Последняя сказка риты сюжет

Терри Пратчет на приеме у врача провинциальной больницы. Именно так выглядит визуальная часть нового фильма Ренаты Литвиновой. Смысловая же его часть абсолютно в духе литвиновского творчества. В черновом варианте рецензии я написал в ряд штук десять эпитетов, пытаясь выболтать из них наиболее подходящий для определения этого самого творчества, но понял что даже «самобытно» прозвучит избито. И поэтому остановлюсь на варианте «очень по-ренатолитвиновски».

Ведь даже моих скудных знаний хватило на то, чтобы усмотреть аллюзии и на «Богиню», и на муратовские «Увлечения», и на сборник «Обладать и принадлежать». Но я всегда терпеть не мог высказываний и рассуждений, завязанных на знании контекста, потому что они моментально делят читателя «вхожего в» и «невхожего в». И поэтому  постараюсь обойтись без них.

Итак, завязка «Последней сказки…» происходит в некой небесной канцелярии, где Смерть в исполнении Ренаты Литвиновой отчитывается перед строгой, похожей на Мерри Попинс, дамочкой о проделанной работе. Эта самая работа – смертельно больная девушка Рита Готье. История ее трехнедельного умирания в аварийном корпусе совдеповской больницы, и есть сюжет фильма.

Умереть легко, кокетливо и сообразуясь с собственными представлениями об этом важном событии, Рите всячески помогает альтер-эго Смерти в нашем мире – медсестра Таня. Курящая, пьющая, с рваным шрамом на шее (салют, Михаил Афанасьевич), Таня жизнерадостна и неимоверно падка на мужиков. «Из-за такого образа жизни мое тело порядком поизносилось», признается Таня-Смерть во время отчета.

Третья героиня фильма – лучшая подруга Риты, врач Надя, выходит на первый план повествования только во второй части фильма – уже после Ритиной смерти. Признаюсь, я не совсем понял этого персонажа, но если перевести ее образ на язык символики, я бы записал Надю в воплощенную мечту большинства самоубийц – возможность понаблюдать за тем, как некогда любивший тебя человек переживает, ощущает, осмысливает и не может простить себе твою смерть. Хотя при жизни ты уже перестал быть ему нужен. «Тогда поймешь, кого ты потеряла»

А вообще парадоксально, но именно Смерть самый живой участник происходящего на экране действа. Именно она пытается хоть как-то расшевелить мертвое царство спасающих жизнь врачей.

Хорошее кино. Немного сыроватое, немного театральное. Сказка, в которой курят. Заметно, что снималось на свои кровные, которых явно на все задуманное не хватало. Великолепные сны-интерлюдии. Ну и музыка Земфиры, по которой многие, в том числе и я, скучали больше, чем скучаешь по иным живым людям…

В минусы фильма я бы записал некую однообразность, клонированность героев. Иногда складывалось впечатление, что в кадре не одна Рената Литвинова, а пять, и даже случайный прохожий говорит ее словами, ведет себя как она, поступает как она. Но не дотягивает в органичности. Точно также картонно выглядят тысячи эпигонствующих фамфаталей, неистово пытающихся влезть в литвиновский образ, на деле соответствуя уровню Елены Воробей.

Бродский писал (а Васильев пел), что смерть – это то, что бывает с другими, подразумевая, что пока нас самих не коснется горе, нам на него плевать. Не видел смерть – бессмертен. «Последняя сказка Риты» выворачивает эту мысль наизнанку. Потому что как для самой Риты, так и для любого другого персонажа этого кино, смерть особой проблемой не является. Проблемой является жизнь. Герои не знают, что с ней и в ней можно делать. Ну, а смерть – это не что-то страшное, гнетущее и неизбежное. Смерть по Литвиновой – это как повестка в военкомат (невероятно стильный военкомат). Ну да, немного неприятно и принудительно. Ну да, хорошего будет мало. Но, понимаешь, надо. Таковы правила. Через смерть все проходят. Переживешь

«Последняя сказка Риты» отчетливо говорит: я за пределами всяких понятий, кроме тех, которые важны для автора. Наверное, из-за этого вторая режиссерская работа Ренаты Литвиновой производит более уверенное и цельное впечатление: в «Богине», несмотря на название, лирическая героиня еще признавала существование над ней каких-то высших сил, теперь сама она высшая сила и есть, и все ей подвластно. Например, она может войти в дверь, стоящую без стен и потолка посреди зимнего леса, в каракулевой шубе, а выйти уже в горностаевой: во что одета смерть, так же важно, как и в чем хоронить дорогую покойницу, в платье со спинкой или без.

Л. Маслова
«Коммерсантъ»

Если попытаться кому-то объяснить, как можно снять такое невесомое, почти эфемерное высказывание о природе смерти, кто угодно в лучшем случае пожмет плечами в ответ. Да и незачем объяснять. «Последняя сказка Риты» — это, строго говоря, вообще не фильм, это кинопоэзия, где главная героиня — сама смерть, которая умеет оживлять чучело хорька, прикуривать через стекло и принимать сигналы с того света при помощи позаимствованного у Жана Кокто радиоприемника. Сюжет этой притчи разбивается на осколки — так распадается умирающее сознание, лихорадочно выхватывая из памяти обрывки воспоминаний о счастливой любви и хрупкие надежды на то, что все когда-нибудь наладится. Но здесь ничего не наладится: реальность — это убожество, безразличие и грязные больничные стены, заселенные садистами и опасными психопатами, а от несчастья можно скрыться только на предсмертной вечеринке в кафе «Запределье».

А. Сотникова
«Афиша»

Cмерть — бабье царство: мужчины функциональны. Но, несмотря на отменные женские работы — что Татьяны Друбич, что Сати Спиваковой — главным героем фильма неожиданно, но неотвратимо оказывается Коля (Николай Хомерики), жених Риты, чье экранное присутствие минимально. Замечательный режиссер оказался — ничего не играя — еще и выдающимся трагическим актером: ну представьте себе человека с внешностью Джина Уайлдера в трагической роли. Его герой — единственный, кто получает внятный сигнал: смерти нет. И в этом-то и кроется мораль фильма — смерть нужна, чтобы мы все убедились: ее нет.

М. Трофименков
Variety

Она умеет создавать ад буквально на пятачке, помещая людей в дизайнерских костюмах в пространство обшарпанных дворов, но в то же время успевает смешно рассказывать обо всем на: свете от Гагарина до заложенных кирпичами окон. Но главное, это редкий пример, простите, артхауса, в котором эмоциональная составляющая заметно преобладает над холодной рассудочностью (притом, что холод это, конечно, любимая температура автора). Картину можно и нужно почувствовать — после просмотра как-то особенно хочется жить — хотя ею приятно и просто любоваться. Особенно эпизодом, где Татьяна Друбич в вечернем платье лежит на заснеженной лавочке, хлещет спиртное из горла, а по голове у нее скачут вороны. Да, наверное, это очень женское кино, но кто же виноват, что никто из режиссеров-мужчин не умеет так снимать раннюю весну, а ни в одном другом фильме у актеров не получается так вкусно прикуривать?

П. Прядкин
Empire

Сигареты как фетиш — это, конечно, еще одна дань кинематографу и миру прошлого, когда курение в кадре и за кадром добавляло экранным героям и простым смертным шарма. Сейчас, как известно, курить запрещено везде, а пачки сигарет предвещают страшную смерть от всех неизлечимых болезней сразу. Фильм Литвиновой — своевременная ирония по поводу этого преувеличенного страха смерти от всяких пустяков вроде пачки папирос. И романтическое напоминание о том, что настоящая смерть требует жертв посерьезнее — хотя бы несчастной любви.

Е. Гусятинский
«Русский репортер»

В одной из сцен в подчеркнутой желтыми настольными лампами зябкости больничного вестибюля умирающая предлагает продрогшему посетителю высушить его стельки на батарее. Этот образ как нельзя больше подходит к фильму Литвиновой, сырому, снимавшемуся на свои деньги, без посторонних продюсеров, без графика, со сменой пяти операторов — студентов ВГИКа, и согретому за счет идеально выстроенных композиций такими щедрыми и в то же время законченными цветовыми решениями каждого кадра, что ни один из наших нынешних авторитетов операторского искусства не добился со всеми своими фильтрами и позаимствованными из импортных учебников знаниями подобной цельности изобразительного материала.

А. Васильев
Hollywood Reporter

Посылая поэтические приветы Жану Кокто, Кире Муратовой, Рустаму Хамдамову, Рената Литвинова ходит по тем же дорожкам, что и в дебютной «Богине». Но петляет по ним так изящно, с таким упоением путает следы, что само- и прочие повторы воспринимаются не как потерявшие актуальность игры в сюрреализм и абсурдизм, а как упрямое сопротивление докучливой современности, которая повсюду норовит снести милые сердцу руины. Неслучайно больше всего Таня Неубивко возмущается «ужасными властями или кто там это делает», которые уничтожают самые красивые здания Москвы, где как раз располагались «порталы» для перехода в мир иной. Приятно, однако, что Рената Литвинова не теряет оптимизма: несмотря ни на что, смерть продолжается.

О. Зинцов
«Ведомости»

Перечисление исчезнувших адресов в трансляции с того света — уже не дань Кокто и его Орфею, а словно ежегодное чтение имен расстрелянных из практики «Мемориала».
Персонажи фильма, пациенты и персонал аварийного блока больницы, похожи на бледных припухлых детей подземелья. Смерть на их фоне — единственное здоровое начало, и это, в общем, не каламбур, хотя смотреть и весело, и душераздирающе. Смерть в исполнении Литвиновой здорова, потому что она — единственная истина в изолгавшемся, покончившем самообманом мире. У этой Смерти несомненное моральное превосходство над всем остальным.
В отличие от Смерти Жана Кокто, «самой элегантной женщины в мире, ведь она занимается только собой», у Литвиновой Смерть заботлива. Она уже почти что Социальная Служба, со всеми комическими издержками сервиса.

В. Хлебникова
«Ведомости»

Парадокс: сама Смерть (Литвинова), пришедшая в земной мир в виде работницы морга Тани Неубивко, делает этот мир более живым. Она и чучело хорька оживляет, и давно сломанный телефон заставляет работать, и устраивает встречу подруг (она сама и персонаж Татьяны Друбич) для Риты Готье — героини Ольги Кузиной. Она должна подготовить Риту к отходу в мир иной. Рита — тот человек, к которому Смерть относится с уважением: у нее красивая душа уже потому, что она любит (кстати, персонажа, которого играет один из ведущих режиссеров новой русской волны Николай Хомерики). Смерть так добра к людям, что даже заботится о судьбе оставшихся в живых и способствует некоему восстановлению справедливости. «Не бойся, это совсем не страшно», — говорит перед смертью героиня Литвиновой Рите Готье. Таков и общий посыл картины. Некоторые воспринимают фильм как комедию.

Ю. Гладильщиков
«Московские новости»

В самой зажигательной сцене «Сказки» Рената танцует восточные танцы и поет голосом Земфиры: «Не надо со мной разговаривать, слушайте. Вы обязательно что-то разрушите». Это правильный совет: к чертям аналитику. Вот какая может быть аналитика, когда к умирающей Рите приходит Коля с грустными глазами; пока добирался по сугробам, ноги промочил; давай сушить стельки на батарее. Уходя, Рита говорит: «Прости, мне пора, стельки не забудь». Элементарно. Гениально. Как в сказке.

В. Рутковский
«Сноб»

Потусторонние силы решают забрать к себе «красивую» душу Маргариты Готье, 1977 года рождения (Ольга Кузина). Рита попадает в больницу, где работает ее немного мрачная и выпивающая подруга Надя (Татьяна Друбич), там ее часто навещает неприятный и неуклюжий, но беззаветно влюбленный жених Коля (Николай Хомерики). Чтобы как следует подготовить Риту к самому важному событию в ее жизни, на землю командируется этакий ангел смерти, прекрасная дама с хорьком (Рената Литвинова), которая устраивается работать в «морговое отделение» под именем Тани Неубивко. Она становится подругой Нади и Риты и в момент смерти приходит провожать последнюю в желтом платье и с бокалом шампанского, как она того и хотела. Все потому, что «если смерть уважает человека, она должна прийти к нему заранее».

«Последняя сказка Риты», по сути, есть продолжение не осмысления, но ощущения режиссером волнующей темы декадентской густо накрашенной смерти.

Дебютировала Литвинова в 2000 году документальным фильмом «Нет смерти для меня», где она исследовала судьбы пяти известных русских актрис — Нонны Мордюковой, Татьяны Окуневской, Татьяны Самойловой, Лидии Смирновой и Веры Васильевой. Дальше последовал полнометражный художественный фильм «Богиня: Как я полюбила», где загадочная следователь Фаина в исполнении Литвиновой все пытается постичь ту самую «любовь как случайную смерть» (название песни Земфиры, ставшей саундтреком к фильму). Спустя восемь лет «В последней сказке Риты» Земфира — не только композитор, но и сопродюсер. Сама же мистическая героиня Литвиновой стала непосредственным воплощением смерти, обзавелась двумя земными альтер-эго и попыталась постичь уже другое, куда более спорное допущение — «дружба как случайная смерть».

В «Последней сказке Риты» перед нами все тот же запредельный мир старых зеркал, тонких сигарет и красной помады, рожденный не столько благодаря исторической или культурной стилизации, сколько в соответствии с вкусовыми предпочтениями самого режиссера.

Все женщины у Литвиновой экзальтированно красивы – тонкие, длиннорукие, курящие, литературные, выглядящие так нарядно, будто каждый день у них то ли день рождения, то ли свидание, то ли смерть.

Последние дни своей жизни в аварийном корпусе заброшенной больницы Рита ни на минуту не ослабляет боевую хватку — встречает растерянного раскисшего жениха при полном параде. Камера любуется женщинами и налюбоваться не может, к Литвиновой, Кузиной и Друбич присоединяются другие не менее живописные работницы больницы в исполнении Алисы Хазановой и Сатеник Саакянц.

В случае с работами Литвиновой давать оценку непосредственному художественному результату всегда сложно, не столько потому, что Литвинову либо любят, либо не смотрят, сколько потому, что

за платьями, бусиками и вздохами бывает трудно распознать что-то более значимое и осмысленное.

Как выразился по поводу нее писатель Дмитрий Быков, «наверное, ее надо все-таки судить по особым законам, признав существование жанра «Литвинова» — и честно сказав, что никто другой из работающих в этом жанре (а пытались многие) так ничего серьезного и не сделал». Однако фильм «Последняя сказка Риты» не только бесстыдно красив, но и отчаянно ироничен, что автоматически спасает его от обвинений и в чрезмерной эстетизации, и в банальной несерьезности. Таня Неубивко, ангел смерти с чучелом хорька, непосредственная и узнаваемо косноязычная («ой, ну это самое»), пьяная, в свете софитов, поет песню голосом Земфиры «Не надо со мной разговаривать, слушайте. Вы обязательно что-то разрушите»,

в кадре появляются мертвая рыба, платье без спинки для покойницы и шляпа из дымящихся сигарет.

Все это сложно воспринимать всерьез,

смерть у Литвиновой не только неотразима, но и сумасбродно смешна.

Помимо того что весь фильм окутан «смертельным очарованием», сквозь сигаретный дым и пары духов можно разобрать и безусловно любопытные культурные отсылки: старая заброшенная больница, формально находящаяся в Москве, всем своим патологоанатомическим обаянием напоминает «Морфий» то ли Булгакова, то ли Балабанова (тем интереснее, что на роль медсестры Полякова на место Дапкунайте сначала прочили Литвинову). Булгаковщины в «Последней сказке Риты» хватает: причитания ангела смерти Тани о том, что

«мэр этого города постоянно сносит красивые дома»,

хочется соотнести с аналогичными причитаниями Воланда из «Мастера и Маргариты» о москвичах, тем более что оба персонажа самовлюбленны, харизматичны и неравнодушны к живущим, кто — к гениальному Мастеру, а кто — к Риточке Готье, «красивой душе».

Чего нет в «Последней сказке Риты», так это как раз Мастера: женщины у Литвиновой куда более убедительны, чем мужчины.

Из немногочисленных мужских персонажей мы видим только зевающих престарелых врачей, ублюдка-патологоанатома, бросающего в трупы после вскрытия окурки, да молчаливого унылого Колю, Риточкиного жениха. «За ночь и за истекший вчерашний день все-таки умерло три человека, и все мужчины с мужского отделения, смерть их всех была ожидаема, и лечащий врач Дупель проводил с ними соответствующие мероприятия», — отчитывается героиня Хазановой. Несмотря на то что Коля по-настоящему опечален смертью Риты, мир «запредельных» литвиновских женщин ему так и остается непонятен, наверное, поэтому он в лице плохо играющего режиссера Хомерики то и дело вываливается из сюжета, и так рыхлого и запутанного, на глазах распадающегося на сны, образы и табачные кольца. Кажется, в «Последней сказке Риты» речь идет все-таки не о любви, а о чем-то более важном — например, о Тане и Наде, Риточкиных подругах. Потому что подругу, как и смерть, любая «красивая душа» должна знать в лицо, тем более когда это одно и то же.

Этот материал был опубликован в седьмом номере журнала «The Hollywood Reporter – Российское издание».На Московском международном кинофестивале «Последняя сказка Риты» осталась без призов, и удивляться этому не приходится: фильм невозможно классифицировать. Если дать приз «Сказке», это преимущество какой тенденции над какой? Не получится у жюри программного заявления: это будет просто приз Ренате Литвиновой. Режиссеру, сценаристу, актрисе, человеку, женщине, которая не вписывается. Как не вписывались в кинопроцесс великие клоуны, возведшие авторскую клоунаду в режиссуру — Жак Тати, Пьер Этекс. Не новая волна, не социальный кинематограф, не большой стиль. Что это, Бэрримор?..
«Это такая научная медицинская радиостанция», — отмахивается героиня Литвиновой, медсестра из моргового отделения больницы №20, от вопросов сослуживцев, что это за вещательный ретро-прибор, с которым она бродит по двору. Прекрасный, чисто литвиновский способ послать на три веселых буквы, никого не обидев и оставшись девушкой-загадкой. Что показательно, ее фильм — действительно такой медицинский прибор, что ловит частоты из миров, которые показаны человеку, но с которыми он нынче не в контакте.

Мир потустороннего — сюжет картины возникает в показаниях, которые Смерть дает на том свете о выполнении очередной миссии среди людей. Ради нее-то ей и пришлось воплотиться в работницу морга.
Мир марта — с его капризами и пробирающим до костей ощущением живой связи природы и человека, которую мы, нынче наблюдающие этот вредный для здоровья месяц исключительно через замызганное лобовое стекло, забыли ежегодно пропускать через себя. Напротив, подобно Тарковскому и режиссерам авторского перестроечного кино, Литвиновой очень интересно «фотографировать» этот месяц талого снега на улицах. Пусть даже это стоит растянувшегося на два года съемочного периода.
Мир детства — изношенные советские постройки, коими полон фильм, и эта мартовская слякотная зыбкость отсылают ко второй половине 1980-х, когда зимы шли косяком неморозные, когда состоялось отрочество Литвиновой, и когда пережило взлет то самое слякотное перестроечное кино. Мир людей в образе — героини Литвиновой оттого так законченно нарядны, что в те годы западные фильмы («Тоска Вероники Фосс» и все такое) с их завершенными до кончиков сигареты образами героинь были редки и врезались в память, как сверхценное и недосягаемое. А главная ирония фильма, ирония печальная, что все это — ушедшая натура. Ведь Литвинова играет Смерть в мехах, серьгах Chanel и иномарках, из окон которых она инспектирует тот мир детства, марта, образности, проверяя, есть ли еще проходы туда? «Портал закрыт, здание снесено», — отвечает на каждый ее запрос научная медицинская радиостанция.
И все это было бы невыносимо грустно, когда б не литвиновский юмор; ведь медсестрица-то — смерть, и относится к людским горестям с обескураживающей бесцеремонностью. Все ей шуточки (и тут уже Литвинова-комическая актриса бенефисит наотмашь), от которых становится легко. Так же легко, как от главной мысли картины: что этим привычным нашим миром — без марта, без детства, без существования в образе — жизнь не ограничивается; он, мир этот, — только ее утлый островок.

В одной из сцен в подчеркнутой желтыми настольными лампами зябкости больничного вестибюля умирающая предлагает продрогшему посетителю высушить его стельки на батарее. Этот образ как нельзя больше подходит к фильму Литвиновой, сырому, снимавшемуся на свои деньги, без посторонних продюсеров, без графика, со сменой пяти операторов-студентов ВГИКа, и согретому за счет идеально выстроенных композиций такими щедрыми и в то же время законченными цветовыми решениями каждого кадра, что ни один из наших нынешних авторитетов операторского искусства не добился со всеми своими фильтрами и позаимствованными из импортных учебников знаниями подобной цельности изобразительного материала.
Задумавшись, в чем принципиальное отличие Литвиновой от всех российских режиссеров авторского кино ее поколения, я вспомнил ее рассказ, как в юности, поступив во ВГИК, она ходила по Москве и писала на заборах слово «кино». Ее ученичество пришлось на конец 80-х. Тогда все писали на заборах это слово. Но только одна Литвинова не имела ввиду рок-группу.