Про сороку алтайские сказки

Картотека Алтайских народных сказок

Алып-Манаш

Вместе
с небом и землей был сотворен Байбарак-богатырь, ездящий на пятнистом, как
барс, коне.
Луна и звезды засияли, когда родилась Ермен-Чечен. Она быстрей травы, как
камыш, росла. Словно мальчик, диких коней объезжала Ермен-Чечен.
Рядом с ней один раз богатырь Байбарак встал; пал на правое колено и, крепко
ухватив ее руку, сказал сквозь стиснутые зубы:
– Отныне мы вовек неразлучны.
– Всегда вместе будем, – ответила Ермен-Чечен. Крепко, злобно ударил своего
серого, как железо, коня старик отец, но молодых догнать не мог.
Через год пришел богатырь Байбарак на старое стойбище. Сбросил с плеч мертвого
барса.
– Если хочешь, старик, убей меня, как я барса убил. Твою дочь Ермен-Чечен я
украл.
Разгневался отец.
– За это целый год пусть проспит твой сын Алып-Манаш, когда станет мужчиной!
Возмужал Алып-Манаш. Он никогда своего деда не видал, угроз его не слыхал.
Байбарак-отец и Ермен-Чечен-мать нашли сыну добрую жену. Взяли они в дом
девицу. Чистую Жемчужину – Кумужек-Ару.
Алып-Манаш узнал, что за большой рекой живет злой хан, у него есть дочь
Ерке-Карачкы. Многие богатыри к ней сватались, домой ни один не вернулся: всех
злой хан умертвил.
Алып-Манаш поехал к большой реке, чтобы с ханом сразиться, за смерть богатырей
отомстить. Ночами богатырь не спал, днем не дневал. Сколько рек перебродил –
сосчитать нельзя. Какие горы перевалил – невозможно упомнить. Белый конь
вытянулся, как сыромятный ремень. Кружась, мелькали месяцы. Годы, как змеи,
ползли. Подъехал Алып-Манаш к бурной реке, вверх и вниз прошел он по берегу.
Тихого брода нет. На берегу лежит вверх дном берестяная лодка шириной в две
сажени, длиной в девяносто сажен. Алып-Манаш спешился, перевернул лодку и
увидел под ней белого, как лебедь, старика.
– Е-ей, балам, Алып-Манаш! Красивые глаза, умную голову ты дома оставил. Чего
тебе там не хватало? Что поехал искать?
[Балам – дитя.]
Алып-Манаш не стал спорить. Он пожал своей твердой рукой сморщенную руку
старика, поцеловал его.
– Дедушка, переправьте меня!
Старик в ответ слов не нашел. Молча столкнул лодку, сел на нос. Алып-Манаш, не
выпуская повода, прыгнул на корму. Фыркает конь, удила грызет, не хочет плыть.
Но крепко держит повод Алып-Манаш. Так выехали на середину реки.
– О чем плачете? – спросил старика Алып-Манаш.
– Мне тебя, балам, жаль. Сколько богатырей я на тот берег переправил! Обратно
ни один не пришел.
Алып-Манаш вынул из белой, как луна, сумки девятигранную стрелу:
– Жив я или мертв, по зтой стреле узнаете. Бело-серый конь на берег вышел,
встряхнулся.
Алып-Манаш заседлал коня, прыгнул в седло и закричал, как сто богатырей кричат.
Конь топнул, как сто громов гремят. Слеза, повисшая на реснице старика, не
успела упасть – Алып-Манаша уже не видно.
Конь переступал по долине, и черные озера заполняли след его копыт. Низкие
горки мягко отбрасывал конь. Высоким горам на грудь наступая, легко бежал. Едва
Алып-Манаш восход солнца увидит, конь уже к закату домчит его. Вот уже виден
дым со стойбища Ак-каана. На четыре копыта разом встал конь. С места не идет,
будто ноги пустили в землю цепкие корни.
– Ей-ей! – крикнул Алып-Манаш.
– Алып-Манаш, поверни повод, – сказал конь. – Много к стойбищу следов идет,
обратного следа не вижу.
– Ты снаружи – подстилка, внутри – потроха, – отвечает Алып-Манаш. – Умереть ли
мне суждено, жив ли останусь – тебя не спрошу.
В гневе Алып-Манаш был всегда свиреп. Он нагайкой коня хлестнул. Как вихрь
взвился бело-серый конь. Он в гору, под гору, как птица, летел, по долине, как
вода, бежал. От слез бело-серый конь дорогу не видел. Алып-Манаш сам не помнит,
как остановился, отстегнул подпруги, положил под голову седло и уснул.
Бело-серый конь обернулся белой звездой и поднялся на небо.
Пастухи Ак-каана погнали табун коней на высокую гору. С высокой горы они
увидели в долине две большие сопки. Посреди сопок круглый холм лежит. От холма
вихрь-буря идет. Вихрь-ветерок рвет столетние деревья, гонит воду рек в
обратную сторону. Пастухи чуть живы прискакали к своему хану.
– Посреди сопок, – говорят, – круглый холм встал. От холма, – говорят, –
вихрь-буря идет.
– Лжете вы, лентяи, бездельники! – заорал Ак-каан.
Поднял меч, одним взмахом три головы отсек. Даже людоед Дельбеген сжалился над
четвертым пастухом.
– Позвольте, – говорит, – великий хан, я сам посмотрю, что случилось?
Ак-каан поднятый меч не смог удержать. Меч на шею четвертому пал.
Темно-желтый Дельбеген заседлал своего синего быка.
Еще издали, почуяв недоброе, бык заупрямился. Грудь у синего быка покрылась
мохнатой пеной. Что дальше было, не помнит темно-желтый Дельбеген. Вместе со
столетними дубами и вечными скалами страшный вихрь затянул людоеда в темную
пещеру. У семи-голового Дельбегена все четырнадцать глаз на лоб вылезли.
Синий бык, высунув язык, стремглав вылетел из пещеры. За быком полетели
деревья, камни и скалы. На ледяную высоту, на вершину всех вершин взбежал бык –
только тут посмел обернуться Дельбеген-лю-доед.
Он увидел: в большой долине спокойно спит Алып-Манаш. Его голова, словно холм
между двух сопок, поперек седла лежит. Вдохнет Алып-Манаш – деревья и горы в
ноздрю ему летят. Выдохнет – горы и деревья обратно стремятся. Алып-Манаш
спокойно, ровно дышал, и вода в реках поднималась и опускалась от его дыхания.
Без памяти побежал Дельбеген к Ак-каану:
– Человек, сказать, – не человек. Гора, сказать, – не гора. Чудовище страшное в
долине спит.
Звонко, пронзительно свистнул Ак-каан. Все свое войско собрал. Созвал далеких и
близких богатырей. Сам, свирепо крича, поехал впереди всех. С вершины черной
горы хорошо виден Алып-Манаш. Покрыв потником долину, он спит, раскинув руки,
как дитя. Всем четырем ветрам открыта голая грудь. Меткие воины сощурили глаз и
прицелились Алып-Манашу под левый сосок. Будто ударившись о вечный лед, стрелы
скользнули вниз. Будто о камень стукнулись, погнулись медные наконечники. Еще
ближе подъехали воины, с разбегу бросили тяжелые пики. Как пчелы, зазвенели
острия пик и рассыпались, словно стекло.
Алып-Манаш прошептал во сне имя Ерке-Карачкы. От гнева солнца не взвидел
Ак-каан. Из кожаных ножен он выхватил остро отточенный меч и рубанул
Алып-Манаша по губе. Девять дней рубили богатыри твердое тело. Девять тысяч
мечей в куски раскололись. На теле Алып-Манаша даже розовой царапины нет. Ак-каан
приказал воинам спешиться. Вместо лука они мотыги в руки взяли. Выкопали яму в
девяносто сажен и столкнули в нее Алып-Манаша.
Ак-каан хотел взять с собой оружие богатыря. Пику сдвинуть ни один воин не
смог. Сабли поднять силача не нашлось.
Девять месяцев спал Алып-Манаш. Открыл глаза – неба не видно. Девятью тяжелыми
цепями скручены руки. Девяносто цепей висит от колен до щиколоток. Тяжесть
цепей легла на сердце.
Алып-Манаш первый раз в жизни запел. Отца и мать вспомнил. Помянул сестру
Ерке-Коо, пожалел одинокую Кумужек-Ару. Не забыл Алып-Манаш в своей песне и
бело-серого коня.
Но никто не пришел помочь.
Лето отцвело. Миновала осень. Зима растаяла. К весне на большом Алтае, на
цветущем широком Алтае не осталось ни зверя, ни птицы. Толпясь, как у водопоя, они
стояли у ямы, с жадностью слушая песню.
Высоко летели серые гуси. Всю дорогу они громко плакали об Алып-Манаше. Сложив
крылья, один гусь упал на грудь богатыря. От радости Алып-Манаш глубоко
вздохнул. Лопнули девять цепей. Алып-Манаш нежными руками тронул теплого гуся.
Погладил рокие крылья и запел:

Гусь ты, славный мой гусь,
Верный мой ты друг!
Ты в воде не тони,
Ты по воздуху плыви.
На твоем крыле я пишу письмо.
Отнеси его Байбараку-отцу,
Про печаль мою расскажи
Доброй матери Ермен-Чечен.
Ерке-Коо поклонись, милый гусь,
Передай привет Кумужек-Ару.
Жарче солнца привет
Передай ей – Жемчужине.
Скажи всем друзьям, что Алып-Манаш
В черной яме лежит,
Он живой в земле похоронен.
Верный гусь, ты воздушный мой конь,
Иноходец ты мой водяной!
Полети, поплыви, распростерши крыло,
Дай письмо мое все прочитать.

Белый гусь вылетел из ямы и поплыл, как облако, к водопою Байбарака.
А над водой в ту ночь стояла тоненькая Ерке-Коо и, смеясь, ловила ладонями в
воде отражение луны. Вдруг луна погасла. Ерке-Коо глянула вверх и увидела гуся.
Он висел над ее головой, распростерши белые крылья.
Быстрая Ерке-Коо поймала птицу и принесла домой. При свете костра отец и мать
прочитали горькую грамоту. Как помочь Алып-Манашу, они не знали.
Чистая Жемчужина раньше всех вспомнила. Был в детстве у Алып-Манаша верный друг
Ак-Кобон. В юности Алып-Манаш вместе с Ак-Кобоном на медведя ходил. Кумужек-Ару
послала своего брата Кан-Чу-рекея к Ак-Кобону-богатырю. Не выслушав до конца
Кан-Чурекея, Ак-Кобон прискакал к аилу Байбарака. Он погладил гуся и прочел
письмо. Ермен-Чечен-мать дала Ак-Кобону лучшую пищу. Когда для Алып-Манаша
лепешки стала месить, палец свой до крови укусила:
– Моя кровь пусть поможет тебе, сынок. Ак-Кобон день и ночь мчался. В
берестяной лодкепереплыл быструю реку. На краю черной ямы коня осадил.
– Ты! – крикнул он вниз. – Ты! Отцу с матерью поклонился. Младшую сестру
вспомнил. Жену не забыл. Для меня одного не нашел ты привета. От меня теперь
помощи ждешь?
Ак-Кобон схватил большую гору и придавил Алып-Манаша. Сам сел на лесистую
вершину и съел ту лепешку, что Ермен-Чечен сготовила сыну. От этой еды Ак-Кобон
в десять раз сильнее прежнего стал. Он сюда ехал героем – обратно настоящим
богатырем поскакал. У берега его ждал в берестяной лодке белый старик. Ак-Кобон
прыгнул в лодку и горько заплакал.
– Алып-Манаш, друг мой, почему я тебя в живых не застал? Бело-серый твой конь
упал на гриву, мертвый лежит. Ты сам, Алып-Манаш-богатырь, опустив лицо на
рукав, спишь вечным сном!
Седой, как лебедь, старик слез не сдержал. Сухой рукой он достал из сумки
девятигранную стрелу. Позеленела стрела, проржавела.
– Да, видно, плохо тебе, Алып-Манаш, – прошептал старик.
Обливаясь слезами, взял Ак-Кобон из дряхлых рук в свои белые руки медную стрелу
и, вскрикнув, уронил ее в черную воду.
Вот вышел Ак-Кобон на берег, легко прыгнул в седло и повернул повод к стойбищу
Байбарака. Глаза Ак-Кобона опухли от слез. Сам он из седла то на один, то на
другой бок валится. Еле-еле стоят ноги в стременах.
– На один день опоздал я милого друга Алып-Манаша спасти. Ой, больно! Ой,
горько!
Байбарак-отец и Ермен-Чечен-мать свои слезы со слезами Ак-Кобона смешали.
Ерке-Коо-сестра бросила горсть пепла в огонь. Тихо плакала Кумужек-Ару…
С высокого неба упала звезда и, стукнувшись оземь, стала конем. Громко заржал
бело-серый конь, топнул копытом. Тяжелая гора пополам раскололась. Рыхлая земля
от его ржания развеялась. Алып-Манаш со дна ямы увидел дно неба. Конь опустил в
яму свой длинный, как Млечный Путь, хвост. Но Алып-Манаш-богатырь подняться не
смог. Он рукой хвост коню оборвал.
Бело-серый конь замычал, как бык, как медведь, заревел, по камням сквозь леса,
как олень, побежал. Он с разбегу ударил высокий тополь. Застонав, пало железное
дерево. Бело-серый конь приволок тополь к яме и столкнул вниз.
От радости подпрыгнул Алып-Манаш. Девяносто цепей со звоном разорвались.
Алып-Манаш вылез по тополю из ямы. Он коня за шею обнял и горько-горько
заплакал.
– Ты спас меня, верный конь…
От слез в десять раз лучше прежнего стал Алып-Манаш. Омытая слезами шерсть
коня, как серебряная, тихо засияла. Верные слуги побежали к Ак-каану.
Ак-каан тут же созвал все свои войска. Сам на бело-чалом коне впереди всех
летит. Рядом с отцом – Ерке-Карачкы на огненно-рыжем коне.
Свистят пики, гудят мечи, звенят стрелы – Алып-Манаш ничего не слыхал. Он видит
одну Ерке-Карачкы. Она на Алып-Манаша глядит.
Богатырь из кожаных ножен достал саблю, железный тополь пополам рассек. В
расщелину сунул он Ак-каана верхом на бело-чалом коне. Потом обе половинки
руками сжал и дерево повернул. Железный тополь, как скала, стоит.
Тугую плеть Алып-Манаш поднял, к Ерке-Карачкы близко-близко подъехал.
Восьмигранной плетью ударил ее между глаз. Теперь к смелым воинам лицо свое он
обратил и тихо сказал:
– Не бойтесь меня: Алып-Манаш с народом не воюет, он только ханов бьет.
И, тронув коня, поскакал богатырь в свой родной край, в ту землю, по которой
сердце болит, по которой кровь стучит.
Вот подъезжает к берегу бурной реки. Бело-серый конь обернулся паршивым
жеребенком. Богатырь Алып-Манаш стал карликом Тас-Таракаем. Кадык впереди
подбородка, косёнка свесилась на глаза. И все же седой перевозчик под этой
косой разглядел глаза, узнал их огонь.
– Садись, Тас-Таракай, в мою лодку. Я тебя на ту сторону переправлю. Богатырь
Алып-Манаш не сын ли тебе?
Усмехнулся Тас-Таракай:
– Я множество богатырей знаю, однако про Алып-Манаша не слыхал. Я много песен
пою, о подвигах Алып-Манаша спеть нечего.
Белый старик брови высоко поднял, потом их вместе свел и сказал густым голосом:
– Теперь не поют, потом будут петь.
Он вынул из сумки девятигранную сияющую стрелу.
– Эту стрелу мне Алып-Манаш подарил. Эту стрелу его друг Ак-Кобон в реке
потопил. Три года искал я стрелу. Как новую, из воды вчера выудил.
Тас-Таракай прыгнул с лодки на каменную россыпь и стал вновь Алып-Манашем.
Рядом с ним стоит бело-серый счастливец конь. Старик перевозчик упал на дно
берестяной лодки вниз лицом.
– Огонь моих глаз, свет моей груди, Алып-Манаш! Твой друг Ак-Кобон сегодня
празднует свадьбу. Он Чистую Жемчужину в жены берет.
Услыхав зто, Алып-Манаш брови вниз опустил, его глаза кровью налились. Он снова
стал карликом Тас-Таракаем. Верхом на паршивом жеребенке потрусил он к стойбищу
Байбарака. Навстречу Тас-Таракаю едет молодой шурин Кан-Чурекей:
– Куда спешишь, Тас?
– К богатырю Ак-Кобону на великий той.
[Той – пир.]
– Эйт! – крикнул шурин, хлестнув коня. – После смерти Алып-Манаша для меня
ничего великого нет. О чем ты плачешь, Тас-Таракай?
– Себя оплакиваю. Был бы я, как все люди, мог бы сейчас смотреть на сестру твою
Кумужек-Ару.
– Не отставай, Тас: если вместе приедем, будем рядом сидеть.
Широкой легкой переступью побежал конь Кан-Чурекея. А Тас прутиком худого
жеребенка стегает, короткими ножками его по ребрам бьет. Кан-Чурекей далеко
вперед улетел. Его девятилетний конь легкой рысью бежит.
Вдруг видит Кан-Чурекей, что худой Тас-Таракай спокойным шагом далеко вперед
уехал. Так, играя, один обгонял другого. Смеясь, подъехали оба к стойбищу
старика Байбарака. Мясо там горой навалено. Арака озером стоит. Народу – как
деревьев в лесу, как в долине трав. В белом шестигранном аиле сидит белая
Кумужек-Ару. Ее волосы, как жемчуг, поседели. Ее светлые волосы шесть женщин
плетут в парные косы. Тас-Таракай медленно дверь открыл, протяжно-жалобно
запел:
[Аил – здесь: юрта.]

Жемчужные косы
В два ряда плетешь,
Кумужек-Ару!
Молодого друга
Неужто нашла,
Кумужек-Ару?

Со слезами отвечает Кумужек-Ару:
Жемчужные косы
Не я плету,
Старого друга
Не я бросила.

– Пошел вон, паршивый Тас! – заревел Ак-Кобон и вышвырнул Таса за дверь.
Но Тас снова дверь открыл, новую песню запел:
Из нарядного казана Ак-Кобон будет пить, На мягкой постели Ак-Кобону спать. Из
любимого казана Алып-Манашу не пить, На мягкой постели Алып-Манащу места нет.
[Казан – кувшин.]
Кумужек-Ару отвечает:
Из нарядного казана Пусть кто хочет пьет, Мягкая постель Для Алып-Манаша.
Оттолкнув женщин, она встала во весь рост. Ее волосы вниз потекли, как
жемчужные струи воды, как серебряный туман. Ак-Кобон погнался за Тас-Тарака-ем.
Далеко в долину, высоко в гору убежал Тас. Пущенная стрела с тетивы не слетела,
а Тас Таракай уже здесь и опять поет:
Если бело-серый конь жив, Что будет? Что случится?
Кумужек-Ару отвечает:
Бело-серому коню Золотую шерсть приглажу, Алып-Манаша милого Обниму и поцелую.
И вот рядом с Чистой Жемчужиной светлый богатырь Алып-Манаш встал.
Ак-Кобон обернулся журавлем и вылетел в дымоходное отверстие. Алып-Манаш пустил
за ним вслед быструю стрелу. Стрела скользнула по темени журавля. С тех пор
журавль живет с этой отметиной. Алтайцы журавлиного мяса не едят.
– Эта птица, – говорят они, – хоть и поганой, но все же человеческой крови.

Лягушка и муравьи

Жила-была
лягушка. Она жила у маленького круглого озера. Вот однажды вышла из своего дома
и прыг-скок по берегу, прыг-прыг – в лес заглянула, скок-скок – дорогу домой
потеряла.
Метнулась туда, кинулась сюда и попала на муравьиную тропу.
Муравьи десятками вскочили ей на спину, сотнями вцепились в живот.
– Ква-а, – заплакала лягушка, – кво-о… Как-ак не стыдно заблудившегося
обижать, голодного кусать?
Муравьям стало совестно. Спрыгнули они на землю, низко лягушке поклонились:
– Уважаемая тетушка! Пожалуйте к нам в гости – пищу нашу отведайте, питье наше
пригубьте.
Пришла лягушка к муравьям, села на почетное место. Ела и пила, песни пела и
беседу вела, о чем говорила, сама не поняла – так много меду выпила. Где
сидела, там и уснула.
Проснулась, когда солнце высоко поднялось. Муравьи давным-давно на работу ушли,
только один муравьишка замешкался – он после вчерашнего пира чашки-ложки
убирал.
– Пожалуйста, влезь на эту лиственницу, – попросила лягушка, – кругом посмотри.
Не увидишь ли ты, в какой стороне мой дом, мое круглое озеро…
Муравей влез на дерево, во все стороны посмотрел и говорит:
– Вон там, на западе, блестит ваше озеро. Если хотите, провожу вас туда самой
короткой дорогой.
– Ка-какой ты добрый! – обрадовалась лягушка. – Пойдем, пойдем скорее. Дома я
тебя хорошо угощу.
– Дорогу показать могу, – ответил муравьишка, – но угощаться не стану. Мы,
муравьи, ни работать, ни отдыхать поврозь не умеем.
– Ладно, ладно, пусть все идут ко мне в гости. Только бы домой засветло
добраться.
Муравей спустился с дерева и побежал к озеру. Лягушка прыг-прыг, скок-скок за
ним, а за лягушкой муравьи, как ручьем, потекли – все-все, сколько их было в
этом муравейнике, и в соседних, и в дальних. Со всего леса собрались к лягушке
в гости.
Вот пришли к озеру. Обернулась лягушка, а на берегу черным-черно. Столько
муравьев, что и травы не видно.
У лягушки глаза выпучились: «Что теперь делать? Сама же всех позвала…» –
Ква-а, ка-ак я рада! Подождите меня здесь на берегу, а я насчет угощенья
распоряжусь.
И бултых в воду!
Муравьи день стоят ждут, два дня ждут, а лягушки и не видно.
На седьмой день рассердилась муравьиная матка.
– Ну, – говорит, – лягушкиного угощенья ждать – с голоду умрешь.
Затянула она потуже пояс на пустом брюшке и пошла домой.
Все муравьи тоже пояса подтянули и разбрелись по своим муравейникам.
С тех пор и поныне ходят муравьи перетянутые туго-натуго.
А глаза у лягушки так и остались выпученные.

Как
песня на Алтае появилась

Старые
люди рассказывают, что песня родилась в далекой Индии, где научила этому
искусству людей богиня Песни. Люди других племен, приезжая в Индию, с
наслаждением слушали певцов и певиц, проникаясь игрой искусных музыкантов.
Горько сожалели они, что в их краях совсем нет песен. Прослышала об этом богиня
— покровительница музыки и песен и повелела песне лететь за Гималайские горы,
чтобы научить тамошние народы складывать песни и играть на музыкальных
инструментах.
Долго летела посланница-песня над высокими горными хребтами, одетыми
ледниковыми панцирями, над бездонными пустынями, над широкими реками и озерами,
высматривала, где люди живут. Наконец, достигла она пределов страны халхасов и
опустилась на землю неподалеку от небольшого стойбища.
Когда опустилась ночь и люди вернулись в юрты вместе со своими стадами овец,
табунами лошадей, запела она, заиграла на разных инструментах. Услышали
незнакомые звуки монголы и сначала ничего не поняли. Бывалые люди объяснили,
что это звучат лесни. Хотели было сразу пойти в то место, где посланница на
ночлег остановилась, да очень устали, спать захотели. «Коли песня к нам
прилетела, — подумали они, — то и утром будет не поздно ее послушать, да
выучиться ее пению». С тем и легли, до утра не просыпаясь.
Утром встали и пошли на то место, откуда песня раздавалась, музыка звучала.
Однако за ночь позабыли они, что накануне слышали. А Песня тем временем улетела
дальше. На том месте, где она ночевала, осталась бродячая собака. Сидела она и,
задрав голову, протяжно выла, жалуясь на свою судьбу.
Переглянулись между собой халхасы и сказали: «Вот, значит, какая она,
песня, ее совсем нетрудно выучить». Стали они подражать и не смогли ладом
научиться искусному пению. Поэтому до сих пор как только монгол садится на коня
и в путь трогается, поднимает он голову и заводит протяжную песню, в которой
непривычному уху только горе и тоска слышится, хотя и веселых песен у этого
народа, конечно, не счесть.
Правда, другие люди говорят, что не так было, как монголы протяжным, заунывным
песням научились. Рядом с ними жили искусные певцы — казахи. Слава об их песнях
далеко вокруг пошла. Завидовали монголы соседям, хотели у них песни перенять.
Да как это сделать? Жили они с ними не очень-то дружно. Поэтому опасались, что
казахи добром хорошим песням не научат, а плохие перенимать не хотелось.
Решили монголы пойти на хитрость. Выбрали они среди своих расторопного парня и
послали его к соседям, чтобы он тайно послушал их песни и хорошенько запомнил.
Забрался парень на высокую гору, где их земли с казахскими владениями
граничили, стал высматривать, где люди живут. Высмотрел он большое стойбище и
стал тайком к нему пробираться. Трудная дорога была среди скал и камней, много
времени прошло, пока он спустился к тому месту, где стойбище видел.
Дождался парень, когда темнота на землю опустилась, и, приблизившись к аулу,
укрылся за пригорком. Не знал он, что казахи перекочевали на другое место и
там, где было стойбище, только кострище с холодной золой да хромая собака,
которая за хозяевами не могла идти, остались.
Горько было собаке, что одна осталась. Задрав морду, выла она на луну, жалуясь
на свою несчастную долю. Парень подумал, что это казахи поют и постарался
покрепче запомнить заунывный мотив. Когда вернулся, других людей так петь
научил. Поэтому до сих пор песни монголов в большинстве своем протяжные и
заунывные.
А тем временем посланница-Песня прилетела в пределы Тувы. Там уже были
наслышаны, что в их краях божественный посланец объявился. Встретили ее с
почетом, привели в юрту, угостили как следует, ночлег предоставили. Однако
столь велико было нетерпение тувинских людей, что попросили они песню не
откладывать обучения на утро. Всю ночь, не смыкая глаз, учились они песням,
игре на различных инструментах. Показала им небесная посланница, как играть на
звонкоголосом топшуре, скрипка — икили, тростниковой дудочке — шооре, на губном
варганчике — комусе, других инструментах.
С этих пор славятся тувинцы среди других народов как искусные певцы и
музыканты, особенно отличаются искусством горлового пения — коомей кай.
Мало-помалу научились тувинцы складывать песни свои и поют там все от мала до
велика. На все случаи жизни у них песни есть: радость и печаль, горе и счастье
в своих песнях изливают. Хорошо погостила Песня на тувинской земле. Наконец,
полетела на Алтай.
В те времена на восточной границе алтайской земли совсем немного народу было.
Поэтому так получилось, что, пересекая границу Алтая, не заметила Песня среди
высоких гор и дремучих лесов стойбища теленгитов. Ее песни только краем задели
эту землю, отразившись эхом в обрывистых скалах, по распадкам и долинам
мимолетно прокатившись. Летела Песня высоко в небесной сини. И поэтому только
те, кто очень внимательно вслушивался в Песню и ее отзвуки, смогли подхватить и
научиться пению. Да и жизнь у теленгитов в ту пору была тяжелая, безстрадная в
суровых горах, и не оттого ли мало у них певцов, слава о которых границы их
края перешагнула. Правда, были среди них знаменитые певцы Калан и Колонди, до
сих пор в народе память живет. Других же, подобных им, никто не помнит. Но зато
среди теленгитов было немало славных сказителей — кайчи.
Прилетела Песня в сердце Алтая и обрадовалась. Снежные шапки и ледники на
вершинах гор напоминали ей Гималаи. В это время звонкоголосая кукушка свою
песню пропела, извещая о приходе весны. Все вокруг цвело и радовало глаз. Среди
зеленых лугов синели глади озер, отражая безоблачное небо, по крутым склонам,
вырвавшись из-под ледяного панциря, с камня на камень перепрыгивали хрустальные
струи бесчисленных ручейков и речек, ласковый ветерок шелестел в листве деревьев.
Казалось, не только люди, но и вся алтайская земля ждали посланницу Богини
Песни.
Повсюду оказывали ей почет и уважение. Где бы она не останавливалась, туда
приходило множество людей, чтобы научиться песням, искусству играть на
музыкальных инструментах. Потому с давних пор в Алтайском улусе так много
искусных певцов и музыкантов, которых народ почитает как самых уважаемых людей.
С тех пор алтайцы и песня стали неразлучны. Что бы человек не делал: пасет ли
он овец, едет ли по своим делам, выделывает кожи или косит траву, всегда поет.
И с песней у него дело спорится. Поют не только песни, которым небесная
посланница из Индии их научила. Много новых сложили.
Раньше позором считалось, если юноша или девушка не сумеют сложить хотя бы одну
собственную песню. Девушка никогда не шла на свидание, если юноша не покружит
вокруг ее юрты, не сыграет на комусе. Были такие искусники, что могли извлекать
из этого нехитрого инструмента не только чудесные мелодии, но и слова любви на
нем выговаривать.
А сколько всяких песен поют на свадьбах да на игрищах, где молодежь из
окрестных мест собирается. Если песня, которую кто-нибудь здесь же сложил,
понравилась, то ее тут же выучат и пойдет она гулять по всей алтайской земле.
Звонкой песней можно в любви объясниться, достойному человеку хвалу воздать, а
то и кого-то высмеять, если заслужил.
Алтайских песен столь много, они неизбывны, пока существует краса и мощь Алтая.
Весной, когда все цветет, кажется, будто это сам Алтай поет. Мудрые старцы
всегда наставляют молодых, чтобы они не расставались с родной песней. Ведь пока
есть она, значит, жива и сама душа народа. С песней человеку все нипочем — горы
одолеет, реки переплывет.
Правда, рассказывают и по-иному о том, как алтайцы петь песни научились. Когда
Небесный Владыка сотворил мир и населил его живыми существами, то последним
послал на землю человека.
Был человек слаб и беспомощен, ничего не умел делать. Бродил неприкаянно
человек по земле среди других животных. Жалок был его удел. Зимой и летом
скитался он по лесам, горам и долинам в поисках пищи. Не было у него ни
постоянного места для жилья, ни крыши над головой, где бы он мог от непогоды и
холода укрыться. От такой жизни человек был в тоске, душа его не находила
успокоения, не знал он радости и веселья. И нечем ему было утешиться.
Стал человек просить Небесного Владыку, чтобы дал он ему что-нибудь, чтобы
развеять свою грусть и печаль. Услышал Небесный Владыка человеческие стенания и
послал на землю птицу. Прилетела птица к человеку и стала напевать ему чудесные
песни. Воспрял духом человек, отлетели от него все горести и печали, словно
чудесная сила влилась в его тело. Попросил человек птицу, чтобы она передала
ему свои песни.
— Научу я тебя своим песням, — ответила птица, — если ты выполнишь мою просьбу.
Очень хотелось человека чудесные песни выучить, поэтому он, не колеблясь,
согласился.
— На месте, где ты сейчас стоишь, — сказала птица, — построишь себе дом и
всегда в нем жить будешь. Рядом поставишь святилище, где будешь Небесного
Владыку славить. Когда все выполнишь, будут слетаться к тебе разные птицы, у
которых ты научишься прекрасным песням.
Как только человек начал работать: камни таскать, лес рубить, глину месить,
чтобы свой дом и святилище построить, слетелись к нему птицы и пели ему такие
песни, что он усталости не замечал. Закончив работу, человек погрузился в
глубокий сон. Когда проснулся, то почувствовал себя свежим и бодрым, ощутил
радость в душе. Ведь он запомнил все песни, что напели ему птицы, когда он
работал.
Не в силах сдержать переполнявшую его радость, выбежал он на зеленый луг и стал
танцевать. Он танцевал и пел песни. Они как бы сами складывались у него. И
песни те прославляли все, что он вокруг себя видел: прекрасные цветы, высокие
горы, прозрачные реки, голубые озера, зеленую тайгу, — все, что жило и росло на
этой земле. Он пел обо всем, что переполняло его душу.
С этих пор человек стал находить в песне утешение, когда приходила беда,
выплескивал в прекрасных словах и звуках радость, когда случалось у него что-то
хорошее. Поэтому говорят, что на Алтае есть песни на все случаи жизни и нет
человека, который за свою жизнь не спел бы собственной песни.

Нарядный бурундук

Жил
на Алтае старый большой медведь. Его любимая еда — кедровый орех. Брал он орехи
только с одного кедра. Толстый кедр, в шесть обхватов. Ветки частые. Хвоя
шелковая. Сквозь нее никогда дождь не каплет. Издали посмотришь — будто десять
кедров из одного корня выросло. Это дерево старый большой медведь от зверей и
людей заботливо охранял. Хорошо жилось медведю подле широкого кедра.
Но вот однажды пришел медведь, а у толстого кедра орехов нет. Ходил медведь
вокруг, глазам своим не верил. Уцепился за ветви — будто свинец к пояснице
привязан. -«Долго не евши, разве так отяжелеешь? Видно, состарился
я».
Согнулись ветви кедра от тяжести медведя, чуть-чуть не треснули. На вершину
кедра вскарабкался старик, каждую веточку осмотрел. Нет орехов.
На другой год пришел медведь — орехов все нет. На третий год—опять пусто.
Посмотрел большой медведь на свою бурую мохнатую шерсть: как огнем опаленная,
пожелтела.
«Э-э-э, ма-а-аш, как я похудел!»
Двинулся медведь сквозь частый лее искать себе пропитания. Бурную реку
перебродил, каменными россыпями шагал, по зеленой шелковой мураве ступал.
Сколько зверей встречалось ему, даже глазом не повел.
— Брык-брык, сык-сык! — вдруг закричал бурундук, испугавшись большого медведя.
Медведь остановился. Поднял переднюю лапу, шагнуть хотел и, не опустив ее, не
дыша, остановился…
«Э-э-э… ма-а-аш, как же я забыл?.. Бурундук очень старательный хозяин. Он на
три года вперед запасается. Погоди, погоди, погоди! Надо нору его раскопать: у
него закрома никогда пустыми не стоят».
И пошел нюхать. И нашел. Не легко старому твердую землю копать. Вот корень.
Зубами грызть — зубы не берут. Лапами тащить — силы нет. Медведь размахнулся:
рраз! — сосна упала. Медведь размахнулся: два! — береза повалилась. Услыхал эту
возню бурундук и ум потерял. Сердце изо рта выскочить хочет. Передними лапами
рот зажал, из глаз слезы ключом бьют. «Такого большого медведя заметив, зачем я
крикнул? Рот мой, разорвись!»
Кое-как на дне норы, в сторонке, выцарапал бурундук ямку и спрятался туда.
Медведь наконец-то перегрыз корень, просунул лапу — один орех нашел. «Э-э-э…
ма-а-аш, сказал же я: бурундук — запасливый хозяин».
Морда медведя посветлела. От радости слеза блеснула. Дальше полез лапой — еще
больше орехов нашел. Обрадовался медведь: «Э-э-э… ма-а-аш, еще поживу, видно!
Этого милого бурундука как же я поблагодарю? Чем отдарю?»
Отощавший желудок медведя наполнился. Утомленное тело легким стало. Шерсть
светится, как золотая. Большой медведь оглянулся, себя пощупал: бурундуку
подарить нечего. «Стыд будет мне, если чужую пищу съев, спасибо не скажу. Где
же этот милый бурундук?»
Посмотрел кругом — бурундука не видит.
Медведь заглянул в норку, увидел ямку, хвост бурундука над ней торчком стоит.
«Э-э-э… ма-а-аш… Хозяин-то, оказывается, здесь!»
— Благодарю! Пусть ваши закрома пустыми не стоят. Вы такой добрый, будьте
всегда счастливыми. Позвольте вашу честную лапу от души пожать!
Протянул медведь бурундуку правую лапу, но бурундук медвежьего языка не
понимает. Увидев над собой черную лапу, закричал:
— Брык-брык, сык-сык! — и скок из норы. А медведь лапой его подхватил.
— Благодарю вас, маленький, — говорит, — голодного меня вы накормили, усталому
мне отдых дали. Нестареющим, крепким будьте. Небеднеющим — богатым желаю вам
быть.
Бурундук слов медведя не может понять, он по-медвежьему разговаривать никогда
не учился. Освободиться, бежать хочет, медвежью жесткую ладонь тонкими
коготками скребет, а у медведя ладонь даже не чешется.
— Э-э-э, ма-а-аш, где вы росли — моих слов не понимаете? Я вам говорю
спа-си-и-бо! Сколько раз повторяю, а вы не отвечаете. Улыбнитесь хоть немножко.
Я же вас благодарю. Спасибо вам говорю!
Замолчал медведь. А бурундук думает: «Кончил со мной медведь разговаривать,
теперь есть начнет».
Рванулся из последних сил.
— Э-э-э, ма-а-аш, не хотите слов понимать? Поднял правую лапу и погладил
бурундука с головы до хвоста. От пяти черных медвежьих когтей заструились на
спине бурундука пять черных красивых полос. Вот с тех пор и носит потомство
бурундука нарядную шубу — медвежий подарок.

Легенда о происхождении Телецкого озера

В
стародавние времена на том месте, где сейчас плещет волнами Телецкое озеро,
пролегала в окружении высоких обрывистых гор долина, глубокая и узкая. А на
склонах гор, по обеим сторонам долины жили два могучих богатыря, и каждый из
них считал, что только он достоин права владеть этой долиной. Не раз они
пытались отстоять друг у друга это право в жестоких поединках, но ни один из
них не мог победить другого.
И не было никому здесь покоя из-за этих ссор. Разгневались на богатырей духи
вод и гор, призвали их к себе и повелели: «Прекратите ссоры и драки. Чтобы
решить ваш спор назначаем мы вам такое испытание — кто первый из вас произнесёт
слово «женщина», тот и потеряет право на долину на веки вечные».
Разошлись богатыри по своим аилам и, чтобы запретное слово невзначай не
произнести, вообще разговаривать перестали. Так и сидели по разным сторонам
долины друг против друга и молчали.
Так проходили дни, недели, месяцы, годы.… Но, вот однажды утром, когда лучи
солнца окрасили вершины гор, богатыри увидели, что внизу, в долине вдоль ручья
идёт женщина красоты неописуемой. И не сдержались богатыри, её красотой потрясённые,
оба одновременно воскликнули: «О, как прекрасна эта женщина».
Закрыли тут небо тучи чёрные, засверкали змеями молнии, и загрохотал
оглушительными раскатами гром. А на долину опустился густой молочный туман и
спрятал от глаз богатырей прекрасную женщину. Долго бушевала стихия, но,
наконец, всё утихло, выглянуло солнце, рассеялся туман…, и ахнули тут богатыри
— на месте долины перекатывало волны глубокое озеро! Долго стояли по берегам
озера богатыри, вглядываясь в прозрачные воды в надежде увидеть ту, что так
поразила их сердца, но, так и не предстала красавица пред их очами.
Но появляется иногда эта красавица перед молодыми охотниками и рыбаками, если
на свой промысел они выходят в одиночку. И, горе им, если поддадутся они её
чарам — увлечёт она их с собой в пучину глубокую. Но, если выдержат они её
соблазны, то пошлёт она рыбаку улов богатый, а охотнику — добычу крупную и
впредь будет оберегать их от внезапных порывов ветра и волны штормовой.

Баран

Ходит
баран по горам. Жирный. Ладно.
Кучича — злая ведьма в болоте лежит. На солнце брюхо греет. Думает:
— Если год брюхо на солнце держать — сильно оно блестеть будет?
И видит — вверху по горам, баран ходит. Курдюком трясет. Говорит Кучича:
— Баран! Дети есть у тебя?
— Есть, — ласково отвечает баран. (Все жирные ласково отвечают.)
— Хочешь, — говорит Кучича, — научу их брюхо на солнце греть?
Думает баран:
— Если я по горам лазить умею, да еще мои баранята брюхо греть научатся (а это
что-то должно быть умное), и совсем хорошо барану на свете жить будет.
Говорит баран:
— Учи. Ладно.
Одно лето — зима выпила, другое выпила, только за третье принялась — пожелтело
оно с перепуга…
Говорит Кучича:
— Бери своих баранят. Научились.
Обрадовался баран, с радости из курдюка сало даже закапало.
Говорит:- Спасибо.
Видит: тащатся в гору баранята. Втрое жирнее отца. Втащились — и хлоп!
Лежат кверху брюхом. Шерсть только шелковистую ветер на брюхе в колечки
завивает.
Ладно.
Лежат. Солнце брюхо им греет.
Думает баран:
— Вот сейчас должно быть оно и придет.
Ждал, ждал. Ничего не дождался.
Говорит:
— Айда, баранята, по горам лазить.
— Нет, — отвечают баранята, — брюхо тогда солнце греть не будет. Не пойдем.
Лежат да еще кричат на отца:
— Тащи травы! Жрать хочу, видишь брюхо морщится с голоду.
А Кучича в болоте от радостной злости лапами в кочки бьет, прыгает:
— Вот, мол, — наделала.
А баран — все тоньше и тоньше и курдюк пропал. Плохой стал баран.
А баранята по-прежнему брюхо греют.
Ладно.
Узнал дух Ори про Кучичу, плюнул и сказал:
— Вот, дура, как теперь баран без курдюка будет.
Рассердился. Взял Кучичу в сало превратил и барану в курдюк всунул.
— Болтайся, — говорит.
А баранят съел.
— Все равно, говорит, не заблестите.
Я говорю:
Вот почему, когда барана на спину положишь — орет, а курдюк редко хорошему
человеку достается — Кучича там торчит. Злая. Ладно.

Скупая лягушка

Жила-была
лягушка: Вот раз она вышла из своего дома, из круглого озера. И прыг-прыг —
пошла гулять. Прыг-прыг — и дорогу домой потеряла.
А тут еще на беду попала она на муравьиную тропу. Муравьи десятками взбежали ей
на спину. Сотнями вцепились ей в живот.
— Ой, — заплакала лягушка, — ай! Как вам не стыдно заблудшегося кусать, у
голодного кровь сосать?!
Муравьям в самом деле стало очень стыдно. Низко поклонились они ей и говорят:
— Уважаемая лягушка! Пожалуйте к нам в гости — пищу нашу кушать, мед пить.
Лягушка согласилась. Что ела, не помнит. Какую беседу за столом вела, сама не
поняла. На чем спала и то* не знает. Так много она меду выпила — совсем пьяная
была.
Утром проснулась и просит одного муравья:
— Пожалуйста, влезь на эту лиственницу, посмотри, в какой стороне мой дом.
Муравей влез на дерево и говорит:
— Вон там на западе блестит озеро. Хотите, покажу вам короткую дорогу?
— Ах, какой ты добрый! — обрадовалась лягушка. — Пойдем, пойдем. Я тебя за это
хорошо угощу.
— Нет, — отвечает муравей, — я один угощаться не согласен. Мы все вас вчера
поили-кормили. Сегодня, если хотите, тоже нас всех позовите. Мы народ дружный.
Ни работать, ни отдыхать врозь не умеем.
И лягушка позвала всех муравьев к себе в гости. Вот юна прыг-прыг — как зеленый
камушек, а муравьи за ней ручьем текут.
Все, все, сколько их было в этом муравейнике, — и в том, и в третьем, и в
десятом, и в тысячном, — все муравьи из леса к лягушке в гости идут.
Пришли к озеру. А лягушка и говорит:
— Вы, муравьи, здесь постойте, я сейчас пойду распоряжусь насчет угощения, — и
бултых в воду.
Муравьи день стоят, два дня стоят — однако лягушки все нет.
На седьмой день рассердилась муравьиная матка.
— Ну, — говорит, — лягушкиного угощения ждать — с голоду умрешь!
Подтянула она потуже свой пояс и пошла домой. И все муравьи затянули свои пояса
и отправились восвояси.
Так с тех пор и поныне ходят муравьи с брюшком, перетянутым туго-натуго.
Это они с того случая все еще не отъелись.

Ячменное зерно

Хорошие
дни не забываются, добрые дела – вечно в памяти. В давние времена порхала по
нашим лесам веселая синица, насвистывала свои песенки.
Однажды в зимнюю пору навалилась беда: из черной тучи хлынул дождь. И не утихал
девять дней. А на десятый день запощелкивал мороз, и вся земля покрылась
толстой коркой льда. Животные копытами пробить его не могли, зубами не могли
прогрызть. Ни одной травинки нельзя было достать. Весь скот погиб голодной
смертью.
Люди позабыли вкус мяса. В котлах кипятили пустую воду. Старики умирали от
голода. Крепкие молодцы обессилели. Девушки разучились улыбаться. Беда
придавила всех, как темная ночь. Вместо песен – всюду глухие стоны. Даже птицы
приумолкли. Только синица насвистывала свои простые песенки. А когда увидела
умирающих людей – задумалась: «Как им помочь? Как спасти народ от голодной
смерти?»Много раз ей случалось летать далеко в степь. Там она видела
русских людей. Те люди жили в домах. Землю пахали, хлеб сеяли. Женщины пекли
калачи в жарких печах. Перелетных синиц хлебными крошками подкармливали.
Вкуснее тех крошек ничего на свете нет!
Синица все припомнила и, бойко подпрыгнув на ветке, людям гор сказала:
– Я вам помогу.
Она взвилась в воздух и полетела в сторону степей.
Умирающие люди проводили ее глазами и вздохнули:
– Разве такая маленькая птичка может спасти народ? Не под силу ей…
А все-таки посматривали туда, куда она улетела, и ждали.
Солнце поднялось высоко, весеннее тепло растопило ледяную корку. Загремели
ручьи, зазеленела молодая трава. Голодные люди, едва передвигаясь, выкапывали
из земли и ели корни травы кандык, А сами все посматривали вверх:
– Не видно синицы…
– Наверно, злой коршун настиг, острыми когтями разорвал, кривым клювом
расклевал…
А бойкая синица все летела и летела высоко над землей. В степях шумел ковыль,
березки начинали одеваться зеленью.
Русские мужики пахали землю. На межах – мешки с семенным зерном: пшеница, рожь,
ячмень.
Синица покружилась над мешками, а взять зернышко без спроса не посмела.
Ударилась она об землю и стала молодой девушкой. Щеки лесными пионами горят,
глаза на черную смородину походят. Брови словно крылья птицы в полете.
Подошла девушка к пахарю, поклонилась в пояс и рассказала, что в горах голодают
люди.
– Дай мне пшеницы, – попросила она.
– В горах лето короткое, пшеницу осенний мороз убьет, – сказал пахарь. – Я дам
тебе ячменного зерна.
Он насыпал ячменя в мешок и отдал девушке. А чтобы она не запоздала, подвел ей
заседланного коня.
Девушка поблагодарила пахаря и помчалась в горы. А там, за высокой синей
скалой, ее поджидал белый волк с хвостом в шестьдесят аршин. Пасть раскрыл,
зубы навострил. Ноги у него напряжены, как тетива лука. Вот-вот на коня
прыгнет, девушке перервет горло. Она уронила мешок, и ячменное зерно
рассыпалось по камням. Конь повернулся и быстрей стрелы полетел домой.
Девушка опять обернулась синицей, спрыгнула на землю и стала набивать клюв
драгоценным зерном.
Белый волк бросился на нее, хотел смять, зубами разорвать, но бойкая птичка
ускользнула от него. В зубах у волка осталось одно перышко.
Волк ударился о землю и стал зайсаном. Остатки рассыпанных ячменных зерен
собрал в приподнятую полу широкой шубы и стал горстями кидать в ненасытный рот.
[3айсан – родовой старшина, князек.]
Синица вернулась к нашим людям и отдала им ячменное зерно.
Снова обернувшись девушкой, она рассказала, как русские землю пашут, хлеб сеют,
как в жарких печах пекут калачи.
В долине взрыхлили землю, посеяли зернышки. Осенью собрали урожай. Из ячменных
зерен женщины приготовили муку – талкан. Стали чай пить с талка-ном. Хорошо!
Про голод скоро все забыли. На лицах парней появились улыбки, девушки запели
песни.
В ту осень в горах играли свадьбы. К девушке, которая принесла ячменное зерно,
сватались многие женихи. Все нахваливали ее. Ей надоело слушать льстивые слова,
и она опять стала синицей.
Всю зиму по стойбищам летала и распевала свои простые песенки. Подлетит к юрте,
сядет на ветку дерева и начнет посвистывать. И всем казалось, что пташка
рассказывает про русских. Как они в домах живут, какие вкусные калачи пекут…
И наши люди решили перекочевать поближе к русским. Там они научатся дома
строить, для скота сено косить, из муки для себя хлеб стряпать.
Так и сделали.
Жизнь хорошая пошла!..

Сто умов

Встретились
журавль с лисой.
Опустила лиса голову:
— Бедный журавль, у тебя, оказывается, всего две ноги!
Глянул журавль вниз, а у лисы-то — раз, два, три, четыре лапы! От удивления
журавль широко разинул свой клюв
— Ой! — крикнула лиса. — Ой, бедняга-журавль, у тебя ни одного зуба нет! А у
меня тридцать шесть зубов, сто умов, четыре ноги, два уха и замечательный
хвост!
Совеем обиделся журавль. С горя еще длиннее вытянул свою длинную шею и увидел
вдали человека.
— Ай, почтенная лиса, охотник идет! Лиса поджала хвост — и юрк в барсучью нору.
Журавль — за ней.
Охотник это заметил, подошел к норе и стал подкапываться.
— Ох, лиса, великая лиса, — заплакал журавль, — охотник сюда лезет! У вас
четыре ноги, тридцать шесть зубов, сто умов, придумайте, как нам спастись!
— Сам догадайся. У меня только пятьдесят умов осталось.
Охотник все ближе, ближе…
— О-о-о, лиса, верная моя лиса, у вас четыре ноги, пятьдесят умов, как нам
спастись?
— Сам придумай. Мои умы во все стороны бегут. Охотник прорыл ход, ухватил
журавля за длинную ногу и вытянул его из норы.
Крылья у журавля распустились, повисли, глаза — как стеклянные, даже сердце не
бьется.
«3адохся, верно, в норе», — подумал охотник и бросил журавля в
сторону.
Еще немного покопал и видит: пушистый хвост торчком стоит, пушистый хвост
дрожмя дрожит.
Ухватился охотник за этот хвост, вытащил лису, убил ее, снял шкуру и сунул в
свой кожаный арчемак.
«Домой приеду — из лапок сошью шапку. Хвост привяжу на черенок плети, а из
спинки выйдет знатный воротник. Пожалуй, и журавля тоже возьму. Будет собакам
чем полакомиться».
Обернулся охотник, а журавля-то и нет. Высоко в небе летит он, даже стрелой не
достанешь.
Так погибла лиса, у которой было два уха, четыре ноги, тридцать шесть зубов,
сто умов.
А журавль одним умишком пораскинул, да и то смекнул, как спастись.

Аю

Говорит
Уртымбай:
— Хочу медведя-Аю убить. Белолобые много жгучей воды за шкуру дадут.
Хороший охотник был — любил хвастать.
Пошел.
Ладно.
Аю вылез из берлоги на Уртымбая идет.
Пустил стрелу Уртымбай.
Мимо.
Пустил другую, в плечо угодила.
Не успел ножа выхватить, медведь навалился. Обнял. Давит.
Думает Уртымбай:
— Пропал. Не попью кумыса больше.
А медведь-Аю — клыки в пене, трясется весь, кровь из раны по шерсти брусникой
катится.
Озлобился.
Только хотел давнуть Уртымбая, да невзначай в глаза ему взглянул.
Увидал Аю-медведь в глазах Уртымбая — маленькая морда, желтые клыки и пена на
них.
И Уртымбай увидал свое лицо — серое как солончак и бороденка как горсточка
сухой травы.
Как заноза в глаза Аю вошла.
Заревел!
Опустил Уртымбая. И ушел Аю в тайгу.
Уртымбай, чимбары поддерживая, в аул прибежал.
Хвастается:
— Вот я какой, чуть медведя своими руками не задавил…

Горностай и заяц

Раз
зимней ночью притаился горностай под кустарником — сидит, мышей караулит. И
вдруг словно гора ему на спину свалилась. Ногами горностаю не за что
ухватиться, от страха земля из-под ног ушла. Невзвидев света, он обернулся и
вцепился зубами в гору.
— А-а-а!.. — раздался страшный крик, плач, стон, и тяжесть свалилась со спины.
И горностай разглядел раненого зайца. Задняя нога до кости прокушена, на белый
снег красная кровь течет.
Плачет заяц, рыдает:
— Никогда я тебя не прощу, горностай! Я нечаянно тебе на спину упал.
— Ой, заяц, я нечаянно вас укусил! —отвечает горностай.
— А-а-а, а-а-а… Все равно не прощу! —И заяц на трех ногах в лес уполз.
Еще месяца не прошло, а горностай уже получил из леса письменный приказ:
«В мой аил на суд сейчас же явитесь. Зайсан здешнего леса Темно-бурый
Медведь».
Круглое сердце у горностая стукнуло. Маленькие -косточки со страха гнутся.
Робко-робко входит он в большой аил. А там, рядом с хозяином, сидит весь, до
самых глаз, забинтованный заяц. Медведь поднял пушистые ресницы и
красно-желтыми глазами на горностая смотрит.
— Ты как смеешь кусаться?
Горностай — точно немой, только губами шевелит, Сердце в груди совеем не
помещается.
— Я… я… охотился, — еле слышно прошептал он.
— На кого охотился?
— Мне хотелось мышь поймать, за птицами погоняться.
— Это правда: мыши и птицы — твоя пища, — сказал медведь, — а зайца зачем
укусил?
— Он на меня сзади свалился. Я его в лицо не узнал. У зайца голова зимой, как
снег, белая.
— Это правда, — сказал медведь, почесал лапой нос и повернулся к зайцу. — А ты
зачем горностаю на спину прыгнул?
—Я его со спины не узнал, — всхлипнул заяц. — У него зимой спина белее снега.
— И это тоже правда.
Долго молчал угрюмый медведь. Перед ним жарко трещал большой костер. Над
костром висел золотой котел с семью бронзовыми ушками. Этот свой любимый котел
медведь никогда не чистил. Он боялся, что вместе с грязью счастье уйдет. И
золотой котел был сажей в сто слоев покрыт. Долго думал мудрый медведь, потом
потер свою лапу о закопченный котел и вычернил зайцу уши.
— Теперь ты, горностай, всегда зайца в лицо узнаешь.
Еще раз потер лапу и вымазал сажей горностаю хвост.
— И ты, заяц, спину этого малыша по черному хвосту всегда отличишь.
Вот с тех самых пор зайцы с горностаями никогда не сталкиваются.

Добрая кедровка

Жил
горбатый медведь. Он был настоящий лентяй. Увидел однажды спелую шишку, и тут
же у него заныло плечо, под мышкой колоть стало.
— Как я, больной, на кедр влезу?
Ходит вокруг. Через мелкие колоды шагает. Увидит колоду покрупней — и прямо по
ней идет: ему лень шагнуть повыше. Вдруг: стук! — шишка сама упала медведю на
темя. С темени к ногам.
—Вот это ловко!—оказал медведь и посмотрел вверх, не упадет ли еще что?
— Ой, великий медведь, — пискнула рябая кедровка, — я вам лучшую шишку бросила.
Перья у кедровки взъерошились, голос дрожит. Она сидела на ветке, клевала
орехи, уронила шишку, шишка стукнула медведя. Испугалась кедровка, не знает, как
оправдаться.
— Я все лето, всю осень эту шишку вам берегла. Очень рада, что вы пришли. Еще
десять шишек могу вам спустить.
— О-о, яйла! Вот гостеприимная птица! Спасибо тебе!..
От этой похвалы кедровка совсем счастливая стала.
Ведь она не один раз теряла шишки. Их подбирали мыши, бурундук, человек. И
никто ей спасибо не говорил. А медведь хрустит орехами да урчит:
— Мы теперь с тобой друзья. И дети наши пусть дружат.
Что еще говорил медведь, никто не понял, потому что
рот у него был набит орехами. С тех пор он подружился с кедровкой.
Уж давно видел медведь, как посреди чистой поляны растет молодой кедр, как
наливаются, зреют его темные шишки. Теперь к осени они стали тяжелые, словно
свинец. Ветки кедра от тяжести гнутся к земле. Совсем просто было бы эти шишки
сбить, да собирать лень.
— Помоги мне, кедровка!
—Ох, дядя, здесь трава шибко густая. Мне одной не управиться. Если позволите, я
позову свою родню. — Зови!
Кедровка взлетела на вершину лиственницы, раза два крикнула, и все ее родные,
все знакомые слетелись на поляну. А медведь свое дело знает: шишки бьет. Бьет и
бьет. Когда на кедре не осталось ни одной шишки, медведь сел отдохнуть. Глядит
— на поляне ни птиц не видно, ни орехов. Только одна гнилая шишка у задней
левой ноги валяется. И к этой последней шишке добрая кедровка тоже не
постыдилась подлететь. Схватила и унесла.
— Тьфу! — плюнул медведь. — Ешьте мои орехи, ешьте! Сколько бы вы ни съели, все
равно к зиме ложки крови в вашем теле не наберется, куска мяса с большой
палец на костях не вырастет. А я был жирный, зимой еще толще буду.
В самом деле, медведи всегда жиреют к зиме. А кедровка, сколько б орехов она ни
съела, все никак не может поправиться.

Про сороку

Выбрали
птицы павлина в зайсаны. Павлин широко раскрыл сияющий хвост. На шапке золотые
кисти. Настоящий зайсан! Стали птицы жену ему искать. От куропатки, от
кедровки, от синицы, ото всех отказался павлин: синица мала, куропатка плохо
летает, кедровка худа, кукушка печально кукует… Понравилась ему только
сорока: она веселая.
После свадьбы павлин выщипал из своей груди темно-зеленые перья и положил их
сороке на спину и на хвост. Заважничала сорока. Ничего не делает. Сидит —
перебирает новые перья. Летит — новыми перьями блещет. Утром чуть свет выскочит
из гнезда, и нет ее до ночи.
— Куда ты спешишь, сорока? — спрашивает ее павлин.
—Куда хочу.
— Где ты была, сорока?
— Где хотела.
Рассердился павлин. Еще затемно, пока сорока спала, он тихо слетел с гнезда и
спрятался за кустом акации. Утром сорока распахнула свою крытую черным шелком
шубу и полетела, сверкая белой оторочкой.
Павлин — за ней. Они прилетели к жилью человека. Сорока тут же спустилась на
помойку и стала клевать отбросы.
— Как тебе не стыдно?! — крикнул павлин. — Сейчас же лети домой!
А сорока даже не оборачивается: клюет да клюет. Подлетел к ней павлин, стукнул
ее клювом по голове.
— Больше, — говорит, — ты мне не жена! С тех пор, роясь в отбросах, сорока все
головой вертит и детей своих учит:
— Один раз клюнь, а пять раз оглянись — не то павлин прилетит, по голове
стукнет.
Крепко помнят это сорочьи дети. Клюнут раз — и обернутся. Клюнут — и вокруг
поглядят.

Счастливый Рысту

На
солнечной стороне островершинной горы на берегу молочного озера жил мальчик.
Ростом он был с козленка. Из двух беличьих шкурок мальчик сшил себе просторную
шапку. Ноги обул в кисы из козьего меха. Лицо у мальчика было, как луна,
круглое, и он никогда не плакал.
Вот раз к молочному озеру приехал на белом коне Ак-Каан. Услыхал нежный звон.
— Что такое?
Перегнулся через седло. Черенком нагайки раздвинул кусты и увидал круглолицего
мальчика. Малыш сидел на корточках, дул в сухой стебель цветка, и стебель пел,
словно золотая свирель.
— Как тебя зовут, дитя?
— Мое имя Рысту — Счастливый.
— Кто твои родители?
Отец мой—гора, мать моя—озеро.
— Откуда ты знаешь это?
— Гора меня кормит клубнями цветов, озеро поит меня.
Ответ малыша очень понравился Ак-Каану.
— Хочешь быть моим дитятей, милый Рысту? Я тебе сошью шелковую шубу, вкусной пищей
стану кормить, дам проворного коня.
Рысту прыгнул на круп лошади, обнял Ак-Каана, и они поехали ко дворцу. Тут хан
схватил малыша за шиворот, поставил на землю:
— Мой белый скот ты будешь пасти!
Зимой Рысту гнал стада с гор в долины. Весной и осенью, день и ночь он скот
перегонял. Снег и дождь его не жалели. Ветер злобно дул. Сапоги на ногах
скоробились. Шуба присохла к плечам. Глаза* научились плакать. Рот стал
жалобные песни петь. Но никто его слез не хотел видеть. Никто плача его не
желал слышать. Один раз споткнулся Рысту. упал в траву и сам не заметил, как
уснул. Во сне к нему подошел сморщенный старик.
— Ты. сынок, когда один на горе жил, не умел плакать. не знал тоскливых песен.
О чем же ты стонешь так горько во сне?
— Мои ноги болят. Мои руки устали. Живот озяб. Я не могу день и ночь за
коровами бегать!
Старичок погладил свой костыль, поправил усы; глаза его совсем узкими стали.
— А ты, сынок, когда захочешь лечь, скажи коровам: «Пып!» Побегать
захочешь —скажи коровам: «Тап-Тажлан»
Рысту открыл глаза и увидел над головой солнце.
— Моо… — мычали коровы и брели в разные стороны.
— Пып! — крикнул Рысту. Коровы тут же легли.
Теперь малыш опять повеселел. Он сидел целые дни на берегу реки и дразнил птиц.
А коровы лежали и даже
не смели мычать. Но лежа они не могли шипать траву и стали худеть. Это заметил
Ак-Каан.
— Лентяй, коров пасти не умеешь! Разве ты мальчик? Я тебя заставлю теперь, как
девчонку, чегень бить!
И стал Рысту день и ночь мешать длинной палкой кислый чегень. Руки мальчика не
отдыхали. Глаза не смыкались. Жена Ак-Каана гнала из чегеня араку и угощала
всех. кто приходил во дворец. Гости и слуги валялись всегда пьяные. А мальчик
Рысту стоял и работал.
— Это что за работа! — ворчала пьяная ханша. — Разве так чегень мешают? Сейчас
возьму нож — твою голову рассеку! Пику возьму — сердце выколю!
У хана было двое детей. Они всегда пищали, точно слепые щенята. Вот раз девочка
стала отнимать у брата
козлиные бабки. Мальчик крепко держал кости и мычал. Девочка царапалась и
визжала.
— Пып! — крикнул Рысту, и рука девочки прилипла к голове брата.
Увидела это ханша.
— Что с вами, дети мои? — заплакала она, Обнимая сына и дочь. — Лучше б это с
чужим мальчишкой случилось!
— Пып! — прошептал Рысту.
И ханша прилипла к детям.
— Пьяные вы, что ли?—спросил Ак-Каая. Поднял он руку, ударил ханшу. Рысту
сказал свое
«Пып!», и ладонь хана прилипла к плечу жены.
А Рысту срезал себе дудочку и заиграл, как порхающая в небе птица.
— Ты, грязный, червивый Рысту! Беги позови лучших камов, — прохрипел хан.
Рысту привел всех камов со всех стойбищ, и каждый взял себе по жирной кобыле
для жертвы. Много скота зарезали камы, выпили всю араку, но вылечить семью хана
они не смогли.
Все камы, качая головами и отрыгивая жирную пищу, молча сидели вокруг склеенной
семьи. Наконец самый
старый сказал:
— Там, где земля сливается с небом, как раз на этой черте живет великий
Телдекпей-кам. Он один сможет вылечить хана.
Рысту побежал за Телдекпеем.
Великий Телдекпей приехал ко двору хана на синем быке. Сплюнул сквозь зубы.
— Такую болезнь если не вылечу, где ж тогда моя
слава?! Я не успею трубки докурить, как они будут здоровы.
Так похваляясь, кам Телдекпей спешился, сел на зеленую траву, достал из-за
пояса огниво, чтобы высечь искру для трубки, но тут малыш Рысту сказал:
— Вы, такой большой человек, зачем садитесь на сырую траву? Лучше присядьте на
теплый камень.
Кам Телдекпей медленно встал и важно сел на белый камень.
— Пып! — тихо сказал Рысту.
Телдекпей-кам закурил свою длинную трубку. Все на него не дыша смотрят.
— Эту трубку выкурю, и ты, хан, здоров, счастлив будешь.
Но выкурил он и вторую и третью трубку, а хан и семья его сидели, прилипшие
друг к другу, как прежде.
Кам Телдекпей встал, вместе с ним поднялся с земли белый камень. Телдекпей-кам
тут же обратно сел. Великому каму было стыдно стоять с камнем, прилипшим к тому
месту, на котором люди сидят. Глаза Телдекпея чуть не выползли из век.
— Что это за камень, дитя мое Рысту?
— Обыкновенный камень,— отвечает малыш. — Камень с горы. Поклонитесь хозяину
гор. Телдекпей припал лбом к земле.
— Пып! — крикнул Рысту.
И люди увидели, что кам не может поднять головы.
— А-а, так это, значит, твои шутки, бессовестный Рысту? — взвыл хан. — Сейчас
убью тебя!
Рысту поднял вверх правую руку. Его луноподобное лицо заалело.
— Тап-Тажлан! — сказал он, и семья хана покатилась в разные стороны.
Великий Телдекпей-кам оторвал лоб от земли, прыгнул с камня в седло, и больше
его никто не видал. Малыш Рысту подошел к освобожденному хану.
— Ну, теперь убейте меня! Вы хотели.
Хан дрожал, словно мышь, зажатая в ладонь. Ханша стояла как большая лягушка.
Дети спрятались.
А молодой Рысту шагнул через золотой порог, на золотой трон смело сел. Посидел
немного и крикнул самому себе:
— Тап-Тажлан!
Трон подпрыгнул, и Рысту, слетев с трона, побежал к молочному озеру, на цветущую
гору.

Шелковая кисточка

 Жила-была
девочка, звали ее Шелковая Кисточка — Торко-Чачак. Глаза у нее были — как ягоды
черемухи. Брови — две радуги.
Однажды заболел старик отец. Вот мать и говорит:
— Пойди, Шелковая Кисточка, позови мудрого кама. Поспеши, дитя мое Торко-Чачак!
Девочка прыгнула в седло и поехала. Кам жил в берестяном аиле. Аил стоял над
бурной рекой.
Кам сидел у своего порога и большим ножом резал березовые чочойки. Брови у него
были, как мох. Борода росла от глаз и до земли. Еще издали увидал он Шелковую
Кисточку.
Уздечка ее лошади прыгала, как хвост трясогузки.
Кольца сбруи весело звенели. Кисточка на шапке сияла, как лунный луч.
Нож выпал из правой руки кама и до крови царапнул
ногу. Из левой покатилась в костер чочойка. Торко-Чачак три раза повторила:
— Дядя, мой отец заболел. Помогите нам!
И, только когда Шелковая Кисточка повторила свою
просьбу восьмой раз, кам медленно зевнул, как бы пробуждаясь от сна.
— Завтра, на утренней заре, приду. Еще не успели в стойбище расстелить на полу
белую кошму, еще не заквасили чегеня для араки, как уже стал
слышен звон бесчисленных бубенчиков с шубы кама и грозный гул его кожаного
бубна.
Кам приехал затемно, задолго до зари. Молча, не открывая глаз, слез он с коня и
вошел в аил. Люди внесли за ним тяжелую шубу. Большой бубен повесили на гвоздь
и зажгли под бубном костер из душистых ветвей можжевельника. Весь день, от
утренней зари до вечерней, кам сидел молча, не поднимая век, отказываясь от
пищи. Поздней ночью он глубоко, до бровей, надвинул свою красную шапку. Перья,
выдернутые из хвоста филина, торчали на шапке, словно уши. Две тряпки свисали
сзади, как два крыла. На лицо упали крупные, как град, бусы, Кряхтя поднял кам
с земли свою двухпудовую шубу. Просунул руки в тяжелые рукава. По бокам шубы
висели лягушки и змеи, сплетенные из кожи. На спине болтались шкурки дятлов.
Длинные тряпки вздрогнули. Бубенцы зазвенели. Кам упал наземь, и люди видели
только темный бубен да слышали страшный стук деревянной колотушки. Кам встал,
отблески пламени зажглись на его бубенцах. Кам стал медленно кружиться. Он
кружился все быстрей и быстрей.
Вдруг бубенцы разом стихли. В тишине, как удар грома, ухнул кожаный бубен. Кам
выпрямился. Руки его раскинуты. Бусы упали с лица на темя. Он сел, протянул
руку к берестяному подносу, съел сердце козла и сказал:
— Надо уничтожить Шелковую Кисточку — Торко-Чачак. Нечистый дух Дер-Ээзи,
хозяин земли, наслал на нас ее красоту. Пока девочка ходит здесь, коровы не
дадут приплода, дети вымрут, болезнь старика не пройдет.
Женщины упали лицом вниз. Старики прижали руки к глазам, и сквозь стиснутые
пальцы просочились слезы. Молодые люди два раза покраснели, два раза
побледнели.
— Посадите Шелковую Кисточку в деревянную бочку, — гудел кам, — окуйте бочку
девятью железными обручами, заколотите дно медными гвоздями и бросьте в бурную
реку.
Кам скинул свою тяжелую шубу. Снял шапку, сел в седло и уехал.
— Эй, —сказал он дома своим слугам, — идите на берег бурной реки, вода принесет
мне большую бочку. Поймайте, выловите ее и поставьте в мой аил. Сами бегите в
лес. Плач услышите — не возвращайтесь. Стон, крик по лесу разольется — не
приходите. Раньше чем через три дня в мой аил не показывайтесь.
Семь дней люди не решались выполнить приказ кама. Семь дней плакала Шелковая
Кисточка. На восьмой ее посадили в большую бочку, оковали бочку девятью
железными обручами, забили дно медными гвоздями и бросили в бурную реку.
А у реки в этот день удил рыбу сирота-рыбак — Балыкчи. Он первый увидел большую
бочку, выловил ее, принес в свой зеленый шалаш, взял топор, выбил дно и увидел
девочку. Как стоял Балыкчи с топором в руке, так и остался стоять. Славно
кузнечик прыгало его сердце.
Шелковая Кисточка рассказала Балыкчи про злого кама. Рыбак вынул девочку из бочки,
посадил туда злую собаку и бросил обратно в реку.
Слуги кама поймали бочку, отнесли в аил, а сами убежали в лес: так приказал
кам. Они еще недалеко ушли, когда из аила послышался крик, стон, вой.
— Помогите! — кричал кам. — Помогите!
Но слуги бежали еще быстрей, еще дальше: так приказал кам.
Только через три дня они посмели вернуться. Кам лежал мертвый поперек костра.
Кто перегрыз ему горло, слуги не могли понять.
А Торко-Чачак стала жить у рыбака в зеленом шалаше. Но есть им было совсем
нечего, потому что рыбак больше не мог удить. Он день и ночь смотрел на
Шелковую Кисточку. Сколько раз брал Балыкчи свою удочку, пробовал идти к реке!
Шагнет — и обернется. А чуть только скроется за стволом сосны лицо девочки,
Балыкчи бежит обратно, чтобы еще раз взглянуть на Шелковую Кисточку, потому что
глаза у нее были как ягоды черемухи, брови словно радуга, а в косах звенели
китайские раковины.
Взяла Торко-Чачак кусок бересты, вырезала ножом на коре свое изображенье,
прибила бересту к палке, а палку воткнула в землю у берега. И Балыкчи стал
часто ходить к реке, чтобы увидеть поближе разрисованную бересту.
Как-то раз засмотрелся на бересту Балыкчи и не заметил, что клюнула большая
рыба. Рыба потянула леску, удочка выскользнула из рук Балыкчи, удилище
зацепило. за палку, береста упала в воду и поплыла вниз по реке.
Громко заплакала Шелковая Кисточка, ладонями стала тереть свои брови, пальцами
растрепала косы.
— Кто увидит бересту, придет сюда! Кто найдет бересту, кто придет? Уходи,
Балыкчи, чтобы тебя не убили! Сшей себе козью шубу, выверни ее мехом вверх,
сядь на. синего быка и поезжай искать меня вдоль реки.
У самого устья бурной реки раскинулось стойбище Кара-хана.Его рабы выловили
разрисованную бересту, увидели лицо Шелковой Кисточки и сели на берег, забыв о
работе. Их шапки вода унесла. Скот разбежался по холмам.
— Кто сказал, что сегодня праздник? Чей справляете той? — загремел Кара-хан,
подскакав к рабам.
Тут он увидел кусок бересты. Отнял бересту у рабов, тронул повод и повернул
коня к истоку реки. За Кара-ханом поскакали все его силачи и прислужники.
Шелковая Кисточка была одна в зеленом шалаше. Она не заплакала, не засмеялась,
увидав это грозное войско. Молча села на белого, точно облитого молоком, коня,
в шитое жемчугом седло.
В стойбище Кара-хана три года никто не слыхал, как она говорит. Три года никто
зубов ее в улыбке не видал. Она три года не плакала, три года не смеялась.
Вдруг в одно раннее утро Торко-Чачак захлопала в ладоши и весело улыбнулась. По
дороге шел синий бык, на быке сидел парень в козьей шубе мехом вверх.
— Не над ним ли ты смеешься, Шелковая Кисточка — спросил Кара-хан.
— Да, да!
— Милая Торко-Чачак, надеть шубу мехом вверх вовсе нетрудно. Сесть на синего
быка я тоже могу. Я сам тебя сейчас развеселю.
Кара-хан приказал Балыкчи слезть с быка, сорвал с его плеч козью шубу. Потом
сопя подошел к синему быку, поставил левую ногу в железное стремя.
Моо, моо! замычал бык и, не дав Кара-хану перекинуть через седло правую ногу,
потащил его по долинам, по холмам. Все народы, подвластные Кара-хану, стояли
вокруг смотрели.От стыда лопнуло сердце Кара-хана. А Шелковая Кисточка взяла
сироту Балыкчи за правую руку, и они вернулись вдвоем в свой зеленый шалаш.

Серый воробышек

Давно-давно
на голубом Алтае жил Байбарак, пребогатый бай. Скота у него в долинах было —
как муравьев
на муравейнике. Рабам своим Байбарак счета не знал. Был он жадный и злой. Если
чужая собака к его стойбищу подбегала кость погрызть, он ту собаку на месте
убивал. Если путник на его пастбище останавливался коня покормить, он того
путника плетьми порол.
Был у него пастух Кодурлу. Лето и зиму пае отару овец. Под дождем и снегом, под
ветром и знойным небом пастух постарел — крепкие кости его ослабели, зоркие
глаза притупились, ноги передвигать сил не стало.
Заметив старость пастуха, Байбарак позвал его в свою богатую кошомную юрту.
— Довольно тебе, старик, на моем стойбище без дела жить, — сказал Байбарак. —
Удались на покой.
— Куда мне идти? — сквозь слезы спросил Кодурлу. — У порога вашего отца я на
ногах ходить стал, мальчишкой таскал ему дрова из лесу. Ваш скот всю жизнь пас.
Пожалейте меня, старого человека, не гоните. Долго мешать вам не буду…
— Ты думаешь, у меня нет других дел, как только. с тобой разговаривать? —
закричал Байбарак, черные глаза его кровью налились, толстые губы
заподергивались. — Свет широк — куда хочешь, туда и шагай.
Отошел Кодурлу от хозяйской юрты, взял свою старуху за руку и пошагал, сам не
зная куда. Верный друг его черный пес жалобно завыл, потом по следу пошел
догонять хозяина.
Сколько времени старик со старухой шли, они сами не знали. Остановились под
мохнатым кедром. Возле кедра текла веселая, светлая речка. Тут старик со
старухой поставили шалаш и в нем жить стали. Их верный друг черный пес каждый
день ходил на охоту и приносил им то серого зайца, то дикого козла, то
краснобрового
глухаря.
Бежали месяц за месяцем, кружась, как веретена. Год за годом ползли, как
тяжелые медведи. Вот и черный пес постарел, глаза его далеко видеть уже не
могли, нос его запах зверя учуять не мог, ноги его стали тяжелыми. Старик
Кодурлу загоревал:
«Видно, ко всем нам троим голодная смерть подходит…»
Горы расцветали по-весеннему. В лесу пели птицы.
Одна серая птичка прилетела к стойбищу старика Кодурлу, села на кедровую ветку,
и умный черный пес, лежа под деревом, услышал:
— Что ты, четвероногий охотник, пригорюнился? Если ты не можешь теперь зверя
настичь, то я помогу тебе… Черный пес поднял голову и увидел на кедровой
ветке
маленького воробышка.
— Как ты можешь помочь мне? — удивился умный пес. — Ты даже сорок боишься.
— Ты ошибся, я сорок не боюсь, — сказал серый воробышек и спрыгнул на нижнюю
ветку. — Я научу тебя легкой, добычливой охоте. Ты сядешь в засаду, а я полечу
с другой стороны горы, в лесу шум подыму—зайцы испугаются и прямо на тебя
набегут, только успевай ловить.
Черный пес улыбнулся, показал свои пожелтевшие стертые клыки.
— Попробуем.
Вот он сел в засаду в густые кусты, а воробышек полетел с другой стороны
высокой горы, зачирикал, крыльями захлопал, в лесу шум поднял, всех зайцев
перепугал. Один заяц набежал на черного пса. Черный пес легко поймал зайца и
понес его старику со старухой. Той порой к лесу подъехал Байбарак на быстром,
как птица. вороном коне, увидел собаку с добычей и зарычал по-медвежьему:
— Кто разрешил тебе моих зверей уничтожать? — схватил свой лук и выпустил
стрелу в собаку.
Падая на шелковую траву, черный пес сказал:
— Друг мой, серый воробышек, старика со старухой не забывай…
Воробышек слетел к черному псу, а у того уже глаза затуманились.
— Подожди, Байбарак, я тебе отплачу за друга, — я сказал серый воробышек.
Байбарак слов его понять не мог, поднял зайца, при- вязал к своему седлу и
поехал домой.
Рабы увидели хозяина, бросились навстречу. Одни подхватили Байбарака под локти
и осторожно спустили на землю, другие повели коня расседлывать. Байбарак
заторопился в юрту — жене зайца показать. — Меткий стрелок привез тебе подарок.
Коня Байбарак очень любил и не позволял уводить я далеко от юрты, часто выходил
полюбоваться им. Рабы привязали коня на аркан на лужайке возле реки, а сами
ушли ячмень толочь, кожи мять, сапоги и шубы шить. Вдруг откуда-то прилетел
серый воробышек, сел коню между ушей и давай ему голову долбить. А то место у
коня — самое хлибкое, как у человека висок. Конь головой трясет, катается, а
назойливого воробья отогнать не может. Байбарак услышал, что вороной конь,
который носил его как на крыльях, от врага не может отбиться, выбежал из теплой
юрты и, не задумываясь, выпустил стрелу из тугого лука. Воробышек вспорхнул
невредимый, а любимый конь упал без движения. Байбарак ногами затопал и
закричал, чтобы рабы уничтожили всех воробьев на земле.
Жена у Байбарака была еще жаднее мужа. Она очень любила кровяную колбасу.
Увидев коня мертвым, юна обо всем позабыла, побежала кровь конскую в ведро
собирать, конские кишки выматывать. Серый воробышек вернулся, сел на голову
байской жене и давай долбить.
— Что это за проклятая птица? — взревела байская
жена. — Она мою дорогую шапку издолбит, темя проклюет.
Байбарак узнал серого воробышка и страшно обрадовался:
«Дурак воробей смерти просит», — подумал он и выпустил стрелу из
лука.
Стрела просвистела в воздухе, голову байской жене расколола, как скорлупу
ореха, а воробышек успел улететь невредимым.
Байбарак шубу на себе разорвал, обрывки в соседние долины забросил, а сам
голый, рыдая, упал на землю. Имя любимого коня повторял с горечью.
Серый воробышек снова вернулся на байское стойбище, сел самому Байбараку на
спину и давай клевать острым клювом между лопаток и царапать когтями, как
стальными иголками. Байбарак дико заревел, начал кататься по земле. А воробышек
прилип к его спине и такую ямку выдолбил, что раздавить его было невозможно и
руками достать нельзя. Байбарак испугался, что воробышек, продолбив спину,
доберется до сердца, и закричал, чтобы сбежались все рабы, все прислужники. Рабы
прибежали и упали перед баем на колени.
— Подайте мне нож с желтым костяным черенком, острый, как алмаз,—потребовал
Байбарак.—Я убью наконец этого негодяя. Убью проклятую птицу.
Прислужники поспешили выполнить требование хозяина — принесли ему нож, острый
как алмаз.
Байбарак схватил нож правой рукой и замахнулся на серую птичку. Воробышек
перепрыгнул на его левый бок.
— Уж теперь-то я уничтожу тебя! — вскричал Байбарак, сверкнул глазами и изо
всей силы ударил ножом… Серый верткий воробышек был уже высоко в воздухе, а
Байбарак хрипел на земле… Черная кровь из него ручьем текла.
Умный воробышек, весело чирикая, полетел на пастбище, захватил там байскую
отару и пригнал ее к старику Кодурлу.
— Вот тебе овцы, мой старый друг, — сказал воробышек. — Нет теперь Байбарака на
голубом Алтае. Ты хозяин этих овец. Молоко овечье пей, мясо ешь, из овчин сшей
себе и старухе новые шубы. Долго, счастливо живи под ласковым солнцем.
Старик Кодурлу стоял как столб. Он не знал, что спросить, не знал, что сказать,
а когда пришел в себя и понял все, то громко воскликнул:
— Я умирать собрался, ты меня оживил! В груди моей огонь угасал, ты его раздул,
милый серый воробышек! Что я могу сделать для тебя хорошего? Чем отблагодарить?
Живи со мной, добрая птичка, свей себе гнездо возле дымового отверстия моей
юрты!
Серый воробышек так и сделал. В юрте со стариком и старухой прожил всю жизнь,
много птенцов выкормил.
А потомки его и сейчас по юртам гнездятся и дружат с человеком.