Пример сказки рассказа о волшебной силе музыки

Сказки о музыке

Содержание

Пастушья дудочка        

Музыка-чародейник        

Старый повар        

Музыкальная канарейка        

Корзина с еловыми шишками        

Детские годы Моцарта (отрывок)        

Вышивальщица птиц        

Загадка        

Звёздная флейта        

Волшебная скрипочка        

Русская сказка

Пастушья дудочка

Жили в одном селе старик да старуха, бедные-пребедпые, был у них сын Иванушка. С малых лет любил он на дудочке играть. И так-то он хорошо играл, что все слушали — наслушаться не могли. Заиграет Иванушка грустную песню — все пригорюнятся, у всех слезы катятся. Заиграет плясовую — все в пляс идут, удержаться не могут.

Подрос Иванушка и говорит отцу да матери:

» Пойду я, батюшка и матушка, в работники наниматься-Сколько заработаю — всё вам принесу.

Попрощался и пошёл. Пришёл в одну деревню — никто не нанимает. В другую пришёл — и там работники не нужны. Пошёл Иванушка дальше. Шёл-шёл и пришёл в дальнее село. Ходит от избы к избе, спрашивает:

— Не нужен ли кому работник? Вышел из одной избы мужик и говорит: — Не наймешься ли ты овец пасти?

— Наймусь, дело нехитрое!

— Нехитрое оно, это так. Только у меня такое условие: если хорошо пасти будешь — двойное жалование заплачу. А если хоть одну овечку из моего стада потеряешь — ничего не получишь, прогоню без денег!

-Авось, не потеряю! — отвечает Иванушка.

— То-то, смотри!

Уговорились они. и стал Иванушка стадо пасти. Утром чуть свет уйдет со двора, а возвращается, когда солнце сядет. Как идет он с пастбища, хозяин с хозяйкой уже у ворот стоят, овец считают:

— Одна, две, три… десять… двадцать… сорок… пятьдесят… Все овцы целы!

Так и месяц прошел, и другой, и третий. Скоро надо с пастухом рассчитаться, жалованье ему платить.

«Что это? — думает хозяин.. — Как это пастух всех овец сберегает? В прошлые годы всегда овцы пропадали: то волк задерет, то сами куда забредут, потеряются… Неспроста это. Надо подсмотреть, что пастух на пастбище делает».

Под утро, когда все ещё спали, взял хозяин овчинный тулуп, вывернул его шерстью наружу, напялил на себя и пробрался в хлев. Стал среди овец на четвереньки. Стоит, дожидается, когда пастух прогонит стадо на пастбище. Как солнышко взошло, Иванушка поднялся и погнал овец. Заблеяли овцы и побежали. А хозяину хоть и трудно, только он не отстает, бежит вместе с овцами, покрикивает:

-Бя-бя-бя! Бя-бя-бя!

А сам думает: «Теперь-то я все узнаю, выведаю!»

Думал он, что Иванушка его не приметит. А Иванушка зорким был, сразу его увидел, только виду не подал — гонит овец, а сам нет-нет и стегнет их кнутом. Да все метит прямо хозяина по спине! Пригнал овец на опушку леса, сел под кусток и стал краюшку жевать. Ходят овцы по полянке, щиплют траву. А Иванушка за ними присматривает. Как увидит, что какая овца хочет в лес забежать, сейчас на дудочке заиграет. Все овцы к нему и бегут. А хозяин всё на четвереньках ходит, головой в землю тычется, будто траву щиплет. Устал, утомился, а показаться стыдно: расскажет пастух соседям — сраму не оберёшься! Как наелись овцы, Иванушка говорит им:

— Ну, сыты вы, довольны вы, теперь и поплясать можно!

Да и заиграл на дудочке плясовую. Принялись овцы скакать да плясать, копытцами постукивать! И хозяин туда же: хоть и не сыт и не доволен, а выскочил из середины стада и давай плясать вприсядку. Пляшет, пляшет, ногами разные штуки выделывает, удержаться не может! Иванушка все быстрее да’быстрее играет. А за ним и овцы быстрее и хозяин быстрее. Уморился хозяин. Пот с него градом так и катится. Красный весь, волосы растрепались…

Не выдержал он, закричал:

— Ой, батрак, перестань ты играть! Мочи моей больше нет!

А Иванушка будто не слышит — играет да играет! Остановился он, наконец, и говорит:

— Ой, хозяин! Ты ли это? -Я…

— Да как же ты сюда попал?

— Да так, забрел невзначай…

— А тулуп зачем надел?

— Да холодно с утра показалось…

А сам за кусты, да и был таков. Приплелся домой и говорит жене:

— Ну, жена, надо нам поскорее батрака выпроводить подобру-поздорову, надо ему жалованье отдать…

— Что так? Никому никогда не отдавали, а ему вдруг отдадим…

— Нельзя не отдать. Он так нас осрамит, что и людям не сможем показаться.

И рассказал ей, как пастух заставил его плясать, чуть до смерти не уморил. Выслушала хозяйка и говорит:

— Настоящий ты дурень! Нужно же тебе было плясать! Меня-то он под свою дудку плясать не заставит! Как придет, велю ему играть. Посмотришь, что будет.

Стал хозяин просить жену:

— Коли ты такое дело затеяла, посади меня в сундук да привяжи на чердаке за перекладину, чтоб мне вместе с тобой не заплясать… Будет с меня! Наплясался я утром, чуть жив хожу.

Хозяйка так и сделала. Посадила мужа в большой сундук и привязала на чердаке за перекладину. А сама ждет не дождется, когда вернется батрак с поля. Вечером, только Иванушка пригнал стадо, хозяйка и говорит ему:

— Правда ли, что у тебя такая дудка есть, под которую все пляшут?

— Правда.

— Ну-ка поиграй! Если я запляшу — отдадим тебе жалованье, а не запляшу — так прогоним!

— Хорошо, — говорит Иванушка, — будь по-твоему!

Вынул он дудочку и стал плясовую наигрывать. А хозяйка в это время тесто месила. Не удержалась она и пошла плясать. Пляшет, а сама переваливает тесто с руки на руку. А Иванушка все быстрее да быстрее, все громче да громче играет. Услыхал дудочку и хозяин на чердаке. Стал он в своем сундуке руками да ногами шевелить, поплясывать. Да тесно ему там, все головой о крышку стукается. Возился, возился да и сорвался с перекладины вместе с сундуком. Прошиб головой крышку, выскочил из сундука и давай по чердаку вприсядку плясать! С чердака скатился, в избу ввалился. Давай там вместе с женой плясать, руками да ногами размахивать! А Иванушка вышел на крылечко, сел на ступеньку, всё играет, не умолкает. Хозяин с хозяйкой за ним во двор выскочили и давай плясать да скакать перед крыльцом. Устали оба, еле дышат, а остановиться не могут. А глядя на них, и куры заплясали, и овцы, и коровы, и собака у будки. Тут Иванушка встал с крыльца да, наигрывая, к воротам пошел. А за ним и все потянулись. Видит хозяйка — дело плохо. Стала упрашивать Иванушку:

— Ой, батрак, перестань, не играй больше! Не выходи со двора! Не позорь перед людьми! По-честному с тобой рассчитаемся! По уговору жалованье отдадим!

— Ну нет! — говорит Иванушка. — Пусть на вас добрые люди посмотрят, пусть посмеются!

Вышел он за ворота — ещё громче заиграл. А хозяин с хозяйкой со всеми коровами, овцами да курами ещё быстрее заплясали. И крутятся, и вертятся, и приседают, и подпрыгивают! Сбежалась тут вся деревня — старые и малые, смеются, пальцами показывают… До самого вечера играл Иванушка. А утром получил он свое жалованье и ушел к отцу, к матери. А хозяин с хозяйкой в избу спрятались. Сидят и показаться людям на глаза не смеют.

Белорусская сказка

Музыка-чародейник

Жил на свете парень. Поглядеть на него, так ничем не приметный да и умом не быстрый, и в работе не ловкий, а вот на дудочке или на чем другом сыграть — великий был мастер. За то и прозвали его люди — Музыка, а про настоящее его имя, отцом-матерью данное, совсем позабыли.

Еще когда малым хлопчиком он был, пошлют его волов пасти, а он смастерит себе из лозы дудочку да так заиграет, что волы и те заслушаются — развесят уши и стоят, точно их кто околдовал.

А то пойдёт Музыка в ночное. На дворе лето, ночи теплые, парит. И сдается, словно какая сила подхватывает — и несёт, всё выше и выше, к ясным зорькам, в чистое синее широкое небо.

Сидят и слушают парни и девки тихо-претихо. И ведь всю бы жизнь так сидели, всё бы слушали, как Музыка играет!

Вот замолчит он. Никто ворохнуться не смеет. Как бы только голос тот не спугнуть, что поет, рассыпается по лугам и дубравам, по земле стелется, в небе звенит. Все птахи лесные примолкнут. Уж на что лягушки болтливы, так даже они замолчат, вылезут из своего болота и сидят на кочках, словно неживые.

А то вдруг заиграет Музыка протяжно, жалостливо. Заплачут тогда и лес, и дубрава, откуда ни возьмись, тучки набегут, с неба слезы польются. Идут мужики и бабы домой — после целого-то дня работы, — заслышат ту музыку и остановятся. И уж такая разберет их жалость, что даже мужики — старые, бородатые, — и те в голос заплачут, будто плакальщицы над покойником.

А Музыка тем часом возьми да сверни от жалостливого на веселое. Что тут сделается! Побросают все свои косы и вилы, грабли и баклаги, возьмутся за бока и давай плясать. Пляшут старики, пляшут кони, пляшут дубравы, пляшут зорьки, пляшут тучки — все пляшет, все смеется! Вот такой был Музыка-чародейник! Что захочет, то с сердцем и сделает.

А когда подрос Музыка, смастерил он себе скрипку и пошел бродить по белу свету, тешить людей. Ходит он по деревням и селам, играет на своей скрипочке, и кто его услышит, всякий в дом к себе позовет, напоит, накормит да ешё на дорогу что-нибудь даст.

Так и жил бы себе Музыка, да на беду в тex местах чертей было видимо-невидимо. В каждом болоте водились, в каждом овражке. И никому от этой нечисти проходу не было. Видят черти, что куда Музыка ни придет, где па своей скрипочке ни сыграет, там люди в мире живут, — и невзлюбили они его. На то ведь и черти! Им жизнь не в жизнь, если людей не перессорят.

Вот как-то шёл Музыка лесом, а черти его и выследили.

— Уж теперь-то, — говорят, — мы его изведем. — И наслали на него двенадцать волков. А глаза-то у 1шх круглые, что твои лукошки, и точно горячие уголья горят.

Остановился Музыка. Нет у него в руках ничего, чем бы от волков защититься, только скрипка в мешочке. Что тут делать? Что придумать? Видит Музыка — пришел ему конец. Достал он тут из мешочка свою скрипочку, чтобы напоследок ещё хоть разок поиграть, прислонился к дереву и начал водить смычком по струнам. Что живая заговорила скрипка! Притаился лес, листком не шелохнет. А волки, как разинули пасти, так словно и окаменели. Стоят, слушают Музыку, а слезы из волчьих глаз сами собой текут.

Вот перестал Музыка играть, опустил свою скрипочку, к смерти приготовился. Вдруг видит: повернули волки в темный лес. Головы повесили. Хвосты поджали, кто куда разбредаются. Обрадовался Музыка. Дальше своей дорогой пошел. Шел-шел и дошел до реки. Солнышко уже закатилось, только самые верхушки своими лучами трогает, будто золотом их вызолачивает. Больно хороший вечер! Сел Музыка на пригорке, достал свою скрипочку и заиграл, да так ладно, так весело, что и небо, и вода, и земля — все в пляс пустилось. Сам водяной не утерпел. Как начал он по дну реки скакать да разные коленца выкидывать! Забурлили, закипели ключом волны, выплеснулась река из берегов и пошла все кругом заливать. Вот уже к самому лесу подступает, всю опушку затопила. А на опушке как раз черти собрались — поминки по Музыке справлять. Ну и натерпелись же они страху! Едва живые из воды повыскакивали.

«Это что за напасть такая?» — думают. Поглядели туда-сюда, что за диво! Сидит на пригорке Музыка целый, невредимый и на своей скрипочке наигрывает.

— Да что же это такое? — плачут черти. — И волков он заворожил! Как же его сгубить? Житья от него нет!

А Музыка увидел, что водяной на радостях уже деревню топить хочет, и не стал больше играть. Спрятал свою скрипочку в мешочек и пошел дальше. Да не успел десяти шагов отойти, встречаются ему на дороге два паныча.

— Послушай, Музыка, — говорят ему те панычи, — сделай милость, поиграй нам на вечеринке. Уж мы тебе всего дадим, чего ни захочешь, и напоим, и накормим, и спать уложим.

Подумал, подумал Музыка — ночевать ему негде, грошей нету, и пошел с ними. Привели панычи Музыку в богатый дом.

Смотрит он, а там народу видимо-невидимо. Вытащил Музыка свою скрипочку, приготовился играть. А гостей все больше и больше набивается. И кто ни придет — сперва к столу подбежит, обмакнет палец в миску и потрет себе глаза. Чудно Музыке. «Дай, — думает, — и я попробую». Сунул он палец в миску и чуть тронул глаза, такое увидел, что дух у него захватило. Панов и панночек словно и не было, а вокруг него снуют самые настоящие черти и ведьмы. И дом-то вовсе не дом, а само чертово пекло!

«Ну, — думает Музыка, — поиграю же я, на славу поиграю, чтобы им, чертям, жарко стало!»

Начал он наигрывать на своей скрипочке. Минуты не прошло — все вихрем закружилось. Столы-стулья вприсядку пошли, за ними окна с места сорвались, двери с петель снялись, а стены так ходуном и заходили. Да и где же устоять под такую музыку! Ни один гвоздик на месте не удержался, все пекло в щепки разлетелось.

А черти — кувырком да колесом, вприпрыжку да вприскочку -разбежались кто куда. С той поры боятся черти Музыку, больше не цепляются к нему. А он ходит себе по свету, добрых людей веселит да тешит, лихих — без ножа по сердцу режет.

В.Бианки. Кто чем поёт?

Слышишь, какая музыка гремит в лесу? Слушая её, можно подумать, что все звери, птицы и насекомые родились на свет певцами и музыкантами.

Может быть, так оно и есть: музыку ведь все любят, и петь всем хочется, только не у каждого голос есть. Вот послушай, чем и как поют безголосые. Лягушки на озере начали ещё с ночи. Надули пузыри за ушами, высунули головы из воды, рты приоткрыли…

«Ква-а-а-а-а!..» — одним духом пошел из них воздух.

Услыхал их Аист из деревни. Обрадовался:

— Целый хор! Будет мне чем поживиться!

И полетел на озеро завтракать. Прилетел и сел на берегу. Сел и думает: «Неужели я хуже лягушек? Поют же они без голоса. Дай-ка я попробую».Поднял длинный клюв, застучал, затрещал одной его половинкой о другую — то тише, то громче, то реже, то чаще: трещотка трещит деревянная, да и только! Так разошелся, что и про завтрак свой забыл.

А в камышах стояла Выпь на одной ноге, слушала и думала: «Безголосая я цапля! Да ведь и Аист — не певчая птичка, а вон какую песню наигрывает». И придумала: «Дай-ка на воде сыграю!»

Сунула в озеро клюв, набрала полный воды да как дунет в клюв! Пошёл по озеру громкий гул. «Прумб-бу-бу-буми!..» -словно бык проревел.

«Вот так песня, — подумал Дятел, услыхав Выпь из лесу. -Инструмент-то у меня найдется: чем дерево небарабан, а нос мой не палочка?» Хвостом уперся, назад откинулся, размахнулся головой — как задолбит носом по суку! Точь-в-точь — барабанная дробь. Вылез из-под коры Жук с предлинными усами. Закрутил, закрутил головой, заскрипела его жёсткая шея — тоненький писк послышался. Пищит усач, а всё напрасно; никто его писка не слышит. Шею натрудил — зато сам своей песней доволен. А внизу, под деревом, из гнезда вышел Шмель и полетел петь на лужок. Вокруг цветка на лужку кружит, жужжит жилковатыми жесткими крылышками, словно струна гудит. Разбудила шмелиная песня Саранчу в траве. Стала Саранча скрипочки налаживать. Скрипочки у нее на крылышках, а вместо смычков — задние лапки коленками назад. На крыльях — зазубринки, а на ножках — зацепочки. Трёт себя Саранча ножками по бокам, зазубринками зацепочки себе задевает — стрекочет. Саранчи на лугу много: целый струнный оркестр.

«Эх, — думает долгоносый Бекас под кочкой, — надо и мне спеть! Только вот чем? Горло у меня не годится, нос не годится, шея не годится, крылышки не годятся… Эх! Была не была, — полечу, не смолчу, чем-нибудь да закричу!»Выскочил из-под кочки, взвился, залетел под самые облака. Хвост раскрыл веером, выпрямилкрылышки, повернулся носом к земле и понесся вниз, переворачиваясь с боку на бок, как брошенная с высоты дощечка. Головой воздух рассекает, а в хвосте у него тонкие, узкие перышки ветер перебирает. И слышно с земли: будто в вышине барашек запел, заблеял. А это Бекас.

Отгадай, чем он поёт?

Хвостом!

Константин Григорьевич Паустовский

Старый повар

В один из зимних вечеров на окраине Вены в маленьком деревянном доме умирал слепой старик — бывший повар графини Тун. Собственно говоря, это был даже не дом, а ветхая сторожка, стоявшая в глубине сада. Сад был завален гнилыми ветками, сбитыми ветром. При каждом шаге ветки хрустели, и тогда начинал тихо ворчать в своей будке цепной пёс. Он тоже умирал, как и его хозяин, от старости и уже не мог лаять.

Несколько лет назад повар ослеп от жара печей. Вместе с поваром жила его дочь Мария, девушка лет восемнадцати. Всё убранство сторожки составляли кровать, хромые скамейки, грубый стол, фаянсовая посуда, покрытая трещинами, и, наконец, клавесин — единственное богатство Марии.

Когда Мария умыла умирающего и надела на него холодную чистую рубаху, старик сказал:

— Я всегда не любил священников и монахов. Между тем мне нужно перед смертью очистить свою совесть.

— Что же делать? — испуганно спросила Мария.

— Выйди на улицу, — сказал старик, — и попроси первого встречного зайти в наш дом, чтобы исповедать умирающего. Тебе никто не откажет.

Она пробежала через сад, с трудом открыла заржавленную калитку и остановилась. Улица была пуста. Мария долго ждала и прислушивалась. Наконец ей показалось, что вдоль ограды идёт и напевает человек. Она сделала несколько шагов ему навстречу, столкнулась с ним и вскрикнула. Человек остановился и спросил:

—Кто здесь? — Мария схватила его за руку и дрожащим голосом передала просьбу отца.

—Хорошо, — сказал человек спокойно. — Хотя я не священник, но это всё равно. Пойдёмте.

Они вошли в дом. При свече Мария увидела худого маленького человека. Он сбросил на скамейку мокрый плащ.

Он был ещё очень молод, этот незнакомец. Совсем по-мальчишески он тряхнул головой, поправил напудренный парик, быстро придвинул к кровати табурет, сел и, наклонившись, пристально и весело посмотрел в лицо умирающему.

— Говорите! — сказал он. — Может быть, властью, данной мне не от бога, а от искусства, которому я служу, я облегчу ваши последние минуты и сниму тяжесть с вашей души.

— Я работал всю жизнь, пока не ослеп, — прошептал старик. — А кто работает, у того нет времени грешить. Когда заболела чахоткой моя жена — её звали Мартой  — и лекарь прописал ей разные дорогие лекарства и приказал кормить её сливками и винными ягодами и поить горячим красным вином, я украл из сервиза графини Тун маленькое золотое блюдо, разбил его на куски и продал. И мне тяжело теперь вспоминать об этом и скрывать от дочери: я научил её не трогать ни пылинки с чужого стола.

— А кто-нибудь из слуг графини пострадал за это? — спросил незнакомец.

— Клянусь, сударь, никто, — ответил старик и заплакал. — Если бы я знал, что золото не поможет моей Марте, разве я мог бы украсть!

— Так вот, — сказал незнакомец и положил ладонь на слепые глаза старика, — вы невинны перед людьми. То, что вы совершили, не есть грех и не является кражей, а, наоборот, может быть зачтено вам как подвиг любви.

— Аминь! — прошептал старик.

— Аминь! — повторил незнакомец. — А теперь скажите мне вашу последнюю волю.

— Я хочу, чтобы кто-нибудь позаботился о Марии.

— Я сделаю это. А ещё чего вы хотите? Тогда умирающий неожиданно улыбнулся и громко сказал:

— Я хотел бы ещё раз увидеть Марту такой, какой я встретил её в молодости. Увидеть солнце и этот старый сад, когда он зацветёт весной. Но это невозможно, сударь. Не сердитесь на меня за глупые слова. Болезнь, должно быть, совсем сбила меня с толку.

— Хорошо, — сказал незнакомец и встал. — Хорошо, — повторил он, подошёл к клавесину и сел перед ним на табурет. — Хорошо! — громко сказал он в третий раз, и внезапно быстрый звон рассыпался по сторожке, как будто на пол бросили сотни хрустальных шариков.

— Слушайте, — сказал незнакомец. — Слушайте и смотрите.

Он заиграл. Он наполнял своими звуками не только сторожку, но и весь сад. Старый пёс вылез из будки, сидел, склонив голову набок, и, насторожившись, тихонько помахивал хвостом. Начал идти мокрый снег, но пёс только потряхивал ушами,

— Я вижу, сударь! — сказал старик и приподнялся на кровати. — Я вижу день, когда я встретился с Мартой.

— Я вижу всё это! — крикнул старик.

— Открой окно, Мария, —  попросил старик.

Мария открыла окно. Холодный воздух ворвался в комнату. Незнакомец играл очень тихо и медленно. Старик упал на подушки, жадно дышал и шарил по одеялу руками. Мария бросилась к нему. Незнакомец перестал играть. Он сидел у клавесина, не двигаясь, как будто заколдованный собственной музыкой.

Мария вскрикнула. Незнакомец встал и подошел к кровати. Старик сказал, задыхаясь:

— Я видел всё так ясно, как много лет назад. Но я не хотел бы умереть и не узнать… имя. Ваше имя!

—Меня зовут Вольфганг Амадей Моцарт, — ответил незнакомец.

Мария отступила от кровати и низко, почти касаясь коленом пола, склонилась перед великим музыкантом.

Когда она выпрямилась, старик был уже мёртв.

Константин Григорьевич Паустовский

Музыкальная канарейка

У моей бабушки была канарейка. Бабушка её очень берегла, потому что канарейка была тоненькая, нежная — вся жёлтенькая и пела чудесно. Эта канарейка тоже музыку обожала, только самую хорошую. Бабушка ей всегда самые лучшие свои пластинки заводила, разные там концерты.

Вот как-то бабушка ушла из дому, а я позвал к себе ребят. На дворе был дождь, нам было скучно, и мы придумали устроить свой оркестр.

Я взял гребёнку и тонкую бумажку, сделал себе гармошку. А ребята — один себе стакан поставил — ложечкой стучать, другой — пустое ведро кверху ногами: вместо барабана; у третьего — трещотка деревянная была. И начали мы играть известную песенку: «Мы едем, едем, едем в далёкие края!» И совсем было у нас на лад пошло, начало даже что-то получаться, — вдруг входит бабушка. Вошла бабушка, улыбнулась на нашу музыку. Потом посмотрела на клетку да как всплеснёт руками:

— Ах, что вы делаете! Вы мою канарейку убили!

А мы к её клетке даже близко не подходили. Смотрим – правда, канарейка лежит на песке, глаза закрыты и ножки кверху.

Бабушка сразу всех ребят зонтиком выгнала и давай скорей свою канарейку сердечными каплями отхаживать.

Отходила всё-таки.

Бa6yшкa немножко успокоилась и говорит:

» Глупые какие! Разве можно при ней такой отвратительный шум устраивать! Ведь у ней замечательно нежный слух. Она не может вытерпеть ваших трещоток, вёдер и губных гармошек. Это очень музыкальная птичка-певичка, и с ней сделался настоящий обморок от вашей безобразной игры.

Константин Григорьевич Паустовский

Корзина с еловыми шишками

Композитор Эдвард Григ проводил осень в лесах около Бергена.

Все леса хороши с их грибным воздухом и шелестом листьев. Но особенно хороши горные леса около моря. В них слышен шум прибоя. С моря постоянно наносит туман, и от обилия влаги буйно разрастается мох. Он свешивается с веток зелёными прядями до самой земли.

Кроме того, в горных лесах живёт, как птица пересмешник, веселое эхо. Оно только и ждет, чтобы подхватить любой звук и швырнуть его через скалы.

Однажды Григ встретил в лесу маленькую девочку с двумя косичками – дочь лесника. Она собирала в корзину еловые шишки.

Стояла осень. Если бы можно было собрать все золото и медь, какие есть на земле, и выковать из них тысячи тысяч тоненьких листьев, то они составили бы ничтожную часть того осеннего наряда, что лежал на горах. К тому же кованые листья показались бы грубыми в сравнении с настоящими, особенно с листьями осины. Всем известно, что осиновые листья дрожат даже от птичьего свиста.

– Как тебя зовут, девочка? – спросил Григ.

– Дагни Педерсен, – вполголоса ответила девочка.

Она ответила вполголоса не от испуга, а от смущения. Испугаться она не могла, потому что глаза у Грига смеялись.

– Вот беда! – сказал Григ. – Мне нечего тебе подарить. Я не ношу в кармане ни кукол, ни лент, ни бархатных зайцев.

– У меня есть старая мамина кукла, – ответила девочка. – Когда-то она закрывала глаза. Вот так!

Девочка медленно закрыла глаза. Когда она вновь их открыла, то Григ заметил, что зрачки у нее зеленоватые и в них поблескивает огоньками листва.

– А теперь она спит с открытыми глазами, – печально добавила Дагни. – У старых людей плохой сон. Дедушка тоже всю ночь кряхтит.

– Слушай, Дагни, – сказал Григ, – я придумал. Я подарю тебе одну интересную вещь. Но только не сейчас, а лет через десять.

Дагни даже всплеснула руками.

– Ой, как долго!

– Понимаешь, мне нужно её ещё сделать.

– А что это такое?

– Узнаешь потом.

– Разве за всю свою жизнь, – строго спросила Дагни, – вы можете сделать всего пять или шесть игрушек?

Григ смутился.

– Да нет, это не так, – неуверенно возразил он. – Я сделаю её, может быть, за несколько дней. Но такие вещи не дарят маленьким детям. Я делаю подарки для взрослых.

– Я не разобью, – умоляюще сказала Дагни и потянула Грига за рукав. – И не сломаю. Вот увидите! У дедушки есть игрушечная лодка из стекла. Я стираю с неё пыль и ни разу не отколола даже самого маленького кусочка.

«Она совсем меня запутала, эта Дагни», – подумал с досадой Григ и сказал то, что всегда говорят взрослые, когда попадают в неловкое положение перед детьми:

– Ты еще маленькая и многого не понимаешь. Учись терпению. А теперь давай корзину. Ты её едва тащишь. Я провожу тебя, и мы поговорим о чём-нибудь другом.

Дагни вздохнула и протянула Григу корзину. Она действительно была тяжёлая. В еловых шишках много смолы, и потому они весят гораздо больше сосновых.

Когда среди деревьев показался дом лесника, Григ сказал:

– Ну, теперь ты добежишь сама, Дагни Педерсен. В Норвегии много девочек с таким именем и фамилией, как у тебя. Как зовут твоего отца?

– Хагеруп, – ответила Дагни и, наморщив лоб, спросила: – Разве вы не зайдете к нам? У нас есть вышитая скатерть, рыжий кот и стеклянная лодка. Дедушка позволит вам взять ее в руки.

– Спасибо. Сейчас мне некогда. Прощай, Дагни!

Григ пригладил волосы девочки и пошел в сторону моря. Дагни, насупившись, смотрела ему вслед. Корзину она держала боком, из неё вываливались шишки.

«Я напишу музыку, – решил Григ. – На заглавном листе я прикажу напечатать: «Дагни Педерсен – дочери лесника Хагерупа Педерсена, когда ей исполнится восемнадцать лет».

* * *

В Бергене все было по-старому.

Всё, что могло приглушить звуки, – ковры, портьеры и мягкую мебель – Григ давно убрал из дома. Остался только старый диван. На нём могло разместиться до десятка гостей, и Григ не решался его выбросить.

Друзья говорили, что дом композитора похож на жилище дровосека. Его украшал только рояль. Если человек был наделён воображением, то он мог услышать среди этих белых стен волшебные вещи – от рокота северного океана, что катил волны из мглы и ветра, что высвистывал над ними свою дикую сагу, до песни девочки, баюкающей тряпичную куклу.

Рояль мог петь обо всем – о порыве человеческого духа к великому и о любви. Белые и чёрные клавиши, убегая из-под крепких пальцев Грига, тосковали, смеялись, гремели бурей и гневом и вдруг сразу смолкали.

Тогда в тишине еще долго звучала только одна маленькая струна, будто это плакала Золушка, обиженная сестрами.

Григ, откинувшись, слушал, пока этот последний звук не затихал на кухне, где с давних пор поселился сверчок.

Становилось слышно, как, отсчитывая секунды с точностью метронома, капает из крана вода. Капли твердили, что время не ждёт и надо бы поторопиться, чтобы сделать всё, что задумано.

Григ писал музыку для Дагни Педерсен больше месяца. Началась зима. Туман закутал город по горло. Заржавленные пароходы приходили из разных стран и дремали у деревянных пристаней, тихонько посапывая паром.

Вскоре пошел снег. Григ видел из своего окна, как он косо летел, цепляясь за верхушки деревьев.

Невозможно, конечно, передать музыку словами, как бы ни был богат наш язык.

Григ писал о глубочайшей прелести девичества и счастья. Он писал и видел, как навстречу ему бежит, задыхаясь от радости, девушка с зелеными сияющими глазами. Она обнимает его за шею и прижимается горячей щекой к его седой небритой щеке. «Спасибо!» – говорит она, сама ещё не зная, за что она благодарит его.

«Ты как солнце, – говорит ей Григ. – Как нежный ветер и раннее утро. У тебя на сердце расцвёл белый цветок и наполнил все твое существо благоуханием весны. Я видел жизнь. Что бы тебе ни говорили о ней, верь всегда, что она удивительна и прекрасна. Я старик, но я отдал молодёжи жизнь, работу, талант. Отдал всё без возврата. Поэтому я, может быть, даже счастливее тебя, Дагни.

Ты – белая ночь с её загадочным светом. Ты – счастье. Ты – блеск зари. От твоего голоса вздрагивает сердце.

Да будет благословенно всё, что окружает тебя, что прикасается к тебе и к чему прикасаешься ты, что радует тебя и заставляет задуматься»,

Григ думал так и играл обо всём, что думал. Он подозревал, что его подслушивают. Он даже догадывался, кто этим занимается. Это были синицы на дереве, загулявшие матросы из порта, прачка из соседнего дома, сверчок, снег, слетавший с нависшего неба, и Золушка в заштопанном платье.

Каждый слушал по-своему.

Синицы волновались. Как они ни вертелись, их трескотня не могла заглушить рояля.

Загулявшие матросы рассаживались на ступеньках дома и слушали, всхлипывая. Прачка разгибала спину, вытирала ладонью покрасневшие глаза и покачивала головой. Сверчок вылезал из трещины в кафельной печке и поглядывал в щёлку за Григом.

Падавший снег останавливался и повисал в воздухе, чтобы послушать звон, лившийся ручьями из дома. А Золушка смотрела, улыбаясь, на пол. Около её босых ног стояли хрустальные туфельки. Они вздрагивали, сталкиваясь друг с другом, в ответ на аккорды, долетавшие из комнаты Грига.

Этих слушателей Григ ценил больше, чем нарядных и вежливых посетителей концертов.

* * *

В восемнадцать лет Дагни окончила школу.

По этому случаю отец отправил её в Христианию погостить к своей сестре Магде. Пускай девочка (отец считал её ещё девочкой, хотя Дагни была уже стройной девушкой, с тяжёлыми русыми косами) посмотрит, как устроен свет, как живут люди, и немного повеселится.

Кто знает, что ждёт Дагни в будущем? Может быть, честный и любящий, но скуповатый и скучный муж? Или работа продавщицы в деревенской лавке? Или служба в одной из многочисленных пароходных контор в Бергене?

Магда работала театральной портнихой. Муж её Нильс служил в том же театре парикмахером.

Жили они в комнатушке под крышей театра. Оттуда был виден пёстрый от морских флагов залив и памятник Ибсену.

Пароходы весь день покрикивали в открытые окна. Дядюшка Нильс так изучил их голоса, что, по его словам, безошибочно знал, кто гудит – «Нордерней» из Копенгагена, «Шотландский певец» из Глазго или «Жанна д’Арк» из Бордо.

В комнате у тетушки Магды было множество театральных вещей: парчи, шёлка, тюля, лент, кружев, старинных фетровых шляп с чёрными страусовыми перьями, цыганских шалей, седых париков, ботфорт с медными шпорами, шпаг, вееров и серебряных туфель, потёртых на сгибе. Всё это приходилось подшивать, чинить, чистить и гладить.

На стенах висели картины, вырезанные из книг и журналов: кавалеры времен Людовика XIV, красавицы в кринолинах, рыцари, русские женщины в сарафанах, матросы и викинги с дубовыми венками на головах.

В комнату надо было подыматься по крутой лестнице. Там всегда пахло краской и лаком от позолоты.

* * *

Дагни часто ходила в театр. Это было увлекательное занятие. Но после спектаклей Дагни долго не засыпала и даже плакала иногда у себя в постели.

Напуганная этим тетушка Магда успокаивала Дагни. Она говорила, что нельзя слепо верить тому, что происходит на сцене. Но дядюшка Нильс обозвал Магду за это «наседкой» и сказал, что, наоборот, в театре надо верить всему. Иначе людям не нужны были бы никакие театры. И Дагни верила.

Но всё же тетушка Магда настояла на том, чтобы пойти для разнообразия в концерт.

Нильс против этого не спорил. «Музыка, – сказал он, – это зеркало гения».

Нильс любил выражаться возвышенно и туманно. О Дагни он говорил, что она похожа на первый аккорд увертюры. А у Магды, по его словам, была колдовская власть над людьми. Выражалась она в том, что Магда шила театральные костюмы. А кто же не знает, что человек каждый раз, когда надевает новый костюм, совершенно меняется. Вот так оно и выходит, что один и тот же актёр вчера был гнусным убийцей, сегодня стал пылким любовником, завтра будет королевским шутом, а послезавтра – народным героем.

– Дагни, – кричала в таких случаях тётушка Магда, – заткни уши и не слушай эту ужасную болтовню! Он сам не понимает, что говорит, этот чердачный философ!

Был тёплый июнь. Стояли белые ночи. Концерты проходили в городском парке под открытым небом.

Дагни пошла на концерт вместе с Магдой и Нильсом. Она хотела надеть своё единственное белое платье. Но Нильс сказал, что красивая девушка должна быть одета так, чтобы выделяться из окружающей обстановки. В общем, длинная его речь по этому поводу сводилась к тому, что в белые ночи надо быть обязательно в чёрном и, наоборот, в тёмные сверкать белизной платья.

Переспорить Нильса было невозможно, и Дагни надела чёрное платье из шелковистого мягкого бархата. Платье это Магда принесла из костюмерной.

Когда Дагни надела это платье, Магда согласилась, что Нильс, пожалуй, прав – ничто так не оттеняло строгую бледность лица Дагни и её длинные, с отблеском старого золота косы, как этот таинственный бархат.

– Посмотри, Магда, – сказал вполголоса дядюшка Нильс, – Дагни так хороша, будто идёт на первое свидание.

– Вот именно! – ответила Магда. – Что-то я не видела около себя безумного красавца, когда ты пришёл на первое свидание со мной. Ты у меня просто болтун.

И Магда поцеловала дядюшку Нильса в голову.

Концерт начался после обычного вечернего выстрела из пушки в порту. Выстрел означал заход солнца.

Несмотря на вечер, ни дирижёр, ни оркестранты не включили лампочек над пультами. Вечер был настолько светлый, что фонари, горевшие в листве лип, были зажжены, очевидно, только для того, чтобы придать нарядность концерту.

Дагни впервые слушала симфоническую музыку. Она произвела на неё странное действие. Все переливы и громы оркестра вызывали у Дагни множество картин, похожих на сны.

Потом она вздрогнула и подняла глаза. Ей почудилось, что худой мужчина во фраке, объявлявший программу концерта, назвал её имя.

– Это ты меня звал, Нильс? – спросила Дагни дядюшку Нильса, взглянула на него и сразу же нахмурилась.

Дядюшка Нильс смотрел на Дагни не то с ужасом, не то с восхищением. И так же смотрела на неё, прижав ко рту платок, тётушка Магда.

– Что случилось? – спросила Дагни.

Магда схватила её за руку и прошептала:

– Слушай!

Тогда Дагни услышала, как человек во фраке сказал:

– Слушатели из последних рядов просят меня повторить. Итак, сейчас будет исполнена знаменитая музыкальная пьеса Эдварда Грига, посвящённая дочери лесника Хагерупа Педерсена Дагни Педерсен по случаю того, что ей исполнилось восемнадцать лет.

Дагни вздохнула так глубоко, что у неё заболела грудь. Она хотела сдержать этим вздохом подступавшие к горлу слёзы, но это не помогло. Дагни нагнулась и закрыла лицо ладонями.

Сначала она ничего не слышала. Внутри у нее шумела буря. Потом она наконец услышала, как поёт ранним утром пастуший рожок и в ответ ему сотнями голосов, чуть вздрогнув, откликается струнный оркестр.

Мелодия росла, подымалась, бушевала, как ветер, неслась по вершинам деревьев, срывала листья, качала траву, била в лицо прохладными брызгами. Дагни почувствовала порыв воздуха, исходивший от музыки, и заставила себя успокоиться.

Да! Это был её лес, её родина! Её горы, песни рожков, шум её моря!

Стеклянные корабли пенили воду. Ветер трубил в их снастях. Этот звук незаметно переходил в перезвон лесных колокольчиков, в свист птиц, кувыркавшихся в воздухе, в ауканье детей, в песню о девушке – в её окно любимый бросил на рассвете горсть песку. Дагни слышала эту песню у себя в горах.

Так, значит, это был он! Тот седой человек, что помог ей донести до дому корзину с еловыми шишками. Это был Эдвард Григ, волшебник и великий музыкант! И она его укоряла, что он не умеет быстро работать.

Так вот тот подарок, что он обещал сделать ей через десять лет!

Дагни плакала, не скрываясь, слезами благодарности. К тому времени музыка заполнила всё пространство между землёй и облаками, повисшими над городом. От мелодических волн на облаках появилась легкая рябь. Сквозь неё светили звезды.

Музыка уже не пела. Она звала. Звала за собой в ту страну, где никакие горести не могли охладить любви, где никто не отнимает друг у друга счастья, где солнце горит, как корона в волосах сказочной доброй волшебницы.

В наплыве звуков вдруг возник знакомый голос. «Ты – счастье, – говорил он. – Ты – блеск зари!»

Музыка стихла. Сначала медленно, потом всё разрастаясь, загремели аплодисменты.

Дагни встала и быстро пошла к выходу из парка. Все оглядывались на неё. Может быть, некоторым из слушателей пришла в голову мысль, что эта девушка и была той Дагни Педерсен, которой Григ посвятил свою бессмертную вещь.

«Он умер! – думала Дагни. – Зачем?» Если бы можно было увидеть его! Если бы он появился здесь! С каким стремительно бьющимся сердцем она побежала бы к нему навстречу, обняла бы за шею, прижалась мокрой от слез щекой к его щеке и сказала бы только одно слово: «Спасибо!» – «За что?» – спросил бы он. «Я не знаю… – ответила бы Дагни. – За то, что вы не забыли меня. За вашу щедрость. За то, что вы открыли передо мной то прекрасное, чем должен жить человек».

Дагни шла по пустынным улицам. Она не замечала, что следом за ней, стараясь не попадаться ей на глаза, шел Нильс, посланный Магдой. Он покачивался, как пьяный, и что-то бормотал о чуде, случившемся в их маленькой жизни.

Сумрак ночи ещё лежал над городом. Но в окнах слабой позолотой уже занимался северный рассвет.

Дагни вышла к морю. Оно лежало в глубоком сне, без единого всплеска.

Дагни сжала руки и застонала от неясного ещё ей самой, но охватившего всё ее существо чувства красоты этого мира.

– Слушай, жизнь, – тихо сказала Дагни, – я люблю тебя.

И она засмеялась, глядя широко открытыми глазами на огни пароходов. Они медленно качались в прозрачной серой воде.

Нильс, стоявший поодаль, услышал её смех и пошел домой. Теперь он был спокоен за Дагни. Теперь он знал, что её жизнь не пройдёт даром.

Евгений Андреевич Пермяк

Детские годы Моцарта (отрывок)

Прошла зима. Весна осыпала землю зеленью и цветами. Пришло лето и озолотило на нивах тучную жатву.
Вечерело. По опушке парка, окружавшего загородный замок князя-архиепископа Зальцбургского, по направлению к городу Зальцбургу, плёлся с поникшей головой одинокий путник. То был придворный вице-капельмейстер Леопольд Моцарт. Вдруг его сзади окликнул знакомый голос. Он оглянулся и с радостью узнал графа Герберштейна, известного знатока классической музыки и щедрого покровителя музыкальных талантов.

— Вы, Моцарт, тоже идёте в город? — спросил граф. — Какой чудесный вечер! Я предпочёл пройтись пешком, а коляску услал вперёд. Но что это вы так мрачны, точно чем-то расстроены?

— Признаться, граф, — отвечал со вздохом Моцарт, — семейные заботы меня одолели. Средства мои всё те же, а дети подрастают. На грех ещё. Господь не обидел их талантом: зажёг в них божественную искру. Вот сердце и обливается кровью при мысли, что для развития таланта нужно свободное время, а главное — средства.

— Ах, кстати, Моцарт, — прервал его граф, — у меня есть к вам просьба.

— Что прикажете?

— Я уже давно отложил двадцать пять дукатов на новую пьесу камерной музыки. Не возьмётесь ли вы сочинить её для меня?

Краска смущения бросилась в лицо вице-капельмейстера.

— Вы слишком добры, граф, — пробормотал он. — Я говорил вам о своих стеснённых обстоятельствах вовсе не с тем, чтобы…

— Охотно верю, — поспешил успокоить его граф. — Но пьеса мне, в самом деле, нужна; а к кому же я мог обратиться, как не к вам, опытному композитору? Или у вас нет времени для этого?

— Как не быть… Не днём, так ночью…

— Стало быть, я могу вполне рассчитывать на вас? — приветливо промолвил граф, протягивая ему руку. — Вы сейчас упомянули о божественной искре. Так она есть и в ваших детях?

— О, да! — отвечал, оживляясь, Моцарт, — особенно в мальчугане. Поверите ли, граф, он уже теперь, на четвёртом году, премило играет на фортепьяно!

— Не может быть!

— А уж память-то какая — просто удивительно! — продолжал, всё более и более одушевляясь отец, — любой менуэт разучит вам в полчаса, а большую пьесу — за час.

— Не может быть! — повторил граф.

— А вот подите ж. Возьмёшь его, бывало, с собой на концерт, а он вернётся домой да тотчас же и сыграет на память все главные партии.

— И совершенно верно?

— До последней нотки. Он имеет даже понятие о композиции, и если бы я не боялся такого преждевременного развития, я теперь же познакомил бы его с первыми правилами генерал-баса.

— Да ведь это не ребенок, а какой-то феномен, восьмое чудо света! — воскликнул изумлённый граф, останавливаясь на ходу. — Послушайте, Моцарт, пожалуйста, покажите мне вашего сына.

— С удовольствием, граф, хоть сейчас…

— И прекрасно!

Собеседники дошли в это время до городских ворот и направились к скромному домику вице-капельмейстера.
Маленький Вольфганг между тем был дома не без дела. Его мать и сестра сидели в другой комнате за рукоделием; на окне канарейка в клетке заливалась звучными трелями, а сам он вскарабкался с ногами на отцовское кресло и, облокотившись ручонками на письменный стол, глубоко о чем-то задумался. Детские черты его милого личика так и сияли. Был ли то отблеск вечерней зари сквозь оконные стекла, или на них отражалось восторженное состояние души, — неизвестно, но очевидно, что какая-то новая, только что зарождавшаяся мелодия носилась над этой кудрявой головкой: глаза мальчика то вспыхивали, то потухали, а губы тихо шевелились, издавая по временам несвязные звуки.

Но вот он быстро схватил лежащий на столе лист нотной бумаги, обмакнул перо в чернила и начал писать ноты. На беду свою, в пылу вдохновения, он ткнул перо вплоть до дна чернильницы, и третья же нота исчезла под огромным чернильным пятном. Но Вольфгангу было не до того. Увлекаемый своей музыкальной фантазией, он продолжал выводить ноту за нотой, задевая их по пути ручонкой и украшая их, таким образом, длиннейшими завитками. Рвение его росло с каждой минутой, а вместе с тем росло и количество чернильных пятен, пока, наконец, весь нотный лист не обратился в какое-то Чёрное море.

Тут только маленький человечек, к ужасу своему, заметил, что у него вышло. Слёзы брызнули из его глаз и смешались с чернилами. Но вдохновению его уже не было удержу. Он стёр пальцем непрошеные капли и с лихорадочною поспешностью опять начал ставить ноту за нотой.

В это время отворилась дверь, и в комнату вошёл вице-капельмейстер с гостем своим, графом Герберштейном. Крошка-композитор ничего не слышал. Он напевал про себя какую-то мелодию, писал, вычёркивал, снова писал и, наконец, бросил перо из перепачканных до нельзя пальцев.

— Ты что тут делаешь, шалун? — раздался над ним голос отца.

Вольфганг обернулся и, увидев вошедших, с торжествующим видом, с блестящими от восторга глазами растопырил перед ними замаранные в чернилах пальцы.

— Пишу фортепьянный концерт! Первая партия совсем уже готова! — объявил он.

Старик Моцарт и граф с улыбкой переглянулись.

— Дай-ка сюда посмотреть, — сказал отец. ~ Славная, должно быть штука.

По мальчик не подал бумаги.

— Нет, нет! — закричал он, — не покажу, пока всё не поспеет… Однако отцу удалось-таки выманить у сына нотный лист; тут комната огласилась дружным хохотом Моцарта и графа: оказалось, что вся бумага покрыта пятнами и каракулями.

Но, странное дело: отчего Моцарт-отец вдруг умолк и с возрастающим вниманием начал вглядываться в ноты? Отчего глаза его внезапно налились слезами, слезами радости и умиления? Отчего?..

— Смотрите-ка! Смотрите-ка, любезный граф! — воскликнул он, обращаясь к Герберштейну, причём нотный лист дрожал в его руках, — тут каждая нотка на своем месте! Только сама пьеса слишком трудна, невозможно её исполнить.

— Да, но зато ведь это и концерт! — самодовольно возразил маленький композитор. — Надо его только разучить хорошенько. Вот как это играется…

И, подскочив к фортепьяно, он заиграл. Правда, трудные места ему не совсем удавались, но из целого слушатели (к которым присоединились теперь ещё и мать, и Наннерль) могли понять мысль автора. Концертная пьеса была написана для целого оркестра и совершенно правильно.

— Вольфганг! — произнёс растроганный отец. — Ты будешь знаменитым человеком!

— Ну что, любезный Моцарт, — обратился граф к старику с улыбкой, — станете ли вы теперь жаловаться на свою бедность?

— О, нет! — отвечал вице-капельмейстер. — Я богаче всякого короля!

Греческая сказка

Вышивальщица птиц

Жил в далекой-далекой деревушке бедный юноша. Его звали Манолис. Родители у него умерли, все, что осталось ему в наследство — это старая скрипка, она-то и утешала в дни невзгод его и таких же бедняков, каким был Манолис. Вот и любили Манолиса и его скрипку в округе все.

Однажды вечером возвращался Манолис из соседней деревни и вдруг услышал в чаще кустарника какой-то шум. Раздвинул Манолис ветви и увидел волчицу-мать, попавшую в капкан. Пожалел Манолис попавшую в беду волчицу, ее маленьких деток, пожалел и выпустил зверя на свободу.

И волчица ту же исчезла, а Манолис пошел дальше к своему одинокому дому.

Ночью его разбудил стук. Едва он отодвинул засов, как дверь с шумом распахнулась, и в хижину вошел огромный волк.

— Не бойся меня, Манолис! — сказал волк. — Я пришел к тебе как друг. Ты спас моих малышей, подарив свободу волчице-матери. И хотя люди нас считают злодеями, я докажу тебе, что за добро и волк может отплатить добром. Я отведу тебя в никому не ведомое место: там, за тремя дверьми, скрыты несметные богатства и живет прекрасная, как весенний день, принцесса.

Удивился Манолис словам волка, но спорить не стал. Взял скрипку, с которой никогда не расставался и пошел за волком.

Когда забрезжил рассвет, увидел Манолис вдали великолепный дворец, окна его так и светились стеклами из хрусталя, а дверь из чистого серебра сверкала еще сильнее. Волк толкнул серебряную дверь, и они оказались в серебряном зале. Здесь все: и стены, и пол, и потолок — были из чистого серебра! И только в глубине зала горела, словно солнце, золотая дверь.

За золотою дверью был золотой зал. За бриллиантовой — бриллиантовый! Манолис даже зажмурился, чтобы не ослепнуть.

Наконец, путники увидели сверкающий драгоценными камнями высокий зал. В глубине его, на троне, сидела юная принцесса. Она была прекрасна, как первый день весны. Манолис от восхищения замер.

Волк приблизился к трону и, поклонившись, сказал:

— Приветстую тебя, принцесса! Видишь, я исполнил твое желание — привел к тебе того, кто совершил бескорыстный поступок.

И он поведал принцессе о том, как Манолис отпустил волчицу на свободу.

— Ты прав! — сказала принцесса. — Манолис — смелый и добрый юноша. Как раз такой человек мне и нужен. Ему я смогу доверить все мои богатства и свой трон!

Принцесса тут же объявила, что выходит замуж за Манолиса.

А он? Он был так восхищен ее красотой, что впервые в жизни забыл о своей скрипке.

Когда Манолиса одели в золотые одежды и повели к принцессе, она, улыбаясь ему, сказала:

— Завтра ты станешь королем. Поэтому, уже сегодня тебе следует осмотреть все сокровища, хранящиеся во дворце.

Они обошли весь дворец, все залы и комнаты его. С каждым шагом росло удивление Манолиса — так богат, так прекрасен был дворец. Но вот они очутились возле высокой башни. Принцесса сказала:

— В этой башне нет ничего ценного и заходить в нее не стоит…

Но юношу охватило непонятное волнение. Он почувствовал непреодолимое желание войти в башню.

Сам не зная почему, он сказал:

— Нет, я должен подняться туда! — и показал на самый верх зубчатой башни.

Нехотя уступила ему принцесса.

В башне действительно не было ничего примечательного. И не было никаких богатств. В единственной комнатке, находившейся на самом верху, возле окна сидела девушка за пяльцами и вышивала. Манолис взглянул на нее и чуть не отшатнулся — до того она была безобразна. Только большие голубые глаза ее светились таким прекрасным светом, что, раз увидев, уже невозможно было их забыть.

— Кто эта девушка? — шепотом спросил Манолис.

— Это моя бедная родственница, — сказала принцесса, — я приютила ее из жалости. Она поселилась в башне и никуда не выходит, чтобы не встречать людей. Ведь она так безобразна!…

Пока принцесса нашептывала все это Манолису, девушка, склонившись над пяльцами, продолжала, не останавливаясь ни на мгновение, вышивать.

Казалось, она ничего не видела и не слышала. Под ее проворными пальцами на шелке возникла удивительной красоты птица. Но, когда девушка сделала последний стежок, птица вспорхнула и улетела в окно.

Тогда девушка в горе заломила руки и с отчаянием воскликнула:

— И эта улетела, как другие!… Так будет всегда!…

— Эта несчастная заколдована! — сказала принцесса. — День за днем она терпеливо вышивает, потому что чары спадут с нее только тогда, когда она вышьет сто птиц… А они все с последним стежком улетают! — Но что тебе до всего этого? Лучше вернемся поскорее во дворец и посмотрим, как идут приготовления к свадьбе.

Всю ночь не мог уснуть Манолис. Всю ночь мысль о несчастной девушке не выходила у него из головы. Рано утром, когда принцесса и ее слуги спали, юноша незаметно выскользнул из дворца и прокрался в башню.

Девушка сидела за пяльцами и вышивала.

Смущаясь, Манолис спросил ее:

— Ты не устала все время вышивать?

— О нет! — ответила девушка. — Я готова вышивать сколько угодно. Терпению моему нет конца. Лишь бы птицы не улетали. Но стоит мне сделать последний стежок, как все они оживают и летят прочь!

Пораженный стоял Манолис, слушая ее печальный рассказ. Но что он мог сделать, чем помочь несчастной?

Ведь колдовские силы были неподвластны ему. И все же он спрашивал себя: если нельзя ей помочь, то, быть может, найдется средство, способное хоть немного облегчить ее страдания?

И он вспомнил о скрипке, о которой впервые забыл в этом дворце, полном роскоши и сокровищ.

О, как торопился, как бежал Манолис за своей скрипкой! Не теряя ни минуты, он тут же вернулся с ней в башню.

Никогда он так не играл. Никогда так не звучала его скрипка.

Всю свою добрую душу, всю силу нежного, смелого сердца вложил Манолис в песню, которая лилась из-под смычка.

И — о чудо! — птицы умолкли за стенами башни. Сначала они прислушались к звукам скрипки, потом подлетели к окну, потом вспорхнули в комнату и… стали садиться на вышивание.

А Манолис все играл.

Безобразное лицо заколдованной девушки озарилось каким-то странным светом: ведь при виде вернувшихся птиц в сердце ее зажглась надежда.

И в это самое время снизу раздался голос принцессы. Она звала его, потому что наступило утро и должна была начаться свадьба.

А Манолис все играл и играл. Он слышал принцессу, но он видел, как в нетерпении склонилась над своим вышиванием девушка, как ее лицо озаряет надежда.

А птицы все влетали и влетали в комнату…

Неожиданно дверь с шумом распахнулась — последний громкий стон издала скрипка. С яростью принцесса вырвала ее из рук юноши — и одновременно в башне раздался другой крик, полный счастья и радости. Это был голос Манолиса. Он увидел, как вдруг изменилась бедная вышивальщица.

Блистая красотой, она поднялась со своего места и протянула принцессе платье.

Сто птиц украшали его.

— Возьми это платье! — сказала она принцессе. — По приказу твоего отца-колдуна я вышивала его уже много лет. Разве мог подумать он, человек с черным сердцем и черной душой, что найдется юноша, который согласится пренебречь богатством, властью, троном и даже твоей красотой ради бедной уродливой вышивальщицы! Твоему отцу было мало того, что он захватил все мои богатства, ему надо было еще отнять у меня и красоту и отдать ее тебе!

Счастливый юноша взял за руки вышивальщицу, и они спустились в зал, где уже все было готово к свадьбе.

Вот и отпраздновали свадьбу.

А лучшей песней, украсившей праздник, была песня, которую пропела скрипка Манолиса в утренний час в бедной комнате на самом верху одинокой башни.

Викентий Викентьевич Вересаев

Загадка

Я ушел далеко за город. В широкой котловине тускло светились огни го рода, оттуда доносился смутный шум, грохот дрожек и обрывки музыки; был праздник, над окутанным пылью городом взвивались ракеты и римские свечи. А кругом была тишина. По краям дороги, за развесистыми ветлами, волновалась рожь, и тихо трещали перепела; звезды теплились в голубом небе.

Ровная, накатанная дорога, мягко серея в муравке, бежала вдаль. Я шел в эту темную даль, и меня все полнее охватывала тишина. Теплый ветер слабо дул навстречу и шуршал в волосах; в нем слышался запах зреющей ржи и еще чего-то, что трудно было определить, но что всем существом говорило о ночи, о лете, о беспредельном просторе полей. Я ушел далеко за город. В широкой котловине тускло светились огни го рода, оттуда доносился смутный шум, грохот дрожек и обрывки музыки; был праздник, над окутанным пылью городом взвивались ракеты и римские свечи. А кругом была тишина. По краям дороги, за развесистыми ветлами, волновалась рожь, и тихо трещали перепела; звезды теплились в голубом небе.

Ровная, накатанная дорога, мягко серея в муравке, бежала вдаль. Я шел в эту темную даль, и меня все полнее охватывала тишина. Теплый ветер слабо дул навстречу и шуршал в волосах; в нем слышался запах зреющей ржи и еще чего-то, что трудно было определить, но что всем существом говорило о ночи, о лете, о беспредельном просторе полей.

Все больше мною овладевало странное, но уже давно мне знакомое чувство какой-то тоскливой неудовлетворенности. Эта ночь была удивительно хороша. Мне хотелось насладиться, упиться ею досыта. Но по опыту я знал, что она только измучит меня, что я могу пробродить здесь до самого утра и все-таки ворочусь домой недовольный и печальный.

Почему? Я сам не понимаю… Я не могу иначе, как с улыбкою, относиться к одухотворению природы поэтами и старыми философами, для меня природа как целое мертва.

В ней нет души, в ней нет свободы…

Но в такие ночи, как эта, мой разум замолкает, и мне начинает казаться, что у природы есть своя единая жизнь, тайная и неуловимая; что за изменяющимися звуками и красками стоит какая-то вечная, неизменная и до отчаяния непонятная красота. Я чувствую, – эта красота недоступна мне, я не способен воспринять ее во всей целости; и то немногое, что она мне дает, заставляет только мучиться по остальному.

Никогда еще это настроение не овладевало мною так сильно, как теперь.

Огни города давно скрылись. Кругом лежали поля. Справа, над светлым морем ржи, темнел вековой сад барской усадьбы. Ночная тишина была полна жизнью и неясными звуками. Над рожью слышалось как будто чье-то широкое сдержанное дыхание; в темной дали чудились то песня, то всплеск воды, то слабый стон; крикнула ли это в небе спугнутая с гнезда цапля, пискнула ли жаба в соседнем болоте, – бог весть… Теплый воздух тихо струился, звезды мигали, как живые. Все дышало глубоким спокойствием и самоудовлетворением, каждый колебавшийся колос, каждый звук как будто чувствовал себя на месте, и только я один стоял перед этой ночью, одинокий и чуждый всему.

Она жила для себя. Мне было обидно, что ни одной живой души, кроме меня, нет здесь. Но я чувствовал, что ей самой, этой ночи, глубоко безразлично, смотрит ли на нее кто или нет и как к ней относится. Не будь и меня здесь, вымри весь земной шар, – и она продолжала бы сиять все тою же красотою, и не было бы ей дела до того, что красота эта пропадает даром, никого не радуя, никого не утешая.

Слабый ветер пронесся с запада, ласково пригнул головки полевых цветов, погнал волны по ржи и зашумел в густых липах сада. Меня потянуло в темную чащу лип и берез. Из людей я там никого не встречу: это усадьба старухи помещицы Ярцевой, и с нею живет только ее сын-студент; он застенчив и молчалив, но ему редко приходится сидеть дома; его наперерыв приглашают соседние помещицы и городские дамы. Говорят, он замечательно играет на скрипке и его московский учитель-профессор сулит ему великую будущность.

Я прошел по меже к саду, перебрался через заросшую крапивою канаву и покосившийся плетень. Под деревьями было темно и тихо, пахло влажною лесною травою. Небо здесь казалось темнее, а звезды ярче и больше, чем в поле. Вокруг меня с чуть слышным звоном мелькали летучие мыши, и казалось, будто слабо натянутые струны звенят в воздухе. С деревьев что-то тихо сыпалось. В траве, за стволами лип, слышался смутный шорох и движение. И тут везде была какая-то тайная и своя, особая жизнь…

На востоке начинало светлеть, но звезды над ивами плотины блестели по-прежнему ярко; внизу, под горою, по широкой глади пруда шел пар; открытая дверь купальни странно поскрипывала в тишине. Однообразно кричал дергач. «Ччч-чи! Ччи-чи!» – спокойно и уверенно звучало в воздухе. Спокойно мерцали звезды, спокойно молчала ночь, и все вокруг дышало тою же уверенною в себе, нетревожною и до страдания загадочною красотою.

Усталый, с накипавшим в душе глухим раздражением, я присел на скамейку. Вдруг где-то недалеко за мною раздались звуки настраиваемой скрипки. Я с удивлением оглянулся: за кустами акаций белел зад небольшого флигеля, и звуки неслись из его раскрытых настежь, неосвещенных окон. Значит, молодой Ярцев дома… Музыкант стал играть. Я поднялся, чтобы уйти; грубым оскорблением окружающему казались мне эти искусственные человеческие звуки.

Я медленно подвигался вперед, осторожно ступая по траве, чтоб не хрустнул сучок, а Ярцев играл…

Странная это была музыка, и сразу чувствовалась импровизация. Но что это была за импровизация!

Прошло пять минут, десять, а я стоял не шевелясь и жадно слушал.

Звуки лились робко, неуверенно. Они словно искали чего-то, словно силились выразить что-то, что выразить были не в силах. Не самою мелодией приковывали они к себе внимание – ее, в строгом смысле, даже и не было, – а именно этим исканием, томлением по чем-то другом, что невольно ждалось впереди. – Сейчас уж будет настоящее – думалось мне. А звуки лились все так же неуверенно и сдержанно. Изредка мелькнет в них что-то – не мелодия, лишь обрывок, намек на мелодию, – но до того чудную, что сердце замирало. Вот-вот, казалось, схвачена будет тема, – и робкие ищущие звуки разольются божественно спокойною торжественною неземною песнью. Но проходила минута, и струны начинали звенеть сдерживаемыми рыданиями: намек остался непонятным, великая мысль, мелькнувшая на мгновенье, исчезла безвозвратно.

Что это? Неужели нашелся кто-то, кто переживал теперь то же самое, что я? Сомнения быть не могло: перед ним эта ночь стояла такою же мучительною и неразрешимою загадкой, как передо мною.

Вдруг раздался резкий, нетерпеливый аккорд, за ним другой, третий, – и бешеные звуки, перебивая друг друга, бурно полились из-под смычка. Как будто кто-то скованный яростно рванулся, стараясь разорвать цепи.

Это было что-то совсем новое и неожиданное. Однако чувствовалось, что именно нечто подобное и было нужно, что при прежнем нельзя было оставаться, потому что оно слишком измучило своею бесплодностью и безнадежностью… Теперь не слышно было тихих слез, не слышно было отчаяния; силою и дерзким вызовом звучала каждая нота. И что-то продолжало отчаянно бороться, и невозможное начинало казаться возможным; казалось, еще одно усилие – и крепкие цепи разлетятся вдребезги и начнётся какая-то великая, неравная борьба. Такою повеяло молодостью, такою верою в себя и отвагою, что за исход борьбы не было страшно. «Пускай нет надежды, мы и самую надежду отвоюем!» – казалось, говорили эти могучие звуки.

Я задерживал дыхание и в восторге слушал. Ночь молчала и тоже прислушивалась, – чутко, удивленно прислушивалась к этому вихрю чуждых ей, страстных, негодующих звуков. Побледневшие звезды мигали реже и неувереннее; густой туман над прудом стоял неподвижно; березы замерли, поникнув плакучими ветвями, и все кругом замерло и притихло. Над всем властно царили несшиеся из флигеля звуки маленького, слабого инструмента, и эти звуки, казалось, гремели над землею, как раскаты грома.

С новым и странным чувством я огляделся вокруг. Та же ночь стояла передо мною в своей прежней загадочной красоте. Но я смотрел на нее другими глазами: все окружавшее было для меня теперь лишь прекрасным беззвучным аккомпанементом к тем боровшимся, страдавшим звукам.

Теперь все было осмысленно, все было полно глубокой, дух захватывающей, но родной, понятной сердцу красоты. И эта человеческая красота затмила, заслонила собою, не уничтожая ту красоту, по-прежнему далекую, по-прежнему непонятную и недоступную.

В первый раз я воротился в такую ночь домой счастливым и удовлетворенным.

Все больше мною овладевало странное, но уже давно мне знакомое чувство какой-то тоскливой неудовлетворенности. Эта ночь была удивительно хороша. Мне хотелось насладиться, упиться ею досыта. Но по опыту я знал, что она только измучит меня, что я могу пробродить здесь до самого утра и все-таки ворочусь домой недовольный и печальный.

Почему? Я сам не понимаю… Я не могу иначе, как с улыбкою, относиться к одухотворению природы поэтами и старыми философами, для меня природа как целое мертва.

В ней нет души, в ней нет свободы…

Но в такие ночи, как эта, мой разум замолкает, и мне начинает казаться, что у природы есть своя единая жизнь, тайная и неуловимая; что за изменяющимися звуками и красками стоит какая-то вечная, неизменная и до отчаяния непонятная красота. Я чувствую, – эта красота недоступна мне, я не способен воспринять ее во всей целости; и то немногое, что она мне дает, заставляет только мучиться по остальному.

Никогда еще это настроение не овладевало мною так сильно, как теперь.

Огни города давно скрылись. Кругом лежали поля. Справа, над светлым морем ржи, темнел вековой сад барской усадьбы. Ночная тишина была полна жизнью и неясными звуками. Над рожью слышалось как будто чье-то широкое сдержанное дыхание; в темной дали чудились то песня, то всплеск воды, то слабый стон; крикнула ли это в небе спугнутая с гнезда цапля, пискнула ли жаба в соседнем болоте, – бог весть… Теплый воздух тихо струился, звезды мигали, как живые. Все дышало глубоким спокойствием и самоудовлетворением, каждый колебавшийся колос, каждый звук как будто чувствовал себя на месте, и только я один стоял перед этой ночью, одинокий и чуждый всему.

Она жила для себя. Мне было обидно, что ни одной живой души, кроме меня, нет здесь. Но я чувствовал, что ей самой, этой ночи, глубоко безразлично, смотрит ли на нее кто или нет и как к ней относится. Не будь и меня здесь, вымри весь земной шар, – и она продолжала бы сиять все тою же красотою, и не было бы ей дела до того, что красота эта пропадает даром, никого не радуя, никого не утешая.

Слабый ветер пронесся с запада, ласково пригнул головки полевых цветов, погнал волны по ржи и зашумел в густых липах сада. Меня потянуло в темную чащу лип и берез. Из людей я там никого не встречу: это усадьба старухи помещицы Ярцевой, и с нею живет только ее сын-студент; он застенчив и молчалив, но ему редко приходится сидеть дома; его наперерыв приглашают соседние помещицы и городские дамы. Говорят, он замечательно играет на скрипке и его московский учитель-профессор сулит ему великую будущность.

Я прошел по меже к саду, перебрался через заросшую крапивою канаву и покосившийся плетень. Под деревьями было темно и тихо, пахло влажною лесною травою. Небо здесь казалось темнее, а звезды ярче и больше, чем в поле. Вокруг меня с чуть слышным звоном мелькали летучие мыши, и казалось, будто слабо натянутые струны звенят в воздухе. С деревьев что-то тихо сыпалось. В траве, за стволами лип, слышался смутный шорох и движение. И тут везде была какая-то тайная и своя, особая жизнь…

На востоке начинало светлеть, но звезды над ивами плотины блестели по-прежнему ярко; внизу, под горою, по широкой глади пруда шел пар; открытая дверь купальни странно поскрипывала в тишине. Однообразно кричал дергач. «Ччч-чи! Ччи-чи!» – спокойно и уверенно звучало в воздухе. Спокойно мерцали звезды, спокойно молчала ночь, и все вокруг дышало тою же уверенною в себе, нетревожною и до страдания загадочною красотою.

Усталый, с накипавшим в душе глухим раздражением, я присел на скамейку. Вдруг где-то недалеко за мною раздались звуки настраиваемой скрипки. Я с удивлением оглянулся: за кустами акаций белел зад небольшого флигеля, и звуки неслись из его раскрытых настежь, неосвещенных окон. Значит, молодой Ярцев дома… Музыкант стал играть. Я поднялся, чтобы уйти; грубым оскорблением окружающему казались мне эти искусственные человеческие звуки.

Я медленно подвигался вперед, осторожно ступая по траве, чтоб не хрустнул сучок, а Ярцев играл…

Странная это была музыка, и сразу чувствовалась импровизация. Но что это была за импровизация! Прошло пять минут, десять, а я стоял не шевелясь и жадно слушал.

Звуки лились робко, неуверенно. Они словно искали чего-то, словно силились выразить что-то, что выразить были не в силах. Не самою мелодией приковывали они к себе внимание – ее, в строгом смысле, даже и не было, – а именно этим исканием, томлением по чем-то другом, что невольно ждалось впереди. – Сейчас уж будет настоящее – думалось мне. А звуки лились все так же неуверенно и сдержанно. Изредка мелькнет в них что-то – не мелодия, лишь обрывок, намек на мелодию, – но до того чудную, что сердце замирало. Вот-вот, казалось, схвачена будет тема, – и робкие ищущие звуки разольются божественно спокойною торжественною неземною песнью. Но проходила минута, и струны начинали звенеть сдерживаемыми рыданиями: намек остался непонятным, великая мысль, мелькнувшая на мгновенье, исчезла безвозвратно.

Что это? Неужели нашелся кто-то, кто переживал теперь то же самое, что я? Сомнения быть не могло: перед ним эта ночь стояла такою же мучительною и неразрешимою загадкой, как передо мною.
   Вдруг раздался резкий, нетерпеливый аккорд, за ним другой, третий, – и бешеные звуки, перебивая друг друга, бурно полились из-под смычка. Как будто кто-то скованный яростно рванулся, стараясь разорвать цепи.
   Это было что-то совсем новое и неожиданное. Однако чувствовалось, что именно нечто подобное и было нужно, что при прежнем нельзя было оставаться, потому что оно слишком измучило своею бесплодностью и безнадежностью… Теперь не слышно было тихих слез, не слышно было отчаяния; силою и дерзким вызовом звучала каждая нота. И что-то продолжало отчаянно бороться, и невозможное начинало казаться возможным; казалось, еще одно усилие – и крепкие цепи разлетятся вдребезги и начнётся какая-то великая, неравная борьба. Такою повеяло молодостью, такою верою в себя и отвагою, что за исход борьбы не было страшно. «Пускай нет надежды, мы и самую надежду отвоюем!» – казалось, говорили эти могучие звуки.

Я задерживал дыхание и в восторге слушал. Ночь молчала и тоже прислушивалась, – чутко, удивленно прислушивалась к этому вихрю чуждых ей, страстных, негодующих звуков. Побледневшие звезды мигали реже и неувереннее; густой туман над прудом стоял неподвижно; березы замерли, поникнув плакучими ветвями, и все кругом замерло и притихло. Над всем властно царили несшиеся из флигеля звуки маленького, слабого инструмента, и эти звуки, казалось, гремели над землею, как раскаты грома.

С новым и странным чувством я огляделся вокруг. Та же ночь стояла передо мною в своей прежней загадочной красоте. Но я смотрел на нее другими глазами: все окружавшее было для меня теперь лишь прекрасным беззвучным аккомпанементом к тем боровшимся, страдавшим звукам.

Теперь все было осмысленно, все было полно глубокой, дух захватывающей, но родной, понятной сердцу красоты. И эта человеческая красота затмила, заслонила собою, не уничтожая ту красоту, по-прежнему далекую, по-прежнему непонятную и недоступную.

В первый раз я воротился в такую ночь домой счастливым и удовлетворенным.

А.Лопатина

Звёздная флейта

Тихо ночью в музыкальном магазине. Спит важный черный рояль. Спят гулкие барабаны и звонкие тарелки. Спят скрипочки в своих бархатных футлярах. Не спит только старая флейта. Однажды хозяин музыкального магазина забыл закрыть форточку на ночь. Любопытная звездочка случайно залетела в магазин через открытую форточку и спряталась в старой флейте. С тех пор по ночам старая флейта еле слышно, чтобы не будить музыкальные инструменты, напевает звездную музыку. Днем флейта, конечно, молчит, и никто не знает, что старая флейта получила звездный голос.

С утра мальчик слуга аккуратно протирает пыль. Когда он дотрагивается до старой флейты, она тихонько звенит. Больше всего на свете мальчик мечтает купить эту чудесную флейту.

— Дзинь! – звякнул колокольчик у входа, и в магазин вошел старик.

— Проходите, рады вас видеть. Что желаете? – любезно произнес хозяин магазина, увидев богато одетого покупателя.

—  Пока ничего, я посмотрю и подумаю, — сухо ответил старик.

С тех пор богатый старик стал приходить в магазин каждый день. С детства он мечтал научиться играть на флейте, но вместо этого всю жизнь работал директором фабрики, которую передал ему отец. Ему казалось, что поздно учиться музыке в таком возрасте, однако, каждый день его неудержимо влекло в музыкальный магазин.

Однажды хозяин магазина отлучился, и богач спросил мальчика слугу:

— Ты умеешь играть на флейте?

—  Что вы, господин, у меня есть только деревянная дудочка. Хотите, я вам сыграю на ней? — предложил мальчик.

Дудочка заиграла веселую песенку, и старая флейта тихонько вторила ей.

— Отлично! Теперь попробуй сыграть вот на этой флейте, — попросил старик.

Мальчик поднес старую флейту к губам, и полилась сверкающая, переливчатая музыка, словно все звезды зазвенели и засмеялись в вышине. Богатый человек был удивлен и очарован, но мальчик был удивлен не меньше.

— Это не я, — прошептал он, — флейта сама играет, наверно, она волшебная.

Старик тут же купил старую флейту, заплатив за нее втридорога, и вечером отправился к учителю музыки. К своему удивлению он встретил там мальчика из музыкального магазина, который умолял:

— Господин учитель, пожалуйста, дайте мне хотя бы один урок, а на следующей неделе я принесу Вам еще десять грошей.

— Десять медных грошей мало за один урок, мальчик, — мягко отвечал учитель. — Я же объяснил тебе, что моя дочка больна, и мне нужны деньги для доктора.

— Учитель, я дам Вам десять золотых монет, если Вы научите меня играть на этой флейте, — перебил мальчика богатый старик.

— Проходите, пожалуйста, — поклонился учитель богачу. — Я согласен Вас учить, если Вы заплатите вперед. А ты, дружок, — обратился он к мальчику, — приходи попозже, когда моя дочка выздоровеет, и у тебя накопится больше грошей.

Получив десять золотых монет, учитель старался изо всех сил. Он отменил все остальные уроки и целыми днями занимался с одним богатым человеком. Прошел первый урок, второй…, десятый, но ничего не получалось. Где та волшебная мелодия? Богатый человек смог извлечь из флейты только нескольких фальшивых звуков.

Он упражнялся часами, но все было напрасно. Однажды ночью он долго пытался сыграть хотя бы самую простую мелодию, но, не добившись результата, грустный лег спать. Вдруг ему почудилось, что он слышит ту самую переливчатую музыку, которая так поразила его в магазине. Богатый человек привстал и увидел, прекрасную женщину в синем платье со звездами. Она играла на его флейте.

— Кто ты? – прошептал старик, завороженный музыкой флейты.

Синие глаза строго посмотрели на богача, и переливчатый голос зазвенел:

— Я Фея Музыки. Только человек с добрым сердцем может играть на волшебной флейте.

Богатый человек вскочил с дивана, но видение в тот же миг исчезло. Всю ночь думал старик о словах Феи. Утром он побежал в музыкальный магазин.

— Собирайся, — сказал он мальчику, — тебе надо учиться, а не вытирать пыль. Ты талантливый музыкант. Я обо всем договорюсь и заплачу за твою учебу.

Богач устроил мальчика в музыкальное училище, а затем отправился к учителю музыки.

— Извините меня, учитель, — сказал он, — я заставлял вас давать мне уроки, хотя знал, что ваша дочка тяжело больна. Отныне уроков не будет, пока она не выздоровеет. А на ее лечение примите вот этот кошелек.

«Наконец-то моя флейта заиграет”, — думал богач, возвращаясь домой. Каково же было его разочарование, когда у него снова ничего не получилось. В этот момент в дверь постучали, и вошел мальчик из музыкального магазина.

— Дорогой господин, — сказал мальчик, сияя, — я сочинил для вас песенку и хочу сыграть вам ее на моей дудочке.

Богатый человек протянул мальчику флейту:

— Лучше исполни свою песенку вот на этой флейте.

Мальчик поднес старую флейту к губам, и полилась сверкающая, переливчатая музыка, словно все звезды засмеялись в вышине.

Когда музыка смолкла, богатый человек сказал:

— Возьми себе эту флейту, мальчик. Она тебе больше подходит.

— Что вы, господин. Я не могу взять такой дорогой подарок, — прошептал мальчик.

—  Тогда давай меняться. Ты мне дашь свою дудочку, а я тебе – флейту, — предложил богач и почти насильно, вложил мальчику в руки флейту.

Мальчик ушел, не чуя ног под собой от счастья.

Поздно вечером, собираясь спать, богач взял с дивана деревянную дудочку мальчика, поднес дудочку к губам и полилась прелестная, журчащая песенка.

А.Лопатина

Волшебная скрипочка

«Дзинь, — дзинь, — дзинь», — весело запел колокольчик.

— Колокольчик поет о том, что нас ждут в гости, — сказала маленькая девочка своему брату — высокому мальчугану лет четырнадцати.

— Вечно ты сочиняешь, Анечка, у тебя все поют: и цветы, и облака, и звезды, — засмеялся мальчик.

— А ты, Томас, разве не слышишь, что они поют? — удивилась девочка.

— Думаю, они поют в твоем воображении, — рассудительно сказал мальчик. — По-твоему, колокольчик поет о том, что нас ждут, а по-моему, старушка забыла о том, что приглашала нас. Видишь, нам никто не открывает.

В этот момент дверь распахнулась.

— Здравствуйте. Тебя, кажется, Анечкой зовут, а ты Томас, — старушка погладила девочку по голове и протянула мальчику руку, — а я учительница музыки, Герда Свансен.

Томас поздоровался и вошел, а его сестренка застыла на пороге с широко раскрытыми глазами.

— Проходи, Аня, и поздоровайся, — Томас потянул свою младшую сестренку за рукав и, извиняясь, сказал хозяйке:

— Простите, госпожа Герда, это с ней бывает: застынет на одном месте, а потом утверждает, что слушала, как поют облака или цветы.

— Томас, ты только послушай. Когда мы вошли, колокольчик поздоровался с нами серебряной мелодией, а за ним вот тот чудесный инструмент, который стоит в углу комнаты, а потом скрипочка, которая висит на ковре, и хрустальные подвески на люстре, — восторженно воскликнула девочка.

— Ты, оказывается, умеешь слышать музыку, — радостно обняла девочку старушка. — Я всегда старалась объяснить своим ученикам, что музыка живет повсюду, и нужно только ее слышать. Редко кому это удается. Твоя сестренка, Томас, должна беречь этот чудесный Божий дар.

— Мама всегда шутила, что Анечке подарил музыку соловей, — ответил Томас.

— Но соловей и вправду подарил мне музыку, Томас, разве ты не помнишь?

Девочка повернулась к учительнице и рассказала:

— Когда я была совсем маленькая, мы с мамой пошли в лес за ягодами. В траве на полянке мелькнул какой-то симпатичный рыжий зверь с пушистым хвостом, и я побежала к нему. Это была лисичка, она приготовилась прыгнуть и схватить маленького серого птенца. Он отчаянно пищал, и я поняла, что лисичка сейчас его съест. Тогда я громко закричала и прогнала лисичку. Подошла мама и сказала, что мы должны отыскать гнездышко и положить туда птенца, иначе он погибнет. Мы с мамой еле нашли гнездышко в колючем кустарнике на краю поляны. Мы так устали и исцарапались, что не стали собирать ягоды. Когда мы выходили из леса, над нами закружился соловей и пел свою песенку. Мама сказала, что соловей поет: «Спасибо тебе, девочка. В награду за спасение моего сыночка дарю тебе музыку».

Анечка закончила свой рассказ, и учительница музыки восхищенно воскликнула:

— Сама Фея Музыки привела вас ко мне. Я уже старенькая, но до сих пор мечтаю вырастить настоящего музыканта, который бы своей музыкой рассказывал людям о волшебных звуках земли. Анечка, предлагаю тебе стать моей ученицей.

После чая с вкусным пирогом госпожа Герда исполнила несколько мелодий на разных музыкальных инструментах, и дети были в восторге. Вернувшись домой, брат и сестра долго разговаривали о том, что с ними произошло.

— Тебе повезло, Анечка, — сказал Томас, — Герда Свансен — лучшая учительница музыки в нашем городе, будет учить тебя совершенно бесплатно на том инструменте, который ты сама выберешь.

— Томас, а правда клавесин поет, словно звенит тысяча весенних ручейков? — спросила брата девочка. — Когда госпожа Герда заиграла на клавесине, я удивилась, как в таком хрупком инструменте может быть спрятано столько звуков.

— А мне больше всего понравилась флейта. Она поет, словно нежный весенний рассвет на чистом, слегка замерзшем за ночь зеленовато-розовом небе, когда первый золотистый луч солнца встречается с последней ночной звездочкой.

Анечка бросилась брату на шею:

— Как ты красиво сказал, Томас, значит, ты тоже умеешь слышать музыку.

— Нет, так как ты, не умею, — ответил мальчик. — Но когда Герда Свансен играла на флейте, я вспомнил, как однажды рано утром дедушка разбудил меня, вывел на крыльцо и сказал: «Давай встретим утро, внучек. Если хочешь, чтобы в твоей жизни было больше светлых дней, чаще встречай рассвет». — Я тогда был маленький и ничего не понял, но сегодня, услышав флейту, отчетливо вспомнил это утро.

— А мне больше всего понравилась скрипка. Она пела, словно мамина душа спустилась с небес и с нами разговаривала. Томас, купи мне скрипочку, — попросила девочка.

— Обязательно куплю, — пообещал Томас сестренке, — вот только накоплю денег и узнаю у Герды Свансен, где находится самый лучший магазин музыкальных инструментов. А пока ты можешь заниматься на скрипочке госпожи Герды.

Через два месяца брат и сестра ехали на автобусе в соседний город за скрипкой.

— Томас, госпожа Герда говорит, что я прирожденный музыкант и все мелодии запоминаю с первого раза, — щебетала девочка во время поездки. — Мне иногда кажется, что в скрипочке прячется душа нашей мамочки, особенно, когда Герда Свансен играет. У меня так не получается. Только один раз, когда я играла колыбельную и представила, что это мамочка ее поет, моя скрипка звучала так сладко, что госпожа Герда заплакала, а потом поцеловала меня.

Когда брат и сестра вошли в музыкальный магазин, Аня сразу же заметила несколько полок со скрипками и нетерпеливо потянула брата за рукав. Продавец сначала не обратил внимания на двух бедно одетых детей, но когда Томас достал мешочек с деньгами, засуетился и стал предлагать им разные скрипки. Томас совершенно растерялся и попросил сестру:

— Анечка, я не знаю, какую выбрать, может нужно попробуй на них поиграть?

— Мне больше всего подходит вон та скрипочка, — девочка показала на маленькую изящную скрипочку, лежавшую на самой верхней полке.

— Ты, оказывается, разбираешься в скрипках, — удивился продавец, — только вряд ли вы сможете купить эту скрипку. Ее делал известный мастер, и эта скрипка — самая дорогая в нашем магазине.

К огорчению Томаса скрипка, действительно, стоила в двадцать раз больше той суммы, которую они принесли с собой. Он стал уговаривать сестру купить какую-нибудь скрипку подешевле, но Анечка заплакала в ответ. Наконец, Томас уговорил продавца не продавать полюбившуюся сестренке скрипку в течение года, а все свои деньги оставил в залог, чтобы тот выполнил обещание.

— Если не принесете деньги через год, залог ваш останется в магазине, а скрипку мы продадим, — предупредил детей продавец.

Видя грустное лицо сестрички, Томас попросил:

— Позвольте, пожалуйста, сестренке поиграть на этой скрипке хотя бы минуточку.

Когда Анечка взяла в руки скрипку, лицо ее сразу просияло и она, снова вспомнив мамину колыбельную, заиграла. Все в магазине замерли. Грустный голос скрипки пел о том, как преданно и нежно любит материнское сердце своих детей, и каждый вдруг вспомнил лучшие минуты своего детства. По лицу Томаса текли крупные слезы, и он даже не стеснялся их. Когда девочка кончила играть, в магазине раздались дружные аплодисменты, а продавец, сразу подобрев, сказал:

— Не бойтесь, не продам я вашу скрипку до тех пор, пока вы не накопите денег.

Дети уже вышли из магазина, когда их догнал продавец со скрипкой в руках. Она была спрятана в черном блестящем кожаном футляре, но дети сразу догадались, что это та самая скрипка.

— Ну и счастье вам привалило, — радостно сказал продавец, протягивая скрипку Томасу. Игру твоей сестренки услышал известный в нашем городе скрипач. Он пришел в магазин за струнами. Скрипач решил сделать вам подарок и заплатил за скрипку половину стоимости. А по правилам нашего магазина тот, кто заплатил за инструмент половину стоимости, получает его на год. Потом либо плати остальное, либо возвращай инструмент обратно.

Дети не могли поверить своему счастью, а продавец добавил:

— Скрипач просил узнать ваш адрес и сказал, что обязательно вам напишет.

Когда дети вернулись в свой родной город и показали Герде Свансен скрипку, она торжественно произнесла:

— Теперь, девочка, ты должна научиться играть так, чтобы быть достойной этой великолепной скрипки.

С тех пор прошел почти год. С каждым днем Аня играла все лучше. Все восхищались игрой девочки. Ее стали приглашать на разные городские концерты и даже платили ей за игру. Заработанные деньги брат и сестра складывали в большую шкатулку, позволяя себе только самые необходимые траты. Однако собранной суммы все равно не хватало, чтобы заплатить за скрипку, и Аня со страхом думала, что с любимой скрипочкой придется расстаться.

Однажды госпожа Герда прочла детям письмо от знаменитого скрипача. В письме было написано, что Аню приглашают принять участие в королевском конкурсе музыкантов. Лучшие музыканты из разных стран приглашались на этот конкурс, и сама королева обещала заплатить победителю сто золотых.

— Скрипач спросил у меня, достойна ли ты, Аня, приглашения на конкурс, и я написала ему, что ты самая талантливая и трудолюбивая из всех моих учеников, — сказала старая учительница, а потом добавила:

— Но сейчас тебе нужно заниматься вдвое больше.

— Ах, Томас, — радостно щебетала девочка по дороге домой. — Ведь сто золотых — это так много. Мы же должны магазину только двадцать золотых, а на остальные можно купить красивые платья и туфли.

— Ты должна сейчас думать о музыке, а не о нарядах, — ласково сказал Томас.

— Я и так играю лучше всех, — ответила девочка и обиженно отвернулась от брата.

Томас работал в магазине с утра до позднего вечера. Сестренка всегда ждала, чтобы рассказать брату обо всем, что случилось за день. Но Томас стал замечать, что их ночные разговоры изменились. Если раньше Аня расспрашивала его о делах в магазине, то сейчас она только и говорила, что о нарядах да покупках.

— Знаешь, Томас, самое нарядное платье стоит один золотой, значит, если я куплю двадцать платьев…

Томас перебивал девочку:

— У нас пока нет никаких золотых, Анечка, и считать тут нечего.

Сестра обижалась, но Томас обнимал ее и говорил:

— Лучше расскажи, как ты сегодня играла, — и все обиды исчезали.

Однажды мальчик застал сестренку в слезах:

— Герда Свансен сказала сегодня, что я стала хуже играть, но это неправда, я играю лучше всех! — глотая слезы, говорила девочка.

Ночью Ане не спалось. Тихонько, чтобы не разбудить брата, она поднялась с кровати и села у раскрытого окна. На летнем небе ласково сияли звезды, но на душе у девочки было грустно. Она подумала, что действительно стала хуже играть, и снова горько расплакалась.

Вдруг Ане показалось, что одна звездочка качнулась тихо и спустилась пониже.

«Милая моя девочка, — ласково шепнула звездочка маминым голосом, — я попрошу соловья помочь тебе победить в конкурсе, но только ты не должна больше думать о золотых».

В этот момент за окном запел соловей, и девочка поняла, что он поет для нее. Это была пронзительная песня о любви звезды и соловья, и Аня запомнила ее навсегда. До утра лились за окном соловьиные трели, а рано утром Аня разбудила брата и сказала:

— Томас, послушай, пожалуйста, мою новую песню, сегодня ночью мне подарил ее соловей. Наверное, тот самый, которого я спасла когда-то от лисицы.

Девочка достала скрипку, и чудесные трели наполнили комнату, а потом поплыли по утренней улице. Томас замер, и ему показалось, что мама поет ему о том, как она крепко его любит. А потом сердце его сладко заныло, это скрипка запела о его будущей большой любви. Очнулся Томас от громкого голоса, доносившегося с улицы:

— Спасибо, дочка. Твоя скрипка поет, словно нежные волны океана на рассвете.

Это сказал старый моряк, живший по соседству.

— Да разве это волны поют, — возразила проходившая мимо цветочница, — так поют цветы теплыми весенними ночами, когда они проклевываются из бутонов.

— Ты настоящая волшебница, Анечка, — ласково сказал Томас своей сестренке.

Через месяц в торжественном зале королевского дворца под звуки фанфар королева вручила девочке награду в сто золотых монет. Она ласково обняла ее и сказала:

— Своей игрой ты доставила нам истинное наслаждение и достойна этой награды. На эти деньги ты сможешь купить самое прекрасное платье на свете.

— Спасибо, Ваше Величество, — низко поклонилась Аня, — но мне надо сначала заплатить наш долг за мою чудесную скрипку и купить новую куртку для брата. А на остальные деньги мы будем устраивать музыкальные вечера для бедных детей.

С тех пор каждый месяц в магазине, где работал Томас, собирались бедные дети со всего городка. Всех ждало вкусное угощение, а потом Аня играла на скрипке и пела для детей веселые песенки. В золотистом платье, подаренном ей королевой, и с золотистыми нежными локонами она казалась детям сказочной феей. Они уходили с вечера счастливые, с пакетиками сладостей в руках и сокровенной мечтой — стать настоящими музыкантами.

Войти через Google

или

Запомнить меня

Забыли пароль?