ЭПИЗОД 1. ПРИЁМНЫЙ ПОКОЙ.
«Красавица, хочешь конфетку?» — слащавая тётка совала мне прямо в нос рубинового петушка на палочке, завёрнутого в хрустящий целлофан. — » Какая у вас внучка хорошенькая! Это свои такие кудряшки, или вы их завиваете?»
Переполненный автобус медленно полз в гору. В июле у нас на Кавказе холодно не бывает, а сегодня и подавно — асфальт просто плавился. Поэтому хотелось газировки, кваса, мороженого, в заснеженные горы, на тенистую лесную полянку, наконец; только уж никак не липкого приторного петушка! Но я знал по опыту, что такая не отвяжется, поэтому сказал «Спасибо!» и взял угощение. Неужели не видно, что я мальчишка? Правда, к своим семи годам я уже привык к подобным недоразумениям и даже особо не обижался. Дело в том, что у меня была смазливая мордашка, большие карие глаза с длинными ресницами и вьющиеся от природы тёмно-каштановые волосы.
Бабушка меня никогда не стригла — мои кудряшки напоминали ей её любимую дочь — мою маму. В парикмахерскую меня обычно водил отец, но он приезжал лишь один раз в год — в отпуск. Волосы в то время у меня росли удивительно быстро и густо, так что можете себе представить, во что превращалась моя голова через год после стрижки. Мне-то казалось, что я похож на маленького Володю Ульянова с октябрятской звёздочки (все ли ещё помнят, что это такое?) Но в те уже далёкие шестидесятые годы и мужчины и мальчишки стриглись коротко, и многие знакомые дразнили меня Светочкой. Ну и почему? Светочка же должна быть светлой, блондинкой значит, а я-то совсем наоборот!
Мои родители ещё до того, как я родился, уехали на Север — отец говорил «за запахом тайги», а злющая Фёдоровна, наша соседка, ворчала, что «за длинным рублём» (да врёт она всё — деньги папа привозил всегда самые обычные, сам сравнивал — никакие и не длинные) . Меня в полугодовалом возрасте «подкинули» бабушке, с тех пор я у неё и жил. По дороге с Севера меня сильно простудили, и привезли уже с воспалением лёгких. Несмотря на лечебный кавказский климат, болел я тяжело и долго, но не успел толком выздороветь, как начались бесконечные ангины. Моё детство прошло в страданиях и медицинских процедурах, почти всегда было мучительно больно глотать, периодически меня лихорадило, а к семи годам температура вообще перестала опускаться ниже 38.
В конце концов бабушке удалось записать меня на консультацию к знаменитому в наших краях профессору, и тот сказал, что «Поскольку окончания воспалительного процесса в обозримом будущем не предвидится, то операцию оттягивать больше нельзя, и миндалины следует немедленно удалить». (Миндалины — это гланды, зачем только люди разные названия придумывают для одних и тех же вещей?) Тем более, что в ноябре мне будет уже восемь лет, и надо идти в школу, куда же дальше-то тянуть? Ребята из нашего двора лишь на какой-то месяц-полтора постарше меня уже давно учились в школе, а ведь многие из них были и ниже, и легче, и даже слабее, чем я!
Очередь в больницу подошла в середине июля, в самое пекло. И вот в назначенный день мы с бабушкой подъезжали к комплексу больничных зданий. Больница располагалась почти за городом, на склоне горы и примыкала к лесному массиву. Мы подошли к низенькому зданию, на котором я успел прочитать облезшую вывеску «Приёмный покой» (вот чего-чего, а уж покоя там точно не было, суета стояла страшная) и сунулись-было прямо в широко открытую дверь, но оказалось, что это мужское отделение, а женщины и дети — направо. Я-то, конечно, мужчина, но в этот раз в женско-детском отделении мне показалось куда более «в своей тарелке» — уж очень незнакомыми были и запахи, и вся обстановка у мужчин.
Больница считалась центральной, людей было много, и все какие-то грустные и растерянные. Истошно кричал грудной младенец, ему вторила противным голосом уже довольно большая девчонка: «Мамуля, жарко — пойдём домой, ну пойдём!». Хорошо, хоть мух было мало — не люблю я их, уж лучше пусть комар укусит, чем терпеть противное мушиное жужжание и отваратительное ползание по потному телу! .
Не считая частых визитов в поликлинику, это был мой первый большой «выход в люди». С тех пор, как меня привезли родители, я не провёл ни одной ночи вне бабушкиного дома. Когда я узнал о том, что меня положат в больницу, то конечно-же разволновался — даже, простите, какать больше не мог — это была моя стандартная реакция на что-то необычное. Ведь предстояло довольно большое приключение, страшноватое и манящее одновременно.
Изрядно намаявшись в очереди, в конце концов мы с бабушкой зашли в кабинет, где приветливая медсестра быстро заполнила какие-то бумажки, и отвела нас в довольно просторную комнату, посередине которой стояли аж три ванны, отгороженные друг от друга клеёнчатыми занавесками. Вдоль стены стояла длинная широкая лавка, на ней с краю сидела неодетая седая бабулька, а женщина помоложе вытирала её полотенцем. Толстая злая тётка в грязноватом белом халате, мывшая одну из ванн, повернулась к нам и сказала: «Мамаша, раздевайте ребёнка!» Бабушка обиделась: «Какая же я мамаша, я бабушка!», а я подумал: «Какой же я ребёнок? Наташка всего на два месяца старше меня, а уже первый класс окончила!» Тётка ответила: «Тем лучше — вот, в среднюю и сажайте!» Бабушка всё ещё пробовала возразить: «А может, не надо его сейчас купать? Вы посмотрите, какой он у меня чистенький! А у вас тут сквозняки! Простудите ещё дитё — больница, тоже мне!» Тётка сурово посмотрела на бабушку: «Сами простудим, сами и вылечим! Порядок, гражданка, для всех один! Трусишки тоже сымайте — прыгай сюда, малец! Которы вещи в палату — вот сюды, на стол вылаживайте, а я проверять буду! И швыдчей, швыдчей — народу дуже багато!»
Бабушка стушевалась, стала ставить на стол какие-то баночки, пакетики, положила мою любимую книжку с картинками «Приключения Чиполлино» и ещё что-то, что тётка с возмущением вернула ей назад: «Гражданочка, вот же список разрешённый на стене, куда же вы ЭТО суёте!» Тётка почти вытолкала смахнувшую слезу бабушку за дверь, и я остался сидеть в ванне один, голый и беззащитный.
От нечего делать я стал смотреть на торопливо раздевавшуюся на лавке молодую плотную женщину — таких у нас называли молодухами. Она была уже без лифчика и её большие сиськи при движениях красиво колыхались и стукались одна о другую. Когда молодуха сняла и трусы, я с удивлением увидел внизу её живота большой пучок торчащих во все стороны волос. Как-то так сложилось моё детство, что голых людей я почти не видел. Поскольку я всё время болел, то и в садик никогда не ходил и на море не ездил. Водоёмов в нашем кавказском городе почти не было, городской пруд каждый год закрывали из-за попадающей в него заразы, так что на пляже мне бывать почти не доводилось. Родителей я вообще никогда не видел голыми, бабушку несколько раз заставал моющейся в оцинкованном корыте, но в памяти осталась лишь её обвисшая грудь, которую она сразу же старалась прикрыть от меня руками, да круглая белая попа. Самое интересное, что различия полов меня до того времени совершенно не интересовали — возможно, опять же из-за болезни? Поэтому большинство из вас вряд-ли даже могут себе представить, каким откровением для меня явился вид голой молодой женщины.
Но ей было вовсе не до меня; покончив с раздеванием, она стала деловито складывать на стол вещи, которые разрешалось взять в палату. «Женщина, это шо-ж вы такое тащите, как в блокадный Ленинград!? Тута же кормят, и диеты разные есть — а вот варёную колбасу нельзя, молоко нельзя — вы список читайте! А это што за свёрток?» «Да это белья немножко!» «Женщина, вы русский язык понимаете? Ни трусов ни лифчиков у нас не положено! Из своего — только носовые платки, ну и зимой кофточки!» «Ну хоть одни трусики!» «Короче — или подчиняйся, или выметайся, сил уже нет вас всех воспитывать, вот у меня уже ребёнок в ванне прокис! Вставай, красотуля!» Она быстро вымыла меня мочалкой. «А теперь письку сам мой и ныряй, смывай мыло! А вас, женщина, провожает кто?» «Да муж!» «Вот всё лишнее в сумку сваливайте, я ему вынесу! А сама — марш в воду! И без меня из ванны не вылазить, чтоб я тебя видела в воде! А то только отвернёшься, как она уже як-бы помылась, а сама и жопу не кунала! Дурят кругом, а на кой шут, спрашивается? Ведь себе же хуже!»
Молодуха отдала тётке сумку и стала плескаться за занавеской. Я смыл мыло и встал; вернувшаяся тётка ловко выдернула меня из ванны и завернула в полотенце: «Посиди пока, красотуля, за тобой сейчас придут! Следующие, заходите!» Вошла молодая женщина в коротком лёгком платье с девочкой моих лет, поставила её с ногами на скамейку и сняла с неё сарафанчик и трусики. Девчонка повернулась ко мне и её пухленький животик оказался прямо на уровне моих глаз: «Скажи, а вода холодная?» Я машинально ответил: «Да нет, почти горячая!», — а сам ошарашенно на неё уставился. Где же у неё писюн? Сначала я думал, что он просто как-то зажался между ляжками, но тут девчонка присела враскоряку, и мне стало видно всё, что у неё между ногами, от живота до попки. Она затараторила: «Вот жалко, такая жара, я люблю холодную, только мне мама не разрешает в холодной, потому что у меня аденоиды, а завтра мне их будут удалять! А у тебя что — гланды, наверное?! Скажи, только честно — у тебя свои кудряшки, или тебе завивают?» Она стала щупать мои волосы, а я всё ещё не мог оторвать взгляд от её промежности — никакого писюна не было! И яичек тоже! Как будто их кто-то отрезал — да нет, не похоже; уж больно у неё всё аккуратненько и гладенько, никаких шрамов, только посередине — щелка. Уж не из неё ли девчонка писает? Тут из ванны стала вылезать купавшаяся молодуха, высоко задирая колени. Волосы внизу живота намокли и слиплись, так что я хорошо рассмотрел, что и у неё между ног под никакого писюна не было, только розовая щель. Вот чудеса! (Случайно попав в
При наведении мышки на выделенное слово вы увидите его перевод
» — Вась, ты где раньше жил?
— Напротив тюрьмы.
— А теперь где живешь?
— Напротив своего дома»
Моя работа находилась напротив больницы. Теперь моя больница находится напротив моей работы.
Правда, выяснилось это только на третий день, когда ночью я подошел к окну и увидел с горы сверкающее огнями побережье Хайфы, с нарушающим пезаж торчком — зданием управления Хеврат Хашмаля.
Обычно, придя на работу, я глотаю водички, потом, пока запускается комп, готовлю себе крепкий кофе, благо жена не видит и не материться, что я сам себе враг, потом просматриваю почту, ну и т.д. и т.п.
В этот раз, хлебнув водички, я поперхнулся и чуть не залил себя и клавиатуру. Вода мне показалась тухлой, отвратительной. Меня чуть не стошнило. Мысленно вспомнив незлым тихим словом производителей воды, я потопал готовить кофе. Однако и он оказался какого-то странного вкуса. Пришлось его вылить. От огорчения дико разболелась голова…
Через некоторое время я понял, что дело не в воде и не в кофе. Что-то со мной не в порядке. Тело какое-то ватное, в ушах шум. Но начался день, начались телефонные звонки с родных просторов Израиля, с идиотскими вопросам и жалобами, типа:
— Вчера Рабинович работал с программой и не окончил ее, а сегодня я попробовал закончить работу, а в компьютере все исчезло.
— Ты Рабинович?
— Нет, я Абрамович.
— Так как же ты хочешь увидеть работу Рабиновича, если программа дает тебе твою личную работу, а не Рабиновича?
Или:
— Евгений, ты нам нужен завтра на совещание в Тель-Авиве!
— Но ведь вы же меня уже пригласили на совещание с представителями заказчика здесь, в Хайфе. На то же время. Не могу же я раздвоиться!
Все как всегда. В перерывах между звонками я даже умудрился написать немаленький кусок программы.
До обеда я дотянул, даже иногда забывал о всяких своих неприятных ощущениях. В обед мой начальник Алон потянул меня в нашу столовую, но еще не дойдя до нее, почувствовав запахи еды, я понял, что еще один шаг — и меня стошнит. Сказав Алону, что я сейчас вернусь, я завернул в медпункт, попросить какую-нибудь таблетку. Но, увидев меня, две работницы медпункта повисли на мне, как два питбуля на преступнике, завалили меня в кровать, обвешали проводами и из прибора поползла лента с кривулями.
— У вас микроинфаркт — нежно мне улыбаясь, сообщила одна из докториц, которая помоложе — мы вам вызвали скорую.
— Ой! Какую скорую? У меня же машина здесь! Отпустите меня, пожалуйста! Я домой поеду, отлежусь, а завтра все пройдет. Честное слово, я лежать буду, а не работать.
— Какая машина, какая работа? Вы с ума сошли? Вон уже и скорые приехали!
Действительно приехали. Да не одна, а целых две. И уже крепкие руки парамедиков задирают на мне рубашку, сдирают с меня старые нашлепки с проводами и клеют свои.
Должен признать, что их нашлепки с металлическием кнопками приклеились намертво и в течение трех последующих дней я обнаруживал их, то там, то там на теле и отдирал их вместе со своей шерстистостью и чуть ли не вместе с кожей.
Словно по мановению волшебной палочки появились оранжевые носилки парамедиков.
На мои жалобные просьбы: — пустите меня, я сам дойду — никто не обратил ни малейшего внимания.
— Раз, два, три! — и мои сто с лишним килограммов оказались на носилках.
В самом неприглядном виде, с незаправленной одеждой, меня под любопытными взглядами десятков сотрудников оттарабанили к выходу и загрузили в скорую. Вторая, приветственно гуднув, исчезла, а в первой меня, забыв закрыть дверь, стали заново допрашивать, и заново что-то во мне замерять, задрав на мне все что можно и даже немножко то, что нельзя. У раскрытой двери толпились любопытные, ловя кайф от столь интимного процесса.
Вдруг появился Алон вместе с коллегой Рами. Им, оказывается позвонили из медпункта и они притащили мои документы и курточку. Надо сказать, выглядели они достаточно напуганными.
Мой скорая взвыла, дверь захлопнулась и мы помчались куда-то вверх по серпантину перегруженных хайфских улиц. Сработал водительский инстинкт и я пытался нажать на несуществующие тормоза, когда наша завывающая «лошадка» проскакивала на красный свет.
Приемный покой
Ну какой, нафиг, покой в миюне! Индейская хижина под названием фиг вам, а не покой!
Огромный зал, разделенный занавесками на клетушки, в каждую из которых ежесекундно вкатывают-выкатывают самоходные корабли, типа кровать. Несколько таких кораблей с устрашающего вида больными, в кислородных масках, опутанные проводами, хрипящими или стонущими, стоят открыто, вдоль стен или просто посреди зала.
Чудо медтехники предназначено для кратковременного пребывания в нем больного, потому очень узкое и неудобное. На себе убедился, что через пару часов кровать медленно, но увереннно, превращается в пыточный стол. От долгого лежания на спине в нее вонзаются тысячи иголок, а попытка повернуться, не сорвав с себя провода, капельницу, иглы в руках, и не упав с кровати, превращается в цирковой трюк эквилибриста.
Вторая неприятность — подушка, вернее, полное отсутствие таковой. Зато там поднимается под любым углом, скажем так — подспинная часть. Пара попыток поднять ее показала, что подушку она не заменяет, зато мои сто килограммов уверенно сползали с нее вниз. Лечь же набок, при поднятой «подушке» вообще не представлялось возможным, так как позвоночник, как оказалось, имеет значительные ограничения при изгибе в боковой плоскости. Скорее всего, позвоночник не обучали, в период его младенческой гибкости, начертательной геометрии. А изображать из себя бумеранг этот подлец, воспитанный в европейской части континента, напрочь отказывался.
И свет! Раздражающий, вездесущий. Потолок, утыканный лампами дневного света, в который больной пялится сутками. Персонал их не замечает, поскольку беспокойно мечется по приемному покою, с взлядом уткнувшимся в передвижные компьютеры, электронные пульты измерителей давления, пульса и прочие показатели, в шприцы, коробочки с лекарствами и прочие премудрости. 21-й век! А больные почему-то этому не рады.
В этом 21 веке находятся джунгли каменного века. Джунгли оглашаются воплями обезьян, рычанием льва, хрипом задушенной газели, смехом голодной гиены, шипением змей, бульканьем на болоте…
Но храбрые медсестрички не боятся этих джунглей. Можно только поражаться их терпению, с которым они обращаются с больными и с кучей родственников, которые везде лезут, всем недовольны. Кроме того, родственники, как правило лучше знают, как и чем лечить их дорогих пап, мам, сестер, братьев и детей… И не приведи господи, персоналу ответить кому либо грубо.
Персонал, естественно, тоже не безгрешен. А может это у меня мазаль такой? Мне и, приехавшим вскоре, жене и зятю, сообщили, что сейчас меня осмотрит кардиолог. Он вот-вот освободится и придет ко мне. Через четыре или пять часов сердечных дел мастер так и не появился.
Анечка пошла в разведку. Разведка через час донесла, что при пересмене мою папку с документами не передали никому. То-есть я вроде как ничей теперь. Настала очередь моей жены брать на себя управление, и немножко понести всех по кочкам. Немедленно мой врач определился. Причем это оказалась молоденькая , очень приятная врач Сарит. Она нежно пощебетала со мной о том почему я сюда приехал, поинтересовалась есть ли у меня ближайшие родственники или дети, которым можно сообщить «ежели что». Очень добрая врач! Затем ее заинтересовало много ли я пью алкоголя, курю ли я травку, принимаю ли колеса и есть ли у меня аллергия на кого или что-нибудь. Тщательно все записав в компьютер, она пообещала, что меня вот-вот переведут в кардиологию, а уж там кардиолог меня осмотрит. Еще раз мило улыбнувшись, она исчезла в неизвестном направлении.
Еще черз пару часов стемнело и я упросил Аню и Сережу возврашаться домой к детям и внукам, а то попадут в пробку.
Аня строго наказала мне по медсестрам не бегать, а я в ответ сказал ей, что чувствую слабость и не в силах бегать за молоденькими медсестрами. Поэтому ей придется самой установить между ними очередь.
И они уехали, наказав мне позвонить, когда переведут в кардиологию и сообщить номер палаты и на каком это этаже.
Видимо мой мазаль дал в этот день трещину. Меня таки перевели, но не в кардиологию, а на вторую сторону приемного покоя, якобы более спокойную. Здесь и провел я первую
брачную больничную ночь. С разламывающейся от боли головой, все с тем же давлением под 200, все в тех же джунглях каменного века, со слепящим светом, на пыточной кровати.
Продолжение здесь…
Что может случится в обычной больнице, подумаете вы. Ведь в этих заведениях часто очень больные люди которые и с кровати встать толком не могут. Ан нет, бывают и такие которые от своей страшной боли могут пойти на всякое не думая о последствиях. И так не будем долго затягивать и описывать что там происходит, а начнем. Был обычный солнечный день. Который не предвещал ничего скверного. В этой больнице работала моя мать и я частенько после школы приходил к ней. Мне не очень было там уютно находится но ничего не поделаешь, так как ключи были только у моей матери. Как вы уже поняли я рос без отца. И вот как всегда после школы я пришел в эту злосчастную больницу. Чтоб дойти до маминого кабинета мне приходилось пройти через большой зал. В нем был один лишь кабинет, который был всегда закрыт и иногда из-за двери слышались звуки. Так вот когда проходишь через весь зал ты попадаешь на лестничную площадку, там есть несколько лестниц вверх и вниз. Мне надо было на верх. Я прошел через этот зал и увидел в углу девушку. Она была в больничной пижаме и в сланцах. Я посмотрел на нее а она посмотрела на меня. В ее глазах были слезы. Я отвернулся и побежал к лестницам. Я поднялся на третий этаж и зашел в кабинет к матери. Она мне улыбнулась и спросила как дела. Вместо ответа я спросил что за девушка находится в общем зале. Не обращай внимания она видит демонов. В общем она псих-больная. И ради бога не подходи и не разговаривай с ней. Я сказал хорошо. Сынуль не сходишь в магазин, попросила она у меня кончилось кофе. Конечно мам сказал я и вышел из ее кабинета. Магазинчик находился через дорогу. Я снова пошел через общий зал, девушка все еще была там. Я снова посмотрел на нее. Она прижималась к батарее будто ей было холодно. Я вышел на улицу, перешел дорогу и зашел в магазинчик. Я купил кофе для мамы и пачку печенья. Снова перешел дорогу и вошел в больницу. Снова идти через общий зал. Мне не хотелось идти там, но другого выбора у меня не было. Я зашел в зал и краем глаза заметил на стенах кровь. Я чуть повернул голову и увидел ту девушку, только уже мертвой. Она лежала на полу и у нее было перерезано горло. Видно она украла скальпель когда была последний раз на приеме. Я пулей влетел на третий этаж и в попыхах рассказал все матери. Моя речь была сбивчива но мать меня поняла. Она сказала мне что эту девушку мучили не только демоны, у нее был рак мозга. Жить ей оставалось немного и чтобы не мучиться она покончила с собой. Больше я не приходил со школы к матери в больницу, чтоб еще раз не увидеть такое страшное зрелище.
История болезни
ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ
WWW.DON-ALD.RU
Проект Сергея Уткина
2016
«Жизнь – неизлечимое заболевание,
передающееся исключительно половым путем,
с неизбежным летальным исходом»
Честно говоря, мне и в голову не приходило, что может получиться такая книга. Много лет назад, в своем блоге в Живом Журнале, я записал первую байку «Беломор». Потом еще. За ними подтянулись другие… Когда количество рассказов перевалило второй десяток, пришла мысль собрать записи в один файл.
Сперва это были «Байки старого слесаря». Однако за бортом оставалось много историй про детство и школу, про другие мои работы и увлечения. Вставил их, а потом стал думать: как же теперь назвать все это?
Думал долго, крутил так и эдак. А потом на память пришли строки Владимира Высоцкого:
Я лег на сгибе бытия,
На полдороге к бездне,
И вся история моя —
История болезни.
Моя тоже.
Часть первая
БАЛЛАДА О ДЕТСТВЕ
Час зачатья я помню неточно
Здесь требуется маленькое вступление: в детстве я болел часто, в больницах бывал регулярно. И каждый раз в приемном покое матушка моя отвечала на одни и те же вопросы: какой я по счету, какая была беременность, как вообще уродился… Все эти вопросы задавались в моем присутствии. Видимо, медики считали, что я еще ни фига не понимаю. Так что к семи годам я уже четко знал, что появился на свет после двух неудачных заходов и с помощью кесарева сечения…
Итак, к моменту моего зачатия матушка уже успела побывать замужем, развестись и дважды забеременеть. Оба раза неудачно, так что где-то на небесах меня ждут мои старшие братик и сестренка. Третий заход случился, когда матушке было уже двадцать семь, по советским меркам возраст для родов критический. То есть, или сейчас, или все. Первое время наблюдали в поликлинике Октябрьской железной дороги, а когда дело запахло керосином – закинули на сохранение в роддом Смольнинского района. Повторялась ровно та же история, что и с моими старшими братом и сестрой: у матушки во время беременности отказывали почки, начинался отек и избыток жидкости убивал плод.
Как уж там над маманей колдовали, как нас обоих удерживали на этом свете – не знаю. Где-то в начале сентября тысяча девятьсот шестьдесят девятого матушку по ее же просьбе отпустили из роддома. Сентябрь выдался теплым, за окном красота, а ты сиди в палате и дыши этой хлоркой? Упросила, отпустили. Но строго-настрого наказали: как только легкое недомогание – звони в «неотложку» и говори, чтобы везли в Смольнинский роддом!
Вызывать неотложку пришлось через неделю. Матушка решила сходить в баньку, аккурат в двух шагах от Смольного. Это сейчас на этом месте стоит здание Областного исполкома, а до семьдесят восьмого года там была одна из старейших питерских бань. Сходила матушка в парилку, до общаги на Красного Электрика решила пешочком прогуляться, благо недалеко и ветерок на улице такой приятный… Ну и прогулялась. К вечеру температура и подозрение на пневмонию. Соседки по общаге вызвали «неотложку», приехала бригада с какой-то грымзой во главе. Матушка, как велено, кричит «Меня в Смольнинский роддом надо!» А грымза в ответ «Она еще тут командовать будет!» И уволокли в родильный дом Калининского района, который в тот день был дежурным. Где матушку видели первый раз в жизни.
Опять же, не знаю деталей, но матушкина простуда дала новый оборот всем болячкам. Срок на тот момент был семь месяцев, шансов на сохранение не было никаких и было решено делать кесарево сечение. Мол, вытащим, а там посмотрим.
Как там со мной было – извините, не помню. И матушка не в курсе. Прямо из операционной меня утащили в детскую реанимацию, потом зафутболили в «аквариум» – специальная камера для недоношенных.
А матушка запросто могла уйти, и не один раз. Первый раз во время операции. Анестезиологи что-то пролопушили и мать проснулась у них на столе, с разрезанным животом. Хорошо, вовремя заметили…
Второй раз сразу после операции, когда наркоз отошел. Мать рассказывала:
– Лежу в палате одна. Свет в палате выключен и только из коридора лампочка малость освещает. За головой как темный занавес. И чувствую, меня в эту темноту начинает затягивать, будто кто-то койку туда плавно так катит. Вот уже темнота лоб закрыла и к глазам подбирается, потом дальше. И вдруг я понимаю, что если до сердца дойдет – все, конец. И я резко села, стряхнула темноту. Отдышалась, опять легла. А глаза плохо видят после наркоза, состояние как в дремоте. И вроде как дверь приоткрылась, луч света и в этом луче женщина стоит, вся в белом, на голове вроде как круглая такая шапочка. Спрашивает: «Все хорошо?» И я бормочу «Все хорошо, нянечка, я только посплю немного»…
Что за нянечка приходила, приходила ли вообще и нянечка ли это была? Не знаю… Но вот только после этого визита мы оба пошли на поправку.
Тогда же мама пообещала крестить меня, если выживу. Вот только затянули мы с выполнением обещания аж на двадцать пять лет.
Дерево без корней
Моя матушка, Уткина Тамара Николаевна, родилась 20 января 1942-го года, в деревне Каменки Масловского (ныне Некоузского) района Ярославской области. У бабки моей, Татьяны Васильевны Груздевой, это был четвертый ребенок – старшие три пацана были рождены в разное время и от разных отцов. Потаскуха была моя бабушка, царствие ей Небесное, старушке… Отец матушкин, Николай Павлович Уткин, был человеком семейным, получил бронь благодаря высокой должности в колхозе. Что, впрочем, не мешало ему похаживать на сторону. К чести деда: от дочки не отрекался и старался по мере возможности помогать. Вот только все, что дед передавал бабке на содержание дочери, оседало во всевозможных тайниках и шкатулках.
Тут надо сказать, что до большевистского переворота Некоузский район вообще и Каменки в частности были помещичьими угодьями целого букета дворянских родов. Когда-то там жили Сухово-Кобылины, Морозовы, Волконские, Голицыны, Куракины, Мусины-Пушкины, Соковнины… Была в деревне церковь, была школа – не приходская, светская. Да и вообще деревня была не из бедных. Поэтому и революцию там встречали не так восторженно, как это принято считать, и в колхоз людей загоняли из-под палки. Дворянские усадьбы разрушили, растащили на камни и бревна… Только сады и остались.
О том, кем была моя бабуля и ее родители при царе, история умалчивает. Краем уха мать слышала, будто состояли в прислугах у помещика, а уж правда или врали люди – кто знает? Одно было ясно: бабка к крестьянскому труду привычки не имела, в поле от нее толку было меньше, чем с быка молока. С горем пополам бабку пристроили на ферму, где она не столько работала, сколько к мужикам липла…
Рожать четвертого ребенка бабка не планировала абсолютно. Залетела то ли по дурости, то ли из жадности. Когда поняла что беременна – попыталась вызвать выкидыш, убить плод в утробе. Но маманя уже тогда проявила упрямство и помирать не захотела. Родилась в срок, крепенькой и здоровой, несмотря ни на что. И продолжала бороться за жизнь, поскольку бабка вознамерилась уморить ребенка голодом. Даже регистрировать не понесла, свидетельство о рождении выдали только через год, когда стало ясно, что избавиться от девчонки не получится. При оформлении свидетельства бабуля наврала, что прежний документ утерян и дату рождения указала первое апреля. Таким образом у мамани аж два дня рождения…
Так и жила маманя на подножном корму. В доме с голодухи мыши вешались. Бабка тайком от детей что-то жевала, изредка перепадало и двум средним братьям. Старший, Иван, на фронте воевал… За тунеядство бабку поперли из колхоза, лишили огорода. Чем люди жили? Не знаю…
Спас ребят старший брат. Вернувшись с фронта инвалидом (осколочное ранение правой руки), Иван устроился сторожем на почту. Один раз чуть не убили – кто-то ляпнул, что на почте большая сумма денег, трое мужиков решили почту ограбить. Одного Иван подстрелил, а пока винтовку перезаряжал ему топором по голове и врезали. Хорошо, что обухом и удар вскользь пришелся.
Какое-то время вчетвером жили на зарплату и пенсию Ивана. Бабка при этом регулярно обирала отцов детей, но деньги оседали в кубышке. Потом Иван женился, перебрался в собственный дом и забрал сестренку к себе, в качестве няньки… Это дало матушке возможность не только выжить, но и закончить семилетку. После чего поработала в колхозе до шестнадцати лет, получила паспорт и удрала из деревни куда глаза глядят.
Дизайнер обложки Татьяна Михайловна Раецкая
© Илья Сергеевич Уткин, 2018
© Татьяна Михайловна Раецкая, дизайн обложки, 2018
ISBN 978-5-4485-7785-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
От автора
Сразу признаюсь, ребята: к настоящей космонавтике, как к науке, или как к полевой работе на станции «Мир», например, я не имею абсолютно никакого отношения. Здесь эта тема проходит аллегорически, по причине, о которой я расскажу вам чуть ниже.
Однако я всерьез надеюсь, что второе название моей истории привлечет и заинтересует именно тех, для кого слово «запой» звучит не просто знакомо – но знакомо до боли и слез, и книга станет так или иначе близка каждому, кто хоть раз попадал под синие жернова одной из самых страшных и убийственных мельниц этого мира.
Я должен был сдохнуть примерно восемнадцать раз, из них семнадцать раз я мог сдохнуть безобразно и нелепо. Не получилось – я выжил. Наверное, это было нужно для того, чтобы я решился об этом написать. И я это сделал, ведь я понимал, что никто из тех, кого я знал, с кем вместе корчился и извивался под безжалостными синими колесами, уже не сможет подать свой голос. Они уже в мире ином, их больше нет на Земле, даже их тел – Космос забрал их навсегда. Остался только я. И эта книга, которую я писал не забавы ради. Я стал другим, я эволюционировал, и на своем новом витке развития я обнаружил подходящий момент и место, чтобы сбросить отработанную ступень своего опыта в надежде на то, что в таком, пересказанном виде, этот опыт поможет кому-либо сохранить хотя бы толику драгоценного здравомыслия.
Предупреждение: ненормативная лексика!
1
Я очнулся ранним утром в начале прошлого лета на самом пике белых, однако, как часто бывает у нас – не таких уж светлых петербургских ночей, и поначалу я даже в мыслях не держал что-либо предпринимать, моргать, дышать, шевелиться в полумраке не пойми-пока-чего, менять – не приведи Господи, позу или покидать свой диван, на котором я возлежал в одном надетом на левую ногу ботинке да еще перемотанный крест-накрест с груди на живот жгутом старого каячного кипера, но… я сразу сделал вот что: я протянул руку, тяжелую, будто из сырого дерева, и нащупал на подоконнике огрызок цветного карандаша: мне надо было немедленно записать Сообщение огромной важности! Сделать это срочно и во что бы то ни стало, невзирая на подкрадывающихся рептилий, на недремлющих химер, на подступающее удушье – пока в памяти оставались хоть какие-то фрагменты нового Послания миру: ценнейшая информация, последнее предупреждение. человечеству, уникальные кадры, заснятые на самом излете моего вещего сна, да, они все у меня теперь – вещие, зловещие, и с каждыми сутками все больше и больше похожие на реальность, хоть и запредельно фантасмагорическую.
Ясно было, конечно, с самого начала, что это было чистой воды наваждением, кстати, как и сама эта чистая вода, здесь я – немножко про другое навождение – про тот вожделенный глоточек, капельку, на которую я уже сутки косился, облизывался и скрипел зубами: а вдруг, коли сказочно повезет… ежели она заснет, зазевается: щелк! – ловко, по-паучьи выстрелить в нее своим сухим языком и – ам! – втянуть ее в обезвоженную глотку, эти остатки давным-давно потраченных корабельных НЗ.
Я часто замечал этот волшебный шарик парящим то тут, то там – поблескивающим в пятнах неверного утреннего света, хоронящимся в пыльных сумерках под потолком, поди вообще разгляди в узком пространстве кабины эту крошечную хрустальную планетку, которой я даже и название придумать не догадался…, и я все пытался ловить ее – рукой, петлей ленты, стаканом. Однажды я все же схватил ее – да не рассчитал силу, – думал – горсткой, а получилось кулаком, да так грубо и неосторожно, что хрупкий радужный огонек мигнул прощально и разлетелся на сотни молекул Н2О, микроскопических бисеринок, по отдельности не способных напоить даже моих полуживых тараканов – а у меня на Володи Ермака и тараканы были тоже.
Тараканы… Нет, я не об этом… Меня, как я уже упомянул, пробудило наваждение иного рода. Вероятно, мне такой сон приснился, и явился мне призрак Пушкина или Горького, или Сэлинджера какого-нибудь. Почему, собственно, нет? Иногда под утро с «бодуна» я такие фильмы смотрю – вы просто закачаетесь! Спилберг будет отдыхать, Камерон и Кубрик, и Бертон – этот уж точно… Однако, Пушкин – Пушкиным, а моих сил хватило ровно лишь на то, чтобы понять, что карандаш совсем не пишет – и слава Богу, потому что я пытался карябать на обложке моего замызганного паспорта, валявшегося там же, у окна, и что мне по-прежнему так хреново, что я даже не в состоянии придать своему телу сидячее положение. Я не пил водку уже, наверное, часов двадцать, твердо намереваясь выйти «на зубах», однако, на фоне привычной похмельной тоски мне вдруг послышался далекий зов, музыка ветра, вдохнувшая в меня слабое предчувствие грядущих перемен в сюжете моей агонической трагедии. В мутном, горьком, как разбавленный водой одеколон, пространстве внутри моего шлема проскочила тень Мельпомены, былой творческой тяги – импульсивной, как эрекция. Когда-то давно, в пору юности, все так и начиналось: эрекция вызывала вдохновение, а вдохновение – эрекцию – мучительную, неистребимую, с жаром в теле и шумом в ушах, так что приходилось вручную снимать напряжение, иногда по нескольку раз в день.
Кстати, раз уж я обратился к прошлому – я вернусь на минутку к началу: как я родился. Я родился в апреле за неделю до запуска первого человека на орбиту нашей планеты.
«Орбита», если еще помните – это было известное гадюшное кафе на Большом Петроградской Стороны, где мне однажды едва не оторвали ухо. Причем – в День Космонавтиков, через неделю и восемнадцать лет с того момента, как я появился на свет. До этого злополучного дня я еще не на шутку надеялся связать свою жизнь с полетами в другие миры. Я грезил Космосом и болел научной фантастикой, читал все, что мог найти в библиотеках, знал наизусть все фильмы по теме. Я часто представлял, что мое тело – это некий секретный звездолет, и когда я шел по улице – я, в действительности, барражировал в просторах Вселенной и сам себе из центра управления отдавал различные команды. Прохожие – все были астероидами или вражескими кораблями, и мне нужно было с ними разминуться, предотвратить столкновение с каждым, кто двигался навстречу.
Но это – в детстве, в юности. Когда я подрос, и суетные земные дела безжалостно утянули меня прочь от космических сюжетов, мечта моя вдруг потихоньку стала сбываться, правда, несколько иным образом, и в свое последнее большое путешествие на синем корабле я отправился уже серьезно подготовленным, полностью экипированным высококвалифицированным алконавтом.
Значительная часть моего бестолкового пребывания здесь, на Земле, была позади, и опыта борьбы со своим пристрастием я имел несравнимо больше, чем у кого-либо из всех моих прежних друзей и собутыльников. И вместе с тем на этот раз все протекало куда хуже и тяжелее, глубже, безобразнее и даже как будто против правил. Что я имею в виду? Сорваться в штопор в студенческие годы или, например, чуть позже, когда мы – по крайней мере, многие из нас, еще не начали нормально зарабатывать, всегда мешала примитивная нехватка денег. Побузив день-два и собрав пустые бутылки, мы шли к ларькам отпиваться разливным пивом и затем неизменно возвращались к своим обязанностям – учебным или трудовым.…
А зато сейчас запой можно спланировать, как отпуск. Со всеми детальными расчетами затрат, включая стоимость финальной капельницы. Новые правила теперь так и звучат: погулял – в клинику. Скатился с горочки – наверх саночки. Как-то раз я даже брал кредит в банке под расписанный заранее загул! Но теперь, пытаясь разобраться, что же именно пошло не так, почему мои саночки поехали не туда, как их вынесло на «черный» склон, я впервые задумался о том, кто же на самом деле дергает за нитки, пришитые к моей отчаянной заднице: тот, кто пришивал или тот, кто все время пытается их оторвать, отрезать, отгрызть – то есть, я сам?
Вопрос этот, насколько я помню, в разной форме вставал передо мной каждый раз, когда я размышлял о свободе своей воли и прочих философских вещах, возвращаясь оттуда, где нет никаких ниток, а только мириады холодных звезд и головокружительная невесомость. В том ли мое предназначение, чтобы вновь и вновь мчаться в синее безмолвие – с криво разинутым ртом, вверх тормашками, в одном ботинке, в обоссанных штанах, может ли человек, рожденный для космических полетов, быть счастливым, имея семью, работая флористом или школьным учителем и культурно выпивая по праздникам дома у включенного телевизора? Теперь я думаю, что моя борьба была напрасна, и мои сожаления были излишни, и в большинстве случаев, в условиях изолированности моей безумной воли от меня не зависело ровным счетом ни шиша. Хотя и возникало ощущение, что я сам управляю своей жизнью и могу повернуть, когда и куда хочу. К месту на ум приходит одна старая история, в которой я опоздал на поезд, и меня подобрал другой, когда мой случайный попутчик на переезде под Киришами вышел на пути и «проголосовал» поллитровкой. У него в сумке тогда нашли еще три таких же, и до Ленинграда я доехал живым только потому, что их было не пять или восемь. О, мне дали «порулить» и погудеть, сколько душа просила! Временами мне чудится, что я – все еще там – в той кабине, мчусь, распугивая людей и животных трубой иерихонской, молодой, шальной, восторженный… сумасшедший.
Еще что хочу отметить: первый стаканчик после перерыва – пресловутая «первая рюмка» – в нем всегда есть что-то ковбойское! Да, у меня на корабле в помине нет никакой рюмки, а есть небольшой стаканчик. И начинаю я чаще не с водки, а с виски – наверное, таким же дрянным, как на том же Диком Западе. Хорош был бы револьвер, брошенный тут же, на столе, и серая от пыли шляпа wool felt. Но… эйфория и душевное возбуждение не длятся долго. Менее, чем через час все оборачивается серьезным делом. Как точно подмечал Довлатов, появляется цель, и все остальное становится лишним.
А к самому концу дня, если не повезет полностью слететь с чертовых катушек, приходит и наваливается такая тоска и такая жалость к самому себе, и такая беспомощность, что с этого момента мое состояние все больше напоминает тотальную капитуляцию организма перед инфекцией, вирусом гриппа: вжух! – и ты в постели, в соплях и в лихорадке. Пусть говорят, что пьянство – это заболевание воли, порок ленивых, распущенных, самовлюбленных эгоистов. Все, конечно, так и есть. Только вирус тоже не разит кого попало, а выбирает людишек проблемных, ослабленных, плохо подготовленных к сопротивлению. Вроде меня.
Что же произошло на этот раз? Что явилось толчком, спихнувшим меня на орбиту, а потом дальше, и дальше в еще не исследованные отроги Вселенной? Известная жадина «Глобал Фармасьютикалс», которая неожиданно щедро выплатила кучу денег за серию рекламных статей, набитых мною в самый дедлайн двумя пальцами на полумертвом лэптопе в туалете, в перерывах между приступами жестокого пост-абстинентного блева. Клавиши «х», «ж», «э», «ю» и «ъ», а еще и «Enter» я залил чем-то липким, и они не работали. Это бы и ничего, ерунда, но еще западала «с»…
Халявные деньги упали частью на мой личный счет в банке, другую половину я получил на руки, это меня и погубило…. Оказались бы они все сразу в одном месте, возможно, не захотелось бы тратить так быстро и бездумно. Что-то следовало бы отправить жене, заплатить по счетам за квартиру… Но это было еще не все. На карточку с почти годовым опозданием мешком свалился гонорар за перевод «Слепого банкира». А теперь – попробуй не запей! И ведь я прекрасно понимал, что мне противопоказано даже думать о больших межгалактических путешествиях!
Логичнее было бы просто отложить, сколько необходимо, и надраться, купить водки и еды и надраться один раз как следует. Но я приобрел бутылку «элитного» коньяка за пять тысяч – вот и билет на синий «Шаттл»!
Еще одна байка из времен, когда я еще мог – но уже с заметной натяжкой, походить на нормального бюргера (жена, ребенок, машина): жил у нас сосед – Александр, который почти каждый месяц приходил занимать небольшую сумму, рублей пятьдесят. Фактически, это была дань, а мне было стыдно отказывать – ну, действительно, что такое полтинник в месяц? Человек же просит, вежливо. А то, что врет при этом – так это ерунда. Он же – чистое дитя! Спрячется и бухает потихоньку, добрый, безвредный, ангел во плоти, только без крыльев. Вот и внутри меня как будто сидит такое существо, маленький космонавтик, и я слышу его трогательный голосок: дяденька командир, миленький, давай полетаем, давай накатим чего-нибудь вкусненького? Ну, пожалуйста! Ведь на этот-то раз – ну точно все будет четко, гладенько, культурненько!
Верил ли я этому голосу? Смешно, конечно, нет. Нелепо думать, наступая на грабли в пятисотый раз, что ручка сделана из поролона. Но – я быстро сдавался, я «таял» от умиления – и тогда в моей голове собирался короткий совет… скажем, некоторых ее обитателей – для принятия окончательного решения: пить или не пить, а если пить – а пить однозначно! – то – как срочно и на что. Совет расходился, космонавтик радовался, и в моей душе на время воцарялась знакомая туповато-серьезная целеустремленность, и мир вокруг наполнялся мелодиями космической романтики…
В то далекое июньское утро я так же мог услышать знакомое: «дяденька!..», я, признаться, даже и хотел это услышать, чтобы слабое течение моей никчемной жизни хоть как-то стронуло и повлекло куда-нибудь мое безвольное тело, но – возможности мои явно приблизились к последнему пределу, да и сам мой маленький друг, вероятно, уже налетался до полной тошноты. И я придумал повторять, как мантру: я больше не пью! Господи! Я. Больше. Не пью! Все, все, теперь точно и бесповоротно – если выкарабкаюсь – брошу навеки! И пусть эти фразы переводились в чувства с прямо противоположным смыслом, пусть эти слова я прежде произносил сотни раз – это было неважно. Важно было выиграть время. Точнее – обыграть. Никак нельзя было допустить его полной остановки!
Совсем недавно, в беседе с «нормальными», не пьющими людьми я столкнулся с такой задачей: какими средствами, примерами, образами можно описать абстинентный синдром запойного алкоголика – не тривиальный бодунчик, добреньким домашним доктором приходящий после разовых «посиделок» с друзьями – состояние легкое, дурашливое, быстро излечиваемое огуречным рассолом или крепким чаем, а то умопомрачительное балансирование между жизнью и смертью, зависание над пропастью дантовского ада, которое испытывает тело и мозг, отравленные многодневным употреблением спиртного, вводимого в организм без еды, вместо еды. Глубину нравственных мучений – вину перед близкими, страх перед увольнением, стыд перед теми, кто был свидетелем твоих диких, непростительных выходок, сожаление о потраченном, проданном за бесценок – надо умножить на десять. Физическое недомогание – лихорадку, озноб, головную боль, сердечные кульбиты, асфиксию, обезвоживание и тошноту – как при температуре за сорок – умножить на двадцать. И все это растянуть во времени: секунда – за минуту, минута – за час.
И на этот раз все было почти так же – за исключением того, что все было гораздо хуже, страшнее, больнее, тоскливее, безумнее. Но – благодаря ли хорошей погоде за иллюминатором или многозначительным послевкусием дивного сна, мне мерещилось, будто где-то там, в заоблачной канцелярии, некой благой долготерпимой персоной на мое имя подписан еще один милосердный циркуляр, и я получил шанс, надежду, и нужно было хотя бы встать и хоть куда-нибудь пойти…
Подворачивался старый проверенный способ, как облегчить страдания и пережить невыносимую пытку минутами, навечно застывшими мезозойскими мухами в рыжем янтаре летнего солнца – способ технически несложный, но при этом болезненно радикальный: так называемая «тупая нарезка». То есть, надо тупо выходить из корабля прямо на улицу и тупо нарезать куда попало, кругами, часами, до полного, тупого изнеможения. Так, вроде, начинает понемногу, тупо отпускать…
Сначала нужно подготовиться, отключить себя от систем бортового жизнеобеспечения, найти и одеть что-то земное, то, что было частично снято перед полетом. Может, еще сходить в туалет. Почки действуют плохо, не совсем понятно, хочется или нет. Тошнит с хрипом, с воплями. Голова кружится так, будто не помнит, где раньше было место соединения с шеей. Все тело трепещет, пронизанное нехорошей дрожью и ознобом – тело жестоко отравлено, на сердце – панический страх. Уже кажется совершенно абсурдным недавний порыв записать что-то при помощи карандаша, хотя, если откровенно – что касается, например, мемуаров, это была моя давняя идея fixe.
Однажды в погоне за музой я отправился на чужую дачу, в пустую холодную избу с мышами на окраине псковской деревни Малые Ляды. То был октябрь какого-то года, чудесная, «болдинская», то есть, на самом деле, лядская такая осень, с проливными дождями и грязью по колено. На второй день я с замиранием сердца, как в бездонную яму сорвался в смертельное пике.
Мне говорили потом, что, на самом деле, был уже такой рассказ у другого писателя – о том, что один писатель (скорее всего, сам автор) приезжает в глухомань сочинять роман и – тыдыщ! Все туда же – в кроличью нору, в синюю червоточину! Я про это не читал, зато, получается, повторил его сюжет своей собственной историей. Историей не вполне книжной: я только пил сутками, не мог есть и топить печь, испытал встречу с «белкой», унижался-побирался по соседям, сдался родственникам, закончил мытарства в больнице.
Справедливости ради замечу, что кое-какие достижения при всем при этом у меня таки имелись. Пытаясь зарабатывать литературными «халтурками», статьями и переводами, я еще сумел издать два сборника рассказов, хотя не особо продаваемых. Что же касается более серьезных вещей… исторические события никогда не цепляли моего интереса, все эти пыльные музейные, антикварные экспонаты и якобы факты – особенно до золотого 19-го века, мне были полностью до фонаря, а иногда – так и вовсе неприятны: читаешь – и будто гуляешь по кладбищу. Современную жизнь я находил чуждой, почти враждебной, она раздражала и пугала меня своей шумной суетой, жестокой, бескомпромиссной, бессмысленной дарвинистской соревновательностью. Теперь я понимаю: исследовать прошлое мне не позволяла лень (в архивах копаться?) и отвращение ко всему мертвому, а настоящего я просто боялся страхом вечно виноватого пьяницы-изгоя. Потому и лез в фантастику – там куда ни глянь везде про будущее…
Сейчас уже я не возьмусь определить степень той пытки, той глубины отчаяния и обреченности, навалившихся на меня в тот июньский день. Так устроена память – она вырезает «плохие» кадры и склеивает фильм согласно собственной режиссерской версии. Этот неутомимый подспудный монтаж делает прошлую жизнь – даже самую гадкую, одним большим развеселым свадебным видеороликом.
А ведь тогда, сказать по правде, мне было очень, очень, мягко выражаясь, нехорошо. Никогда прежде я не проводил на орбитальной станции столько времени один-на-один со звездами и космическими голосами в моей голове – больше двух месяцев, покидая корабль лишь иногда по ночам, чтобы пополнять свои запасы, почти что тайно, всегда в одно и то же время, в одно и то же место (благо, не более 30 метров), на длину страховочного троса – но я все-таки сумел выпрямиться, встать, найти и влезть ногой во второй ботинок, отыскать ключ и повернуть его в замке. Увы, тогда я даже и не подозревал, что спустя четверть часа меня, как сухой листик, подхватит и унесет с собой вихрь нелепых, опасных, трагических событий.
2
Возвращения из синих командировок назад в любую из версий условно реального мира – всегда шокируют. Я помню один фильм, где герои так убедительно корчились в муках, проходя через какие-то пространственно-временные континуумы – вот, наверное, те же самые ощущения! Испытания на прочность начинаются уже с карантинного тамбура, с потоком зловонного сквозняка, врывающимся извне навстречу.
А снаружи – все так, как будто прошел не месяц, а года четыре.
Люди на улице – совершенно незнакомое племя. Они – другие, чужие, они в своем мире, где мне еще предстоит найти свое место, найти – или вернуться назад, но не на Землю, горячо любимую планету моего детства, ее я потерял безвозвратно, а обратно в свой постылый звездолет с тараканами.
Взгляды коренных обитателей нового мира выражают безучастность и брезгливое превосходство. Некоторые – поглядывают искоса, хитровато, словно знают обо мне все – кто я такой, откуда, что я делал, и что я пропустил.
Иные прут в меня тараном, склонив лбы, как будто они не видят меня, как будто я – невидимка. Мне приходится обходить их по газонам, по дворам.
Я весь дрожу, несмотря на то, что жжет солнце, слепя глаза. Я бы наверняка потел, как в бане, если бы не высушился так от отсутствия влаги в теле.
Каждый шаг дается с трудом, ноги подкашиваются и заплетаются. Болит грудь от бесплодной рвоты и непрекращающейся изжоги. Но я знаю – надо двигаться вопреки всему, и желательно почаще менять направление.
Так я описал первый круг, ноги привели меня обратно к дому, к кораблю. Нет, теперь надо заставить их унести меня дальше. Туда, к верфям, на Лоцманскую, потом к речке Пряжке…
Я обращался к Господу. Не молился – причитал. «Господи, что же это? Господи, за что?» «Господи, я сдохну сейчас!» Сдохнуть не получалось, Господь не отвечал, и я плыл дальше, опустив голову, сцепив трясущиеся пальцы – как будто весь под водой, отталкиваясь от дна – мостовой, но не всегда его чувствуя. «О, беда-то какая, Господи…»
Еще беда – молоденькие девушки. Особенно в такую жару – полуодетые, расслабленные. Прекрасные, грациозные, недоступные. Попалась даже рыженькая, в миниатюрных джинсовых шортиках – но далековато и со спины…. Эх… уныние и зависть вызывают во мне, в презренном пьянчуге, хорошенькие женщины и дорогие авто, принадлежащие тем, кто менее достоин ими обладать… А, впрочем, какие уж тут автомобили…
Автомобили будили во мне и другие чувства. Звуки, которые они издавали, буквально распиливали мою голову пополам. Слишком громко, чересчур много. Они рычали и дымили, агрессивно лезли на пешеходную зону. Вот огромный черный «Хаммер», обвешанный гирляндами паровозных прожекторов, как танк – уверенно и нагло перевалил через поребрик прямо передо мной и, едва на меня не наехав, затормозил – резко, будто на столб налетел, и вдруг выпустил в меня такой оглушительный рев – через рупор, явно переставленный с пожарной машины, – что я едва жив шарахнулся на спину в паническом ужасе! Кто-то меня поддержал в моем падении – какой-то дедок, на которого я не успел даже толком отвлечься, как меня грубо дернули и развернули в обратную сторону.
Надо мной нависал довольно крупный мужик брутального вида со свирепым выражением на толстой, хорошо раскормленной морде.
– Слышь, ты, землемер хренов! Ты видишь, люди паркуются? Хули ты в мой буфер вбычился? Стой ровно, бля!
Это был запредельный, окончательный коллапс. Мой разум драпанул от меня с такой отчаянной прытью, что едва не выдернул вон мою трусоватую душонку! За ним прыгнуло, легко разорвав перикард, мое измученное сердце, а вслед бурливо заторопились органы из брюшной полости…
Такое невероятное потрясение вызвал во мне даже не сам злобный бандит, жестоко вцепившийся в мое тряпичное горло, но леденящая душу мысль – о том, что недавний прыжок назад через синий портал перенес меня в какой-то совсем неправильный параллельный мир.
– Чё, приссал? – злодей неожиданно отпустил мою футболку и широко улыбнулся. – А как меня развести хотел у Ленки Рыжковой, кавторангом прикинулся – забыл?
Я охнул и задохнулся – так, словно меня продолжали душить и теперь уже задушили до конца. Все поплыло и защипало у меня в глазах, подогнулись колени. Мужик схватил меня – на этот раз куда бережнее, оторвал от земли и прижал к себе, как ребенка. В этот момент я еще больше засомневался в том, что происходящему можно доверять хотя бы из элементарного уважения к святой непогрешимости математической модели Вселенной.
Это был Леха, тот самый Леха Семенов (имя реальное!), хулиган, изобретатель, пироман, музыкант, замечательный человек из моей юности-молодости, который помнился мне совсем другим – стройным, подвижным красавцем, сильным, широкоплечим, да, но уж не таким громадным, как этот вышибала со свернутым носом и широкой золотой цепью на жирной шее. Вот только глаза – все те же насмешливые васильковые, чуть навыкате, и голос.… Нет, даже не сам голос, который стал низким и хриплым, но те же типичные Лехины интонации!
Мой одноклассник и лучший друг Семенов Леха по кличке «Дипапл» в школе слыл одним из самых отчаянных разгильдяев. Его боялись и боготворили все наши ребята, и все искали с ним дружбы, но ближе всех к нему оказался я, хотя уже и не скажу, почему так сложилось. Мы учились в параллельных классах, но где-то на седьмом году нас вдруг как будто магнитом потянуло навстречу – и на школьных переменках мы бежали и обнимались – но не как геи (мы и слов таких не знали тогда), а, скорее, как братаны-гангстеры из фильмов Квентина Тарантино, которые мы смотрели двадцать лет спустя.
Я заканчивал десятилетку, Леха ушел в техникум, но мы по-прежнему оставались не разлей вода и виделись почти каждый день. А сколько приключений у нас было потом – в студенческие годы и позже!
Отдаляться друг от друга мы стали только в девяностые. Леха открывал кооперативы и гонял тачки из Европы, связался с опасными партнерами. В 92-м его подстрелили, и я носил ему в больничку апельсины и спирт «Рояль». А потом у меня образовался новый круг друзей по интересам: горы, байдарки и прочая романтика, я женился, работал в Москве и даже – с легкой руки своего первого тестя – за границей, в Швеции. Еще я лечился от запоев, разводился, писал книжки, садился на иглу, мутил мелкий бизнес, терял все, уходил в монастырь и опять женился.… Какое-то время Леха был на периферии моего внимания, я знал, что он жив, что он где-то есть, и иногда до меня долетали обрывки легенд о его подвигах… Я скучал по нему и местами даже очень сильно. Но у меня было много дел, уйма всевозможных забот и проблем. Как так вышло, что вдруг накрутились годы, и мы совсем забыли друг друга?
А сейчас передо мной в полуподвальчике местного бистро, куда мы сразу, не сговариваясь, ввалились после нашей неожиданной встречи, сидел, небрежно развалясь на детском стульчике, грузный пятидесятилетний, заметно лысеющий господин в хорошем светлом костюме и рубашке а-ля шоу бизнес с расшитым воротом, похожий уже больше – несмотря на цепь и перстни, и золотой зуб – не на бандюка, а на успешного столичного продюсера, охотника за юными дарованиями, богатенького дядюшку, пьяненького и доброго.
Не могу сказать, что я испытал большую радость от встречи со своим старым другом. Не сразу. Довольно долго меня не отпускал трясун, я как будто все никак не мог поверить в реальность произошедшего, паниковал и холодел при мысли о том, что Леха этот – вовсе-то не тот, не настоящий, и, выманив меня в свой мир, подстроив сцену с наездом, он втягивает меня в какую-то жуткую бесовскую игру – например, чтобы легко, шутя, безо всяких сделок и условий прикарманить мою растерзанную душу, едва цеплявшуюся за донельзя ослабевшее тело. А затем на смену страху пришел стыд, со стыдом – зависть, жалость к себе, раздражение и даже злость.
– Слушай, как я рад тебя видеть, – бормотал я, пряча глаза.
– Я-то тебя видел! – весело бил по колену Леха Дипапл.
– Где?!
– А по ящику тебя показывали – букера тебе вручали. Важный, блядь, такой!
– Да что ты! Какого «Букера»?.. («Ох, сейчас ведь помру!..) Объявляли, наверное, номинантов на бестселлер – и то – ничего я там не взял, да и народу там было нашего… толпища! («Точно помру…) Как ты меня разглядел? Да еще на таком канале, в девять утра… Ты прикалываешься? Леша… А ты чем занимаешься? Бизнесом?
Голос мой тоже дрожал и срывался на сип. Сидеть мне было нельзя, мне надо было нарезать! Встать, уйти? Но как же, это же, скорее всего, и вправду, он самый и есть – мой закадычный, мой единственный на все прошлые времена друг Семенов!
– Такой план, брателло…
Семенов взмахнул своей ручищей в воздухе, потом опустил ее в карман и вытащил телефон.
– Я делаю звонки и гашу все договоренности. Потом – грузим Гленфиддик, прыгаем в мой трактор и чешем к морю.
– В Ялту? – вырвалось у меня.
– До Ялты на краденом джипе не доедем.… С трупаком в багажнике. Да шучу я!
Леха звучно расхохотался – мне показалось даже, на соседних столиках что-то зазвенело.
– Ну че, два-ноль? Смотри: есть у нас в Репино домишко, живет в нем человек такой ништяковый, пьющий татарин. Море, сауна, бассейн, девчонки, все, как мы с тобой рисовали! Второй день на проводе висит, поляну держит.
У меня прыгнуло сердце, и обмякла улыбка.
– Слушай, Леш… я ведь сейчас… не пью. Совсем.
Семенов удивленно поднял брови.
– Да? А чего? Язва? Триппак? «Торпеда»? Подшился?
Я горько усмехнулся:
– Меня подшивать – ниток не хватит…
«Дяденька…»
Кто это сказал?
К нам подошла официантка. Новенькая, с пухлыми веснушчатыми щечками. Передник – как будто на всем голом, вместо юбочки. На груди пуговичка расстегнута… О, нет, еще и это!..
– Молодые люди, что заказываем?
– А я хотел накатить с тобой за встречу, – сказал мне Леха, – по такому-то случаю!
– Леша, ты пей! Пей, я с тобой так – мысленно.
– Ну, давай мне для начала рюмку водки! – распорядился Семенов. – Соленый огурец и борщ! Ты жрать будешь? Тоже нет?
– Есть закуска с огурцами «Пикантная», – сказала официантка. – Водку какую – «Путинка», «Финляндия»?
– Давай финскую, двести.
– А вам?
– Сок, – сказал я поспешно, чувствуя, как у меня потеет спина. – Яблочный. Нет, лучше воду, без газа.
– Ну, че за херня с тобой, старик? – наконец, поинтересовался Леха участливо, когда девушка отошла, приняв заказ. – Видуха у тебя, конечно… Я тебя, правда, порядочно не видел. Случилось-то что?
«Сейчас помру», – подумал я опять.
– Леха, у меня были запои. Я сегодня только вылез… я туда обратно не хочу… Я вообще думаю – еще один такой вояж – и мне крышка, я покойник. А может, и без того – крышка, прямо сегодня.
Я вытер салфеткой мокрый лоб.
– Запои. – повторил Семенов. – У меня, кстати, тоже были запои. Такое, братан, было…. Я как-то затащил домой ящиков шесть… хавчиком, правда, тоже изрядно затарился…. А! Все хуйня, дружище, хули теперь вспоминать. Если решил соскочить – молодец! Вообще молодец – если что-то решил и что-то делаешь. Хотя бы наклоны по утрам (это я уже про себя). Или, наоборот – решил не делать никаких долбаных наклонов! Решил – как отрезал! Вот так, по-пацански!
Почему с возрастом у мудрого человека не должно остаться друзей: 3 мудрые цитаты Юрия Левитанского
Молодость дружбе располагает, а старость избегает ✔️
Дети заводят друзей по щелчку пальца, им достаточно узнать имя своего «нового лучшего друга» и принять его в объятья без задней мысли. Со временем человек лишается части друзей, а к пожилому возрасту и вовсе не должен их иметь. Почему? Юрий Левитанский считал, что дружба таит большую опасность, чем явный враг: «От явного врага мы ждем самого худшего, а от друга лишь прекрасного, лучшего» но каждый наш друг — простой человек, у которого есть свои интересы, свои слабости и желания, мы не хотим думать, что друг может предать или пожелать плохого, но человеческая природа всегда берет верх: «Больше всего нас ранят самые близкие, потому что наши души открыты для них».
[Spoiler (click to open)] [more]
С возрастом список тех людей, которых мы считали друзьями, сокращается до единиц: «Где понимание было, там оно уйдет, где было доверие, не останется и следа, кто был назван другом, придя однажды, уйдет навсегда». Таков закон жизни: чем дольше мы дружим с кем-то, тем больше встречаем непонимания, зависти, подлости и лицемерия, нужно лишь время, чтобы это проявилось: «Не давай свою руку своему лучшему другу, сегодня она спас тебя, потому что не сложно, но завтра подойдешь ты к колодцу и он скажет: прыгай, так нужно». Это не значит, что люди вокруг плохие, виноваты мы сами в том, что назвали их такими: «Разве можно назвать волка теленком и ждать, что он будет есть одну травку, а потом считать его предателем, если он съест стадо? Лишь потому, что мы назвали его теленком?». Волк остается волком, как его не называй: «Назови человека другом и не будь разочарован, помни: «Человек — это человек, как его ни называй» ».
Как относиться к людям вокруг, чтобы избежать разочарований в жизни? ✔️
Юрий Левитанский считал, что называя человека «другом», мы пытаемся приручить его, как бы это странно не звучало, сделать безопасным и дружественным, хотя до конца сделать это невозможно, человека невозможно приручить, как верного пса. Проблема заключается не в плохих друзьях, а в наших ожиданиях: люди не плохие и не хорошие, но назвав кого-то другом, мы ждем, что он пройдет с нами огонь и воду. Нам так хочется. Мы рады обманываться, но однажды придет час расплаты за нашу иллюзию: человек остался человеком, ни плохим ни хорошим, но мы то ждали лучшего. Именно поэтому взрослый, мудрый человек, не заводит друзей: «Мудрый человек делает добро и не ждет того же в ответ, а значит не будет разочарован».
Суть человеческих отношений всегда остается в том, что в них участвует два человека. Как не называй отношения: дружеские, супружеские, родственные, рано или поздно дадут о себе знать именно человеческие отношения, со своими интересами и целями, корыстью и мотивами. Обезопасить себя можно лишь одним: делать добро, если хочется, общаться, если интересно, помогать, если есть возможность и желание, но никогда не ждать, что тот, с кем вы хорошо общались и дружили, будет к вам благосклонен всегда: «Каждый может посочувствовать вашей неудаче, но мало кто может порадоваться вашему успеху». Люди меняются — это в человеческой природе, не нужно держать у себя «друзей» которые стали неприятны, как и воротить нос от тех, на кого раньше внимание не обращали: «Друзья становятся другими, тебя избавив от всего, а ты запомнил их лик такими, который был… До этого всего».
https://zen.yandex.ru/media/id/5aa6ba0857906a16ad6dfaba/pochemu-s-vozrastom-u-mudrogo-cheloveka-ne-doljno-ostatsia-druzei-3-mudrye-citaty-iuriia-levitanskogo-60b62d223efca05eed75c103