Пришвин козочка читать рассказ

Михаил Михайлович Пришвин

Соловей

(Рассказы о ленинградских детях)

БОТИК

   На берегу Плещеева озера, вблизи древнего русского города Переславля-Залесского, на красивом холме расположена усадьба Ботик, где хранится ботик Петра Первого. В летние тихие дни в тихих водах виднеются спокойные отражения древних церквей, холмов с городищами, собор XI века и много такого, на что и сам Петр со своим Санкт-Петербургом смотрел, как на древности.
   Мало найдется под Москвой мест красивее Ботика с высоты овалом шесть на девять верст стелется озеро, совершенно прозрачное, с чудеснейшим пляжем, направо, часто из дымки, выступает древний город, как невидимый град, налево – леса не дачные, а дикие, с лосями, медведями, и уходят, почти без перерыва, на север.
   Двадцать лет тому назад мы жили здесь совсем уединенно в белом дворце среди старинных берез, будто бы екатерининского времени. Только один раз в году, в Петров день, когда расцветают все травы, сюда во множестве собирались переславские граждане почтить память Петра. В другое время редким случайным посетителям усадьбы мы показывали памятник, поставленный в 1852 году владимирским дворянством Петру Великому. На этом памятнике золотыми буквами по серому мрамору был написан грозный указ царя о неминуемом возмездии потомкам ярославских воевод, если они не будут беречь остатки его потешного флота. После чтения грозного указа всегда оставлял на нас тяжелое впечатление вид жалкого ботика с перепревшими канатами, единственного уцелевшего суденышка от многих петровских галер и фрегатов. Каждому посетителю должно было приходить в голову при виде ботика, что не поздно ли хватилось переславское дворянство, что, пожалуй, не миновать уже потомкам воевод петровского возмездия.
   Характерным для натуры Петра было непрерывное стремительное движение вперед, и это так было прекрасно понято Фальконе и Пушкиным, давшими нам образ гиганта на бронзовом коне. Трудно себе вообразить после этих памятников что-нибудь более жалкое, чем то мраморное пресс-папье, что стоит на Ботике. В пределах сил наших мы решили устроить из Ботика памятник чисто в духе Петра устроили в прекрасном белом каменном доме географическую станцию.
   После географической станции на короткое время здесь мелькнула станция биологическая, потом здесь был дом отдыха, потом техническая школа и другие учреждения, вытеснявшие друг друга.
   Год тому назад, во время блокады Ленинграда, сюда эвакуировали детей, чьи матери погибли в Ленинграде. Дети были очень истощены, косточки да мешочки, но наша: простая и сильная природа пришла им на помощь, и к тому времени, когда запел соловей, детишки оправились, забегали, запели, защебетали.
   Вот тогда прошлое потешного флота Петра и наличие самого детского ботика, все вместе связалось, как будто сам Петр обрадовался детям и отменил свой суровый указ о возмездии.

ДЕТИ

   Двадцать лет тому назад мы пришли на Ботик и, прикоснувшись к местной природе, в себе самих открыли детей, способных радоваться при добывании себе пищи ружьем в лесу и сетью в озере. С нами был пожилой художник, совершенный ребенок душой, и, глядя на него, нам приходило в голову, что, может быть, каждый настоящий художник хранит в себе ребенка своего, как нежная мать, и воспитывает его, как разумный отец. Мы сами тогда благодаря художнику настроились, как дети, и восхищались природой.
   Какие были тогда над Ботиком звезды!
   Теперь мы пришли сюда, измученные не своим личным горем, а ужасным бедствием всего человечества на земле, общественным горем, ломающим всякую личную жизнь.
   И вот они опять над Ботиком, те же самые большие блестяще-лучистые звезды. Какие они теперь стали холодные, какие стойко-равнодушные к человеческому горю! Очень больно было при виде этих пустых звезд расставаться. Со всем лучшим в своем прошлом: никаких сказок мы больше не видели за этими благополучно-неизменными украшениями небесного свода. Но, конечно, это были только сокровенные поэтические чувствования, мы не могли к звездам предъявить какие-то требования, все разочарование было только оттого, что мы сами больше уже не были просты, как дети. Но когда потом прибежали к нам дети, в их глазах мы узнали сказки детства, теперь как будто сошедшие со звезд. Мы очень обрадовались этому чувству, как будто вдруг нашли свое лучшее распределенным в этих карих, и синих, и черных, и голубых детских чистых глазах.
   Мы брали их за руки и на руки, мы позволяли каждому прикоснуться к нашей одежде и очень внимательно слушали их щебет и лепет.
   Ленинградские дети, никогда еще не имевшие тесной близости с живой природой, рассказали прежде всего о сером быстро бегущем зайце.
   – С огромным хвостом! – выкрикнул голос из толпы.
   – Неправда, – ответили мы, – у зайца хвост – небольшая белая пуховочка, и у охотников называется не хвостом, а цветком.
   – Неправда, – выкрикнул тот же голос, – у всех зайцев, может быть, и цветок, а у нашего, все мы видели, вот какой огромный хвостище!
   Еще рассказали нам о котенке, который забрался к вороне в гнездо, и ворона выклевала ему глаз.
   – Глядите, вон он идет, одноглазый.
   – Ах, бедный!
   – Нет, он не бедный, так ему и надо: зачем он лез в чужое гнездо.
   Еще рассказали о лягушке: она прыгала, ее поймали, пожали немного, чтобы удержать, а она после того прыгать больше не стала.
   – Ах вы, безобразники! Вы замучили лягушку, а это, может быть, и была сама лягушка-царевна.
   И рассказали им по-своему, как выйдет, о лягушке-царевне. Вероятно, вышло неплохо, все дети были растроганы, все жалели лягушку-царевну и обещались никогда лягушек не душить.
   – Пусть себе прыгают!
   – Лягушек не будем душить, – сказал один маленький бутузик, – но если медведь придет?
   – Медведей тут близко нет, медведь не придет.
   – Как же так: вчера ночью к нам медведь приходил. Ночью я сам слышу: стук-стук! – отворяется дверь, и входит огромный медведь, и прямо ко мне, а я во весь голос орать. Прибежали скоро няни, а медведь убежал.
   – Медведей, – сказали мы, – не бойся: они очень человека боятся.
   И рассказали им действительный случай с нами на севере, когда мы целый месяц в тайге искали встречи с медведем и не могли встретиться. Но когда сели в лодку и поехали, то медведь вышел из лесу и долго смотрел нам вслед, как мы ехали вниз по реке.
   – Чего же вы его не били?
   – А не видели.
   – А как же узнали, что он глядел?
   – После один охотник рассказал: он видел с другого берега из своего шалаша. И еще этот охотник рассказал, будто бы, когда река повернула и мы скрылись из виду, медведь залез на высокое дерево и оттуда опять долго глядел. А под конец он помахал нам лапой, язык нам показал, слез с дерева и убежал в лес.
   Рассказывая о медведе, мы сидели на широком пне, а дети плотно прижались к нам, как, бывает, многочисленные отпрыски обступают тесно пень материнского дерева. Все дети были чистенько и заботливо убраны, вполне здоровые, с розовыми и загорелыми личиками. Но только как-то уж очень плотно они к нам прижимались, слишком тянулись к нам. Так бывает в лесу, когда срежут дерево и корневая сила выбрасывает пуки свежих отпрысков, и листки на них как-то очень уж зелены, кора слишком нежная, стволики чересчур частые, кругом обнимают пустое место, дерева-матери нет, а внизу пень.
   Маленькая девочка Мария-Тереза, дочь испанской комсомолки, умершей в Ленинграде, гордая, нелюдимая, робко-застенчиво опустив глаза, спросила не позволим ли мы ей называть нас папой и мамой. Вслед за Терезой все начали просить нас об этом. Так мы были на месте умершего дерева-матери, и бедные человеческие отпрыски спрашивали нас:
   – Не вы ли пришли, наши папа и мама?
   Что нам было сказать. Когда видишь крошечные существа четырех, пяти лет, тянущиеся к нам с вопросом: «Не вы ли папа и мама?» – это потрясает.

ЖИЗНЬ ВОЗЛЕ ПНЯ

   Нигде не найдешь в лесу жизни более обильной и страстной, как возле старого пня. И мы тут сидели на пне, радуясь, что ребятишки так жадно слушают нас. Мы спросили одного мальчугана:
   – Скажи, милый, кого ты больше любишь папу или маму?
   – Папу, – ответил мальчик, – я, конечно, больше люблю: папа с нами играл, наш папа был, как мы.
   – А мама?
   – Мама готовила на кухне, стирала белье.
   Это значило у мальчика, что папа мог играть с ним, а маме было трудно. И еще это значило: мама умерла, но это страшно, об этом лучше молчать, а папа жив.
   – Твой папа на фронте, что он там делает?
   – Пишет письма.
   Значит, есть надежда, что он вернется и опять будет играть. Короче говоря, мальчик ответил, как ответил бы любой из побегов, обступающих старый пень:
   – Мне хочется жить, и это я «больше люблю».
   Бедный мальчуган! Сколько весен еще надо петь соловью свою песенку, чтобы ребячьему сердцу победить пережитое, чтобы снова вошла в это испуганное сердечко и навсегда там осталась прекрасная мама его первого детства.

ПАПА-ДОКТОР

   Доктор в колонии чуть ли не единственный мужчина в женском царстве, обслуживающем семейку человек в триста. Приводят к нему мальчика Мишу с накожной болезнью, последствием ленинградского голодания. Приходится сделать небольшую операцию.
   Доктор готовит инструменты. Мальчик бледнеет.
   – Не бойся, мальчик, я хочу тебе помочь. Не будешь бояться?
   – Не буду.
   – Начинаю, держись.
   – Держусь.
   – Больно?
   – Не хочу больно, держусь.
   – Молодец. Вот и все.
   Миша счастлив. Миша очарован добрым доктором, возбудившим в нем мужество, преодолевающее боль. И вот тогда из безобманной, целомудренной, застенчивой природы сердечной поднимается чувство благодарности.
   Неуверенно, робко, вспыхнув, Миша говорит:
   – Доктор, разреши мне звать тебя папой.
   – А разве нет у тебя папы?
   – Папа на фронте, далеко, тот папа мой, а ты будешь нашим папой.
   Доктор согласился при обещании мальчика держать договор в тайне.
   Вечером, при обходе, в спальне все дети разом закричали доктору:
   – Наш папа идет!
   Доктор не обрадовался этому назначению своему – быть общим папой. Он человек деловой, должен блюсти дисциплину, он им доктор, не папа. Да так и запретил, и тому мальчику Мише запретил за то, что он не сохранил тайны.
   – Болтун! – сказал он строго.
   И поворчал в нашу сторону:
   – Извольте понимать эту мудрость: «Будьте, как дети», если дети эти – плуты и разбойники.
   После занятий доктор, однако, своим перочинным ножом сделал змей для детей, запустил его вместе с ними, и тут дети забыли запрещение и опять сделали доктора папой. И видно было, что сам доктор радовался, как ребенок.
   Тогда мы подошли к доктору, запускавшему змея, и повторили его слова:
   – Извольте понимать эту мудрость: «Будьте, как дети».

КОЗОЧКА

РОМАН

   Когда мальчика взяли в детдом, он сам подробно в полном сознании все рассказал о гибели своей матери, и этот рассказ подробно записан в книге детдома. Через несколько дней мальчик заболел менингитом, и за ним днем и ночью ухаживала Анна Михайловна. Эта обыкновенная женщина, с обыкновенными слабостями в те дни действительно была прекрасна и боролась за жизнь мальчика целыми ночами, не закрывая глаз. Когда менингит был побежден, началась новая борьба с дифтерией, и когда прошел дифтерит, начались тяжелые последствия голодной болезни.
   Сам доктор называл выздоровление Вовочки биологическим чудом и после «чуда» – делом рук Анны Михайловны. Трудно представить нам, что переживал мальчик во время борьбы его за жизнь. Но можно догадываться, что в минуты просветления его сознания образ новой мамы замещал прежний, и мало-помалу Вовочка, выздоравливая, выходил из старой жизни в новую с полным забвением всего, что было с ним в страшные дни блокады.
   Можно сказать, прежний Вовочка умер, и от него, как надгробный памятник, осталась в книгах детдома только запись рассказа о гибели его старой мамы. Новый Вовочка вышел на свет силой материнской любви своей новой мамы, сохраняющей от него ревниво тайну его мучительного прошлого. И тут нет ничего особенного: каждая мать, во всей радости своей, обращенной к младенцу, в сердце своем таит тревогу и скорбь.
   Стороной от людей узнал, наконец, отец Вовочки о гибели жены своей в Ленинграде и о спасении сына, и что за мальчиком самоотверженно ухаживает новая женщина, и что ребенок вовсе забыл свое прошлое.
   «Вовочка, мальчик мой милый, – писал он, – как же ты не помнишь белую дорожку в траве, и как мы с тобой по этой дорожке гоним лошадку на колесах, как ты захотел на нее взобраться и упал, а на дорожке этой были муравьи, и ты их испугался и закричал, и мы с муравьиной тропинки перешли на чистую.»
   Конечно, Анна Михайловна скрыла от Вовочки это письмо и сама написала отцу, чтобы для жизни Вовочки он постарался забыть свое прошлое.
   «Боюсь вам сказать, – писала она, – как это „забыть“. Может быть, вы возьмете пример, большой Вовочка, с вашего маленького: он болел и со мной выздоравливал, и теперь живет и любит меня не меньше, чем старую маму. Я осмелюсь напомнить вам, что для большого Вовочки наша родина, как для маленького, тоже ведь как мать, и что вы так много для нее делаете. Простите, мне трудно выразить то, что я чувствую: сейчас у нас поют соловьи, и мне кажется, что они в пении своем тоже трудятся. Вот я сейчас вижу перед окном одного: дождик начинается, на него уже каплет, а он все поет, и одна капелька уже висит на носике, и он ее стряхнул, и поет. Трудится он, и не для себя поет, и будет петь на другой год, пусть другой соловей, но песенка все та же. И так вот и я тоже вместо старой мамы тружусь, и песенка моя Вовочке все та же, и вы тоже свою жизнь отдаете. И все это вместе складывается и выходит родина, для которой мы все живем: кажется – для себя, а выходит – для родины».
   Так писала Анна Михайловна, сама того не зная, что делает для Вовочки-отца то же самое, что и для сына его. И письма с фронта в детдом получались все чаще и чаще.
   В последнем своем письме он писал:
   «Соловьи и у нас на фронте поют, только я до сих пор не обращал на них никакого внимания. Но теперь после ваших писем слышу: поют и даже не очень считаются с грохотом нашей артиллерии.
   Теперь мне видится далеко за нашим фронтом и за нашим рабочим тылом вот эта благословенная страна, где, как вы мило пишете, трудятся для нас соловьи. Я это понимаю, и не благодарю вас: за такое хорошее не благодарят».
   На этом письме переписка надолго обрывается. Кажется, Вовочка-отец вышел из строя бойцов. Но Анна Михайловна не оставляла его, как и маленького Вовочку, когда тот был и для докторов безнадежным. Она все писала на фронт по прежнему адресу и все ждала письма, все ждала и ждала.
   Он был тяжело ранен. Когда же выздоровел, то опять возвратился в строй. Однажды, под вечер, он вернулся в свою часть из опасной разведки, и ему вручили целую пачку давно искавших его писем. После многих бессонных ночей он еле мог держаться на ногах, теперь бы только спать и спать. Но при взгляде на почерк он встряхнулся, и сон прошел.
   Вечерело. Мелко убористые строчки невозможно стало разбирать на воздухе, и не хотелось идти в тесноту к товарищам и там при всех читать.
   Тогда недалеко от наших батарей он увидал яркий огонь – это горел ковыль в степи, вечерний ветерок его раздувал, и костер, кем-то разведенный, быстро становился степным пожаром, ползущим в безопасную сторону. Он подошел к огню, взял первое письмо и, читая его, пошел невольно вслед за пожаром.
   Может быть, и видел его кто-нибудь так идущим с письмом из далекой страны соловьев вслед за пожаром? А может быть, и не один боец, исполнив свое обычное дело, тоже шел с письмом за огоньком.
   Рассвет остановил этих странников и вернул их из страны соловьев к обычному делу.
   Рассказывая об этих странствиях вслед за степным пожаром, Вовочка-отец писал:
   «Милый друг, я кончаю письмо, слышу, опять взялась наша артиллерия. И знаете, я не забочусь о снарядах, о силах, – этого хватит у нас, я думаю лишь о том, чтобы хватило ваших материнских сил для победы».
   Так он выздоравливал. И еще он сделал в этом письме, на уголке, маленькую приписочку: «Милый друг, если я вернусь, не согласитесь ли вы».
   Прочитав эту приписочку, Анна Михайловна улыбнулась и, сильно помолодев, посмотрела на себя в зеркало.

БАБУШКА И ВНУЧКА

   При детдоме на Ботике живет одна бабушка, Евдокия Ивановна. Ей нужно бывает три раза в день спускаться вниз по крутой лестнице покормить своих цыплят. Трудно ей, старой, недужной, спускаться, но зато уж как достигнет своей лавочки, придет в себя, то непременно что-нибудь увидит свое, удивится, как-нибудь по-своему отзовется и примет участие.
   Может быть, даже всеми замечаемый семейный характер этой детской колонии исходит больше всего от этой, как будто никому не нужной, бабушки.
   Всю свою жизнь она прожила в Ленинграде на службе у хороших людей, и так верно служила, что о себе-то, пожалуй, что и забыла, и вот теперь только на Ботике вспомнила, и всему на старости лет удивилась. И первое, что удивило ее, – это соловей.
   Всю свою жизнь она безвыездно прожила в Ленинграде и не удосужилась даже хотя бы раз весной попасть на острова и там послушать соловья. Так вся жизнь прошла без соловья, и оказалось, что хорошие-то люди, пожалуй, вяжут крепче дурных: от хороших не убежишь.
   И вот, после небывалой катастрофы, после опасной эвакуации под бомбами по Ладожскому озеру, после страха замерзнуть на том же Ботике, если бы повторились прошлогодние морозы, пришла весна и, наконец-то, для нашей бабушки запел соловей.
   – Бабушка, – сказали ей, – откройте окно, вечер прекрасный!
   – Что вы, милые, гроза еще не прошла.
   – Смело открывайте, гроза прошла, радуга.
   Открыли окно в парк. Теплая сырость после грозы собралась в тесной ароматной чаще акаций, сирени, черемухи и ясеней.
   – Ну вот, слушайте же, бабушка, вот это поет соловей.
   – Где соловей?
   – А вот и слушайте: вот свистит.
   – Слышу.
   – Вот коленко выводит, а вот покатился.
   – Дивно как! – шепчет бабушка.
   И села на подоконник. Да так вот всю ночь, как молоденькая, просидела! И была ей песня соловья, наверно, мила и прекрасна больше, чем нам: мы слушали с детства без понимания, и, может быть, своего-то соловья, предназначенного, чтобы самому, вот такому-то, еще один раз услыхать, – и пропустили.
   – Озорник-то какой! – повторяла, радуясь, бабушка.
   И мы, завидуя ей, говорили друг другу:
   – Зачем живем мы не как надо, зачем спешим и все смешиваем? Своего соловья надо дожидаться, своего соловья надо заслужить, как заслужила его эта бабушка.
   Теперь уже почти целый месяц прошел с тех пор, как запел этот первый бабушкин соловей. Теперь их уже сотни поют кругом в кустах, уже цветет шиповник, и слышно бьет в полях перепел, и в сырых лугах горло дерет дергач.
   Маленькие дети выспались, позавтракали, свеженькие, чистенькие выходят группами из дому и направляются какие к огородам, какие просто в траву и цветы между старыми березами.
   Каждую группу, как ягнят, пасет отдельная воспитательница и следит, как бы не отбилась от стада какая-нибудь овечка.
   Своим зорким глазом бабушка заметила одну такую, совсем маленькую, и скоро узнала: это Мария-Тереза Рыбакова. Имя этой девочки содержит всю историю ее жизни. Во время испанских событий прибыла вместе с испанскими детьми мать Терезы. Она здесь вышла замуж за комсомольца Рыбакова, погибла вместе с мужем своим в Ленинграде и оставила после себя крохотное существо, Марию-Терезу. Ну, вот она теперь идет, испанка, в русской траве, в цветах, видна только ее головка со вздернутым носиком.
   Тереза идет к бабушке не просто, она даже и не идет, и группу свою не бросает. Она сделает один только самый маленький шаг в сторону бабушки и остановится, и потом через какое-то время еще один, и чем дальше от группы, чем ближе к бабушке, тем обильнее текут из глазок ее слезинки. В случае теперь ее бы поймали, она бы сказала, может быть, что заблудилась в высокой траве и не знает, как из нее выйти, и по слезам поняли бы, что она говорит правду. Но никто на нее, такую маленькую, не обращает никакого внимания, следит за ней одна только бабушка и замечает, как мало-помалу сокращается расстояние между нею и девочкой.
   – Вот уж хитрая-то, – бормочет она и улыбается.
   Но бледное личико и горючие слезки испаночки между березами смутили далее и бабушку.
   – Чего ты плачешь?
   – Головка болит.
   – А, может быть, и животик?
   – Животик тоже болит.
   Бабушка все поняла, и делать нечего приходится Терезу лечить. С трудом, опираясь на костыль, поднимается бабушка, за ней медленно движется Тереза, за Терезой большая курица, за курицей бегут чистенькие цыплятки.
   Вот добрались наверх, в комнату бабушки.
   А бабушка ничего не спрашивает, а только одно:
   – Так у тебя головка болит?
   – Болит, бабушка.
   – На-ко, вот тебе от головки.
   И дает ей ложечку вкусного повидла. А потом:
   – Что у тебя еще, кажется, животик болит?
   – Да, и животик.
   – Ну вот, на тебе и от животика.
   И дает ей еще ложечку повидла Тереза повеселела, улыбнулась и говорит бабушке:
   – Ну вот, бабушка, мне кажется, теперь у меня все прошло.
   – Вот и хорошо, дитятко, иди с богом! – благословляет русская бабушка испанскую внучку.

• Полный текст
• Родная земля
• Кладовая солнца
• На Дальнем Востоке
• Орлиное гнездо
• Голубые песцы
• Зверь бурундук
• Рождение Кастрюльки
• Барс
• Кавказские рассказы
• Желтая круча
• Саид
• Басни Крылова
• «Рыцарь»
• Мужество
• Гость
• Колобок
• У росстани
• Лес
• Красные горы
• Море
• У Марьи Моревны
• Солнечные ночи
• Кандалакша
• Река Нива
• По Имандре
• Олений остров
• Хибинские горы
• Лесная капель
• Весна света
• Начало весны света
• Рубиновый глаз
• Весенний мороз
• Голубые тени
• Медленная весна
• Дорога в конце марта
• Земля показалась
• Весенний ручей
• Первые ручьи
• Майский мороз
• Природные барометры
• Запоздалый ручей
• Весна воды
• Ручей и тропинка
• Светлая капель
• Окладной теплый дождь
• Первая песня воды
• Песня воды
• Эолова арфа
• Первый цветок
• Начало весны воды
• Дорога
• Свет капелек
• Перед вечером
• Время пчел выставлять
• Наст
• Весенняя уборка
• Ореховые дымки
• Слезы радости
• Живые ночи
• Заячья шерсть
• Движение весны
• Цветут березки
• Весенний переворот
• Первый зеленый шум
• Первое кукование
• Землеройка
• Отражение
• Черемуха
• Гости
• Бедная мысль
• Жизнь на ремешке
• Девушка в березах
• Иволги
• Мёд
• Верхняя мутовка
• Расставание и встреча
• Неведомому другу
• Лягушки ожили
• Первый соловей
• Майские жуки
• Гроза
• Отцветает черемуха
• Суковатое бревно
• Осиновый пух
• Недовольная лягушка
• Первый рак
• Звонкое утро
• Реки цветов
• Солнечная опушка
• Лесной ручей
• Ромашка
• Красные шишки
• Цветущие травы
• Расцвет шиповника
• Ель и березка
• Мой гриб
• Анютины глазки
• Иван-чай
• Звери
• Лесное кладбище
• Темный лес
• Пень-муравейник
• Зарастающая поляна
• Лесные жилища
• Хозяин
• Кукушка
• Ветер в лесу
• Сушь
• Рожь наливает
• Горлинка
• Закат года
• Осинкам холодно
• Осенняя роска
• Осень
• Листопад
• Осень
• Роса
• Ветреный день
• Всходы
• Последние цветы
• Силач
• Березы
• На воре шапка горит
• Парашют
• Рябина краснеет
• Заводь
• Первый мороз
• Борьба за жизнь
• Белки
• Тень человека
• Барсук
• Власть красоты
• Иван-да-Марья
• Туман
• Гуси-лебеди
• Осенние листики
• Поздняя осень
• Быстрик
• Деревья в лесу
• Кристальный день
• Барсуки
• Деревья в плену
• Беличья память
• Лиловое небо
• Рождение месяца
• Мои тетрадки
• Мои тетрадки
• Гусек
• Дедушкин валенок
• О чем шепчутся раки
• Таинственный ящик
• Синий лапоть
• Дрова
• Старухин рай
• Жалейка
• Сочинитель
• Лимон
• Голубая стрекоза
• Как заяц сапоги съел
• Старый гриб
• Соловей
• Ботик
• Дети
• Жизнь возле пня
• Папа-доктор
• Козочка
• Роман
• Бабушка и внучка
• Лисичкин хлеб
• Лисичкин хлеб
• Золотой луг
• Белый ожерелок
• Журка
• Ребята и утята
• Луговка
• Гаечки
• Говорящий грач
• «Изобретатель»
• Ёж
• Филин
• Муравьи
• Ночевки зайца
• Лягушонок
• Курица на столбах
• Выскочка
• Хромка
• Верхоплавка
• Этажи леса
• Дергач и перепелка
• Матрешка в картошке
• Щегол-турлукан
• Гуси с лиловыми шеями
• Звери-кормилицы
• Пиковая дама
• Куница-медовка
• Охота
• Моим молодым друзьям
• Смертный пробег
• Гон
• Дружба
• Лесные загадки
• Птичий сон
• Двойной выстрел
• Птицы под снегом
• Болото
• Разговор птиц и зверей
• Рябчики
• Зайцы-профессора
• Беляк
• Стремительный русак
• Сметливый беляк
• Орел
• Медведи
• Охотничьи собаки
• Охотничьи собаки
• Лада
• Белая радуга
• Соловей-топограф
• Первая стойка
• Ужасная встреча
• Школа в кустах
• Ярик
• Кэт
• Анчар
• Предательская колбаса
• Теплые места
• Как я научил своих собак горох есть
• Серая сова
• Часть I. Путешествие в страну непуганых птиц и зверей
• Часть II. Королева бобров
• Примечания

Козочка

Из Берен­де­ева на Ботик стала ходить пова­риха, хоро­шая, лас­ко­вая жен­щина, Агра­фена Ива­новна; нико­гда к детям она не при­дет с пустыми руками, и оде­ва­ется все­гда чистенько, дети это очень ценят. Жен­щина она без­дет­ная, за мужем своим бывало ходила, как за ребен­ком, но муж про­пал без вести на фронте. Попла­кала, люди уте­шили: не одна она ведь такая оста­лась на свете, а на людях и смерть красна.

Очень полю­би­лась этой без­дет­ной вдове в дет­доме на Ботике одна девочка, Валя, — малень­кая, тон­кая в струнку, личико все­гда удив­лен­ное, будто моло­день­кая козочка. С этой девоч­кой стала Агра­фена Ива­новна отдельно про­гу­ли­ваться, сказки ей ска­зы­вала, сама уте­ша­лась ею, конечно, как доч­кой, и мало-помалу стала поду­мы­вать, не взять ли и вправду ее себе навсе­гда в дочки. На сча­стье Агра­фены Ива­новны, малень­кая Валя после болезни вовсе забыла свое про­шлое в Ленин­граде, и где там жила, и какая там у нее была мама и кто папа. Все вос­пи­та­тель­ницы в один голос уве­ряли, что не было слу­чая, когда бы Валя хоть один раз вспом­нила что-либо из сво­его прошлого.

— Вы только посмот­рите, — гово­рили они, — на ее личико, не то она чему-то удив­ля­ется, не то вслу­ши­ва­ется, не то вспо­ми­нает. Она уве­рена, что вы ее насто­я­щая мама. Берите ее и будьте счастливы.

— То-то вот и боюсь, — отве­чала Агра­фена Ива­новна, — что она удив­лен­ная и как будто силится что-то вспом­нить; возьму ее, а она вдруг вспом­нит, что ж тогда?

Крепко поду­мав, все взве­сив, совсем было реши­лась вдова взять себе в уте­ше­ние Валю, но при оформ­ле­нии вдруг яви­лось пре­пят­ствие. Хотя в дет­доме все были уве­рены, что отец Вали погиб, об этом гово­рили и при­быв­шие с фронта бойцы: погиб у них на гла­зах, — но справки о смерти не было, зна­чит, по закону нельзя было отдать на сто­рону девочку.

— Возь­мите, — гово­рили ей, — условно, при­е­дет отец — возвратите.

— Будет вам шутить, — отве­чала Агра­фена Ива­новна, — дочку так брать страшно, все будет думаться — при­дет час, и отбе­рут: нет уж, что уж тут, брать так брать, а так уж, что уж тут!

После этих слов пова­риха целый месяц кре­пи­лась, не загля­ды­вала на Ботик. Но, конечно, дома, в своем жел­том домике в Берен­де­еве, тос­ко­вала по дочке, пла­кала, а девочка тоже не могла уте­шиться ничем: мама ее бро­сила! А когда пова­риха не выдер­жала и опять при­шла с боль­шими гостин­цами — вот была встреча! И опять все уго­ва­ри­вали взять условно, и опять Агра­фена Ива­новна упорно повто­ряла свое:

— Брать так брать, а то уж, что уж так-то брать.

Так дли­лось месяца два. В авгу­сте при­шла бумага о смерти отца Вали, и Агра­фена Ива­новна увезла свою дочку в Берендеево.

Кого пре­льстит рыжень­кий блек­лый домик в три окошка, обра­щен­ный в туманы Берен­де­ева болота! Никому со сто­роны не мило, а себе-то как дорого! Все ведь тут сде­лано руками своих близ­ких людей; тут они рож­да­лись, жили, поми­рали, и обо всем память оста­вили. Собачку отни­мут от матери, при­не­сут в чужой дом, и то, бывает, пуза­тый куте­нок ози­ра­ется вокруг мутно-голу­быми гла­зами, хочет что-то узнать, поску­лит. А Вале, девочке-сироте, было в рыжем домике все на радость. Валя ко всему тянется, весело ей, как будто и в самом деле при­шла в свой род­ной домик к насто­я­щей маме. Очень обра­до­ва­лась Агра­фена Ива­новна и, чтобы девочке свой домик совсем как рай пока­зать, завела патефон.

Сей­час и на Ботике есть пате­фон, а в то время, когда Валю брали, дети там пате­фона вовсе не слы­шали, и Валя не могла пом­нить пате­фон вовсе. Но пате­фон заиг­рал, и девочка широко открыла глаза.

— Соло­вей мой, соло­вей, — пел пате­фон, — голо­си­стый соловей…

Козочка уди­ви­лась, при­слу­ша­лась, стала кру­гом ози­раться, что-то узна­вать, вспоминать…

— А где же кле­точка? — вдруг спро­сила она.

— Какая клеточка?

— С малень­кой птич­кой. Вот тут висела.

Не успела отве­тить, а Валя опять:

— Вот тут сто­лик был, и на нем куколки мои…

— Погоди, — вспом­нила Агра­фена Ива­новна, — сей­час я их достану.

Достала свою хоро­шую куклу из сундука.

— Это не та, не моя!!

И вдруг у малень­кой Козочки что-то сверк­нуло в гла­зах: в этот миг, верно, девочка и вспом­нила все свое ленинградское.

— Мама, — закри­чала она, — это не ты!

И зали­лась. А пате­фон все пел:

“Соло­вей мой, соловей”.

Когда пла­стинка кон­чи­лась и соло­вей пере­стал петь, вдруг и Агра­фена Ива­новна свое что-то вспом­нила, закри­чала, заго­ло­сила, с раз­маху уда­ри­лась голо­вой об стену и упала к столу. Она то под­ни­мет со стола голову, то опять уро­нит, и сто­нет, и всхли­пы­вает. Эта беда пере­си­лила Валино горе, девочка обни­мает ее, тере­бит и повторяет:

— Мамочка, милая, пере­стань! Я все вспом­нила, я тебя тоже люблю, ты же теперь моя насто­я­щая мама.

И две жен­щины — боль­шая и малень­кая, — обни­ма­ясь, пони­мали друг друга, как равные.

Пришвин Михаил » Соловей (Рассказы о ленинградских детях) — читать книгу онлайн бесплатно

Однажды, когда Зиночка исчезла, прекрасная мама тихонечко по ступенькам стала спускаться туда, в подвальную жизнь мышиной королевы, невольно с улыбкой повторяла про себя: «Шаша, тише, шиши-мыши!». В самом низу она остановилась. Светилась одна только замочная скважина.

— Тише, мыши!

И прекрасная мама, — чего только не приходилось ей выносить за детей! — она не постеснялась в своей небесного цвета юбке и крепдешиновой золотистой кофточке опуститься на колени на грязный каменный пол перед замочной скважиной мышиной королевы. Там в сводчатом подвале за столиком у окна сидела мышиная королева, а Зиночка против нее чайной ложечкой кушала какую-то золотистого цвета прелесть.

— Кушай, Шаша, кушай! — повторяла мышиная королева.

Прекрасная мама скоро догадалась: Зина ела ростовское морковное повидло, за которое в области была такая борьба и так она берегла его для детских праздников. Мыши нашли к нему лазейку, и Зиночка кушала сворованное мышами добро.

— Кушай, Шаша, — повторяла королева, подкладывая еще и еще из банки на блюдечко.

А после того появился кулечек с изюмом, с черносливом, с пряниками на меду — тоже все знакомое, тоже все помнится: какая борьба была и какая победа, и сколько потом, пока из области дошло до района и из района в детдом, разные мыши из детских прелестей растащили себе в норки.

Прекрасная мама встала с колен, открыла дверь и вошла, словно свет ворвался в темный бор.

— Ты ли это, Зиночка? — сказала она. — Но только не бойся, ничего не пугайся, как мыши. Ты больше не будешь ходить сюда?

— Не буду, — прошептала Зиночка.

И по-прежнему открыла большие глаза.

— Иди за мной.

И Зиночка пошла за новой мамой по лесенке.

— Шаша, Шаша, — шепелявила мышиная королева.

Зиночка не оглядывалась. Зиночка ушла от нее, страшно думать! — может быть, навсегда.

Так бывает в пасмурный день, когда в травах смешивается жизнь светолюбивых и темных существ, — вдруг ворвется солнце, и все разделится: светолюбивые остаются в лучах, а темные ползут в тень…

Козочка

Из Берендеева на Ботик стала ходить повариха, хорошая, ласковая женщина, Аграфена Ивановна: никогда к детям она не придет с пустыми руками и одевается всегда чистенько, дети это очень ценят. Женщина она бездетная, за мужем своим, бывало, ходила как за ребенком, но муж пропал без вести на фронте. Поплакала, люди утешили: не одна ведь она такая осталась на свете, а на людях и смерть красна.

Очень полюбилась этой бездетной вдове в детдоме на Ботике одна девочка, Валя — маленькая, тонкая, в струнку, личико всегда удивленное, будто молоденькая козочка. С этой девочкой стала Аграфена Ивановна отдельно прогуливаться, сказки ей сказывала, сама утешалась ею, конечно, как дочкой, и мало-помалу стала подумывать, не взять ли и вправду ее себе навсегда в дочки. На счастье Аграфены Ивановны, маленькая Валя после болезни вовсе забыла свое прошлое в Ленинграде: и где там жила, и какая там у нее была мама, и кто папа. Все воспитательницы в один голос уверяли, что не было случая, когда бы Валя хоть один раз вспомнила что-либо из своего прошлого.

— Вы только посмотрите, — говорили они, — на ее личико: не то она чему-то удивляется, не то вслушивается, не то вспоминает. Она уверена, что вы ее настоящая мама. Берите ее и будьте счастливы.

— То-то вот и боюсь, — отвечала Аграфена Ивановна, — что она удивленная и как будто силится что-то вспомнить. Возьму я ее, а она вдруг вспомнит, — что ж тогда?

Крепко подумав, все взвесив, совсем было решилась вдова взять себе в утешение Валю, но при оформлении вдруг явилось препятствие. Хотя в детдоме все были уверены, что отец Вали погиб — об этом говорили и прибывшие с фронта бойцы: погиб у них на глазах, — но справки о смерти не было, значит, по закону нельзя было отдать на сторону девочку.

— Возьмите, — говорили ей, — условно, приедет отец — возвратите.

— Будет вам шутить! — отвечала Аграфена Ивановна. — Дочку так брать страшно, все будет думаться: придет час, и отберут. Нет уж, что уж тут, брать так брать, а так уж — что уж тут!

После этих слов повариха целый месяц крепилась, не заглядывала на Ботик. Но, конечно, дома, в своем желтом домике в Берендееве, тосковала по дочке, плакала, а девочка тоже не могла утешиться ничем: мама ее бросила! А когда повариха не выдержала и опять пришла с большими гостинцами, — вот была встреча! И опять все уговаривали взять условно, и опять Аграфена Ивановна упорно повторяла свое: