Припять рассказы очевидцев трагедии

В ночь на 26 апреля 1986 года произошел взрыв на Чернобыльской АЭС, радиоактивное облако накрыло десятки стран — ветер разнес его на огромную территорию.

Приблизительное число жертв достигает четырех тысяч человек. Это не только ликвидаторы катастрофы, но и те, кто погиб от облучения. В ликвидации последствий аварии принимали участие около 600 тыс. человек, в том числе из Узбекистана.

Видео в Tas-Ix

После трагедии прошло уже больше 30 лет, но события тех дней до сих пор ужасают. «НТВ» собрал девять историй, каждая из которых могла бы стать сюжетом для фильма. Увы, все это случилось на самом деле.

Ядерный загар

Одна из страшных примет того времени — люди с «ядерным загаром». Те, кому не повезло схватить большую дозу радиации, удивлялись, почему кожа вдруг стала бурого цвета, даже под одеждой. Тело уже было повреждено интенсивным излучением. Не все догадывались об опасности: в день аварии многие и вовсе специально загорали на крышах и на речке возле АЭС, а солнце усиливало действие радиации.

Из рассказа очевидца: «Сосед наш, Метелев, часов в одиннадцать полез на крышу и лег там в плавках загорать. Потом один раз спускался попить, говорит загар сегодня отлично пристает! И бодрит очень, будто пропустил сто грамм. К тому же с крыши прекрасно видно, как там реактор горит… А в воздухе в это время было уже до тысячи миллибэр в час. И плутоний, и цезий, и стронций. А уж йода-131! Но мы-то этого не знали тогда! К вечеру у соседа, что загорал на крыше, началась сильная рвота, и его увезли в медсанчасть, потом дальше — в Киев. И все равно никто не заволновался: наверное, перегрелся мужик. Бывает…»

Врачи, которые принимали первых облученных, именно по «ядерному загару» определяли наиболее пострадавших.

Невидимая смерть

Авария на ЧАЭС застала всех врасплох. Никто не знал толком, как реагировать на бедствие подобного масштаба. Власти не только скрывали полную информацию, но и сами оказались не способны быстро и адекватно оценить обстановку. В стране не существовало системы, которая отслеживала бы в реальном времени информацию о радиационном фоне на обширных территориях.

Поэтому в первые дни после аварии люди, уже находящиеся в зоне поражения, еще не знали об опасности.

Из рассказа очевидца: «26 апреля в Припяти был день как день. Я проснулся рано: на полу теплые солнечные зайчики, в окнах синее небо. На душе хорошо! Вышел на балкон покурить. На улице уже полно ребят, малыши играют в песке, старшие гоняют на велосипедах. К обеду настроение стало и вовсе веселым. И воздух стал ощущаться острее. Металл — не металл в воздухе… что-то кисленькое, как будто батарейку от будильника за щекой держишь».

Из рассказа очевидца: «Группа соседских мальчишек поехала на велосипедах на мост, откуда хорошо был виден аварийный блок: хотели посмотреть, что там горит на станции. У всех этих ребятишек потом была тяжелая лучевая болезнь».

Первое краткое официальное сообщение о ЧП было передано 28 апреля. Как потом объяснял Михаил Горбачёв, праздничные первомайские демонстрации в Киеве и других городах решили не отменять из-за того, что руководство страны не обладало «полной картиной случившегося» и опасалось паники. Люди с шариками и гвоздиками гуляли под радиоактивным дождем. Только 14 мая страна узнала об истинных масштабах катастрофы.

Гибель первых пожарных

О серьезности ЧП на четвертом энергоблоке не знали и пожарные, которые первыми прибыли на вызов. Они понятия не имели, что дым, поднимающийся над горящим реактором, чрезвычайно опасен.

Они шли на смерть, не понимая этого. Мощность излучения от обломков из активной зоны была около 1000 рентген в час при смертельной дозе в 50. Плохо пожарным стало почти сразу, но они списывали это на дым и высокую температуру, о радиации никто не думал. Но потом они стали терять сознание.

Когда в медсанчасть Припяти доставили первую группу пострадавших, у них был очень сильный «ядерный загар», отеки и ожоги, рвота, слабость. Почти все первые ликвидаторы погибли. Хоронить героев пришлось в запаянных гробах под бетонными плитами — настолько радиоактивны были их тела.

Заглянуть в жерло реактора

Сразу после взрыва работники АЭС еще не понимали, что именно произошло. Необходимо было найти место ЧП и оценить разрушения. В реакторный зал отправили двух инженеров. Не подозревая об опасности, они подошли к месту взрыва и увидели, как из жерла разрушенного реактора бьет красный и голубой огонь. На людях не было ни респираторов, ни защитной одежды, но они бы и не помогли — излучение достигало 30 тысяч рентген в час. От него жгло веки, горло, перехватывало дыхание.

Через несколько минут они вернулись в зал управления, но были уже загорелые, словно месяц жарились на пляже. Оба вскоре умерли в больнице. Но их рассказу о том, что реактора больше нет, сначала не поверили. И лишь потом стало ясно, что реактор бесполезно охлаждать — надо тушить то, что от него осталось.

Убрать графит за 40 секунд

Когда взорвался четвертый энергоблок, куски ядерного топлива и графита из реактора разбросало по округе. Часть упала на крышу машинного зала, на третий энергоблок. У этих обломков был запредельный уровень радиации. В некоторых местах можно было работать не более 40 секунд — иначе смерть. Техника не выдерживала такого излучения и выходила из строя. А люди, сменяя друг друга, лопатами счищали с крыши графит.

Из рассказа очевидца: «Нам открылся вид на 4-й энергоблок сверху. Зрелище было невероятное! Поймите, энергоблок парил! Это выглядело так, будто весь воздух над ним дрожал. И запах такой был… Как озоном пахло. Как будто в медкабинете после кварцевания. Это необъяснимо».

Трое героев спасли мир ценой жизни

Через несколько дней после взрыва выяснилось, что активная зона разрушенного реактора все еще плавится и медленно прожигает бетонную плиту. А под ней находится огромный резервуар с водой. Если бы поток расплавленного металла соприкоснулся с ней, произошел бы гигантский радиоактивный взрыв — в воздух должны были попасть десятки тонн ядерного топлива. Последствия трудно вообразить, но специалисты считают, что заражена была бы большая часть Европы, вымерли бы целые города.

Любой ценой нужно было добраться до запорных клапанов и открыть их. Вызвались три водолаза: Алексей Ананенко, Валерий Беспалов и Борис Баранов. Они знали, что это будет стоить им жизни, но все равно отправились к реактору — по колено в радиоактивной воде — и осушили бассейн. Все, о чем они попросили перед тем как уйти на смерть, — это позаботиться о семьях после их гибели.

Ни один из героев после своей миссии не выжил. Хоронили их в плотно запаянных цинковых гробах.

«Ангелы Чернобыля»

Одна из самых сложных миссий на ЧАЭС досталась летчикам. Они должны были потушить раскаленные графитовые стержни внутри реактора. Вертолеты совершили сотни полетов над активной зоной и сбросили тысячи мешков свинца, песка, глины, доломита и бора. Летчики зависали над реактором на высоте всего 200 метров. А снизу бил жар и поднимался конус радиоактивного дыма.

При этом ни у вертолетов, ни у людей внутри не было должной защиты и приспособлений для сброса груза. Защищались как могли — в салоне выстилали свинцом пол, оборачивали им сиденья. Многих летчиков рвало уже после двух-трех вылетов, мучил кашель, а во рту чувствовался вкус ржавого железа.

Из рассказа очевидца: «У многих кожа приобретала нездоровый загар — это были первые признаки лучевой болезни. Про себя могу сказать одно: я ничего не ощущал, только очень большую усталость. Мне все время хотелось спать».

Из рассказа очевидца: «Я все время подчеркиваю, что это не было приказом. Но и добровольным решением это назвать сложно. В Чернигове нас построили и рассказали, что произошла авария на Чернобыльской АЭС, что ветер идет на Киев, а там — старики и дети. И предложили тем, кто не желает участвовать в спасательной операции, выйти из строя. Для боевых офицеров это запрещенный прием. Конечно, никто не вышел».

Летчиков, которые гасили реактор, прозвали «ангелами Чернобыля». Им удалось подавить главный очаг радиационного заражения. После ликвидация пожара в реакторе уже можно было приступить к работам на земле.

Кладбище фонящей техники

В Чернобыль везли много техники — она очень быстро набирала радиацию и выходила из строя. Работать на такой было нельзя. Брошенные машины собирали в специальных отстойниках. Некоторые образцы «светились» на запредельном уровне — например, немецкий радиоуправляемый кран, которым собирали с реактора «фильтры-промокашки». И те самые вертолеты, что зависали над аварийным реактором, поглощая смертельные дозы радиации. А также облученные автобусы, грузовики, пожарные машины, скорые, БТРы, экскаваторы — их оставили ржаветь на кладбищах мертвой техники.

Неизвестно, что собирались с ней сделать позже, но до машин добрались мародеры. Они растащили сначала двигатели, а затем фурнитуру и корпуса. Запчасти продавали потом на авторынках. Многое ушло на металлолом. Эти свалки поражали своими размерами, но со временем почти вся фонящая техника «испарилась» — смертоносное излучение никого не остановило.

Рыжий лес

Одно из самых загадочных и страшных мест зоны — Рыжий лес. Когда-то он был обычным сосновым, разделял атомную станцию и город Припять. По нему ходили туристы, местные жители собирали грибы и ягоды. В ночь аварии этот лес первым принял на себя радиоактивный удар — его накрыло облако из разрушенного реактора. Ветер дул в сторону Припяти, и если бы не этот живой заслон, город получил бы страшную дозу облучения.

Десятки гектаров леса как губка вобрали в себя радиоактивную пыль: у сосен более плотная крона, чем у лиственных деревьев, и они сработали как фильтр. Уровень радиации был просто чудовищным — 5000–10000 рад. От такого смертоносного излучения хвоя и ветки приобрели ржаво-рыжий оттенок. Так лес и получил свое прозвище. Ходили слухи, что по ночам радиоактивные деревья Рыжего леса светились, но достоверных сведений на этот счет нет.

Из рассказа очевидца: «У меня кроссовки были „Адидас“, в Твери сделанные. Я в них в футбол играл. Так я в этих тапочках через „рыжий лес“ ходил в промзону станции, чтобы сократить путь. После Чернобыля еще год в них мяч гонял, а потом академик знакомый попросил кроссовки померить на предмет радиации. И не вернул… Их забетонировали».

Рыжий лес решено было уничтожить — он был слишком опасен. Ведь мертвые сухие деревья могли вспыхнуть в любой момент — и радиация снова оказалась бы в воздухе. Деревья спилили и захоронили в грунте. Позже на этом месте высадили новые сосны, но прижились не все — уровень радиации здесь все еще слишком высок.

Находиться на этой территории запрещено — опасно для жизни.

Ночью 26 апреля 1986 года реактор № 4 Чернобыльской атомной электростанции взорвался, положив начало одной из самых страшных ядерных катастроф в истории. Основываясь на более чем десятилетней работе, записях сотен бесед, на личной переписке, неизданных воспоминаниях и недавно рассекреченных архивных документах, журналист Адам Хиггинботам написал книгу, в которой показал чернобыльскую аварию глазами ее первых свидетелей — «Чернобыль: История катастрофы». Она выйдет в конце апреля в издательстве «Альпина нон-фикшн». С разрешения издательства «Лента.ру» публикует фрагмент текста.

Сразу после 1:25 утра, когда багровый конус пламени, переливающегося вокруг полосатой вентиляционной трубы, взлетел на 150 метров в небо над атомной станцией, в военизированной пожарной части №2 прозвучал сигнал тревоги. На главной панели в диспетчерской внезапно вспыхнули сотни красных сигнальных лампочек — по одной на каждую комнату комплекса Чернобыльской АЭС.

Большинство из 14 пожарных третьего караула спали на своих койках в дежурном помещении. Громкий удар сотряс стекла в окнах, тряхнул пол, разбудив их. Натянув сапоги, они под звуки пожарной сирены высыпали на бетонную площадку перед частью, где стояли наготове три грузовика с ключами в замках зажигания. В этот момент диспетчер крикнул, что на атомной станции пожар, они обернулись и увидели, как огромное грибообразное облако расползается в небе над 3-м и 4-м блоками, меньше чем в полукилометре, в двух минутах езды от них.

Лейтенант Правик скомандовал выезд, и один за другим три красно-белых пожарных ЗИЛа рванули к станции. 24-летний сержант Александр Петровский не нашeл свою каску и вместо нее схватил форменную фуражку Правика. Часы показывали 1:28. За рулем первого грузовика сидел Анатолий Захаров, крепкий общительный мужчина 33 лет. Он числился парторгом части и работал не только на станции, но еще и спасателем в городе: вооружившись биноклем и сев на моторную лодку, вытаскивал из Припяти пьяных купальщиков. Захаров повернул направо и на полной скорости погнал вдоль забора атомной станции. Крутой поворот налево, въездные ворота, и вот, проскочив мимо длинного, приземистого здания дизель-генераторов, они мчат по территории атомной станции. Включенная рация извергала распоряжения и вопросы: что произошло? Какие повреждения наблюдаете? Прямо за ними ехали две цистерны с водой, дежурный караул Припятской пожарной части тоже спешил на пожар. Лейтенант Правик объявил высший уровень тревоги, номер три, вызывая на помощь все свободные пожарные части Киевской области.

В ветровом стекле машины маячило здание станции. Захаров свернул на подъездную дорогу, проехал между бетонными сваями второго яруса и направил машину к северной стене третьего реактора. И там, с расстояния 30 метров, увидел то, что осталось от 4-го энергоблока.

Наверху, в зале управления 4-го блока, все говорили одновременно, а заместитель главного инженера Анатолий Дятлов пытался понять, что показывают приборы. Созвездие красных и желтых сигнальных ламп мигало над консолями пультов турбины, насосов и реактора, крякали не переставая электрические сирены. Картина вырисовывалась мрачная. Индикаторы показывали, что все восемь главных аварийных клапанов открыты, но воды в сепараторах не оставалось. Этот сценарий был за гранью максимальной проектной аварии, худший кошмар атомщика: активная зона задыхается без тысяч литров жизненно необходимого охладителя, растет угроза расплавления активной зоны.

А за пультом старшего инженера управления реактором Топтунова стрелки на циферблатах сельсинных датчиков замерли на отметке 4 метра, показывая, что стержни управления застряли намертво, не опустившись даже до половины. Топтунов освободил стержни от электромагнитных захватов, чтобы сила тяжести опустила их донизу, но почему-то они застряли, прежде чем остановился реактор. Серые жидкокристаллические цифры показаний ионизационных камер, размещенных вокруг активной зоны, бегали вверх и вниз. Там что-то еще происходило, но ни Дятлов, ни люди вокруг него уже не могли ни на что повлиять.

В отчаянии Дятлов повернулся к инженерам-практикантам Виктору Проскурякову и Александру Кудрявцеву и распорядился завершить остановку реактора вручную. Он велел им отправиться в реакторный зал и силой задвинуть стержни в ядро.

Практиканты послушались, но, как только они вышли из зала, Дятлов сообразил, что делает ошибку. Если уж стержни не падают под своим весом, их не удастся сдвинуть вручную. Он выскочил в коридор, чтобы вернуть практикантов, но они уже исчезли в облаках пара и пыли, заполнивших помещения и лестничные пролеты блока №4.

Вернувшись в зал управления, Дятлов начал отдавать приказы. Начальнику смены Александру Акимову он сказал, чтобы тот отпустил домой всех, без кого сейчас можно было обойтись, включая старшего инженера управления реактором Леонида Топтунова, нажавшего кнопку остановки реактора АЗ-5. Затем велел Акимову запустить насосы аварийного охлаждения и вытяжные вентиляторы и дал команду открыть клапаны трубы охлаждения. «Мужики, — сказал он, — мы должны подать воду в реактор».

Выше, на отметке «плюс 12.5», в комнате без окон, где сидели старшие инженеры, Александра Ювченко окружали пыль, пар и темнота. Из-за выбитой двери доносилось ужасное шипение. Ювченко нашарил на столе телефон, попробовал связаться с блочным щитом управления №4, но линия молчала. Потом кто-то позвонил с блочного щита управления №3 и сказал: «Срочно несите носилки».

Ювченко подхватил носилки и побежал вниз на отметку «плюс 10», но прежде, чем он добрался до зала управления, его остановил растерянный человек в почерневшей одежде, с окровавленным и неузнаваемым лицом. Только по голосу Ювченко понял, что это его друг, оператор насосов охлаждения Виктор Дегтяренко. Виктор сказал, что идет со своего рабочего места и что там остались люди, которым нужна помощь. Светя во влажную темноту фонариком, Ювченко увидел второго оператора по другую сторону кучи обломков. Грязный, мокрый и ошпаренный струей пара, он все же стоял на ногах. Он дрожал от шока, но отмахнулся от Ювченко. «Я в порядке, — сказал он. — Помоги Ходемчуку. Он в насосной».

Потом Ювченко увидел появившегося из темноты своего коллегу Юрия Трегуба. Его послали с блочного щита управления №4 вручную открыть вентили системы охлаждения высокого давления и залить активную зону реактора водой. Зная, что для этого потребуются как минимум двое, Ювченко направил раненого оператора туда, где ему окажут помощь, а сам пошел с Трегубом к емкостям охладителя. Ближайший вход был завален обломками, они спустились на два этажа вниз и оказались по колено в воде. Дверь в зал заклинило намертво, но через узкую щель они сумели заглянуть внутрь.

Все было разрушено. Гигантские стальные цистерны разорвало как мокрый картон, а там, где должны были быть стены и потолок зала, они увидели сияющие звезды. Внутренности затемненной станции заливал лунный свет.

Трегуб и Ювченко повернули в транспортный коридор и вышли наружу. Стоя в полусотне метров от реактора, они одними из первых осознали, что произошло с 4-м энергоблоком. Это было ужасающее, апокалиптическое зрелище: крыши над реакторным залом не было, правую стену почти полностью разрушило взрывом. Половина контура охлаждения исчезла: слева висели в воздухе емкости и трубы, которые питали главные циркуляционные насосы. Ювченко понял, что Валерий Ходемчук наверняка погиб: место, где тот стоял, было погребено под дымящейся кучей обломков, освещаемой вспышками, — оборванные кабели под напряжением 6000 вольт, толщиной с мужскую руку, раскачивались, «коротя» и осыпая искрами обломки.

И откуда-то из массы обломков железобетона и балок — из руин блока №4, в которых должен был находиться реактор,— Александр Ювченко увидел нечто еще более устрашающее: мерцающий столб эфирного бело-голубого света, поднимающийся прямо в ночное небо и исчезающий в бесконечности. Это странное, окруженное языками пламени от горящего здания и перегретых кусков металла и оборудования свечение на несколько секунд заворожило Ювченко. Но Трегуб потащил его назад, за угол, подальше от опасности: свечение, которое захватило воображение Ювченко, было вызвано радиоактивной ионизацией воздуха и почти наверняка означало, что открытый реактор смотрит сейчас прямо в атмосферу.

Когда три грузовика пожарной части №2 подъехали к 4-му блоку, им навстречу выбежал сотрудник пожарной безопасности станции. Это он вызвал пожарных. Анатолий Захаров выпрыгнул из своей кабины и огляделся. На земле беспорядочно валялись графитные блоки, многие еще светились от сильного жара. Захаров видел, как строили реактор, и точно знал, что это.

— Толик, что это? — спросил один из бойцов.
— Пацаны, это нутро реактора, — сказал Захаров. — Если дотянем до утра, будем жить вечно.

Правик приказал Захарову оставаться на связи и ждать указаний. Они с командиром взвода Леонидом Шавреем проведут разведку и найдут очаг возгорания.

— И тогда начнем тушить, — сказал Правик.

С этими словами они исчезли в здании станции.

Внутри турбинного зала 4-го блока двое пожарных увидели картину полного хаоса. Битое стекло, бетон и куски металла валялись повсюду; несколько ошеломленных операторов бегали тут и там в дыму, поднимавшемся от обломков; стены здания дрожали, и откуда-то сверху несся рев вырывающегося пара. Окна вдоль ряда А были разбиты, и лампы над турбиной №7 разлетелись; струи пара и горячей воды хлестали из изуродованного патрубка подающей трубы, вспышки пламени были видны сквозь клубы пара в районе топливных насосов. Часть крыши провалилась, и тяжелые обломки — выброшенные взрывом из здания реактора на крышу зала — продолжали падать сверху. В какой-то момент свинцовая пробка, закрывавшая канал реактора, кувыркаясь, упала с потолка и врезалась в землю в метре от оператора.

У Правика и Шаврея, обычных пожарных, не было приборов для измерения уровня радиации. Рации не работали. Они нашли телефон, попытались связаться с диспетчером Чернобыльской станции, чтобы узнать какие-то подробности происшествия, и не смогли дозвониться. Следующие 15 минут они бегали внутри станции, но ничего не установили наверняка, кроме того, что части крыши турбинного зала провалились, а то, что осталось, горело.

К тому времени, как Правик и Шаврей вернулись к своим товарищам, к 3-му энергоблоку прибыли пожарные из городской части Припяти. К двум часам ночи бойцы еще 17 пожарных частей со всей Киевской области направлялись к станции, а с ними поисковые команды, экипажи спасательных лестниц и цистерны. В Министерстве внутренних дел в Киеве уже создали кризисный центр и требовали докладывать об обстановке каждые 40 минут.

В своей квартире через улицу от Припятского отделения милиции Петр Хмель, командир первого караула военизированной пожарной части №2, готовился лечь спать после долгой вечерней попойки, когда в дверь позвонили. Это был Радченко, водитель из части.

«Пожар на четвертом блоке», — сказал он.

Хмель надел форму и спустился к присланному за ним УАЗику. Собираясь, Хмель успел прихватить полбутылки «Советского шампанского». Пока УАЗик поворачивал на улицу Леси Украинки, лейтенант припал к бутылке и осушил ее до донышка.

Тревога тревогой, но не пропадать же напитку.

В квартире на проспекте Ленина Виктора Брюханова разбудил телефонный звонок — через две минуты после взрыва. Когда он зажег свет, проснулась и жена. Звонки со станции посреди ночи не были чем-то необычным, но сейчас, пока муж слушал, что ему говорят в трубку, Валентина видела, как меняется выражение его лица. Виктор положил трубку, оделся и вышел из квартиры, не сказав ни слова.

Не было еще двух часов ночи, когда он приехал на станцию. Увидел изломанный контур четвертого блока, подсвеченный изнутри тусклым красным сиянием, и понял, что случилось худшее.

«Сяду в тюрьму», — подумал он.

Войдя в главный административный корпус, директор приказал открыть аварийный бункер в подвале. Он строился как убежище для персонала в случае ядерной войны. Укрепленный бункер вмещал кризисный центр со столами и телефонами для всех начальников отделов станции, обеззараживающие души, лазарет для раненых, воздушные фильтры, поглощающие отравляющие газы и радионуклиды из атмосферы, дизель-генератор и трехдневный запас пресной воды на 1500 человек — все это было надежно укрыто за стальной дверью воздушного шлюза. Брюханов сначала поднялся в свой кабинет на третьем этаже и попытался дозвониться до начальника смены станции. Тот не отвечал. Брюханов распорядился активизировать автоматическую систему телефонного оповещения, разработанную для информирования руководства об аварии высшей степени — Общей радиационной аварии. Это означало выброс радиации не только внутрь помещений станции, но и на поверхность земли и в атмосферу.

Приехал глава Припяти вместе с курировавшим станцию майором КГБ и секретарями парткомов города и станции. У них было много непростых вопросов. У директора ответов не было.

Длинное, узкое, с низким потолком помещение бункера, заставленное столами и стульями, быстро заняли вызванные по тревоге начальники отделов ЧАЭС. Брюханов сел у двери, за стол с несколькими телефонами и небольшим пультом, и начал докладывать об аварии своему руководству. Первым делом он позвонил в Москву в «Союзатомэнерго», затем — первому и второму секретарям Киевского обкома партии. «Случилось обрушение,— сказал он.— Непонятно, что произошло. Дятлов сейчас разбирается». Потом он позвонил в республиканское министерство энергетики и диспетчеру областных энергосетей.

После этого директор начал принимать доклады о повреждениях от начальника службы радиационной безопасности станции и начальника смены: на энергоблоке №4 произошел взрыв, к реактору пытаются организовать подачу охлаждающей воды. Брюханов узнал, что приборы на блочном щите управления все еще показывают нулевой уровень охладителя. Он боялся, что они стоят на краю самой ужасной катастрофы, какую можно представить: отсутствие воды в реакторе. Никто еще не сказал ему, что реактор уже уничтожен.

Вскоре в бункере было уже человек 30-40. Гудела вентиляция, царила полная неразбериха. Гомон голосов отражался эхом от толстых бетонных стен — начальники подразделений вызывали по телефону сотрудников, все готовились закачивать воду в активную зону реактора №4. Брюханов неподвижно сидел за своим столом у двери: его обычное немногословие превратилось в ступор, движения были замедленными, казалось, он онемел от потрясения.

Увидев весь ужас разрушения 4-го блока снаружи, Александр Ювченко и Юрий Трегуб бросились назад в здание станции — доложить обстановку. Но, прежде чем они добрались до щита управления, их остановил начальник Ювченко, Валерий Перевозченко, начальник смены реакторного цеха. С ним были двое практикантов, которых Дятлов послал опустить стержни управления вручную. Ювченко попытался объяснить им, что это бессмысленно: стержней управления — да и самого реактора — уже не существовало. Однако Перевозченко настаивал: Ювченко видел реактор снизу, нужно оценить ущерб сверху.

Трегуб отправился к щиту управления, а Ювченко согласился помочь Перевозченко и практикантам найти доступ в реакторный зал. Приказ есть приказ, кроме того, у него был фонарь, а у них нет. Вчетвером они поднялись по лестницам с отметки «плюс 12» на отметку «плюс 35». Ювченко шел последним. Наконец, пройдя через лабиринт разрушенных стен и изогнутого металла, они добрались до массивной двери воздушного шлюза зала реактора. Стальная, заполненная бетоном дверь весила несколько тонн, шатунный механизм, который удерживал ее открытой, был поврежден взрывом. Если они войдут, и дверь за ними захлопнется, они окажутся в ловушке. Ювченко согласился остаться снаружи. Он уперся плечом в дверь и изо всех сил удерживал ее открытой, пока трое его коллег переступили через порог.

Внутри места почти не было. Перевозченко стоял на узкой приступке и светил вокруг себя фонариком Ювченко. Желтый луч фонарика выхватывал контуры «Елены», гигантского диска, косо висящего на краях корпуса реактора. Сотни проходивших сквозь него узких паровых труб были разорваны и свисали спутанными клубками, как волосы растерзанной куклы. Стержней управления не было в помине. Глядя в расплавленный кратер внизу, трое мужчин с ужасом осознали, что уставились прямо в активную зону — раскаленное чрево реактора.

Перевозченко, Проскуряков и Кудрявцев оставались на карнизе, пока Ювченко держал дверь, — минуту, не более. Но и это было слишком долго. Все трое получили смертельную дозу радиации за несколько секунд.

Когда, потрясенные увиденным, они ввалились обратно в коридор, Ювченко тоже решил взглянуть на разрушения. Но Перевозченко, ветеран атомного подводного флота, который отлично понимал, что случилось, отодвинул молодого человека в сторону. Дверь захлопнулась.

«Не на что там смотреть, — сказал он. — Идем отсюда».

Переводчик Андрей Бугайский

Воспоминания жителей Припяти

Более тридцати лет назад, 27 апреля 1986 года началась эвакуация Припяти. Этот факт многие оспаривают до сих пор. Одни говорят, что больше суток ждать нельзя было, другие говорят, что всё прошло своевременно… Да и конечно, сидя дома за компьютером, попивая кофе легко писать, что было сделано правильно, а что нет. По этому я решил, что самым верным решением будет дать слово самим участникам событий. Специально для данной публикации я подобрал несколько рассказов самих участников тех событий, которые и предлагаю Вам прочесть…

И первый рассказ жителя Припяти, Сергея Нехаевва, эвакуированного из Припяти после аварии на ЧАЭС. Рассказ корреспонденту РИА Новости Ивану Щеглову о том, как все происходило:

— Как Вы попали в Припять, что это был за город? 

— В Припяти я прожил 10 лет, с 1976 года. Сначала в город на молодежную стройку приехали родители, они работали на Чернобыльской АЭС, потом привезли меня. В Припяти прошла вся моя юность – это был замечательный город, чудесная природа, красивые улицы – все было очень красиво. В то время Припять можно было назвать эталонным советским городом. Город хорошо снабжался и имел все необходимое, он быстро строился и развивался. Поскольку основную часть населения составляла молодежь, было очень много детей. На такой небольшой город было 5 больших школ. Обозначения первых классов доходило до литеры «Л». Кроме того, научный потенциал города был очень велик – работать на ЧАЭС приезжали со всей страны высококлассные специалисты.

— Какой Вы запомнили ночь аварии?

— Авария произошла в ночь с пятницы на субботу 26 апреля. Я тогда учился в 10 классе. Тогда в школьной программе у старшеклассников были так называемые воинские сборы для подготовки к службе в армии. Обычно они проходили в воинских частях и училищах, но поскольку нас было очень много, мы проходили их при школах – спали вместе с курсантами на раскладушках в спортзале. В пятницу у нас как раз были занятия, поэтому все ночь мы проспали как убитые, а утром нас не выпустили из школы. Естественно все сразу напряглись – мы уже были достаточно большими, что бы понять, что что-то произошло. Наши родители работали на станции и мы имели представление о том с чем они работают и об уровнях угроз. Сначала был информационный вакуум и никто ничего не знал. Потом появились слухи – что-то случилось на станции… позже нас отпустили по домам, где меня ждала самая неприятная весть – отец в больнице. Он работал старшим инженером-механиком на первой очереди и в ту ночь был в смене, оказавшись в числе первых пострадавших от катастрофы. Мы еще не знали, что именно произошло, но из окон нашей квартиры была видна АЭС. Обычно отсвечивавший голубоватым энергоблок был черным. В тот день мы гуляли по городу, я даже отнес отцу в больницу передачу, но в городе чувствовалась напряженность. Когда стемнело и я из окна посмотрел на ЧАЭС, то увидел внутри красное зарево – там горел графит. Это были самые страшные и тревожные день и ночь.

— Что Вас больше всего тронуло?

— За неделю до аварии в городе началась «неделя ГО». в то время моей сестре было восемь лет и в школе им было велено приготовить марлевые повязки на лицо. Утром в субботу об аварии еще никто не знал, она пошла в школу, откуда их потом не выпускали. Учительница младших классов заставила детей надеть повязки, и когда их наконец отпустили, это было очень печальное зрелище – напуганная маленькая девочка, плачущая, не понимающая что происходит. С большим портфелем в руке и марлевой повязке на лице. Выглядело это дико и страшно…

— Расскажите об эвакуации. Как она проходила?

— Слухи об эвакуации начали появляться на следующее утро. Хочется особо отметить, что разговоры о панике, которая была в городе – бред. Никто не паниковал, все было спокойно, и на мой взгляд по тем временам эвакуация была проведена блестяще. В 9 утра по радио объявили об эвакуации, а около трех часов дня нас уже не было в городе. Сначала мы жили в окрестных селах, поскольку ходили разговоры что мы вернемся в город, но потом стало понятно что этого не будет – села тоже начали переселять. Месяц я прожил у родственников, а потом поехал поступать в институт в Москву.

— Когда вы снова поехали в Припять?

— Я «вернулся» в Припять в 1994 году. Тогда город был еще в нормальном состоянии, коммуникации еще кое-где поддерживались. Даже работал бассейн – в нем купались находящиеся там вахтовики. Когда ехал, очень сильно переживал, думал что нахлынут воспоминания, однако ничего такого не произошло… Да, было печально, однако чувствовалось что он не живой. 

— Вы часто вспоминаете Припять?

— Забыть Припять невозможно, ведь там прошли мои юношеские годы. Я часто общаюсь и встречаюсь со своими одноклассниками, мы вспоминаем наше общее прошлое. Есть такие люди, которые говорят, что не хотят видеть Припять в таком виде как сейчас – хотят помнить ее такой, как тогда, другие наоборот стремятся туда снова и снова. Ностальгия есть. Там был определенный уклад жизни, который пришлось резко поменять, однако и страна тоже сильно изменилась. У нас есть четкое разделение на ДО и ПОСЛЕ. Причем период «до» связан с СССР и спокойной жизнью в Припяти, а период «после» с непонятками в стране, финансовой настабильностью. Причем авария, можно сказать, произошла в этот переломный момент. А пик ностальгии приходился на первые три года после эвакуации, позднее все начинается потихоньку забываться. Сейчас это просто память и часть прошлого.

Автор: Иван Щеглов

Далее рассказ на одном из форумов, который начинается так. Я родилась в Припяти в 1977 году и жила там до 27 апреля 1986 года. На момент аварии мне было 9 лет, так что я всё помню, насколько, конечно можно помнить события двадцатипятилетней почти давности:

О том, что что-то стряслось я узнала утром 26 апреля (это была суббота). Мама разбудила меня в школу и выяснилось, что Дина, моя старшая сестра, не уехала на соревнования. Хотя должна была ещё в шесть утра. На вопрос «почему?» мама как-то невнятно ответила, что их не пустили. Кто не пустил? Как не пустил? В общем, мама с Диной честно притопали к шести на автостанцию и там люди в форме велели им разворачиваться и быстро идти домой. Почему? Потому что. Быстро идите домой. Это шесть утра. Напомню, рвануло в половине второго ночи. Спросить и посоветоваться маме было не с кем: телефона не было, отец уехал в командировку, а стучать к соседям было рановато. В результате утром мама отправила нас с Диной в школу.

В школе тоже творились невиданные до сих пор вещи. Перед каждой дверью лежала мокрая тряпка. Возле каждого умывальника имелся кусок мыла, чего раньше никогда в жизни не было. По школе носились технички, протирая тряпками все что можно. Ну и конечно слухи. Правда, в исполнении второклашек слухи о взрыве на станции выглядели всем уж нереально, а учителя ничего не говорили. Так что я не переживала особо.

А уже вначале второго урока в класс зашли две тётечки и быстро раздали нам по две маленькие таблеточки…

Я до сих пор думаю — как бы не хаяли впоследствии действия самых разных ответственных товарищей в ту ночь, но. Директоров школ и садиков должны были поднять с постели, чтобы в восемь школы были выдраены, мыло разложено, а учителя проинструктированы на предмет окна-не-открывать-ни-в-коем-случае. И йодные таблетки раздавали детям уже в 9 утра. Как знать, может я сегодня не инвалид именно потому, что мне дали те таблетки утром, а не вечером. (Так, для справки. В наших местах человекам всегда немножко не хватает йода. И щитовидка, которой это йод нужен, активно его тянет. А из реактора выбросило в воздух добрячее количество радиоактивного йода. И тут начались нехорошие наперегонки — если успеть сунуть в организм нормальный йод — всё хорошо. Но если щитовидка цапнет радиоактивного — всё плохо. Вывести его уже нельзя, функция нарушается необратимо.

Уроки мы досидели все, но после всем велено было идти прямо домой и на улице не гулять. Последний учебный день в припятских школах. Всё чисто вымыто, окна закрыты:

В бассейн нас мама уже не пустила. Соседи метались друг к другу и передавали новости. Надо сказать новости были умеренной страшности: да сильный взрыв, да пожар. Но пожар естественно тушат и надо понимать потушат в конце концов. Про радиацию естественно все догадались, но какой конкретно уровень в Припяти? И какой нормальный? Насколько вообще всё это страшно? И что делать, если уехать из города уже нельзя и связь междугородняя не работает?

Говорят, часть народа таки рванула на своих машинах через лес. И говорят, они отгребли самые большие дозы, поскольку проехались по самым грязным местам. Не знаю, но верю. Лес-то реально порыжел вокруг станции.

Вечером таблетки разносили по квартирам. Но к тому времени народ сообразил наглотаться обыкновенного йода с молоком.

А рано утром 27 апреля объявили эвакуацию. Разумеется временную. Но для полного ступора хватило и «временной». Эвакуация это что-то из фильмов про войну. Куда нас повезут? Насколько? Где мы будем жить? А как же работа? А как детей грудных везти? Домашних животных брать или нет? Что из вещей брать? Денег сколько? Документы? Еду какую?…Катастрофа на самом деле.

Во двор нас выгнали к 12-и. Не знаю зачем так рано. Потом еще два часа все мялись во дворе. Расспрашивали дядьку милиционера куда едем и насколько. Куда он не знал, но пообещал, что вернёмся через три дня. Вот и знаю, что не мог он ничего другого сказать, а всё равно обидно:

Наконец и к нам автобус завернул. То есть два или три даже, не помню. Погрузились и поехали. Когда мы влились в общую автоколонну, народ как пришибло: Бесконечная, чудовищная колбаса: Припять это почти 50 тысяч человек — больше тысячи автобусов. Как-то вдруг почувствовалось, что если пригнали за 36 часов БОЛЬШЕ ТЫСЯЧИ автобусов, то всё серьёзно.

Кстати сейчас только понимаю, что эвакуация Припяти это был логистический подвиг. Я не знаю когда было принято решение вывозить людей, но на организацию вывоза и расселения (!) 48 тысяч было чуть больше суток. Это уму непостижимо, если вдуматься.

Ехали тоже муторно и долго. Останавливались где-то в полях, снова ехали. Постепенно автоколонна рассасывалась по сёлам. Наши несколько автобусов остановились в селе «Яблонька». (Кстати глянула по карте. Аж Ровненская область!) Вечер, темнеет. Вышли помятые припятчане, вышли пришибленные местные. Вышел председатель. Расселение выглядело так: председатель тыкал в семью местных и объявлял кого они забираю к себе. Тыкнутые/объявленные расходились по домам.

Честно говоря, наверно в наше время такое не возможно. Нет, вы представьте, то вас вызывают во двор, пусть даже с милицией и горисполкомом в полном составе и объявляют, что вы должны поселить у себя каких-то людей, вывезенных из заражённой зоны, причём бесплатно и неизвестно на сколько. Сейчас бы народ скрутил законную конституционную фигу в такой ситуации. А сельчане нас приняли и слова против не сказали. Расспрашивали и сочувствовали.

Нас забрала к себе семья хорошая, но уставшая и замученная какими-то своими проблемами. Накормили ужином, уложили спать. Спасибо им.

А утром мама приняла решение добираться к бабушке с дедушкой в Черкасскую область. Мы ещё верили, что через три дня сможем вернуться, но сидеть три дня на шее у замученной семьи не хотелось. Позавтракали, попрощались и потопали к трассе. Собственно, припятских топала целая колонна, уезжали все, кому было куда.

На перекрёстке просёлка с трассой стоял гаишники и тормозил для нас попутки. Просил отвезти на автостанцию. Вряд ли нашему водителю было нужно на автостанцию, но он нас отвёз.

На автостанции естественно была полная неразбериха с автобусами и билетами — большая часть рейсов была отменена, на вокзале свалка. Но нас посадили. И наверно довезли бы бесплатно, если бы у мамы не было денег. Припятчане уже стали всесоюзными погорельцами:

К вечеру добрались до родного села. Бабушка плакала и у деда глаза были красные. Похоже, они нас уже не надеялись увидеть живыми. Было кстати отчего. Официальных сообщений — никаких. Связи с Припятью нет. Город закрыт. А слухи ходят примерно такие: ЧАЭС взорвалась, слой пепла 20 см, живых не осталось. Вот что им было думать трое суток?

А ещё через день прилетел папа. Он страху тоже натерпелся, но меньше. Головная контора «Гидроэлектромонтажа» находилась в Питере — там ему объяснили что к чему, отпустили в срочный отпуск, а куда ехать он сам догадался. Папа немедленно сунул нас в машину и отвёз в черкасскую областную больницу.

Больница оказалась забита припятскими — всех принимали укладывали в стационар, хотя совершенно не представляли, что с нами делать. Для начала отвели в подвал. К дозиметристу. Видимо его прислали откуда-то срочно. Обмеряли нас дозиметром. И даже неохотно сообщили результаты. В разных местах от 50 до 600 микрорентген. Но на вопрос » а норма сколько?» честно ответили, что понятия не имеют.

По поводу дозы, сразу скажу — даже сейчас определить много это или мало не могу. Во-первых, это тогда дозы мерили рентгенами, ну БЭРами ещё. А сейчас глянула — греи, зиверты какие-то… Но вот из Вики выяснила, что в среднем эвакуированные получили по 0,33 зиветра, а отсюда узнала, что 0,33 это средняя доза. И вот ещё цитата. «Выдающийся шведский радиобиолог Р.М.Зиверт еще в 1950 г. пришел к заключению, что для действия радиации на живые организмы нет порогового уровня. Пороговый уровень — это такой, ниже которого не обнаруживается поражения у каждого облученного организма. При облучении в меньших дозах эффект будет стохастическим (случайным), т. е. определенные изменения среди группы облученных обязательно возникнут, но у кого именно — заранее неизвестно. » То есть сколько мы получили неизвестно и как нам это аукнется — тоже.

В больнице нас продержали две недели. Развлекали ежедневным мытьём по полтора часа, ежедневными анализами и горстями витаминов. Через неделю народ взвыл и затребовал свою одежду и немедленную выписку. (Одежду отобрали в первый же день — выдали больничные пижамы и халаты.) На что народу объявили — мол, мы бы и рады, но одежды нет. Её отправили на дезактивацию и когда вернут не известно. Народ приуныл, но в халате и тапочках из больницы не выпишешься.

А ещё через неделю пришли деньги на новую одежду. Не знаю как это технически и бухгалтерски делалось, но с нас сняли мерку и через день привезли новую одежду. Не помню, что досталось маме, а нам с Диной два платья. Оба на три размера больше чем нужно. В результате моё платье надели на Дину, а меня завернули динино и мы отправились в магазин, даже не заезжая домой. Купили мне нормальное приличное платье. А потом заехали в парикмахерскую и срезали мои замечательные длинные волосы — они продолжали фонить даже через две недели ежедневного яростного мытья:

Эвакуация для меня на этом закончилась, началось время «после аварии»…

Неизвестный автор

И в третьем воспоминании предлагаю прочесть воспоминания, которые написаны под заголовком: «Горькая правда о Чернобыле, или как я попал в разведку».

Очень много написано об ужасной трагедии на Чернобыльской АЭС. Это и выступления официальных лиц, и статьи журналистов в газетах, и воспоминания самих ликвидаторов. Вот и я тоже решил написать свои воспоминания, рассказать свою правду о Чернобыле, какой бы горькой она не была. Но это будет чистая правда о том, как меня призывали, как меня продали в разведку, о моей работе на станции, о наградах и почему они так обесценены, о том, что можно было избежать лишних жертв, и о моей жизни после аварии, как нас встречали,как нас лечили. Жалею только об одном, что не начал раньше, прошло так много времени и многие имена и фамилии тех с кем я был на станции, стерлись с памяти. Но сам Чернобыль забыть невозможно, как не старайся, и поэтому я расскажу все, что со мной приключилось, всю правду, какой бы она не была. Хочу также отметить, что все, о чем я буду писать, произошло со мной и все выводы будут основываться на моих впечатлениях.

Когда в Чернобыле случилась трагедия я жил в п.Новобурино Кунашакского р-она Челябинской обл. Работал водителем в совхозе. Никаких официальных сообщений об аварии не было, лишь по слухам узнали, что где то произошла авария. И лишь в конце 86 года в совхоз пришла бумага из военкомата о том, что двое наших односельчан отказались ехать в Чернобыль. Что тут началось. Собрания, на которых их осудили, лишили всех заслуг, короче сделали из мужиков козлов отпущения. Вскоре наш военкомат начал призыв людей на ликвидацию аварии. Я все думал и надеялся, что меня не призовут, так как во первых — я служил в Ракетных Войсках Стратегического назначения, во вторых мне был 31 год, а набирали не моложе 35. Как же я ошибался.

И вот лето 1987 года. Мне и еще нескольким односельчанам пришли повестки из военкомата. Прибыли в назначенное время в военкомат, где нам сказали, что мы будем проходить медкомиссию для отправки в Чернобыль. На вопрос — можем ли мы отказаться,  был дан ясный и четкий ответ: Кто откажется, то дело передадут в прокуратуру и два года условно обеспечено. Медкомиссию в районной больнице прошли легко и быстро и 10 августа нас направили в Гарнизонную поликлиннику в г.Челябинск и по заключению гарнизонной военно-врачебной комиссии от 10 08 87 г. я был признан здоровым и годным. После этого нас еще дважды вызывали в военкомат, но оба раза отменяли призыв — то уже набрали группу, то опоздали. И целых три месяца мы были в напряжении и ожидании вызова. И вот 15 ноября пришла очередная повестка явиться в военкомат с вещами и документами. В военкомате при проверке моих документов выяснилось, что срок медкомиссии истек 10 ноября, так как прошло уже три месяца. Тебе же надо по новой проходить комиссию, сказал майор и тут же исправил 10.08 на 19.08. Так я был лризван в Чернобыль.

И вот на стареньком холодном автобусе нас повезли за 300 километров в г.Златоуст и по дороге мы все промерзли до костей. Но на этом наши приключения не закончились. Прибыв в воинскую часть в Златоусте, мы расположились в ДК части, но вскоре выяснилось, что прибыли не туда, а наша часть находится рядом. Это была старая расформированная ракетная часть, на базе которой формировалась новая. На территории стояло несколько бараков, полевые кухни и большое количество военной техники. Нас завели в барак,  где стояло несколько столов за которыми сидели офицеры. Началась мандатная комиссия, где отсеивались неугодные элементы то есть те, кто был судим. Из нашей партии двоих отправили обратно. Из пяти человек из нашего села призывавшихся вместе со мной в этот раз я попал один. Двое оказались судимы, один специалист КИПовец, а еще один просто откупился, у него родственник работал в торговле. Тут же нам выдали военную форму и развели по баракам. Утром нас распределили по взводам и ротам и сказали, что мы попали в учебную часть, где нас будут учить обслуживать и ремонтировать спецтехнику. Как потом нам разъяснил наш ком взвода,  основные работы в Чернобыле уже завершены, но в отстойниках стоит очень много военной техники, которую надо ремонтировать. А что именно и как ремонтировать — мы,  говорит, и сами не знаем, поэтому будем изучать прибор ДП-5А, который я знал как пять своих пальцев еще с армейской службы. Так началась моя служба в в/ч 29767,  взвод по ремонту техники и хим.оборудования. Служба в учебке нам показалась кошмаром, в бараках холодно, мороз под -30, кормят плохо, занимались в основном хозработами, выгружали кирпич для строительства столовой, чистили снег. Без преувеличения все ждали отправки в Чернобыль. Однажды к нам в расположение, где мы занимались, заглянул офицер, который, как оказалось, только что вернулся из Чернобыля, куда сопровождал партию партизан. Мы его стали расспрашивать, как там и что. Он рассказал о своей поездке и ненароком обмолвился, что в частях, куда прибывает пополнение, за деньги или спиртное можно сделать любую отметку о прибывании в зоне. А ведь по закону не важно, сколько ты пробыл в зоне, час или сутки. Вот так, оказывается, и становились ликвидаторами. И вот 30 ноября 1987 года у нас забрали военные билеты, выдали сухие пайки и ночью повели на вокзал. Первую партию из 30 человек отправили в Чернобыль. Ехали поездом через всю Россию и 2 декабря прибыли в г Киев, затем в Белую Церковь и на следующий день нас на автомобилях повезли в с.Ораное.

Вечером 3 декабря прибыли в расположение 25 бригады на распредпункт, куда за нами должны были прийти представители частей. Как потом выяснилось, по записи в военном билете я направлялся в одну из частей начальником ремонтной мастерской. Нас завели в палатку и сопровождающий нас офицер вместе с нашими военными билетами ушел к дежурному. Через некоторое время зашел незнакомый офицер называет несколько фамилий и уводит ребят, затем еще один и еще. И вот заходит такой же, как и мы, партизан и называет две фамилии — мою и Вити Пухова. Мы с вещами выходим из палатки  и я направляюсь к воротам. Нет-нет, шепчет партизан, давай сюда и мы заходим за палатку, подходим к сетчатому забору, перебрасываем через него свои мешки и перелазим сами. Бежим опять —  скомандовал наш сопровождающий и мы побежали. Это что такая конспирация что ли, думал я, убегая все дальше и дальше, от кого это мы так прячемся. Отбежав метров 200-300, наш попутчик оглянулся, сказал что все спокойно и мы пошли шагом. На наш вопрос-  почему  ушли таким образом, мы услышали ответ, который нас шокировал. Оказывается нас просто напросто обменяли на пару ботинок. Вот так меня продали в разведку. Оказывается на станции сотрудникам выдавали спецобувь — кожанные ботинки с липучками, которые очень ценились. Обойдя расположение 25 бригады, мы подошли к маленькому палаточному городку, состоящему из 4 больших палаток, 3 маленьких и 2 вагончиков, которые приткнулись к забору, который ограждал городок 25 бригады. Мы с Виктором оказались не единственными,  кого в тот день привели в эту часть. На следующий день привели Илью Земляченко и еще несколько человек. Как это делалось, я не знаю, может земляки у кого то там на пункте были, может за деньги продавали, а может как нас меняли. Но факт остается фактом,а где то в январе, когда я уже ездил на станцию, к нам привели аж 15 человек, которые шли целевым направлением в одну из частей. Они были уже зачислены в штат нашей части, уже получили пропуска и ездили на станцию когда один из них поехал домой по семейным обстоятельствам. В военкомате, куда он прибыл для отметки, он узнал, что их объявили в розыск как дезертиров так как из части, куда они должны были прибыть, постоянно приходили запросы, где пополнение. И вот,  после 15-20 дней службы в нашей части их перевели в другую, а в нашей части целый месяц не было пополнения. Все объяснялось очень просто. Прошли слухи, что нас призвали на шесть месяцев, а кому это надо, а в штате нашей части было 100 человек и вот привели пополнение, кто то едет домой, и так было все время пока я там был. Так я попал в в/ч 38867 — отдельная рота разведки, которая вела дозиметрический контроль и разведку как на самой станции, так и по внешнему периметру вокруг станции. А о работе на станции я постараюсь рассказать в следующий раз.

Илья Верещак 2010 г.

Так же в конце предлагаю Вам более полную версию рассказа «Горькая правда о Чернобыле, или как я попал в разведку» в .pdf формате, который вы можете скачать по этой ссылке.

Вот кажется и всё на сегодня. Надеюсь данные рассказы оказались Вам полезны, если так- не забудьте поделиться публикацией в социальных сетях, а так же выразить своё мнение в комментариях. До скорых встреч, друзья!

26 апреля 1986 года случилась крупнейшая катастрофа в истории мирного атома – авария на четвертом блоке Чернобыльской атомной станции. За прошедшие годы об этом было написано, сказано и снято очень многое, свое видение событий раскрыли ликвидаторы, журналисты, жители окрестностей АЭС и люди, оказавшиеся в итоге на скамье подсудимых. «МИР 24» рассказывает, что можно почитать о «Чернобыле», чтобы увидеть эту историю с разных сторон: от смерти до смеха, от героизма до банального наживания на железнодорожных билетах, от технических аспектов работы станции до атмосферы на рынке Припяти.

«Репортаж из Чернобыля», Андрей Иллеш и Андрей Пральников

Спецкоры «Известий» работали в гуще событий практически все время с момента прибытия к ЧАЭС и до постройки саркофага осенью 1986-го. Журналисты по минутам воссоздают события ночи 26 апреля и того, что происходило после в Припяти, Чернобыле, Киеве, стараясь воздерживаться от однозначных оценок.

Корреспонденты как бы оправдываются за то, что под давлением властей не могли информировать население о реальной обстановке, а неведение и слухи рождали фатальные ошибки. Любое умолчание в те дни оборачивалось своей изнанкой, отмечают они и приводят следующую историю:

«Особенно запомнилась мне старушка, сидевшая на лавочке под деревьями во дворе пятиэтажного дома. Подбородок ее был ярко-желтым – бабушка пила йод. «Что же вы делаете, мамаша?» – бросился я к ней. И она мне объяснила, что лечится, что йод очень полезный и совершенно безопасный, потому что запивает она его… кефиром. Бабуся протянула мне для убедительности полупустую бутылку из-под кефира. Растолковать ей что-либо я так и не смог.

В тот же день выяснилось – в киевских клиниках больше совсем не радиационных больных, в них много людей, пострадавших от самолечения, в том числе с обожженным пищеводом. Сколько же сил потребовалось потом и газетам, и местному телевидению для того, чтобы развеять хотя бы эту нелепость».

«Чернобыль», Юрий Щербак

Большую журналистскую работу проделал украинский писатель, доктор медицинских наук, эпидемиолог Юрий Щербак, записавший и проанализировавший множество воспоминаний участников трагических событий на АЭС. Об обстоятельствах аварии и эвакуации рассказывают персонал станции, жены погибших, пожарные, врачи скорой помощи, военные, жители эвакуированных зон и даже священник. В 1986 году православная церковь отмечала Пасху 4 мая, авария произошла в субботу за неделю до праздника, в дни Великого поста.

«Наше село близко было от АЭС, мы все видели, что делается на станции, – рассказывает отец Леонид, священник села Красно-Чернобыльского района. – Церковь стояла на возвышенности. На окраине жила одна наша прихожанка. Так из ее хаты было видно, как с вертолета мешки на станцию сбрасывают. В пятницу, второго мая, я служил в два часа дня. Мои прихожане говорят: приехали из Чернобыля, из райкома партии. Будут что-то сообщать. Собрали сход посреди села, и представитель райкома сказал, чтобы к шести часам вечера люди собрались – будет эвакуация. И мы дожидались вечера. Я был среди людей, ходил по больным, причащал тех, кого надо было причастить. Там были старики и старухи, больные, которые годами лежали… А представители райкома и местного совхоза говорили, что выезжаем на короткое время, чтобы брали с собой еду и белье на три дня…»

Быстрее всех населенных пунктов, уже 27 апреля, эвакуировали Припять. Большинство очевидцев вспоминали, что массовой паники не было. Людям говорили, что уезжают они на три дня, хотя многие догадывались – это лишь маневр, чтобы провести вывоз жителей максимально быстро и спокойно.

Одним из интересных аспектов постчернобыльской действительности стал черный юмор киевлян, примеры которого приводит Щербак: «Следует максимально сократить пребывание на воздухе домашних животных. По возвращении домой их следует тщательно вытряхнуть и прогладить утюгом через влажную тряпку, развернуть среди них широкую разъяснительную работу с целью предотвращения контактов с особами, не подвергшимися дозиметрическому контролю и не имеющими справку с печатью «проверено».

«Предлагали на вершине четвертого блока поставить памятник Пушкину и написать: «Отсель грозить мы будем шведу» или так: «Здесь будет город заражен». Тогда же родилась идея плаката: «Мирный атом – в каждый дом».

Или вот: «Из соображений благопристойности не буду затрагивать огромной массы анекдотов и пословиц, посвященных – как бы это поделикатнее сказать? – сексуальной теме и вопросам сохранения потенции. Весьма популярным стал лозунг: «Если хочешь быть отцом, оберни себя свинцом».

«Чернобыльская молитва. Хроника будущего», Светлана Алексиевич

В 2015 году Светлана Алексиевич получила Нобелевскую премию по литературе – это первая подобная награда в истории Беларуси. Писательница любит выбирать больные для постсоветского общества темы: Великая Отечественная война («У войны не женское лицо»), Афган («Цинковые мальчики»), катастрофа на Чернобыльской АЭС («Чернобыльская молитва»).

«По радио объявили, что, возможно, город эвакуируют на три-пять дней, возьмите с собой теплые вещи и спортивные костюмы, будете жить в лесах. В палатках. Люди даже обрадовались: поедем на природу! Встретим там Первое мая. Необычно. Готовили в дорогу шашлыки, покупали вино. Брали с собой гитары, магнитофоны. Любимые майские праздники! Плакали только те, чьи мужья пострадали», – приводит Алексиевич рассказ жены погибшего пожарного Василия Игнатенко Людмилы.

Вскоре облученных пожарных отправили в Москву, в шестую больницу на Щукинской. Героиня Алексиевич вспоминает заведующую клиникой при Институте биофизики, доктора медицинских наук, врача-радиолога Ангелину Васильевну Гуськову, от которой 23-летняя женщина скрыла свою беременность, чтобы ухаживать за мужем. Позже ее тайна открылась, но было уже поздно: дочка родилась с циррозом печени и пороком сердца и умерла в тот же день.

«Он лежал уже не в палате, а в специальной барокамере, за прозрачной пленкой, куда заходить не разрешалось. Там такие специальные приспособления есть, чтобы, не заходя под пленку, вводить уколы, ставить катетер… Но все на липучках, на замочках, и я научилась ими пользоваться… Отсовывать… И пробираться к нему… Возле его кровати стоял маленький стульчик… Ему стало так плохо, что я уже не могла отойти, ни на минуту. Звал меня постоянно: «Люся, где ты?
Люсенька!» Звал и звал…

Другие барокамеры, где лежали наши ребята, обслуживали солдаты, потому что штатные санитары отказались, требовали защитной одежды. Солдаты выносили судно. Протирали полы, меняли постельное белье… Полностью обслуживали. Откуда там появились солдаты? Не спрашивала… Только он…».

«Живая сила. Дневник ликвидатора», Сергей Мирный

Довольно грубо написанная, но содержащая много фактических деталей (например, данные замеров) книга химика, служившего командиром взвода чернобыльской радиационной разведки. Автор не скрывает ничего, например, начинается повествование с описания расстройства желудка, вызванного радиацией, от которого мучился новоприбывший в зараженную зону. Есть моменты и смешные, и предельно серьезные. Мирный сравнивает 30-километровую зону отчуждения вокруг АЭС с Зоной из «Сталкера» Тарковского, а себя в шутку называет командиром взвода сталкеров.

«Мы скользили взглядом по настоящей зоне, каждый видел собеседника через колючую проволочную паутину на столбах… За спиной «науки» (ученого – Прим.ред.) – пустая, полуразграбленная Припять. «Мерзость запустения»… Грязно-зеленый угловатый броник у колючей проволоки, мертвый «парк культуры и отдыха», над лесом торчит ввысь огромный разноцветный круг – аттракцион «чертово колесо»… А перед внутренним взором бегут кадры фильма Тарковского, которые удержались в моей памяти и которые по-иному мне уже не увидеть больше никогда…».

«Ликвидатор», Сергей Беляков

Студент ДХТИ (Днепропетровского химико-технологического института) Сергей Беляков отправился на ЧАЭС добровольно, в порыве желания быть полезным, применить свои профессиональные навыки. В августе 1986 года он отработал на станции 15 дней подряд, совершив за это время 23 ходки. Книга подкупает хорошо переданным студенческим мироощущением – с соответствующим юмором, сленгом и любопытными подробностями ликвидаторского быта, которые делают рассказ живым, а воздух Зоны – почти осязаемым:

«В батальоне еще до меня был выработан своего рода «флотский шик» – пренебрежение к форме, своеобразный немой протест против закоснелости начальства, не желающего считаться со спецификой нашей жизни и работы и упрямо старающегося загнать нас в рамки рутинных войсковых сборов. Мой начальник Игорь, например, пользуясь тем, что он ежедневно вывозил команду на прачечную, по приезду со станции ходил по батальону в белом костюме, шапочке и бахилах оператора машзала. Разведка, та вообще старалась по возвращению с задания сразу же сбросить форму. Часто можно было видеть на офицерах странное сочетание армейских брюк и домашних тапочек без задников, или футболки «Сочи-85» с белыми штанами оператора. На то она и разведка, чтобы манкировать правилами…

Лафа закончилась после разрезания красной ленточки на новых гальюнах. Частые хождения посторонних начальников через наш батальон привели к неминуемому итогу. Какому-то чину из штаба, может быть, даже самому комбригу, не приглянулись тапочки на ногах торопливо козырнувшего ему разведчика. Разнос был спорым. На вечерней летучке комбат, с багровым от злости лицом, прогудел: «Шоб ни одного заср…ца без формы снаружи палаток я не видел! Не армия, а пансионат, туда вас растуда… Б…дей скоро водить станут!» Мы переглянулись. Кто-то тихо сказал: «Было бы клево…».

«Чернобыль. Как это было», Анатолий Дятлов

Одна из ценных книг о Чернобыле – книга заместителя главного инженера по эксплуатации 2-й очереди ЧАЭС Анатолия Дятлова. В роковую ночь 26 апреля именно он находился за пультом управления четвертого энергоблока. В 1987 году он и еще пятеро членов руководства станции были привлечены к ответственности. Дятлов получил 10 лет колонии, однако до конца жизни отрицал свою вину. По его мнению, ответственность за катастрофу лежала на академике Анатолии Александрове, под чьим началом шла разработка реактора РБМК. Сам Дятлов после аварии страдал от лучевой болезни и умер в 1995 году в возрасте 64 лет.

В своей книге инженер подробно рассказывает о своей работе, АЭС и причинах аварии, комментирует некоторые книги о Чернобыле (в том числе «Чернобыльскую тетрадь» Григория Медведева и упомянутую книгу Юрия Щербака), следствие и суд:

«Суд как суд. Обычный советский. Все было предрешено заранее. После двух заседаний в июне 1986 г. МВТС под председательством академика А.П. Александрова, где доминировали работники Министерства среднего машиностроения – авторы проекта реактора, была объявлена однозначная версия о виновности оперативного персонала. Другие соображения, а они были и тогда, отбросили за ненадобностью».

Последовавшее затем решение Политбюро фактически продублировало вывод МВТС, хотя и отметило недостатки реактора. После такого решения Политбюро надо быть уж вовсе наивным человеком, чтобы надеяться на благоприятный исход. Для нашего народного (?) суда в 1987 г. решения Политбюро было вполне достаточно, чтобы осудить за безбожие самого Иисуса Христа».

Таинственный Чернобыль. Личные воспоминания и факты

В Чернобыльской катастрофе 1986 года было что-то, что по сей день держит вокруг зоны отчуждения атмосферу тайны. И причиной тому стала, скорей, не встреча с парочкой-другой зомби у колючей проволоки, а бурная фантазия писателей-фантастов. Так что же представляет собой Чернобыль? Интересные факты о Чернобыльской зоне и мои личные воспоминания мы рассмотрим.