Природа в сказках даля

Литературоведы, исследовавшие творчество Даля, показали, что в его художественных произведениях и очерках отражена природа Оренбургского края, легенды, верования и обычаи населявших его народов. В поездках по краю Даль наблюдал жизнь людей, собирал пословицы и поговорки, значительно пополняя материалы для своего будущего монументального труда — “Толкового словаря живого великорусского языка”, замысел которого тоже созрел в Оренбурге. Эти материалы послужили основой для серьезных этнографических исследований, которые он продолжил позднее в Петербурге в Русском Географическом обществе. По существу этим, как правило, и ограничиваются сведения о научных исследованиях В.И. Даля в Оренбурге.

Между тем имеются многочисленные документы, свидетельствующие, что диапазон научных интересов В.И. Даля — человека одаренного многообразными талантами и наделенного неистощимой любознательностью — был необычайно широк, что именно в оренбургский период он сумел реализовать свои способности. Мы располагаем сейчас многочисленными материалами, чтобы утверждать, что в Оренбурге Даль проявил себя как зоолог и натуралист широкого профиля, как востоковед-тюрколог, знаток географии, истории, литературы Средней Азии, как теоретик медицины, много размышлявший над вопросами врачебного искусства, а также как инженер-практик, не раз демонстрировавший немалые познания в области точных наук, полученные во время обучения в Морском кадетском корпусе.

Эти материалы обнаружены, во-первых, в ГАОО, где хранится множество автографов В.И. Даля и различных документов, касающихся его службы в должности чиновника особых поручений при военном губернаторе.

Важнейшие документы, касающиеся научной деятельности В.И. Даля, находятся в ПФА РАН. К ним относятся рукописные протоколы Конференции Петербургской академии наук, а также письма В.И. Даля к ученым — директору Зоологического музея Академии наук, академику Ф.Ф. Брандту, к знаменитому востоковеду, академику Х.Д. Френу (1782-1851) и известному дерптскому натуралисту А.И. Леману (1814-1842).

Ценнейший научно-биографический материал содержится в рукописных фондах ИРЛ И. Это рукописи неопубликованных статей В.И. Даля, письма к сестре (П.И. Шлейден) и к нему от В.А. Перовского, Я.В. и Н.В. Ханыковых, И.В. Виткевича и других. Имеются интересные с этой точки зрения документы и в рукописном отделе РНБ.

Архивные материалы показывают, что научная деятельность В.И. Даля в Оренбурге была тесно связана с его служебными обязанностями. Будучи чиновником особых поручений при В.А. Перовском, последний придавал большое значение научному исследованию Оренбургского края и соседнего с ним азиатского региона, Даль занимался организацией этих исследований и принимал в них непосредственное участие. Это соответствовало его интересам и позволило ему серьезно заниматься многими вопросами естественных и гуманитарных наук.

В.А. Перовский, приступая к исполнению обязанностей оренбургского военного губернатора, хорошо понимал, что обширный край, которым ему предстояло управлять, сказочно богат, но плохо изучен и освоен. Эти обстоятельства, подтвержденные незадолго до того крупнейшим немецким ученым Александром Гумбольдтом (1769-1859), который в 1829 г. совершил путешествие по Уралу, были учтены в программе управления краем, отражены они и в написанном позднее отчете В.А. Перовского о деятельности за 1833— 1841 гг., рукопись его хранится в РНБ[¹ РНБ, ф.71,№ 13.].

Из этого отчета видно, что В.А. Перовский планировал, а затем последовательно осуществлял всестороннее изучение Оренбургского края, который, по его словам, имел “двоякую важность: как источник богатств, еще мало исчерпанных, и как оплот и опорная точка для влияния на племена, некогда обуревавшие Европу своими вторжениями”[² Там же, л. 3.]. В то же время он считал, что “пограничное положение края, обезопасение восточных пределов Империи, обеспечение азиатской торговли нашей и распространение влияния России”[³ Там же, л. 58 об.] требовали внимательного изучения соседнего региона, в том числе казахских степей и ханств Средней Азии, берегов и прибрежных областей Аральского и Каспийского морей.

Отметим, что все эти исследования проводились им комплексно и, как писал в 1850 г. журнал “Географические известия”, не составляли несвязанных отдельных работ, а напротив, должны были обнять Оренбургский край и соседние с ним страны во всем их объеме, со всех сторон.

В.И. Даль, как следует из его газетных публикаций и статей в научных журналах, полностью разделял взгляды В.А. Перовского и участвовал в разработке и реализации планов по изучению Оренбургского края и зауральских степей.

В Оренбурге у них было немало единомышленников, увлеченно исследовавших Южный Урал и зауральские степи. Прекрасными знатоками края были председатель Оренбургской Пограничной комиссии Г.Ф. Гене, неутомимый путешественник Г.С. Карелин, офицеры- картографы А.А. Жемчужников, К.Д. Артюхов и К.М. Тафаев, ориенталисты П.И. Демезон и М.И. Иванов, ссыльные поляки И.В. Виткевич и Ф. Зан. В новом военном губернаторе они нашли деятельного покровителя и, как сказано в упомянутом журнале, “труды всех этих лиц были одобрены и сверх того либо непосредственно призваны еще новые деятели, либо оказано возможное пособие тем, которые приезжали по собственному побуждению” [347, с. 427]. Среди последних немалый вклад в изучение Оренбургского края внесли Э.А. Эверсман, Г.П. Гельмерсен, Пл. А. Чихачев, Е.П. Ковалевский. Среди “новых деятелей”, приглашенных в Оренбург В.А. Перовским, были братья Я.В. и Н.В. Ханыковы и А.И. Леман.

В 1837 г. Перовский предложил отправить к Аральскому морю научную экспедицию для исследования этого района, тогда еще совсем неизвестного. Это предложение получило правительственную поддержку и Академия наук образовала комиссию по подготовке экспедиции, однако из-за неспокойной обстановки на границах ее отложили. И организацией экспедиции Перовскому довелось заниматься в 1856 г., во второй период своего управления Оренбургским краем. Но он все же не отказывался от своих замыслов, и в Хивинском походе 1839-1840 гг. группа ученых (В.И. Даль, Н.В. Ханыков, А.И. Леман, Пл. А. Чихачев, И.О. Васильев) провела важные научные исследования в неизведанной до той поры степи.

Подводя итоги организованным исследованиям “по части естественных богатств”, Перовский, как видно из его отчета за 1833— 1841 гг., испытывал законное удовлетворение. Во-первых, он отмечал успехи картографов: “Для приведения в известность естественных богатств, — писал он, — сделана глазомерная съемка, доставившая довольно верную карту всего края, потребность которой была крайне ощутительна; сверх того, инструментально сняты значительная часть губернии и вся линия; составлены хозяйственные карты Оренбургских и калмыцких казачьих земель и сделана выборка из межевых планов для определения границ поземельных дач различных сословий. Определены 6 новых астрономических пунктов”[⁴ РНБ, рук. отд., ф. 571, № 13, л. 50-50 об.].

Большое значение для исследования природы края имели систематические метеорологические наблюдения, которые, как указал в отчете Перовский, были в это время “учреждены в Оренбурге, Уфе и Уральске”[⁵ Там же, л. 49 об.].

Особое внимание он уделял обобщению результатов, полученных при изучении флоры, фауны и геологии, объединявшихся в то время термином “естественная история”. В отчете он отмечает: “Поручено профессору Казанского университета Эверсману составить естественно-историческое описание края, первые две части которого им уже и окончены. Сверх того, для подробнейших геогностических исследований командированы были знающий горный офицер и кандидат Дерптского университета Леман, а для описания южной части Башкирии — поручик Рейхенберг”[⁶ Там же.].

Из отчета также видно, что Перовский считал своей большой заслугой организацию Музея естественных произведений Оренбургского края. “Приступлено, — пишет он, — к собиранию предметов по части естественной истории и устроено особое помещение для хранения коллекций”[⁷ Там же.].

В.И. Даль имел прямое отношение ко всем перечисленным В.А. Перовским направлениям научных исследований. Как будет показано ниже, он непосредственно участвовал в подготовке Аральской научной экспедиции, занимался организацией оренбургского естественно-научного музея, перевел с немецкого на русский язык сочинение Э.А. Эверсмана “Естественная история Оренбургского края”.

Свои познания в картографии В.И. Даль проявил в основательном критическом разборе карты зауральских степей, по которым проходили русские войска во время Хивинского похода, она была составлена немецким географом и картографом К. Циммерманом (1813-1889) [74, 105].

Даль написал ряд работ, которые представляют собой научные исследования, связанные с природой Оренбургского края, историей и этнографией населяющих его народов, народными промыслами. К ним можно отнести цикл очерков об уральских казаках и статьи о башкирах, например в статье “О козьем пухе” рассматривается история оренбургского пуховязального промысла и его состояние в первой половине XIX в.

Сочинения В.И. Даля свидетельствуют о его интересе к востоковедению и немалых познаниях в этой области. Он был хорошо знаком с тюркскими языками, отмечал сходство и различие между ними, разъяснял значение отдельных тюркских слов и оборотов. Анализ текста его очерков и писем дает основание причислить его к первым отечественным лингвистам-тюркологам. В.И. Даль увлекался и собиранием восточных рукописей.

В Оренбурге В.И. Даль находился в центре кружка, который объединял образованных людей из окружения Перовского, живо интересовавшихся природой края, его историей, фольклором, участвовавших в изучении Урала, казахских степей и Средней Азии. О собраниях этого кружка он рассказывал П.И. Шлейден в письме от 27 февраля 1838 г.: «Не помню, писал ли я тебе о наших “четвергах”. Нас собралось теперь десять человек, мы собираемся по четвергам поочередно у двух, у меня и у генерала Генса, и каждый по очереди занимает остальным вечер своим предметом. Тут один говорит об истории, другой о кайсаках и башкирах, третий о сравнительной анатомии, четвертый о Бородинском сражении, пятый о расколах и пр. и пр. Затея очень хороша, идет досель довольно удачно; несколько статей были довольно любопытны и занимательны, так что это можно и должно напечатать. Может быть, мы составим из них сборник»[⁸ ИРЛИ, рук. от.].

О “четвергах” В.И. Даль упоминает и в следующем письме к сестре, датированном 9 июня: “Четверги наши кончились, все разъехались — а зимой, может быть, возобновятся. Маловато дельного народу. Впрочем, все-таки статей и заметок набралось довольно замечательных; вероятно, будут они напечатаны”[⁹ Там же, письмо от 9 июня 1838 г.]. О занятиях кружка В.И. Даль писал М.П. Погодину 4 марта 1841 г.: “…Вечера наши продолжаются эту зиму; кажется, я вам об них говорил? Нашлось здесь человек 12, которые предпочли карточным вечерам предложение мое: сходиться у меня раз в неделю и занимать каждому по очереди других. Это удалось гораздо лучше, чем можно было надеяться; вышло несколько статей таких дельных, умных, занимательных, что хоть бы их читать и не в Оренбурге. Например: философия истории; о происхождении кайсаков; о раскольниках; о новейших делах в Персии; о взаимном отношении аллопатии и омеопатии и пр. Я читал статью о русском языке, которую послал Вам, потом физиологию и патологию глаза, потом повести и пр. Это оживляет, подстрекает, греет”[¹⁰ РГБ. Отд. рук. Ф. 231/П, оп. 10, № 16.].

Участником этих научных заседаний был прежде всего председатель Оренбургской пограничной комиссии Григорий Федорович Гене, человек высокообразованный, собравший за долгие годы службы в Оренбурге огромный материал об азиатских народах, их истории и этнографии. В работе кружка участвовали также преподаватели Неплюевского военного училища А.Н. Дьяконов и М.И. Иванов. Первый — инспектор классов и учитель истории и географии, любитель и знаток русской словесности был, по словам В.И. Даля, его “помощником и сотрудником” в начатой работе по составлению “Толкового словаря живого великорусского языка”; он причислял А.Н. Дьяконова к тем немногим людям, с которыми он мог “отвести душу и посоветоваться в этом деле” [167, Т. 10, с. 274]. Второй, М.И. Иванов, преподавал в училище татарский и персидский языки и одновременно служил переводчиком при Оренбургской пограничной комиссии. Он был автором двух книг — “Татарская хрестоматия” и “Татарская грамматика”, вышедших в 1842 г. и сыгравших важную роль в отечественной тюркологии.

К ним присоединился и приехавший в 1835 г. новый чиновник особых поручений при военном губернаторе, недавний выпускник Царскосельского лицея Я.В. Ханыков (1818-1862), на которого В.А. Перовский возложил обязанность “собирания сведений по всем отраслям статистики и местной истории”. В дальнейшем Я.В. Ханыков получил известность как востоковед, автор серьезных работ по картографии и экономической географии.

В 1838 г. на службу в Оренбург приехал и его брат, Н.В. Ханыков (1819-1878), впоследствии крупный ученый-востоковед, он также с интересом занялся изучением Оренбургского края, а в 1841— 1842 гг. совершил путешествие в Бухару.

О заседаниях научного кружка В.И. Даль сообщал и в письмах к А.А. Краевскому, так, 26 февраля 1838 г. он писал: “Статьи с ученых вечеров наших прислать Вам едва ли будет можно, потому что мы с Ханыковым затеваем издать — если со временем удастся — Оренбургский сборник, в который войдут лучшие статьи с этих вечеров. Замечательных и достойных печати статей было только четыре: Генерал-майора Генса, о происхождении кайсаков; Ханыкова, о философии истории; Иванова, о мусульманских школах или медресах и так называемой учености здешних мусульман и пр.; Дьяконова, о раскопках и в особенности об Иргизском монастыре. Я читал им последним вечером довольно длинную повесть Бедовик, которую, намерен Вам послать. Получил ли Одоевский мое письмо об омеопатии?”[¹¹ РНБ, отд. рук., ф. 391, № 318, л. 5.]. По-видимому, Краевский заинтересовался оренбургскими материалами и просил присылать их для публикации. Даль разъяснял ему в письме от 4 октября 1840 г.: “У меня найдется, — пишет он, — готовых три или четыре повести, от 10-15 листов каждая (печатных), и по мере того, как их перепишут, все присылаю. Пришлю так же, как только управлюсь, кипу других вещей, сколько наберу… Относительно прочих сотрудников, о которых вы пишете, дело обстоит гораздо по-сомнительнее. Генерал Гене имеет уже несколько раз маленькие неприятности за сведения, которые сообщал другим — Вы знаете, что у него все секретно, даже статистика, география Киргизской степи, Бохары, Хивы и Кокана. Поэтому он решительно ничего печатать не хочет; я буду таскать у него помаленьку, что могу, и извлекать, что можно. Но у меня досугу не больно, сколько бы на все это надо. Что можешь сделать. Есть у нас еще молодой человек, Нагибин, и от него получите вероятно что-нибудь; он будет работать все, на что я ему укажу, человек с головой и если заплатите ему работу, если найдете, что статьи готовы, то помогать Вам будет.

Дьяконов — преподает по пяти и по шести глав в день и человек сверх того хворый; много ли тут остается времени? Между тем я вытереблю у него статью о раскольниках, статью очень занимательную и любопытную.

Ханыков ничего нигде не может печатать, кроме Журнала Министерства Народного просвещения; вот почему он даже от печатания должен отказаться вовсе…

Много, много любопытного есть в нашем краю; но что прикажете делать, кому охота лезть под обух? Пуганая ворона куста боится, придерутся после ваши, столичные, так что не рад будешь и печати. Все секретно” [Там же, лл. 8-8 об.].

Зимой 1841 г. научный кружок пополнился новым членом. Им стал И.Ф. Бларамберг, военный картограф, которому предстояло возглавить работы по картографированию края.

В своих “Воспоминаниях” он пишет: “Так как все рода войск были представлены их начальниками, большей частью генералами, я нанес им свои служебные визиты; затем я посетил генерала фон Генца, начальника пограничной комиссии, т.е. Киргизского управления, затем доктора Карла фон Розенбергера и фон Даля, своих старых знакомых. С тремя последними я преимущественно и общался. Как упоминалось выше, жизнь в Оренбурге была тогда очень оживленной. В зимние месяцы обычно в течение недели собирались каждый вечер в одном определенном доме. Здесь обменивались новостями, музицировали, молодежь танцевала, пожилые господа и дамы играли в карты. Поскольку генерал находился еще в Петербурге, я использовал свое свободное время для того, чтобы привести в порядок материалы о Персии и переписать их первую часть набело. Вечера я большей частью проводил у генерала Генца, у Розенбергера и Даля, где устраивались литературные вечера, а не карточные игры” [208, с. 219-220].

К описанию этих вечеров И.Ф. Бларамберг возвращается и несколько позже, называя некоторых новых членов кружка, которых не упоминал В.И. Даль: “Свободные вечера я проводил в обществе образованных людей, которых тогда в Оренбурге было много. Это были в основном чиновники из Петербурга и Москвы, которых охотно приглашал на службу генерал-адъютант Перовский. Так, литературные вечера, которые мы устраивали у меня, генерала Генца, доктора Розенбергера, Владимира Даля, Ханыкова, полковника Цеге фон Лауренберга и других, проходили очень интересно и были поучительны, ибо каждый должен был рассказать что-нибудь о своей жизни или о своих путешествиях либо прочитать из художественной литературы. Эти вечера заканчивались всегда скромным, но веселым ужином” [208, с. 247].

Еще в годы учебы на медицинском факультете Дерптского университета В.И. Даль особенно интересовался биологией и даже подумывал о перемене профессии. Е.В. Даль писала: “Отцу представлялась было возможность переменить род своих занятий, перейти на факультет естественных наук, а там в виду научная поездка в Сибирь. Отец сколько колебался: он с детства чувствовал влечение к этого рода занятиям, а тут хирургия с ее кровью, медицина с ее мнимою филантропией, но зато тут верный кусок хлеба… и он решился остаться медиком. Отец мне говорил, что это решение стоило ему такой борьбы, что и решась уже остаться медиком, он вдруг заленился и с месяц ничем не занимался” [243, с. 101].

Интерес к биологии, однако, у него остался неизменным и он смог заняться ею основательно в Оренбурге. Во время частых служебных поездок по Оренбургскому краю Даль имел возможность наблюдать природу Южного Урала и зауральских степей во всем ее разнообразии. С животным миром он хорошо познакомился, будучи страстным охотником. Его энтомологическая коллекция заслужила высокую оценку у профессионалов. Результаты естественно-научных наблюдений В.И. Даля отразились в его художественных произведениях, а также в специальных статьях, которые публиковались в столичных газетах и журналах, в “Энциклопедическом лексиконе”, издававшемся А.А. Плюшаром.

Глубокие познания Даля-натуралиста проявились в примечаниях к первой части “Естественной истории Оренбургского края”, написанной известным казанским профессором Э.А. Эверсманом. Они настолько основательны, что В.И. Даля можно в известной степени считать соавтором этого замечательного труда.

Важнейшая заслуга В.И. Даля как зоолога состояла в организации “Музеума естественных произведений Оренбургского края” и собирании редких представителей животного мира этого региона для Зоологического музея Петербургской Академии наук. Результаты этой работы отражены в его длительной научной переписке с академиком Ф.Ф. Брандтом, директором Зоологического музея.

Среди естественно-научных вопросов, которые интересовали В.И. Даля, следует назвать проблему изучения Аральского моря, его берегов, устьев впадающих в него рек, животного и растительного мира Приаралья. Необходимость как можно скорее исследовать этот район, тогда почти неизвестный науке, признавали ученые разных специальностей, они предполагали сделать здесь интересные открытия. В.И. Далю принадлежит ряд статей по этим вопросам, в том числе “Арал” и “О барсах и тиграх Приаралья”. Кроме того, как свидетельствуют архивные документы, он активно участвовал в подготовке академической ученой экспедиции к северо-восточным берегам Аральского моря, которая была начата по инициативе В.А. Перовского в 1837 г., но не состоялась из-за осложнившихся отношений с Хивинским ханством и в связи с военным походом против него зимой 1839-1840 гг.

“Музеум естественных произведений Оренбургского края”

В.И. Даль сыграл важную роль в истории оренбургского краеведческого музея, которому в 2001 г. исполнилось 170 лет. Далю же фактически принадлежит заслуга создания зоологического отдела этого учреждения, о чем свидетельствуют документы из ГАОО [310,311,315].

Первый музей Оренбурга. Ко времени приезда В.И. Даля в Оренбург здесь уже более двух лет действовал музей при Неплюевском военном училище, организованный военным губернатором П.П. Сухтеленом (1788-1833), человеком высокообразованным и просвещенным, из архивных материалов видно, что, прибыв на новое место службы весной 1830 г., он уже в ноябре приступил к созданию “Музеума для сосредоточения всяких предметов, служить могущих к вящему развитию понятий юношества и к общей пользе распространения наук, особенно в Оренбургской губернии”[¹² ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 5350, л. 7.]. Основу музея, по замыслу Сухтелена, должны были составить добровольные пожертвования, поэтому он обратился с просьбой о содействии ко многим покровителям наук, любителям познаний и ученым испытателям природы. В списке лиц, которым 12 ноября 1830 г. был разослан “пригласительный циркуляр”, фигурируют генерал-губернаторы Восточной Сибири, Иркутский и Енисейский, главные начальники горных заводов Уральского хребта, Колывано-Вознесенских, Нерчинских и других горных заводов, известные ученые из Петербурга, Дерпта, Харькова, Кременца и т.д., уральские заводчики, чиновники разного ранга. Такие же письма были отосланы хану Внутренней киргизской (т.е. казахской) Орды Джангеру Букееву, калмыкскому князю Тюменеву и другим.

Сухтелен, выражая полную и приятную уверенность, что эти лица не откажутся принять участие в столь общеполезном предположении, направил каждому “проспект предметам, долженствующим войти в состав коллекций Музеума”. Как видно из этого документа, предполагалось, что музей будет состоять из двух отделов. Первый должен был включать предметы по части естественной истории, т.е. зоологии, ботаники и минералогии. Здесь следовало представить всевозможных животных и различные растения, а также минералы во всех видах, среди них металлы, камни, соли, горючие вещества, окаменелости. Во второй — этнографический — отдел должны были войти предметы по части искусств и промышленности, одежды разных народов, украшения, оружие, домашняя утварь и т.д. Особо отмечены модели машин и орудий, причем имелись в виду машины, употребляемые в горном деле, при орошении полей и садов, устройстве мельниц, в строительстве, а также орудия земледелия, звероловства, рыболовства.

Таким образом, П.П. Сухтелен задумал создать музей весьма широкого профиля, в котором, наряду с экспонатами, представляющими Оренбургский край, предполагалось собирать вообще разного рода редкости, которые имеют научно-познавательное значение, поэтому 24 ноября 1830 г. он обратился в Комитет Неплюевского военного училища с письмом, в котором сообщил о своем желании “при сем училище устроить Музеум” и решении “принять на себя особое попечительство об оном, впредь до большого образования сего Музеума”[¹³ Там же, л. 8.].

Доказывая необходимость музея для Оренбургского края, он писал, что “край сей обширный и богатый многочисленными произведениями природы, заключающий несколько народов, разнящихся верою, нравами, обычаями, промышленностью, одеждою”, мало известен даже его жителям. Познать его поможет музей, который, по мысли Сухтелена, представит сокращенную, но верную картину целого края и покажет посетителям все сокровища страны, ими обитаемой, кроме того, музей должен помочь перенять у других полезный опыт в усовершенствовании орудий труда, улучшении быта и т.д.

В архивном деле есть и ответы на разосланный “пригласительный циркуляр”, по ним можно судить, как на первых порах комплектовалось музейное собрание. Письма адресовались самому Сухтелену, на его имя присылались коллекции минералов, гербарии и другие пожертвования, которые он направлял в музей с особым распоряжением. На каждое письмо и посылку неизменно следовал личный ответ Сухтелена с выражением глубокой благодарности.

Почти все, к кому обратился оренбургский военный губернатор, горячо поддержали его начинание. Например, начальник Колывано-Вознесенских горных заводов Е.П. Ковалевский писал из Томска, что “желая по возможности содействовать сему патриотическому намерению, а с тем вместе и распространению естественных наук в отдаленном нашем крае”, распорядился собрать и выслать в Оренбург коллекцию горнокаменных пород, “дополнив оную редкостями из других царств природы”[¹⁴ Там же, л. 21.].

Ботаник, академик Н.С. Турчанинов ответил из Иркутска, что готов “способствовать успехам просвещения в любезном моем отечестве”, и уже 28 февраля 1831 года сообщал: “Спешу отправить к Вам собрание растений здешнего края, заключающее в себе около 700 видов. С будущею почтой надеюсь отослать Вашему сиятельству несколько обрубков деревьев и кустарников, в Иркутской области растущих”[¹⁵ Там же, л. 36.].

Начальник Нерчинских горных заводов С.П. Татарянов, подтверждая готовность “по возможности служить учрежденному при Неплюевском училище Музеуму некоторыми произведениями Нерчинского горного округа, относящимися до минералогии и растений, растущих в Даурском крае”, спрашивал, как доставить их в далекий Оренбург[¹⁶ Там же, л. 31-33 об.]. По предложению Сухтелена, эти коллекции были сначала привезены в Звериноголовскую крепость, а затем отосланы по почте к месту назначения.

Интересные экспонаты поступили в этнографический отдел музея: 29 января 1831 г. хан Джангер Букеев писал П.П. Сухтелену, что “вменяя себе в особенную честь содействовать хотя безделкою к образованию рождающегося Музеума”, посылает некоторые предметы казахской мужской и женской одежды и обещает “в самоскорейшем времени дополнить все вещи, равно как и предметы хозяйственного быта и промышленности наших ордынцев”[¹⁷ Там же, л. 33.]. Из Астрахани от князя Сербеджаба Тюменева в дар музею были присланы “шишак с литерами арабскими золотой насечки, калмыцкое седло, мужское и женское калмыцкое платье”[¹⁸ Там же, 106-106 об.], из Уральска — одежда уральской казачки, а от генерал-губернатора Восточной Сибири — “полный наряд тунгусского шамана и металлическое изваяние, служившее, как полагать надлежит, к обрядам веры первобытных тамошних обитателей”[¹⁹ Там же, л. 58-58 об.].

29 января 1831 г. П.П. Сухтелен направил в Уфу к оренбургскому гражданскому губернатору И.Л. Дебу письмо с просьбой принять участие в организации Музеума и пригласить “любителей просвещения Оренбургской губернии к пожертвованию приличных для означенного Музеума предметов”[²⁰ Там же, л. 24-24 об.]. На это приглашение откликнулись многие штатские и военные чиновники, помещики, священники. В музей присылали старинные книги и рукописи, древние монеты, разного рода археологические находки, окаменелости, просто любопытные мелочи. Среди подарков оказались, например, часть черепа огромного неизвестного животного, зуб и кости мамонтовые, найденные на берегах рек Урал и Белая, и т.п.

Ценную коллекцию предметов по части археологии, нумизматики и минералогии передал музею челябинский земский исправник Ф.Ф. фон Квален. Своим собранием минералов поделился известный оренбургский натуралист Г.С. Карелин. Немалый вклад в музейное собрание сделал и сам П.П. Сухтелен. Особое внимание он уделял восточным рукописям, считая, что они могут служить полезным пособием для воспитанников Неплюевского училища, изучавших персидский и тюркский языки.

По проекту Сухтелена важное место в музее должен был занять зоологический раздел с чучелами животных и птиц, обитающих в Оренбургском крае. Для обучения нелегкому чучельному искусству он решил послать ученика в зоологический кабинет Казанского университета к прославленному натуралисту профессору Э.А. Эверсману, переехавшему в Казань из Оренбурга в 1828 г. Выбор пал на Григория Масленникова, закончившего уездное училище в Уфе. Документы архивного дела показывают, как внимательно следил Сухтелен за его обучением, а затем за работой в музее. Впоследствии Масленников стал ближайшим сотрудником Г.С. Карелина и сопровождал его в экспедициях по Каспийскому морю, Сибири, Алтайским и Саянским горам.

Обязанности смотрителя и устроителя музея вначале взял на себя, причем временно, добровольно и бесплатежно, Н.Д. Шангион- Гартинг, чиновник министерства иностранных дел, состоявший в штате военного губернатора. Этот молодой человек — племянник Сухтелена — изучал восточные языки, намереваясь заниматься вопросами, касающимися отношении России со Средней Азией. Вскоре П.П. Сухтелен отправил его в Константинополь с целью покупки восточных рукописей для Неплюевского военного училища и Музеума, а на должность смотрителя и устроителя приискал человека, обладавшего достаточным образованием и научной квалификацией. Эту должность он предложил находившемуся в политической ссылке магистру философии Виленского университета поляку Томашу (или, как его называли в Оренбурге, Фоме Карловичу) Зану [337]. Судя по формулярному списку Зана[²¹ Там же, л. 177 об. — 198.], он был определен устроителем Музеума при Неплюевском военном училище 23 января 1831 г., но к активной работе, как показывают документы, приступил в ноябре.

Выбор Сухтелена оказался в высшей степени удачным, так как Зан был искренним любителем естественных наук. Закончив физико-математический факультет Виленского университета и получив в 1816 г. ученую степень кандидата, а в 1823 г. — магистра философии, он занимался педагогической деятельностью, но одновременно и запрещенной политической: стал организатором тайных студенческих обществ. Эти общества были раскрыты, а его арестовали, осудили и, как сказано в его формулярном списке, в ноябре 1824 г. он был “отослан в Оренбург, где, выдержав целый год ареста, оставлен на жительство”.

В Оренбурге Ф.К. Зан серьезно занялся наукой, проявив особый интерес к геологии и ботанике, и получил всеобщее признание как знаток этих дисциплин. Он занимался преподаванием, а в 1830 г. был зачислен на службу в Оренбургскую Пограничную комиссию. Отсюда по рекомендации Г.Ф. Генса[²² Там же, л. 192 об. — 193.] Сухтелен перевел его в Неплюевское училище “с тем, что он может быть полезным для заведения Музеума, а если будет надобность, употребить его для устройства артезийских колодцев, произведя ему жалование по 600 рублей в год из сумм, на сие училище отпущенных”[²³ Там же, л. 187 об. — 188.].

Из архивного дела видно, что 31 ноября 1831 г. Зану было поручено привести в порядок присланные заводчиком А.Г. Зотовым из Пермской губернии минералы, металлы, соли, раковины[²⁴ Там же, л. 119-125.].

Зан относился к своим обязанностям добросовестно и бескорыстно, с подлинным интересом к музейному делу. Так, в рапорте от 19 декабря 1832 г. он сообщает Сухтелену, что изготовил “вещи, необходимые для устройства и сохранения Музеума” (рамки, коробки, подставки под экспонаты, болванчики для костюмов и др.). Он пишет: “Все издержки удовлетворял я … из собственного жалования, за мои услуги назначенного; представляя о чем Вашему превосходительству, имею честь просить всепокорнейше об отпуске мне 260 рублей, мною издержанных, дабы я имел возможность и впредь поддерживать благоустройство общеполезного заведения”[²⁵ Там же, л. 168.].

Представление о состоянии Музея Неплюевского училища в 1833 г., когда в Оренбург приехали В.А. Перовский и В.И. Даль, можно составить из описания посетившей его тогда Е.З. Ворониной. В письме от 30 сентября она рассказывала: “Нынешним утром мы были в Музеуме. Зан ожидал нас там и показывал все достойное примечания; но надо быть несколько раз, чтобы рассмотреть все подробно, а в один раз можно заметить только те вещи, которые больше бросаются в глаза, да и то осмотришь их поверхностно. При входе внимание обращается на огромную кость, часть головы какого-то допотопного зверя… По сторонам стоят куклы в рост человеческий в разных, очень богатых Азиатских костюмах, по четыре с каждой стороны. В одном ряду Мордовка, Калмычка, Киргизка и Уралка, в платьях замужних женщин; в другом две девушки, Уралка и Киргизка; Калмык в казацком мундире и Сибирский Шаман. Около развешаны кольчуги, седла, чепраки и разные одежды, в том числе рубашка, свитая из рыбьих пузырей, претонкая и прозрачная; надевается совсем с головой. Такие рубашки носят женщины Самоедки… В стеклянных шкапах и ящиках разложены каменья, раковины и проч. На полках помещены чучелы небольших зверьков и птиц…” [199, с. 651].

Можно пожалеть, что Воронина не оставила более основательных воспоминаний о Музеуме, но даже приведенных ею сведений достаточно, чтобы понять, что музей был организован вполне профессионально и производил на посетителей большое впечатление.

В краеведческой литературе утвердилось мнение, что после смерти П.П. Сухтелена музей при Неплюевском училище сразу пришел в упадок по вине нового оренбургского военного губернатора В.А. Перовского, который предписал прекратить по нему расходы. Изучив архивное дело, мы увидели совсем иную картину.

Называясь “Музеумом при Неплюевском военном училище”, это заведение в действительности не имело никакого официального статуса и финансировалось из губернаторских средств, отпускавшихся казной “на Богоугодное и полезное”. Теперь перед Комитетом училища, который никогда в музейные дела не вникал, встал неприятный вопрос, не придется ли ему нести перед новым начальством материальную ответственность за ценности, хранившиеся в училищном помещении. Поэтому 29 июля 1833 г. от имени Комитета директор училища К.Д. Артюхов представил В.А. Перовскому пространную записку[²⁶ Там же, л. 187-188 об.]. Покойный П.П. Сухтелен, по его словам, не подчинил Музеум Комитету училища, желав, как сам лично объяснил директору, при первоначальном его учреждении, иметь оный под непосредственным своим распоряжением с той целью, чтобы как начальнику губернии и, кроме того, как особе, имеющей с разными местами сношения, благонадежнее и успешнее действовать к собиранию предметов, в состав Музеума входящих. Артюхов подчеркивал, что и теперь поступают бумаги на имя директора и Комитета с препровождением в Музеум разных предметов, что и передается все г. Зану. Между тем “Комитету ничего не известно о состоянии Музеума, даже он не имеет сведения о том, есть ли в оном опись и шнуровые книги для записывания в приход поступающих предметов”[²⁷ Там же, л. 188 об.].

В.А. Перовский, всесторонне изучив обстоятельства дела, принял решение ничего не менять, но передать Музеум под опеку директора училища, который 7 декабря 1833 г. получил от него следующее разъяснение: “Хотя Музеум и не составляет принадлежность Неплюевского училища, а есть собственность здешнего края, но должен, однако, находиться в заведывании Вашем, как ближайшего лица, коему сие поручить можно”[²⁸ Там же, л. 197 об. — 198.].

Другими словами, все осталось по-прежнему, был лишь наведен должный порядок в управлении музеем и учете имущества. Пополнение же музейных фондов продолжалось, и Перовский, сам увлекавшийся коллекционированием редкостей, уделял этому немало внимания, заботился о доставке экспонатов и искренне благодарил жертвователей.

В 1835 г. Перовский начал постройку отдельного здания для музея. В архивном деле имеется документ, который свидетельствует, что 14 сентября была выделена денежная сумма, необходимая для продолжения работ при возведении здания, назначенного для помещения Музеума[²⁹ Там же, л. 219.]. Деньги на строительство отпускались и позднее.

Несправедливым оказывается и утверждение Н.Н. Модестова: “Нельзя не пожалеть, что Перовский не сумел по достоинству оценить научной трудоспособности Зана и использовать ее так, как сделал это граф Сухтелен, который брал Зана с собою во время служебных поездок по Оренбургской губернии и которому тот представлял свои геогностические и ботанические записки” [331, с. 52-53]. К Зану Перовский относился в высшей степени доброжелательно, с большим уважением к его научным познаниям. Именно Перовский командировал его летом 1834 г. в степь с экспедицией для поисков месторождений золота и, получив от него “геогностическую карту и описание степного участка между Орской крепостью и Береговским отрядом”, выхлопотал ему за это в министерстве финансов денежное вознаграждение в 1500 рублей[³⁰ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4257.]. Тогда же Перовский представил Ф.К. Зана к повышению в чине.

Между прочим, это ходатайство послужило поводом к изменению статуса Музеума и существенно повлияло на его судьбу. В том же письме был сделан запрос: “Как в делах о Музеумах в министерстве внутренних дел нет никаких сведений на счет Оренбургского Музеума, то канцелярия министерства покорнейше просит… доставить, буде можно, в непродолжительном времени сведения, когда именно и на каком основании учрежден в Оренбурге Музеум и вообще что может относиться до настоящего предмета”[³¹ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 3850, л. 223-223 об.]. В ответ 18 февраля за подписью правителя канцелярии оренбургского военного губернатора А.И. Середы последовал подробный отчет о музее, об истории его возникновения и нынешнем состоянии, включая строительство нового здания за счет “экономических сумм”, состоящих в ведении Перовского[³² Там же, л. 232-232 об.]. Заключался отчет словами: “Об этом Музеуме нет сведений в министерствах внутренних дел и народного просвещения потому, что он основан приватным образом при Неплюевском училище, состоящем в ведомстве Главного начальства военно-учебных заведений”.

Из последующих документов видно, что в Петербурге нашли нужным этот непорядок устранить и официально перевести музей в упомянутое ведомство. Как сообщал новый директор Неплюевского училища подполковник Марков в рапорте Перовскому 28 июня 1837 г.[³³ Там же, л. 237-237 об.], согласно этому положению, “один из учителей, находящихся при училище, несет обязанность смотрителя училищного Музеума”, 13 июля 1837 г. Марков принял от Зана музейное имущество по реестру[³⁴ Там же. л. 239-240 об.], причем обнаружил значительный беспорядок, особенно в геологическом и зоологическом отделах. Оставшемуся не у дел Ф.К. Зану не пришлось искать нового занятия в Оренбурге, по ходатайству Перовского он получил разрешение жить в столице и должность библиотекаря в Горном институте, а через четыре года он вернулся на родину.

Таким образом, музей при Неплюевском военном училище, который считался “собственностью края”, перешел в ведомство военно-учебных заведений, а В.А. Перовский решил создать новый краевой музей. Архивные документы свидетельствуют, что директор Неплюевского училища и военный губернатор пришли к соглашению о разделе экспонатов. При училище оставили минералогическое собрание — как пособие для основательного изучения минералогии Оренбургского края — и нумизматический кабинет, который мог быть полезен при преподавании истории и статистики. Остальные экспонаты предполагалось переместить в здание “Музеума края”, или “главного Музеума”, строительство которого было начато в 1835 г. на территории училища лесоводства и земледелия[³⁵ Там же. л. 239-239 об.].

Таким образом, к 1837 г. вместо задуманного Сухтеленом музея широкого профиля, который должен был служить “к вящему развитию понятий юношества и к общей пользе распространения наук” в Оренбурге оказалось два музея. Один из них, оставшийся при Неплюевском военном училище, был обязан хранить “только предметы, которые могут быть полезны в отношении к преподаваемым в училище наукам”. Второй пока существовал лишь номинально, так как здание для него еще строилось, а экспонаты по-прежнему хранились в Неплюевском училище, кроме того, его зоологический отдел находился в плачевном состоянии. Архивные документы, которые удалось обнаружить в ГАОО и ПФА РАН показывают, что В.А. Перовскому и В.И. Далю принадлежит не только заслуга организации этого музея, но и большой личный вклад в формирование его фондов.

“Музеум естественных произведений Оренбургского края». Новый музей, который в документах именовался “Музеум естественных произведений Оренбургского края”, основанный по инициативе В.А. Перовского, составлял предмет его гордости. В отчете о деятельности военного губернатора в Оренбургском крае за 1833— 1842 гг. среди важных результатов отмечены “собрание предметов по части естественной истории” и устройство “особого помещения для хранения коллекций”[³⁶ Рук. отд. РПБ, ф. 571 (В.А. Перовского), № 13.]. Вообще собирание ботанических, энтомологических, минералогических коллекций было в то время предметом всеобщего увлечения [228]. Отдавал ему дань и В.А. Перовский, унаследовавший этот интерес от своего отца графа А.К. Разумовского, чьи естественно-научные коллекции были довольно известны. Кроме того, Перовский обладал немалыми познаниями в ботанике и зоологии. Например, А.О. Смирнова-Россет писала в своих воспоминаниях, что имела случай убедиться в этом в 1842 г. во время совместных поездок по Италии.

Перовский хорошо понимал важность изучения растительного и животного мира тех обширных областей, которые находились в его ведении. Именно он предложил известному казанскому профессору Э.А. Эверсману, раньше жившему в Оренбурге, взяться за написание “Естественной истории Оренбургского края”. В 1840 г. первая часть этого замечательного сочинения была издана в Оренбурге в типографии отдельного Оренбургского корпуса на средства канцелярии военного губернатора [467, 468].

Интерес к коллекционированию проявился у В.И. Даля рано, о чем свидетельствует, например, запись в “Дневном журнале”, сделанная им в 1817 г. во время плавания по Балтийскому морю и посещения столицы Швеции, в ней он описывает впечатления от стокгольмской кунст-камеры: “Противу петербургской она, конечно, мала, но есть в ней весьма много примечания достойное, как то: слон, зародыш кита, двухголовый ягненок, весьма много как уродов человеков, так и различных зверей; более 50 сортов многоразличных иностранных змиев, около 20 сортов самых редких и иностранных рыб, весьма много минералов, две мумии из Египта, лежавших уже там более 3000 лет, черная белка, ворон с большими крыльями, крокодил, черепаха величиною в канапейный круглый стол, голова носорога, молодой гиппопотам, голова буйвола, втрое больше обыкновенной бычачьей головы, великое множество африканских, азиатских и американских птиц, и растения, имена, коих я не знаю” [482, с. 32].

В.И. Даль всегда был страстным охотником и занимался коллекционированием, он и в Оренбурге встретил многих единомышленников, которые уже проявили себя при организации музея при Неплюевском военном училище. Здесь были составлены знаменитые естественно-научные коллекции Г.С. Карелина и Э.А. Эверсмана.

В.И. Даль сотрудничал с Э.А. Эверсманом, о чем свидетельствует, например, его письмо к А.И. Леману, написанное летом 1841 г. Рассказывая о жизни на “кочевке” Перовского в Башкирии, он сообщает, что Эверсман, который провел там три недели, просмотрел его коллекции насекомых и обнаружил два экземпляра ночных бабочек, принадлежащих к новым видам.

Письмо В.И. Даля академику Ф.Ф. Брандту от 12 сентября 1837 г. из Оренбурга

Для создания “Музеума естественных произведений Оренбургского края” много сделали В.А. Перовский и В.И. Даль во время своего пребывания в Петербурге зимой 1836-1837 гг. В эти месяцы было обсуждено и решено множество важных для Оренбургского края проблем, в том числе и дела по организации музея, о подготовке для него квалифицированных специалистов. За помощью они обратились к академику Ф.Ф. Брандту (1802-1879), директору Зоологического музея Петербургской Академии наук. Он приложил много усилий, чтобы превратить этот музей в образцовое научное учреждение. Быстрому пополнению музейных коллекций способствовали связи, которые Брандт установил с натуралистами-любителями, работавшими в разных регионах России. Оренбургский край представлял для него огромный интерес, поэтому он сразу согласился выполнить просьбу Перовского и принять на обучение искусству набивать чучела четырех человек, рассчитывая получить взамен интересные экспонаты для Зоологического музея. Это зафиксировано в протоколах конференции Академии наук 3 февраля 1837 г.[³⁷ ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, № 7, л. 32-33 об.]

Получив согласие Брандта принять для учебы “казачьих малолетков” с тем, чтобы они хорошо овладели искусством изготовления чучел животных и птиц, Перовский передал организацию этого дела В.И. Далю, и всю официальную переписку об оплате их обучения и пр. вел от имени военного губернатора Даль.

Кроме того, на Даля была возложена обязанность организовать добычу и отправку в Зоологический музей шкур редких животных из Оренбургского края и зауральских степей. Познакомившись в Петербурге с Брандтом, Даль вступил с ним в переписку, которая длилась долгие годы и носила не только деловой и научный, но и дружеский характер.

Когда молодые чучельники, окончив учебу, вернулись в Оренбург, то поступили в полное распоряжение Даля. Их работой и устройством музея он непосредственно руководил до своего отъезда в Петербург в 1841 г. Затем эти обязанности были возложены на католического священника Отдельного оренбургского корпуса М.Ф. Зеленку, кандидата Виленского университета, сосланного в Оренбург в 1833 г. за участие в польском восстании [332].

История “Музеума естественных произведений Оренбургского края” связана также с именем А.И. Лемана (1814-1842), кандидата Дерптского университета, приехавшего в Оренбург в 1839 г. по приглашению Перовского для участия в организации музея и составления естественно-научного описания Южного Урала. Он тесно сотрудничал с В.И. Далем, с которым его связали общие научные интересы, а затем и сердечная дружба.

Летом 1841 г. Леман отправился в Бухару с геологической миссией К.Ф. Бутенева, а вернувшись через год, уже не застал в Оренбурге ни В.И. Даля, ни В.А. Перовского, которые уже уехали в столицу. Леман последовал за ними, так как для завершения его работы требовались книги и другие пособия, которых в Оренбурге не было. Однако сначала ему нужно было завершить дела, связанные с музеем. В одном из последних распоряжений Перовский предписал: “Поручить Леману по возвращении неотлагательно привести в порядок сделанные им для музея коллекции”. Как показывают документы ГАОО, новый военный губернатор В.А. Обручев пунктуально выполнил распоряжение своего предшественника и даже приказал задержать отъезд Лемана “до тех пор, пока он совершенно не устроит в Музеуме все им собранное, ибо многие птицы и звери еще не поставлены”[³⁸ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 5240, л. 571-571 об.].

Коллекции разместились в трех комнатах здания Благородного собрания, строительство которого было закончено в 1841 г. Обручев уделял этим коллекциям должное внимание и покровительствовал заведующему музеем.

Леман быстро справился с работой и в рапорте от 12 июля

Опись имущества “Музеума естественных произведений Оренбургского края”. Автограф В.И. Даля, 1841 г.

1842 г. докладывал: “Окончив порученное мне устройство Музеума естественных произведений Оренбургского края и имея надобность лично уведомить Санкт-Петербургскую Академию о результатах моего путешествия в Бухарию, покорнейше прошу Ваше превосходительство выдать мне назначенные… прогонные деньги на проезд до Санкт-Петербурга и подорожную по казенной надобности”. К рапорту приложен список экспонатов, доставленных им в музей после путешествия в Бухару. В этом списке перечислены названия млекопитающих (35 видов), птиц (110 видов), амфибий, рыб, а также минералов и растений. К сожалению, плодотворная работа A. Лемана на этом оборвалась: выехав из Оренбурга, он заболел и умер в Симбирске 30 августа 1842 г.

Что касается дальнейшей судьбы “Музеума” и музея Неплюевского военного училища (позднее кадетского корпуса), то она, судя по документам, была не столь плачевной, как это обычно считается. При Неплюевском училище действовали минералогический, нумизматический и ботанический отделы. Другие же отделы предполагалось перевести в специальное помещение при училище лесоводства и земледелия, но его строительство затянулось и, хотя при новом военном губернаторе В.А. Обручеве завершилось, но сведений о переезде части музея в документах найти не удалось.

Во время своего второго правления краем (1851-1857) В.А. Перовский, как видно из других архивных дел, заботливо опекал оба музея Оренбурга.

Реорганизация обоих музеев Оренбурга произошла в 80-е годы XIX в., когда их экспонаты были распределены между учебными заведениями города и, таким образом, начался новый период истории музейного дела в Оренбургском крае.

“Владимир Иванович Даль, начальник наш и отец». О судьбе “казачьих малолеток”, получивших в Петербурге профессию чучельников, рассказывает объемное дело из ГАОО, датированное 1837-1845 гг. и озаглавленное: “Об обучении в Петербурге четырех казачьих мальчиков Оренбургского войска учебному искусству, об отпуске им в Оренбурге жалования и о содержании музея”[³⁹ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4623.]. Многие страницы в этом деле написаны почерком Даля. Его изучали в начале XX века два известных краеведа — П.Н. Столпянский [412] и Н.Н. Модестов [330], которые пришли к противоположным выводам относительно роли В.И. Даля в деле создания “Музеума естественных произведений Оренбургского края”. Первый, приписывая ему все заслуги, утверждал: “Он бесспорно пробудил в графе B. А. Перовском интерес к местной природе и указал, какую пользу можно извлечь. Край неизвестен — нужно изучить его, а для изучения необходимо основать местный Оренбургский музей. В.А. Перовский согласился с В.И. Далем и по мысли последнего обратился в Петербург в Академию наук к академику Ф.Ф. Брандту, не возьмется ли последний обучить четырех казачьих мальчиков искусству набивания чучел” [412, с. 72].

По мнению же Н.Н. Модестова, Даль играл гораздо более скромную роль, чем та, которую отмечает в своей статье Столпянский [330, с. 41]. Он считал, что документы не дают права предполагать, что инициатива устройства зоологического музея в Оренбурге принадлежала всецело Далю, так как его участие было тесно связано со служебными обязанностями в качестве чиновника особых поручений, и Даль был “только верным и точным исполнителем приказаний оренбургского военного губернатора” [Там же, с. 72].

Документов в упомянутом архивном деле, действительно, оказалось недостаточно, чтобы составить полное представление об обстоятельствах создания “Музеума естественных произведений Оренбургского края”. Недавно нам удалось обнаружить в ГАОО и ПФА РАН дополнительные материалы, в том числе письма В.И. Даля, которые поясняют эти обстоятельства.

Как уже упоминалось, зимой 1836-1837 гг., находясь вместе с В.И. Далем в столице, В.А. Перовский познакомился с академиком Ф.Ф. Брандтом и заключил с ним соглашение о подготовке чучельников. Об этом мы узнаем из письма Перовского к Брандту, написанного 2 февраля 1837 г. в Петербурге. В нем говорится: “Милостивый государь, пользуясь расположением Вашим и словесным изъясненным согласием принять на себя труд обучить нескольких малолетков казачьих искусству сымать, сохранять и набивать кожи птиц и зверей, отнесся я уже в Оренбург о высылке сюда четырех человек на Ваше, милостивый государь, имя. На содержание учеников заблаговременно отпускаемо будет до 500 рублей в год на каждого; но я прошу Вас покорнейше отправить обратно в Оренбург двух из учеников этих, чем скорее, тем лучше, обучив их только сымать надлежащим образом и оберегать шкуры; остальных двух, более способных, оставить у себя, если это возможно, на более продолжительное время для обучения их искусству набивать птиц и зверей”[⁴⁰ Там же, л. 2-2 об.]. Письмо кончается словами: “Надеюсь, что Вы, милостивый государь, возьмете на себя труд этот собственно в пользу и для распространения науки Вашей, надеюсь со временем благодарить Вас на деле доставлением в Музей Ваш зверей и птиц, свойственных Оренбургскому краю”[⁴¹ Там же, л. 2 об.]. Эти слова отмечены в протоколе заседания Конференции Академии наук от 3 февраля, когда обсуждалось предложение Перовского[⁴² ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, № 7, л. 32-33 об.].

В архивном деле приведенному выше письму предшествует черновик, написанный рукой В.И. Даля. Почерком Даля написаны и отправленные в Оренбург распоряжения Перовского командующему Оренбургским казачьим войском генерал-майору Щуцкому и начальнику штаба отдельного Оренбургского корпуса генерал-майору Рокасовскому[⁴³ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4623, л. 2 об. — 3.]. В письме Щуцкому говорится: “Имея в виду основать в Оренбурге собрание всех местных произведений природы для учебных пособий по естественным наукам, прошу Ваше превосходительство выбрать четырех здоровых, расторопных и грамотных малолетков казачьих от 14-ти до 16-ти лет и отправить их немедленно при надежном уряднике сюда в Петербург”. Рокасовского военный губернатор просит “озаботиться для скорейшей отправки малолетков этих, дабы они могли быть употреблены сего же лета в дело”, научившись “собирать и сохранять предметы естественной истории, в особенности из царства животных”.

Как сообщал в своем рапорте Щуцкой[⁴⁴ Там же, л. 3-3 об.],23 февраля в Петербург под присмотром урядника Федурова были отправлены “четыре здоровых, расторопных и грамотных мальчика” (Иван Мелихов, Павел Волженцов, Степан Лысов и Андрей Скорняков). Первым трем, уроженцам станицы Чернореченской, было по 16 лет, а оренбуржцу Скорнякову — 14. В столицу они прибыли еще до отъезда оттуда военного губернатора.

Таким образом, мы видим, что в Петербурге Перовский и Даль вместе решали вопросы, связанные с проектом организации музея и спешили подготовить квалифицированных помощников, чтобы, как предполагалось, уже летом 1837 г. начать изготовление музейных экспонатов.

Планы, однако, изменились, два чучельника, Мелихов и Волженцов, были отправлены домой с оказией только весной 1838 г. и прибыли в Оренбург в июне. В письме к Перовскому, переданном с ними, Брандт писал, что все ученики, “находившиеся под руководством и надзором консерватора Зоологического музея Шрадера, теперь весьма хорошо знают препарацию в приготовлении и сохранении естественных предметов”. Оставшиеся в Петербурге еще на год, по словам академика, “оказывают отличные способности”[⁴⁵ ПФА, ф. 51, оп. 3 и № 8, л. 32-32 об.].

По возвращении чучельников на три месяца отправили в Гурьев “для собирания в течение наступившей осени различных пород птиц, собирающихся к Нижней линии во время отлета в большом количестве”[⁴⁶ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4623, л. 27-28.]. А в ноябре В.И. Даль, опекавший их, подал военному губернатору записку с просьбой решить дальнейшую судьбу молодых людей. “Если, по воле Вашего превосходительства, — писал он, — употреблять Волженцова и Мелихова для собирания предметов естественной истории, то желательно, чтобы они уже постоянно находились в распоряжении того, кому угодно будет поручить надзор за этим делом”[⁴⁷ Там же, л. 22.]. В ответ, как, очевидно, и предполагалось, последовало распоряжение передать их “в непосредственное ведение” В.И. Даля[⁴⁸ Там же, л. 25-25 об.]. С этого момента в архивном деле постоянно фигурируют его записки о необходимости выделить средства для занятия чучельников работой и для основания местного собрания животных, т.е. для ремонта, отделки и отопления рабочей комнаты, устройства шкафов для чучел, приобретения животных и т.д. Средства сразу же выделялись — из сумм, ассигнованных “на улучшение края”.

Как видно из писем В.И. Даля к Ф.Ф. Брандту, хранящихся в ПФА РАН[⁴⁹ ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, л. 7.], в это время он систематически отправлял в Петербург научные сообщения и посылки с шкурами зверей и птиц, обитающих в Оренбургском крае, которые были добыты и обработаны Мелиховым и Волженцовым. Ученые высоко оценили работу В.И. Даля и 21 декабря 1828 г. он был избран членом-корреспондентом Петербургской Академии наук[⁵⁰ ПФА РАН, on. 1а, № 58, л. 126-129.].

Весной 1839 г. закончился срок обучения Лысова и Скорнякова. В записке от 25 мая Даль сообщает, что по приказанию Перовского академику Брандту отправлены письмо об их возвращении и деньги на дорогу[⁵¹ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4623, л. 35.], а 10 сентября он пишет военному губернатору: “Прибывшие из Санкт-Петербурга казачьи малолетки Скорняков и Лысов по словесному приказанию Вашего превосходительства должны быть зачислены в казаки и прикомандированы ко мне для занятий по музею; не угодно ли будет положить им при этом жалованья до двести рублей в месяц и казенное довольствие пайком; а при разъездах по 25 копеек кормовых и прогоны, как это определено было уже для казаков Мелихова и Волженцова”[⁵² Там же, л. 39.]. Все эти предложения были сразу приняты и отданы соответствующие распоряжения[⁵³ Там же. л. 40-49.].

Академику Брандту Даль написал, что вновь прибывшим чучельникам было предложено испытание — изготовить чучела нескольких синиц и жаворонка, с заданием они, к удовольствию губернатора, справились прекрасно[⁵⁴ ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, № 9, л. 56-57.].

Когда несколько месяцев спустя начался военный поход в Хиву, все четверо чучельников были включены в отряд и сопровождали В.И. Даля и А.И. Лемана, проводивших по пути научные наблюдения и собиравших экспонаты для музея. Юноши вместе со всеми испытали невзгоды, выпавшие на долю участников трудного зимнего похода. У Волженцова, например, как писал Даль, “села на подбородок сибирская язва”, но ее “вырезали, присыпали и все прошло благополучно” [150, с. 455^-56]. На обратном пути Скорняков вместе с Леманом совершил поездку к Ново-Александровскому укреплению, которая дала интересные научные результаты.

Наступило лето 1841 г., работа шла полным ходом: Мелихов находился на “кочевке” при Перовском, Лысов оставался в музее в Оренбурге, Скорняков, ставший к тому времени урядником, вместе с Волженцовым готовились к отправке в Бухару, куда в составе геологической экспедиции Бутенева собирался Леман. Сопровождая экспедицию, они совершили трудное путешествие по степям до Бухары, а затем по долине р. Зеравшан до ее верховьев, куда до них не ступала нога европейцев. После возвращения Леман в рапорте от 27 июня 1842 г. доносил: “Во все время нахождения миссии в Бухарин, равно как и при затруднительном следовании оной в оба пути по Киргизской степи, бывшие при мне чучельники урядник Андрей Скорняков и чернореченский казак Павел Волженцов совершенным знанием своего дела, постоянным отличным поведением и неусыпным рвением в исполнении своих обязанностей заслужили быть представленными к награде”[⁵⁵ ГАОО, ф. 6. оп. 10, № 5241, л. 540-540 об.]. Речь шла о выдаче Скорнякову 100 рублей серебром и производстве Волженцова в чин урядника. Но генерал Обручев, сменивший Перовского на посту военного губернатора, нашел нужным награды уменьшить: первый получил 75 рублей серебром, а второй 30[⁵⁶ Там же, л. 679, 700, 703.].

Осенью 1841 г. покинул Оренбург В.И. Даль, а спустя несколько месяцев уехал и В.А. Перовский. Руководство музеем принял на себя М.Ф. Зеленка. Передавая ему дела, Даль сообщал о чучельниках: “При музее состоят — Оренбургского войска урядники Скорняков и Лысов и казаки Волженцов и Мелихов. Первые два во всех отношениях отлично хороши и вполне надежны, знают дело свое отлично. Лысов уступает Скорнякову только несколько в расторопности. Последние два обучены только снимать и приготовлять меха и шкуры, а набивать хорошо не могут. Они требуют также более строгого надзора по поведению.

Доселе заведено было, что четыре чучельника эти не отлучались постоянно от домов своих во весь год, а только поочередно и по мере надобности. Во время отлучек из домов своих, а именно Скорнякова из Оренбурга, а остальных трех из Черноречья, они получали кормовые деньги… Все расходы по музею можно вполне поверить Скорнякову или Лысову, которые в этом отношении известной честности”[⁵⁷ ГАОО, ф. 6, оп. 3, № 9, л. 56.].

Однако после отъезда В.И. Даля и В.А. Перовского отношение к музею изменилось. Уже в ноябре 1842 г. для сокращения расходов при музее были оставлены только Скорняков и Лысов, другие же двое отправлены в станицу впредь до востребования[⁵⁸ Там же, л. 73.]. Позднее, 1 июня 1844 г. Зеленка докладывал военному губернатору Обручеву: “Согласно предписанию Вашего высокопревосходительства от 20 мая прошлого 1843 г., прекращены постоянные занятия чучельников в Музеуме, из оставшихся двух один в то же время отправлен в станицу и отпуск ему содержания прекращен. А остается один Скорняков, которому вменено в обязанность ежедневно находиться при Музеуме, смотреть за чистотою чучел и выделывать оные, когда поступают какие экземпляры”[⁵⁹ Там же, л. 91, 91 об.].

Архивные материалы показывают, что В.И. Даль и из Петербурга, пользуясь своим влиянием, продолжал оказывать поддержку своим воспитанникам. За помощью к нему обратился Андрей Скорняков, которого не удовлетворяло его положение, о чем свидетельствует собственноручное письмо Скорнякова от 22 февраля 1843 г., обнаруженное в ПФА РАН[⁶⁰ ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, № 22, л. 28-28 об.]. Оно адресовано Егору Ивановичу Шрадеру, консерватору Зоологического музея, в свое время обучавшему “казачьих малолетков”, и начинается словами: “Так как Вы наслышались и пишете ко мне от г. полковника Владимира Ивановича Даля, что я желаю опять в Санкт-Петербург к Вам, в Академию, в Музеум, это справедливо оне говорят, и я очень желал бы усовершенствоваться известною Вам наукою и послужить с Вами еще вторичный раз в Музеуме”. Он просит не отказать ему, напоминая, с каким старанием и прилежностью учился, и надеется, что о его ревностной службе рассказывал В.И. Даль, которым он был “всегда доволен” и помнит его.

“Егор Иванович, — пишет далее Скорняков, — после расстания с Вами моего я был в четырех походах; первый раз с полковником г. Далем, в Хивинской зимней экспедиции и три раза с Александром Ивановичем Леманом, а последний раз в Бухарин за 2000 верст от Оренбурга”. По его словам, после того, как “военный губернатор Перовский отправился совсем из Оренбурга”, все стало по-другому, а о Зеленке, который “поступил вместо полковника Владимира Ивановича Даля”, он говорит: “По этой части они не знают”. Скорняков рассказывает, что с Лысовым они “наделали штук 400 больших зверей” (медведя, оленя, трех сайгаков, дикую козу) и “птиц больших довольно”, причем использовали все шкуры, “которые были приготовлены при Владимире Ивановиче Дале, начальнике нашем и отце”.

По-видимому, благодаря стараниям В.И. Даля, откликнувшегося на призыв о помощи, 8 декабря 1844 г. к Обручеву поступил запрос из Департамента военных поселений “о четырех казачьих малолетках, которые обучались в Зоологической лаборатории Академии наук анатомическому препарированию и чучельному искусству”[⁶¹ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4623, л. 94-94 об.]. Отвечая на вопрос, “куда именно они были по возвращении в войско распределены по настоящему их образованию”, Обручев вынужден был признать, что “три из них, по неимению более надобности присутствия их, обращены в войско впредь до востребования” и только один находится при музее[⁶² Там же. лл. 98-98 об.].

Судьба Скорнякова, несомненно, по ходатайству В.И. Даля, решалась в самых высоких инстанциях. Так, 30 сентября 1845 г. М.Ф. Зеленка доносил В.А. Обручеву: “Оренбургского казачьего войска урядник Скорняков, находившийся постоянно при здешнем Музеуме, согласно Высочайшему повелению, последовавшему в 18 день июля, переведен в препаратора в Зоологический Музеум Императорской Академии наук по уважению отличной способности его к анатомическому препарированию и чучельному искусству”[⁶³ Там же, лл. 108-108 об.]. На место Скорнякова он просил назначить Лысова. Из других документов ГАОО видно, что 26 марта 1847 г. Степан Лысов умер, а в музее его заменил Иван Мелихов[⁶⁴ ГАОО, ф. 6, оп. 7, № 72.].

В мае 1851 г. в Оренбург, сменив В.А. Обручева, на губернаторский пост вновь вернулся В.А. Перовский. И уже 13 ноября к нему поступило прошение от коллежского асессора Андрея Скорнякова (в этот чин он был произведен в 1849 г.) об обратном переводе его в оренбургский Музеум[⁶⁵ ГАОО, ф. 6, оп. 6, № 12969, лл. 1-2.]. Прошение мотивировалось желанием “перейти в родной климат” для восстановления расстроенного здоровья и необходимостью оказывать помощь “престарелой матери, жительствующей в городе Оренбурге”. Перовский, обратившись с ходатайством к министру народного просвещения, получил согласие на перевод Скорнякова в Оренбург[⁶⁶ Там же, л. 4.]. В июле 1852 г. он приехал и приступил к работе в музее, где, кроме Ивана Мелихова, встретил и Павла Волженцова, которого губернатор вернул из страницы в марте того же года[⁶⁷ ГАОО, ф. 6, оп. 6, № 13017.].

Музей начал быстро возрождаться, и для пополнения его коллекций чучельники опять совершали далекие поездки по Оренбургскому краю.

“Ученое путешествие, обещавшее плоды немаловажные…»

Аральское море, долго остававшееся совершенно неизвестным в Западной Европе, было знакомо русским с XIII в. и в “Книге Большого чертежа” (XVI в.) именовалось “Синим”. Вопрос о его подробном исследовании возник в XVIII в. в связи со строительством на реке Яике (Урале) города-крепости, который заранее был назван Оренбургом. В инструкции, данной в 1734 г. И.К. Кирилову — начальнику отправлявшейся в неизведанные края Оренбургской экспедиции, ему предписывалось “стараться завести на Аральском море пристань и вооруженные суда”. Для этого следовало вначале построить на Урале несколько небольших лодок, которые потом, разобрав, держать со всеми снастями в постоянной готовности. Впоследствии, “когда город построится и связи с киргизами и каракалпаками утвердятся”, предполагалось разобранные суда в зимнее время перевезти на Аральское море и, опять собрав и вооружив их, отправить в плавание для исследования моря и для торговли. От этих намерений тогда пришлось отказаться из-за отсутствия сведений о побережье Арала. Впервые очертания его восточной части были обозначены на карте геодезиста Муравина, совершившего в 1741 г. поездку в Хиву. Впоследствии изучение этого региона продолжалось, но шло очень медленно.

В первой половине XIX в. Аральское море, его берега, устья впадающих в него рек, природа Приаралья привлекли внимание ученых разных специальностей, рассчитывавших на новые интересные открытия. Было ясно, что серьезное исследование могла провести только хорошо оснащенная научная экспедиция с программой работ, составленной Академией наук. Инициатором такой экспедиции стал в 1837 г. оренбургский военный губернатор В.А. Перовский. Нам встречалось утверждение, что разговоры о ней велись с одной целью — замаскировать подготовку к военному походу в Хиву, который был предпринят зимой 1839-1840 гг. [406]. Между тем архивные, документы свидетельствуют, что научную экспедицию Перовский не только задумал значительно раньше и независимо от военной, но и провел большую работу по ее организации. Самым активным участником этой работы был чиновник особых поручений при военном губернаторе — В.И. Даль.

Первый шаг к осуществлению этого замысла В.А. Перовский сделал во время совместного пребывания с Далем в Петербурге зимой 1836-1837 гг., когда намечались новые планы исследования природы Оренбургского края и устройства музея. Он подал Николаю I записку[⁶⁸ ПФА РАН, ф. 2. 1-1837, № 2, л. 7-10.], в которой говорилось: “Со времени основания Оренбурга и по нынешнее время большие и малые отряды ходили по разным направлениям в степи Кайсацкой и доставили многие любопытные и важные сведения. Но ни разу еще не было совершено в местах этих ученое путешествие, которое, однако же, обещало бы плоды немаловажные и было бы оценено всею Европою”[⁶⁹ Там же, л. 7-7 об.]. По мнению Перовского, главнейшим предметом изысканий должна была стать северная половина Аральского моря, восточные его берега, река Сыр, само море и многочисленные острова его — район, о котором имелось самое темное и поверхностное понятие[⁷⁰ Там же, л. 7 об.]. Он был уверен, что ученые сотрудники этого предприятия, занявшись изысканиями и наблюдениями по всем отраслям естественных наук, определили бы наконец географическое положение Аральского моря, и ученый мир познакомился бы с новою малоизвестною для него страною[⁷¹ Там же.].

Экспедиция, по замыслу Перовского, должна была отправиться летом 1838 г. под прикрытием шести сотен казаков при 50 стрелках линейных батальонов и четырех трехфунтовых орудиях и проследовать по хорошо продуманному маршруту. “Выступив из Орской крепости, — писал он, — отряд следовал бы выгоднейшим для него путем по рекам Ори и Иргизу до урочища Ходжакуль; здесь, по изобилии воды и кормов, должно быть коренное становище отряда и сюда же доставлялось бы из Орской крепости потребное количество продовольствия. Оставив небольшую охранную команду, отряд продолжал бы путь к северо-восточной оконечности Арала, к заливу Сары- Чаганак, обозрел бы берега рек Сыра и Куван, поднявшись по ним верст на 200 до Орской караванной дороги. Между тем спущенные на воду в заливе Сары-Чаганак взятые на этот предмет две или три лодки осмотрели бы северо-восточные берега Арала, загадочный большой остров Барса-Кайтмас, где не бывала еще нога европейца, и малые острова, лежащие у восточных берегов, исследовали бы устье реки Сыр, столь важной в торговых отношениях, и, сделав всему этому опись, возвратились бы в одно время с отрядом к Сары-Чаганаку или Камышлы-Башу”[⁷² Там же, л. 8.].

Относительно западной части Арала Перовский писал, что хотя исследовать ее было бы весьма желательно, но “отношения наши с хивинцами таковы, что лучше отложить это до другого, более удобного времени”. По его мнению, “невозможно будет разуверить хивинцев, что отряд наш шел не в Хиву и что не воротился, устрашившись угроз их и неприязненных действий”[⁷³ Там же, л. 8 об.].

Поскольку экспедиция требовала больших расходов, Перовский предполагал, что с министерством просвещения их разделят министерства финансов и военное, заинтересованные в результатах экспедиции: они помогут определить на р. Сыр-Дарье “точку для основания давно предполагаемого укрепления, имеющего способствовать связям и сношениям нашим с азиатскими областями и дать торговле нашей надежную опорную точку”[⁷⁴ Там же, л. 9.].

Обосновывая необходимость задуманного предприятия, Перовский заключает: “Не говоря о разысканиях, какие могут быть сделаны по части естественных наук в местах, доселе бывших недоступными ученому свету, экспедиция может также обогатить нас сведениями, нужными для правительства, и которые могут послужить в последующем руководством при всех будущих действиях, до тех мест касающихся”[⁷⁵ Там же.]. В соответствии с запиской Перовского, заслушанной и одобренной на заседании Азиатского комитета министерства иностранных дел 11 марта 1837 г., было принято решение “делать исподволь нужные приготовления так, чтобы все было готово к марту месяцу 1838 г.”[⁷⁶ Там же, л. 9 об.]. Министру просвещения С.С. Уварову, который одновременно был президентом Академии наук, поручалось “учинить заблаговременно выбор ученых, долженствующих поступить в состав экспедиции, и снабдить их конструкциями и нужными деньгами на проезд и содержание во время экспедиции”[⁷⁷ Там же.]. Поэтому 9 апреля Уваров направил в конференцию Академии наук отношение, в котором предлагалось “ныне же заняться рассмотрением проекта сей экспедиции в ученом отношении”[⁷⁸ Там же, л. 6.].

Академия наук отнеслась к проекту очень серьезно. Для его обсуждения была назначена весьма авторитетная комиссия в составе академиков востоковеда Френа, астронома Струве, зоолога Брандта, физиков Ленца и Бонгарда. Она заседала 7 июля и 15 сентября и, признав “пользу экспедиции в ученом отношении”, предложила обратить внимание на следующие моменты: “1) на географическое определение мест, особенно же описание берегов Аральского моря; 2) на физические наблюдения; 3) на исследование предметов из трех царств природы и 4) на разыскание древностей и собирание этнографических сведений о тех краях”[⁷⁹ Там же, л. 16 об.].

Предполагалось, что географические исследования будут производить специалисты-картографы, офицеры Генерального штаба, причем академик Струве вызвался снабдить их в свое время необходимыми инструкциями”[⁸⁰ Там же.]. Академик Ленц должен был разработать инструкции относительно физических наблюдений, которые, как сказано в заключении комиссии, “имеют относиться до явлений земного магнетизма, метеорологии и вообще таких, которые входят в состав физической географии или физики земного шара”[⁸¹ Там же.]. Эту работу собирались поручить кому-нибудь “из числа молодых натуралистов или отличных студентов здешнего университета”[⁸² Там же, л. 17 об.].

Любопытны соображения академической комиссии по поводу натуралистических исследований. “Естественные произведения, — говорится в ее заключении, — должны быть собираемы в сколь можно большем числе по всем трем царствам природы, всякого класса и семейства, с точным означением их месторождения и имени, под которым они известны в том крае, и тщательным указанием образа жизни животного и таких свойств, которые исчезают по смерти или от способа сбережения, каковы, например, цвета и т.п. Эта часть, как обширнейшая, должна быть вверена главному лицу экспедиции, которое будет избрано из числа членов самой Академии или профессоров университета”[⁸³ Там же, л. 17.].

Особое внимание было уделено собиранию зоологических коллекций. Предполагалось включить в состав экспедиции специалиста по изготовлению чучел — “одного из учеников Зоологической лаборатории, которому будет вменено в обязанность научить еще нескольких участников экспедиции, например, казаков, искусству препарации и брать их на помощь для изготовления в кратчайшее время наивозможно большего числа предметов”[⁸⁴ Там же, л. 17 об.].

Комиссия была уверена, что получит поддержку оренбургского военного губернатора, когда решила “просить его, чтобы он позволил присоединиться к экспедиции в качестве собирателей двум казачьим мальчикам, которые через несколько месяцев должны возвратиться из нашей Зоологической лаборатории в Оренбург^44[85 Там же, л. 18.^]. В постановлении комиссии сказано: “Г. Военный губернатор, сколько можно судить по изустным его отзывам, охотно согласится на это во уважение пользы, которую экспедиция принесет чрез то Оренбургскому Музеуму”[⁸⁶ Там же.]. Большое значение академическая комиссия придавала также этнографическим наблюдениям и археологическим изысканиям, которые, как утверждалось в ее решении, “имеют производиться всеми членами экспедиции”[⁸⁷ Там же, л. 17.]. Подобную инструкцию для них составлял академик Френ.

В ноябре 1837 г. руководителем экспедиции был утвержден академик Бонгард, а в помощь ему назначены оканчивающие курс университета студенты К.Ф. Кесслер и Н.И. Железнов, а также препаратор Вознесенский[⁸⁸ Там же, лл. 22-23 об.]. Началась работа по снаряжению экспедиции, были заказаны экипажи, составлена смета[⁸⁹ Там же, л. 37-37 об.]. Приготовления предполагалось закончить к марту 1838 г. “принимая в уважение, что самое благоприятное для экспедиции в подобные места время есть весеннее, когда в степях можно найти достаточно и корму для скота и воды”[⁹⁰ Там же, л. 9 об.].

В Оренбурге тоже готовились к отправке экспедиции. Перовский, вернувшийся вместе с Далем из столицы в апреле 1837 г., несмотря на множество других забот, не упускал из вида всестороннее изучение Южного Урала и неизведанных зауральских степей. Именно в это время “для описания Оренбургского края и устройства Музеума” был приглашен молодой исследователь, только что вернувшийся из экспедиции на Новую Землю, кандидат Дерптского университета А.И. Леман. По приезде в Оренбург в 1838 г. он тесно сотрудничал с В.И. Далем. Несомненно предполагалось, что Леман примет участие и в работе Аральской экспедиции.

В ГАОО имеются документы, подтверждающие, что Перовский занимался оснащением предстоящей экспедиции. Так, уже в сентябре 1837 г. он выделил из средств канцелярии 2000 руб. “коллежскому советнику Далю на постройку лодок для экспедиции к Аральскому морю”[⁹¹ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4632, л. 92 об.]. Эта работа в начале 1838 г. была выполнена, и 23 марта в письме академику Ф.Ф. Брандту В.И. Даль сообщал: “Между прочим, я построил две большие лодки, которые следует одну за другой разобрать и транспортировать; они также должны быть взяты с собой. Каждая лодка имеет примерно 35 футов длины, 12 весел и парус”[⁹² ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, № 8, л. 79 об. — 80.].

Первоначально начало экспедиции планировалось на сентябрь 1838 г. В сентябре из министерства просвещения в Академию наук поступило сообщение: “Ныне оренбургский военный губернатор уведомляет, что… экспедиция, к которой в Оренбурге делаются уже все приуготовления, должна выступить с линии около половины марта будущего года, и как гг. ученые, вероятно, пожелают осмотреться там и приуготовиться к дальнейшему пути, то желательно бы было, чтоб они прибыли в Оренбург заблаговременно, зимним путем”[⁹³ ПФА РАН, ф. 2, 1-1837, № 2, л. 20-20 об.].

В.И. Даль в цитированном письме к академику Брандту писал о том, что у экспедиции есть шанс и что в Оренбурге все собрано в дорогу. Помешать, по его словам, могли только “штуки хивинцев”, но он тогда был уверен в том, что русские пленные вскоре будут возвращены и все осложнения закончатся летом 1838 г.

Однако этим планам не суждено было осуществиться. Напряжение в отношениях России с Хивой еще более усилилось, поэтому путешествие становилось небезопасным. Поэтому 1 января 1838 г. последовало решение отложить до весны 1839 г. ученую экспедицию к берегам Аральского моря[⁹⁴ Там же, л. 25.], затем вообще наступила полная неопределенность. Так, С.С. Уваров писал в Академию наук, что на его вопрос, состоится ли экспедиция в указанный срок, вице-канцлер Нессельроде ответил, что “по сему предмету он докладывал Государю Императору и Его Величество, приняв в уважение настоящее положение дел в Средней Азии и существующие неприязненные отношения к Хиве, Высочайше повелеть соизволил означенную экспедицию отложить до обстоятельств, более к тому благоприятных”[⁹⁵ Там же, л. 35-35 об.].

Но Перовский настаивал на прежнем проекте и во время очередного визита в столицу добился нужного решения. В апреле 1839 г. Академию наук оповестили, что царю “благоугодно было предоставить ближайшему рассмотрению” Перовского все вопросы, связанные с отправлением ученой экспедиции к Аральскому морю и “разрешено ему ныне же приступить к нужным приготовительным мерам”[⁹⁶ Там же, л. 36-36 об.]. В мае военный министр вынес решение о военном отряде, “назначенном в прикрытие ученой экспедиции для осмотра восточных берегов Аральского моря”, походной церкви со священником для этого отряда, а также об артиллерийском снаряжении.

Таким образом, путешествие должно было состояться в ближайшее время, Академии вновь следовало приступить “к приготовлениям, собственно до ученой части относящимся”[⁹⁷ Там же, л. 36 об.], но на сей раз академики к распоряжению отнеслись с сомнением. Ее непременный секретарь П.Н. Фус писал С.С. Уварову 14 апреля, что после отсрочки экспедиции подготовка к ней прекратилась и теперь невозможно приготовиться “с тою основательностью и осмотрительностью, которые составляют необходимое условие успеха в предприятиях сего рода”[⁹⁸ Там же, л. 38.]. Кроме того, назначенные ранее участники экспедиции были заняты сейчас другими делами. Но главная причина состояла в следующем: “До сведения Академии дошло, что сам г. генерал-адъютант Перовский пригласил от себя к содействию этой экспедиции некоторых ученых, которые были предварены заранее, могли основательно подготовиться и, находясь уже на месте или в недальнем от него расстоянии, оставят путешественникам Академии лишь недобранное ими, а посему участие Академии в сей экспедиции становится даже излишним”[⁹⁹ Там же, л. 38 об.]. Видимо, речь здесь шла о Лемане, уже работавшем в Оренбурге, кроме того, академики были недовольны “весьма стесненным временем” и тем, что маршрут был составлен Перовским без их ведома.

На ясно выраженное академиками “желание не участвовать в экспедиции” 12 мая С.С. Уваров ответил, что “Академия не может считаться освобожденной от участия в оной”[¹⁰⁰ Там же, л. 40 об.-41.]. Вскоре он сообщил П.Н. Фусу, что царь изволил одобрить представление генерал-адъютанта Перовского, который для значительного сокращения издержек и для того, чтобы не потерпеть в степях недостатка в воде, считает необходимым выступить в ноябре сего года[¹⁰¹ Там же, л. 42-42 об.].

Академики были, таким образом, вынуждены вновь заняться подготовкой к экспедиции. На заседаниях специально созданной комиссии обсуждалась программа работ, которая требовала изменений, так как из летней экспедиция превратилась в зимнюю и, следовательно, будет проходить в других условиях. Поэтому, например, вместо ботаника и зоолога в ее состав нужно включить геолога. Предполагалось и участие в ней ориенталиста. Рассматривался вопрос и о маршруте экспедиции[¹⁰² Там же, л. 43-45, 51-61 об.]. Но академикам сообщили, что маршрут не определен, но предоставлен ближайшему рассмотрению оренбургского военного губернатора, и что по примерно полагаемому сроку экспедиции возможно будет воспользоваться на берегах Арала весенним временем[¹⁰³ Там же, л. 46-46 об.], другими словами, путешествие, начавшись осенью, могло продлиться до весны.

Академик К.М. Бэр, которому комиссия поручила составить доклад, отправил 15 июня 1839 г. конфиденциальное письмо В.И. Далю [219], адрес которого он узнал у академика Х.Д. Френа. Таким образом, прославленный ученый не сомневался, что Даль был душой всего предприятия и существенно влиял на разработку программы экспедиции. Бэр пишет, что сам принял бы в ней участие, “если бы был уверен, что хотят совершить нечто дельное и прочное, что хотят получить ответ на вопросы, которые ученый мир уже поставил, но не мог разрешить из-за отсутствия основательного исследования на местах” [Там же, с. 30]. На этот счет у него были серьезные сомнения.

Прежде всего академик жалуется на неясность в планах и сроках экспедиции, на постоянный перенос этих сроков. “Вы знаете, — пишет Бэр, — что Академии было давно поручено организовать научную экспедицию на Аральское озеро и что позднее вся экспедиция была отменена. В апреле этого года мы вновь получили сообщение, что экспедиция состоится и Академии можно к ней готовиться. Однако, поскольку нам было официально указано, что эта экспедиция должна отправиться в начале весны, Академия от всего отказалась в уверенности, что теперь уже поздно. Затем нам было сообщено, что экспедиция отправится в ноябре. При таких обстоятельствах казалось очевидным, что все должно быть приготовлено для зимнего путешествия. Ботаник был отпущен; пригласили зоолога, обладающего знаниями геогнозии. Выяснилось, что экспедиция должна будет провести на Аральском озере еще и весну” [Там же, с. 30-31].

Далее Бэр указывает на недостатки в предлагаемом плане экспедиции и перечисляет проблемы, которые, по его мнению, она должна решить: “Вопросы о прежнем течении Окса и о предполагаемом впадении западного рукава в Каспийское море, вообще проблема прежнего отношения Аральского озера к Каспийскому морю, исследование отношения Устюрта к горам, которые можно рассматривать как последние отроги Урала, короче говоря, следует не ограничиваться восточным побережьем Аральского озера, но проникнуть на запад; разумеется, примут во внимание весь исторический материал, который попадется” [Там же, с. 31].

“То, что генерал-адъютант и военный губернатор Перовский, — продолжает Бэр, — позаботится о том, чтобы каким-то образом поддержать это предприятие и обеспечить ему возможно больший успех, не вызывает никакого сомнения, судя по всеобщим отзывам об этом ученом и дальновидном человеке” [Там же]. Однако он просит Даля сообщить о его личном отношении к предлагаемому плану. “Вот что я хотел бы знать, — пишет он, — считаете ли Вы вероятным, что может быть оказано необходимое содействие для того, чтобы академическая экспедиция отправилась от южной оконечности Арала вдоль предполагаемого русла Окса или вдоль чинка, или раздельно, в зависимости от обстоятельств и потребности? Есть надежда, что удастся снарядить еще одну экспедицию в сторону, по крайней мере к южной оконечности Мугоджарских гор и к северному краю Усть-Урта (конечно, лучше всего до Мертвой губы)? И наконец, возможно ли, чтобы первая часть экспедиции вышла из Оренбурга только в феврале? Во-первых, в покрытой снегом степи, пожалуй, нечего делать, а во-вторых, по крайней мере моя особа тяжело перенесла бы пребывание зимой в открытой степи и совсем без пользы мерзла бы там” [Там же].

Петербургские академики, конечно, не представляли реального положения дел в районе Аральского моря и опасностей, грозивших участникам экспедиции. Интересуясь только научной стороной дела, они не понимали осторожности Перовского, который колебался относительно проведения исследований на Устюрте, т.е. в непосредственной близости от хивинских владений.

Поскольку в последнем плане экспедиции еще не было окончательного маршрута. Бэр считал возможным внести в него дополнения. “Я предложил бы, — настаивал он, — кроме экспедиции, выходящей из Оренбурга, держать в готовности на Каспийском море корабль, с которого после прохождения сухопутной экспедиции можно было бы легко проникнуть в северный или южный край Усть- Урта. Тогда я сначала поехал бы в Оренбург, от Оренбурга в Сергиевск, а оттуда, в зависимости от того, будет ли сухопутная экспедиция продвигаться медленно или быстро, о чем я узнал бы в Оренбурге, направился бы к северному или южному краю Усть-Урта” [Там же, с. 32].

Бэр ждал от Даля и его личных соображений по академическому плану, который в это время составлялся: “Прошу Вас, глубокоуважаемый друг, если можно сообщить мне, что именно В ы (выделено Бэром. — Лет.) ждете от будущего в рассуждении указанных вопросов… Постороннее вмешательство в это дело создало совершенно ненужные препятствия, поэтому многое может пойти вкривь и вкось. Но поскольку я докладчик и, если хотите, автор плана, то, как я полагаю, адресованное мне доверительное сообщение было бы уместным, а не подлежащее оглашению осталось бы у меня в строгой тайне, хотя и оказало бы влияние на принимаемые меры” [Там же]. Письмо это подтверждает значение, которое академик придавал мнению В.И. Даля: “Мы ответственны перед императором и перед государством за то, что эта экспедиция будет иметь результат. Но если нам ничего не говорят о цели, то мы не можем строить никаких предположений и должны высказать пожелание, чтобы рассмотрение вопросов, ответов на которые ждет Европа, было отложено на более подходящее время. Вы лучше сможете оценить обстоятельства, чем я. Однако мне кажется, что мое обращение к Вам повсюду должно оставаться секретом, за исключением более высоких сфер. Потому что именно оттуда желал бы я получить луч надежды, хотя и точно знаю, что не могу получить его прямо и с уверенностью” [Там же].

По предложению К.М. Бэра академическая комиссия приняла новый, расширенный план исследований, который П.Н. Фус 14 июля 1839 г. представил С.С. Уварову [399, с. 90-97]. В нем предполагалось, что продолжительность и маршрут экспедиции, в отличие от первоначального замысла, заранее точно не определены, а будут зависеть от обстоятельств. Более длительное путешествие, по мнению академиков, весьма желательно, прежде всего для географической съемки восточного берега Аральского моря и для успеха естественных наблюдений и коллекций, а особенно “чтобы приблизиться сколько возможно к решению важных историко-географических вопросов, которые занимают ученый свет с того времени, как вообще пробудилось любознание историка”; эти вопросы, однако, “по сию пору оставались не разрешенными потому, что никогда не было предпринимаемо в сих столь малодоступных местах строго ученого изыскания” [Там же, с. 91].

Отметив, что на всей обитаемой поверхности земного шара нет ни одной стороны, в которой… произошли бы такие обширные перемены, как в окрестностях Каспийского и Аральского морей, составители проекта указали на два момента, которые в то время оживленно обсуждались в научных кругах и требовали выяснения. Во- первых, высказывалось предположение, что в прошлом Аральское и Каспийское моря составляли единое целое. Во-вторых, имелись свидетельства, что река Аму-Дарья еще сравнительно недавно впадала не в Аральское, а в Каспийское море, поэтому возник вопрос о причине перемены ее русла. Экспедиция, по мнению Академии, должна была “удостовериться, действительно ли можно еще распознать прежнее русло Аму-Дарьи к стороне Каспийского моря, иссохло ли оно вследствие искусственной запруды или от действия природы и до какой степени оно замелело” [Там же, с. 93].

Далее Академия высказывала пожелание, “чтобы кроме исследования восточного берега Арала и рукавов Сыр-Дарьи, также Усть-Урт подвергнут был по возможности геологическому разысканию и чтобы произведены были наблюдения, не находятся ли на север и юг от этой равнины следы прежнего покрытия морем или речных русел” [Там же, с. 95]. Помимо того, отмечалось, что большим научным успехом было бы “ближайшее рассмотрение памятников зодчества, уцелевших от времен прежнего блеска по дороге между южным концом Аральского моря и Каспийским” [Там же, с. 94].

Если проект получит одобрение, то Академия наук предлагала следующий состав экспедиции: академик Бэр, адъюнкт Асмус, астроном Савич, биологи Железнов и Кесслер, востоковед Савельев, вместе с лаборантом Зоологического музеума и двумя служителями или толмачами[¹⁰⁴ ПФА РАН, ф. 2, 1-1837, л. 102.]. К проекту прилагалась смета по расходам экспедиции: 22900 руб. единовременно (на приобретение экипажей, научных инструментов и оборудования, а также на закупку естественных предметов, рукописей, монет и других древностей во время путешествия) и 1966 руб. 66 коп. на ежемесячные оклады участникам экспедиции.

С.С. Уваров сообщил 9 июля непременному секретарю Академии: “Ныне г. генерал-адъютант Перовский меня уведомил, что экспедиция выступит из Оренбурга или Орска в апреле 1840 года, почему гг. ученые должны будут прибыть туда непременно зимним путем, т.е. в конце февраля” [399, с. 41-42, 117-124].

В связи с этим К.М. Бэр пишет В.И. Далю второе письмо: “13 июля 1839 г., Петербург. Мой уважаемый друг и коллега по Академии!.. Цель моего теперешнего письма — не что иное, как просьба сообщить мне, когда генерал-адъютант и военный губернатор Перовский будет в Москве. Я хотел бы получить об этом известие, как только его отъезд будет окончательно решен.

Дело в том, что мне представляется совершенно необходимым, чтобы вступили в переговоры с господином Перовским до отправления экспедиции. Когда Вы получите это письмо, императору будет представлен план расширенной научной экспедиции. Если он будет утвержден его величеством, то будет необходимо вступить в переговоры с господином Перовским, насколько и при каких условиях этот план может быть выполнен. Если же план не будет утвержден, то все же осуществится хотя бы чисто научная экспедиция; попытаются получить полезные результаты, какие позволят обстоятельства. Но и в этом случае, вероятно, будут предприняты шаги для наведения справок, чтобы быть в состоянии должным образом использовать ограниченные средства. Так, например, установлено, что военный конвой, как только вступят в степь, станет средством сообщения и связи, и так далее.

Очень жаль, что нам впервые сообщили о перенесении экспедиции на следующую зиму тогда, когда генерал-адъютанта Перовского здесь уже не было. Разумеется, никто не ожидал, что тогда можно было бы предупредить препятствия, зависящие от определенных обстоятельств. Однако экспедиция, ставящая своей целью собирание коллекций и т.д., не может обойтись без багажа и должна сделать некоторые приготовления, а их ей лучше всего обсудить с знатоком тамошних мест и с начальником военного конвоя.

С покорнейшей просьбой наилучшим образом рекомендовать меня генерал-адъютанту и военному губернатору Перовскому Вас дружески приветствует с чувством глубокого уважения преданный Вам д-р фон Бэр. 1 июля 1839” [219, с. 36-38].

В Оренбурге в это время подготовка к экспедиции шла полным ходом. Перовский не упускал возможности пополнить ее состав полезными работниками. Так, он привлек к участию в ней капитан- лейтенанта Л.Н. Бодиско, опытного морского офицера, присланного в начале 1839 г. для осмотра берегов Каспийского моря у полуострова Мангышлак, куда собирались перенести Ново-Александровское укрепление [399, с. 41^-2, 117-124].

Между тем сроки отправления продолжали меняться.

Хивинцы по-прежнему создавали препятствия караванной торговле с Бухарой и не прекращали провоцировать разбои в степи и на Каспийском море, захватывали людей и продавали их в рабство. Архивные документы показывают, что Перовский, возмущенный этой “беспримерной доселе дерзостью”, пришел к решению водворить порядок силой оружия. С начала 1839 г. он стал добиваться правительственной санкции на военный поход в Хиву. Его доклад на имя Николая I, поданный 8 февраля, был одобрен, а 12 марта последовало решение о подготовке к этому походу. Особо подчеркивалось, что она должна идти одновременно с приготовлениями к ученой экспедиции, посылаемой к Аральскому морю [Там же, с. 40-41]. Сначала военный поход планировался на следу-

ющую весну, но затем, принимая во внимание трудности степного пути знойным летом, Перовский предложил перенести его на ноябрь 1839 г.

Поэтому, получив в августе на отзыв расширенный план действий экспедиции, который разработала Академия наук, Перовский вынужден был считаться с новыми обстоятельствами. С одной стороны, план полностью его удовлетворил. “Должен в полной мере согласиться, — писал Перовский в сентябре, — на пользу предположения Академии, которая, рассмотрев и исследовав ученую задачу во всем ее объеме, разрешила ее достойным образом. Важнейшие во всей Средней Азии спорные вопросы относятся именно до тех стран, на которые Академия обратила особенное внимание свое, и решение их, без сомнения, было бы важным не только в ученом, но и в политическом и торговом отношениях” [Там же, с. 130-131]. Но с другой стороны, поскольку ученая экспедиция предположена была, когда еще настоящее предприятие против Хивы вовсе не имелось в виду, Перовскому пришлось сделать заключение, что она могла бы быть отложена при таких обстоятельствах до окончания предпринимаемого похода [Там же, с. 131].

Эти соображения оказались решающими. Николай I, также одобривший академический план, повелел задержать снаряжение экспедиции и ожидать решения оренбургского военного губернатора относительно “времени, к коему составлен будет отряд, для прикрытия оной необходимый” [Там же, с. 133], истинную же причину отсрочки — подготовку военного похода — держали в секрете. Поэтому 18 сентября С.С. Уваров предписал непременному секретарю Академии ожидать распоряжений Перовского, “не спеша снаряжением экспедиции”[¹⁰⁵ ПФА РАН, ф. 2, 1-1837, № 2, л. 72 об.].

Однако военный поход из-за небывало суровой зимы не принес ожидаемого успеха, а экспедиция к Аральскому морю, которую несколько раз откладывали, не состоялась совсем. Ассигнованные на нее деньги были помещены в Государственный заемный банк для обращения в проценты и не получили другого назначения, так как имелось в виду, что экспедиция к Аральскому морю не отменена, а только отложена[¹⁰⁶ Там же, л. 74-74 об.], применение им было найдено только в 1856 г., когда Академия наук отправила туда молодого исследователя Н.А. Северцова, обратившись при этом за поддержкой к В.А. Перовскому, который вновь управлял краем как оренбургский и самарский генерал-губернатор [306]. Вопрос этот решался в последний год второго периода правления Перовского в Оренбургском крае.

Ученые в Хивинском походе

Научная экспедиция к Аральскому морю, которую готовил в 1839 г. В.А. Перовский вместе с членами Петербургской Академии наук, вызвала огромный интерес в ученом мире. Востоковеды, географы, зоологи, ботаники, геологи понимали, что при непосредственном знакомстве с этим регионом они смогут получить много неоценимых по новизне и важности данных. Отмену экспедиции встретили в научных кругах с разочарованием.

Особенно огорчило это молодого талантливого востоковеда П.С. Савельева (1817-1859), которого включили в состав экспедиции по рекомендации академика Френа. Он мечтал о путешествии в Среднюю Азию и надеялся совершить его в 1839 г. сначала с геологом Е.П. Ковалевским, отправлявшимся с группой специалистов горного дела в Бухару по просьбе эмира, а затем с известным путешественником Пл.А. Лихачевым, который планировал поездку по Центральной Азии, и, наконец, с Аральской экспедицией. Как писал биограф Савельева, он больше года только тем и жил, что этими ожиданиями, приготовляя себя путешествовать по Средней Азии с наивозможно большею пользою. Русское востоковедение, несомненно, много потеряло из-за того, что планы Савельева не осуществились.

Отмена экспедиции к Аральскому морю, конечно, замедлила работу русских ученых по исследованию этого региона. Однако В.А. Перовский, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, старался использовать все возможности, чтобы восполнить ущерб, нанесенный науке. В состав военного отряда, отправлявшегося в Хивинский поход, он включил несколько человек, которые должны были по пути вести разного рода научные наблюдения.

Само собой разумелось, что руководить научной работой будет В.И. Даль, совмещая это со служебными обязанностями. Казахские степи Далю были уже хорошо знакомы благодаря многочисленным командировкам. В изучении животного и растительного мира степи во время похода Даль тесно сотрудничал с А.И. Леманом, дерптским натуралистом, которого Перовский пригласил в Оренбург специально для научного описания края и устройства “Музеума естественных произведений”.

В Хивинском походе принимал участие также астроном-геодезист И.О. Васильев (1802-1866), который в 1838 г. был командирован в Оренбург для определения астрономических пунктов на территории края и в казахской степи. Он проводил топографические съемки и определил географическое положение Ак-Булакского укрепления. В.И. Даль в письме из Хивинского похода к Г.П. Гельмерсену упоминает о его “определении долготы и широты устья реки Аты-Якши, впадающей в Эмбу, и прекрасного, но невкусного и нездорового ключа Ак-Булака, в 160 верстах от подошвы Усть-Сырта” [237, с 52]. По словам Даля, это помогло бы решению географических задач и, возможно, доставило новые сведения об очертании и положении Аральского моря.

В состав отряда включили и приехавшего в Оренбург в 1838 г. молодого чиновника особых поручений при военном губернаторе Н.В. Ханыкова (1819-1878), впоследствии выдающегося русского востоковеда. Он собирал сведения о Средней Азии и работал над составлением географической карты региона. Через год после Хивинского похода Перовский отправил его и А.И. Лемана в Бухару вместе с научно-дипломатической миссией К.Ф. Бутенева, они стали первыми европейцами, которые совершили путешествие по Бухарскому ханству и описали его.

Интересны обстоятельства присоединения к военному отряду известного путешественника Пл.А. Чихачева (1818-1892). Широко образованный человек, знаток многих языков, он оставил блестящую карьеру военного и придворного ради занятий наукой и совершил несколько путешествий, в том числе по Северной и Южной Америке. Он задался целью посетить неведомую в то время Центральную Азию и получил поддержку Академии наук, которая рассмотрела проект его путешествия на заседании Конференции 1 марта 1839 г. Академик К.М. Бэр, подтвердив целесообразность экспедиции на Тибет, подчеркивал трудность задачи и высказал пожелание, чтобы были изучены физическое состояние региона, этнография, лингвистика; проникнуть на Тибет он предлагал через Персию или через Оренбург, Семипалатинск, Бухару и Коканд.

Пл.А. Чихачев (1818-1892)

Поездка Чихачева была одобрена правительством, и он намеревался начать путешествие, присоединившись к научной экспедиции, подготовку к которой вел В.А. Перовский. В ГАОО имеются любопытные документы, рассказывающие о его приезде в Оренбург и участии в Хивинском походе.

Архивное дело, озаглавленное “О предпринятом по Высочайшему соизволению путешествии г. штабс-ротмистра Чихачева в Центральную Азию”[¹⁰⁷ ГАОО, ф. 6, оп. 16, № 7, л. 1-2.], начинается секретным письмом военного министра графа Чернышева Перовскому от 7 июня 1839 г.: “Государь Император, известись о намерении уволенного из кавалергардского Ея Величества полка штабс-ротмистра Чихачева обозреть Центральную Азию в ученом отношении и одобряя это полезное предприятие, предоставляет ему присоединиться к ученой экспедиции, назначенной к восточным берегам Аральского моря под прикрытием отряда, снаряжаемого по распоряжению Вашего превосходительства”.

Черновик ответного рапорта Перовского написан рукой В.И. Даля. В рапорте говорится: “Смею просить Ваше Сиятельство покорнейше, разрешить наперед недоумение мое, в которую именно из двух экспедиций г. Чихачеву представлено следовать, в военную ли, которая пойдет зимою, или собственно ученую, которая выступит весною? Вторая, как Вам, милостивый государь, известно, пойдет только до Аральского моря, до устьев впадающих в него рек, откуда г. Чихачеву может быть еще сильно затруднительно достигнуть в безопасности даже и самую Бухару, в чем можно успеть при известных обстоятельствах несравненно лучше и вернее, присоединясь к любому Бухарскому каравану.

Если же г. Чихачев намерен присоединиться к военной Хивинской экспедиции, то это, как мне кажется, сопряжено будет для него еще с большими неудобствами; уже одно то обстоятельство, что он сопутствовал нашему военному отряду, может поставить его впоследствии в весьма затруднительное положение и во всяком случае может быть ему только помехой, а не пособием»[¹⁰⁸ Там же, л. 3-3 об.].

В следующем письме министра Перовскому предписывается “по прибытии г. Чихачева в Оренбург устроить дальнейшее его путешествие по Вашему благоусмотрению и отправить его так, как Вы признаете это лучшим и удобнейшим, ибо настоящий способ достижения внутренних стран Центральной Азии был указан г. Чихачеву по совершенной невозможности проникнуть туда чрез Восточную Индию, как он было намеревался это сделать”[¹⁰⁹ Там же, л. 4.].

Перовского уведомили, что Чихачев намерен приступить к исполнению желания посетить Центральную Азию, не ожидая содействия на то ученой экспедиции, предназначавшейся для исследования берегов Аральского моря. Военный министр пишет: “Его Величество высочайше повелевать соизволил, дабы г. Чихачев отправился вместе с Вашим превосходительством в предпринимаемую Вами экспедицию, во время которой Вы, милостивый государь, можете употреблять его по своему усмотрению и по разрешении на месте вопроса насчет возможности проникнуть далее в Центральную Азию устроите дальнейшее путешествие г. Чихачева так, как признаете то лучшим и удобнейшим”[¹¹⁰ Там же, л. 9-10.].

В ноябре 1839 г. Чихачев прибыл в Оренбург. Его приезд совпал с началом Хивинского похода, он отправился с отрядом в надежде в дальнейшем продолжить путешествие самостоятельно и разделял со своими спутниками все невзгоды трудной кампании. В.А. Даль в одном из, своих “Писем из Хивинского похода” сообщает: “Новый товарищ наш и сожитель Чихачев, путешественник, по званию и призванию… молодец, красавец, говорит на всех языках, как на своем, бывал в Германии и в Испании, в Алжире, в Мексике, но не бывал еще в Хиве и потому отправляется туда с нами при сей верной оказии. Он говорит и распевает весь день персидские стихи и прозу с муллой нашим и с переводчиком и этим бесит второго нашего товарища, естествоиспытателя Лемана” [150, с. 444]. В походе Чихачев проявил себя с самой лучшей стороны — В.И. Даль писал из похода: “Чихачев у нас один из полезнейших людей в отряде; он взял на себя самую тяжелую в военное время и самую неблагодарную часть: попечительство о больных. Он возится с ними день и ночь, не ест и не спит и успел многих накормить, которые без него, вероятно, остались бы голодны, и обогреть таких, которые бы замерзли” [Там же, с. 495^196].

Мужество и благородство Чихачева произвели на всех глубокое впечатление. Об этом красноречиво говорит черновик рапорта Перовского от 20 апреля 1840 г., написанный рукой Даля[¹¹¹ Там же, л. 17-18.]. Перовский просит военного министра “донести до сведения Государя Императора, что офицер этот, взяв на себя по доброй воле на все время похода присмотр за походным госпиталем и большею частью даже и самое устройство его, посвятил себя этой трудной и беспокойной обязанности с истинно примерною неутомимостью, усердием и постоянством”. Здесь Перовским сделана вставка: “Во все время необычайно трудного зимнего похода г. Чихачев, можно сказать, не отходил от больных ни на минуту, он, не зная покоя, днем и ночью заботился только изысканием средств к обеспечению наших страждущих воинов”. За участие в этом походе Чихачев был награжден орденом Св. Владимира 4-й степени[¹¹² Там же, л. 18-18 об.].

Как писал академик Грот, этому даровитому, отважному, рыцарски благородному человеку не удалось, к сожалению, исполнить своего пламенного желания — побывать в Центральной Азии[¹¹³ ГАОО, ф. 6, оп. 6, № 12548.]. Когда в 1848 г. Чихачев предпринял новую попытку и хотел проехать по долине Аму-Дарьи до ее истоков, новый оренбургский военный губернатор на запрос министерства ответил: “По моему мнению, подобное желание следовало бы отложить до тех пор, пока хивинцы не убедятся в явной своей пользе от водяного сообщения от Раимского укрепления по Аральскому морю в устье Аму-Дарьи”. Министерство иностранных дел согласилось с этим, и вскоре Чихачев навсегда уехал в Париж.

В Хивинском походе Пл.А. Чихачев занимался и научными исследованиями. На основе наблюдений, которые провели он и В.И. Даль, академик К.М. Бэр составил статью “О климате киргизской степи с предварительными общими замечаниями о метеорологии вообще” [319, с. 122]. Он писал в связи с этим секретарю Лондонского королевского географического общества Дж. Уошингтону: “Господин Чихачев, образованный молодой человек, полный рвения к географическим и физическим наукам, сопровождавший экспедицию в качестве добровольца, прислал мне наблюдения над температурой. Он вел их во время похода до середины февраля. Я вычислил среднюю температуру декабря — 17,6°R, января — 13,2° и февраля — 16,8°, всех трех месяцев — 16°R” [Там же].

Е.П. Ковалевский (1809-1868)

Среди ученых, участвовавших в Хивинском походе, был и Е.П. Ковалевский (1809-1868), известный геолог и горный инженер, неутомимый путешественник, побывавший на Балканах, в странах Востока и в Африке, талантливый писатель и общественный деятель. Он попал в поход в связи с намечавшейся на 1839 г. русской миссией в Бухару, которая снаряжалась по просьбе эмира к Николаю I оказать помощь в поисках золота и драгоценных минералов в землях Бухарского ханства. Руководить группой геологов было поручено капитану корпуса горных инженеров Е.П. Ковалевскому, который, несмотря на свои тридцать лет, уже имел огромный практический опыт и был участником разведок и разработок золотых месторождений на Алтае, Урале и в Черногории. В Оренбургском областном архиве хранится дело “О командировке в Бухарию горного инженер-капитана Ковалевского”, из которого мы узнаем, что 3 апреля 1839 г. он получил предписание безотлагательно отправиться в Оренбург и там явиться к военному губернатору г. генерал-адъютанту Перовскому, чтобы получить дальнейшие определения и все необходимое для проезда в степь[¹¹⁴ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4933.]. Тем же числом датировано письмо В.А. Перовскому от вице-канцлера К.В. Нессельроде, который пишет о Ковалевском: “Опытность сего офицера, основательные познания его по горной части и приобретенные им еще прежде некоторые сведения о Средней Азии подают надежду, что он оправдает выбор и исполнит возложенное на него поручение с должным благоразумием и желаемым успехом”[¹¹⁵ Там же, л. 5-6 об., л. 31-39.].

Ковалевскому были даны подробные инструкции относительно работы экспедиции и тех сведений о Бухаре, которые следовало собрать попутно. Правительство, заинтересованное в расширении торговли с восточными странами, прежде всего хотело знать о наиболее употребляемых товарах, о ценах на них, о возможности увеличить сбыт изделий русских горных заводов — сельскохозяйственных орудий и т.п. Большое значение придавалось данным о состоянии бухарских промыслов, особенно обработки стали. Кроме того, рекомендовалось произвести естественно-научные наблюдения, что позволило бы уточнить представления о природе Бухарского ханства и казахских степей, о реках Сыр-Дарье и Аму-Дарье и т.д.

В Оренбург Ковалевский прибыл в начале мая. Здесь к нему присоединились включенные в его отряд горный инженер алтайских заводов штабс-капитан А.Р. Гернгрос, штейгер Захар Жмаев и унтер-штейгер Василий Морозов, работавшие на Златоустовском горном заводе, а также мастеровой Герасим Чекмалев, присланный с Змеиногорского завода на Алтае. В качестве переводчика был назначен состоящий в штате Оренбургской Пограничной комиссии коллежский регистратор Григорьев.

В письме Нессельроде к Перовскому от 10 апреля, которое привез с собой Ковалевский, выражалось “пламенное желание министерства, чтобы вся горно-изыскательская экспедиция сия была отправлена нынешнею весною, дабы не оставаться в Оренбурге до осени без всякого дела и попусту издерживая суммы, назначенные на ее содержание”. Однако выполнить это пожелание Перовскому не удалось, — прежде всего из-за того, что он был занят подготовкой военного похода в Хиву. По этой причине, а также из-за отсутствия попутного каравана дело с выездом миссии в Бухару затягивалось. Ковалевский, однако, не оставался без дела и использовал неожиданный досуг для изучения Оренбургского края. Большую помощь оказывал ему председатель Оренбургской Пограничной комиссии Г.Ф. Гене, большой знаток края. В одном из писем Ковалевский писал: “Чтобы разогнать тоску, я деятельно занимаюсь в Архиве пограничной комиссии, а на днях отправляюсь в степь с генералом Генсом к одному или двум султанам” [220, с. 48]. В июне Ковалевский совершил научную поездку по Оренбургскому краю — изучал залежи каменного угля в Стерлитамакском уезде, а затем обследовал Сергиевские минеральные источники и месторождение серы. Он описал этот район, выяснил состав почвы, сделал химический анализ минеральной воды. Результаты исследований были опубликованы им в “Горном журнале” в 1840 г. в статье “Сергиевские серные воды”.

В Бухару миссия выбралась только поздней осенью, присоединившись к возвращавшемуся бухарскому посольству[¹¹⁶ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4933, л. 64-64 об.]. С большой поклажей — инструментами для метеорологических исследований, дарами для эмира, провиантом и фуражом — 30 октября отряд отбыл из Оренбурга в юго-восточном направлении. Спустя две недели по тому же пути двинулись войска. Начался знаменитый зимний поход на Хиву 1839-1840 гг.

Отряд Ковалевского в сопровождении охраны из казаков двигался достаточно быстро, хотя погода готовила неприятности. Ударили двадцатиградусные морозы, чего в октябре-ноябре никогда в этих местах не бывало. Реку Илек 5 ноября путешественники переходили по льду. Потом выпал необычайно глубокий снег, начались бураны. Ковалевский исправно вел путевой журнал, где подробно описал места следования отряда. Его заметки содержали ценнейшие данные о ландшафте, растительности и животном мире, о геологическом строении почвы казахских степей, о быте населения и особенностях кочевого скотоводства. В журнал заносились результаты метеорологических наблюдений. Ковалевский и Гернгрос собирали образцы горных пород, по возможности проводили разведочные работы.

Но вскоре участники экспедиции оказались вовлеченными в военные действия [273]. Каравану встретился посланец из Хивы, который, по словам Ковалевского, возбуждал киргизов (т.е. казахов) против русских. Поэтому путешественникам 17 ноября пришлось изменить маршрут и остановиться у хивинского укрепления в районе песков Большие Барсуки. Членов экспедиции взяли под стражу, а будущее не сулило ничего доброго. Оставалось единственное средство к спасению — побег. В ночь с 21 на 22 ноября, воспользовавшись бураном, Ковалевский и его спутники бежали из лагеря и направились к находившемуся в 300 верстах временному русскому укреплению Ак-Булак.

В официальных документах об этом говорилось: “Горная экспедиция вынуждена была, по случаю неприязненных в степи действий, отделиться тайно от каравана, при коем следовала в Бухарию, и искать убежища под защитой войск наших, в то время в Хиву шедших”. Они оставили все свои вещи, кроме пороха и двух небольших артиллерийских орудий — фальконетов, которые пригодились уже на следующий день, чтобы отбиться от погони. До укрепления они добрались 24 ноября и остались здесь в ожидании отряда Перовского. Идти к нему навстречу, как писал Ковалевский в донесении, они не могли по случаю совершенного изнеможения [399, т. 1, с. 207].

Отдохнуть, однако, не удалось. Через три дня большой отряд хивинцев напал на Ак-Булакское укрепление. Ковалевский и Гернгрос, как старшие по званию, взяли на себя руководство обороной. Небольшой гарнизон укрепления численностью не более 300 человек, причем большей частью больных, одержал победу. Они не только отбили четыре атаки хивинцев, но и обратили их в бегство. Этот эпизод повлиял на весь исход хивинской кампании и заставил хана пойти на мировую. В конце января отряд Перовского подошел к Ак-Булакскому укреплению и его защитники вместе с войсками двинулись в обратный путь. С трудом передвигаясь по зимней степи, в середине марта 1840 г. они вернулись в Оренбург.

В июне пришло сообщение, что Ковалевский и Гернгрос повышены в звании: первый пожалован в майоры, второй — в капитаны[¹¹⁷ Там же, л. 86, 87.]. Тогда же Перовский сообщил в столицу, что он не видит возможности отправить в настоящее время без явной опасности в Бухарию находящегося в Оренбурге горного инженер-майора Ковалевского или кого бы то ни было русского. Нессельроде ответил, что высочайше повелено отложить экспедицию: “Когда же впоследствии окажется возможным безопасно предпринять путь в Бухарию, — заключал он, — тогда сделаны будут распоряжения о посылке туда предназначенной экспедиции для исполнения данного хану обещания”[¹¹⁸ Там же, л. 93.].

В официальном сообщении, датированном 13 июля, майору Ковалевскому предписывалось прибыть в сопровождении капитана Гернгроса в Петербург для донесения о сведениях, какие он мог собрать в течение пятимесячного своего пребывания в Киргизской степи[¹¹⁹ Там же, л. 89.]. Эти сведения они опубликовали в совместной статье “Описание западной части Киргиз-Казачьей или Киргиз-Кайсацкой степи”, которая была напечатана в “Горном журнале” в 1840 г. [275].

Перовский высоко оценил действия участников экспедиции, их храбрость и находчивость в военной обстановке. Его резолюция на запрос, можно ли признать майора Ковалевского и капитана Гернгроса участниками Хивинского похода и внести эти данные в их послужные записки, гласит: “Нахожу, что они имеют на это полное право”[¹²⁰ Там же, лл. 108-108 об.].

Интересно, что имущество экспедиции Ковалевского, брошенное ими в Бухаре, сохранилось там в неприкосновенности, а в 1842 г. было возвращено геологической экспедиции, которая под руководством горного инженера К.Ф. Бутенева исследовала недра Бухарского ханства.

Говоря о научных исследованиях, которые проводились в летние и осенние месяцы 1839 г. и во время хивинской кампании, нельзя не упомянуть еще одного участника — капитан-лейтенанта Л.Н. Бодиско, который в марте приехал в Оренбург из Астрахани. Ему предписывалось явиться к Перовскому в связи с высочайшим повелением назначить морского офицера с особыми поручениями в распоряжение оренбургского военного губернатора. Эти особые поручения состояли в обозрении, глазомерной и инструментальной съемке восточных берегов Каспийского моря, что было необходимо для предполагавшегося переноса Ново-Александровского укрепления на более удобное место. Вместе с Бодиско осмотр берегов проводил капитан Генерального штаба Ширков.

Из формулярного списка следует, что Л.Н. Бодиско было в то время 34 года, образование получил в Морском кадетском корпусе. В ходе службы сделал на море 18 кампаний[¹²¹ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4928, л. 1-1 об., л. 2-7 об.]. В.И. Даль, знакомый с Бодиско еще по Морскому корпусу, писал сестре, что, вернувшись весной 1839 г. из столицы в Оренбург, застал приехавшего двумя днями раньше Бодиско, который поселился у него и с которым он с удовольствием общается[¹²² ИРЛИ. Письмо к П.И. Шлейден от 12 июня 1839 г.].

14 апреля Л.Н. Бодиско получил от В.А. Перовского инструкцию относительно осмотра берегов Каспийского моря [399, с. 41-44], денежные средства, а также инструменты и материалы, необходимые для топографических работ и черчения планов[¹²³ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4928, л. 13-14 об., л. 15.]. Перед началом экспедиции Бодиско сообщал Перовскому из Астрахани: “Долгом поставляю приложить сведения, которые переданы мне изустно здешним военным губернатором г. генерал-майором Темирязевым: эмбенская промышленность пострадала в нынешнем году необыкновенно от смелого нападения туркменцев, действовавших по внушениям хивинского хана, — ими захвачено в короткое время 168 человек и уведено в Хиву. Для выкупа кого возможно я получил от здешнего военного губернатора 4000 руб.”[¹²⁴ ГАОО, ф. 6, on. 1, № 4941, л. 52.]

Таким образом, его нелегкая научная задача осложнялась и политическими обстоятельствами. Тем не менее 21 июля Перовский доносил военному министру, что Бодиско и Ширков, выполнив поручение, 28 июня прибыли в Астрахань и “занимаются теперь отделкою чистых планов и приводят в порядок свои записки, надеясь в непродолжительном времени доставить ко мне описание обозренных ими берегов и планы инструментальной и глазомерной съемок с промерами” [399, с. 100]. Здесь же приводятся их соображения о постройке нового укрепления на полуострове Мангышлак.

В.А. Перовский 21 августа обратился к морскому министру А.С. Меньшикову со следующим письмом: “Милостивый государь Александр Сергеевич! Для описи Аральского моря и устьев впадающих в него рек, по случаю предпринимаемой ученой экспедиции сделаны с моей стороны все приготовления и построены между прочим четыре большие разборные лодки, которые, будучи отправлены туда сухим путем, должны быть собраны на месте. Как для сего, так и для управления гребными судами и даже для самой береговой описи я считаю необходимым иметь при отряде морского офицера; как капитан-лейтенант Бодиско, окончив уже прежнее поручение, находится ныне в Оренбурге, и усердием своим и знанием дела вполне оправдал доверенность начальства, то я и решаюсь просить Вашу светлость покорнейше оставить Бодиску под начальством моим до окончания предпринимаемой экспедиции, в которой он, как я уверен, может быть весьма полезен…”[¹²⁵ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4928, л. 16-16 об., 19.]

Согласие на эту просьбу было получено 3 октября, Л.Н. Бодиско включили в состав экспедиции к Аральскому морю, но после очередного переноса ее срока он присоединился к отряду, который отправлялся в Хиву, и оставался с ним до конца похода. Представляя его к награде, Перовский писал морскому министру, что капитан- лейтенант Бодиско “как во время приуготовительных к походу работ, постройки разных лодок, вооружения их и пр., так и во время самого похода, несмотря на необходимые трудности, не только нес службу наряду с другими, но и часто употребляем был на поручения, требовавшие соображения и особой деятельности и усердия”[¹²⁶ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 5141, лл. 10-10 об.].

После окончания похода Перовский вновь просил морского министра прикомандировать Л.Н. Бодиско к “приостановленной” Аральской научной экспедиции, когда она будет снаряжена: “Не желая долее задерживать здесь этого усердного к службе и способного офицера, — писал он, — я предписал ему отправиться к своей команде, снабдив его прогонными и подорожной до С.-Петербурга… смею надеяться, что в случае приведения действия предположения об ученой экспедиции Ваша светлость не откажет вновь командировать в наше ведение этого офицера”[¹²⁷ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 4928, л. 21-21 об.].

Сохранились изображения некоторых участников Хивинского похода — В.И. Даля, Н.В. Ханыкова, А.И. Лемана, Пл.А. Чихачева. Автор — Василий Иванович Штернберг (1818-1845), талантливый художник, который недавно закончил Академию художеств, соученик и друг Т.Г. Шевченко. Он приехал из Петербурга в Оренбург весной 1839 г. вместе с В.И. Далем, который писал сестре: “Штернберга я привез с собой”[¹²⁸ ИРЛИ. Письмо к П.И. Шлейден от 12 июня 1839 г.]. В “Письмах из Хивинского похода” В.И. Даль писал: “Академист Штернберг, художник душой и телом, милый малый, о котором мы все жалеем; но он, присоединившись к нашему походу волонтером, побыл с нами только три дня и, раздумав дело, еще во время воротился. Он едет в Питер и потом, вероятно, в Италию, где, говорит, несколько теплее” [150, с. 444].

В.И. Даль, А. Леман и Э.А. Эверсман

Среди ученых, работавших в Оренбурге одновременно с В.И. Далем, особое место занимает А.И. Леман. Короткая, но яркая биография уже упоминавшегося нами талантливого дерптского ученого-натуралиста Александра Лемана (1814-1842) тесно связана с Оренбургом, где он прожил три последних года своей жизни, посвятив их изучению природы Южного Урала, зауральских степей и Средней Азии.

Леман родился 18 мая 1814 г. в Дерпте (ныне Тарту) в семье врача Иоганна-Адольфа Лемана. Получив начальное образование дома, он продолжил его в местном университете, изучая естественные науки, интересовавшие его с детства. Помимо хорошей теоретической подготовки, он приобрел богатый опыт натуралиста-практика: во время частых экскурсий по окрестностям родного города он научился составлять превосходные естественно-научные коллекции, дополняя их зарисовками, в которых проявился его немалый художественный талант. Леман, как пишут его биографы, мечтал о путешествиях в страны, еще не исследованные. Научные склонности и способности Лемана были оценены его учителями и в 1837 г. по рекомендации профессоров Дерптского университета Е.Е. Паррота и М.Ф. Энгельгардта он стал участником знаменитой северной экспедиции академика К.М. Бэра, впервые посетившей Новую Землю [404]. Под руководством этого замечательного ученого Леман прошел отличную подготовку к самостоятельной научной деятельности и приобрел репутацию знающего и добросовестного исследователя.

В 1838 г., вскоре после возвращения в Дерпт, В.А. Перовский предложил ему заняться естественно-научным описанием Южного Урала и устройством краеведческого музея, на что Леман с радостью согласился. В марте 1839 г. он покинул Дерпт и отправился на юго-восточную границу России, посетил по дороге Петербург и Казань и прибыл в Оренбург в середине апреля.

В то время А. Леману было 25 лет. Оренбург подарил ему такие яркие впечатления, какие не представлялись начинающему ученому даже в самых смелых мечтах.

В Оренбурге Леман сразу вошел в круг местных краеведов из окружения В.А. Перовского, но особенно близкие отношения связали его с В.И. Далем. Их знакомство началось намного раньше, еще во время учебы Даля в Дерптском университете в 1826-1829 гг.

В письме к сестре от 12 июня 1839 г. Даль пишет: “Прибыл Леман, которого ты, наверное, помнишь по имени по Дерпту, он был в то время маленьким мальчиком, а сейчас он — имеющий мировую славу натуралист, который уже с академиком Бэром побывал на Новой Земле. Приятный, обходительный юноша”[¹²⁹ ИРЛИ. Письма к сестре П.И. Шлейден.].

О- дружбе Лемана и Даля, их сотрудничестве свидетельствуют, в частности, три неизвестных ранее письма Даля (на немецком языке), обнаруженные в ПФА РАН среди материалов богатого и плохо изученного фонда Лемана[¹³⁰ ПФА РАН, ф. 6, on. 1, № 5241, л. 452.], много интересных документов, отражающих научную деятельность Лемана, хранится также в ГАОО.

Из документов оренбургского архива мы узнаем о конкретных задачах, которые ставил перед ним В.А. Перовский: “Главною целью занятий Лемана в Оренбургском крае было устройство Оренбургского Музея и составление геогностического описания Южного Урала”. С самого начала Перовский поручил Леману собирать и готовить к экспозиции чучела животных, обитающих в Оренбургском крае, составлять коллекции насекомых и минералов, гербарии и т.д., чем молодой ученый и занялся вскоре после приезда в Оренбург: летом 1839 г. он отправился путешествовать по Южному Уралу и Башкирии для знакомства с природой края. Позднее Перовский уточнил, что от исследователя ожидают не рассказа о путешествии по краю, а научного описания его природы[¹³¹ ПФА РАН, ф. 56, on. 1, № 22, л. 2-3.].

В письме к академику Ф.Ф. Брандту от 25 мая В.И. Даль сообщал, что Леман погружен в работу и уже насобирал много прекрасного и интересного. В частности, он нашел, что местный рак относится к виду, еще не описанному, и с его мнением согласен Э.А. Эверсман. Передавая суждения Лемана об ибисе, Даль делает примечание: «Леман протестует против слова “утверждает”, ибо он лишь “предполагает”».

В.А. Перовский возлагал на Лемана большие надежды и в связи с предполагавшейся научной экспедицией к восточным берегам Аральского моря. Однако Леман от этой поездки отказался, но когда в ноябре 1839 г. начался зимний военный поход на Хиву, то Леман стал участником этого похода и впервые получил возможность познакомиться с природой зауральской степи. В труднейших условиях он вел систематические научные наблюдения, о результатах которых сообщал В.И. Даль в письмах к друзьям. К сожалению, дневник, который Леман вел в то время (“Reise nach Chiva”), хранящийся в ПФА РАН, до сих пор не исследован.

Участник Хивинского похода М.И. Иванов вспоминал впоследствии: “Следовавший при отряде естествоиспытатель Леман, человек честный, добросовестный и трудолюбивый, собирал находящиеся в Киргизских степях неизвестные еще тогда и малоизвестные породы животных, растений и минералов [277]. Другой спутник Лемана — молодой офицер Н.П. Иванин рассказал о его работе подробнее: «На обнаженных возвышенностях нам было приказано по пути, для предстоящих зоологических и геологических трудов ученой экспедиции собирать небольшие камни и мышей, на что солдаты наивно смеялись меж собой, говоря: “Чать, не мало и в Питере этой дряни”». Пополнялась и минералогическая коллекция. “По Илеку, Исенбаю и другим речкам, — рассказывает он, — таскали ему плотный кварцевый песчаник, с стекловидным блеском слюду, просто кварц с белыми гальками, серый и желтый полевой шпат, роговую обманку, известняк, асбест, яшму и порфир. У Эмбы окаменелые рыбки нашлись; на стороне Темира я нашел один зуб, да бросил его: он с помощью мороза чуть-чуть не откусил мне пальца. Уральский казак тоже не брал, уверяя, что его потерял киргизский сатана” [278, с. 135].

Небывало холодная и снежная зима, которая, в частности, была причиной неудачи всего похода, мешала работе натуралиста. Как заметил Даль в письме Г.П. Гельмерсену: “Леман очень и очень способный человек, но из-за снега и он ничего не смог сделать. Дюжины две мехов от млекопитающих — особенно грызунов, столько же растений, которые неутомимый собиратель отрыл под снегом и определил, и притом отчасти таких, каких здесь никогда еще не находили. Потом он снял и сообщил нам очень наглядный геогностический чертеж всего пройденного нами пространства; далее он набрал дюжины две минералогических образчиков, несколько окаменелостей, которые Вам будут интересны…” [237, с. 16]. Производились также метеорологические наблюдения и измерялась температура воздуха. В целом работа Лемана оказалась вполне успешной. К научным трофеям прибавились чучела степных лисиц-корсаков и других животных. Собранные коллекции Леман значительно пополнил в конце похода весной 1840 г., когда на обратном пути от Эмбы он отделился от основного отряда и проследовал к Ново-Александровскому укреплению на восточном берегу Каспийского моря. За заслуги в хивинской кампании по представлению Перовского Леман был награжден орденом Св. Станислава 3-й степени.

Любопытные сведения о работе Лемана во время Хивинского похода содержатся в письме В.И. Даля к нему от 17 февраля 1840 г., написанное, когда Леман решил отправиться к Ново-Александровскому укреплению[¹³² ПФА РАН, ф. 56, on. 1, № 31, л. 1.]. Даль, который сопровождал Перовского, сообщал Леману о разрешении совершить задуманную экспедицию и давал необходимые наставления. Он советует Леману не тащить с собой уже собранных шкур: “Во всяком случае, — пишет он, — Вы оставите здесь чучела лисиц-корсаков, которые Вам совсем не понадобятся”. Предполагая, что Леман будет в Оренбурге раньше, В.И. Даль просит: “Вы, конечно, зайдете к моей старушке-маме и принесете ей хорошие вести от ее сыночка. Приветствуйте ее и скажите, что мы, вероятно, тоже скоро будем там, но не знаем точно, когда’’.

Судя по открытому листу, выданному Леману 16 марта, он должен был вместе с чучельником Лысовым отправиться в Ново-Александровское укрепление, а оттуда чрез Астрахань в Букеевскую орду и обратно в Оренбург[¹³³ ПФА РАН, ф. 56, on. 1, № 22, л. 5.]. Однако в Оренбург Леман вернулся из Астрахани, так как во время морского путешествия из-за сильных ветров, недостатка провизии и питьевой воды испытал много лишений и заболел. В биографии Лемана, написанной академиком Г.П. Гельмерсеном, говорится, что его крепкое здоровье здесь впервые надломилось и в Оренбург он прибыл больным и в жалком состоянии; однако едва выздоровев, продолжил исследования в горах и степях Южного Урала и осенью 1840 г. добрался до Златоуста [378].

К этому времени относится и другое письмо В.И. Даля, адресованное “Его Благородию Александру Ивановичу Леману в Златоуст”: “Только что я услышал, дорогой Леман, что Вы в Златоусте. Завтра, в воскресенье, мы со Старбергом тоже будем там; подождите нас, Бога ради, и не предпринимайте в наше отсутствие ничего. Мы хотим вместе совершить все экскурсии на Таганай и т.д. Куда Вы хотите, но только вместе! До свидания. Даль”[¹³⁴ ПФА РАН, ф. 56, on. 1, № 31, л. 8-8 об.]. Не исключено, что поездка В.И. Даля была связана с путешествием по Уралу английского агента капитана Дж. Аббота, о котором уже упоминалось.

Зиму Леман провел в Оренбурге, занимаясь, по словам Гельмерсена, приведением в порядок и определением собранных им объектов, часть которых позднее попала в Академию наук.

В то же время в Петербурге было принято решение командировать в Бухару горную экспедицию. Русская миссия, начальником которой стал горный инженер К.Ф. Бутенев, должна была выехать из Оренбурга весной 1841 г., а организация этого важного научного и дипломатического предприятия возлагалась на В.А. Перовского. По его инициативе в состав миссии включили А. Лемана. В.А. Перовский писал вице-канцлеру К.В. Нессельроде 7 февраля 1841 г.: “Назначение предполагаемой в нынешнем году миссии в Бухару дало повод надеяться на возможность исследовать сказанную страну во всех частях. Желая вполне воспользоваться столь благоприятными обстоятельствами, я считал бы полезным прикомандировать к миссии его молодого натуралиста кандидата Дерптского университета Лемана, способности которого мне известны как по совершенным им поездкам в Оренбургском крае, так и по участию в зимней экспедиции 1839-1840 гг.”[¹³⁵ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 5240, л. 85-85 об.]

В инструкции, данной Леману Перовским, значилось: “Назначив Вас, милостивый государь, для отправления с миссиею в Бухару, я считаю нужным сообщить Вам, что главная цель посылки Вашей заключается в исследовании физического состояния ханства и его окрестностей… Для пособия Вам при исследованиях командируются с Вами два чучельника, которых предписано мною снабдить всеми нужными принадлежностями для составления зоологических и ботанических коллекций”[¹³⁶ Там же, л. 329-329 об.]. Чучельники Андрей Скорняков и Павел Волженцов, как позднее докладывал Леман, во время путешествия отличились “совершенным знанием своего дела, постоянным отличным поведением и неусыпным рвением в исполнении своих обязанностей”[¹³⁷ Там же, л. 540-540 об.], поэтому музейные экспонаты, привезенные в Оренбург, отличались высоким качеством.

Экспедиция Бутенева, отправившаяся в Бухару 20 мая 1841 г. и возвратившаяся следующим летом, имела важное научное значение, так как были получены интереснейшие данные о природе областей Средней Азии. По дороге Леман знакомился с растительным и животным миром казахских степей. Один из участников похода вспоминал позднее: “Как в хивинской экспедиции, так и в этой, путешествовал известный натуралист Леман, которому я способствовал в сборе растений и составлении коллекций. Между прочим, нам удалось добыть двух хамелеонов, но к неудовольствию нашему, по опущении их в спирт замечательная игра и переливы красок их кожи у живых совершенно исчезла и кожа обесцветилась” [365, с. 590].

В Бухару экспедиция прибыла 5 августа. Здесь Леман получил письмо от В.А. Даля — самое длинное и содержательное из писем, обнаруженных в ПФА РАН, оно датировано 13 июля 1841 г. В это время В.А. Перовский решил оставить пост оренбургского военного губернатора и, как видно из письма, Даль беспокоился о себе и своих товарищах в ожидании серьезных перемен. Действительно, вскоре он получил назначение в столицу и, передав заведование музеем М.Ф. Зеленке, покинул Оренбург. Когда через год Леман вернулся из Бухары, он тоже отправился в Петербург, но его настигла в дороге внезапная смерть. Письмо, оказавшееся прощальным, Даль начинает словами: “В отдалении от остального мира, где Вы, дорогой Леман, сейчас находитесь, несколько строк из этого другого мира, к которому Вы тоже принадлежите, возможно, не будут Вам нежелательными… Дай Бог, чтобы и дольше так продолжалось”. “Моя жена и моя мама, — добавляет он, — передают Вам привет и желают Вам очень много счастья”. В заключение Даль замечает: “Сейчас всех нас, чиновников, занимает мысль, куда мы должны деться с женами и детьми, когда Перовский уедет, что произойдет наверняка скоро. Бог знает, куда судьба забросит каждого и где ему уготован его кусок хлеба”[¹³⁸ ПФА РАН, ф. 56, on. 1, № 31, л. 2-3.].

Между тем, после недолгого пребывания в столице Бухарского ханства исследователи, разбившись на группы, двинулись в восточном направлении — по долине Зеравшана до горного массива Каратау.

Леман, Ханыков и геолог Богословский оказались первыми со времен Тимура европейцами, побывавшими в Самарканде. Четверть века спустя Ханыков вспоминал, что, прибыв туда 2 сентября 1841 г., он полагал, что с 8 сентября 1404 г., дня въезда в Самарканд Гонзаллиса Клавихо, посланника Генриха III Кастильского, ни один европеец не посещал еще этой знаменитой местности. Однако выяснилось, что отряд Лемана и Богословского достиг Самарканда днем раньше. “Леман, — пишет Ханыков, — предлагал мне, шутя, купить у него право первенства посещения города и, конечно, я не думал тогда, что скорая смерть этого замечательного и талантливого молодого ученого и его спутника доставит мне, без покупки, печальное преимущество быть первым, еще живым, после Клавихо, свидетелем отживания Самарканда”.

Отряд Лемана и Богословского, побывав в верховьях Зеравшана и исследовав горную местность, вернулся в Самарканд, где провел некоторое время. Леман хорошо познакомился с городом и подробно описал увиденное. В академическом архиве хранятся его мастерски выполненные зарисовки мавзолеев Шах-и-Зинца, медресе Шер-Дор и Тилля-Кары, развалин мечети Биби-Ханым — первые известные изображения этих прекрасных архитектурных памятников эпохи Тимуридов.

Вернувшись в Бухару, где Леман и его товарищи прожили несколько месяцев, он приводил в порядок результаты наблюдений, составлял описание Бухары, ее жителей, их обычаев, медицинских познаний, учебных заведений и т.д. [475].

В Оренбург миссия возвратилась в июне 1842 г. Леман, как пишет Г.П. Гельмерсен, вернулся возмужавшим, душевно окрепшим, обогащенным опытом и знаниями, но тем не менее невзыскательным и все в том же веселом настроении, благодаря которому он умел вызывать оживление в любом кругу. Он с радостью ждал возвращения на родину, по которой сильно истосковался.

В Оренбурге ему предстояло завершить дела, связанные с организацией музея. В одном из последних распоряжений В.А. Перовский предписывал: “Поручить Леману по возвращении неотлагательно привести в порядок сделанные им для музея коллекции”[¹³⁹ ГАОО, ф. 6, оп. 10, № 5211, л. 452-452 об.].

Кроме того, он должен был упорядочить собранные им сведения как о Южном Урале, так и о Бухаре, а результаты сообщить Академии наук. Завершить же порученное ему описание Оренбургского края Леман, по мнению Перовского, не мог в Оренбурге, по недостатку там необходимых пособий, и должен для этого приехать в столицу.

Из документов, хранящихся в ГАОО, видно, что новый военный губернатор В.А. Обручев пунктуально выполнил предписания своего предшественника и даже приказал задержать отъезд Лемана до тех пор, пока он совершенно не устроит в Музеуме все им собранное.

В рапорте от 12 июля Леман писал: “Окончив порученное мне устройство Музеума естественных произведений Оренбургского края и имея надобность лично уведомить Санкт-Петербургскую Академию о результатах моего путешествия в Бухарию, покорнейше прошу… выдать мне… прогонные деньги на проезд до Санкт-Петербурга, полугодовое жалованье и подорожную по казенной надобности”[¹⁴⁰ Там же, л. 571-571 об.], к рапорту приложен список экспонатов Оренбургского музея.

Леман покинул Оренбург 24 июля, но почувствовал себя больным и задержался в Бузулуке. Затем он решил свернуть в Симбирск, где рассчитывал на помощь своего друга доктора Розенбергера, но справиться с болезнью — “нервной лихорадкой” — не удалось, и 30 августа 1842 г. Александр Леман скончался.

Тяжело восприняли эту неожиданную потерю оренбургские друзья Лемана В.И. Даль, Г.П. Гельмерсен, Я.В. и Н.В. Ханыковы, известный географ и путешественник Пл.А. Чихачев. Последний, причислив Лемана, к “светлой плеяде наших среднеазиатских путешественников”, писал, что “все те, которые участвовали в Хивинской экспедиции 1839-1840 гг., могли оценить самоотвержение этого ревностного мученика науки”.

Преждевременная смерть помешала Леману обработать и подготовить к печати записи, которые с присущей ему аккуратностью он вел во время путешествий по Южному Уралу, зауральским и прикаспийским степям и Средней Азии. После его кончины по поручению Академии наук Г.П. Гельмерсен привел в порядок и в 1858 г. издал заметки о поездке из Оренбурга в Бухару и Самарканд. В качестве “зоологического приложения” в книгу было включено составленное академиком Ф.Ф. Брандтом описание позвоночных животных, которых Леман наблюдал в своих путешествиях. Научная общественность России приветствовала выход книги из печати. Так, “Географические известия”, издаваемые Русским Географическим обществом, писали, что “сознание пользы подобного труда еще более усиливает сожаление о безвременной кончине Лемана”. “Обширная начитанность, — говорилось далее, — добросовестность и страсть к науке, характеризовавшие Лемана, ручались за основательность его разысканий, соединение же в нем непосредственного знакомства с Южным Уралом, Киргизской степью и западными оконечностями Тхань-Шаня и Билура давали надежду на чрезвычайно обильную массу новых и невозможных для другого геологических выводов, которые… пролили бы окончательно свет на этот отдел Средней Азии” [347].

Выдающийся исследователь природы России, сыгравший важную роль в развитии зоологии и экологии животных, Эдуард Александрович Эверсман (1794-1860) был тесно связан с Оренбургским краем в течение сорока лет [228]. Уроженец Германии (родился 11 января 1794 г. в дер. Верингхаузен под г. Хагеном в Вестфалии), он получил в Берлинском и других немецких университетах разностороннее образование. Готовясь первоначально к профессии горного инженера, Э.А. Эверсман основательно изучал физику, математику, минералогию, металлургию, но затем его интересы изменились — он посвятил себя наукам о живой природе, особенно зоологии. Его увлекла мечта о путешествии в страны Азии, растительный и животный мир которой в начале XIX в. был почти неизвестен. Осуществлению этой мечты помогло то, что его отца, видного горного инженера пригласили в Россию, где в 1814-1820 гг. он занимался строительством оружейной фабрики в Златоусте. Путь на Восток для Э.А. Эверсмана открывался через Урал.

Э.А. Эверсман (1794-1860)

Решив, что в будущих путешествиях окажется полезной профессия врача, он прослушал курс на медицинском факультете Дерптского университета. В 1816 г. в Дерпте, уже имея ученую степень доктора философии, Эверсман защитил диссертацию и получил диплом доктора медицины и акушерства. В том же году он переехал в Златоуст и занялся врачебной практикой, одновременно приступив к систематическому исследованию природы Урала. Успехи на этом поприще были отмечены его избранием в 1820 г. в действительные члены Московского Общества испытателей природы.

Для путешествия в Центральную Азию, которое оставалось главной целью Э.А. Эверсмана, была необходима материальная поддержка. Она пришла неожиданно — в связи с отправкой в 1820 г. через Оренбург в Бухару первой русской дипломатической миссии под началом А.С. Негри (1784-1854). Эверсмана по ходатайству Оренбургского военного губернатора П.К. Эссена включили в состав миссии с тем, чтобы из Бухары он продолжил самостоятельно — под видом купца — путь в Кашгарию и Тибет. И хотя ему пришлось вернуться в Оренбург вместе с миссией, но поездка дала интереснейшие научные результаты, которые принесли молодому натуралисту европейскую славу.

По возвращении из Бухары Эверсман женился на С.А. Мансуровой, дочери известного генерала и крупного оренбургского землевладельца, вошел в круг местной аристократии и навсегда остался в России. В Оренбурге он прожил до 1828 г., когда был избран профессором кафедры естественной истории Казанского университета и переехал в Казань. Однако он по-прежнему часто бывал в Оренбурге, проводя летние месяцы в своем имении Спасском, и навсегда сохранил связь с оренбургскими друзьями. Позднее в их число вошли В.А. Перовский и В.И. Даль.

В результате многолетних исследований природы юго-восточного региона России Эверсман составил богатейшие зоологические коллекции и множество научных работ, в основном опубликованных в “Записках” Казанского университета. В них описана фауна исследованных областей, сделаны важные выводы, касающиеся систематики животных и зоогеографии. Особенно славилась энтомологическая коллекция Э.А. Эверсмана. В письме к академику Ф.Ф. Брандту от 8 октября 1838 г. В.И. Даль писал, что в ней “бабочек 1100 видов, жуков 2000 видов, мух и пчел тоже 2000”[¹⁴¹ ПФА РАН, ф. 51, оп. 3, № 8, л. 84 об.]. Эту огромную, образцово составленную коллекцию впоследствии приобрело Русское энтомологическое общество, она хранится сейчас в Зоологическом институте РАН.

Среди сочинений Э.А. Эверсмана особое место занимает “Естественная история Оренбургского края”. Ее первая часть (“Вступление в подробную естественную историю Оренбургской губернии”) вышла в свет в 1840 г. в Оренбурге, вторая (“Естественная история млекопитающих животных Оренбургского края, их образ жизни, способы ловли и отношение к промышленности”) — в 1850 г. в Казани, третья (“Естественная история птиц Оренбургского края”) — там же, в 1866 г., уже после смерти автора. Описание насекомых Оренбургского края приводится в особой работе Э.А. Эверсмана, опубликованной на латинском языке в Казани в 1844 г. Инициатором создания “Естественной истории Оренбургского края” был В.А. Перовский, которому и посвящен этот труд. По словам Эверсмана, он взялся за него после того, как осенью 1836 г. получил от оренбургского военного губернатора “вызов” написать “естественную историю, или, лучше сказать, естествоописание Оренбургского края” [467, с. 82].

Завершив в январе 1837 г. первую часть сочинения, автор писал В.А. Перовскому, обращаясь к нему в посвящении к книге: «Ваше превосходительство, милостивый государь! Почтив меня однажды посещением своим, Ваше превосходительство изволили предложить мне написать “Естественную историю Оренбургского края”. Желание Ваше было для меня приказанием; сверх того, оно вполне согласовалось с собственным призванием моим. Таким образом, давнишнее намерение мое обнародовать наблюдения по части естественной истории, собранные мною в течение двадцати лет на всем пространстве между Волгою и хребтом Урала, удостоились Вашего поощрения и ныне сбылись на деле. Осмеливаюсь поднести Вашему превосходительству первую часть трудов этих: ОБЩУЮ ИСТОРИЮ ОРЕНБУРГСКОГО КРАЯ. И кому бы я посвятил книгу эту, если не Вам, виновнику ее издания?» [Там же, с. 80-81].

Русский перевод книги, написанной по-немецки, выполнил В.И. Даль. В предисловии переводчика говорится: “Приказание перевести сочинение это с немецкой рукописи на русский язык исполнил я, во всех отношениях, с особенным удовольствием. Независимо от всегдашнего желания сделать угодное своему начальнику, личные отношения мои к сочинителю и привязанность к предмету сочинения заставили меня заняться делом со всевозможным старанием” [Там же, с. 84]. Сделать это оказалось очень нелегко из-за обилия специальных научных терминов и стремления В.И. Даля избегать в русском тексте иностранных слов. Он пишет: “Придерживаясь, сколько смог и умел, смысла и духа подлинника, я избегал нерусских выражений и оборотов, стараясь передать русские названия предметов” [Там же]. Только там, где “русские названия могли быть темными”, он присоединял, для ясности, названия немецкие.

Отметим, что, как пишет Даль, он, по разрешению и желанию сочинителя, осмелился присовокупить от себя несколько замечаний. Их значение он оценивает с присущей ему скромностью: “Вовсе не будучи ученым естествоиспытателем, все притязания мои я ограничиваю тем, чтобы способствовать, по силам своим, людям более ученым и сведущим в изысканиях их и в распространении полезных знаний”. Однако научный анализ примечаний В.И. Даля к “Естественной истории Оренбургского края” позволяет исследователям считать его в какой-то мере соавтором этой прекрасной книги. Даль проявил себя как тонкий наблюдатель и знаток природы края — лесистых и горных районов Урала и степи по левую сторону реки Урала до Каспийского и Аральского морей.

Даль не только подмечает и ярко описывает особенности климата Оренбургского края, в том числе зимние и летние бураны, но и оценивает природные условия с медицинской точки зрения, утверждая, что этот климат “вообще здоровый”. Приводит данные о характерных болезнях, распространенных среди людей и домашних животных. Он дополняет описание марева, рассказывает о загадочных озерах Башкирии Ачулы-куль и Кандра-куль, о замечательных пещерах в Уральских горах, с которыми связано много народных сказок, об особенностях рек Южного Урала и т.д. Приводя дополнительные сведения о безводных районах зауральских степей, пишет о трудностях, с которыми сталкиваются кочующие здесь казахи. При обсуждении описанных Эверсманом палов, вошедших в обычай у кочевых народов, Даль доказывает вред этого гибельного обычая и приводит примеры его трагических последствий. Сообщает о попытках лесоразведения в Оренбургском крае при Перовском и учрежденном последним училище лесоводства, об углублении артезианского колодца, заложенного в центре Оренбурга, об открытии некоторых полезных ископаемых на Урале, а также о том, что в зауральских степях еще не удалось отыскать каменного угля, годного для горного дела.

Работу над переводом книги Эверсмана В.И. Даль закончил летом 1838 г. В приписке к письму академику Ф.Ф. Брандту от 1 мая он сообщал: “Доктор Эверсман написал по приглашению нашего губернатора Естественную историю Оренбургской губернии, включая описание степей и т.д.; первая часть, общее обозрение, готова, и я получил поручение сделать ее перевод, как только Эверсман вернется из-за границы, мой перевод будет ему представлен”[¹⁴² Там же, л. 76 об.].

Даль писал Брандту 8 октября: “Я хочу упомянуть о крайне интересном естественно-историческом труде, первую часть которого на этих днях я закончил с немецкого на русский. Наш губернатор побудил профессора Казанского университета Эверсмана написать обстоятельную естественную историю Оренбургского края; Эверсман обживает и объезжает здешнюю область уже в течение 20 лет. Первая часть содержит общие сведения о стране, климате, погоде вместе с геогностическим обзором страны. Далее следуют специальные части, где все, что относится к трем царствам природы, должно быть названо по именам и описано вместе с латинскими названиями”[¹⁴³ Там же, л. 84 об.].

В ГАОО хранится дело “Об отсылке профессору Эверсману 1500 руб. за Естественную историю Оренбургского края”, документы которого рассказывают, как проходила публикация сочинения[¹⁴⁴ ГАОО, ф. 6, оп. 5, № 11488.]. Оно начинается письмом В.А. Перовского к Э.А. Эверсману, которое написано после ознакомления с текстом перевода рукописи: «Милостивый государь Эдуард Александрович! С большим удовольствием прочитал первую часть Вашего ученого и основательного труда “Естественную историю Оренбургского края”. Я поставляю себе в особую заслугу, что подал повод к сочинению Вами этой полезной и единственной у нас в своем роде книги и что могу способствовать к ее скорейшему распространению в отечестве нашем.

Ограниченность средств, коими я могу располагать для подобных предметов, не позволяет мне вознаградить труды и время Ваше по достоинству, если только труд и время могут быть оценены.

Между тем… надеюсь однако же, что Вы не откажетесь от предложения скорого окончания великого труда Вашего собственно из любви к науке, которой Вы на поприще своем успели уже принести столько существенной пользы»[¹⁴⁵ Там же, л. 1-1 об.]. Отметим, что текст письма написан почерком В.И. Даля.

После одобрения рукописи началась подготовка к ее публикации. Печатать ее Перовский решил в походной топографии штаба отдельного Оренбургского корпуса на средства, которыми располагала канцелярия военного губернатора. Бумагу закупили в Петербурге в марте 1839 г. и затратили на нее 1215 руб., о чем свидетельствует письмо Я.В. Ханыкова. Книга вышла из печати в 1840 г. В архивных документах значится, что «в типографии штаба отдельного Оренбургского корпуса напечатана “Естественная история Оренбургского края”, сочинение г. Эверсмана; на царской бумаге 20 экземпляров, на обыкновенной 1300 экземпляров. Итого 1320 экземпляров»[¹⁴⁶ ГАОО, ф. 6, оп. 10, №5110/1, л. 15.]. Тогда же 30 из них, в том числе все напечатанные на “царской бумаге”, были отправлены в Петербург В.А. Перовскому, который, гордясь этим изданием, демонстрировал его в столице. Поскольку основная часть тиража осталась на руках у автора и переводчика, понятно, почему сочинение, получившее признание в ученом мире, сразу стало библиографической редкостью. Впервые оно переиздано в 2001 г. в Оренбурге [468].

В заключение заметим, что в 1851 г., когда В.А. Перовский вновь вернулся в Оренбург в должности оренбургского и самарского губернатора, он получил из Казани вторую часть сочинения Эверсмана, изданную в 1850 г. В сопроводительном письме ректора Казанского университета И.М. Симонова говорилось: «Ваше превосходительство, милостивый государь Василий Алексеевич! Совет Императорского Казанского университета определил поднести Вашему высокопревосходительству в дар изданную университетом вторую часть “Естественной истории Оренбургского края”, сочинения профессора Эверсмана, которого первая часть обязана появлением в свет просвещенному покровительству Вашего высокопревосходительства к наукам и искреннему благорасположению к управлявшемуся прежде и ныне вновь управляемому Вами Оренбургскому краю…»[¹⁴⁷ ГАОО, ф. 6, оп. 6, № 12978, л. 1.].