Прочитать сказку 2 брата

Время чтения: 32 мин.

Деревья разговаривать не умеют и стоят на месте как вкопанные, но всё-таки они живые. Они дышат. Они растут всю жизнь. Даже огромные старики-деревья и те каждый год подрастают, как маленькие дети.

Стада пасут пастухи, а о лесах заботятся лесничие.

И вот в одном огромном лесу жил-был лесничий, по имени Чернобородый. Он целый день бродил взад и вперёд по лесу, и каждое дерево на своём участке знал он по имени.

В лесу лесничий всегда был весел, но зато дома он часто вздыхал и хмурился. В лесу у него всё шло хорошо, а дома бедного лесничего очень огорчали его сыновья. Звали их Старший и Младший. Старшему было двенадцать лет, а Младшему — семь. Как лесничий ни уговаривал своих детей, сколько ни просил, братья ссорились каждый день, как чужие.

Семья за столом

И вот однажды — было это двадцать восьмого декабря утром — позвал лесничий сыновей и сказал, что ёлки к Новому году он им не устроит. За ёлочными украшениями надо ехать в город. Маму послать — её по дороге волки съедят. Самому ехать — он не умеет по магазинам ходить. А вдвоём ехать тоже нельзя. Без родителей старший брат младшего совсем погубит.

Старший был мальчик умный. Он хорошо учился, много читал и умел убедительно говорить. И вот он стал убеждать отца, что он не обидит Младшего и что дома всё будет в полном порядке, пока родители не вернутся из города.

— Ты даёшь мне слово? — спросил отец.

— Даю честное слово, — ответил Старший.

— Хорошо, — сказал отец. — Три дня нас не будет дома. Мы вернёмся тридцать первого вечером, часов в восемь. До этого времени ты здесь будешь хозяином. Ты отвечаешь за дом, а главное — за брата. Ты ему будешь вместо отца. Смотри же!

И вот мама приготовила на три дня три обеда, три завтрака и три ужина и показала мальчикам, как их нужно разогревать.

А отец принёс дров на три дня и дал Старшему коробку спичек. После этого запрягли лошадь в сани, бубенчики зазвенели, полозья заскрипели, и родители уехали.

Сани отъезжают от дома

Первый день прошёл хорошо. Второй — ещё лучше.

И вот наступило тридцать первое декабря. В шесть часов накормил Старший Младшего ужином и сел читать книжку «Приключения Синдбада-Морехода». И дошёл он до самого интересного места, когда появляется над кораблём птица Рок, огромная, как туча, и несёт она в когтях камень величиною с дом.

Старшему хочется узнать, что будет дальше, а Младший слоняется вокруг, скучает, томится. И стал Младший просить брата:

— Поиграй со мной, пожалуйста.

Их ссоры всегда так и начинались. Младший скучал без Старшего, а тот гнал брата безо всякой жалости и кричал: «Оставь меня в покое!»

И на этот раз кончилось дело худо. Старший терпел-терпел, потом схватил Младшего за шиворот, крикнул: «Оставь меня в покое!» — вытолкал его во двор и запер дверь.

А ведь зимой темнеет рано, и во дворе стояла уже тёмная ночь. Младший забарабанил в дверь кулаками и закричал:

— Что ты делаешь! Ведь ты мне вместо отца!

У Старшего сжалось на миг сердце, он сделал шаг к двери, но потом подумал:

«Ладно, ладно. Я только прочту пять строчек и пущу его обратно. За это время ничего с ним не случится».

И он сел в кресло и стал читать и зачитался, а когда опомнился, то часы показывали уже без четверти восемь.

Старший вскочил и закричал:

— Что же это! Что я наделал! Младший там на морозе, один, неодетый!

И он бросился во двор.

Стояла тёмная-тёмная ночь, и тихо-тихо было вокруг.

Старший во весь голос позвал Младшего, но никто ему не ответил.

Тогда Старший зажёг фонарь и с фонарём обыскал все закоулки во дворе.

Брат пропал бесследно.

Свежий снег запорошил землю, и на снегу не было следов Младшего. Он исчез, как будто его унесла птица Рок.

Старший горько заплакал и громко попросил у Младшего прощенья.

Но и это не помогло. Младший брат не отзывался.

Часы в доме пробили восемь раз, и в ту же минуту далеко-далеко в лесу зазвенели бубенчики.

«Наши возвращаются,- подумал с тоскою Старший.- Ах, если бы всё передвинулось на два часа назад! Я не выгнал бы младшего брата во двор. И теперь мы стояли бы рядом и радовались».

А бубенчики звенели всё ближе и ближе; вот стало слышно, как фыркает лошадь, вот заскрипели полозья, и сани въехали во двор. И отец выскочил из саней. Его чёрная борода на морозе покрылась инеем и теперь была совсем белая.

Вслед за отцом из саней вышла мать с большой корзинкой в руке. И отец и мать были веселы, — они не знали, что дома случилось такое несчастье.

— Зачем ты выбежал во двор без пальто? — спросила мать.

— А где Младший? — спросил отец. Старший не ответил ни слова.

— Где твой младший брат? — спросил отец ещё раз. И Старший заплакал. И отец взял его за руку и повёл в дом. И мать молча пошла за ними. И Старший всё рассказал родителям.

Кончив рассказ, мальчик взглянул на отца. В комнате было тепло, а иней на бороде отца не растаял. И Старший вскрикнул. Он вдруг понял, что теперь борода отца бела не от инея. Отец так огорчился, что даже поседел.

— Одевайся, — сказал отец тихо.- Одевайся и уходи. И не смей возвращаться, пока не разыщешь своего младшего брата.

— Что же, мы теперь совсем без детей останемся? — спросила мать плача, но отец ей ничего не ответил. И Старший оделся, взял фонарь и вышел из дому.

Старший брат идет по зимнему лесу с фонарем

Он шёл и звал брата, шёл и звал, но никто ему не отвечал. Знакомый лес стеной стоял вокруг, но Старшему казалось, что он теперь один на свете. Деревья, конечно, живые существа, но разговаривать они не умеют и стоят на месте как вкопанные. А кроме того, зимою они спят крепким сном. И мальчику не с кем было поговорить. Он шёл по тем местам, где часто бегал с младшим братом. И трудно было ему теперь понять, почему это они всю жизнь ссорились, как чужие. Он вспомнил, какой Младший был худенький, и как на затылке у него прядь волос всегда стояла дыбом, и как он смеялся, когда Старший изредка шутил с ним, и как радовался и старался, когда Старший принимал его в свою игру. И Старший так жалел брата, что не замечал ни холода, ни темноты, ни тишины. Только изредка ему становилось очень жутко, и он оглядывался по сторонам, как заяц. Старший, правда, был уже большой мальчик, двенадцати лет, но рядом с огромными деревьями в лесу он казался совсем маленьким.

Вот кончился участок отца и начался участок соседнего лесничего, который приезжал в гости каждое воскресенье играть с отцом в шахматы. Кончился и его участок, и мальчик зашагал по участку лесничего, который бывал у них в гостях только раз в месяц. А потом пошли участки лесничих, которых мальчик видел только раз в три месяца, раз в полгода, раз в год. Свеча в фонаре давно погасла, а Старший шагал, шагал, шагал всё быстрее и быстрее.

Вот уже кончились участки таких лесничих, о которых Старший только слышал, но не встречал ни разу в жизни. А потом дорожка пошла всё вверх и вверх, и, когда рассвело, мальчик увидел: кругом, куда ни глянешь, всё горы и горы, покрытые густыми лесами.

Старший остановился.

Он знал, что от их дома до гор семь недель езды. Как же он добрался сюда за одну только ночь?

И вдруг мальчик услышал где-то далеко-далеко лёгкий звон. Сначала ему показалось, что это звенит у него в ушах. Потом он задрожал от радости, — не бубенчики ли это? Может быть, младший брат нашёлся и отец гонится за Старшим в санях, чтобы отвезти его домой?

Но звон не приближался, и никогда бубенчики не звенели так тоненько и так ровно.

— Пойду и узнаю, что там за звон,- сказал Старший.

Он шёл час, и два, и три. Звон становился всё громче и громче. И вот мальчик очутился среди удивительных деревьев, — высокие сосны росли вокруг, но они были прозрачные, как стёкла. Верхушки сосен сверкали на солнце так, что больно было смотреть. Сосны раскачивались на ветру, ветки били о ветки и звенели, звенели, звенели.

Мальчик пошёл дальше и увидел прозрачные ёлки, прозрачные берёзы, прозрачные клёны. Огромный прозрачный дуб стоял среди поляны и звенел басом, как шмель. Мальчик поскользнулся и посмотрел под ноги. Что это? И земля в этом лесу прозрачна! А в земле темнеют и переплетаются, как змеи, и уходят в глубину прозрачные корни деревьев.

Мальчик подошёл к берёзе и отломил веточку. И, пока он её разглядывал, веточка растаяла, как ледяная сосулька.

И Старший понял: лес, промёрзший насквозь, превратившийся в лёд, стоит вокруг. И растёт этот лес на ледяной земле, и корни деревьев тоже ледяные.

— Здесь такой страшный мороз, почему же мне не холодно? — спросил Старший.

— Я распорядился, чтобы холод не причинил тебе до поры до времени никакого вреда, — ответил кто-то тоненьким звонким голосом.

Мальчик оглянулся.

Позади стоял высокий старик в шубе, шапке и валенках из чистого снега. Борода и усы у старика были ледяные и позванивали тихонько, когда он говорил. Старик смотрел на мальчика не мигая. Не доброе и не злое лицо его было до того спокойно, что у мальчика сжалось сердце.

Мальчик и старик мороз

А старик, помолчав, повторил отчётливо, гладко, как будто он читал по книжке или диктовал:

— Я. Распорядился. Чтобы холод. Не причинил тебе. До поры до времени. Ни малейшего вреда. Ты знаешь, кто я?

— Вы как будто Дедушка Мороз? — спросил мальчик.

— Отнюдь нет! — ответил старик холодно. — Дедушка Мороз — мой сын. Я проклял его. Этот здоровяк слишком добродушен. Я — Прадедушка Мороз, а это совсем другое дело, мой юный друг. Следуй за мной.

И старик пошёл вперёд, неслышно ступая по льду своими мягкими белоснежными валенками.

Вскоре они остановились у высокого крутого холма. Прадедушка Мороз порылся в снегу, из которого была сделана его шуба, и вытащил огромный ледяной ключ. Щёлкнул замок, и тяжёлые ледяные ворота открылись в холме.

— Следуй за мной, — повторил старик.

— Но ведь мне нужно искать брата! — воскликнул мальчик.

— Твой брат здесь, — сказал Прадедушка Мороз спокойно.
— Следуй за мной.

И они вошли в холм, и ворота со звоном захлопнулись, и Старший оказался в огромном, пустом, ледяном зале. Сквозь открытые настежь высокие двери виден был следующий зал, а за ним ещё и ещё. Казалось, что нет конца этим просторным, пустынным комнатам. На стенах светились круглые ледяные фонари. Над дверью в соседний зал, на ледяной табличке, была вырезана цифра «2».

— В моём дворце сорок девять таких зал. Следуй за мной, — приказал Прадедушка Мороз.

Ледяной пол был такой скользкий, что мальчик упал два раза, но старик даже не обернулся. Он мерно шагал вперёд и остановился только в двадцать пятом зале ледяного дворца.

Посреди этого зала стояла высокая белая печь. Мальчик обрадовался. Ему так хотелось погреться.

Но в печке этой ледяные поленья горели чёрным пламенем. Чёрные отблески прыгали по полу. Из печной дверцы тянуло леденящим холодом. И Прадедушка Мороз опустился на ледяную скамейку у ледяной печки и протянул свои ледяные пальцы к ледяному пламени.

— Садись рядом, помёрзнем, — предложил он мальчику.

Мальчик ничего не ответил.

А старик уселся поудобнее и мёрз, мёрз, мёрз, пока ледяные поленья не превратились в ледяные угольки.

Тогда Прадедушка Мороз заново набил печь ледяными дровами и разжёг их ледяными спичками.

— Ну, а теперь я некоторое время посвящу беседе с тобою, — сказал он мальчику. — Ты. Должен. Слушать. Меня. Внимательно. Понял?

Мальчик кивнул головой.

И Прадедушка Мороз продолжал отчётливо и гладко:

— Ты. Выгнал. Младшего брата. На мороз. Сказав. Чтобы он. Оставил. Тебя. В покое. Мне нравится этот поступок. Ты любишь покой так же, как я. Ты останешься здесь навеки. Понял?

— Но ведь нас дома ждут! — воскликнул Старший жалобно.

— Ты. Останешься. Здесь. Навеки, — повторил Прадедушка Мороз.

Он подошёл к печке, потряс полами своей снежной шубы, и мальчик вскрикнул горестно. Из снега на ледяной пол посыпались птицы. Синицы, поползни, дятлы, маленькие лесные зверюшки, взъерошенные и окоченевшие, горкой легли на полу.

Мальчик смотрит на птичек

— Эти суетливые существа даже зимой не оставляют лес в покое, — сказал старик.

— Они мёртвые? — спросил мальчик.

— Я успокоил их, но не совсем, — ответил Прадедушка Мороз. — Их следует вертеть перед печкой, пока они не станут совсем прозрачными и ледяными. Займись. Немедленно. Этим. Полезным. Делом.

— Я убегу! — крикнул мальчик.

— Ты никуда не убежишь! — ответил Прадедушка Мороз твердо. — Брат твой заперт в сорок девятом зале. Пока что он удержит тебя здесь, а впоследствии ты привыкнешь ко мне. Принимайся за работу.

И мальчик уселся перед открытой дверцей печки. Он поднял с полу дятла, и руки у него задрожали. Ему казалось, что птица ещё дышит. Но старик не мигая смотрел на мальчика, и мальчик угрюмо протянул дятла к ледяному пламени.

И перья несчастной птицы сначала побелели, как снег. Потом вся она стала твёрдой, как камень. А когда она сделалась прозрачной, как стекло, старик сказал:

— Готово! Принимайся за следующую.

До поздней ночи работал мальчик, а Прадедушка Мороз неподвижно стоял возле.

Потом он осторожно уложил ледяных птиц в мешок и спросил мальчика:

— Руки у тебя не замёрзли?

— Нет, — ответил он.

— Это я распорядился, чтобы холод не причинил тебе до поры до времени никакого вреда,- сказал старик.- Но помни! Если. Ты. Ослушаешься. Меня. То я. Тебя. Заморожу. Сиди здесь и жди. Я скоро вернусь.

И Прадедушка Мороз, взяв мешок, ушёл в глубину дворца, и мальчик остался один.

Где-то далеко-далеко захлопнулась со звоном дверь, и эхо перекатилось по всем залам.

И Прадедушка Мороз вернулся с пустым мешком.

— Пришло время удалиться ко сну, — сказал Прадедушка Мороз. И он указал мальчику на ледяную кровать, которая стояла в углу. Сам он занял такую же кровать в противоположном конце зала.

Прошло две-три минуты, и мальчику показалось, что кто-то заводит карманные часы. Но он понял вскоре, что это тихонько храпит во сне Прадедушка Мороз.

Утром старик разбудил его.

— Отправляйся в кладовую, — сказал он. — Двери в неё находятся в левом углу зала. Принеси завтрак номер один. Он стоит на полке номер девять.

И мальчик пошёл в кладовую. Она была большая, как зал. Замороженная еда стояла на полках. И Старший принёс на ледяном блюде завтрак номер один.

И котлеты, и чай, и хлеб — всё было ледяное, и всё это надо было грызть или сосать, как леденцы.

— Я удаляюсь на промысел, — сказал Прадедушка Мороз, окончив завтрак. — Можешь бродить по всем комнатам и даже выходить из дворца.

И Прадедушка Мороз удалился, неслышно ступая своими белоснежными валенками, а мальчик бросился в сорок девятый зал. Он бежал, и падал, и звал брата во весь голос, но только эхо отвечало ему. И вот он добрался, наконец, до сорок девятого зала и остановился как вкопанный.

Все двери были открыты настежь, кроме одной, последней, над которой стояла цифра «49». Последний зал был заперт наглухо.

— Младший! — крикнул старший брат. — Я пришёл за тобой. Ты здесь?

«Ты здесь?» — повторило эхо.

Дверь была вырезана из цельного промёрзшего ледяного дуба. Мальчик уцепился ногтями за ледяную дубовую кору, но пальцы его скользили и срывались. Тогда он стал колотить в дверь кулаками, плечом, ногами, пока совсем не выбился из сил. И хоть бы ледяная щепочка откололась от ледяного дуба.

И мальчик тихо вернулся обратно, и почти тотчас же в зал вошёл Прадедушка Мороз.

И после ледяного обеда до поздней ночи мальчик вертел перед ледяным огнём несчастных замёрзших птиц, белок и зайцев.

Так и пошли дни за днями.

И все эти дни Старший думал, и думал, и думал только об одном: чем бы разбить ему ледяную дубовую дверь. Он обыскал всю кладовую. Он ворочал мешки с замороженной капустой, с замороженным зерном, с замороженными орехами, надеясь найти топор. И он нашёл его наконец, но и топор отскакивал от ледяного дуба, как от камня.

И Старший думал, думал, и наяву и во сне, всё об одном, всё об одном.

И старик хвалил мальчика за спокойствие. Стоя у печки неподвижно, как столб, глядя, как превращаются в лёд птицы, зайцы, белки, Прадедушка Мороз говорил:

— Нет, я не ошибся в тебе, мой юный друг. «Оставь меня в покое!» — какие великие слова. С помощью этих слов люди постоянно губят своих братьев. «Оставь меня в покое!» Эти. Великие. Слова. Установят. Когда-нибудь. Вечный. Покой. На земле.

И отец, и мать, и бедный младший брат, и все знакомые лесничие говорили просто, а Прадедушка Мороз как будто читал по книжке, и разговор его наводил такую же тоску, как огромные пронумерованные залы.

Старик любил вспоминать о древних-древних временах, когда ледники покрывали почти всю землю.

— Ах, как тихо, как прекрасно было тогда жить на белом, холодном свете! — рассказывал он, и его ледяные усы и борода звенели тихонько.- Я был тогда молод и полон сил. Куда исчезли мои дорогие друзья — спокойные, солидные, гигантские мамонты! Как я любил беседовать с ними! Правда, язык мамонтов труден. У этих огромных животных и слова были огромные, необычайно длинные. Чтобы произнести одно только слово на языке мамонтов, нужно было потратить двое, а иногда и трое суток. Но. Там. Некуда. Было. Спешить.

Мамонты

И вот однажды, слушая рассказы Прадедушки Мороза, мальчик вскочил и запрыгал на месте как бешеный.

— Что значит твоё нелепое поведение? — спросил старик сухо.

Мальчик не ответил ни слова, но сердце его так и стучало от радости.

Когда думаешь всё об одном и об одном, то непременно в конце концов придумаешь, что делать.

Спички!

Мальчик вспомнил, что у него в кармане лежат те самые спички, которые ему дал отец, уезжая в город.

И на другое же утро, едва Прадедушка Мороз отправился на промысел, мальчик взял из кладовой топор и верёвку и выбежал из дворца.

Старик пошёл налево, а мальчик побежал направо, к живому лесу, который темнел за прозрачными стволами ледяных деревьев. На самой опушке живого леса лежала в снегу огромная сосна. И топор застучал, и мальчик вернулся во дворец с большой вязанкой дров.

У ледяной дубовой двери в сорок девятый зал мальчик разложил высокий костёр. Вспыхнула спичка, затрещали щепки, загорелись дрова, запрыгало настоящее пламя, и мальчик засмеялся от радости. Он уселся у огня и грелся, грелся, грелся.

Дубовая дверь сначала только блестела и сверкала так, что больно было смотреть, но вот, наконец, вся она покрылась мелкими водяными капельками. И когда костёр погас, мальчик увидел: дверь чуть-чуть подтаяла.

— Ага! — сказал он и ударил по двери топором. Но ледяной дуб по-прежнему был твёрд, как камень.

— Ладно! — сказал мальчик. — Завтра начнем сначала.

Вечером, сидя у ледяной печки, мальчик взял и осторожно припрятал в рукав маленькую синичку. Прадедушка Мороз ничего не заметил. И на другой день, когда костёр разгорелся, мальчик протянул птицу к огню.

Он ждал, ждал, и вдруг клюв у птицы дрогнул, и глаза открылись, и она посмотрела на мальчика.

— Здравствуй! — сказал ей мальчик, чуть не плача от радости. — Погоди, Прадедушка Мороз! Мы ещё поживём!

И каждый день теперь отогревал мальчик птиц, белок и зайцев.

Мальчик и животные у костра

Он устроил своим новым друзьям снеговые домики в уголках зала, где было потемнее. Домики эти он устлал мохом, который набрал в живом лесу. Конечно, по ночам было холодно, но зато потом, у костра, и птицы, и белки, и зайцы запасались теплом до завтрашнего утра.

Мешки с капустой, зерном и орехами теперь пошли в дело. Мальчик кормил своих друзей до отвала. А потом он играл с ними у огня или рассказывал о своём брате, который спрятан там, за дверью.

И ему казалось, что и птицы, и белки, и зайцы понимают его.

И вот однажды мальчик, как всегда, принёс вязанку дров, развёл костёр и уселся у огня. Но никто из его друзей не вышел из своих снеговых домиков.

Мальчик хотел спросить: «Где же вы?» — но тяжёлая ледяная рука с силой оттолкнула его от огня.

Это Прадедушка Мороз подкрался к нему, неслышно ступая своими белоснежными валенками.

Он дунул на костёр, и поленья стали прозрачными, а пламя чёрным. И когда ледяные дрова догорели, дубовая дверь стала такою, как много дней назад.

— Ещё. Раз. Попадёшься. Заморожу! — сказал Прадедушка Мороз холодно. И он поднял с пола топор и запрятал его глубоко в снегу своей шубы.

Целый день плакал мальчик. И ночью с горя заснул как убитый. И вдруг он услышал сквозь сон: кто-то осторожно мягкими лапками барабанит по его щеке.

Мальчик открыл глаза.

Заяц стоял возле.

И все его друзья собрались вокруг ледяной постели. Утром они не вышли из своих домиков, потому что почуяли опасность. Но теперь, когда Прадедушка Мороз уснул, они пришли на выручку к своему другу.

Когда мальчик проснулся, семь белок бросились к ледяной постели старика. Они нырнули в снег шубы Прадедушки Мороза и долго рылись там. И вдруг что-то зазвенело тихонечко.

— Оставьте меня в покое, — пробормотал во сне старик.

И белки спрыгнули на пол и побежали к мальчику.

И он увидел: они принесли в зубах большую связку ледяных ключей.

И мальчик всё понял.

С ключами в руках бросился он к сорок девятому залу. Друзья его летели, прыгали, бежали следом.

Вот и дубовая дверь.

Мальчик нашёл ключ с цифрой «49». Но где замочная скважина? Он искал, искал, искал… но напрасно.

Тогда поползень подлетел к двери. Цепляясь лапками за дубовую кору, поползень принялся ползать по двери вниз головою. И вот он нашёл что-то. И чирикнул негромко. И семь дятлов слетелись к тому месту двери, на которое указал поползень.

Мальчик открывает ледяную дверь

И дятлы терпеливо застучали своими твёрдыми клювами по льду. Они стучали, стучали, стучали, и вдруг четырёхугольная ледяная дощечка сорвалась с двери, упала на пол и разбилась.

А за дощечкой мальчик увидел большую замочную скважину. И он вставил ключ и повернул его, и замок щёлкнул, и упрямая дверь открылась наконец со звоном.

И мальчик, дрожа, вошёл в последний зал ледяного дворца. На полу грудами лежали прозрачные ледяные птицы и ледяные звери.

А на ледяном столе посреди комнаты стоял бедный младший брат. Он был очень грустный и глядел прямо перед собой, и слезы блестели у него на щеках, и прядь волос на затылке, как всегда, стояла дыбом. Но он был весь прозрачный, как стеклянный, и лицо его, и руки, и курточка, и прядь волос на затылке, и слезы на щеках — всё было ледяное. И он не дышал и молчал, ни слова не отвечая брату. А Старший шептал:

— Бежим, прошу тебя, бежим! Мама ждёт! Скорее бежим домой!

Не дождавшись ответа, Старший схватил своего ледяного брата на руки и побежал осторожно по ледяным залам к выходу из дворца, а друзья его летели, прыгали, мчались следом.

Прадедушка Мороз по-прежнему крепко спал. И они благополучно выбрались из дворца.

Солнце только что встало. Ледяные деревья сверкали так, что больно было смотреть. Старший побежал к живому лесу осторожно, боясь споткнуться и уронить Младшего. И вдруг громкий крик раздался позади.

Прадедушка Мороз кричал тонким голосом так громко, что дрожали ледяные деревья:

— Мальчик! Мальчик! Мальчик!

Сразу стало страшно холодно. Старший почувствовал, что у него холодеют ноги, леденеют и отнимаются руки. А Младший печально глядел прямо перед собой, и застывшие слезы его блестели на солнце.

— Остановись! — приказал старик. Старший остановился.

И вдруг все птицы прижались к мальчику близко-близко, как будто покрыли его живой тёплой шубой.

И Старший ожил и побежал вперёд, осторожно глядя под ноги, изо всех сил оберегая младшего брата.

Мальчик убегает от мороза

Старик приближался, а мальчик не смел бежать быстрее, — ледяная земля была такая скользкая. И вот, когда он уже думал, что погиб, зайцы вдруг бросились кубарем под ноги злому старику. И Прадедушка Мороз упал, а когда поднялся, то зайцы ещё раз и ещё раз свалили его на землю. Они делали это дрожа от страха, но надо же было спасти лучшего своего друга. И когда Прадедушка Мороз поднялся в последний раз, то мальчик, крепко держа в руках своего брата, уже был далеко внизу, в живом лесу. И Прадедушка Мороз заплакал от злости. И когда он заплакал, сразу стало теплее. И Старший увидел, что снег быстро тает вокруг, и ручьи бегут по оврагам. А внизу, у подножия гор, почки набухли на деревьях.

— Смотри — подснежник! — крикнул Старший радостно.

Но Младший не ответил ни слова. Он по-прежнему был неподвижен, как кукла, и печально глядел прямо перед собой.

— Ничего. Отец всё умеет делать! — сказал Старший Младшему.- Он оживит тебя. Наверное оживит!

И мальчик побежал со всех ног, крепко держа в руках брата. До гор Старший добрался так быстро с горя, а теперь он мчался, как вихрь, от радости. Ведь всё-таки брата он нашёл.

Вот кончились участки лесничих, о которых мальчик только слышал, и замелькали участки знакомых, которых мальчик видел раз в год, раз в полгода, раз в три месяца. И чем ближе было к дому, тем теплее становилось вокруг. Друзья-зайцы кувыркались от радости, друзья-белки прыгали с ветки на ветку, друзья-птицы свистели и пели. Деревья разговаривать не умеют, но и они шумели радостно, — ведь листья распустились, весна пришла.

И вдруг старший брат поскользнулся.

На дне ямки, под старым клёном, куда не заглядывало солнце, лежал подтаявший тёмный снег.

И Старший упал.

И бедный Младший ударился о корень дерева.

И с жалобным звоном он разбился па мелкие кусочки.

Сразу тихо-тихо стало в лесу.

И из снега вдруг негромко раздался знакомый тоненький голос:

— Конечно! От меня. Так. Легко. Не уйдёшь!

И Старший упал на землю и заплакал так горько, как не плакал ещё ни разу в жизни. Нет, ему нечем было утешиться.

Он плакал и плакал, пока не уснул с горя как убитый.

А птицы собрали Младшего по кусочкам, и белки сложили кусочек с кусочком своими цепкими лапками и склеили берёзовым клеем. И потом все они тесно окружили Младшего как бы живой тёплой шубкой.

Мальчик в окружении белок

А когда взошло солнце, то все они улетели прочь. Младший лежал на весеннем солнышке, и оно осторожно, тихонечко согревало его. И вот слезы на лице у Младшего высохли. И глаза спокойно закрылись. И руки стали тёплыми. И курточка стала полосатой. И башмаки стали чёрными. И прядь волос на затылке стала мягкой. И мальчик вздохнул раз, и другой, и стал дышать ровно и спокойно, как всегда дышал во сне.

И когда Старший проснулся, брат его, целый и невредимый, спал на холмике. Старший стоял и хлопал глазами, ничего не понимая, а птицы свистели, лес шумел, и громко журчали ручьи в канавах.

Но вот Старший опомнился, бросился к Младшему и схватил его за руку.

А тот открыл глаза и спросил как ни в чём не бывало:

— А, это ты? Который час?

И Старший обнял его и помог ему встать, и оба брата помчались домой.

Братья бегут домой

Мать и отец сидели рядом у открытого окна и молчали. И лицо у отца было такое же строгое и суровое, как в тот вечер, когда он приказал Старшему идти на поиски брата.

— Как птицы громко кричат сегодня, — сказала мать.

— Обрадовались теплу, — ответил отец.

— Белки прыгают с ветки на ветку, — сказала мать.

— И они тоже рады весне, — ответил отец.

— Слышишь?! — вдруг крикнула мать.

— Нет, — ответил отец. — А что случилось?

— Кто-то бежит сюда!

— Нет! — повторил отец печально. -Мне тоже всю зиму чудилось, что снег скрипит под окнами. Никто к нам не прибежит.

Но мать была уже во дворе и звала:

— Дети, дети!

И отец вышел за нею. И оба они увидели: по лесу бегут Старший и Младший, взявшись за руки.

Родители бросились к ним навстречу.

Родители встречают детей

И когда все успокоились немного и вошли в дом, Старший взглянул на отца и ахнул от удивления.

Седая борода отца темнела на глазах, и вот она стала совсем чёрной, как прежде. И отец помолодел от этого лет на десять.

С горя люди седеют, а от радости седина исчезает, тает, как иней на солнце. Это, правда, бывает очень-очень редко, но всё-таки бывает.

И с тех пор они жили счастливо.

Правда, Старший говорил изредка брату:

— Оставь меня в покое.

Но сейчас же добавлял:

— Не надолго оставь, минут на десять, пожалуйста. Очень прошу тебя.

И Младший всегда слушался, потому что братья жили теперь дружно.

Деревья разговаривать не умеют и стоят на месте как вкопанные, но всё-таки они живые. Они дышат. Они растут всю жизнь. Даже огромные старики-деревья и те каждый год подрастают, как маленькие дети.

Стада пасут пастухи, а о лесах заботятся лесничие.

И вот в одном огромном лесу жил-был лесничий, по имени Чернобородый. Он целый день бродил взад и вперёд по лесу, и каждое дерево на своём участке знал он по имени.

В лесу лесничий всегда был весел, но зато дома он часто вздыхал и хмурился. В лесу у него всё шло хорошо, а дома бедного лесничего очень огорчали его сыновья. Звали их Старший и Младший. Старшему было двенадцать лет, а Младшему — семь. Как лесничий ни уговаривал своих детей, сколько ни просил, братья ссорились каждый день, как чужие.

И вот однажды — было это двадцать восьмого декабря утром — позвал лесничий сыновей и сказал, что ёлки к Новому году он им не устроит. За ёлочными украшениями надо ехать в город. Маму послать — её по дороге волки съедят. Самому ехать — он не умеет по магазинам ходить. А вдвоём ехать тоже нельзя. Без родителей старший брат младшего совсем погубит.

Старший был мальчик умный. Он хорошо учился, много читал и умел убедительно говорить. И вот он стал убеждать отца, что он не обидит Младшего и что дома всё будет в полном порядке, пока родители не вернутся из города.

— Ты даёшь мне слово? — спросил отец.

— Даю честное слово, — ответил Старший.

— Хорошо, — сказал отец. — Три дня нас не будет дома. Мы вернёмся тридцать первого вечером, часов в восемь. До этого времени ты здесь будешь хозяином. Ты отвечаешь за дом, а главное — за брата. Ты ему будешь вместо отца. Смотри же!

И вот мама приготовила на три дня три обеда, три завтрака и три ужина и показала мальчикам, как их нужно разогревать.

А отец принёс дров на три дня и дал Старшему коробку спичек. После этого запрягли лошадь в сани, бубенчики зазвенели, полозья заскрипели, и родители уехали.

Первый день прошёл хорошо. Второй — ещё лучше.

И вот наступило тридцать первое декабря. В шесть часов накормил Старший Младшего ужином и сел читать книжку «Приключения Синдбада-Морехода». И дошёл он до самого интересного места, когда появляется над кораблём птица Рок, огромная, как туча, и несёт она в когтях камень величиною с дом.

Старшему хочется узнать, что будет дальше, а Младший слоняется вокруг, скучает, томится. И стал Младший просить брата:

— Поиграй со мной, пожалуйста.

Их ссоры всегда так и начинались. Младший скучал без Старшего, а тот гнал брата безо всякой жалости и кричал: «Оставь меня в покое!»

И на этот раз кончилось дело худо. Старший терпел-терпел, потом схватил Младшего за шиворот, крикнул: «Оставь меня в покое!» — вытолкал его во двор и запер дверь.

А ведь зимой темнеет рано, и во дворе стояла уже тёмная ночь. Младший забарабанил в дверь кулаками и закричал:

— Что ты делаешь! Ведь ты мне вместо отца!

У Старшего сжалось на миг сердце, он сделал шаг к двери, но потом подумал:

«Ладно, ладно. Я только прочту пять строчек и пущу его обратно. За это время ничего с ним не случится».

И он сел в кресло и стал читать и зачитался, а когда опомнился, то часы показывали уже без четверти восемь.

Старший вскочил и закричал:

— Что же это! Что я наделал! Младший там на морозе, один, неодетый!

И он бросился во двор.

Стояла тёмная-тёмная ночь, и тихо-тихо было вокруг.

Старший во весь голос позвал Младшего, но никто ему не ответил.

Тогда Старший зажёг фонарь и с фонарём обыскал все закоулки во дворе.

Брат пропал бесследно.

Свежий снег запорошил землю, и на снегу не было следов Младшего. Он исчез, как будто его унесла птица Рок.

Старший горько заплакал и громко попросил у Младшего прощенья.

Но и это не помогло. Младший брат не отзывался.

Часы в доме пробили восемь раз, и в ту же минуту далеко-далеко в лесу зазвенели бубенчики.

«Наши возвращаются,- подумал с тоскою Старший.- Ах, если бы всё передвинулось на два часа назад! Я не выгнал бы младшего брата во двор. И теперь мы стояли бы рядом и радовались».

А бубенчики звенели всё ближе и ближе; вот стало слышно, как фыркает лошадь, вот заскрипели полозья, и сани въехали во двор. И отец выскочил из саней. Его чёрная борода на морозе покрылась инеем и теперь была совсем белая.

Вслед за отцом из саней вышла мать с большой корзинкой в руке. И отец и мать были веселы, — они не знали, что дома случилось такое несчастье.

— Зачем ты выбежал во двор без пальто? — спросила мать.

— А где Младший? — спросил отец. Старший не ответил ни слова.

— Где твой младший брат? — спросил отец ещё раз. И Старший заплакал. И отец взял его за руку и повёл в дом. И мать молча пошла за ними. И Старший всё рассказал родителям.

Кончив рассказ, мальчик взглянул на отца. В комнате было тепло, а иней на бороде отца не растаял. И Старший вскрикнул. Он вдруг понял, что теперь борода отца бела не от инея. Отец так огорчился, что даже поседел.

— Одевайся, — сказал отец тихо.- Одевайся и уходи. И не смей возвращаться, пока не разыщешь своего младшего брата.

— Что же, мы теперь совсем без детей останемся? — спросила мать плача, но отец ей ничего не ответил. И Старший оделся, взял фонарь и вышел из дому.

Он шёл и звал брата, шёл и звал, но никто ему не отвечал. Знакомый лес стеной стоял вокруг, но Старшему казалось, что он теперь один на свете. Деревья, конечно, живые существа, но разговаривать они не умеют и стоят на месте как вкопанные. А кроме того, зимою они спят крепким сном. И мальчику не с кем было поговорить. Он шёл по тем местам, где часто бегал с младшим братом. И трудно было ему теперь понять, почему это они всю жизнь ссорились, как чужие. Он вспомнил, какой Младший был худенький, и как на затылке у него прядь волос всегда стояла дыбом, и как он смеялся, когда Старший изредка шутил с ним, и как радовался и старался, когда Старший принимал его в свою игру. И Старший так жалел брата, что не замечал ни холода, ни темноты, ни тишины. Только изредка ему становилось очень жутко, и он оглядывался по сторонам, как заяц. Старший, правда, был уже большой мальчик, двенадцати лет, но рядом с огромными деревьями в лесу он казался совсем маленьким.

Вот кончился участок отца и начался участок соседнего лесничего, который приезжал в гости каждое воскресенье играть с отцом в шахматы. Кончился и его участок, и мальчик зашагал по участку лесничего, который бывал у них в гостях только раз в месяц. А потом пошли участки лесничих, которых мальчик видел только раз в три месяца, раз в полгода, раз в год. Свеча в фонаре давно погасла, а Старший шагал, шагал, шагал всё быстрее и быстрее.

Вот уже кончились участки таких лесничих, о которых Старший только слышал, но не встречал ни разу в жизни. А потом дорожка пошла всё вверх и вверх, и, когда рассвело, мальчик увидел: кругом, куда ни глянешь, всё горы и горы, покрытые густыми лесами.

Старший остановился.

Он знал, что от их дома до гор семь недель езды. Как же он добрался сюда за одну только ночь?

И вдруг мальчик услышал где-то далеко-далеко лёгкий звон. Сначала ему показалось, что это звенит у него в ушах. Потом он задрожал от радости, — не бубенчики ли это? Может быть, младший брат нашёлся и отец гонится за Старшим в санях, чтобы отвезти его домой?

Но звон не приближался, и никогда бубенчики не звенели так тоненько и так ровно.

— Пойду и узнаю, что там за звон,- сказал Старший.

Он шёл час, и два, и три. Звон становился всё громче и громче. И вот мальчик очутился среди удивительных деревьев, — высокие сосны росли вокруг, но они были прозрачные, как стёкла. Верхушки сосен сверкали на солнце так, что больно было смотреть. Сосны раскачивались на ветру, ветки били о ветки и звенели, звенели, звенели.

Мальчик пошёл дальше и увидел прозрачные ёлки, прозрачные берёзы, прозрачные клёны. Огромный прозрачный дуб стоял среди поляны и звенел басом, как шмель. Мальчик поскользнулся и посмотрел под ноги. Что это? И земля в этом лесу прозрачна! А в земле темнеют и переплетаются, как змеи, и уходят в глубину прозрачные корни деревьев.

Мальчик подошёл к берёзе и отломил веточку. И, пока он её разглядывал, веточка растаяла, как ледяная сосулька.

И Старший понял: лес, промёрзший насквозь, превратившийся в лёд, стоит вокруг. И растёт этот лес на ледяной земле, и корни деревьев тоже ледяные.

— Здесь такой страшный мороз, почему же мне не холодно? — спросил Старший.

— Я распорядился, чтобы холод не причинил тебе до поры до времени никакого вреда, — ответил кто-то тоненьким звонким голосом.

Мальчик оглянулся.

Позади стоял высокий старик в шубе, шапке и валенках из чистого снега. Борода и усы у старика были ледяные и позванивали тихонько, когда он говорил. Старик смотрел на мальчика не мигая. Не доброе и не злое лицо его было до того спокойно, что у мальчика сжалось сердце.

А старик, помолчав, повторил отчётливо, гладко, как будто он читал по книжке или диктовал:

— Я. Распорядился. Чтобы холод. Не причинил тебе. До поры до времени. Ни малейшего вреда. Ты знаешь, кто я?

— Вы как будто Дедушка Мороз? — спросил мальчик.

— Отнюдь нет! — ответил старик холодно. — Дедушка Мороз — мой сын. Я проклял его. Этот здоровяк слишком добродушен. Я — Прадедушка Мороз, а это совсем другое дело, мой юный друг. Следуй за мной.

И старик пошёл вперёд, неслышно ступая по льду своими мягкими белоснежными валенками.

Вскоре они остановились у высокого крутого холма. Прадедушка Мороз порылся в снегу, из которого была сделана его шуба, и вытащил огромный ледяной ключ. Щёлкнул замок, и тяжёлые ледяные ворота открылись в холме.

— Следуй за мной, — повторил старик.

— Но ведь мне нужно искать брата! — воскликнул мальчик.

— Твой брат здесь, — сказал Прадедушка Мороз спокойно.
— Следуй за мной.

И они вошли в холм, и ворота со звоном захлопнулись, и Старший оказался в огромном, пустом, ледяном зале. Сквозь открытые настежь высокие двери виден был следующий зал, а за ним ещё и ещё. Казалось, что нет конца этим просторным, пустынным комнатам. На стенах светились круглые ледяные фонари. Над дверью в соседний зал, на ледяной табличке, была вырезана цифра «2».

— В моём дворце сорок девять таких зал. Следуй за мной, — приказал Прадедушка Мороз.

Ледяной пол был такой скользкий, что мальчик упал два раза, но старик даже не обернулся. Он мерно шагал вперёд и остановился только в двадцать пятом зале ледяного дворца.

Посреди этого зала стояла высокая белая печь. Мальчик обрадовался. Ему так хотелось погреться.

Но в печке этой ледяные поленья горели чёрным пламенем. Чёрные отблески прыгали по полу. Из печной дверцы тянуло леденящим холодом. И Прадедушка Мороз опустился на ледяную скамейку у ледяной печки и протянул свои ледяные пальцы к ледяному пламени.

— Садись рядом, помёрзнем, — предложил он мальчику.

Мальчик ничего не ответил.

А старик уселся поудобнее и мёрз, мёрз, мёрз, пока ледяные поленья не превратились в ледяные угольки.

Тогда Прадедушка Мороз заново набил печь ледяными дровами и разжёг их ледяными спичками.

— Ну, а теперь я некоторое время посвящу беседе с тобою, — сказал он мальчику. — Ты. Должен. Слушать. Меня. Внимательно. Понял?

Мальчик кивнул головой.

И Прадедушка Мороз продолжал отчётливо и гладко:

— Ты. Выгнал. Младшего брата. На мороз. Сказав. Чтобы он. Оставил. Тебя. В покое. Мне нравится этот поступок. Ты любишь покой так же, как я. Ты останешься здесь навеки. Понял?

— Но ведь нас дома ждут! — воскликнул Старший жалобно.

— Ты. Останешься. Здесь. Навеки, — повторил Прадедушка Мороз.

Он подошёл к печке, потряс полами своей снежной шубы, и мальчик вскрикнул горестно. Из снега на ледяной пол посыпались птицы. Синицы, поползни, дятлы, маленькие лесные зверюшки, взъерошенные и окоченевшие, горкой легли на полу.

— Эти суетливые существа даже зимой не оставляют лес в покое, — сказал старик.

— Они мёртвые? — спросил мальчик.

— Я успокоил их, но не совсем, — ответил Прадедушка Мороз. — Их следует вертеть перед печкой, пока они не станут совсем прозрачными и ледяными. Займись. Немедленно. Этим. Полезным. Делом.

— Я убегу! — крикнул мальчик.

— Ты никуда не убежишь! — ответил Прадедушка Мороз твердо. — Брат твой заперт в сорок девятом зале. Пока что он удержит тебя здесь, а впоследствии ты привыкнешь ко мне. Принимайся за работу.

И мальчик уселся перед открытой дверцей печки. Он поднял с полу дятла, и руки у него задрожали. Ему казалось, что птица ещё дышит. Но старик не мигая смотрел на мальчика, и мальчик угрюмо протянул дятла к ледяному пламени.

И перья несчастной птицы сначала побелели, как снег. Потом вся она стала твёрдой, как камень. А когда она сделалась прозрачной, как стекло, старик сказал:

— Готово! Принимайся за следующую.

До поздней ночи работал мальчик, а Прадедушка Мороз неподвижно стоял возле.

Потом он осторожно уложил ледяных птиц в мешок и спросил мальчика:

— Руки у тебя не замёрзли?

— Нет, — ответил он.

— Это я распорядился, чтобы холод не причинил тебе до поры до времени никакого вреда,- сказал старик.- Но помни! Если. Ты. Ослушаешься. Меня. То я. Тебя. Заморожу. Сиди здесь и жди. Я скоро вернусь.

И Прадедушка Мороз, взяв мешок, ушёл в глубину дворца, и мальчик остался один.

Где-то далеко-далеко захлопнулась со звоном дверь, и эхо перекатилось по всем залам.

И Прадедушка Мороз вернулся с пустым мешком.

— Пришло время удалиться ко сну, — сказал Прадедушка Мороз. И он указал мальчику на ледяную кровать, которая стояла в углу. Сам он занял такую же кровать в противоположном конце зала.

Прошло две-три минуты, и мальчику показалось, что кто-то заводит карманные часы. Но он понял вскоре, что это тихонько храпит во сне Прадедушка Мороз.

Утром старик разбудил его.

— Отправляйся в кладовую, — сказал он. — Двери в неё находятся в левом углу зала. Принеси завтрак номер один. Он стоит на полке номер девять.

И мальчик пошёл в кладовую. Она была большая, как зал. Замороженная еда стояла на полках. И Старший принёс на ледяном блюде завтрак номер один.

И котлеты, и чай, и хлеб — всё было ледяное, и всё это надо было грызть или сосать, как леденцы.

— Я удаляюсь на промысел, — сказал Прадедушка Мороз, окончив завтрак. — Можешь бродить по всем комнатам и даже выходить из дворца.

И Прадедушка Мороз удалился, неслышно ступая своими белоснежными валенками, а мальчик бросился в сорок девятый зал. Он бежал, и падал, и звал брата во весь голос, но только эхо отвечало ему. И вот он добрался, наконец, до сорок девятого зала и остановился как вкопанный.

Все двери были открыты настежь, кроме одной, последней, над которой стояла цифра «49». Последний зал был заперт наглухо.

— Младший! — крикнул старший брат. — Я пришёл за тобой. Ты здесь?

«Ты здесь?» — повторило эхо.

Дверь была вырезана из цельного промёрзшего ледяного дуба. Мальчик уцепился ногтями за ледяную дубовую кору, но пальцы его скользили и срывались. Тогда он стал колотить в дверь кулаками, плечом, ногами, пока совсем не выбился из сил. И хоть бы ледяная щепочка откололась от ледяного дуба.

И мальчик тихо вернулся обратно, и почти тотчас же в зал вошёл Прадедушка Мороз.

И после ледяного обеда до поздней ночи мальчик вертел перед ледяным огнём несчастных замёрзших птиц, белок и зайцев.

Так и пошли дни за днями.

И все эти дни Старший думал, и думал, и думал только об одном: чем бы разбить ему ледяную дубовую дверь. Он обыскал всю кладовую. Он ворочал мешки с замороженной капустой, с замороженным зерном, с замороженными орехами, надеясь найти топор. И он нашёл его наконец, но и топор отскакивал от ледяного дуба, как от камня.

И Старший думал, думал, и наяву и во сне, всё об одном, всё об одном.

И старик хвалил мальчика за спокойствие. Стоя у печки неподвижно, как столб, глядя, как превращаются в лёд птицы, зайцы, белки, Прадедушка Мороз говорил:

— Нет, я не ошибся в тебе, мой юный друг. «Оставь меня в покое!» — какие великие слова. С помощью этих слов люди постоянно губят своих братьев. «Оставь меня в покое!» Эти. Великие. Слова. Установят. Когда-нибудь. Вечный. Покой. На земле.

И отец, и мать, и бедный младший брат, и все знакомые лесничие говорили просто, а Прадедушка Мороз как будто читал по книжке, и разговор его наводил такую же тоску, как огромные пронумерованные залы.

Старик любил вспоминать о древних-древних временах, когда ледники покрывали почти всю землю.

— Ах, как тихо, как прекрасно было тогда жить на белом, холодном свете! — рассказывал он, и его ледяные усы и борода звенели тихонько.- Я был тогда молод и полон сил. Куда исчезли мои дорогие друзья — спокойные, солидные, гигантские мамонты! Как я любил беседовать с ними! Правда, язык мамонтов труден. У этих огромных животных и слова были огромные, необычайно длинные. Чтобы произнести одно только слово на языке мамонтов, нужно было потратить двое, а иногда и трое суток. Но. Там. Некуда. Было. Спешить.

И вот однажды, слушая рассказы Прадедушки Мороза, мальчик вскочил и запрыгал на месте как бешеный.

— Что значит твоё нелепое поведение? — спросил старик сухо.

Мальчик не ответил ни слова, но сердце его так и стучало от радости.

Когда думаешь всё об одном и об одном, то непременно в конце концов придумаешь, что делать.

Спички!

Мальчик вспомнил, что у него в кармане лежат те самые спички, которые ему дал отец, уезжая в город.

И на другое же утро, едва Прадедушка Мороз отправился на промысел, мальчик взял из кладовой топор и верёвку и выбежал из дворца.

Старик пошёл налево, а мальчик побежал направо, к живому лесу, который темнел за прозрачными стволами ледяных деревьев. На самой опушке живого леса лежала в снегу огромная сосна. И топор застучал, и мальчик вернулся во дворец с большой вязанкой дров.

У ледяной дубовой двери в сорок девятый зал мальчик разложил высокий костёр. Вспыхнула спичка, затрещали щепки, загорелись дрова, запрыгало настоящее пламя, и мальчик засмеялся от радости. Он уселся у огня и грелся, грелся, грелся.

Дубовая дверь сначала только блестела и сверкала так, что больно было смотреть, но вот, наконец, вся она покрылась мелкими водяными капельками. И когда костёр погас, мальчик увидел: дверь чуть-чуть подтаяла.

— Ага! — сказал он и ударил по двери топором. Но ледяной дуб по-прежнему был твёрд, как камень.

— Ладно! — сказал мальчик. — Завтра начнем сначала.

Вечером, сидя у ледяной печки, мальчик взял и осторожно припрятал в рукав маленькую синичку. Прадедушка Мороз ничего не заметил. И на другой день, когда костёр разгорелся, мальчик протянул птицу к огню.

Он ждал, ждал, и вдруг клюв у птицы дрогнул, и глаза открылись, и она посмотрела на мальчика.

— Здравствуй! — сказал ей мальчик, чуть не плача от радости. — Погоди, Прадедушка Мороз! Мы ещё поживём!

И каждый день теперь отогревал мальчик птиц, белок и зайцев. Он устроил своим новым друзьям снеговые домики в уголках зала, где было потемнее. Домики эти он устлал мохом, который набрал в живом лесу. Конечно, по ночам было холодно, но зато потом, у костра, и птицы, и белки, и зайцы запасались теплом до завтрашнего утра.

Мешки с капустой, зерном и орехами теперь пошли в дело. Мальчик кормил своих друзей до отвала. А потом он играл с ними у огня или рассказывал о своём брате, который спрятан там, за дверью.

И ему казалось, что и птицы, и белки, и зайцы понимают его.

И вот однажды мальчик, как всегда, принёс вязанку дров, развёл костёр и уселся у огня. Но никто из его друзей не вышел из своих снеговых домиков.

Мальчик хотел спросить: «Где же вы?» — но тяжёлая ледяная рука с силой оттолкнула его от огня.

Это Прадедушка Мороз подкрался к нему, неслышно ступая своими белоснежными валенками.

Он дунул на костёр, и поленья стали прозрачными, а пламя чёрным. И когда ледяные дрова догорели, дубовая дверь стала такою, как много дней назад.

— Ещё. Раз. Попадёшься. Заморожу! — сказал Прадедушка Мороз холодно. И он поднял с пола топор и запрятал его глубоко в снегу своей шубы.

Целый день плакал мальчик. И ночью с горя заснул как убитый. И вдруг он услышал сквозь сон: кто-то осторожно мягкими лапками барабанит по его щеке.

Мальчик открыл глаза.

Заяц стоял возле.

И все его друзья собрались вокруг ледяной постели. Утром они не вышли из своих домиков, потому что почуяли опасность. Но теперь, когда Прадедушка Мороз уснул, они пришли на выручку к своему другу.

Когда мальчик проснулся, семь белок бросились к ледяной постели старика. Они нырнули в снег шубы Прадедушки Мороза и долго рылись там. И вдруг что-то зазвенело тихонечко.

— Оставьте меня в покое, — пробормотал во сне старик.

И белки спрыгнули на пол и побежали к мальчику.

И он увидел: они принесли в зубах большую связку ледяных ключей.

И мальчик всё понял.

С ключами в руках бросился он к сорок девятому залу. Друзья его летели, прыгали, бежали следом.

Вот и дубовая дверь.

Мальчик нашёл ключ с цифрой «49». Но где замочная скважина? Он искал, искал, искал… но напрасно.

Тогда поползень подлетел к двери. Цепляясь лапками за дубовую кору, поползень принялся ползать по двери вниз головою. И вот он нашёл что-то. И чирикнул негромко. И семь дятлов слетелись к тому месту двери, на которое указал поползень.

И дятлы терпеливо застучали своими твёрдыми клювами по льду. Они стучали, стучали, стучали, и вдруг четырёхугольная ледяная дощечка сорвалась с двери, упала на пол и разбилась.

А за дощечкой мальчик увидел большую замочную скважину. И он вставил ключ и повернул его, и замок щёлкнул, и упрямая дверь открылась наконец со звоном.

И мальчик, дрожа, вошёл в последний зал ледяного дворца. На полу грудами лежали прозрачные ледяные птицы и ледяные звери.

А на ледяном столе посреди комнаты стоял бедный младший брат. Он был очень грустный и глядел прямо перед собой, и слезы блестели у него на щеках, и прядь волос на затылке, как всегда, стояла дыбом. Но он был весь прозрачный, как стеклянный, и лицо его, и руки, и курточка, и прядь волос на затылке, и слезы на щеках — всё было ледяное. И он не дышал и молчал, ни слова не отвечая брату. А Старший шептал:

— Бежим, прошу тебя, бежим! Мама ждёт! Скорее бежим домой!

Не дождавшись ответа, Старший схватил своего ледяного брата на руки и побежал осторожно по ледяным залам к выходу из дворца, а друзья его летели, прыгали, мчались следом.

Прадедушка Мороз по-прежнему крепко спал. И они благополучно выбрались из дворца.

Солнце только что встало. Ледяные деревья сверкали так, что больно было смотреть. Старший побежал к живому лесу осторожно, боясь споткнуться и уронить Младшего. И вдруг громкий крик раздался позади.

Прадедушка Мороз кричал тонким голосом так громко, что дрожали ледяные деревья:

— Мальчик! Мальчик! Мальчик!

Сразу стало страшно холодно. Старший почувствовал, что у него холодеют ноги, леденеют и отнимаются руки. А Младший печально глядел прямо перед собой, и застывшие слезы его блестели на солнце.

— Остановись! — приказал старик. Старший остановился.

И вдруг все птицы прижались к мальчику близко-близко, как будто покрыли его живой тёплой шубой.

И Старший ожил и побежал вперёд, осторожно глядя под ноги, изо всех сил оберегая младшего брата.

Старик приближался, а мальчик не смел бежать быстрее, — ледяная земля была такая скользкая. И вот, когда он уже думал, что погиб, зайцы вдруг бросились кубарем под ноги злому старику. И Прадедушка Мороз упал, а когда поднялся, то зайцы ещё раз и ещё раз свалили его на землю. Они делали это дрожа от страха, но надо же было спасти лучшего своего друга. И когда Прадедушка Мороз поднялся в последний раз, то мальчик, крепко держа в руках своего брата, уже был далеко внизу, в живом лесу. И Прадедушка Мороз заплакал от злости. И когда он заплакал, сразу стало теплее. И Старший увидел, что снег быстро тает вокруг, и ручьи бегут по оврагам. А внизу, у подножия гор, почки набухли на деревьях.

— Смотри — подснежник! — крикнул Старший радостно.

Но Младший не ответил ни слова. Он по-прежнему был неподвижен, как кукла, и печально глядел прямо перед собой.

— Ничего. Отец всё умеет делать! — сказал Старший Младшему.- Он оживит тебя. Наверное оживит!

И мальчик побежал со всех ног, крепко держа в руках брата. До гор Старший добрался так быстро с горя, а теперь он мчался, как вихрь, от радости. Ведь всё-таки брата он нашёл.

Вот кончились участки лесничих, о которых мальчик только слышал, и замелькали участки знакомых, которых мальчик видел раз в год, раз в полгода, раз в три месяца. И чем ближе было к дому, тем теплее становилось вокруг. Друзья-зайцы кувыркались от радости, друзья-белки прыгали с ветки на ветку, друзья-птицы свистели и пели. Деревья разговаривать не умеют, но и они шумели радостно, — ведь листья распустились, весна пришла.

И вдруг старший брат поскользнулся.

На дне ямки, под старым клёном, куда не заглядывало солнце, лежал подтаявший тёмный снег.

И Старший упал.

И бедный Младший ударился о корень дерева.

Сразу тихо-тихо стало в лесу.

И из снега вдруг негромко раздался знакомый тоненький голос:

— Конечно! От меня. Так. Легко. Не уйдёшь!

И Старший упал на землю и заплакал так горько, как не плакал ещё ни разу в жизни. Нет, ему нечем было утешиться.

Он плакал и плакал, пока не уснул с горя как убитый.

А птицы собрали Младшего по кусочкам, и белки сложили кусочек с кусочком своими цепкими лапками и склеили берёзовым клеем. И потом все они тесно окружили Младшего как бы живой тёплой шубкой. А когда взошло солнце, то все они улетели прочь. Младший лежал на весеннем солнышке, и оно осторожно, тихонечко согревало его. И вот слезы на лице у Младшего высохли. И глаза спокойно закрылись. И руки стали тёплыми. И курточка стала полосатой. И башмаки стали чёрными. И прядь волос на затылке стала мягкой. И мальчик вздохнул раз, и другой, и стал дышать ровно и спокойно, как всегда дышал во сне.

И когда Старший проснулся, брат его, целый и невредимый, спал на холмике. Старший стоял и хлопал глазами, ничего не понимая, а птицы свистели, лес шумел, и громко журчали ручьи в канавах.

Но вот Старший опомнился, бросился к Младшему и схватил его за руку.

А тот открыл глаза и спросил как ни в чём не бывало:

— А, это ты? Который час?

И Старший обнял его и помог ему встать, и оба брата помчались домой.

Мать и отец сидели рядом у открытого окна и молчали. И лицо у отца было такое же строгое и суровое, как в тот вечер, когда он приказал Старшему идти на поиски брата.

— Как птицы громко кричат сегодня, — сказала мать.

— Обрадовались теплу, — ответил отец.

— Белки прыгают с ветки на ветку, — сказала мать.

— И они тоже рады весне, — ответил отец.

— Слышишь?! — вдруг крикнула мать.

— Нет, — ответил отец. — А что случилось?

— Кто-то бежит сюда!

— Нет! — повторил отец печально. -Мне тоже всю зиму чудилось, что снег скрипит под окнами. Никто к нам не прибежит.

Но мать была уже во дворе и звала:

— Дети, дети!

И отец вышел за нею. И оба они увидели: по лесу бегут Старший и Младший, взявшись за руки.

Родители бросились к ним навстречу.

И когда все успокоились немного и вошли в дом, Старший взглянул на отца и ахнул от удивления.

Седая борода отца темнела на глазах, и вот она стала совсем чёрной, как прежде. И отец помолодел от этого лет на десять.

С горя люди седеют, а от радости седина исчезает, тает, как иней на солнце. Это, правда, бывает очень-очень редко, но всё-таки бывает.

И с тех пор они жили счастливо.

Правда, Старший говорил изредка брату:

— Оставь меня в покое.

Но сейчас же добавлял:

— Не надолго оставь, минут на десять, пожалуйста. Очень прошу тебя.

И Младший всегда слушался, потому что братья жили теперь дружно.

I

В двадцати пяти верстах от одного из уездных городов Смоленской губернии, в полуверсте от глухого проселка, в начале семидесятых годов стояла, — вероятно, стоит и теперь, — скромная помещичья усадьба с тенистым старым садом, спускающимся вплоть к маленькой речке Вити, на противоположном берегу которой ютится небольшая деревня.

Витино — так называлась эта усадьба — принадлежало землевладельцу Ивану Андреевичу Вязникову.

Это имя хорошо было известно не только во всем округе, но и в губернии. Трудно было встретить человека, который бы не отозвался об Иване Андреевиче Вязникове, как о благородном, образованном и честном старике, пострадавшем в молодости за увлечения. К этим лестным отзывам многие, впрочем, прибавляли с сожалением, что у Вязникова все еще беспокойный характер и что он несколько чудак-идеалист. Были и такие люди, особенно между губернской бюрократией, которые говорили о Вязникове, пожимая плечами и таинственно покачивая головой. По их мнению, Иван Андреевич был «старый нигилист» и «как будто еще не уходился». Если бы не эти недостатки, то Вязников был бы во всех статьях превосходнейший человек.

Несмотря, однако, на эти оговорки к лестным отзывам о Вязникове, разноречия насчет его личных качеств и достоинств не было. Все единодушно признавали неподкупную честность и рыцарское благородство старика. По словам его поклонников, Вязникова можно было не любить, но не уважать его было нельзя.

Поселился Иван Андреевич в этих местах, по словам старожилов, в 1860 году, вскоре после того, как он вернулся из дальнего места, где проживал с 1848 года… [1]…вскоре после того, как он вернулся из дальнего места, где проживал с 1848 года… — Вскоре после французской революции 1848 года в России прошел ряд политических процессов, в том числе и крупнейший из них — дело петрашевцев (1849 г.). Вероятно, по одному из этих процессов и был сослан Иван Андреевич Вязников. В первые годы царствования Александра II многие из осужденных по политическим процессам при Николае I были амнистированы. Так, в 1856 году прошла амнистия по делу декабристов, в 1857 году начинают возвращаться из ссылки осужденные по делу Петрашевского. Он с восторгом приветствовал зарю новой жизни, был одним из первых энергичных мировых посредников, наделил своих крестьян хорошими наделами без всякого выкупа и с той поры безвыездно живет вот уже тринадцать лет в родовом своем поместье, в маленьком одноэтажном домике, выстроенном им на месте развалившейся барской хоромины, в которой когда-то неистовствовал его отец, один из богатейших и отчаянных помещиков Смоленской губернии.

Между крестьянами Вязников пользовался громадным доверием. Слово его было свято. О нем рассказывали, как о заступнике и предстателе во всех серьезных обстоятельствах, готовом при случае помочь и в нужде, хотя он и сам не имел больших достатков. Окрестные крестьяне уважали Ивана Андреевича, и витинского барина звали в округе не иначе, как «праведным барином». Так под именем «праведного барина» он и слыл.

Таковы были отзывы о витинском старом барине, с которым читатель сейчас познакомится поближе.

Знойный июльский день 1873 года угасал. Багряный диск солнца медленно скрывался за горизонтом. В воздухе потянуло прохладой занимавшегося вечера и ароматом скошенной травы.

В это время на крыльце перед лужайкой, по которой только что прошла коса, сидел Иван Андреевич, покуривая сигару и внимательно поглядывая на дорогу.

Это был высокий, статный, широкоплечий старик, с длинными, спускавшимися на плечи, седыми волосами и большой, широкой, окладистой, совсем белой бородой, доходившей почти до пояса. В лице, фигуре и осанке Ивана Андреевича было что-то величавое, красивое, напоминающее древних патриархов. Открытое, несколько задумчивое и усеянное морщинами лицо, большой высокий лоб, зоркий взгляд черных блестящих глаз и приятная улыбка, скользившая на губах, невольно заставляли остановиться в благоговейном почтении перед этим стариком. На чертах его лица, когда-то красивого, лежала печать благородства, пережитых страданий, мысли и все еще бодрого, протестующего духа. Он на вид казался стариком, хотя ему было всего пятьдесят два года. Жизнь состарила прежде времени его тело, но глаза, светлые, блестевшие мыслью глаза, говорили о живучести его нравственного существа. Невольно при встрече с такими стариками, богатыми прошлым и верящими в будущее, проникаешься уважением.

Есть на свете люди, перед ясным взглядом которых словно вы чувствуете себя виноватым, слабым духом и ничтожным. Есть люди, перед которыми даже наглое бесстыдство невольно опускает глаза, как бы чувствуя робость. Это те поседевшие рыцари духа, те могучие, хотя и надтреснутые дубы человечества, которых природа бросает в мир как будто бы для того, чтобы человек не изверился в человека.

Таких стариков напоминал и старик, сидевший на крыльце и пристально всматривавшийся на дорогу.

— Пора идти, Иван Андреевич! — раздался из комнаты приятный и мягкий, несколько взволнованный женский голос.

И вслед за тем на крыльцо торопливо вошла пожилая, среднего роста женщина, загорелая блондинка, крепкого, здорового сложения, с приятными и мягкими чертами лица, сохранившего еще следы прежней красоты. Но главным украшением этого лица были глаза — большие, светлые, серые глаза, светившиеся кротким выражением. Под мягкими лучами взгляда этих кротких глаз точно становилось теплей на душе, — так много было в них нежной любви и какого-то симпатичного добродушия. Достаточно было взглянуть в эти глаза, чтоб сразу отгадать кроткое, привязчивое, доверчивое создание — одну из тех женских натур, для которых главный смысл жизни заключается в привязанности и самоотвержении, а счастие — в счастии любимых людей.

Марья Степановна — так звали жену Вязникова — держала в руках шляпу и палку мужа и, подавая их, снова повторила:

— Пора, пора, Иван Андреевич! Коля скоро должен быть.

Счастливая улыбка сияла на лице матери. Необыкновенной нежностью звучало в ее устах имя сына.

— Идем!.. Приедет ли только Коля сегодня? — обронил Иван Андреевич, подымаясь с лавки.

— Сегодня приедет, непременно приедет. Увидишь!.. Вчера не приехал — верно, в Москве что-нибудь задержало.

Муж и жена вышли за ограду, отделявшую усадьбу от поля, и повернули по узкой черной полосе проселка, пролегавшего между зеленью хлебов, встречать старшего сына, которого третий день как ждали из Петербурга.

Они шли под руку скорыми шагами, пристально всматриваясь в даль дороги. Оба молчали. Каждый из них думал о сыне.

— А Вася где? — спохватился Иван Андреевич, останавливаясь.

— Вася с утра куда-то ушел.

— И, по своему обыкновению, не сказал куда? — усмехнулся отец.

— Ты ведь знаешь, он не любит, когда его спрашивают. Верно, к Лаврентьеву в Починки. Они приятели. А то у кого-нибудь из мужиков в деревне.

— Разве он не знает, что Коля обещал быть вечером?

— Знает. Он сказал, что придет встретить.

— Сказал?

— Да.

— Ну, если сказал, так придет! — уверенно заметил Иван Андреевич.

И Вязниковы пошли далее.

— Странный мальчик! — как бы в раздумье проговорил Вязников.

— Это ты про Васю?

— А то про кого же? Коля человек как человек.

— А что же в Васе-то странного? Душа-то какая добрая, а если немного дик — что ж тут особенного?

— Ты напрасно заступаешься! — улыбнулся Иван Андреевич. — Малый-то он добрый и честный, я знаю не хуже тебя, но это не мешает ему быть странным. Совсем он у нас за год омужичился и одичал. Робинзоном каким-то стал. Знаешь, за каким делом я его вчера на лугу утром застал? За косьбой! Коса его не слушается, а он-то старается, он-то старается. Пот градом катится с его лица, видно устал. Здоровье у него не то, что у Коли. Увидал Вася меня, вспыхнул весь и оправдывается: «Я, говорит, еще учусь. Увидишь, как через неделю косить буду». Чудак! Ему в академию надо готовиться, а он точно собирается в мужики!

— Он это так, быть может для моциона! — заступилась Марья Степановна.

— Ты думаешь, для моциона? — с едва заметной усмешкой проронил Иван Андреевич.

Он замолчал и пристально вглядывался на дорогу. Начало смеркаться. Вязников взглянул на часы и покачал головой.

— Пора бы Коле приехать. Поезд уж час тому назад пришел. От станции всего десять верст.

В это время из-за перелеска, тянувшегося вдоль дороги, вышел длинный, неуклюжий, худощавый юноша в блузе, высоких сапогах и маленьком картузе на большой кудрявой голове. Он запыхался от скорой ходьбы и обтирал пот с бледного, болезненного, задумчивого лица.

— Откуда ты, Вася, усталый такой? — спросил Иван Андреевич.

— Спешил не опоздать. От Лаврентьева, папа. В лес ходили. Пилка там…

— Уж не пилил ли и ты?

— Пилил! — ответил, краснея, юноша.

— Вредно тебе, Вася, — вставила мать. — Опять грудь заболит!

— Не заболит, мама, не бойтесь. А Коля, видно, не приехал, — прибавил он.

— Не опоздал ли поезд?

— Сбегать узнать, мама? — вызвался юноша.

— Это десять-то верст сбегать? — усмехнулся отец.

— Велика важность — десять верст! Мужики не по десяти верст отхватывают. Сходить?

— Не надо! — резко заметил Иван Андреевич.

Несколько времени они шли по дороге. Марья Степановна тревожно взглядывала то на мужа, то вперед, — не покажется ли на дороге экипаж.

— И что это у тебя, мой милый, все на языке мужики да мужики, — заговорил Иван Андреевич. — Мало ли что может мужик и чего ты не можешь. Мужики — народ привычный, а ты… ты ведь, кажется, не мужик и готовишься не пахать землю, а быть образованным человеком благодаря счастливой случайности. Так надо ею пользоваться. Пойдемте-ка домой, Коля не будет! — оборвал Иван Андреевич.

Все трое молча пошли к усадьбе. Вася шел сзади.

— Верховой едет! — крикнул он и побежал к нему навстречу.

Отец и мать остановились.

— Не Коля ли? — радостно воскликнула Марья Степановна.

— Какой Коля? К чему ему ехать верхом? — недовольным тоном возразил Иван Андреевич, пристально, однако, всматриваясь в полусвет сумерек.

Через несколько минут Вася возвратился один и подал отцу телеграмму.

— Уж не случилось ли чего, — испуганно прошептала Марья Степановна, питавшая вообще страх к телеграммам.

— Успокойся, ничего не случилось. Чему случиться. Верно, назначает новый день приезда. Сейчас придем домой, узнаем…

Старики прибавили шагу.

— А где же ямщик, Вася?

— Уехал. Я расписался в книге.

— Как же это ты так оплошал! Человек устал с дороги, а ты не догадался позвать его выпить рюмку водки?

— Захочет — сам в кабаке выпьет. Кабаков здесь, слава богу, много!

Отец промолчал на это замечание и только искоса взглянул на сына.

Когда вернулись домой, Иван Андреевич прочел вслух следующую телеграмму из Москвы от сына:

«Простите. Сегодня не могу быть. Непременно завтра. Задержали дела».

— Вот видишь ли. Ничего особенного не случилось! — проговорил Иван Андреевич, обращаясь к жене. — Какие-то дела задержали! Верно, важные! — усмехнулся иронически отец.

Он оставил телеграмму на столе в гостиной и пошел в кабинет.

— Чаю мне в кабинет, пожалуйста, пришли, — заметил Вязников в дверях.

Марья Степановна, грустная, тихо пошла в столовую, где уже накрыт был стол и стояли разные печения и закуски, приготовленные для ожидаемого гостя. Она видела, что муж огорчен, и сама была огорчена. Но она не сердилась на сына. Он не виноват. Быть может, и в самом деле его задержало что-нибудь важное. Точно у него не может быть дел!

— А ты куда, Вася? Разве чаю не будешь пить? Сейчас подадут самовар! — обратилась Марья Степановна к сыну, заметив, что он собирается уходить.

— Я сию минуту вернусь, мама. Только в деревню сбегаю.

— Загорелось, что ли? Какие дела это у тебя там, в деревне?

— Обещал Василью ружье принести. Завтра на охоту идет!

С этими словами юноша пошел было из комнаты, потом вернулся, обнял мать и вышел вон.

II

На другой день, когда, по обыкновению, Иван Андреевич, в восемь часов утра, вышел к чаю, Марья Степановна, дожидавшаяся уже мужа за самоваром, заметила, что лицо Ивана Андреевича утомлено и как будто осунулось. С тревожной пытливостью взглядывала она на мужа и наконец спросила:

— Здоров ты?

— Здоров. Разве я кажусь больным?

— Лицо у тебя сегодня нехорошее! Хорошо ли ты спал?

— По обыкновению… хорошо. Отчего мне не спать!

Старик говорил неправду.

Эту ночь ему плохо спалось. Различные думы гнали сон прочь, и он только под утро заснул коротким, тревожным сном.

Его больно кольнула, кольнула в самое сердце, неделикатность сына. Отец так нетерпеливо ждал его, ему хотелось прижать к сердцу своего любимца, своего милого, умного, талантливого мальчика, на котором лелеялось столько отцовских надежд, а Коля два раза назначал дни приезда и два раза не сдержал обещания.

Это было больно. Кажется, он не заслужил такого… он прибирал слово… — такого невнимания! Какие могли быть у Коли важные дела? Разве он не знает, как горячо его любят, как нетерпеливо ждут его после двухлетней разлуки? Разве его чуткая натура не понимает, как хочется отцу поскорей взглянуть на молодого человека, познакомиться с ним поближе теперь, когда он готов вступить в жизнь, узнать, как он думает, во что верит, что любит, что ненавидит? И разве Коле самому не хочется скорей повидаться с отцом, не только с отцом, но и с другом, скорей поделиться мыслями, надеждами? Разве письма могут заменить живую беседу?

В его года так быстро меняются веяния, особенно у такой впечатлительной натуры, как Коля. Что сделали с ним последние два года?

Ну, разумеется, он остался таким же хорошим, подсказывало родительское сердце. Еще недавно старик читал первую статью Коли, горячую статью, обратившую даже на себя внимание, и старик был обрадован. В этих благородных стремлениях молодости он точно узнавал себя, с гордостью отца и учителя любовался первым трудом сына и ученика. Он вспомнил теперь об этой статье. Старик хотел поспорить по поводу некоторых мыслей, высказанных в ней его сыном.

«Но за что ж такая небрежность? Два раза эти телеграммы? К чему было писать их?» — повторял старик, обиженный своим любимцем скорее как друг, чем как отец.

Мысли сосредоточивались на сыне. Прошлое невольно врывалось в голову эпизодическими отрывками, в которых Коля являлся ясным воспоминанием в годину тяжелой жизни. Ребенок скрасил долгие, однообразные, серые будни в далеком, пустынном захолустье. Детский лепет заставлял забывать на время тоску отчужденности. Впереди предстояла перспектива заботы, какой-нибудь исход деятельной натуры, обреченной на томительное бездействие. Отец был первым учителем ребенка. Он вложил душу в это дело и шаг за шагом следил за развитием мальчика. Под его любовным, внимательным взором вырастал ребенок на радость отца, желавшего воспитать в первенце человека и гражданина для тех светлых дней, когда взойдет, наконец, заря над родиной и лучшее будущее выпадет на долю его поколения, когда его Коле не придется, подобно отцу, зарывать свой талант в землю, а употребить его в дело, отдать его вполне на служение своему народу. Вера в эти лучшие дни придавала энергию отцу, и он в сыне как будто олицетворял свои несбывшиеся юношеские надежды…

Сын радовал отца. Мальчик был способный, талантливый, отзывчивый, мягкая, впечатлительная, богато одаренная, самолюбивая и пылкая натура. Они обожали друг друга, и с летами это обожание перешло в тесную дружбу. Мать ревновала сына к отцу, отец к матери.

Когда родился второй сын, старшему уже было восемь лет. Мать оберегала другого сына от исключительного внимания отца, точно боялась, что отец овладеет совсем и другим сыном так же, как и первым. Но он еще был мал, и к тому же в скором времени после его рождения судьба Вязниковых изменилась к лучшему. Они наконец оставили подневольное захолустье…

С переездом в Витино отец поступил в мировые посредники. Он был очень занят; вечно в разъездах, вечно деятельный, он точно хотел наверстать потерянное время бездействия, но все-таки он не прекращал занятий с старшим сыном. Вася был ближе к матери. Она первая давала ему уроки, а потом ему взяли учителя.

Отец сильно любил обоих сыновей. Хоть он и не признавался в этом, но сердце его как-то ближе лежало к старшему сыну. С Колей его связывали воспоминания, связывали надежды наставника. Да и Коля казался отцу натурой богаче одаренной, чем Вася, более откровенной, симпатичной, изящной и тонкой.

Вася рос молчаливым, неприветливым, сосредоточенным дичком, редко ласкавшимся, редко выражавшим чувства с той поспешностью, с которой выражал старший сын. С детства он не блистал способностями. Все ему давалось как-то трудно, с сильным напряжением ума и воли. Вообще мальчик не выдавался.

Он казался отцу простоватым, недалеким и даже черствым ребенком. Но мать знала, сколько доброты, сколько сильного и глубокого чувства, сколько ума таилось в этом сдержанном, странном ребенке. Позже узнал это и отец. Он был растроган, упрекал себя в несправедливости, в невнимании к Васе, пробовал ближе подойти к ребенку, нередко подолгу задумывавшемуся, сосредоточенному; но все-таки между отцом и сыном не установилось близости, какая была с Колей. Младший сын не то что боялся отца, а как будто стыдился рассказывать, что занимало его детское воображение, над чем он задумывался. Коля, бывало, все сейчас расскажет, а Вася — нет, промолчит. Отец его любил, но не так хорошо знал его, как Колю. И теперь, вспоминал отец, в характере младшего сына были странности, приводившие отца в недоумение. Он как-то уединялся, по временам задумывался, бывал рассеян, несообщителен. Вообще, между братьями была огромная разница еще в детстве, а с годами она обозначилась резче. Коля блестящим образом кончил гимназию и теперь кончил университет. Он всем нравился своим открытым, веселым нравом. Вася занимался хорошо, но далеко не с таким успехом, зато отлично знал математику, к которой имел пристрастие. Товарищи, как рассказывал Вася отцу, звали его «нелюдимом» и «богомолом», но у него были друзья, хотя и не все его любили. В университет он не пожелал, а почему-то захотелось ему быть моряком. Его отдали в морское училище, но он там не кончил. Вышла история, о которой будет подробно рассказано в свое время, и Вася приехал в деревню. Отец, после этой истории, еще более привязался к сыну и предложил ему выбрать другую карьеру. Он стал готовиться в медицинскую академию, но все откладывал поступать, более читал разные книги, чем учебники, и в последнее время с каким-то увлечением занимался физической работой, бродил по лесу, возился с мужиками… Вообще в это время в нем, по наблюдениям отца, происходил какой-то перелом. Отец не мешал сыну и не совсем хорошо понимал, что такое делается с юношей. Чуялось ему веяние чего-то нового, непонятного, несимпатичного старику.

Коля ближе подходил к отцу, а Вася представлял для него какую-то загадку. Отец объяснял, впрочем, странные наклонности сына отчасти знакомством с Лаврентьевым, а отчасти некоторым мистицизмом, не чуждым характеру юноши. У него была полоса необычайной религиозности. Два года тому назад, пятнадцатилетним мальчиком, Вася писал отцу письмо, которое тогда поразило Ивана Андреевича… «Со временем все это пройдет, — думал отец. — Коля повлияет на брата».

— Оба они все-таки славные ребята! — проговорил вслух Иван Андреевич, засыпая под утро.

Он допил свой второй стакан, обмениваясь короткими фразами с женой. О Коле отец не упомянул ни слова, и Марья Степановна обратила на это внимание. Она тоже не начинала разговора и только вскользь упомянула, что нужно сегодня посылать на станцию, так она все равно сама поедет.

— А меня не возьмешь? — засмеялся Иван Андреевич, понявший в чем дело.

Марья Степановна в ответ тихо улыбнулась. Она видела, что Иван Андреевич не сердился больше на сына, и тревожный взгляд ее сменился обычным кротким и радостным. Тотчас же она заговорила о том, какой обед она заказала на случай, если Коля приедет со вторым поездом, а не с вечерним, и что сегодня будет готов для Коли письменный стол, который она отдала починить, и будут повешены новые занавески.

— Ему нужен большой стол. Быть может, он здесь что-нибудь новенькое напишет!

Иван Андреевич улыбался. Ему весело было слушать эту заботливую болтовню матери.

В столовую вошел Вася. Сперва он подошел к матери и, по привычке, оставшейся еще с детства, обвил рукой ее шею и поцеловал ее в губы, а мать в это время незаметным крестом перекрестила его лоб. Потом он подошел к отцу и протянул было руку, но отец притянул его к себе и как-то особенно нежно поцеловал сына, как бы безмолвно извиняясь за вчерашние слова.

Вася не ожидал этой необычной ласки. Он нервно вздрогнул и сконфузился. Мать уже наливала ему чай, взглядывая на мужа и сына. «Удивительно, как Вася похож на отца!» — подумала она. Иван Андреевич между тем спрашивал:

— Ты, конечно, давно встал?

— В шесть часов. Я уж и раков для тебя наловил. В кухню снес.

— Спасибо, голубчик. А косил?

— Косил.

— Ну, как косьба твоя, — подвигается?

— Подвигается.

— Ах, ты, Микула Селянинович [2]Микула Селянинович — богатырь-пахарь, популярный герой русского былинного эпоса.! — добродушно засмеялся старик и потрепал сына по плечу. — Худ только телом ты. Духу-то в тебе много, а тела мало. Надо тела припасти.

— В деревне поправится. Петербург ему вреден. Помнишь, каким он из Петербурга тогда приехал: совсем чахленький.

— А все учиться надо! — серьезно проговорил Иван Андреевич, подымаясь с места.

Вдруг невдалеке звякнул колокольчик. Все поднялись с мест и бросились к растворенному окну. Но из окна, выходившего в сад, не видно было дороги. Все как будто позабыли об этом.

Колокольчик заливался совсем близко. В окно ясно доносились веселые вскрикивания ямщика.

— Коля, Коля верно! — в один голос воскликнули отец и мать, выбегая из столовой на крыльцо.

Во двор въезжала почтовая телега.

— Коля! — радостным, взвизгивающим голосом крикнула Марья Степановна, бросаясь навстречу.

Иван Андреевич побежал за ней.

Телега остановилась среди двора. Из нее быстро выскочил молодой человек и стал обнимать мать, отца и брата. Он переходил из рук в руки, улыбающийся, счастливый, взволнованный радостью свидания. Марья Степановна улыбалась, а слезы текли по ее лицу. Иван Андреевич несколько раз прижимал к груди сына, отпускал его, взглядывал на него и снова обнимал своего любимца.

— Коля, наконец-то ты приехал! — шептал старик.

Старуха няня торопливо шла из дому.

— Голубчик мой! — воскликнула она. — Дождалась и я тебя!

— Няня, здравствуй!

Молодой человек горячо расцеловал старушку.

Все шумно пошли в дом, обмениваясь с приезжим отрывочными фразами и восклицаниями. Гостю задавали вопросы и, не дождавшись ответов, снова предлагали новые.

— Чего хочешь, чаю или кофе? — спрашивала Марья Степановна. — Он нисколько не изменился, не правда ли, Иван Андреевич? Такой же, как был уже года два тому назад. Комната твоя приготовлена. Досадно, стол не принесли!

— Нет, изменился. Как не изменился! Вырос, возмужал. С каким поездом ты приехал? А борода-то какая стала!

Сын едва успевал отвечать.

— Закусить не хочешь ли? Устал с дороги? Вещи-то твои надо снести. Сейчас скажу Авдотье. Няня! Скажи, милая.

Вошли в дом.

Молодой человек весело озирался.

— Все по-старому! — произнес он.

— Все по-старому! — отвечал Иван Андреевич.

Николай заглянул в кабинет, зашел в спальню, мельком взглянул на свою комнату, заботливо убранную рукою матери, расцеловал снова мать, забежал в комнатку к няне. Все ему было знакомое, родное, все говорило о прелести старого гнезда.

— А Васину комнатку я забыл посмотреть!

— После все осмотришь. Пойдем-ка чай пить. Верно, с утра ничего не ел?

Все вернулись в столовую. Отец усадил сына рядом.

Тем временем Вася позаботился о вещах и помогал ямщику таскать вещи. Горничная Авдотья хотела было помочь, но юноша сказал, что и без нее справятся.

Когда все вещи были перенесены, он пришел в столовую и сказал:

— Ямщик, Коля, дожидается!

— Ах, я и забыл. Надо ему дать на чай.

Он хотел было встать, но брат заметил:

— Сиди, я снесу!

— Да скажи, Вася, чтобы ямщика чаем напоили, — проговорил отец.

— Ладно.

— А Вася в деревне поправился. Славный он!

— Оба вы у нас славные! — нежно ответила Марья Степановна. — Что, сладко? — спрашивала она, когда сын принялся за чай. — Может быть, еще сахару? Не скушаешь ли чего-нибудь?

— Ничего, мама-голубчик, не хочется. Я так рад, так рад вас видеть.

— Ну, хлеба с маслом скушай. Хлеб домашний. У вас, в Петербурге, такого нет. Попробуй, родной мой.

Отец и мать не спускали глаз с сына, с родительской гордостью любуясь молодым человеком.

А он сидел между ними свежий, красивый, радостный, чувствуя прилив нежного чувства и горячей благодарности. В избытке счастия, он первое время не находил слов и только весело улыбался под взглядами, полными горячей и беспредельной любви.

III

Действительно, не одно только родительское пристрастие могло любоваться, глядя на Николая.

Николай Вязников был очень красивый молодой человек с одним из тех симпатичных привлекательных лиц, которые обыкновенно всем сразу нравятся. С людьми, особенно с молодыми, обладающими такими счастливыми физиономиями, быстро знакомятся и сходятся без труда. Им даже охотно прощают то, чего не прощают людям, которых природа не наделила такой наружностью. Что-то притягивающее, располагающее было в тонких, нежных и мягких чертах молодого румяного лица, опушенного круглой, шелковистой вьющейся бородкой, такой же черной, как и волосы, зачесанные назад и открывающие красивый белый лоб, — в умном улыбающемся взгляде небольших карих глаз, в полуулыбке, бродившей на ярких губах, в манере держать себя, в стройной, гибкой фигуре и мягких изящных движениях.

Чуть-чуть вздернутый кверху нос с надетым пенсне, слегка приподнятая губа и некоторая самоуверенность в манерах и тоне приятного, мягкого голоса придавали молодому человеку несколько фатоватый вид. Но эта самоуверенность, искренняя, отзывающаяся чем-то беззаботным, не имела в себе ничего самодовольного и даже шла к симпатичной физиономии. Сразу было видно, что перед вами один из баловней судьбы, еще не испытавший серьезных неудач, горя и лишений, которого жизнь еще гладила по головке. Лицом он очень походил на мать. Те же нежные черты, тот же склад лица, та же неопределенность и расплывчатость линий. Но выражение лица было другое. В нем не было кротости, светившейся в ясном взгляде матери.

Одет молодой человек был в серый летний костюм, сшитый, как было видно, у хорошего портного. Вообще по всему было заметно, что молодой человек не пренебрегал своим туалетом и наружностью.

При сравнении двух братьев, сидевших рядом, — Вася с задумчивым недоумением разглядывал Колю, точно разглядывал нечто для него не вполне понятное, — первое впечатление невольно было в пользу Николая.

Рядом с красивым молодым человеком, лицо которого дышало искренностью и, казалось, не умело скрывать ощущений, — бледное, худощавое, задумчивое юношеское лицо с болезненным, даже несколько страдальческим выражением, — такие лица напоминают религиозных мучеников, — неуклюжая, долговязая фигура, застенчивые манеры, грубовато-добродушный тон речи… все это особенно рельефно выделялось при сравнении.

При первой встрече с двумя братьями каждый сказал бы про старшего: «Какой симпатичный!», а про младшего, наоборот, сказал бы: «Какой несимпатичный!»

Отец и мать не могли нарадоваться и с восторженной гордостью глядели на Николая. Под влиянием радостных ощущений и он умилился, как-то размяк, но видно было, что это восторженное внимание он принимал, как нечто привычное, обыкновенное, как капризные баловни-дети, сознающие свою силу над любящими родителями.

Когда прошло первое впечатление встречи, отрывочные вопросы, ответы и полуслова, которыми обменивались первое время, сменились разговором.

Молодой человек рассказывал, почему он опоздал и заставил отца и мать два раза напрасно ожидать себя.

— Вы простите меня, — говорил он своим мягким, несколько певучим голосом, в тоне которого звучала уверенность, что его непременно простят, — вы простите меня. В Москве случилась неожиданная встреча. Ты помнишь, папа, я говорил тебе об одном из старых друзей моих, Бежецком, который принужден был оставить на третьем курсе университет?..

— Как же, помню… По твоим словам, этот Бежецкий славный малый и горячая голова.

— С ним-то я и встретился в Москве после трех лет разлуки… Он только что приехал в Москву к своим… Ну, разумеется, интересно было встретиться… Я и опоздал… Ты не сердишься, папа? Мама, верно, не сердится.

В ответ старик пожал руку сына.

— Только удивил меня Бежецкий. Прежде он так горячо принимал все к сердцу, был одним из ярых, а за эти три года совсем изменился, как-то осел, присмирел, совсем не тот, что был. Сестры просто сокрушаются, глядя на брата…

— Ты познакомился с семейством? — спросила мать.

— Бежецкий чуть не насильно к себе затащил. Непременно хотел, чтобы я познакомился с его семьей! — слегка краснея, проговорил Николай. — У него славная мать и две сестры, очень неглупые и развитые девушки. Бежецкий просил об одном деле. Старшая сестра собирается поступить на женские курсы, так просила меня дать ей сведения и написать кое-кому рекомендательные письма. В Петербурге у них никого знакомых нет…

«Вот какие дела!» — улыбнулся про себя Иван Андреевич и прибавил:

— Скоро ж перегорел твой друг!

— Это, папа, самого меня поразило. Никогда бы я не поверил, если б не видел сам Бежецкого… Сколько надежд подавал он в университете, какой был славный, честный, убежденный, а теперь?.. Мне кажется, он пойдет по общей колее!.. Вообрази себе, папа: Бежецкий взял место на железной дороге, и ведь место-то какое!.. С огромным жалованьем! А давно ли мечтал о кафедре, о деятельности, ничего не имеющей общего с настоящей.

— Быть может, средств не было… Мало ли о чем мечтаешь в молодости. Семья у него на руках?

— То-то и нет! Семья его кое-что имеет и в его средствах не нуждается. Да разве, папа, семья — оправдание для всякой мерзости? — внезапно воскликнул молодой человек, оживляясь, причем маленькие его глаза заблестели. — Ведь так каждую подлость можно оправдывать семьей, особенно, если она плодовита. И всякий негодяй может говорить: «У меня семья, я должен позаботиться о детях!» — и, утешаясь этим, безнаказанно грабить казну, обижать беззащитных, оскорблять порядочных людей… Что ты, папа! Положим, жизнь заедает, но не так уж, как говорят обыкновенно люди, готовые на сделки… Поверь, что человек, оправдывающий подлость семьей, и без семьи сделает подлость…

Иван Андреевич слушал сына. Горячие, порывистые слова Коли приятно щекотали его нервы.

Вася, напротив, как будто все еще недоумевал.

— Ты, конечно, теоретически прав.

— Еще бы!..

— Подожди, не торжествуй слишком рано победы над отцом, — шутливо прибавил старик. — Ты, повторяю, прав, но бывают случаи — и мало ли случаев! — когда единичные факты, как бы они ни были ужасны, ничего не значат. Знаешь ли, друг мой, нельзя сплеча винить: надо прежде узнать все обстоятельства, а то как раз попадешь впросак…

— Нет, папа, нет, не говори! — горячо начал Николай, — подымаясь со стула. — Никакие обстоятельства не могут оправдать таких людей, как Бежецкий. Кому много дано, с того больше и спрашивается! Я ему высказал это прямо в глаза.

— И разошелся с ним? — неожиданно воскликнул Вася.

— Ах ты, юнец! — снисходительно кинул Николай. — Нет, не разошелся… все же он не пропащий еще человек.

Вася снова облокотился руками на стол, как будто замечание брата не произвело на него никакого впечатления.

— Обстоятельства! — снова начал молодой человек. — Это старая песня! Да и какие обстоятельства хоть бы у Бежецкого? Он умный человек, понимает, что теперь больше, чем когда-нибудь нужны образованные, честные люди на всех поприщах, а что ж он с собой сделал? В сущности, продал себя. Если не будет потакать прямо, то умоет руки! Во имя чего? Все равно, говорит, ничего не выйдет, так я хоть личную жизнь устрою… Личная жизнь!.. Да разве она может быть счастливой при таких условиях?.. Ах, папа! Я не могу хладнокровно говорить, как вспомню о Бежецком! Да он ли один?.. Множество таких, и это между нашими, между молодежью. Одно благополучие, один бог Ваала [3]Ваал — древнее общесемитское божество, почитавшееся покровителем плодородия и шире — общего житейского благополучия. Поклонение Ваалу — поклонение наживе, стяжательству. стал кумиром. Не успеет еще человек «пары сапог» сносить, — смотришь, он уж поет унылую песню, складывает руки и заботится о гнезде, да еще о гнезде-то каком, о самом роскошном, а там хоть трава не расти… Или бросается делать карьеру… Точно все, чему мы учились, чему мы верили и поклонялись, что волновало нас, из-за чего мы боролись, — все это был только модный костюм, пригодный для разговоров, а чуть встреча с жизнью — долой его!.. Ты знаешь, папа, что из нашего курса большинство, наверное, будет Бежецкими…

Молодой человек продолжал развивать эту тему.

Впрочем, вскоре он увлекся и от этой темы перешел к другой, третьей, делая неожиданные переходы. Он говорил горячо, с нервностью сангвинического темперамента, с искренностью молодости, полной добрых намерений. Он не столько доказывал, не столько заботился о фактах, сколько хлопотал об обобщениях, рисуя одну за другой картины, не жалея густоты красок. Собственные слова возбуждали его. Казалось, он торопился вылиться, вылиться залпом, точно спеша показать слушателям и особенно отцу, что перед ними взрослый, умный человек, знающий цену вещам и людям и понимающий, что происходит у него перед глазами.

Старик слушал и тихо-тихо улыбался, покачивая головой. Так маститые профессора слушают на экзамене бойких учеников, подающих надежды. Все, что говорил сын, было хорошо знакомо Ивану Андреевичу, но в устах сына эти слова являлись для любящего человека полными отрадного смысла. Приятно, когда близкий человек не обманул ваших надежд.

— Ну, Коля, ты уж чересчур увлекся! — заговорил Иван Андреевич, когда сын умолк и «отходил». Взгляд его так же быстро потухал, как и загорался. — Два-три факта — и ты уж нарисовал целую мрачную картину. У тебя, как вижу, осталась старая страстишка к обобщениям и… преувеличениям! — улыбнулся отец. — Не все ж такие пустоцветы, как твой приятель да два-три твоих знакомых… Не совсем же перевелись порядочные люди. Ведь по-твоему выходит, что будто в России и людей нет. Есть они, братец, только не видны, и деятельность-то их незаметна… Условия деятельности пока еще тесноваты… что правда, то правда… Иногда даже стыдно бывает, из-за какого пустяка приходится горячиться, какие истины доказывать и за что ждать… выговора, хотя бы такому седовласому старцу, как твой отец… Ну, да ты сам это хорошо понимаешь… А все-таки «земля движется», все-таки есть люди и между стариками и между молодежью… Я уже старик, а верю в человека, хотя в мои годы и пора бы извериться; ты же, Коля, такой молодой и хочешь казаться пессимистом наперекор себе!.. Впрочем, постой… постой… не кипятись!.. Я понимаю твое негодование и мизантропические выводы. Ты только что разочаровался в близком человеке и находишься еще под этим впечатлением… Это тяжело, Коля, не спорю, но все-таки нечего приходить в отчаяние… Жизнь, брат, еще целая жизнь у тебя впереди…

— Да я и не прихожу в отчаяние… Я рук не сложу, не бойся, но надо называть вещи их именами… Ты, папа, как посмотрю, такой же отчаянный идеалист, как и был.

— Ну, не такой, как был, мой друг… Жизнь самого завзятого идеалиста собьет с позиции, — усмехнулся Иван Андреевич, — а все-таки не думаю, что все кругом нас дураки или мошенники. Свежая водица просачивается… Ну, а ты-то сам, ты-то, мой друг, разве не идеалист?! Идеалист, да еще какой! Да разве можно не быть им в твои годы, с твоим честным, добрым сердцем, с твоей впечатлительной натурой? В двадцать три года да извериться в людей!.. Это, Коля, было бы ужасным несчастием… И дай бог, чтобы ты подольше сохранил в себе веру… Нынче, как погляжу, молодые люди как-то морщатся, если зовут их идеалистами… Сороковыми годами пахнет!.. Эх вы!.. А вся твоя филиппика [4]Филиппика — гневная обличительная речь. Филиппиками называлось собрание речей древнегреческого оратора Демосфена, направленных против царя Филиппа Македонского., что это такое, как не лучшее доказательство?.. А твои письма? А, наконец, твоя статья?.. А еще прикидываешься… Меня, мальчик, не обманешь.

— Ты разве читал статью? — спросил молодой человек, весь вспыхнув.

— Читал, да не раз, а три раза перечел.

— Я думал, ты не читал. Она ведь всего две недели как напечатана. Я и книжку с собой привез!

— И ты думал, что я еще не прочел! — ласково укорил Иван Андреевич. — Как только в газетном объявлении бросилось мне твое имя, я тотчас же поехал в город и у знакомых достал книжку журнала, где напечатана твоя статья…

— Как ты нашел ее, папа? Ты, пожалуйста, не щади авторского самолюбия.

— Статья недурная. В ней есть жар, есть увлечение, видно, что она написана нервами, и потому производит впечатление — словом, статья хорошо рекомендует тебя.

— Отец твой всем нам читал ее, — проговорила Марья Степановна.

— Но есть и недостатки…

Хотя Николай и хотел казаться спокойным, но волнение проглядывало на его лице.

— Какие же, папа?

— Фактов маловато, фактов. Видно, что ты вопроса не изучил как следует… знаешь ли, по-немецки. Тогда бы статья еще лучше вышла.

— Но ведь это журнальная статья!..

— А все фактов побольше не мешало бы. Но я к слову об этом. Вообще же статья хорошая, честная. Ну, мы еще с тобой о ней поговорим, поспорим. Теперь будет с кем мне спорить. Вася — тот больше про себя думает!.. — засмеялся старик. — Взгляни, он и не слышит, что о нем говорят. Вася! Слышишь? О чем это ты задумался?

Вася сконфуженно встрепенулся и рассеянно смотрел на отца.

— О чем это ты?

— Да так!..

— Он вот всегда таким манером от меня отделывается, — шутливо промолвил Иван Андреевич. — Не удостоивает.

По лицу Васи пробежала застенчивая улыбка.

— Еще смеется! — добродушно заметил отец, дружески похлопывая Васю по плечу. — Хоть бы ты, Коля, расшевелил нашего меланхолика!..

С этими словами Вязников встал из-за стола.

— Ты, Коля, потом зайди ко мне. Нам с тобой еще о многом поговорить надо. Ведь два года, брат, не видались. Ишь какой ты большой стал, меня перерос. А после обеда по усадьбе пройдем…

— Отлично, папа. Я к тебе зайду, дай только переодеться. Я совсем ведь по-дорожному. Эка прелесть какая! — воскликнул он, выходя на балкон. — Сад-то еще более разросся. Что, все Василий за садом смотрит? — спрашивал Николай, направляясь с отцом в густую аллею.

— Все он. Никаких перемен без тебя не было.

— И соседи те же?..

— Вот только Лычков имение продал. Совсем старик разорился.

— Кому?

— Кривошейнову. Помнишь мельника бывшего, Кузьму Петровича?

— Как не помнить… Шельма порядочная!..

— Он и купил!

— Это огромное имение купил?

— У него, братец, миллионное состояние. Он нынче у нас в уезде чуть не первое лицо.

— Времена!..

— И важничает как Кузьма!.. Рожа уморительная! Вот только по-прежнему теснит народ… Все крестьяне на него плачутся. Они у него все в руках. Все должны ему. Лаврентьев кассу устроил — все пользы мало: почти весь уезд в кабале у Кузьмы. Уж я в земстве подымал вопрос о нем. Напрасно! Только Кузьму обозлил.

— А Лаврентьев по-прежнему дикий человек?.. Ни с кем не знаком?

— Тише, тише, Коля!.. Вася за Лаврентьева горой стоит. Дикий человек — его приятель! — засмеялся Иван Андреевич. — Сошлись.

— Вот как!

— Человек-то он честный, только с некоторыми странностями. Совсем мужиком живет, по-прежнему!

— Ну, а Лески пусты?

— Нет. Недавно приехала Смирнова с двумя дочерьми. Очень неглупая женщина. Верно, в Петербурге о ней слышал?

— Как же, слышал. У нее бывает интеллигентное общество.

— Познакомься, если хочешь…

— С удовольствием. Говорят, порядочная женщина.

— И у Лаврентьева побывай. Человек он хороший, хоть и странный. Ты ведь с ним не знаком? И я с ним через Васю познакомился, а то прежде встречались только.

— Так вот как! Перемен-то у вас немало!

— Леночка, Коля, замуж выходит! — вставила Марья Степановна, подходя к разговаривающим.

— Да, да, я и забыл тебе сказать.

— Леночка? Это интересно. За кого?

— Угадай.

— Трудно.

— За Лаврентьева.

— Дикий человек женится на Леночке! Вот не ожидал! Никак не ожидал. Она часто у вас бывает?

— По-прежнему. Верно, сегодня придет.

— Леночка за Лаврентьева! Признаюсь, вы меня поразили.

— Лаврентьев три раза ей делал предложение.

— И она, наконец, согласилась?

— Что ж, если любит.

— Ну, разумеется; только я думал, что Леночке иная судьба готовится, а впрочем… Непременно поеду к Лаврентьеву. Верно, он стал чище одеваться, если Леночка за него замуж выходит. С ним, значит, произошла метаморфоза!.. — засмеялся Николай. — Экая роскошь-то в саду! После Петербурга точно в рай попал!

— Надеюсь, ты у нас до осени? — спросила Марья Степановна.

— Еще бы…

— А после? — спросил отец.

— Еще не решил, папа. Предположение есть. После поговорим! — произнес он, возвращаясь назад. — Ну, пойду переоденусь, а то я на дикого человека теперь похож!

Он вошел в столовую и, увидевши Васю, сидевшего на том же месте, охватил его за тонкую талию и нежно сказал:

— Чего ты, милый Васюк, один сидишь? Пойдем-ка!

И он увлек брата к себе в комнату.

— Все тот же! — проговорил, радостно улыбаясь, Вязников, обращаясь к жене.

— Тот же. Приехал — и будто веселье с ним приехало.

— А за обедом не худо было бы выпить по бокалу шампанского. Как ты думаешь, старуха? Есть у нас?

— Как не быть! Я припасла к Колиному приезду.

— Вот и отлично! Поздравим его с окончанием курса! Молодец он у нас. Конек горячий!

— Это-то и страшно.

— Отчего страшно?

— Ты разве забыл свою-то молодость?

— Ему не надо этого… Боже сохрани! — проговорил Иван Андреевич. — И к тому же… А, впрочем, зачем загадывать, милая… Что будет то будет! Лишь бы остался честным человеком!

IV

— Ну, а ты, Вася, как живешь? — спрашивал старший брат у Васи, подававшего Николаю мыться.

— Ничего, живу себе. На голову лить?

— Полей, голубчик… Вот так… Эко славно как! Перед обедом, Вася, купаться? Вода, я думаю, славная теперь, — говорил старший брат, с фырканьем вытираясь полотенцем. — А в академию скоро?

— Не знаю еще…

— Как не знаешь? Готовишься?

— Не очень. Не тянет меня академия…

— Так в университет, что ли?

Вася замахал головой.

— Так куда же?

— Разве надо непременно куда-нибудь?

— А то как же? Не недорослем же быть!

— Не по форме?

— Как это не по форме?

— Так, говорю: не по форме?.. Непременно надо?

Николай остановился и смотрел во все глаза на брата.

— Ты что, Коля, удивляешься так? — тихо спросил Вася.

— Да ты, Вася, чудак… Не сердись, голубчик, а ты чудак какой-то стал… Ведь надо же кончить курс!

— А ты почем знаешь, что надо?.. Как для кого!

Старший брат совсем был изумлен.

— Я думаю, для всякого.

— Это ты про диплом? Так, может быть, мне его не надо… А учиться и так можно, без диплома… Диплом этот для того, кто хочет потом людей морочить… Стара штука!

— Как людей морочить?

— Очень просто, как людей морочат… Мало ли морочат… А я не хочу…

— Ты какими-то загадками, Вася, говоришь… С папой говорил?

— Нет еще. Придет время — скажу!

— Это уж не Лаврентьев ли тебя первобытности учит?

— Ты, Коля, Лаврентьева не знаешь, так зачем ты смеешься? Лаврентьев — чудеснейший человек… Ты посмотри, как мужики его уважают… Он, брат, хоть и без диплома, а по совести живет… человека не теснит… Да ты, Коля, не сердись, пожалуйста… когда-нибудь, может, поговорим, а теперь не расспрашивай.

Он замолчал. Потом, как бы спохватившись, продолжал:

— А ты с Лаврентьевым познакомься. Сам увидишь. Он тоже желает с тобой познакомиться. Статья твоя ему понравилась… Он тебе может много сведений сообщить… Он жизнь-то крестьянскую знает…

Это известие произвело на Николая приятное впечатление. Ему было лестно, что статья понравилась Лаврентьеву.

— А тебе понравилась?

— Понравилась и мне… только… ну, да не теперь… Я на нее заметку написал, — прибавил Вася конфузливо. — После покажу… Так написал… для себя…

— Я познакомлюсь с Лаврентьевым. Сведи меня к нему.

— Отлично! — обрадовался Вася. — Ты увидишь, какой Лаврентьев.

— Ты, кажется, влюблен в него?

— Люблю… да его все любят. Один Кузька не любит. Собирается его извести. Только шалишь, брат!

— Какой Кузька?

— А живодер здешний… Кривошейнов.

Николай продолжал свой туалет. Вася внимательно оглядывал брата и заметил:

— Франт-то ты какой, Коля!

Старший брат вдруг вспыхнул.

— А по-твоему, надо неряхой быть?

— Да я так… Ты не сердись, брат.

— Я и не сержусь…

— То-то, а я было подумал…

Николай протянул руку.

— Ах, Васюк, Васюк, голубчик, кроткая ты душа! Не сердись и ты на меня… Ведь я расспрашивал тебя, как брат… не желая оскорбить…

— Что ты, что ты, Коля! Да разве я обиделся? За что? — повторял он, крепко пожимая брату руку. — Я после тебе все расскажу, на каком основании я никуда не хочу… Ты умный, ты должен понять… Всякий по-своему… Вот если б я умел писать, как ты, то знаешь, что бы я сделал?

— Что бы ты сделал?

— Остался бы здесь да подробно и описал, как мужик живет, а то ведь в газетах все врут… Ах, если бы ты видел только, Коля, что здесь Кузька делает! И нет ему предела! — прошептал задумчиво Вася.

— Это всем хорошо известно, Вася.

— Нет, не говори. А, впрочем, тем хуже… Всем известно, и все смотрят!

«Странный брат какой!» — промелькнуло в голове у Николая.

Братья несколько времени молчали.

— Послушай, Вася, скоро Леночкина свадьба?

— Елены Ивановны? — поправил Вася.

При этом бледное лицо его вспыхнуло ярким румянцем.

— Ну да…

— Осенью, кажется… А что?

— Так спросил. Тоже старые приятели. А отец ее?

— Обыкновенно что: исправник, как и был! Еще папа его немного в страхе держит, а то…

— А Смирновых видел?

— Видел… Такая сорока, так и стрекочет, а барышни все об адвокатах да о литераторах… Слышал, как они маме в уши визжали! Ты хочешь с ними знакомиться?

— А по-твоему не стоит?

— Не стоит. Болтуньи! Все эдак больше о возвышенности, а землю по десяти рублей сдают… Шельмы!

— Ты, однако, брат, сильно. Говорят, Смирнова умная женщина.

— Да кому от ума-то ее прок? — добродушно возразил Вася. — Вот и Бежецкий твой умный, а сам же ты говорил, на что пошел его ум… на мамону [5]Мамона — у некоторых древних народов бог богатства и наживы.!

— Философ ты, как погляжу. Стоик [6]Стоик — человек, терпеливо переносящий жизненные испытания. Так называли последователей одного из философских учений Древней Греции, утверждавших внутреннюю независимость я неколебимость человеческой личности.! — заметил Николай, надевая жакетку.

Он был совсем готов. Свежий, красивый, в хорошо сшитом костюме, он глядел таким молодцом, что Вася, любуясь братом, воскликнул:

— И какой же ты, Коля, красавец!

Брат улыбнулся своей привлекательной улыбкой.

— Вещи твои убрать?

— Авдотья уберет.

— Все равно… Теперь мне нечего делать… я уберу.

— Ну, давай вместе.

Они принялись выкладывать платье, белье и книги из большого чемодана. Вася внимательно разглядывал книги и две из них отложил.

— Можно почитать?

— Разумеется… Ты что выбрал? — полюбопытствовал брат.

Вася назвал заглавия.

Николай шутя погрозил пальцем.

— Ишь к чему тебя тянет! — протянул он. — Смотри, Вася, с ружьем осторожнее: заряжено… Думал дорогой что-нибудь подстрелить… Дичи теперь, я думаю, много?

— Есть… намедни куропаток видел!

— А ты по-прежнему не любишь охоты?

— Нет. К чему я буду божью тварь убивать… потехи ради.

— Тогда и мясо есть не следует?

— Ну, это другое дело. А, впрочем, пожалуй, что и не следует! — заметил Вася. — Я думаю об этом.

— А пока ешь?

— Ем.

Николай рассмеялся.

— Ну, теперь пойдем, брат, в сад, туда к речке, а оттуда в малинник.

— Пойдем!

Они спустились в сад.

Николай весело пустился в самую глубь, ощущая полной грудью прелесть большого, тенистого, густого сада с вековыми деревьями. Ему было как-то весело, хорошо и привольно в этом гнезде. Хотелось резвиться, как школьнику. Они обошли весь сад. В малиннике, под палящим солнцем, прикрывшись платком, Николай ел ягоды с жадностью мальчишки. Потом зашли на огород, оттуда спустились к речке и пошли по берегу.

Деревня была как на ладони. На улице не было ни души. Деревня точно вымерла.

Они остановились.

— Ну, как наши живут — по-прежнему хорошо?

— Хуже.

— Разве и их ваш Кузька донял?

— Сюда пока не добрался… Неурожаи!..

— Пойдем-ка в деревню!

— Пойдем, если хочешь, только теперь никого дома нет. В поле все.

— Ах, я и позабыл! Так вечером?

— Ладно.

Они вернулись назад.

— Ах, мама, как у вас хорошо! — радостно говорил Николай, подбегая к Марье Степановне, которая беседовала о чем-то с поваром.

— Смотри, не соскучься. После Петербурга, пожалуй, и соскучишься!

— Что ты, мама! Я разве так целый день бездельничать буду? Я работу с собой взял… Что, Петр, — обратился он к старику повару, — опять на охоту будем ходить?

— Когда угодно, Николай Иванович. Я с радостью…

— Собаки вот нет…

— Найдем-с и собаку.

— Где?

— У дьякона есть собака.

— Ну, ладно. А ты, мама, по-старому хозяйничаешь?

— Да, Коля. Не хочешь ли покушать? Ты чаю один стакан пил.

— Нет еще. Да ведь обедать будем в два?

— В два, по-прежнему.

— Так через два часа и обед. Я лучше приберегу аппетит к обеду.

Николай прошел к отцу.

Кабинет Ивана Андреевича был большой, просторный, с мягкой, обитой темной кожей, мебелью. Вдоль стены тянулся большой шкаф, наполненный книгами. Другие стены были увешаны портретами разных знаменитостей науки, литературы и искусства. У открытого окна, выходящего в сад, стоял большой стол, за которым сидел Иван Андреевич и что-то писал. В комнате было прохладно, хорошо. Густая тень сада защищала комнату от солнца.

— Ты извини, папа. Я помешал тебе.

— Что ты!.. Садись-ка, Коля, голубчик.

— Ты чем это занимался?

— Записку, брат, сооружаю для доклада в будущее собрание.

— О чем, папа?

— Да помилуй, Коля. И без того мы деньгами не богаты, брать-то больше неоткуда, а наши земцы что выдумали! Понадобилась им, видишь ли, железная дорога. Они и хотят хлопотать, чтобы с гарантией земства построить дорогу, — ведь это новый налог на бедного мужика. Ну, разумеется, нашлись люди, которые в этой мутной водице рыбки хотят наловить.

— Ты дашь мне прочесть записку!

— Конечно, дам. Только сомнение меня берет, Коля: не напрасно ли я пишу?

Между отцом и сыном завязался разговор. Старик рассказывал Николаю о деятельности своей в последние два года. В словах его звучала унылая нотка. Он все еще не падал духом, все еще бодрился, но Николай заметил, что в эти два года Иван Андреевич потерял много прежних надежд. Иван Андреевич с грустной усмешкой говорил, что он в собраниях почти всегда в меньшинстве.

— Ты, как Прудон, один составляешь партию [7]…Ты, как Прудон, один составляешь партию — Прудон, Пьер Жозеф (1809-1865) — французский мелкобуржуазный социолог и публицист, один из основоположников анархизма. Не присоединялся ни к одной из существовавших при нем во Франции политических партий..

Старик усмехнулся.

— Почти что так. Впрочем, два-три товарища иногда есть, а то больше один да один. И меня даже в беспокойные люди записали. Вот через месяц будет экстренное собрание. Поедем — увидишь.

— А ты все отдельные мнения подаешь?

— Подаю.

— И громишь своих противников?

— В последнее время, Коля, меня уже слушают не так, как прежде.

— А ты все громишь?

— Не молчать же! Если все замолчат, то что хорошего? Все капля точит камень. И о чем иногда приходится спорить-то, брат!

Старик махнул рукой.

— И чего беречься? — уныло прибавил он и замолчал. — Знаешь ли, просто стыдно в пятьдесят два года рассказывать. На днях ко мне приезжал председатель земского собрания, испуганный, взволнованный. Знаешь ли, зачем? Сообщить мне, что моя речь в последнем собрании показалась кому-то резкой, и его вызывали для объяснений. А знаешь, о чем говорил я эту зажигательную речь? — печально усмехнулся старик. — О том, чтобы земство ходатайствовало о соблюдении закона при взыскании недоимков. Это, видишь ли, деликатный предмет!.. Бедняга председатель просто насмешил меня своим страхом. Рассказал, что Кривошейнов сплетню в губернии пустил. Ему и поверили!.. Но ведь не может же так продолжаться, не правда ли? Еще немного времени — и ты, Коля, увидишь, что будет и на нашей улице праздник, взойдет и над нашей нивой солнышко.

Лицо Ивана Андреевича сияло надеждой, слова звучали верой.

— А пока будем, Коля, записки писать! Авось что-нибудь и выйдет. По крайней мере недаром бременишь землю! — весело прибавил Вязников, трепля сына по плечу. — Так ведь? Ну, а ты что с собой думаешь делать?

Из полуотворенной двери несколько времени как доносился чей-то свежий женский голос. Николай несколько раз прислушивался и поворачивал голову. Он только что хотел отвечать на вопрос отца, как на пороге появилась Марья Степановна, а из-за ее плеча выглядывало хорошенькое женское личико с синими глазами.

— Можно к вам, господа? — спросила Марья Степановна. — Я гостью привела.

— А, Леночка! Идите, идите сюда. Посмотрите-ка на нашего дорогого гостя!

В кабинет вошла молодая девушка в простеньком ситцевом платье, плотно облегавшем красивые, правильные формы. Хорошенькая головка, с приветливыми синими глазами, была окаймлена темно-русыми, откинутыми назад, короткими волосами. От нее веяло свежестью, здоровьем и какой-то задушевной простотой. Видно было, что она выросла на привольном воздухе.

Бойкой, уверенной походкой подошла она к старику, крепко, по-мужски, пожала ему руку и, протягивая потом маленькую, твердую руку Николаю, проговорила, слегка краснея:

— Здравствуйте, Николай Иванович.

— Здравствуйте, Лен…

Он запнулся.

— Елена Ивановна! Чуть было вас, по старой памяти, не назвал Леночкой!..

Она рассмеялась, открыв ряд белых зубов.

— Называйте, как хотите… Разве не все равно?..

— Ну, о здоровье вас спрашивать нечего: вы, Елена Ивановна, совсем цветете!

— И вы жаловаться, кажется, не можете на здоровье!..

Молодые люди весело глядели друг другу в глаза, как бывает между друзьями, давно не видавшимися друг с другом.

Незаметно вошел Вася и присел к сторонке, не спуская глаз с молодых людей, которые весело разговаривали.

Вася обратил внимание, что Леночка сегодня особенно принарядилась, заметил цветок в ее волосах, видел, как оживлено было ее лицо, вспыхивавшее по временам румянцем, и какое-то страдальческое выражение промелькнуло в его задумчивом взоре…

V

В молодой девушке Николай едва узнавал прежнюю Леночку.

Еще два года тому назад, когда он виделся с нею в последний раз, Леночка, только что окончившая курс в гимназии, казалась ему застенчивой, неуклюжей, доброй гимназисткой, скорее некрасивой, чем хорошенькой, с которой он привык обращаться с снисходительным покровительством старшего товарища и с тем ласковым пренебрежением к «девчонке», с каким обыкновенно молодые братья относятся к молодым сестрам. Главное дело в том, что Николай слишком привык к Леночке и в этой близости привычки не замечал того, что могли бы заметить посторонние. Они были товарищами с детства. Старики Вязниковы приласкали сиротку-девочку, лишившуюся матери, и каждое лето, с согласия ее отца, ближайшего соседа Вязниковых по имению и исправника, брали Леночку к себе. Маленькая, кругленькая, проворная и приветливая девочка скоро сделалась любимицей стариков и товарищем детских игр Николая. Николай прозвал Леночку за ее походку с перевальцем «перепелкой», держал ее в повиновении и привык считать Леночку своим верным и послушным товарищем. С годами эти товарищеские отношения продолжались по-прежнему. Когда Леночка сделалась гимназисткой, а Николай студентом, молодой студент старался развить наивную гимназистку, давал читать ей книжки и, довольный, что нашел в ней внимательную и усердную ученицу, с благоговением внимающую каждому слову учителя, иногда даже снисходил до спора с ней и даже распекал ее, когда Леночка, по его мнению, не обнаруживала быстрых соображений и не умела толково рассказать ему содержание прочитанной книги. Вместе со всеми домашними она разделяла обожание к молодому человеку, чуть-чуть побаивалась его, считала его неизмеримо выше себя по уму и развитию и нередко плакала, когда нетерпеливый учитель был недоволен своей усердной ученицей и называл ее глупой девчонкой. Но «глупая девчонка» тотчас же улыбалась счастливой улыбкой, когда Николай, после вспышки, с своей привлекательной простотой просил у Леночки прощения и называл ее умной девушкой. В его извинениях было столько искренности, столько сознания своей вины, что Леночка не могла сердиться и еще усерднее занималась книгами, которые давал ей молодой товарищ и учитель.

Оба они были слишком юны, слишком близкие товарищи, чтобы между учителем и ученицей могло возникнуть что-нибудь, похожее на чувство любви. По крайней мере Николай в этом отношении не обращал никакого внимания на молодую девушку, и в то время ему никогда не приходило в голову спросить себя: хороша или дурна Леночка? В его глазах она по-прежнему оставалась «перепелкой», славной, доброй девочкой, которую нужно развить, вот и все. И когда кто-то при нем сказал, что Леночка обещает быть очень хорошенькой, то Николай даже рассмеялся и иронически поздравил с этим мнением Леночку, не замечая, как в ответ на его слова Леночка побледнела и отвернулась, чтоб скрыть навернувшиеся слезы.

«Что в ней хорошего, в этой перепелке?» По мнению Николая, бедняжку Леночку природа не наделила красотой. Она была и мала ростом, и слишком румяна, и фигура ее напоминала кубышку. Она славная, хорошая, неглупая, эта Леночка, но какая она хорошенькая?

А теперь?

Теперь перед Николаем стояла как будто совсем другая Леночка, не та почтительная его ученица, которую он оставил два года тому назад.

Хорошо сложенная, стройная, вовсе не напоминавшая прежнюю перепелочку, девушка сияла привлекательной красотой, пышно развившейся на деревенском приволье. От нее словно веяло прелестью полевых цветов и здоровой свежестью раннего летнего утра. Что-то бодрое, смелое, располагающее было в этой крепкой, ширококостной, энергичной фигуре с маленькой головкой, откинутой немного назад. Загорелое и румяное лицо с большим прекрасным лбом, чуть-чуть приподнятым носом, полными щеками с родинками на них, дышало искренностью, оживляясь приветливой улыбкой, скользившей по алым губам и светившейся в спокойном, твердом взгляде синих прекрасных глаз. Глядя на Леночку, как-то невольно хотелось сказать: «Что за славная девушка!» — и крепко пожать ее маленькую, твердую руку. В ее свободных, простых манерах было что-то напоминающее молодых англичанок девушек и русских студенток.

«Так вот она, Леночка!» — невольно подумал Николай, любуясь бывшей своей подругой детства и чувствуя в то же время некоторое досадливое изумление, какое часто бывает, когда в прежнем ребенке встречаешь взрослого человека. Она закидывала его вопросами, а он слушал, едва поспевая отвечать, грудной с низкими нотами голос молодой девушки (этот голос удивительно к ней шел) и несколько дивился, что она говорит с ним не с прежней благоговейной почтительностью, а как равная с равным; не боится, видно, что он станет ее по-прежнему распекать, и рассуждает, как показалось Николаю, «очень уж солидно для своих лет». В ее встрече ясно проглядывало дружеское расположение, но Николай сразу почувствовал, что прежняя товарищеская короткость теперь невозможна. В нем инстинктивно сказался молодой мужчина, любующийся уже не товарищем, а красивой девушкой.

Прежняя Леночка исчезала в воспоминаниях детства и отрочества.

Николай был даже несколько сконфужен при виде этой перемены. Он никак не ожидал встретить такую Леночку.

— Однако вы переменились-таки, Елена Ивановна, в эти два года. Вас и не узнать! — невольно воскликнул Николай.

— Переменилась? К лучшему или худшему?

— По праву старого приятеля откровенно скажу, что вы удивительно похорошели, это во-первых…

— А во-вторых? — нетерпеливо перебила Елена, краснея и нахмуривая с серьезным видом брови.

— А во-вторых, как погляжу, вы стали совсем солидным человеком. В эти два года вы, как видно, порешили все вопросы, над которыми — помните? — мы, бывало, оба ломали себе головы?

— И за которые мне доставалось от вас. Как не помнить! — с чувством проговорила Елена.

— Кто старое вспомянет, тому глаз вон! Забыли эту пословицу?

— Да ведь я это старое добром поминаю! — горячо возразила молодая девушка. — Я даже удивляюсь вашей доброте и терпению, с которыми вы тогда возились со мной. Только ничего не вышло! — добродушно прибавила она.

— Как ничего не вышло?

— Да так… я хотела сказать, что не то вышло, на что, быть может, вы рассчитывали. Помните, я вам даже писала об этом.

Николай вспомнил, что вскоре после разлуки с Леночкой получил в Петербурге несколько писем от молодой девушки, и теперь ему стало досадно, что он не отвечал на них.

— Вы не сердитесь, что я не отвечал вам?

— Что вы! За что сердиться? И что было отвечать? Теперь, в эти два года, я стала, как вы говорите, солидным человеком, хоть и не порешила всех вопросов. И куда мне решать их! Да и некогда было! На руках хозяйство отца, и скоро… вы, конечно, слышали? — прибавила тихо Елена.

— Простите. Я и забыл вас поздравить! — спохватился Николай. — Искренно желаю вам всего хорошего!

Он горячо пожал руку молодой девушки. А в то же время какая-то жалость сжала его сердце при мысли, что Леночка выходит замуж за Лаврентьева. Ему казалось, что этим шагом она ставит точку в своей жизни. «Дети, пеленки, хозяйство!» — промелькнуло в его голове, и он с каким-то сожалением взглянул на Леночку.

Елена, казалось, заметила этот взгляд и сказала:

— Вы не знакомы с моим женихом?

— Нет. Слышал много, но не знаком.

— Так я вас непременно познакомлю. Он тоже много о вас слышал.

— Хорошего или дурного?

— И того и другого! — смеясь отвечала молодая девушка.

— И превосходно: значит, не разочаруется.

— Как вы?.. — обронила Леночка.

— Вот тебе, Леночка, и другой шафер есть! — заметила Марья Степановна, подходя к молодым людям.

— Да, может быть, Николай Иванович не захочет?

— Выдумала: не захочет! Отчего ему не хотеть?

— Конечно, захочу. Я никогда не бывал шафером.

— Разве вы останетесь здесь до сентября? — с живостью подхватила Елена.

— Останусь.

— Не соскучитесь?

— Вот и мама о том же спрашивает. Мне даже это несколько обидно! Точно я должен в деревне скучать. У меня будет работа, буду с папой на земских собраниях… стану изучать деревню… На этот счет ваш жених просветит меня… И времени для скуки не будет! Наконец познакомлюсь с соседями, буду у Смирновых, стану ходить на охоту…

Елена улыбнулась своей добродушной улыбкой и промолвила:

— Люди здесь все обыкновенные… Разве вот Смирновы?

— Да разве мне необыкновенные нужны?

— Оригинальные! — поправилась Елена. — Ведь вы слишком требовательны… В Петербурге избаловались людьми, ну, а здесь… выбирать нечего.

Николай укорительно покачал головой и спросил:

— А вы, Елена Ивановна, знаете Смирновых?

— Нет, не знаю. Слышала, что она умная женщина и у нее хорошенькие дочери… Одну я видела: действительно красавица… только мне она не нравится…

— Отчего?

— Да так… не нравится, и все тут… Впрочем, быть может, я и ошибаюсь. Трудно судить о человеке с первого раза…

— Герцогиню валяет! — проговорил Вася, подымаясь с кресла.

— Наконец-то заговорил! — засмеялся Иван Андреевич. — Ты-то их почем знаешь?

— Видел.

— Видеть, брат, не значит знать!.. Ну, пойдемте, господа, обедать… Вон и Дарья идет докладывать, что суп на столе… Пойдем-ка, Николай! — прибавил старик, обхватывая своего любимца за талию. — Давно мы с тобой не сидели за столом, голубчик мой!

За обедом, весьма обильным и вкусным, — Марья Степановна просила повара постараться и нарочно заказала любимые Николаем блюда, — Николай говорил почти один. Он был особенно в ударе и говорил хорошо. Общее внимание и присутствие Леночки еще более возбуждали его. Он рассказывал о петербургской жизни, вспоминал профессоров, живо передал, какое впечатление произвели на него два известные писателя, с которыми он познакомился благодаря своей статье, обратившей внимание, и очаровал всех своей образной речью и меткими, полными ума, характеристиками. Когда зашла речь о будущей его деятельности, он еще более одушевился. Искренностью и горячим, бьющим ключом чувством звучали его слова, когда он говорил об обязанностях честного человека служить своему народу. Его до глубины сердца возмущала всякая подлость, лицемерие и неправда. Глаза его в это время зажигались ярким огоньком, придавая его привлекательной физиономии еще большую привлекательность.

Старик слушал сына, тихо улыбаясь, умиленный и радостный. «В Коле положительно ораторские способности! — мелькнуло у него в голове. — Он так превосходно говорит!» Мать восторженно любовалась сыном, сияя своей кроткой улыбкой. Елена жадно слушала, поднимая по временам глаза на оживленное, открытое лицо молодого человека, и даже Вася как-то замер под обаянием горячих речей брата.

Обед тянулся долго. Когда наконец Дарья принесла бутылку шампанского, старик сам откупорил ее, разлил искристую влагу по бокалам, поднялся и несколько торжественно проговорил:

— Ну, господа, поздравим нашего дорогого гостя с окончанием курса! Пожелаем ему остаться навсегда верным идеалам добра и гуманности, горячим, честным бойцом за правду. Я надеюсь, что ему не придется краснеть перед собой никогда!

Взволнованный Николай подошел к отцу. Слезы навернулись у него на глазах. Он горячо поцеловал старика и проговорил:

— Если кто научил меня любить правду, так это ты, папа!

— Будь же счастлив, мой мальчик! Будь счастлив, дорогой мой! — повторил старик дрожащим от волнения и чувства голосом.

Все горячо поздравили Николая.

Марья Степановна прослезилась от умиления. Вася подошел к брату, поцеловался с ним и как-то восторженно, немного конфузясь, прошептал тихим, нежным голосом:

— Славный ты, Коля!..

А Леночка не сказала никакого приветствия. Она только крепко пожала руку молодому человеку, чокаясь бокалом, и после этого вся притихла.

Счастливый, радостный, умиленный, принимал Николай горячие приветствия своих близких. Лицо его горело смелой уверенностью молодости. Ему было в эти минуты так хорошо, что хотелось всех обнять и расцеловать. Все люди казались ему славными и добрыми, а сам он, переполненный надежд и веры в себя, чувствовал тот избыток молодой силы, который в молодости заставляет высоко поднимать голову и горячо верить, что для нее в жизни нет препятствий, которых бы нельзя преодолеть. Стоит только захотеть — и можно горы двинуть во имя правды и добра. В эту минуту никакой подвиг не казался ему страшным. Он готов был совершить его тотчас же.

— А что же няни нет? Надо, чтобы и она выпила! — заметил Николай.

Он налил бокал и пошел к няне.

Старуха сидела в своей крошечной комнатке за чулком, когда вошел молодой человек.

— Няня… выпей… поздравь меня…

— Родной, и меня вспомнил!

Она взяла дрожащей, иссохшей рукой бокал из рук Николая, осушила его залпом и проговорила:

— Будь здоров, Коля. Да хранит тебя царица небесная, моего голубчика!

Молодой человек расцеловал старушку. Заметив в коридоре повара Петра, тоже желавшего поздравить барина, он подошел к нему и, в ответ на приветствие Петра, к некоторому его изумлению, крепко пожал не совсем опрятную руку и возвратился в столовую.

Чай подали на террасу в сад. Все долго сидели за чаем, не замечая, как идет время…

VI

Под вечер пошли гулять.

— Прежде осмотрим наши владения, Николай. Ведь ты два года здесь не был! — проговорил Иван Андреевич.

— Осмотрим наши владения, папа! Осматривать их, я думаю, недолго. Наши владения не велики!

— Не очень обширны! — засмеялся отец.

Николай весело заглянул в пустой амбар; побывал в людской, где старая стряпуха с слезящимися глазами и седой косицей, вылезавшей из-под платка, радушно приветствовала господ; потрепал на конюшне старого «Ваську», выпил стакан молока на скотном дворе и познакомился на мельнице с новым мельником. Он с удовольствием осматривал знакомые родные уголки, где протекла большая часть его жизни; все привлекало его, все как будто получало новую прелесть. Полной грудью, чувствуя себя необыкновенно счастливым, вдыхал он чудный воздух деревни и внимательно слушал, когда отец пустился было объяснять сыну, как идет хозяйство. Старик, впрочем, часто путался. Николай очень хорошо видел, что отец за эти два года не изменился и так же плох по хозяйству, как и прежде. Марья Степановна подоспела на выручку и толково объяснила, сколько у них под запашкой земли, сколько накашивается сена, сколько скота и т.п.

— Мама по-старому хозяйничает?

— Мама! Она у нас молодец на все руки. Если б не мать, то совсем бы скверно. Я, ты знаешь, плохой хозяин! — проговорил Иван Андреевич.

— Некогда тебе этими мелочами заниматься! — вставила Марья Степановна.

Старик весело подмигнул Николаю и засмеялся.

— Хороши «мелочи»!.. Она у нас с зари на ногах. Просто не способный я для хозяйства человек… Так только посматриваю себе, а мать, спасибо ей, всю эту обузу на себе несет!

Оказалось, что дела идут неважно, несмотря на энергию и старания Марьи Степановны. Имение не дает почти никакого дохода. Приходится трогать лес или проживать небольшой капитал, бывший у Вязниковых.

— Почти весь и прожили! — угрюмо проговорил Иван Андреевич.

— У всех, Коля, плохо дела идут! — как бы оправдывалась мать. — Все жалуются. Жизнь дорога.

— Только и хорошо, Коля, тем, кто совести не знает, — прибавил Иван Андреевич. — Оно, пожалуй, можно мужикам землю сдать по хорошей цене — мужики дадут! — усмехнулся отец. — Вот у Кривошейнова доходы большие!

Николай с каким-то восторгом взглядывал то на отца, то на мать.

«Какие они у меня хорошие!» — думалось ему.

— Ничего, проживем! — весело воскликнул Николай. — Теперь и я на ногах!

С мельницы повернули в деревню. Деревня была с виду неказиста. Тесным рядом ютились одна подле другой почерневшие избы по бокам широкой улицы. На улице возились в грязных рубашонках чумазые ребятишки. У завалин сидели старухи, греясь, как черепахи, на солнышке. Народ не возвращался еще с поля. Иван Андреевич с Николаем зашли в одну избу. Их так и обдало спертым, прокислым запахом. На скамье совсем ветхий старик плел лапоть. При входе гостей он пристально взглянул старыми слезящимися глазами и не сразу узнал господ.

— Здорово, Парфен Афанасьевич!.. — проговорил Иван Андреевич. — Вот сына старшего привел. Сегодня только приехал.

Николай подошел к старику и протянул ему руку.

— Не узнаешь разве, Парфен Афанасьевич?

— Как не узнать!.. Здравствуй, Николай Иванович, здравствуй! Бог тебе в помочь. Ничего… парень славный, чистый парень! — прошамкал он, присматриваясь к молодому человеку.

— Как здоровье? — спрашивал Иван Андреевич. — Ты, слышал я, хворал?

— Еще земля носит, Иван Андреевич, носит еще!.. Ноги вот одолели… не могу владать ногами, а то слава тебе господи. Спасибо барышне — мазью мажет. Быдто и легче. Не забывает больного.

С минуту они побыли в избе и вышли.

— Бедность, как посмотрю! — проговорил Николай.

— Неурожаи все были!..

— Плохо живут, по-старому?..

— Скверно.

— И все на бога надеются?..

Старик промолчал.

— Какая это барышня к старику ходит?

— Леночка… Она у нас тут за доктора. Неутомимая!

— Вот она какая! — протянул Николай.

Из деревни прошли в поле. По дороге встречались мужики и бабы, возвращавшиеся с работы. Все приветливо раскланивались с Вязниковыми. Все мужики и бабы казались Николаю сегодня особенно хорошими. Он был в самом идиллическом настроении. Все его восхищало, ко всему он относился тепло и сочувственно.

Уже смерклось, когда вся компания возвращалась домой.

— Елена Ивановна!.. — проговорил Вася, до того молча шедший рядом с Еленой. — Вы, верно, забыли? Мне сказывал Григорий Николаевич, что он сегодня зайдет к вам!

— Спасибо, Вася, что напомнили! — вспыхнула Елена. — Знаете ли, о чем я попрошу вас? Сходите к нам и скажите, что я останусь здесь!

— Остаетесь? — прошептал юноша упавшим голосом.

Елене показалось, что в голосе его дрожала скорбная нотка. Она вспыхнула.

— Да, остаюсь. Что же тут удивительного?

Она засмеялась, но смех ее был какой-то ненатуральный.

— Вы, Вася, скажите Григорию Николаевичу… Впрочем, нет… ничего не говорите. Просто скажите, что я сегодня не буду дома!

— Я скажу… Я ничего… Я так!.. — пролепетал Вася, смущаясь еще более и как-то неловко ступая своими длинными ногами. — Вы не сердитесь, Елена Ивановна, пожалуйста!

— За что сердиться? — с живостью возразила Леночка. — Вы просто глупости говорите.

— Это правильно! — добродушно промолвил Вася. — Глупости! Это вы верно… А мне показалось…

Он что-то еще хотел сказать, но слова, видно, не слушались его и засели в горле. Он улыбался кроткой улыбкой и счел долгом еще раз повторить: «Пожалуйста, не сердитесь! — причем это извинение у него выходило такое комичное, что Леночка улыбнулась.

— Я сейчас же иду, Елена Ивановна!

С этими словами он повернул назад и быстро зашагал по дороге.

— Ты куда это, Вася? — окликнул Николай.

— К Лаврентьеву.

— Приходи скорей, Васюк!

— Ладно.

— Странный этот Вася! — невольно вырвалось у Елены.

Ей вдруг почему-то захотелось вернуть его и идти домой, где ждал ее жених. Она колебалась, медлила и… тихо подвигалась вперед. Она решила остаться. С Лаврентьевым она увидится завтра и объяснит ему, почему не пришла. Она так долго не видела старого товарища детства, она так давно не слыхала горячих, волнующих речей, полных какой-то неопределенной и заманчивой прелести. Среди будничных забот эти речи казались праздничным колоколом, зовущим куда-то вдаль, где жизнь, мнилось, получала высший смысл и значение.

«Какой он стал красавец!» — неожиданно вспомнила Елена и вслед за тем почувствовала, что краска стыда разлилась по ее лицу, охватила ее шею, охватила все существо. Она старалась отогнать от себя эти мысли, но какой-то голос шептал ей: «Красавец, красавец!» Все шептало об этом: и тихий вечер, спустившийся на землю, и ярко мерцавшие звезды, и таинственный шелест наливавшихся колосьев, и дивный воздух, полный благоухания и прелести.

«Красавец, красавец!» Эти слова точно носились в воздухе.

Когда вошли в столовую, где на столе уже тихо шипел самовар, Николай заметил, что Леночка вдруг сделалась необыкновенно серьезна и сдержанна; ее синие глаза смотрели строго, и брови сурово сдвинулись; она так сухо ответила на шутливый вопрос Николая: «Отчего так задумчива ты?» — что Николай оставил ее в покое и с аппетитом принялся пить чай с густыми сливками, заедая домашней сдобной булкой и похваливая и чай и булку.

Отец с сыном окончили вторую партию в шахматы, а Марья Степановна уже клевала носом. Леночка сложила свою работу и стала прощаться.

Пробило девять часов, а Вася не возвращался.

— Куда же вы одна, Елена Ивановна? Я вас провожу! — сказал Николай.

— Не надо. Я и одна дойду — близко.

— Как хотите, а то я бы проводил.

— Конечно, проводи, Николай! — проговорил Вязников. — Нечего вам, Леночка, храбриться. Все лучше, коли проводят!

— Да я не боюсь. Николай Иванович, верно, устал с дороги?

— Еще будет время выспаться; а вы, барышня, не церемоньтесь с старым товарищем. Одевайте шляпку и пойдемте. А уж ты, мама, дремлешь?

— Нет… я не дремлю!.. — встрепенулась Марья Степановна, открывая глаза.

— По-старому! — засмеялся Николай, обнимая мать. — Сама дремлет, а говорит, что нет. Иди-ка, мама, спать. Ты ведь рано встаешь. Помнишь, как я ребенком все тебя спрашивал, хороший ли я сон увижу, а ты мне всегда говорила, что хороший… И ведь всегда хорошие сны снились, точно ты умела посылать славные сны.

— Еще бы не помнить!

— Я часто вспоминал в Петербурге об этом перед экзаменами. Как нарочно, все худые сны снились, и некому было мне пожелать хороших снов. А теперь нечего и спрашивать: я знаю, сны будут так же хороши, как и все вы…

Марья Степановна несколько раз поцеловала сына и перекрестила его. А он горячо целовал ее руку и глядел на нее с восторгом влюбленного. Он и в самом деле влюблен был в мать.

— А с тобой, папа, еще увидимся?

— Я поздно засыпаю. Зайди, как вернешься.

— Пойдемте, Елена Ивановна… Какая чудная ночь! — проговорил Николай, спускаясь с террасы. — Мы какой дорогой пойдем? Ближней — через лес? Вы не боитесь?

— Чего бояться?

— Мало ли чего? Хотя бы своего воображения. Впрочем, вдвоем не страшно, да и светло… Ишь луна какая сегодня, точно бледнолицая красавица. Посмотрите, как красив теперь сад. Да куда вы так торопитесь, Елена Ивановна? — остановил Николай, догоняя молодую девушку.

— Я всегда так хожу.

— Давайте-ка вашу руку, а то вы опять уйдете — догоняй вас! — заметил Николай тем товарищески фамильярным тоном, каким, бывало, говорил с прежней Леночкой.

Елена покорно протянула свою руку.

— Так-то лучше! — промолвил Николай.

Они шли не спеша, направляясь к лесу.

Они шли первое время молча. Елена, казалось, не имела намерения вступать в разговор. Она шла, опустив глаза вниз, погруженная в раздумье. Молодой человек искоса посматривал на свою спутницу, любуясь ее красивым, строгим профилем. Теперь, под обаянием чудной ночи, при бледном свете луны, Леночка казалась ему несравненно лучше. Ему стало снова жаль, что она выходит замуж.

Пропадет она совсем, отупеет. «Будет нянчить, работать и есть!» [8]«Будет нянчить, работать и есть!» — Неточная цитата из стихотворения Н.А.Некрасова «Тройка» (1846). — припомнился ему некрасовский стих. Нежное чувство закрадывалось ему в сердце. Положительно ему жаль Леночку. Она такая славная девушка, полная хороших стремлений, и — что ее ждет?

«Неужели она любит дикого человека? Чем он мог пленить ее?»

Молодой человек опять взглянул на Елену. «Как она хороша!» Взгляд его скользнул по ее роскошному стану и остановился на маленькой ноге, мелькнувшей из-под приподнятого платья.

— Что ж, мы молчать будем? Два года не видались, — кажется, есть о чем поговорить.

— Говорите, я буду слушать!

— Я много говорил, теперь ваш черед. Расскажите о себе: что вы делали, о чем думали, что читали, о чем мечтали в эти два года?

— Мне нечего рассказывать. Вы все уж знаете. Жизнь моя прошла самым обыкновенным образом. Кое-что читала, а больше хозяйничала…

— И впереди опять одно хозяйство?

— А то как же… Не сидеть же сложа руки!

Они приблизились к опушке и вошли в лес. На них сразу пахнуло свежестью и лесным запахом — запахом грибов и сырости. Луна пробегала за облаком. В лесу было совсем темно и торжественно тихо. Приятно и жутко было среди мрака и тишины. Какой-то таинственный, тихий шорох стоял среди лесной чащи. Откуда-то доносилось журчание воды. Протяжно прокуковала кукушка, вслед за тем внезапно шарахнулась между дерев птица. И снова в лесу стало тихо.

Молодые люди дышали полной грудью.

— Как хорошо здесь! — протянул Николай.

— Да, хорошо! — тихо ответила Елена.

Среди тишины и мрака леса невольно говорилось тише. Звуки становились мягче и таинственней, как будто страшно было разбудить громким голосом спящую лесную глушь.

Они пошли еще медленнее, осторожно ступая по песчаной дороге, усеянной сучьями. Николай придвинул к себе руку, и Леночка плотней прижалась к молодому человеку.

— Помните, как мы с вами, бывало, боялись ночью этого леса? Вы помните?

— Помню.

— А помните, как вы однажды заблудились вечером, и мы с Васей нашли вас?

— Помню.

— Хорошо было тогда… Да и теперь отлично! — проговорил под наплывом чувства Николай. — А время-то как пролетело… Кажется, давно ли мы с вами боялись этого леса, а вот теперь не боимся. Вы вот уж и замуж выходите. Скоро ваша свадьба?

— Через полтора месяца.

— Так скоро? — вырвалось у Николая.

— Да, скоро.

Опять оба замолчали. Елена прибавила шагу.

— Пойдемте поскорей! — нетерпеливо произнесла она.

— Куда вы бежите? Здесь так славно, так хорошо.

— Тетя будет беспокоиться.

— Бог с ней, с тетей! А вы так и не хотите рассказать старому товарищу о себе. «Занималась хозяйством, буду заниматься…» Ведь этого мало. Разве вы только и делали?.. По скромности вы даже скрыли, что мужиков лечите. Видно, доктор не ездит?

— Ездит, но редко.

— А лечите самоучкой?

— Самоучкой.

Николай тихо засмеялся.

— А еще что делали?

— Да больше ничего, кажется. Теперь иду замуж! — тихо прибавила она.

— Тихая пристань!..

— К чему бури? Я человек мирный, бурь не ищу. Бог с ними!

— И счастливы?

— Странный вопрос! Конечно. Меня никто не неволил идти замуж, да и никто не приневолит. Хочу — иду, хочу — нет.

— Я не о том. Это дело вашего сердца.

— О чем же?

— Вы как будто другая стали. Неужели мысль ваша не рвется к свету, на простор?

— Значит, не рвется.

— А прежде, помните?

— Мало ли что было прежде! — резко проговорила Елена.

— Вы лжете, Леночка! — воскликнул Николай. — Этого не может быть! В двадцать два года нельзя подвести итоги. Или вы думаете, что образование и развитие вздор… лишняя роскошь, глупости одни? Сегодня меня уж поразил Вася, но Вася странный мальчик. Может быть, и жених ваш так смотрит? Ну, тогда поздравляю вас… поклонников непосредственности…

— Напрасно вы горячитесь… Жених мой так не смотрит.

— Но вы-то… вы? Вы хотели учиться… Все, значит, побоку? Можно лечить самоучкой? — усмехнулся молодой человек. — Можно думать, что земля на трех китах стоит. Для домашнего обихода этого довольно?.. Ах, Леночка, Леночка (Николай и не замечал, что называл свою спутницу Леночкой), и для домашнего обихода этого мало.

Николай даже разгорячился. Если б он мог видеть лицо Елены, то, вероятно, не бросил бы ей таких упреков.

Она не отвечала ничего, только прибавила шагу.

— Вы простите старому приятелю. Ведь я по дружбе.

— Я не сержусь!

Она произнесла это «я не сержусь» таким тихим, покорным голосом, что Николаю вдруг стало невыразимо жаль ее. Они были близко к выходу из леса. Луна выглянула из-за облаков и обдала их серебристым светом. Николай взглянул на Леночку и сразу понял, как грубо и безжалостно он говорил с ней. Лицо молодой девушки поразило его своим страдальческим видом. Он более не начинал разговора. Молчала и Леночка под обаянием дыхания летней ночи. Потребность любить и быть любимым вдруг охватила все существо молодого человека нежным, теплым чувством. Молодая страсть рвалась наружу. Какое-то неопределенное чувство тоски и томления подступало к самому сердцу. Он забыл все свои наставления, забыл, что Леночке надо учиться. Он чувствовал только прелесть ночи, близость молодого, красивого создания и прилив страсти. Он любовался Леночкой, любовался ее лицом, ее станом, чувствовал, как трепетно бьется ее грудь, и никакие слова не шли на уста.

Они вышли из леса. Невдалеке замигали огоньки усадьбы.

В это время из лесу, где-то близко, раздались звуки песни. Мужской твердый голос пел одну из русских песен и пел превосходно. Ширью, страстью и тоской звучала эта песня, разлетаясь по лесу. В скорбных звуках было что-то щемящее, прямо хватающее за душу.

Николай остановился и не заметил, как вздрогнула рука Леночки.

— Какой чудный голос! — прошептал он. — Послушаем.

— Нет, пойдемте. У меня голова болит!

С этими словами она выдернула руку и быстро пошла вперед.

— Славно наш народ поет! — проговорил, догоняя Леночку, Николай. — Сколько чувства, сколько выражения. Так петь, как этот мужик пел, может только человек с душой.

— Это не мужик пел.

— Что вы? Манера мужицкая… Сейчас видно.

— Я знаю этот голос и знаю эту песню.

— Кто ж это пел?

— Лаврентьев пел! Он славно поет!

— Жених ваш? Вот никак не думал! — проговорил Николай, как будто несколько разочарованный. — Что ж он по лесу бродит?

— Верно, меня дожидался, а теперь возвращается домой.

Они пошли к дому. Большая мохнатая собака бросилась с лаем к Леночке.

— Здравствуй, Фингал, здравствуй!

Фингал замахал хвостом и потом осторожно обнюхал Николая.

Николаю было грустно, что прогулка так скоро кончилась. Ему хотелось еще гулять. Он протянул руку, крепко пожал Леночкину руку и вдруг проговорил:

— Простите меня, Леночка. Вы славная девушка, и дай вам бог счастья.

Он прикоснулся губами к ее руке и сказал:

— Вы любите его! И он, верно, вас любит. Вы стоите любви!

И снова поцеловал Леночкину руку.

Молодая девушка быстро отдернула руку и скрылась в дверях, а Николай тихо побрел домой, нарочно замедляя шаги.

Николай зашел к отцу, — старик еще не ложился: он сидел за французской исторической книгой, — и простился с ним, заметив, что устал с дороги. Он прошел к себе в комнату — хорошо знакома была ему эта комната! — и стал раздеваться. Он заглянул было в комнату брата, но там было темно. Николай окликнул Васю. Ответа не было.

— Верно, спит!

Через минуту он уже лежал в чистой, мягкой постели, с наслаждением потягиваясь и предвкушая сладость сна. Он скоро погасил свечку, повернулся на бок, и разнообразные отрывки мыслей бродили беспорядочно в его голове. То думалось о Леночке… «Зачем она замуж выходит!» И образ красивой девушки мелькал в его воображении. Славная она, хорошая!.. Образ Леночки сменялся другим образом, молодым и тоже красивым. Он вспомнил сестру Бежецкого. И та славная! Потом мечты забродили о будущем. Что будет? О, вероятно, будет хорошо, отлично будет. Ему представлялось, как он будит общество своими громовыми, горячими статьями. Его все знают, лучшая часть общества его уважает. Он знаменитый писатель. Но вдруг на смену является другая картина. Он в суде и защищает — даром, разумеется, — несчастного вора. Речь его льется свободно, горячо. Масса публики жадно слушает его. Судьи даже встрепенулись, а прокурор совсем смущен. Он кончил и ждет… Выносят оправдательный приговор. Он жмет руку оправданному. Он счастлив и горд. Он не похож на своих собратов. Он обелять не будет… Он будет по совести… Опять новые картины: то он профессор, то он в далеком захолустье, после того как послужил честному делу, но он скоро возвращается, и все приветствуют его. Мысли начинали путаться. Приятное ощущение дремоты начало охватывать его. Мозг ослабевал. Он испытывал ощущение усталости и безотчетного счастия, вспоминая, что он дома, в родном гнезде, и что у него такие чудные старики, и что его все любят. Ему послышался чей-то голос вблизи, спрашивающий: «Ты спишь, брат?» Он слабо пролепетал: «Хорошо жить, Вася, хо-ро-шо!» — и чувствовал, что язык больше не служит. Он засыпал крепким, чудным сном молодости, счастливый, добрый и готовый на все хорошее.

В то самое время Леночке не спалось. Она пришла в свою комнатку, маленькую опрятную комнатку, хотела было раздеваться, но сняла только платье, подошла к окну, да так и осталась у растворенного окна, всматриваясь вдаль сосредоточенно и строго. Она долго стояла, потом взмахнула головой, словно желая отогнать неотвязные мысли, присела на кровать, медленно разделась, легла в постель, но заснуть не могла. В ушах ее еще стояли слова упрека и скорбная песня в лесу, а перед ней, как живой, носился образ Николая, такой хороший, привлекательный…

Леночка приподняла с подушки голову. Слезы текли по ее лицу…

— Это… все глупости! — прошептала она наконец, бросаясь на подушки. Из отворенного окна доносились какие-то тихие, жужжащие звуки ночи и словно дразнили ее… — Глупости, — повторила она, — глупости!

Вася, вернувшийся позже брата, вошел к нему со свечкой в руках и, увидав, что брат засыпает, прошел к себе, достал из стола тетрадь и, по обыкновению, стал записывать свои заметки и впечатления. Заметки эти были очень странные и самые разнообразные, с которыми читатель познакомится в свое время. Он долго сидел; потом, окончивши это дело, разделся и занялся гимнастикой: приседал, двигал руками, вдыхал грудью, и все это самым серьезным образом. Потом попробовал мускулы на руках и, довольный, что порядочные желваки были крепки, когда он сгибал руку, Вася снял тюфяк с кровати, лег на тощей соломенной подстилке, затушил свечку и долго еще лежал с открытыми глазами, размышляя о словах брата.

VII

Неделя пролетела незаметно. Николай ходил на охоту, гулял с братом, — Вася, к некоторой досаде Николая, все еще ему не «открывался», — спорил слегка с отцом, вволю ел и отсыпался. Он принялся было за работу, начал писать статью, исписал листа два бумаги и бросил — не писалось. Хотелось отдохнуть от петербургской жизни и полениться на деревенском приволье. Давно ему не жилось так беззаботно, как теперь. Однако через неделю он начал скучать. Людей не было, без людей скучно.

Леночка несколько дней не показывалась. «Уж здорова ли наша Леночка? — беспокоилась добрая Марья Степановна. — Не случилось ли чего с ней?» И Николаю было скучно без Леночки. Он отправился ее навестить.

Через хорошо знакомую калитку вошел он в небольшой молодой сад, прилегавший к новому маленькому серому дому. Он прошел сквозь ряд фруктовых деревьев и невдалеке от террасы увидел Леночку и тетку за варкой варенья. Солнце жгло невыносимо — было около полудня, — и Николай истомился от жару. «И как это им не жарко на припеке варить варенье!» — подумал он, подходя к ним.

Тетка Леночкина, Марфа Алексеевна, родная сестра Леночкина отца, толстая, жирная, рыхлая женщина, лет под пятьдесят, вся раскрасневшаяся и истомленная, в грязном капоте, слегка вскрикнула при виде гостя, обрадовалась и почему-то стала извиняться. Леночка молча поздоровалась с Николаем и продолжала снимать ложкой пену с шипящей жидкости, в которой подпрыгивали крупные вишни. Пока Марфа Алексеевна извинялась и звала Николая в гостиную, он взглянул на Леночку и… и сегодня она ему показалась совсем не такой или по крайней мере не совсем такой, какой была тогда при лунном освещении. Сегодня она была какой-то будничной. Одета она была слишком уж по-домашнему, без корсета, руки были запачканы, на пальцах ее, заметил он, виднелись черненькие точки — следы иголки — и ногти ее не отличались чистотой. Лицо ее пылало от жара, и крупные капли пота струились по лицу. По-видимому, она так была занята своим делом, что и не обращала внимания на Николая. Это его кольнуло.

— Пойдемте-ка, Николай Иванович, в гостиную. Эка жарища-то какая здесь! Пойдемте… Ишь какой вы молодец стали!

Марфа Алексеевна, грузно переваливаясь и вздыхая, поплелась в дом, и Николай за ней.

— А ты, Леночка? Брось варенье и ступай к нам, а не то Аксинью позови.

— Сейчас, тетя.

В гостиной, увешанной довольно плохими литографиями, с обстановкой средней руки, Марфа Алексеевна тяжело опустилась на диван и, указывая на кресло гостю, проговорила:

— А мы по-прежнему. Братец все в разъездах. Нынче пошли строгости. Дел… дел-то сколько. Во все глаза гляди. Все нынче бунтовать стали! — добродушно прибавила старуха. — О-ох, жарко… Все… Ты думаешь, он смирный человек, а глядишь — бунтовщик. Посудите, в эдакую-то жару да братцу по уезду рыскать! И к чему бунтовать? Только братцу лишние хлопоты!..

Она принялась, по обыкновению, жаловаться на обстоятельства, на дороговизну и все вздыхала, верней от жара, чем от плохих обстоятельств, и Николай обрадовался, когда вошла Леночка и тихо присела на кресло.

— Спасибо вот Леночка помогает, а то одной… С рабочими что горя…

— Ну уж вы, тетя, всегда жалуетесь!.. — заметила Леночка серьезно.

Разговор продолжался на эту тему. Гостю предложили чаю. «Какой теперь чай!» — подумал он — и отказался. От водки тоже.

— А вы нас совсем забыли, Елена Ивановна. Мама даже беспокоится!

— Хлопот было много.

— А по вечерам?

— По вечерам к ней жених ходит. Скоро вылетит птичка из гнездышка! — протянула тетка. — О-ох, как-то я тогда управлюсь… У Смирновых, чай, были?

— Нет еще… Собираюсь.

— Не были? — повторила Леночка.

— Не был. Вы что так спрашиваете?

— Да как же… У них интересно должно быть. Я слышала, там гостит знаменитый петербургский адвокат Присухин и какой-то молодой ученый из Петербурга. Люди все развитые… И барышни тоже развитые…

Она подчеркнула слово «развитые».

Николай пристально взглянул на Леночку. «Смеется она, что ли?» Кажется, нет. Лицо ее совсем спокойное, только верхняя губа слегка вздрагивает да голос чуть-чуть дрожит.

— Так-то вы, Елена Ивановна, прощаете? Не ожидал я от вас этого.

— Ну, ну, не сердитесь. Я пошутила, право пошутила! — промолвила Леночка и вдруг вся просияла.

— О чем это вы? — прошептала Марфа Алексеевна.

— Так, тетя, спор был у нас.

Николай посидел еще немного, поболтал с Леночкою; Марфа Алексеевна все тянула унылую нотку о дороговизне и смутах, по поводу которых так часто приходилось разъезжать ее братцу — она с комичным добродушием смешивала и дороговизну и смуту. (Два года тому назад, вспомнил Николай, она все жаловалась на мужиков.) Он стал прощаться.

— Смотрите же, Елена Ивановна, не забывайте нас. Мама без вас скучает. Придете?

— Приду как-нибудь.

— Не как-нибудь, а поскорей приходите. Скоро ведь вас и совсем редко будешь видеть.

Леночка проводила Николая до калитки, крепко пожала ему руку и долго еще смотрела вслед.

Потом тихо повернула назад и принялась варить варенье.

— Пожалуй, Смирниха окрутит молодца! Ты как, Лена, думаешь? — заметила Марфа Алексеевна, выходя на террасу. — Она женихов ищет, как кошка мышей…

— Да вы почем знаете?

— Знаю, мать моя. Я все знаю. Мне ихняя ключница все говорила. Девки на возрасте.

— Охота вам, тетя, всякие сплетни слушать. Что Вязников — мальчик, что ли?

— Хитры они. Старшую-то как выдали… слышала?..

— Не хочу я слушать.

— А ты чего взъелась? Ну, не хочешь, как хочешь! — равнодушно ответила Марфа Алексеевна. — Мне что, мне все равно. Жених только он подходящий. У старика-то деньги припрятаны…

— Вы видели?

— Недаром опекуном был десять лет.

— Тетенька! Я прошу хоть при мне-то гадостей этих не говорить. Иван Андреевич… это такой святой человек.

Голос ее дрожал от волнения.

— Да что ты в самом деле на стену лезешь? Ишь как расходилась! Ну, святой так святой… почему я знаю. Им же хуже! Горячишься, глупая, из-за пустяков. И без того жарко. О-о-ох! Пойти, что ли, полежать перед обедом!..

Марфа Алексеевна покачалась в раздумье и скрылась в комнату.

— Хороши пустяки! — в волнении шептала Леночка. «Не женится он ни на одной из Смирновых! Этого не может быть!» — подумала она.

Возвращаясь домой, Николай даже усмехнулся, припоминая, что сперва он возлагал такие надежды на Леночку и пробовал было «разбудить дремавшую мысль».

«Настоящая ее сфера — нянчить, работать и есть. И, кажется, ничего другого и не надо ей. А я вообразил было… Прехорошенькая из нее будет самочка, если только она не распустится совсем с диким человеком!» — решил Николай.

Ему сначала показалось, что выход Леночки замуж таит в себе какую-нибудь драму — он очень любил драматические положения, — и все ждал, что Леночка откроется своему товарищу. Оказывалось теперь, по его мнению, что никакой драмы нет. Никто ее не заставляет. Понравился барышне дикий человек. «Только как он мог понравиться?» Николаю сделалось даже обидно, что его труды по развитию Леночки пропали даром.

«Не моего она романа!» — повторил он.

На следующий день отец с сыном собрались к Смирновым. Давно уже следовало отдать им визит, но Вязников день за день откладывал, поджидая приезда Николая. Старику хотелось похвастать перед Смирновыми сыном. Марья Степановна наотрез отказалась ехать. Во-первых, некогда и, во-вторых, что она будет там делать? Она вообще не любила выезжать и показываться в люди, хотя и рада была принимать у себя. «Уж поезжайте вы одни да извинитесь за меня, домоседку!»

В двенадцатом часу коляска, запряженная тройкой неважных лошадей, стояла у крыльца, и старый, сухощавый Фома — он же и садовник — молодцевато сидел на козлах, облекшись в старенький летний армяк, сидевший, впрочем, на Фоме довольно неуклюже.

Николай только что окончил туалет и вышел в гостиную в сопровождении Васи, который старательно смахивал щеткой пылинки с новой пары брата и, казалось, принимал большое участие в этом деле, хотя и говорил раньше, что нет ничего любопытного у «этих трещоток».

В новой щегольской паре, в белоснежной рубашке, приодетый и прифранченный, Николай был совсем изящным молодым человеком, который ни в каком обществе не ударит в грязь.

Отец дожидался сына. Он тоже приоделся — расчесал свою красивую бороду, пригладил седые кудри и натягивал перчатки. Любо было глядеть на отца и сына.

— Смотри, Коля, не сведи ты с ума Смирновых! — шутя проговорила Марья Степановна, восхищаясь своим красавцем.

— Не беспокойся, мама, не сведу и сам не сойду!

— Хвались, хвались! Барышни очень хорошенькие и не глупые. Особенно старшая… вдовушка… Ну, та… Бог с ней!..

— Сороки! — невозмутимо вставил Вася, подавая отцу шляпу, которую только что заботливо вычистил.

Невольно все рассмеялись, глядя на долговязого юношу.

По мягкой дороге, чуть-чуть подпрыгивая, плавно катилась коляска к усадьбе Смирновых. Надо было ехать верст с двадцать. В разговорах Вязниковы и не заметили, как прошло время и как припекало их солнце. Из-за пригорка наконец показался огромный тенистый сад и верхушка церкви. Затем открылась и самая усадьба — большой старинный помещичий каменный двухэтажный дом с возвышавшимся посредине куполом, на котором развевался флаг.

— Старинное дворянское гнездо!.. Так и веет от него стариной! Постройки-то какие! — промолвил Николай.

— Богат был отец покойного Смирнова. Первейший богач был у нас, но все промотал. Удивительно, как еще эти хоромины уцелели в общем крушении. Я помню старика, он приятель батюшки был. Свежо предание, а верится с трудом [9]Свежо предание, а верится с трудом. — Из комедии А.С.Грибоедова «Горе от ума» (действие 2, явл. 2)..

— Самодур?

— Людей травил собаками, а потом награждал их по-царски. У него одних собак было сотни три. Пиры задавал какие!..

— Теперь, я думаю, имение запущено?

— Совершенно. Заложено в банке и не дает никакого дохода или пустяки. Впрочем, Надежда Петровна думает поправить его. Посмотрим, что будет, как поправит…

— Богата она?

— Едва ли; кажется, пенсия одна после мужа, а впрочем, не знаю. Живет хорошо — увидишь!

Когда коляска приблизилась к усадьбе, то мерзость запустения обнаружилась во всей наготе своей. Хозяйственные постройки оказались развалившимися, без стекол, и глядели мрачно.

Громадный барский дом еще был в некотором порядке, но верхние окна были заколочены наглухо досками. Через широкие ворота высокой каменной, местами совсем развалившейся ограды, обнесенной вокруг всей усадьбы («тоже своего рода „великая стена“ [10]«Великая стена» — крепостная стена огромной протяженности в Северном Китае, строительство которой начато в IV-III вв. до н.э., — подумал Николай), коляска въехала на полукруглый большой луг и по окаймленной ветлами аллее с шумом подкатила к громадному подъезду, который стерегли два больших льва с отломанными носами.

Из дверей вышел молодой лакей совсем петербургского фасона и на вопрос: «Дома?» — отвечал утвердительно, с петербургской выправкой, пропуская гостей в огромную переднюю:

— Дома-с, пожалуйте!

Затем он снял с них пальто и побежал доложить о гостях.

Вязниковы медленно проходили большую высокую залу, отделанную под мрамор, — «мрамор» совсем пожелтел, и многочисленные трещины извивались по нем неправильными линиями, — украшенную кариатидами [11]Кариатиды — статуи, поддерживающие выступающую часть здания., с расписанным потолком, но от старости и пыли фрески представлялись мрачными пятнами с какими-то фантастическими фигурами вместо амуров. Ветхие, с истертой позолотой и обтрепанной, полинялой штофной материей [12]Штофная материя — плотная шелковая или шерстяная ткань с тканым узором., стулья да рояль, стоявший в углу, составляли все убранство залы. От этой комнаты веяло пустыней и отдавало сыростью.

Николай чуть было не упал, попавши ногой в глубокую дыру на старом дубовом паркете.

— Эка старина! Хоть бы дыры зачинили! — проговорил Николай.

— А я, Коля, когда-то здесь отплясывал! — улыбнулся Иван Андреевич. — Тогда дыр не было!.. Это малая зала, а наверху большая есть, с театром. У покойного старика была труппа крепостных артистов… Теперь там, верно, крысы поселились. Верх заколочен! — прибавил старик.

Гостиная, куда вступили из залы Вязниковы, представляла совершенную противоположность. Точно они, переступивши порог, перенеслись из доброго старого времени в новое. На них так и пахнуло современной жизнью и обстановкой. Они были в уютной, видимо жилой гостиной, напоминавшей петербургские дачные гостиные средней руки, с светлыми кретоновыми портьерами [13]Кретоновые портьеры — шторы из плотной, жесткой хлопчатобумажной ткани с набивным рисунком., занавесями, мягкой, новейшего фасона, свежей мебелью, обитой тою же материей, с цветами на растворенных окнах, трельяжем, несколькими недурными пейзажами по стенам, оклеенным светлыми обоями, с альбомами, кипсеками [14]Кипсек — роскошно изданный альбом. и книгами в красивых переплетах, разбросанными на столах, перед диванами и диванчиками.

Едва Вязниковы сделали несколько шагов, как против них заколыхалась портьера и из-за нее торопливо вышла пожилая женщина, одетая очень хорошо и по моде, и, протягивая обе свои длинные, с красивыми ногтями, костлявые руки, на пальцах которых болтались кольца, произнесла приветливым голосом, улыбаясь всем своим лицом:

— Как я рада вас видеть, дорогой и уважаемый Иван Андреевич! Как рада!

Она с чувством пожала Ивану Андреевичу руки и продолжала:

— Нечего вам и представлять вашего сына. Я и так бы узнала.

Она протянула Николаю руку («Какая костлявая!» — подумал он) и заметила:

— Я с вами знакома, Николай Иванович, по вашей прекрасной статье. Еще недавно мы о ней говорили с Алексеем Алексеевичем. Вы, конечно, знаете Присухина? Он теперь гостит у нас. Ваша статья нам всем очень понравилась. Мы даже удивились, как она прошла. Мы так привыкли к затрудненьям, — пожала она плечами и горько усмехнулась. — Садитесь, пожалуйста. Иван Андреевич, сюда на диван. Как здоровье Марьи Степановны? Она такая домоседка — ваша Марья Степановна.

VIII

Николай разглядывал в это время хозяйку.

Это была высокая худощавая женщина, лет под пятьдесят, с продолговатым лицом, острым носом, тонкими губами и проницательным, умным взглядом маленьких черных глаз, которые почти не останавливались на месте. Она сразу производила впечатление умной, бойкой, характерной женщины, знающей толк в людях и умеющей обойтись с ними. «Тертая баба! — подумал про нее Николай. — И вовсе не так проста, как хочет казаться!»

Кто в Петербурге не видал или не слыхал о Надежде Петровне, пользовавшейся репутацией умной и либеральной женщины?! На благотворительных спектаклях, на лекциях, на литературных вечерах она бывала непременной распорядительницей, показывалась то там, то здесь, кого-нибудь устраивающая, о чем-нибудь суетящаяся, пожимающая руку то тому, то другому, всегда приветливая и любезная. Кажется, нет ни одного благотворительного общества, в котором она не была бы членом, а в двух она состоит председательницей. И везде она поспевала, везде пользовалась репутацией практичной женщины, умеющей все устроить, все уладить. Она поощряла женские высшие курсы, она с дочерьми всегда что-нибудь да устраивала; одним словом, как она говорила, всякий «либеральный почин» находил в ней горячую поклонницу. Она имела большой круг знакомства и преимущественно в интеллигентной среде. По четвергам у нее собиралось самое интеллигентное общество: профессора, известные адвокаты, известные прокуроры, известные председатели, известные литераторы; неизвестных у нее не было, а если и встречались, то они непременно готовились быть известными. Этот молодой человек писал какое-нибудь исследование, другой — собирался предпринять ученое путешествие в Гобийскую степь, третий — «изучал» специально тюремный вопрос, четвертый — творения Шекспира и т.п. Что она была женщина бесспорно умная, в этом не было ни малейшего сомнения, но каким образом она сделалась либеральной дамой и почему она именно сделалась либеральной, а не консервативной — этот вопрос задавали себе многие, знавшие Надежду Петровну еще в те времена, когда она женских курсов не поощряла, с известными людьми не была знакома, а, состоя в звании молодой губернаторши, отличалась совсем противоположными качествами и, как говорят злые языки, держала бразды правления так туго, что купцы и чиновники только вздыхали, особенно перед праздниками.

Дочь незначительного губернского чиновника, тогда красивая, стройная девушка, с прекрасными белокурыми волосами и зоркими черными глазками, Надежда Петровна сумела составить очень блестящую для нее партию и женила на себе — именно женила! — пожилого уже господина Смирнова, приехавшего из Петербурга по делам в С. и влюбившегося в молодую девушку. Правда, он было колебался сделать предложение, но Надежда Петровна сама вывела его из колебания, так что Смирнов и не успел одуматься, как уже сделался женихом и вслед за тем счастливым и покорным супругом молодой жены. Она не только прибрала в руки самого Смирнова, но благоразумно прибрала в руки и остатки его состояния, умерила широкую натуру мужа, — он в этом отношении походил на отца, — заставила его воспользоваться связями и серьезно заняться службой — до этого Смирнов где-то числился и бил баклуши. Супружество их было очень счастливо и обильно детьми. Молодая женщина выказала блистательные способности и как администратор, и как финансист. Она сберегла от продажи Васильевку, управляла губернией с достоинством и умом и продолжала заботиться о благополучии семейства с упорством и энергией характерной женщины. Когда подоспела крестьянская реформа, Надежда Петровна была несколько изумлена и числилась в числе недовольных. Тем временем мужа назначили сенатором, и Смирновы переехали в Петербург. Жили они скромно, дочери были в институтах. Несмотря на хлопоты Надежды Петровны, сенатор никакого высшего назначения не получил и в шестидесятых годах умер, оставив на руках вдовы двух сыновей: одного офицера, другого прокурора, и трех подрастающих барышень, а состояние хоть и порядочное, но далеко не обеспечивающее семью. Вот в это-то самое время Надежда Петровна и сделалась либеральной дамой. С свойственной ей проницательностью она поняла, что времена переменились, что со смертью мужа связи ее с аристократическими родными ее мужа должны были прекратиться, что она не в состоянии была тянуться за ними, не могла играть никакой роли в этом обществе и едва ли пристроит своих дочерей. Мало-помалу отстала она от этого общества, завязала знакомства в других кружках и благодаря природному уму и бойкости скоро приобрела репутацию умной и либеральной женщины, так что в Петербурге все знали Надежду Петровну. Она очень хорошо пристроила старшую дочь, выдав ее замуж за очень богатого старого сенатора, — он тоже не мог прийти в себя, как уже был объявлен женихом, — но других дочерей пристроить было труднее… Известные адвокаты и прокуроры, посещавшие гостиную Надежды Петровны, очень хорошо знали, что приданое у дочерей небольшое, и предложений не делали. Надежда Петровна ездила на воды, но и там женихи не давались, и бедная мать нередко приходила в отчаяние, глядя на своих дочерей, не умевших устроить своей жизни с таким же умом, как сама она и старшая ее дочь.

Состояние между тем расстроилось благодаря старшему сыну. Он наделал долгов, и надо было заложить имение. Осталась пенсия да кое-какие доходы с имения. И вот Надежда Петровна вместо вод приехала в Васильевку, пригласив к себе погостить нескольких известных холостых, обычных посетителей ее гостиной.

— В деревне так хорошо освежиться после Петербурга! — говорила она, не без основания рассчитывая, что деревенский простор даст и больший простор чувствам.

— Вы пробудете здесь все лето, Николай Иванович? — обратилась Надежда Петровна, успев в свою очередь внимательно оглядеть молодого человека и, по-видимому, очень довольная осмотром.

— Все лето.

— И отлично. Я рассчитываю на вас. Вы, верно, не откажете нам помочь в добром деле… устроить здесь на рациональных началах школу. Мы все принимаем участие, и я надеюсь…

Николай поклонился.

— Наш бедный народ совсем, совсем лишен света. Надо всем нам делать, что можно, как это ни трудно. Ах, Иван Андреевич, — обратилась она к Вязникову, — каково-то вам? Я слышала, как вы боретесь в земских собраниях. Нам всем надо сплотиться. К сожалению, мы страдаем разъединенностью, вот почему мы все так мало успеваем…

Надежда Петровна уже несколько раз беспокойно поглядывала на двери, и Николай заметил на лице ее промелькнувшую неприятную улыбку. Впрочем, лицо ее тотчас же просветлело, когда в гостиную вошла молодая барышня в кисейном платье, недурная собой, с неглупым, выразительным лицом.

Гости встали. Николай тотчас же был представлен.

— Вторая моя дочь, Ольга. Николай Иванович Вязников, автор той статьи… помнишь?

Ольга сказала, что очень хорошо помнит и что статья ей понравилась. Она пожала руки отцу и сыну и присела рядом с Николаем. У них завязался разговор. Ольга показалась Николаю очень неглупой и наметавшейся девушкой, но при этом ему бросилось в глаза, что она уже чересчур часто цитирует названия разных авторов.

Оказалось, что она теперь изучала Спенсера [15]Спенсер, Герберт (1820-1903) — английский философ и социолог. и осенью готовилась в близком кружке прочесть реферат. Она говорила об этом, впрочем, просто, нисколько не рисуясь. «Почему она именно изучает Спенсера?» — подумал Николай и хотел было спросить, но ничего не спросил.

Вслед за тем в гостиную вошли еще две барышни, в сопровождении маленького, худощавого, с козлиной бородой, рыженького господина с серьезным лицом, выступавшего тоже серьезно и солидно. Он что-то объяснял двум барышням, которые, казалось, слушали его очень внимательно.

Николай опять встал и поклонился. «Сколько здесь барышень! — подумал он. — Неужто ж одна из них та самая красавица, о которой говорила Леночка?»

Одна из вошедших — брюнетка с короткими, подвитыми волосами, падавшими локонами на плечи, — очень походила на Ольгу, только была повыше ростом. Такая же недурненькая, брюнетка, с неглупым, симпатичным личиком, хорошими манерами, белыми сверкающими зубками и приветливым взглядом. Другая — блондинка, очевидно, была совсем иной породы. Белокурая, миловидная, пышная, с румянцем на нежной коже лица, с большими голубыми, красивыми, но глуповатыми глазами, она сразу напомнила Николаю богобоязненных, солидных, застенчивых барышень из приличных семейств русских немцев.

Брюнетка, как Николай решил про себя, едва только увидал ее, была младшая дочь Смирновой — Евгения, а блондинка — Анна Штейн, приятельница барышень Смирновых, приехавшая из Петербурга погостить в деревне. «Отец ее известный, честнейший и знающий финансист», — вставила Надежда Петровна, улучив минуту.

Что же касается рыжеватого молодого человека, то и он оказался известным молодым ученым г.Горлицыным, химиком, собирающимся вскоре занять профессорскую кафедру.

Господин Горлицын молча обменялся рукопожатиями с Вязниковыми и отошел тою же солидной, степенной походкой к барышням продолжать прерванную беседу. Он говорил тихо, не спеша, докторальным тоном, напоминающим тон заматорелого учителя, и обе барышни слушали его с большим вниманием. Вскоре, однако, Евгения подсела к Николаю, а г.Горлицын с Анной Штейн продолжал свою беседу уже в зале, откуда доносился тихий, авторитетный голос молодого ученого.

«Где ж, однако, настоящая красавица, старшая дочь?» — думал про себя Николай, которому, признаться, несколько надоело уже беседовать с барышнями, — Надежда Петровна в это время заговаривала старике, — хотя одна и изучала Спенсера, а другая, как оказалось, занималась с г.Горлицыным химией и находила, что это очень интересно и любопытно.

«На какого черта этой нужна химия, а другой нужен Спенсер? При чем тут химия?» — вертелось в голове Николая. Однако он должен был признать, что и Евгения, как и Ольга, была неглупая барышня, хотя и пожалел, что от занятий химией у нее были запачканы тонкие, аристократические ручки. Вообще обе сестры показались ему не особенно интересными и занимательными, хотя обе они и выказали себя с очень хорошей стороны. Обе были девушки с самыми либеральными взглядами, обе не без презрения относились к военным и предпочитали интеллигентных людей, обе, время от времени, слушали лекции, хотя и пожалели, что с ранних лет не получили систематического образования, обе следили за литературой, любили и жалели «бедную учащуюся молодежь» (в доме у них, однако ж, «учащаяся молодежь» не бывала). Обе могли, если бы понадобилось, толково объяснить несовершенство земских учреждений, и обе были знакомы с Тургеневым, Достоевским и многими другими, менее известными писателями.

А все же Николаю с ними было скучно. Ему приходилось раньше встречаться с такой же разновидностью. Он вспомнил, что встречал в петербургских кружках, в небогатых, но плодовитых дворянских семействах, такие же экземпляры либеральных барышень, которые, в ожидании замужества, бросались, разумеется без всякой подготовки, не только на химию или на изучение тюремного вопроса, но даже на высшую математику и от скуки ездили слушать сельскохозяйственные лекции, а потом, когда благополучный брак увенчивал их стремления, прекращая тревогу сердца, они благоразумно откладывали, конечно, химию в сторону и делались добрыми супругами, главным образом интересующимися производительностью благоверных супругов в приобретении материальных средств. «Химия» тогда оставалась приятным воспоминанием девической жизни и служила иногда разве подспорьем для оживления какого-нибудь скучного журфикса [16]Журфикс — день недели в каком-нибудь доме, предназначенный для приема гостей (фр.)..

Николай посмотрел на отца и скрыл улыбку. По унылому, осовевшему лицу его он заметил, что хозяйка совсем завладела стариком. Иван Андреевич посмотрел на часы, переглянулся с сыном и хотел было подниматься, как в гостиную вошла молодая женщина с ярко-золотистыми, рыжими волосами, приостановилась, слегка прищуривая глаза с выражением не то скуки, не то недоумения, и приблизилась к обществу.

Николай взглянул на нее и как бы замер от удивления.

Что-то ослепительно свежее, белое, красивое и изящное осветило внезапно комнату.

— Красавица! — шепнул он, поднимаясь с кресла и низко кланяясь рыжеволосой молодой женщине, которая приветливо здоровалась с Вязниковым-отцом.

IX

Надежда Петровна назвала Николая и проговорила:

— Старшая моя дочь, Нина!

Молодой человек еще раз поклонился, пожимая протянутую ему руку, и — спасибо молодому ученому, который подсел в это время к барышням — мог свободно любоваться Ниной, присевшей около отца, прямо против Николая.

Стройная, высокая, статная, с роскошно развитыми формами, она была в светлом барежевом платье [17]…барежевое платье — платье из прозрачной ткани крученой пряжи с сетчатым рисунком. с широкими рукавами, из-под которых блестели — именно блестели — ослепительной белизны, словно из мрамора выточенные, обнаженные руки с изящными кистями. Так же ослепительно бело было и ее античное, художественных очертаний лицо с нежным розоватым оттенком просачивающейся крови и нежными голубыми жилками. Из-под высокого молочного лба глядели черные бархатистые глаза, чуть-чуть улыбаясь какой-то неопределенной улыбкой. Такая же улыбка скользила и по тонким ярким губам, скользила незаметно, придавая физиономии слегка насмешливое выражение.

От всей этой ослепительной фигуры веяло спокойным изяществом и какой-то силой красоты…

Нина Сергеевна несколько минут проговорила с Иваном Андреевичем, вскинула раза два глаза на Николая, поднялась с кресла и подошла к сестрам, которые затеяли уже спор с Горлицыным.

— Опять умные разговоры ведете! — произнесла она, чуть-чуть скашивая губы и улыбаясь насмешливо глазами.

— Ах, не мешай, Нина.

— Как вам не надоест, господа?.. Игнатий Захарович, я не прошу вас о сестрах, но пожалейте хоть Нюту… Вы бедняжку совсем замучаете… право…

Горлицын серьезно взглянул на молодую женщину. Обе сестры взглянули на Николая, как бы прося извинения, что у них такая старшая сестра.

— Я сегодня слышала, как вы вразумляли ее насчет души… Это ужасно. Пощадите ее хоть до четвергов зимой… Бедная Нюточка все сидит за книгой и старается понять, что такое душа… Ведь теперь каникулы…

Молодой ученый начинал, видимо, злиться, а Нина Сергеевна, видимо, потешалась над ним от скуки. Он, впрочем, старался скрыть свое раздражение под спокойным тоном и медленно проговорил:

— Напрасно вы беспокоитесь за Анну Карловну. Для кого как… Что для одного скучно, то…

— Это в мой огород? Так ведь напрасно!.. — засмеялась она, открывая ряд прекрасных жемчужных зубов. — Вы хорошо знаете, кажется, что я отсталая. Это ведь давно решено и подписано! — прибавила она, значительно усмехаясь.

— Ты, Нина, вечно с твоими насмешками! — заметила Ольга.

— Они вот все не допускают меня в свою компанию, — весело заговорила Нина, обращаясь к Николаю, — и говорят, что я не умею вести умных разговоров. Хотите, попробуем?

— Попробуем.

— Впрочем, что же я?.. Вы тоже, верно, известный литератор или адвокат, или… словом, ученый человек?

— Я просто покамест праздношатающийся человек! — отвечал он.

— Николай Иванович написал недавно превосходную статью! — проговорила одна из сестер.

— Слышала, но не читала и — извините — не прочту. Значит, и вы мне не пара? — комично усмехнулась она. — Я ничем не занимаюсь, ничего не изучаю, разве только людей! — прибавила она, присаживаясь около Николая. — По совести предупреждаю вас!.. Давно вы приехали?

— С неделю.

— И не умерли еще с тоски?

— Нет! — рассмеялся Николай.

— А я так готова умереть. Гулять да гулять — это надоест.

Она вскинула на него глаза, обдавая его светом, и проговорила:

— Вы до осени?

— До осени.

— Умеете ездить верхом?

— Умею.

— И прекрасно. Мы будем ездить с вами, а то мне не с кем!

Она проговорила эти слова тем капризно-уверенным тоном, как будто и не сомневалась в согласии молодого человека.

— Да ведь я живу за двадцать верст…

— Приезжайте чаще к нам. Вы знаете Присухина?

— Слышал.

— Будете за обедом спорить с ним, а вечером будем кататься или играть в карты.

В это время Надежда Петровна кашлянула; Нина Сергеевна незаметно взглянула на мать, усмехнулась и проговорила:

— А, впрочем, как хотите. Я и одна люблю ездить… Ну, mesdames, кончили? — обратилась она к сестрам. — Пора и купаться идти.

Она поднялась с места.

Иван Андреевич подошел к сыну и спросил, не пора ли ехать домой.

— Поедем! — отвечал Николай.

— Как, уже и ехать? Что вы, Иван Андреевич! Разве вы не пообедаете с нами?

Старик извинился, что не может.

— Ну, так хоть Николая Ивановича не увозите… Дайте нам поближе познакомиться с молодым человеком. Знаете ли что: оставьте его погостить у нас несколько дней. Он познакомится с Алексеем Алексеевичем. Быть может, и не соскучится. Оставайтесь-ка, Николай Иванович. У нас, как видите, здесь всем полная свобода. Что хотите, то и делайте.

Николай колебался.

— Оставайтесь! — промолвила Нина. — Он остается, мама! — прибавила она.

Николай тотчас же согласился.

Отец обещал ему прислать платье и белье.

— Ты долго пробудешь?.. — спрашивал он у сына, который вышел его проводить.

— Нет, дня два-три, не более.

— Как знаешь! — промолвил старик, пожимая руку сына, и потом тихо шепнул, — ты будь, Коля, осторожней с Ниной Сергеевной. Она… она. Впрочем, ты сам поймешь, что это за женщина. Прощай, мой мальчик! «Какая она особа?.. Что хотел сказать отец?» — недоумевал Николай, возвращаясь в гостиную.

X

Только к обеду — у Смирновых обедали по-городскому, в пять часов, собираясь по звонку — в столовую вошел, несколько переваливаясь и потрясая брюшком, скромно склонив чуть-чуть набок голову, блондин, среднего роста, лет за сорок, круглый, гладкий и выхоленный, с мягким, белым, расплывчатым, широким лицом, сияющий лысиной и небольшими глазами, ровно глядевшими из-под широкого черепа. Все в нем дышало необыкновенным благообразием, начиная с лысины, окладистой светло-русой бороды, от которой несло благоуханием, и кончая пухлыми архиерейскими руками. В кем было что-то елейное, мягкое, располагающее.

Это был известный адвокат, наживший большое состояние, Алексей Алексеевич Присухин.

Только что он вошел в столовую, как тотчас же все — исключая Нины — обратились к Алексею Алексеевичу с вопросами: хорошо ли он работал, и не мешал ли ему шум? В почтительности, с которой все обращались к нему, легко было увидать, что Присухин пользуется у Смирновых большим почетом и особенным авторитетом.

Он успокоил всех своей мягкой улыбкой, прежде чем объяснил, что занятия его шли успешно и что ничто ему не мешало, и взглянул на нового гостя.

— Ах, что же я!.. — подхватила Надежда Петровна.

С этими словами она взяла молодого человека под руку и, подводя Николая к Алексею Алексеевичу, проговорила:

— Николай Иванович Вязников.

Смирнова и не назвала Присухина, полагая, вероятно, что не может быть человека, который бы не знал его.

— Очень приятно познакомиться! — промолвил Присухин, приветливо пожимая молодому человеку руку.

— Это, Алексей Алексеевич, автор той статьи, которая…

— Я с удовольствием читал вашу статью, Николай Иванович… Очень приятно познакомиться!.. — повторил Присухин, поводя глазами на столик, где стояла закуска.

Уже все сели за стол, как в столовую вошло еще новое лицо — господин лет тридцати, высокого роста, неважно одетый, некрасивый, с большой черной бородой. Он слегка поклонился всем и молча сел за стол. Никто не обратил на него внимания, да, казалось, и он никого не удостоил им. Николай взглянул на черноволосого господина — его поразило необыкновенно энергичное выражение его скуластого загорелого лица — и недоумевал, кто мог быть этот господин, с таким характерным и умным лицом, в потертом пиджаке, сидевший за столой среди элегантного общества?

«Разве учитель? Но, кажется, подростков нет у Смирновых. Бедный родственник? Этого не может быть. Он ни одной черточкой не напоминает бедного родственника!»

Николай внимательно посмотрел опять на таинственного незнакомца, и лицо его показалось ему как будто знакомым. Он припоминал, что где-то и при особенных обстоятельствах он встречал это лицо… Он вспомнил, что это было в первый год его студенчества. Человек, похожий на этого господина, говорил громовую речь, поразившую всех. Такая же энергичная физиономия, то же скуластое лицо.

«Но это невозможно!» Николай знал дальнейшую судьбу того господина. Он не мог быть здесь.

И черноволосый господин мельком взглянул на Николая, словно спрашивая: «Это еще что за гусь?» — и равнодушно опустил глаза в тарелку.

— Ну, как вам нравится наш божок? — тихо спрашивала Нина, наклоняясь к Николаю, в то время как Присухин начал что-то рассказывать, и все обратили взоры на него, ловя каждое его слово.

— Он очень умный человек.

— Умный-то умный, только какой-то…

— Какой?

— Да слово смешное — иисусистый.

Николай рассмеялся.

— Это, впрочем, не мое слово…

— А меткое.

Он взглянул на Присухина. Действительно, в нем было что-то такое, вполне оправдывавшее название «иисусистого».

— А кто этот черноволосый господин, что молча сидит? — спросил, в свою очередь, Николай.

— Новый управляющий на заводе.

— Имя его?

— Прокофьев.

«Я ошибся! — мелькнуло в голове Николая. — А удивительное сходство!»

— Вероятно, студент?

— Не знаю. Знаю только, что мама им очень довольна. Он вас интересует?

— Очень. Характерное лицо.

— Да, что-то есть. Только дичится нас. Мы его оставляем в покое… Что же мы, впрочем, — Алексей Алексеевич рассыпает перлы, а мы одни не подбираем их!

— Не одни, — тихо промолвил Николай, окидывая глазами общество. — Посмотрите на Прокофьева.

— С этого не спросится.

— Отчего?.. Он недостаточно известен?

— Не то. Он уж у нас такой. Где ему? Однако внимание! Вам тоже полезнее внимать умным речам, чем слушать вздор глупой женщины. Ведь правда? — обронила она чуть слышно, взглядывая на Николая улыбающимся, загадочным, быстрым взором…

Не дожидаясь ответа, Нина Сергеевна повернула голову, слегка вытягивая лебединую свою шею, и стала слушать. Николай взглянул на нее и удивился, как она быстро умела менять выражения. Теперь глаза ее уж не смеялись и были устремлены прямо в лицо Алексея Алексеевича. Взгляд Присухина скользнул по молодой женщине. Николаю показалось, что он засиял довольной улыбкой.

А речь Алексея Алексеевича текла тихо и плавно, словно журчание ручья. Что-то ласкающее слух, успокоивающее нервы было в мягком, нежном, приятном голосе. Он говорил, по временам закрывая глаза, говорил замечательно хорошо, с манерой недюжинного оратора. Все сидели как очарованные, вперив взгляды в Алексея Алексеевича, боясь проронить одно слово, один звук, точно слушая диковинную райскую птицу. Надежда Петровна замерла от удовольствия, улыбаясь счастливой улыбкой, изредка посматривая вокруг, словно бы спрашивая: «Каково?» Все в столовой будто замерло. Даже лакей, влетевший было с блюдом, остановился сзади Надежды Петровны, выжидая паузы, когда можно будет обносить разноцветное мороженое, возвышавшееся среди блюда красивым обелиском.

Николай стал слушать.

— Невозможно, неестественно, говорю я, — продолжал между тем Алексей Алексеевич, — идти против истории. Для людей, не чуждых ей, эти явления объясняются просто и натурально, так же натурально, как просто и натурально объясняются физические законы. Негодуйте, сердитесь, волнуйтесь, а факты остаются фактами; народ, масса не только в бедном нашем отечестве, но даже в более цивилизованных странах похожа на стадо баранов, бессмысленное, стихийное стадо, не имеющее ни за собой, ни перед собой ничего. Не от него ждать спасения, не он скажет слово — он никогда ничего не говорил, — а только от людей цивилизации, людей науки, от высших организаций. И вот почему мне так прискорбно, что у нас вдруг заговорили о народе, появились какие-то народники в литературе, в обществе, среди молодежи. Убогого дикаря они хотят нам представить светочем истины. Это вредное и прискорбное заблуждение, невежественный сентиментализм. История двигалась не народом — он одинаково терпел и Ивана Грозного и Робеспьера [18]Робеспьер, Максимилиан (1758-1794) — один из активнейших деятелей Великой французской революции., — а высшими личностями. Сила в интеллигенции, а не в народе. Мы одни действительно являемся нередко страдальцами, а не народ. Стоит посмотреть на этих отупелых киргиз-кайсаков…

По счастию, Алексей Алексеевич остановился на секунду, и Надежда Петровна, заметившая, что мороженое начинает таять, моргнула лакею, и он стал обносить блюдо. Присухин взял изрядную порцию и продолжал на ту же тему. Николай слушал, слушал и начинал злиться. Бессердечной, сухой и безжалостной показалась ему теория, проповедуемая Присухиным. По его словам, выходило как будто так, что высшим организациям предоставляется право жить разносторонней жизнью, а доля низших — вечное ярмо. Он почувствовал какую-то ненависть к оратору. Ему припомнились эти киргиз-кайсаки, среди которых он провел детство. В голове его мелькнули теплым, мягким воспоминанием няня, ветхий мужик Парфен Афанасьевич, повар Петр, Фома… Его обуяло желание оборвать Присухина. Что-то клокотало в его груди. Он чувствовал — именно чувствовал — какую-то фальшь в словах «иисусистого».

— Позвольте, однако! — воскликнул он, вдруг загораясь весь. — Позвольте.

Все посмотрели на Николая с таким же выражением, с каким смотрят на мальчика, решающегося вступить в спор с взрослым человеком. «И ты, милый, решаешься!» — казалось, говорили все эти взгляды.

Николай почувствовал эти взгляды, и это возбудило его еще больше.

А Присухин поднял на молодого человека свои тихо сияющие глаза и как бы снисходительно поощрял молодого человека. «Ничего, ничего, попробуй. Послушаем, что-то ты скажешь!»

Этот взгляд заставил его вспыхнуть до ушей. «Скотина! — подумал Николай. — Подожди!»

— Так, по-вашему-с, выходит, что народ, благодаря которому мы могли получить образование, киргиз-кайсаки, а мы — соль земли? Для нас все, а для них ничего. Так-с? — вызывающим тоном продолжал Николай.

— По-моему-с, ничего не выходит; есть научные положения, из которых следуют известные выводы.

— Сами же вы сейчас объясняли, что история движется высшими организациями, а если это так, — хотя я думаю, что не так, — то неужели высшие организации, соль земли, могут спокойно смотреть, как низшие организации остаются во тьме нищеты и невежества?.. Извините меня, эта теория… безнравственна.

— Теория не может быть ни нравственной, ни безнравственной. Она может быть научной или не научной… Когда…

Но Николай не слушал и продолжал, не замечая, как тонко-насмешливо улыбаются глаза Алексея Алексеевича.

— Или высшим организациям нет никакого дела до этого, и они могут равнодушно жить с киргиз-кайсаками, пользуясь сами всеми дарами цивилизации? В таком случае во имя чего же они двигают историю?.. Во имя личных целей?.. Все для себя, а киргиз-кайсаки как знают?..

— История не знает-с целей. Она управляется законами.

— Законами хищничества одних, индифферентизма других и бессердечия третьих. Мы с вами-с будем наслаждаться, желать свободы, а для большинства — прозябание. Это-с не так, и история, сколько я понимаю, не совсем шла так. Были люди, есть они и будут, для которых страдания масс были единственным двигателем их деятельности. Они были только выразителями этих же масс.

Николай продолжал развивать свою аргументацию, но он не столько развивал, сколько увлекался и горячился. В словах его звучало чувство и отсутствовала доказательность.

Алексею Алексеевичу не стоило большого труда сбить с позиции своего молодого противника. Своим тихим, ровным голоском он полегоньку, с видом пренебрежительной снисходительности, разбивал его. Николай чувствовал, что правда на его стороне, чувствовал всем существом своим, что в доводах Присухина, по-видимому основательных, скрывается высокомерный эгоизм, но видел, что ему не совладать с мастерской диалектикой противника, с солидностью его эрудиции. Он не мог не заметить, что Присухин играет с ним, как старый, опытный боец. На одно его доказательство, на одну его цитату он приводил несколько других, причем упоминал такие сочинения, о которых Николай и не слыхивал.

Но Вязников нападал еще с большего запальчивостью на Присухина и под конец стал так горячо спорить, что Присухин проговорил:

— Э, да вы, Николай Иванович, как посмотрю, горяченький в спорах. Впрочем, глядя на вас, я вспоминаю свою молодость… Когда я был юн, я также был горяч; но уходили коня крутые горки.

О своей горячности Алексей Алексеевич упомянул, как кажется, ради извинения молодому человеку. Сам он едва ли когда-нибудь горячился.

— Молодость тут ни при чем. Есть и молодые, которые проповедуют ту же доктрину, хотя и не так последовательно. Она крайне удобная… заставляет мириться со всем, глядеть на правых и виновных хладнокровно и, главное, не стесняться.

— Что делать-с. Наука — не прокурор судебной палаты!.. Вы давно изволили кончить курс? — прибавил Алексей Алексеевич.

— В настоящем году! — резко отвечал Николай.

— В настоящем… По какому факультету?

— По юридическому…

— Значит, мой collega. К нам в присяжные поверенные?..

— Еще не знаю-с.

— Конечно, к нам. Когда-нибудь сразимся, значит, и в суде… С таким противником приятно спарить, и мы еще, надеюсь, поспорим, а теперь… я боюсь, не надоели ли мы дамам! — прибавил Присухин и заговорил с одной из барышень.

Николай умолк, несколько сконфуженный. «Скотина!» — подумал он. Ему было обидно и досадно, что он не только не оборвал этого «иисусистого», но еще оборвался сам.

— Однако и вы любите умные разговоры разговаривать, как погляжу! — заметила Нина. — А я думала…

Николай еще находился под влиянием спора и не слышал, что говорила ему соседка.

— Я думала… Да вы, кажется, не слушаете меня?

Николай взглянул на молодую женщину. Она так весело улыбалась, столько жизни было в ее глазах, так ослепительно хороша была она, что и сам он улыбнулся и радостно сказал:

— Что же вы думали?

— Что вы не занимаетесь глупостями.

— А чем же?

— А просто… просто пользуетесь жизнью! — тихо прибавила она, подымаясь.

XI

Николай незаметно сошел с террасы в сад, возобновляя в памяти свой спор с Присухиным и досадуя, что не сказал ему всего, что теперь так стройно и логично проносилось в его голове. Он тихо подвигался в глубь густой аллеи.

— И охота вам было связываться! — произнес под самым ухом сбоку чей-то голос.

Николай повернул голову. На скамейке под развесистым кленом сидел Прокофьев.

Вязников подошел к нему и отрекомендовался.

— Я вас несколько знаю. От Лаврентьева слышал и вашу статейку читал! — произнес Прокофьев, протягивая руку. — Среди всякой нынешней мерзости… статейка ничего себе.

— Ваше лицо мне тоже показалось знакомым. Вы не знавали студента Мирзоева?

— Нет.

— Большое сходство.

— Мало ли схожих людей. Моя фамилия Прокофьев… Федор Степанов Прокофьев.

— Так незачем было связываться? — спросил Николай, присаживаясь около.

— Убедить, что ли, намеревались эту культурную каналью?

— Да уж чересчур возмутительно.

— Ого! Изволите еще возмущаться речами Присухина. В какой Аркадии [19]Аркадия — традиционный образ страны райской невинности и патриархальной простоты нравов. жили?

— В петербургской.

— Так-с… И возмущаетесь еще?

Он помолчал и прибавил:

— Ведь у него и наука-то вся такая же иисусистая, как он сам. Они с ней — одного поля ягоды. Она у них повадливая, карманная, на все руки…

— Как повадливая?

— Очень просто. Какие угодно фокусы они с ней проделывают. Вы курсов не проходили разве? Только он вас, что называется, в лоск положил…

— Однако…

— Однако не однако, а затравил, и поделом!

Николай был несколько озадачен и строго взглянул на Прокофьева, но тот не обратил на это ни малейшего внимания.

— И вправду, поделом! Вперед не суйтесь. Коли соваться, так уж надо самому во всей амуниции — иначе только их же жалкими словами тешить. По мне, это будто чищеным сапогом в грязь ступать. Он вам и Милля [20]Милль, Джеймс (1773-1836) — английский историк, публицист, экономист и философ. В 1865 году трактат Милля о политической экономии вышел с примечаниями Н.Г.Чернышевского. и Маркса перевирал, вы внимали, а он-то хихикал в душе…

— Так что же вы не вступились, коли сами вы в полной амуниции, как вы говорите? — заметил иронически задетый за живое Николай.

— Эту канитель давно бросил, — отвечал Прокофьев хладнокровно. — Да и к чему? Разве их берут слова? Или барышень здешних, что ли, тешить диспутами?..

— Нельзя же хладнокровно слушать гадости.

— И потому надо поболтать?

Прокофьев помолчал и, внимательно взглядывая на Николая, прибавил:

— Пожалуй, вы и на свою публицистику возлагаете надежды? Кого-нибудь убедить полагаете насчет курицы в супе [21]Кого-нибудь убедить полагаете насчет курицы в супе… — слова, подобные этим, историческое предание приписывает французскому королю Генриху IV (1553-1610): «Я постараюсь, чтобы самый бедный крестьянин мог есть мясо каждую неделю и, сверх того, иметь каждое воскресенье курицу в горшке своем». Есть сведения, что эту фразу как свою повторила Екатерина II. В устах революционера Прокофьева она звучит как саркастический намек на прекраснодушные пожелания и никчемные разговоры либералов о подъеме благосостояния крестьян в условиях самодержавия и помещичьего гнета., а?

— А разве нет?..

— Верите еще?

— А вы не верите разве?

— Я?.. В российскую публицистику?

Прокофьев взглянул на Николая.

— Да вы в самом деле, Николай Иванович, вернулись из Аркадии, а не из Питера.

— Что ж в таком случае литература…

— По большей части переливает из пустого в порожнее… Надо же что-нибудь писать.

— Вот как… И, следовательно, заниматься ею…

— То же занятие, что мух хлопать! Это ново для вас, что ли? Поживете, тогда другое запоете, если не привыкнете, а впрочем, попробуйте-ка изложить на бумаге и напечатать то, о чем вы так горячо за обедом говорили. Попробуйте-ка! — усмехнулся ядовито Прокофьев. — А мы прочтем-с!..

— Вы как-то безнадежно уж смотрите.

— Не безнадежно, а не обманываюсь. Нет, батюшка, вашими писаньями не проймешь… Не нам с вами чета — люди пробовали. Не проймешь! — добавил он с какою-то глубочайшей ненавистью в голосе.

Прокофьев умолк и попыхивал папироской. Николай поглядывал на него. Любопытство его было возбуждено. «Кто этот человек, говорящий так решительно, с такой безнадежностью?» Он уже не сердился на Прокофьева. Этот человек невольно внушал к себе уважение. Что-то притягивающее было во всей его фигуре, в его пытливых темных глазах, в его голосе, в манерах.

— Вы здесь давно? — спросил Николай.

— Два месяца, — на заводе у Смирновой. Обедаю у них два раза в неделю, когда имею доклады.

— Какие доклады?

— Да у бабы этой… Она ведь министр… Хотя ничего не понимает, а все ты ей докладывай…

— И докладываете?

— Сколько угодно…

— Вы технолог?

— Маракую немножко… А вы в первый раз в этом доме?

— В первый.

— Семейка любопытная, самого модного фасона…

— Кажется, Смирнова умная женщина?

— Сама-то? Очень даже умная баба. Линию свою ведет правильно. Говорят, в Питере салон держит. И барышни умные — верно уж знаете! — одна изучает Спенсера, а другая химию… Только все в девках! — рассмеялся Прокофьев. — Приданого нет, а Присухин не клюет…

— А Горлицын?

— Известный молодой ученый… тоже не клюет… до той, до белобрысой добирается. У нее, кажется, припасено добра для супружества… только папенька с маменькой предпочитают вместо химика… какую-нибудь птицу почище… Но держу пари, химик пролезет: даром что глуп, зато апломба у него много, а впрочем, кажется, и предмет свой знает.

— А эта… красавица, старшая дочь?

— Эта-то?.. Ну, эта будет повыше сортом. По крайней мере не пыжится, а просто себе живет, как бог на душу положит. Ей бы принцессой какой-нибудь — настоящее дело. Потешается над всеми, а больше всего над котом этим — Присухиным, а он глаза только жмурит. Берегитесь, а то и вас зацепит… Вы, верно, охотник до амуров-то? Так-то-с! Однако я тут с вами болтаю, а мне к докладу пора, — прибавил он, взглядывая на часы и подымаясь. — До свидания. Заходите когда… на завод. Побеседуем. Может, и материалу для статейки наберетесь. Материалу довольно… народу много!

— Непременно, — проговорил несколько обиженный за «амуры» Николай.

— Да, вот еще что… Вы когда отсюда?..

— Послезавтра.

— Так скажите брату, чтобы к Лаврентьеву в четверг заходил.

— Вы разве Васю знаете?

— Видел раз. Хороший парень ваш брат!..

Прокофьев ушел, а Николай остался сидеть на скамье. «Удивительное сходство с тем!.. — подумал он, глядя вслед удалявшемуся Прокофьеву. — Непременно пойду к нему!..»

Когда Николай вернулся в комнаты, все барышни сидели в гостиной вокруг стола и слушали Горлицына. Николай остановился на пороге, оглядывая все общество. Присухина и Нины не было.

А тихий, несколько гнусавый голос молодого ученого отчетливо читал в это время:

— «Между поклонением идолам и поклонением фетишам не существует ни малейшего сколько-нибудь резкого скачка. В Африке видимым фетишем часто служит человекообразная фигура; иногда же эта фигура менее похожа на человека и всего более похожа на воронье пугало».

«И не только в Африке, а в Васильевке тоже!» — мелькнуло в голове Николая при виде барышень, с немым восторгом внимающих объяснениям и комментариям Горлицына.

Он вышел снова в сад. Не хотелось ему слушать чтение. Вечер был превосходный, к тому же он рассчитывал встретить Нину Сергеевну.

Николай обошел сад и не встретил никого. Уже он хотел было возвратиться, как из беседки, обвитой плющом, стоявшей в конце сада, раздались голоса… Он пошел на голоса.

Вдруг оттуда раздался звонкий, веселый, заразительный хохот — Николай обрадовался, узнав голос Нины, — и вслед за тем насмешливые слова:

— Полноте… полноте, Алексей Алексеевич. Это вовсе вам не к лицу.

— Вы, по обыкновению, смеетесь, Нина Сергеевна. Неужели вы не знаете, зачем я сюда приехал?!

— Я думаю… отдохнуть…

— Вы знаете… я…

Голос Присухина совсем понизился.

— Вы?.. Да разве вы можете любить?

И звонкий раскат смеха снова раздался по саду.

Николай повернул назад, но в это время из беседки вышла Нина, а вслед за ней и Присухин.

— Николай Иванович! — воскликнула Нина, — где это вы пропадали? Я вас искала! Пойдемте-ка гулять, — сказала она, подходя к молодому человеку. — А вы, Алексей Алексеевич, верно, заниматься пойдете? — насмешливо произнесла молодая женщина.

— Заниматься!.. — проговорил Присухин, удаляясь.

Николай обрадовался, что хоть в любви бывший его противник потерпел сильное поражение и имел вид ошпаренного кипятком кота.

— Где это вы были все время?

— С Прокофьевым беседовал.

— Он вас удостоил… Он вам понравился?

— Как вам сказать… Я совсем его не знаю.

— Но первое впечатление?

— Хорошее.

— Я верю в первое впечатление. Вы, например, произвели первое впечатление хорошее. И я думаю, что мы будем с вами друзьями… Как вы думаете?

Они весело болтали, как два школьника, и когда вернулись к чаю, то Николай был совсем очарован Ниной Сергеевной.

XII

Вместо трех дней, которые Николай рассчитывал провести у Смирновых, он прогостил в Васильевке целых шесть и не заметил, как пролетело время в приятном и комфортабельном безделье. Пора было собираться домой, а молодой человек медлил отъездом, тем более что все любезно упрашивали его остаться, как только он заикался об отъезде.

Недаром Николай обладал способностью привлекать к себе людей. Он произвел самое благоприятное впечатление на Смирновых. Его красивая, располагающая наружность, подкупающая искренность, простота и изящество манер, даже самоуверенный задор избалованной юности — все это невольно располагало в его пользу, так что через день-другой после знакомства все смотрели на Николая, как на короткого знакомого, и единогласно порешили, что Вязников очень умный и необыкновенно симпатичный молодой человек, которому предстоит блестящая будущность. Он понравился решительно всем: и матери, и дочерям, даже Присухину и молодому ученому Горлицыну. В нем не было отталкивающей нетерпимости. Всем с ним чувствовалось необыкновенно легко и свободно, и он со всеми держал себя с такой подкупающей простотой, что барышни сразу с ним стали на дружескую ногу и не считали нужным вести с ним беседы о Спенсере и химии и даже не обижались, когда он подсмеивался. Он делал это так симпатично, так мило, что нельзя было обидеться.

Надежда Петровна сразу решила, что молодой человек непременно будет известностью и составит украшение ее гостиной по четвергам. «Он мог бы жениться на Женни!» — промелькнуло у нее в голове, и она рассчитывала со временем заняться этим планом.

Алексей Алексеевич Присухин, несколько косо поглядывавший на молодого человека после того, как Вязников осмелился вступить с ним в спор, через два дня смягчился и даже удостоил Николая пригласить к себе наверх и показать ему свои работы, причем сумел так тонко и незаметно польстить самолюбию молодого человека, что Николай несколько размяк и уже не чувствовал к Присухину той ненависти, какую почувствовал после спора. Он, правда, не соглашался с ним в мнениях, находил, что известный присяжный поверенный смотрит на вещи слишком исключительно, но уже «культурной канальей» его не обзывал, а, напротив, был даже польщен, что такой известный человек, как Присухин, относится к нему с большим уважением. Даже молодой ученый Горлицын перестал пыжиться перед Николаем и в разговорах с ним был как-то проще, не говорил докторальным тоном и не держал себя с тем апломбом, который так не понравился Вязникову вначале.

И Николай, под впечатлением общего любезного отношения к нему, незаметно для себя самого отнесся ко всем новым знакомым своим гораздо мягче, чем вначале. Он был из числа тех натур, которые любят, чтоб их любили. Ненависть подавляла его. Он, разумеется, никогда не будет в одном лагере с присухиными и горлицыными. Он посмеивался над Смирновой, над ее либеральными взглядами, в которых видел одну лишь модную вывеску, но под впечатлением оказанного ему внимания все-таки сумел найти для нее если не оправдание, то смягчающие обстоятельства… Уж одно то обстоятельство, что его могли оценить, говорило в их пользу.

Хотя Николай и уверял себя, — собираясь уверить в том же и своих стариков, — что он загостился так долго у Смирновых ради изучения любопытной семьи, но сам он хорошо чувствовал ложь своих уверений и в глубине души сознавал, что его очень заинтересовала Нина, эта загадочная, ослепительная рыжеватая красавица с тонкой усмешкой и светлым взглядом, то ласковая, нежная, даже будто робкая, то вдруг недоступная, гордая, молчаливая… Недаром Прокофьев назвал ее принцессой, недаром, вероятно, отец с матерью советовали Николаю остерегаться ее. А между тем в ней было что-то притягивающее, чарующее, ослепительно красивое и изящное, так что Николай незаметно увлекался Ниной Сергеевной, увлекался ее красотой, изяществом и тою загадочностью, которая именно составляла для него чуть ли не большую прелесть очарования. Невольно при сравнении с этой женщиной Леночка казалась такой мизерной, такой несчастненькой, что Николай даже удивлялся, как Леночка могла хоть на минуту занять его… Нина являлась какой-то загадочной натурой, а в Леночке все было так ясно и просто, как в хорошо знакомой книге…

И Нина, по-видимому, обращала особенное внимание на Вязникова и заинтересовалась им, но вообще держала себя неровно: то обожжет его одним из тех взглядов, после которых молодой человек вздрагивал и вспыхивал, то, напротив, смотрит с такой нескрываемой насмешкой, что Николаю делалось жутко.

«Что это за женщина?» — часто думал Николай, любуясь ослепительной красавицей и чувствуя, как она дразнит его, именно дразнит, но в то же время как будто и ласкает своим чарующим взглядом… В ней была независимость, смелость, простота, какое-то отвращение к фразе и ходульности… Она не скрывала своего презрительного отношения к Горлицыну и Присухину, но в то же время вела самую пустую жизнь и как будто даже гордилась тем, что ничего не читает. Из разных намеков, недосказанных слов Николай узнал, что она не особенно была счастлива с мужем, что после его смерти долго жила за границей, веселилась, но затем вела самую тихую жизнь. Все ей надоело, опротивело…

Да и кроме интереса, возбужденного Ниной, Николаю понравился весь склад жизни в доме Смирновых (хотя в этом он ни за что бы не сознался): все там было так хорошо приспособлено и приурочено, все делалось вовремя, без шума, без суеты, никто никого не стеснял, даже лакеи в доме были какие-то степенные и умелые…

До завтрака все сидели по своим комнатам и делали что хотели, собирались к завтраку по звонку, и Николай видел всегда чистые, свежие платья, чистое белье, чистых лакеев. После завтрака опять каждый делал что хотел… Барышни обыкновенно читали, а Надежда Петровна снова запиралась в кабинете; затем обед, прогулки и т.п. Очень удобно жилось при такой обстановке, время было точно распределено и проходило незаметно. Невольно эта жизнь втягивала Николая и нравилась ему после сутолоки меблированных квартир и некоторой барской распущенности жизни дома. Эстетическое чувство никогда не оскорблялось, грязь и суета мещанской жизни не били в глаза.

«По крайней мере умеют люди жить по-европейски».

Во время пребывания Николая в Васильевке Прокофьев обедал только один раз и, по обыкновению, молча просидел весь обед.

После обеда он подошел к Николаю и, пожимая ему руку, заметил:

— Наблюдаете еще здесь?

Николаю послышалась насмешка в тоне Прокофьева. Он вспыхнул весь. Ему вдруг сделалось совестно перед Прокофьевым за то, что он так долго гостит у этих «культурных каналий», и в то же время досадно, что Прокофьев как будто подсмеивается.

— Еще наблюдаю! — отвечал он. — Любопытная семейка! — прибавил Николай, как будто оправдываясь и досадуя, что оправдывается.

— Ничего себе, особенно принцесса. Как насчет амуров? Успеваете, а?

— Вы все изволите шутить! — сухо проговорил Николай.

— Какие шутки? Экий вы «обидчистый», как говаривала моя маленькая сестренка, — добродушно рассмеялся Прокофьев. — Ведь в самом же деле кусок лакомый… вдобавок загадочная натура… Когда же ко мне? Заходите как-нибудь — поближе познакомимся, а теперь до свидания… пора к докладу. Скоро едете?

— Завтра.

— Смотрите, принцесса не пустит! — пошутил опять Прокофьев.

— Работать пора, и так уж довольно бью баклуши… надо за дело.

— По части писания? Насчет курицы в супе?

— Да! — почти резко ответил Вязников, задетый за живое тоном своего нового знакомого.

— Бог вам в помочь!

«Это еще что за сфинкс [22]Сфинкс — здесь: человек загадочный, таинственный.?» — несколько раздраженно повторил Николай, поглядывая вслед Прокофьеву и чувствуя невольное уважение к «сфинксу». Какой-то спокойной силой веяло от этой мощной высокой фигуры; энергией и волей дышало его скуластое, мужественное, выразительное лицо. Непременно хотелось узнать поближе этого человека, так ли много даст он, сколько обещает.

— А мы с вами, Николай Иванович, в сад? Будем болтать? — раздался сбоку веселый голос Нины Сергеевны. — Что это вы как будто не в духе? Или господин Прокофьев нагнал на вас хандру?

— Нисколько. Вы беседовали когда-нибудь с Прокофьевым?.. Не правда ли, мужественная фигура?

— А, право, не обращала внимания! — равнодушно проронила Нина. — О чем он будет со мной говорить?

— Что он здесь делает?

— Да я почем знаю? Управляет на заводе, а что он делает — мне-то какое дело? Знаю только, что молчит, и это уже большая рекомендация. Так надоели все эти умные разговоры. Ужасно надоели. Ну, пойдемте… Или вы, быть может, хотите остаться с барышнями?

— Вовсе не хочу! — рассмеялся Николай.

— И даже вовсе! — засмеялась Нина, вбегая в густую аллею. — Это очень мило с вашей стороны. Если бы сестры услышали, то я бы вас не поздравила.

— И вы шутить охотница, как я посмотрю, Нина Сергеевна.

— Что значит: и вы?.. Кто еще шутит?

— Прокофьев.

— Будто? Разве он умеет шутить?

— Еще как ядовито.

— Вот как!

— Вы бы с ним поближе познакомились. Право, очень интересный человек.

— Довольно мне и вас… И вы интересный!

— Я завтра уезжаю.

— Так скоро? Надоело?

— Не то… Пора и честь знать…

Нина на секунду задумалась, потом внезапно усмехнулась и проговорила:

— Вы решили непременно завтра бежать?

— Не бежать, а ехать. Бежать еще рано.

— И не придется… Куда вы торопитесь?

— Дела…

— Дела? — переспросила она, взглянула на Николая и рассмеялась. — Какие у вас дела?

Николай и сам рассмеялся.

— Останьтесь! — проговорила она вдруг повелительным тоном, улыбаясь в то же время так нежно и ласково, что Николай на мгновение притих и изумленно взглянул на Нину.

— Вы хотите? — прошептал он.

— Хочу.

— Так я останусь на один день.

— А на два?

— Пожалуй, и на два! — улыбнулся Николай.

— А на три?

— Вы… вы тешитесь, Нина Сергеевна… видно, вам в самом деле в деревне очень скучно!

— А то как же!

Николай любовался молодой женщиной с нескрываемым восторгом. Он взглядывал на ее пышную грудь, на ее сверкавшие ослепительной белизной плечи и вздрагивал пробуждающейся страстью молодости.

А Нина Сергеевна шла себе спокойно, точно ничего не замечая, шла вперед, в глубь аллеи, медленно обрывая на ходу сорванную ветку.

— Что же вы молчите, Николай Иванович? Останетесь три дня?

— Три дня — слишком много. Пора к старикам.

— Как хотите. Я вас прошу, потому что (она нарочно сделала паузу)… потому что с вами скучать веселей, право. Не то, что с Алексеем Алексеевичем.

— Умных разговоров не веду?

— Во-первых, умных разговоров не ведете, а во-вторых…

— А во-вторых?

— Юный вы еще… Не совсем изломанный… и то редкость!

— Благодарю за честь…

— Не благодарите пока. Поблагодарите после.

Нина произнесла последние слова как-то особенно, подчеркивая их.

— Впрочем, вам это полезно! — произнесла она, как бы отвечая на свои мысли.

— Что полезно?..

— Наблюдать людей! — рассмеялась она.

— Вы все говорите нынче загадками, Нина Сергеевна.

— Такой стих напал.

— От нечего делать?

— Пожалуй, что и так! — промолвила она и лениво зевнула…

— А с Горлицыным пробовали скучать?

Она улыбнулась.

— Пробовала, но только он невыносим, хотя, говорят, и ученый человек. Впрочем, для Нюты Штейн он будет превосходным мужем в немецком вкусе. Она будет молиться на него, вязать ему чулки и дарить ему детей, а он будет, в качестве гениального человека, третировать ее. И оба будут счастливы.

— Вы, как посмотрю, мрачно смотрите на людей.

— Ах, если б вы только знали, как они мне все надоели, эти ваши петербургские развитые люди. Я их довольно насмотрелась. До тошноты надоели, ей-богу. И все говорят, говорят, говорят, — как им не надоест! Скучно слушать. Вы вот хоть не имеете пагубного намерения развивать меня, и за то с вами не так скучно.

— Разве другие пробовали?

— Пробовали, — рассмеялась Нина. — Все, много их там, все пробовали. Горлицын даже химии учил меня.

— Вас — химии?

— Меня и… вообразите… химии! Недели две занимался, а потом рассердился и бросил, увидав, что я хохочу и над ним, и над его химией. Присухин все-таки умнее: он химии меня не учил, но больше говорил о назначении женщины и о прелести быть другом и помощницей такого замечательного человека, как он. Разумеется, не прямо, а больше в своих красноречивых речах. Всего было! — протянула Нина. — Но самая скука в том, что обыкновенный финал всех этих попыток…

— Руку и сердце? — подсказал, смеясь, Николай.

— Вы угадали! Ужасно глупая у них манера ухаживать. Они воображают, что умные разговоры — самая лучшая увертюра к любви. Да они, впрочем, разве умеют любить? Так только, умные слова о любви говорят. Заранее знаешь, чем все это кончится, и только ждешь, скоро ли признание, или нет. Все это ужасно скучно.

Говоря, что все это «ужасно скучно», Нина Сергеевна опустила голову и в раздумье подвигалась вперед по аллее.

— Знаете ли, какой я вам дам совет, Николай Иванович, благо вы еще молоды, а я уж не молода.

— Вы… не молоды?

— Мне двадцать восемь лет, молодой человек! — произнесла она как-то степенно. — Никогда не резонерствуйте перед женщиной и не играйте комедии любви. Это может очень дорого стоить.

— Никогда не буду! — шутливо проговорил Николай.

— Не смейтесь. Теперь я серьезно говорю.

— Вас не разгадать: когда вы серьезно, когда нет.

— Выучитесь… Надеюсь, мы с вами останемся друзьями, и вы не удивите меня признанием. Правда ведь?..

— А если?.. — улыбнулся он.

— Тогда с вами будет скучно…

— И вы рассердитесь?

— Рассержусь.

«Так ли?» — подумал Николай, взглядывая на Нину.

— Так рассердитесь? — повторил он.

— И даже очень! — прошептала Нина.

Эти слова кольнули Вязникова.

— Странная вы, Нина Сергеевна!.. — произнес он.

— Странная? — переспросила она. — Вы мало еще женщин знаете! А может быть!.. Впрочем, про меня и не то говорят. Вас разве не предостерегали?

— Нет.

— Так ли? — спросила она, заглядывая Николаю в лицо.

— Положим, предостерегали.

— Я была уверена. К чему вы хотели скрыть это! Мне, право, все равно, что говорят про меня. Я к этому равнодушна.

В голосе ее звучала презрительная нота.

— Тем более что я знаю, как пишется история, особенно история хорошенькой женщины… Однако повернемте назад… Мы сегодня зашли с вами далее обыкновенного. Пожалуй, Алексей Алексеевич переменит мнение насчет ваших талантов…

Они пошли назад. Нина прибавила шагу.

— И страшные вещи рассказывали? — заговорила молодая женщина.

— Ведь вам все равно.

— Вы не верите? Мне, может быть, все равно, но все-таки женское любопытство…

— Ничего страшного. И может ли быть страшное?..

— Кто знает! — тихо проронила Нина.

— Вы хотите запугать меня?

— Ничего я не хочу! — с досадой проговорила Нина. — Так как же рисовали меня, говорите?!

— Никак, просто советовали беречься.

— Пожалуй, что вам нечего было советовать…

— Отчего мне именно?..

— Мне кажется… Оттого-то с вами и весело.

Они подходили к дому. Вся компания шла к ним навстречу.

— Так вы не боитесь остаться?.. Останетесь? — поддразнивала молодая женщина.

— Чего бояться, я не из трусливых.

— Вот это славно. И скоро приедете?

— Приеду.

— И признания не сделаете?..

— Не сделаю! — рассмеялся Николай.

— Вашу руку! Значит, мы останемся друзьями и приятно проведем лето, — весело сказала она, пожимая Николаю руку, — а потом…

— Что потом?

— Да ничего. После будут новые впечатления и у вас и у меня.

— Вы до них охотница…

— А вы? Разве нет? — шепнула она, посмеиваясь как-то странно.

XIII

— Куда это вы, mesdames, собрались? — крикнула она, подбегая к сестрам.

— На озеро. Хочешь ехать, Нина? Ты, кажется, сегодня в духе и не отравишь прогулки! — засмеялась Евгения.

— Вот как рекомендуют меня сестры, Николай Иванович!.. Нечего сказать, хорошая рекомендация. Так вы удостоиваете пригласить меня?

— Приглашаем!

— Принимаю приглашение и обещаю не отравить прогулки, но, с своей стороны, также предлагаю условие.

— Какое?

— Чтобы… Вы не сердитесь, добрейший Игнатий Захарович! Чтобы Игнатий Захарович обещал не вести умных разговоров. Обещаете, Игнатий Захарович?

Молодой ученый покраснел, прищурил свои красноватые глазки, однако сохранил все тот же серьезный вид и проговорил:

— Желание Нины Сергеевны будет свято исполнено!

«И этот мозгляк думал развивать Нину Сергеевну! — невольно пронеслось в голове у Николая. — С ней заниматься химией?! Вот-то дурак!»

Нюта Штейн, желая вознаградить молодого ученого, подняла свои большие, выпуклые глаза и взглянула на него сочувственным, долгим взглядом, словно бы говоря им: «Не сердись на нее. Она не в состоянии понять тебя!» Но, к крайнему изумлению добродушной барышни, молодой ученый строго взглянул на свою ученицу, так что она покорно опустила глаза и долго не подымала их, как бы чувствуя себя виноватой.

— Вы тоже, надеюсь, поедете, Николай Иванович?

— С удовольствием.

— А Алексей Алексеевич едет? — спросила Нина.

— И он едет!

— Да это будет превесело!

Целая компания, усевшись на долгушу [23]Долгуша — экипаж с кузовом, помещенный на длинных дрогах., отправилась к озеру. Нина Сергеевна сдержала свое обещание не отравить прогулки. Она была в духе, весела, разговорчива и оживляла все общество. Она болтала без умолку, шутила с Присухиным, заставила его рассказать несколько анекдотов, — он отлично рассказал их, — добродушно останавливала молодого ученого, когда тот покушался было на серьезный разговор, и, когда приехали на озеро, спела по общей просьбе романс. Она пела превосходно, и у нее был густой, звучный контральто. Все притихли, когда она пела.

А Николай любовался молодой женщиной, с грустью думая, что он должен ехать домой. Нина не шутя увлекла нашего молодого человека. В ней было что-то раздражающее нервы, возбуждающее любопытство, подымающее горячую молодую страсть. Хотелось заглянуть в эти смеющиеся глаза, заглянуть глубоко и узнать, что такое на душе у этой красавицы. Кто она? Бездушная ли кокетка, ищущая новых впечатлений, или одна из тех натур, которых не удовлетворяет пошлость окружающей жизни и они от тоски забавляются чем попало? Или, наконец, просто чувственная женщина; красивое животное…

«Нет, нет… Этого не может быть!» — повторял про себя Николай, негодуя, что такая мысль могла даже прийти ему в голову.

Кто бы ни была она, не все ли равно? Он никогда не встречал таких женщин, вращаясь в дни студенчества совсем в другом обществе. Она такая изящная, выхоленная, ослепительная. Ему даже казалось, что он любит молодую женщину, любит сильно. Одна мысль, что и она могла бы полюбить его, приводила Николая в восторг. Он фантазировал на эту тему в ночной тиши, лежа на кровати с зажмуренными глазами. Страсть рвалась наружу. Любуясь ею днем, он еще сильней любовался ею в мечтах и даже мечтал, как бы они устроились. В эти минуты любовных грез он впадал в идиллически-сладострастное настроение, воображая себя счастливым мужем, а Нину счастливой женой. В образе жены она распаляла его воображение, и он долго не мог уснуть. Просыпаясь утром, он думал, как бы поскорей увидать Нину.

«Кокетничает от скуки!» — подумал и теперь Николай, испытывая ревнивую досаду, когда увидал, что Нина отошла в сторону с Присухиным и о чем-то с ним говорила, гуляя по берегу, должно быть о чем-нибудь интересном, так как Алексей Алексеевич внимательно слушал, склонив набок голову, и как-то весь сиял, сиял особенным блеском.

«И с ним она забавляется!.. С кем же она не шутит? Кто такой счастливец?» — спрашивал он себя, и боже мой, чего бы ни дал он в эти минуты, чтобы быть этим счастливцем!..

Начинало смеркаться; стали собираться домой. После весело проведенного вечера все как-то притихли.

Случайно или нет, но только Нина села около Вязникова. Было тесно, и он невольно слишком близко сидел от молодой женщины. Когда она поворачивала голову, его обдавало горячим дыханием.

— Что вы молчите? Говорите о чем-нибудь! — промолвила Нина.

Николай взглянул на нее в темноте. Она заметила, как сверкнули его глаза.

— Говорить… О чем говорить? Вы сами не любите, когда говорят, говорят, говорят…

Он проговорил эти слова как-то странно. Нина отвернулась и заговорила с сестрой. Когда приехали домой, чай уже был готов. Все вошли в столовую, где за пасьянсом ждала хозяйка. Незаметно Николай проскользнул на террасу и полной грудью дышал свежим воздухом, вглядываясь в мрак сада.

— Мечтаете? — раздался сзади знакомый шепот. — О чем это? Лучше пойдемте-ка пить чай, — проговорила Нина, наклоняясь к нему.

— Ну, так сердитесь же.

И с этими словами он припал к ее руке, осыпая ее поцелуями. Она не спеша отдернула руку, пожала плечами, усмехнулась и молча ушла в комнаты. Когда Николай вернулся в столовую, ее не было. Целый вечер она не показывалась, и Николай пришел в свою комнату сердитый, что попал в глупое и смешное положение. Теперь она будет смеяться. Одна мысль о том, что он смешон, приводила его в бешенство.

«Однако ж я порядочный болван!» — обругал он себя самым искреннейшим образом.

Весь дом уже спал, а Николай еще не ложился. Он был в каком-то возбужденном состоянии: сердце билось сильней, дрожь пробегала по телу, нервы были натянуты. Он ходил взад и вперед по комнате, напрасно стараясь не думать о Нине, а между тем все мысли его были поглощены образом роскошной красавицы. То казалось ему, что она рассердилась и презирает его за его пошлую — именно пошлую — выходку, достойную разве гимназиста, или — что для нашего молодого человека было еще больнее — она смеется над ним, как смеется над Присухиным, Горлицыным и мало ли над кем еще. То, напротив, представлялось ему, и так живо, что она не сердится, нет… Она заглядывает в его глаза нежным, ласкающим, манящим взором, обвивает его шею ослепительно белыми руками и шепчет: «Я люблю тебя, люблю».

— Что за чепуха! — повторил он громко и взглянул на часы. — Уже два часа! Пора ложиться спать, но спать не хочется… душно как-то.

Николай подошел к раскрытому окну и долго стоял, всматриваясь в мрак густого, косматого сада. Хорошо так, тихо. Только ночной шорох дрожал в воздухе. Деревья не шелохнутся. Небо блестело звездами. Ласкающей свежестью дышала прелестная, тихая ночь.

Николай затушил свечку, присел у окна и задумался. На него нашло мечтательное настроение. Тоска молодой страсти, безотчетная тоска охватила его. В эту минуту ему казалось, что он очень несчастлив. Хотелось с кем-нибудь поделиться своим горем, но непременно с женщиной, с красивой женщиной.

Снизу раздался тихий скрип, точно отворились двери. Николай невольно вздрогнул и напряженно смотрел вниз. Опять скрипнула половица на террасе, через мгновение белая тень мелькнула перед его глазами и скрылась в глубине сада. Снова все стихло.

«Это она! — блеснула мысль у Николая, и он тотчас же решил идти вслед за нею. — Это непременно Нина!»

Он спустился вниз, осторожно через темную залу вышел на террасу и пошел в глубь сада, прислушиваясь напряженным ухом и напрягая взор: не мелькнет ли белая тень? Сдерживая дыхание, подвигался он вперед, но никого не было. «Уж не галлюцинация ли?» Он шел дальше, по направлению к беседке. Вдруг до него долетели тихие голоса. Они показались ему какими-то мягкими, нежными.

— В беседке… свидание, верно! — шепнул ревниво он и, не думая, что делает, как тень подвигался вперед.

Он был в нескольких шагах от беседки и притаился за деревом. Мягкий звук поцелуя отчетливо прозвучал в ночной тиши, еще, еще и еще.

— Так вот она, разгадка!.. Кто ж этот счастливец? Неужели Присухин, неужели Горлицын?

Едва успел он подумать, как из беседки раздался тихий мужской голос и вслед за тем сдержанный, ласкающий смех. Николай сразу узнал этот смех, но голос? Чей этот знакомый, мужественный, повелительный голос?

Он жадно вслушивался и в изумлении остолбенел.

— Прокофьев! — вырвался из груди Николая беззвучный шепот. — Вот кто этот счастливец, а она, она… хитрая!

Он бросился прочь и долго бродил, как шальной, в темноте сада. Это открытие совсем поразило его.

— Прокофьев и Нина! Удивительно!

Невольно тянуло его снова к беседке. Опять долетели звуки поцелуев. Опять шепот, замиравший в ночной тиши. Николай пошел было назад, как до ушей его долетело его имя, вслед за которым раздался смех. Он остановился.

— Готов и этот нежный юноша? — насмешливо произнес Прокофьев. — Для счета?

— От нечего делать! — засмеялась Нина.

— Не надоело еще?

— Тебе это не нравится? — покорно сказала Нина.

— С богом! — как-то насмешливо произнес Прокофьев. — Хищная у тебя природа. Только, смотри, не дошутись. Он ничего, юноша красивый и насчет амуров, должно быть, ходок…

Николаю показалось, что в голосе Прокофьева звучало раздражение.

— Послушай, ведь ты знаешь… видишь…

— Вижу и знаю. Нечего нам уверять друг друга, но только… а впрочем, что говорить! Тебя разве убедишь? — усмехнулся Прокофьев. — Когда его отправляешь?

— Послезавтра.

— Оставила на денек! Экая ты какая… Ну, однако, пора мне. Завтра еду.

— Завтра? И до сих пор ничего не сказал? Надолго?

— Не знаю.

— Куда… можно спросить? — послышался робкий вопрос Нины.

— Не все ли тебе равно куда? Дела.

— Странные у тебя дела! Три месяца пропадал, три месяца не писал. Я и не знаю, что ты делаешь!

— И к чему знать тебе?

— Тайны? — усмехнулась Нина.

— Тайны, моя милая… Могу только заверить тебя, что не любовные… Ну, до свиданья. Поцелуй еще раз… вот так. Да смотри, пожалей Сердечкина. Сердце у него нежное, у этого юбочника. Не смущай его… Может, из него и толк выйдет, если между хорошими людьми будет вертеться… Свежесть есть…

— Уж не ревнуешь ли ты?

— Этим не грешен, кажется… а все ж предупреди, если готовишь его в кандидаты на мое место.

— Ты с ума сошел? Тебя променять на кого-нибудь? Тебя?

— Отчего ж?

Голос Прокофьева вздрогнул, когда он сказал эти слова.

Снова послышался шепот.

— Полно, полно, Нина… я пошутил.

— Дай хоть знать о себе! — сквозь слезы говорила Нина. — Долго не видать тебя, не знать о тебе — ведь это мука. Мало ли что может случиться!

«Они давно знают друг друга!» — пронеслось в голове Николая.

— Упреки? — резко сказал мужской голос.

— Что ты, что ты! Я разве жалуюсь?

В голосе ее звучала тревога и мольба.

— По крайней мере, если можешь, скажи приблизительно, когда ждать?

— Через две недели. А если не буду, получишь известие через Лаврентьева.

— Деньги возьмешь?

— Нет, пусть остаются у тебя. Да не болтай вообще. Твоя мать…

Он понизил голос, так что Николай ничего не слыхал.

— Пора, пора! С тобой и время забудешь. Прощай, рыбка моя… прощай, Нинушка, царевна моя ненаглядная! — с глубокой нежностью проговорил Прокофьев. — Если что, не поминай лихом.

Послышались рыдания.

Николай скоро был в комнате. Он разделся, лег в постель, но заснуть не мог. Самолюбие его было ужалено. Его жалели, о нем говорили с небрежностью, над ним издевались. Он вспоминал разговор в беседке, и куда девалось горячее его чувство к Нине! Молодая женщина была права: любовь его как рукой сняло. Он был почти равнодушен к Нине Сергеевне.

— Но кто этот таинственный Ринальдо [24]Ринальдо — имя героя популярного романа о «таинственных и благородных разбойниках» немецкого писателя X.А.Вульпиуса (1762-1827) «Ринальдо Ринальдини» (1798).? Почему он смеет так говорить о нем? Сам-то он что за птица? — повторял молодой человек, ворочаясь с боку на бок и завидуя счастливцу. О, как хотелось ему доказать этому Прокофьеву, которого он совсем не знал, всем доказать, что он далеко не мягкосердый юноша, что из него выйдет толк, что он готов на все честное, хорошее, что он пострадать готов за свои убеждения… И он докажет это, непременно докажет…

Николай под утро наконец заснул, после того как он в мечтах совершил много хороших дел, обнаруживших силу его характера и доблесть, и подосадовал, что Нина так скверно над ним подшутила.

Когда на следующий день снопы яркого света ворвались в комнату Николая и он проснулся, первою его мыслью было уехать поскорей из Васильевки. В самом деле, он долго здесь бил баклуши… Пора бросить глупости и домой за работу; ему так много надо прочесть еще, а он целую неделю сибаритствовал среди этих «культурных каналий»…

Он чувствовал в эти минуты особенную бодрость, жажду к работе… В голове его роились планы превосходной статьи… Он напишет ее, о ней все заговорят… Она произведет впечатление… Господин Прокофьев прикусит язык и не скажет, что писать не стоит…

Странное дело! Николай сердился на Прокофьева и жаждал его одобрения… Ему почему-то хотелось подняться во мнении этого человека, так напоминавшего Мирзоева… Ему было и досадно и обидно, что о нем Прокофьев так небрежно говорил… Он непременно поближе с ним познакомится…

Но какое ему дело до Прокофьева? — вспомнил Николай и озлился.

— Наплевать мне на его мнение! — с сердцем проговорил он, но в то же время чувствовал, что это не так, что он только говорит «наплевать», а, в сущности, «наплевать» он не может, и не только на мнение Прокофьева, но и на мнение многих людей, которых он даже считал не особенно хорошими. Он стал припоминать и, к досаде его, припомнились разные подробности, как будто подтверждающие эту сторону его характера… Но он старался объяснить эти подробности иначе и в конце концов решил, что он самостоятельный человек, и еще раз утешил себя тем, что ему «наплевать!»

Недовольный, мрачный, сошел он к завтраку, хотя и напрягал все усилия, чтобы скрыть дурное расположение духа, но при своем сангвиническом темпераменте он не мог владеть собой, так что все обратили на него внимание и осведомлялись, здоров ли он, хорошо ли спал, и т.п.

Николай поспешил ответить, что совсем здоров и отлично спал. Он взглянул на Нину. Молодая женщина, по обыкновению свежая и ослепительная, сидела себе как ни в чем не бывало. Только — показалось Николаю — лицо ее сегодня было серьезнее, вот и все.

Он не обращал более на нее внимания и болтал с Евгенией… Нина Сергеевна равнодушно подняла на него глаза и про себя усмехнулась.

Когда Николай объявил, что завтра утром едет домой, и, несмотря на общие просьбы, решительно отказался остаться, Нина Сергеевна не без изумления взглянула на Николая. После завтрака она подошла к нему и спросила:

— Вы в самом деле едете?

— В самом деле…

— Что так? Хотели остаться поскучать вместе и вдруг бежать. Испугались?

— Испугался! — иронически ответил он.

Она пристально взглянула на Николая, и от нее не укрылась перемена, происшедшая в нем. Он уж смотрел на нее и говорил с ней не так, как вчера. Николаю показалось, что на лице молодой женщины скользнуло выражение испуга, но это было на мгновение… Глаза ее снова светились чарующим взглядом, все лицо ее улыбалось.

— Нет, без шуток, отчего вы едете? — ласково-заискивающим тоном спрашивала Нина. — Отчего вдруг изменили намерение?

— Пора ехать, Нина Сергеевна… И так я засиделся здесь и довольно уже наглупил! — прибавил он тише.

— А! — протянула она и больше не расспрашивала.

«Успокоилась!» — подумал Николай, когда Нина отошла от него.

И правда; Нина Сергеевна не заговорила больше в течение дня с молодым человеком и вечером простилась с ним очень холодно, даже не приглашала его приехать. Смирнова и барышни, напротив, любезно упрашивали Николая не забывать их.

— Вы непременно помогите нам устроить школу! — снова заговорила о школе Надежда Петровна. — Эту неделю я так была занята, что не успела заняться этим делом! С имением теперь столько хлопот, столько дел! — жаловалась Смирнова. — Крестьяне положительно не признают права собственности… рубят лес, портят поля… Счастливый! Вы не хозяйничаете…

Рано утром на следующий день Николай ехал домой и обрадовался, завидев родное свое гнездо.

— Работать, работать! — воскликнул он в каком-то одушевлении.

XIV

— Загостился ты, Коля. Целую неделю просидел там! — встретил Николая отец, горячо обнимая сына. — Разве так весело было?

— Не весело, а скорей интересно…

Старик пристально взглянул на Николая и, улыбаясь, повторил:

— Интересно?..

— Кто тебе там больше всех понравился?.. Рассказывай-ка! — спрашивала Марья Степановна, радостная, что Николай вернулся.

Признаться, она-таки очень беспокоилась, что Николай так долго гостит у Смирновых, и хотела было послать за ним лошадей, но Вязников остановил ее:

— Сам вернется… Пусть развлечется мальчик!

Николай не без юмора описал все семейство, рассказал о Присухине, о Горлицыне и несколько дольше остановился на Нине Сергеевне.

— Понравилась она тебе?

— Сперва — да… Немножко! — краснея, отвечал Николай.

— А потом? — допытывалась Марья Степановна.

— Потом — нет!

— Разгадал ее?

— Нет, мама… Эту женщину не так легко разгадать. Бог ее знает что она за человек. Во всяком случае, оригинальный…

— Просто пустая женщина; право, Коля, пустая, и больше ничего! — быстро подхватила Марья Степановна.

— Да ты что так горячишься? — улыбнулся Николай. — Не бойся, я не влюблен.

— Долго ли?.. Она большая кокетка.

— Ты, мама, уж слишком преувеличиваешь. Почему, ты советовала остерегаться ее?

— Не спрашивай, Коля. Бог с ней. Я не люблю, ты знаешь, повторять слухи, а о ней говорят нехорошие вещи…

— Мало ли что говорят, мама!

— И бог с ними. А я не судья чужих поступков! — кротко заметила Марья Степановна.

— Здорово, Васюк, здорово, братишка! — весело окликнул Николай, входя в комнату к брату. — О чем это ты размечтался?

Вася лежал на кровати одетый, в длинных своих сапогах и картузе, с закинутыми назад руками.

Он медленно повернул голову при восклицании Николая. Когда Николай приблизился и взглянул на Васю, то поражен был страдальческим выражением его лица. Видно было, какая-то упорная мысль болезненно работала в нем.

— Что с тобой, Вася?

Юноша поднялся с кровати, пожал крепко руку брата, улыбнулся кроткой своей улыбкой и проговорил:

— Я и не слыхал, как ты приехал. Впрочем, я и сам только что вернулся. В Залесье был.

— Да что с тобой? Ты какой-то возбужденный.

— Так нельзя наконец. Нельзя ведь так, Коля! — заговорил он тихим, странным голосом, медленно шагая по комнате. — Рассуди сам, можно ли так? Ведь это жестоко, совсем жестоко!

Он остановился прямо против Николая и глядел на него, но едва ли видел брата. Взор его голубых глаз убегал куда-то внутрь.

— Да ты о чем? Я ничего не понимаю.

— Неужели нигде нет правды, Коля? Неужели? О господи!

— Что случилось?

— Ты разве не знаешь? Да, ты у Смирновых был, я и забыл! — прибавил он. — Случилось, Коля, большое несчастье в Залесье. У мужиков там скоро все продадут, нищие будут совсем. Я только что оттуда. Через три недели приедет пристав… Если бы ты видел, какое отчаяние!

— За что продадут?

— По иску Кривошейнова. Он дал им в прошлом году деньги под залог построек и хлеба и теперь требует их… У них ничего нет… Я был у Лаврентьева. У него тоже денег нет. Послушай, не знаешь ли ты, как помочь? — в волнении проговорил Вася. — Иначе может быть большое несчастие.

— Как ты волнуешься! В первый раз, что ли, узнал?

— Я давно знал, но теперь сам видел. Хочешь — поедем, увидишь, что делается в Залесье. Я папе говорил, и он сказал, что ничего нельзя сделать. Неужели ничего?.. И это совершается на глазах у всех!

— Что делать, Вася! Успокойся. Если из-за таких вещей волноваться, то тогда и жить нельзя.

— А разве можно видеть это и… жить? — произнес он глухим голосом.

Он умолк. Напрасно Николай старался его успокоить.

Вася, не прерывая, слушал горячие речи брата, недоверчиво покачивая головой.

— Все то, что ты говоришь, Коля, я слышал уже. Вот и папа почти то же говорит… Оба вы, знаю я, честные, хорошие, добрые, но — прости меня, брат, — от ваших слов не легче, и никак не убедят они меня.

— Ты просто болен, брат, вот что я тебе скажу…

— Может быть, и болен… пожалуй, что и болен!.. — подхватил Вася. — Иной раз думаешь, думаешь… просто до боли думаешь, и, что всего ужаснее, то есть больнее, что ничего не придумаешь, и сознаешь себя таким дрянным, ничтожным, себялюбивым подлецом…

— Что ты, что ты! — улыбнулся брат.

— Смейся, Коля, а оно так… Ах, когда-нибудь открою я тебе свою душу… Больная она в самом деле… Ты вот говоришь: все так живут… А почему все так живут? Отчего иначе не живут? Разве нельзя иначе жить? Неужто вечно брат должен терзать своего брата?..

Он остановился, задумчиво взглянул на Николая и продолжал:

— Отчего Петр готовит нам кушанье, а я не готовлю? Отчего ж я вот и ем каждый день, и сплю на постели, а другие голодны и не призрены? Отчего? Где узнаю я, отчего?.. Кто объяснит это?.. Ты опять скажешь: все так, но мне-то, мне, моей душе разве от этого легче? Пойми ты!

Он с какой-то болью произнес эти слова, ожидая возражения, но Николай молчал, изумленный исповедью бледнолицего юноши.

«Откуда все эти мысли? Как он дошел до такого состояния?» — спрашивал себя Николай, вспоминая прежнего Васю. Прежний Вася не такой был, казалось ему.

— Ты вот говоришь, и папа тоже говорит, что надо быть добрым, честным, но как быть добрым, как быть честным? И разве я честен, разве добр?.. Подлец я, Коля, вот кто я такой… Я все раздумываю, а ведь давно бы следовало делать…

— Что делать?..

— Жить иначе… Какое имею я право жить так?.. Ответь мне…

И, не дожидаясь ответа, Вася продолжал:

— Ты вот думаешь, что всегда будет так, всегда человек будет делать другому зло, а я верю… глубоко верю, что так не будет и не должно быть… Не может быть… иначе зачем же столько мучеников прежде было?.. Зачем Спаситель был распят, если бы он не верил?.. Нет, Коля, ты вот образованный человек и знаешь больше меня, а говоришь неубедительно. Оно как будто и правда, а душа чувствует неправду. И кругом, кругом ложь… говорят, любят бога, а сами?!. Взгляни-ка ты на залесских мужиков… каково им из-за одного человека? И — удивительно! — он и без того богат, этот Кривошейнов, к чему ему еще богатство?.. Что делать с ним? На что, например, Смирнова оттягивает лес у мужиков, который им отдан, она знает хорошо это, покойником ее отцом? За то, что бумаг нет?

— Разве это правда?

— Правда. Лаврентьев говорил, а он говорит только о том, что знает… Курс кончить?! — отвечал как бы самому себе Вася. — Папа, вижу я, сердится, что я не готовлюсь в академию. Но к чему мне готовиться? Разве, если я буду доктором, я стану лучше?.. Или с годами пройдет все, и я повторять буду, что все так? Нет, Коля, я не могу… Я чувствую, что так нельзя. А как нужно — тоже не вполне понимаю. Но я дойду до этого… дойду.

Вдруг Вася остановился и, как бы спохватившись, промолвил:

— Ты, Коля, извини… Я тебя своими мыслями занимаю и, верно, тебе надоело, а ты и не скажешь…

Николай обнял Васю и заметил:

— Экий ты какой!.. Говори, говори… легче станет… Не надоел ты мне… Рассказывай все… я охотно слушаю…

— Не умею я говорить… всего не перескажешь… Ах, Коля, если бы я был, как прежде… верующий… Помнишь?

— А теперь?

Вася безнадежно покачал головой.

— Тогда бы лучше было!..

Он замолчал и продолжал молча ходить по комнате. Потом вдруг остановился и прошептал:

— Человек же и Кривошейнов… И у него душа должна же быть… Как думаешь, брат?

Николай засмеялся.

— Сомневаюсь…

— Напрасно. Нет злодея, который бы не смягчился… Да и есть ли злодеи-то?..

Опять, видно было, в голове у юноши поднялась какая-то внутренняя работа.

— По-твоему, злодеи есть, Коля?

— Есть.

— А мне сдается, кет их!

— Знаешь ли, что я придумал, брат? — сказал Николай. — Напишу-ка я корреспонденцию о твоем злодее… Быть может, обратят внимание и продажа в Залесье остановится…

Вася сперва обрадовался.

— Только смотри, Коля, напиши хорошо… Все расскажи. Но только подожди посылать ее до завтрашнего вечера. Быть может, и не надо.

— Отчего? — удивился Николай.

— Так… у меня один план есть! — серьезно проговорил Вася. — Попробую.

— Секрет?

— Теперь не спрашивай. Да вот еще что, Коля: не говори ты маме ни слова о нашем разговоре. Она и так все волнуется, глядя на меня. К чему огорчать ее, голубушку нашу? И вообще никому не говори лучше. После все объяснится! — как-то загадочно прибавил он. — Я с папой сам переговорю.

Вася несколько успокоился и спустя несколько времени рассказал брату, что Лаврентьев очень зовет его к себе и что Леночка была эти дни нездорова.

— Что с ней?

— Не знаю. Доктора не хотела. Раздражительная стала какая-то… похудела, голова болела все. Григорий Николаевич очень скорбел за Елену Ивановну. Теперь, впрочем, ей лучше. Да, я и забыл: она о тебе спрашивала, просила дать знать, когда ты приедешь. Удивлялась, что ты засел у Смирновых. Я и сам, признаться, дивился. Разве там приятно было тебе?

— Надо, Вася, побольше людей видать, иначе односторонне судить о них станешь. Кстати, я там с Прокофьевым познакомился. Ты, кажется, знаешь его?

— Видел у Лаврентьева!

— Нравится он тебе?

— Я мало его знаю, но слышал, что это замечательный человек! — проговорил с каким-то благоговейным восторгом Вася.

— Ты, брат, слишком увлекаешься. Человека раз-другой видел — и уж замечательный человек.

— Тебе разве Прокофьев не нравится? — удивился Вася.

— Я не к тому. Я вообще! — заметил Николай, чувствуя почему-то досаду на то, что Вася так восторженно относится к Прокофьеву. — Так Леночка, ты говоришь, обо мне спрашивала?

— Да, спрашивала, — прошептал Вася. — Ты зайдешь к ней?

— Зайду как-нибудь.

— Хороший она человек, и Лаврентьев хороший. И как он ее любит, если б ты знал, Коля! — проговорил Вася и вдруг покраснел.

— К чему ты говоришь об этом?

— Так, к слову!.. — шепнул Вася и снова заходил по комнате.

«Как все принимает близко к сердцу, бедняга! Того и гляди сделает какую-нибудь непоправимую глупость! — раздумывал Николай, оставшись один. — И ничем не убедишь его».

В тот же вечер, после чая, отец говорил Николаю о Васе с большим сокрушением. Его удивляла его болезненная мечтательность, и он не знал, как быть с юношей.

— Ты видел, как расстроило его известие о продаже имущества крестьян?

— Да. Бедняга сам не свой. Действительно, возмутительная история.

— Кто спорит — история гнусная, но что поделаешь?.. Мало ли скверного в жизни! Нельзя же на этом основании приходить в отчаяние. Он утром пришел ко мне таким страдальцем, что я испугался сперва, а дело-то все оказалось самое обыкновенное у нас. Вообще Вася меня беспокоит. Совсем странный мальчик. У него какая-то беспощадная логика, чуткость, доходящая до болезненности. Отчасти я виноват в этом! — с грустью проговорил старик.

— Ты? Ты-то чем виноват?

— Мало наблюдал за ним, когда он был ребенком. У него и тогда был особенный характер, а теперь он развился в уродливом направлении. Это — несчастная натура. Для него мысль и дело неразлучны, и он может дойти до нелепостей. Ты бы подействовал на него.

— Едва ли.

— И то. Он кроток, мягок, но независим! — вздохнул старик. — Пристал ко мне, чтобы я помог… И без того меня, старика, беспокойным считают. Я стал убеждать Васю, и он ушел от меня грустный, сосредоточенный. Да, странные теперь времена!.. Ребята и те страдают. Прежде мы в семнадцать лет не страдали. И бог еще знает что лучше!.. Что, как Вася?.. Успокоился?

— Кажется.

— У него склад какой-то странный, — продолжал старик. — Все его мучат вопросы неразрешимые. Одно утешает меня, что с годами он поймет тщету мечты о всеобщем благоденствии и станет трезвее смотреть на вещи. Мечтать всю жизнь — невозможно.

Старик долго еще говорил на эту тему и долго еще думал о Васе, ворочаясь на постели.

Он жалел сына и в то же время с ужасом думал, что из него может выйти человек, способный разбить кумиры, которым он, старик, всю жизнь поклонялся и свято чтил… Этого старик перенести не мог.

«Утопистов», как он называл всех сомневающихся современной цивилизации, он считал варварами и безумцами.

— Никогда толпа, как бы ни была она сыта, не может дать миру то, что дали ему высшие умы. При господстве толпы, при культе скромного довольства разве возможно могущество и проявления гения? Дух исчезнет, и вместо господства духа будет царить накормленная посредственность. Это невозможно, ужасно, бессмысленно!

Так нередко говорил в задушевной беседе, потрясая своим могучим кулаком и взмахивая львиной своей гривой, Иван Андреевич, когда-то ярый фурьерист [25]Фурьерист — последователь учения французского социалиста-утописта Ш.Фурье (1772-1837)..

Для Вязникова всякие «утопии» были покушением на личность, а личность он считал неприкосновенной.

XV

А наш юный «безумец» тоже плохо спал ночь, обдумывая свой план. Рано утром на следующий день он проснулся, по обыкновению сделал свои гимнастические упражнения, — он «закалял» себя, находя, что без этого человек ни на что не годен, — потом сходил купаться и, напившись чаю, вышел из дому и зашагал по проселку, задумчиво опустив голову.

Он шел, ни на что не обращая внимания, серьезный и сосредоточенный, казалось, не чувствуя усталости, хотя прошел уже около десяти верст. Солнце порядочно пекло, и пот градом катился с его побледневшего лица. Он прибавил шагу, но скоро должен был остановиться, почувствовав одышку. Впалая грудь юноши тяжело дышала, и в ней что-то ныло. Он прижал своими тонкими пальцами грудь, словно желая утишить боль, и опустился на землю. Слабое тело не выдержало сильного напряжения.

— Бессильный, слабый я какой! Надо еще долго закалять себя! — грустно прошептал Вася, закашливаясь.

Он прилег на траву, глядя своими чудными, большими глазами на светлое, синее небо, и мятежное его сердце притихло под наплывом надежды. Он пролежал несколько минут и снова, бодрый, пошел далее.

Двенадцатая верста кончалась, когда он завидел большой старый барский дом, стоявший среди густого старинного сада. Он прибавил шагу и через четверть часа входил на двор усадьбы, принадлежавшей Кузьме Петровичу Кривошейнову, или, как называли его в околотке, «живодеру Кузьке».

Кузьма Петрович Кривошейнов еще лет двадцать тому назад был простой, умный мужик, снимал у Вязникова мельницу и занимался, как он говорил, «по малости» разными делами. Преимущественно он терся около мужиков, давал им на проценты деньги, скупал хлеб и т.п. В течение десяти лет он нажил громадное состояние, записался в купцы, купил громадное имение от разорившегося помещика Лычкова и сделался очень влиятельным человеком в уезде. Он был гласным, почетным мировым судьей [26]Гласный, почетный мировой судья — должность, выборная уездным земским собранием.; ему почти все были должны, все водили с ним знакомство, у него обедал раз губернатор и заезжал всегда при объездах архиерей, — одним словом, «Кузька» был один из тех «новых людей», которые вдруг, как грибы, выросли на развалинах вымирающего барства.

К нему-то и пробирался теперь Вася.

— Где тут Кривошейнов живет? В большом доме или во флигеле? — осведомился Вася у бабы, проходившей по двору.

— Кузьма Петрович? А ступай во флигель, наверх. В хороминах он не живет, только когда гости приезжают, а то во флигеле. Наниматься?

— Нет, по своим делам.

— По делам? Много и по делам ходят! — промолвила баба, оглядывая с жалостливым участием бледного усталого юношу. — А я подумала — наниматься. Писарек требуется. Намедни он Федота Алексеевича расчел. Ступай, паренек, вон сюда, в этот флигель, ступай с богом!

Вася поднялся наверх и вошел чрез отворенные двери в прихожую, а оттуда в залу, уставленную без толку разнокалиберной мебелью, с лубочными литографиями на стенах, старинными фортепианами и большим образом Спасителя в углу, перед которым теплилась лампада. На окнах красовались большие бутыли с наливками, по столам стояли маленькие деревянные чашки с «пробами» хлебов. В комнате было не прибрано, пахло затхлостью.

Вася с минуту постоял, думая, что кто-нибудь войдет, но никто не входил. Двери в соседнюю комнату были притворены; оттуда доносился звук костяшек, щелкавших по счетам. Вася кашлянул — никто не отозвался. Тогда он приотворил двери.

— Кто здесь? — окликнул громкий, несколько сипловатый голос. — Ступай сюда!

Вася вошел в небольшую комнату, где за небольшим столиком, накрытым сукном, сидел плотный, кряжистый, добродушный на вид мужик лет под пятьдесят, в цветной рубахе с расстегнутым воротом, из-под которого краснела загорелая, багровая, жилистая шея. При входе Васи толстые пальцы одной руки замерли на счетах, и умные глаза остановились на юноше зорким, несколько недоумевающим взглядом.

— Вы господин Кривошейнов? — тихо, почти робко проговорил Вася.

— Я самый!.. — произнес Кузьма Петрович, продолжая недоумевать, к какому разряду людей следует отнести этого гостя.

— Я к вам, Кузьма Петрович, по очень важному делу. Я, видите ли… Вы позволите оторвать вас на несколько времени?

— Милости просим садиться… Какое такое ваше дело?.. Как прикажете звать вас?.. — сказал Кузьма Петрович, отбрасывая ловким жестом костяшки и придвигаясь поближе к столу.

— Меня зовут Вязников… Василий Вязников… Верно, слышали?

— Василий Иванович! — воскликнул Кузьма, протягивая руку. — Как же, как же… Очень даже хорошо знаем и почтенного родителя вашего, и матушку вашу, и вас помню, вы тогда ребеночком были… Я у вас мельницу снимал… Вы-то, чай, не помните?.. Чайку не хотите ли, Василий Иванович? Вот гость-то нежданный! Не угодно? Как хотите, а то бы мигом самоварчик… Выпейте, право…

Кузьма Петрович говорил с таким добродушием и казалось, так обрадовался гостю, что Вася еще более сконфузился и как бы недоумевал, глядя на этого самого словоохотливого, добродушного и веселого человека, известного под названием «живодера Кузьки».

— Благодарю вас, Кузьма Петрович, я только что пил чай.

— Как хотите, упрашивать не смею!.. — продолжал Кузьма, соображая, по каким таким важным делам мог прийти к нему сынок Ивана Андреевича. Кузьма хорошо знал, что Вязников терпеть его не мог, и относился к нему с презрением.

«Уж не прогорает ли старый барин?» — подумал не без злорадного чувства Кузьма и снова заговорил:

— Как поживают Иван Андреевич и Марья Степановна? В добром ли находятся здоровье? Слышал я, будто Николай Иванович приехали? То-то радость, должно быть. Так какое такое важное дело, Василий Иванович? Я, вы знаете, завсегда со всем моим удовольствием для вашего семейства.

— Не для нас. Что нам! Я пришел вас просить за залесских мужиков, Кузьма Петрович. Через две недели назначена в Залесье продажа по вашей претензии, и они будут несчастными. Не делайте этого, не делайте, прошу вас… Пожалейте людей! — проговорил Вася в волнении.

Просьба эта была так неожиданна, что Кузьма изумленно раскрыл глаза и не знал, что и сказать. А Вася между тем продолжал:

— Заплатить им нечем, а продадут все — нищими люди станут… Разве так можно? Разве вам не жалко, Кузьма Петрович?

Кузьма наконец понял, в чем дело. Он усмехнулся, взглядывая на взволнованного юношу, и проговорил:

— Так вот какое у вас важное дело! А я думал, в самом деле вы за делом. Вы, барин молодой, напрасно путаетесь не в свое дело. Чай, по младости. Коли жалко, вы бы тятеньку попросили внести мне денежки за залесских мужиков. Оно бы и в порядке было. Всего пятнадцать тысяч.

— У отца нет таких денег, я просил! — серьезно проговорил Вася.

— Ну, сами заплатите, коли у него нет.

— Вы шутите, Кузьма Петрович? Разве можно теперь смеяться?

Кузьма захихикал снова.

— Как тут не смеяться? Пришел молодой барин и говорит: не получай, Кузьма Петрович, своих денег. Денежки-то у меня кровные, сударь, не барские, а кровные. Так как же мне не получать? Залесские мужики давно мне известны, знаю я мужика — сам мужик: понатужатся — внесут, а не внесут — сами виноваты. Дураков учить надо, а не то что потакать им? Разве я неволил их? Сами пришли: помоги, Кузьма Петрович. Так должен я свои-то кровные получить или нет? И слушать-то ваши слова — смехота одна. Вам бабы намололи, а вы… Напрасно изволили пожаловать, — сердито оборвал Кузьма. — Разодолжили, нечего сказать… Ха-ха-ха!..

— Не сердитесь, прошу вас. Я не с тем пришел; не сердить, а объяснить пришел вам, Кузьма Петрович. Именно объяснить. Вы, верно, не верите в человека и про всякого думаете, что подлец, а я вот верю, и в вас верю. Вы только подумайте, Кузьма Петрович, разве для того живут люди, чтобы мучить слабых и беззащитных? Вот там у вас, — махнул Вася на двери, — лампада теплится перед образом Спасителя. Вы ведь знаете, чему учил он? Любить ближнего! А разве любите вы ближнего? Да и вам-то самому легко, что ли, так жить? Я полагаю, тяжело. Точно вы не знаете, как проклинают вас… Разве весело? Это ужасно! Из-за вас народ стонет, вы разве не слышите? Сколько разорения, слез-то сколько! И чего ради? Из-за чего сами-то хлопочете зло делать? Богатства ради? Так разве вы не богаты? Да и можно разве быть счастливым, если около вас все несчастливы? Вы, Кузьма Петрович, чуть-чуть подумайте, оглянитесь, сердце-то смягчите и поймите, что есть другое, настоящее счастье — делать добро, а не зло. Кузьма Петрович! — с мольбою в голосе воскликнул Вася, — не разоряйте Залесья, не разоряйте и без того нищий народ! Отсрочьте хоть на год взыскание. Умоляю вас ради страдальцев, ради самого вас.

«Безумец» юноша, говоривший такие речи перед «Кузькой-живодером», никогда не дававшим никому пощады, смолк, и надеждой светился его восторженный взор. От волнения он был совсем бледен; крупные капли пота сбегали по белому его лбу. Какою-то наивной красотой сияло болезненное, необыкновенно серьезное его лицо. Из впалой и болезненной груди его вырывалось учащенное дыхание.

Кузьма Петрович сперва слушал длинный монолог и взглядывал на тщедушную, долговязую фигуру барчука, как на веселое представление, но потом насмешливое выражение сменилось другим, угрюмым. Довольно потешаться. «Шальной барчук», пришедший поучать его, как жить, осердил Кузьму.

— Тятенька-то ваш знает, какими делами вы занимаетесь?

— Какими делами? — недоумевая, спросил Вася.

— Да этими самыми, ась? Это по каким правам вы ко мне пришли экие речи говорить? Нынче и без того везде пошел соблазн, а вы, барчонок, вместо того чтобы наукам обучаться, людей стращатъ ходите. За это по головке не гладят. Вот сейчас урядника свистну, и… хорошо, что ли, будет? Тоже!.. Идите-ка с богом лучше да тятеньке скажите, что не годится за последышем не смотреть. То-то! Ах ты господи! Всякий щенок нынче учит.

Вася никак не ожидал подобного исхода и совсем переконфузился. Долгим, странным взглядом посмотрел он на Кузьму, встал, тихо вышел из комнаты, тихо спустился на двор и в раздумье побрел по дороге, недоумевая, как Кузьма не понял таких простых вещей, какие он ему, кажется, так ясно объяснил.

Впоследствии, вспоминая об этом эпизоде, Вася грустно улыбался над самим собой, но теперь ему было не до смеха.

Печальный, возвратился он к брату и сказал:

— Посылай корреспонденцию, Коля. Готова она?

— Готова. Завтра утром отошлем.

Вася прочел и остался доволен, но не совсем.

— Очень уж ты Кривошейнова бранишь. Этим больше еще ожесточишь его. Я все-таки стою на том, что он не злодей, каким ты его описываешь.

— А кто же?

— Безумец. Не ведает, что творит.

— Тогда все безумцы?

— Все…

— И следует, значит, прощать всем?

— Прощать — да, но в то же время…

Вася задумался.

— Что же дальше-то? Говори, философ.

— Нет, нет… не скажу. Я не знаю еще сам, что дальше! — прошептал Вася, пугаясь мысли, мелькнувшей в его голове.

Тяжелые дни переживал юноша, испытывая муки сомнений, неясных дум в поисках за истиной. Много страниц исписал он в своем дневнике.

— Да как же жить-то, что же делать? — нередко с тоскою шептал он по ночам, лежа в темноте с открытыми глазами.

По-видимому, он был совершенно спокоен в ожидании продажи имущества залесских мужиков, так что даже старик Вязников немного успокоился, вообразив, что волнение, выказанное им, было только вспышкой горячего сердца.

А между тем какие планы не копошились только в голове Васи, чтобы спасти мужиков от разорения! На действие статьи брата он мало рассчитывал.

XVI

Николай засел за работу. Он принялся с увлечением, работал запоем, не отрываясь от письменного стола по нескольку часов сряду, так что Марья Степановна нередко приходила к нему и упрашивала его отдохнуть.

— Изнуришь ты себя так, голубчик мой! — говорила добрая женщина, любуясь сыном. — Ты бы работал каждый день понемногу, а не то что сразу. Долго ли так и надорваться?

Улыбаясь, слушал Николай, советы матери, обещал послушаться их и, разумеется, не слушался. Привычка к такой работе, нервной, спешной, укоренилась в нем давно и еще с малолетства, как у многих, очень даже многих русских людей. Надеясь на свои силы с какой-то удивительной бесшабашностью, обладая изрядной ленью, он привык откладывать всякое дело до последнего момента, рассчитывая, что он его одолеет, и, когда наступал такой момент, он принимался за него с лихорадочной поспешностью. Так бывало во времена студенчества, так было и теперь. Когда Николай был студентом, то по целым месяцам он ровно ничего не делал, не прикасался к тетрадкам и проводил иногда время самым нелепейшим образом, не умея, как вообще русские, распоряжаться временем. Перед экзаменами он обыкновенно просиживал несколько ночей и блистательно выдерживал их. Диссертацию он написал в несколько ночей и получил медаль. Способный, талантливый, быстро схватывающий, он действительно одолевал подчас трудное дело так скоро, что товарищи ахали от изумления, но зато и все работы его никогда не были первым нумером и носили следы легкости, как и все, за что он ни брался и что он ни делал. Все было недурно, но и только. Стройности, цельности, глубины не было.

Отец давно замечал в сыне эту наклонность, загубившую стольких небесталанных людей на Руси, но вместо того чтобы приучить его к правильному труду, нередко восхищался быстротой соображения и легкостью, с которой все давалось способному мальчику, и таким образом способствовал развитию в Николае самоуверенности. Гимназия и потом университет не исправили Николая, и он переходил от безделья к лихорадочной работе и как будто даже гордился этим.

Когда он принес первую свою статью в редакцию журнала и она была напечатана (и даже обратила на себя внимание), то Николай сознался приятелям, что написал ее, что называется, за один присест. Все приятели дивились этому и восхищались даже, только один студент из семинаристов укорительно покачал головой и заметил:

— Не слушай ты их, Вязников, и не увлекайся сам. Если ты будешь так относиться к работе, никогда ты ничего выдающегося не сработаешь, и всегда твоя работа будет вторым нумером. Остерегись, пока не поздно, а втянешься — поздно будет. Надо прежде выучиться сидеть, и тогда можно работать.

Но Николай сидеть-то и не умел. Он или «присаживался», или вовсе не садился. В нем сказывалась общая черта русского барства. Работать, как работают европейцы, мы не умеем, оттого и работы наши в большинстве случаев не идут выше второго нумера.

Николай писал публицистическую статью; статья близилась к концу, и Николай был ею доволен. Когда он наконец кончил ее, он прочитал ее отцу и с понятной тревогой ждал его приговора.

— Статья превосходная, горячая, страстная, в ней разбросано несколько хороших мыслей, но все-таки, мне кажется, ты мог бы написать лучше. Подожди-ка отсылать ее, мой милый! — сказал отец.

Николай смутился.

— Отчего подождать? Сам же ты говоришь, что статья превосходная.

Вязников незаметно улыбнулся, заметив по лицу Николая, как больно кольнуло сына его замечание.

— Я стою на том же, а все-таки подожди… дай вылежаться ей, просмотри снова, дополни, исправь. В твоей, статье нет законченности, и, кроме того, неверные факты, правда мелочные, а все-таки неверные. Это ведь вредит впечатлению. Из-за одного неверного факта могут не поверить всей статье. Ты очень торопился, мой друг, и… и не поработал как следует. Ты не сердись на отца.

Николай вступил в спор, но должен был согласиться в Иваном Андреевичем, что многие сообщенные факты неверны и что некоторые положения требуют большего развития.

— Вот видишь ли! Сам к этому пришел… — ласково заметил отец, оставляя Николая в полкой уверенности, что он «сам» пришел к сознанию недостатков своей работы.

Время за работой летело быстро. По вечерам Николай играл с отцом с шахматы, гулял, играл на фортепиано. О Смирновых он совсем и забыл и даже удивлялся, как его могла занять такая кокетка, как Нина. Однако каждый раз, когда приходилось вспоминать Нину Сергеевну, Николай ощущал чувство оскорбленного самолюбия.

Леночка реже бывала в Витине, несмотря на приглашение Марьи Степановны.

— Совсем забыла нас! — упрекала Марья Степановна забегавшую на минуточку и вечно торопившуюся домой Леночку. — Что с тобой, Леночка? Или все с женихом сидишь?.. Так ты и его приводи.

Леночка обыкновенно старалась замять такой разговор. Она отговаривалась хлопотами по хозяйству и недосугом.

— Прежде находила досуг. Каждый день, бывало, навещала нас, а теперь совсем забыла!

«То было прежде!» — подумала Леночка, горячо обнимая Марью Степановну и уверяя, что она не забыла и никогда ее не забудет.

Николай изредка видал молодую девушку; она обыкновенно забегала на минуточку по утрам, когда Николай занимался. При встречах с нею он несколько удивлялся той сдержанной холодности, с которою она держалась с ним. Прежние товарищеские, дружелюбные отношения сделались натянутыми и церемонными. Ее веселость исчезла. Она была какая-то серьезная и нервная, словом, не та Леночка.

— Елена Ивановна, вы, должно быть, на меня сердитесь? — сказал он однажды, нагоняя ее в саду.

— Я?.. На вас? — проговорила она, вспыхивая.

— Да как же? Когда вы были больны, говорили Васе, что хотели меня видеть, о чем-то переговорить, а вместо того совсем отвернулись от старого приятеля. Что это значит? О чем-то хотели поговорить, да так и не говорите?

— Я хотела попросить у вас книг.

— И до сих пор не спросили?

— Некогда было, да и мешать вам не хотела… Вы работали…

— И не стыдно вам, а еще приятель! Каких вам книг?

— Вот об этом я и хотела спросить вашего мнения. Мне бы хотелось систематически читать…

Николай горячо одобрил за это Леночку и обещал составить ей самый хороший подбор книг, которые предложил ей оставить у себя до будущего лета.

— Летом приеду сюда, так вы меня за книги угостите вареньем своего изделия. Смотрите, непременно угостите! Григорий Николаевич не отрицает варенья?

Леночка с раздражением заметила:

— Вы пустяки говорите. Почем я знаю?

— Как не знаете? И вы называете мой вопрос пустяками? Да, значит, вы до сих пор не изучили вкусов любимого человека! Это непохвально! — шутил Николай.

Леночка так сухо отнеслась к этим шуткам и так сдвинула брови, что Николай тотчас же воскликнул:

— Да вы опять? Ну, простите, я, право, не хотел рассердить… Я до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что вы для меня не прежняя Леночка!

Он так задушевно сказал об этом, а Леночка хоть и улыбнулась, как улыбалась всегда, всем лицом, но вслед за тем сделалась еще серьезней.

«Совсем не та Леночка!» — подумал Николай.

Ее холодная сдержанность очень ему не нравилась, даже несколько обижала его. Он приписал это влиянию Лаврентьева. Николаю хотелось по-прежнему быть на дружеской ноге с Леночкой, с которой, бывало, прежде они были неразлучны. Славная, честная, простая девушка невольно располагала к себе, но все попытки Николая были напрасны. Леночка даже отклонила его предложение читать вместе, как в прежнее время, под предлогом забот по хозяйству.

Николая этот отказ совсем сбил с толку.

«Уж не Отелло ли ее будущий благоверный?» — рассмеялся он.

— Пора, однако, познакомиться и с диким человеком, — решил Николай, встречавший Лаврентьева раза два, когда был еще мальчиком, и однажды утром отправился к Лаврентьеву. Усадьба Лаврентьева была недалеко, всего в пяти верстах от Витина.

Небольшой новый домишко и новые хозяйственные постройки глядели очень основательно и солидно, хотя и не архитектурно; видно было, что строитель на архитектуру не обращал ни малейшего внимания и более всего заботился о прочности. Такое же хорошее впечатление чистоты, порядка и благосостояния производила и небольшая деревня, почти прилегавшая к усадьбе Лаврентьева. Избы все были крепкие, исправные, крытые тесом, улица обсажена молодыми ветлами, в конце деревни стояла школа, около которой разведен был молодой садик. Мужики, которых Николай повстречал, тоже удивили молодого человека своим зажиточным видом, — словом, Лаврентьевка производила самое благоприятное впечатление и, по сравнению с соседними деревнями, являлась каким-то светлым пятном на фоне грязи и разорения.

Николаю сказали, что Григорий Николаевич в саду гряды копает. Он пошел в сад — сад был очень небольшой, фруктовый — и издали заметил приземистую, коренастую фигуру с большой косматой головой, в белой рубахе и широких штанах, засунутых в высокие сапоги. Приблизившись, Николай увидал смуглого брюнета лет под сорок, широкоплечего, с могучей спиной, мускулистого, крепкого, с грубым, загорелым лицом, поросшим черными как смоль с легкой проседью волосами, что придавало физиономии несколько свирепый вид. Силою, здоровьем и выносливостью веяло от этой плохо скроенной, но крепко сшитой фигуры. В ней было что-то мужицкое. По виду и по платью Лаврентьева легко можно было принять за мужика и даже испугаться, завидев издали этого «лохматого медведя», как окрестил его сразу Николай.

Но стоило только подойти поближе, взглянуть в небольшие карие глаза, чтобы впечатление испуга немедленно прошло и даже изумило вас приятной неожиданностью. Необыкновенно добродушно глядели эти глаза из-под страшных, нависших бровей, смягчая суровость лица.

То же испытал и Николай, когда Лаврентьев, оставив лопату, добродушно встретил его, так сильно пожимая руку, что Николай чуть не вскрикнул.

— Здорово, Николай Иванович. (Лаврентьев говорил: «Миколай Иванович». В речи его слышались простонародные выражения.) Давненько желал с вами познакомиться. Наслышаны о вас и статью вашу читали. Статья добрая, хорошая. Побольше бы таких!.. — говорил грубоватым тоном, полным задушевного добродушия, Лаврентьев, посматривая на молодого человека с каким-то особенным уважением. — Пойдемте-ка в горницу. Ишь солнышко подпекать будто стало. Вам-то с непривычки поди и неладно…

Лаврентьев повел гостя в свою «избу», как назвал он небольшой свой домишко.

Внутри «изба» оказалась очень опрятной и чистой. В ней было четыре комнаты, из которых две были пусты, — а две — убраны с спартанской простотой.

— Хватит на наш век! — промолвил Лаврентьев, показывая гостю свое жилище. — Вот скоро и две горницы отделаем почище!.. — прибавил Григорий Николаевич, как-то радостно улыбаясь счастливой улыбкой. — Знаете, чай?..

— Как же, как же!.. — ответил Николай.

— Оно и еще краше станет жить-то. И вам спасибо, Николай Иванович… — вдруг сказал Лаврентьев, пожимая руку. — С Еленой Ивановной-то вы занимались, и вышел из нее человек, а не то что какая-нибудь легковесная дамочка…

«Меня-то он за что благодарит?»

— Так, вместе росли.

— Одначе пора и водку пить. Пьете?

— Нет…

— И ладно делаете. Я так, грешным делом, выпиваю. Может, закусить хотите?.. Десятый час…

Он вышел распорядиться. Тем временем Николай оглядел шкаф с книгами. Книги были все более сельскохозяйственные и серьезные. Кроме Гоголя, не было ни одного тома беллетристики.

Лаврентьев скоро вернулся, но уже в поддевке из грубого серого сукна, причесанный и вымытый.

— Что это вы церемонитесь со мной, Григорий Николаевич?

— Нельзя, порядок нужен! — засмеялся добродушно Лаврентьев.

«Нынче он все-таки почище стал!» — подумал Николай, вспоминая рассказы об его костюме и привычках и взглядывая на его жилистые, загрубелые, как земля, руки.

Они разговорились. Николай заинтересовался беседой Лаврентьева, увидав в нем с первых же слов очень умного и своеобразного человека. Образованием, правда, Лаврентьев похвастать не мог, но зато в нем был громадный запас здравого смысла, он поражал меткими, оригинальными замечаниями и массой практических сведений и, видно было, близко и хорошо знал народную жизнь.

— Братишка ваш, приятель мой Василий Иваныч, сказывал, что вы, Николай Иванович, хотите кое-что поузнать по крестьянскому обиходу. Так чем могу помочь — всегда рад. Дело это доброе, а то у вас в Питере насчет мужика здорово врут… Больше со слухов строчат… Иной раз читаешь, как брешет человек, даже с сердцов скверно выругаешься. Видно, и носом-то не нюхал, а строчит!

Баба принесла водку и закуску, хлеб, масло и кусок солонины. Лаврентьев опрокинул в себя большой стакан водки и ел с большим аппетитом, запивая квасом.

— Вот вы, Николай Иваныч, хозяйство мое увидите. Я вам покажу все, как есть, уж сегодня, куда ни шло, для дорогого гостя и работать не буду! — весело говорил Лаврентьев. — И на деревню пойдем, и школу посмотрим.

— Живут у вас под боком мужики, как видно, хорошо, — сказал Николай.

— Ничего! Бог грехам терпит!..

Лаврентьев ни словом не заикнулся о том, кому мужики обязаны, что живут недурно, и что он для них сделал, а между тем сделал он немало.

Николай слушал с удовольствием Григория Николаевича. Он и раньше слышал много рассказов про него о том, как он ни с кем, кроме мужиков, не водился, как его побаивались и не любили кулаки и презрительно относились помещики к его мужицкому образу жизни, какой популярностью и доверием пользовался он у крестьян, и невольно проникся уважением к «дикому человеку», забившемуся в деревню и, по-видимому, вполне счастливому и довольному своей жизнью.

«Я бы не мог так жить!» — подумал Николай.

В его беседе, заметил он, всегда было дело, факт, сведение, но как только Николай попробовал коснуться в разговоре искусства и завел речь об общих вопросах, так тотчас же увидел, что это закрытая, неведомая для него область. Тут Лаврентьев пасовал совершенно.

«Неужели этот славный медведь мог увлечь такую отзывчивую натуру, как Леночка?» — спрашивал Николай и не находил ответа.

А «медведь» уже звал Николая смотреть свое хозяйство.

— А что же Василий-то с вами не пришел ко мне? — спрашивал Лаврентьев, выходя с Николаем из дома.

— Вася с утра пропал. Я думал, что он к вам…

— Нет, не бывал… Куда это он?.. А, разве не туда ли он пошел?! — вдруг вспомнил Лаврентьев и нахмурился.

— Куда?

— В Залесье! — сердито проговорил Григорий Николаевич. — Сегодня этот скот Кузька разоряет Залесье… Ужо, погоди, доберусь я до него! — прибавил Лаврентьев, вдруг сжимая кулак.

В голосе его звучала такая ненависть, что Николай взглянул на Лаврентьева и удивился злобе, исказившей черты его лица.

Николай почувствовал, что угроза эта — не пустые слова в его устах и что недаром Григория Николаевича звали «диким человеком».

— Таких негодяев не жаль… Уж я его выслеживаю… Не миновать ему Сибирки, мерзавцу!.. Сколько бед он у нас творит, просто страсть!.. А Василий, пожалуй, туда пошел… У вашего братишки золотое сердце. Того и гляди… влопается… Знаете ли что, — дружески хлопая по плечу Николая, сказал вдруг Лаврентьев, — пойдем-ка в Залесье… Тут недалечко… боюсь, как бы что не вышло…

Не успел он сказать этих слов, как во двор прискакал на маленькой лошаденке молодой парнишка и, спрыгивая с лошади, проговорил взволнованным голосом:

— Григорий Николаевич! Беда у нас… Решает нас Кузька… Народ не дает… шумит… Тятька к тебе послал.

— Тележку! — гаркнул Лаврентьев на весь двор. — Витинского барчука не видал там?

— Кажись, там.

— Живо! — скомандовал он. — Скачи, Федька, назад, скажи — сейчас буду. Идем, — отрывисто произнес Лаврентьев, обращаясь к Николаю. — Телега нагонит.

Лаврентьев ходко зашагал, так что Николай едва поспевал за ним.

Через несколько минут их догнала тележка, и они что есть духу помчались в Залесье, обогнав по пути скакавшего парнишку.

Лаврентьев сидел угрюмый и только время от времени произносил совсем нецензурные ругательства.

XVII

Большое, совсем оголенное село уж было близко, когда наши знакомцы увидали всадника, скакавшего навстречу, по дороге из Залесья. Через несколько минут мимо них промчался, насколько позволяли силы заморенной лошаденки под неустанными ударами нагайки, полицейский урядник. На зычный окрик Лаврентьева: «Что случилось?» — он, не оборачиваясь, махнул отчаянно рукой по направлению к Залесью и снова стегнул плетью лошадь.

— Дьяволы! — выругался Лаврентьев. — Тоже из образованных! За воровство из думы выгнали, так он к мужику присосался! — пояснил Григорий Николаевич и с сердцем вытянул кнутом вдоль по спине своего взмыленного коня.

Добрый рыжий конь, не ожидавший такого угощения, рванулся и понесся снова вскачь. Тележку подбрасывало, словно мячик, по выбоинам скверного проселка. Николай чуть было не выскочил и схватился обеими руками за края тележки, чтоб не упасть.

— Непривычно? — обронил Лаврентьев, взглядывая, как неумело сидит молодой человек.

— Ничего, скоро приедем, — отвечал Николай, стараясь глазами смерить расстояние, отделявшее их от Залесья.

Село было близко, и он беспокойно всматривался вперед, волнуемый мыслями о брате. Он вдруг увидал, как из-за задов села показалась тройка и понеслась засеянным полем вперерез на дорогу.

— Видите?

— Вижу! Поди начальство утекает! Должно, пристав! — прибавил Григорий Николаевич, присматриваясь в сторону. — Кум мой! Со страху парнюга хлебушка не жалеет! Блудливы, как кошки, а трусливы, как зайцы. Черти! Сколько хлебов-то помяли!

Небольшой тарантас въехал на дорогу, быстро приближаясь. Лаврентьев поглядел вперед и, замахав шляпой, крикнул, чтобы остановились. Две фигуры в форменных сюртуках привстали и замахали руками. Ямщик осадил тройку. Лаврентьев остановил коня. Николай увидал рядом двух господ, сидевших в тарантасе с испуганными возбужденными физиономиями.

— Куда вы, Григорий Николаевич? — взволнованным голосом крикнул один из них, молодой еще, рыжеватенький господин в веснушках, с закрученными усами. — Разве не слыхали? Ворочайтесь назад… В Залесье бунт… чуть было нас не убили!

— Ой ли, кум? — усомнился Лаврентьев. — Уж и убили!

— Едва спаслись, спасибо старшине! — продолжал рыжеватый господин, не слыша или делая вид, что не слышал ядовитого замечания Лаврентьева. — Уж мы всячески убеждали их покориться закону… Какое! Настоящие звери… А мы-то чем виноваты?

Он говорил торопливо, захлебываясь от страха и негодования, и поминутно оглядывался назад.

— Вы, кум, толком сказывайте. Пороть хотели?

— Ведь взыскать приказано. Надо было как-нибудь, а они, как идолы, уперлись, галдят — не согласны, не дадим… А толпа все больше… Вижу — сопротивление власти, никакие вразумления… Мы с ними, — указал он на спутника, — в правление, а оттуда задами… Старшина доложил, что они стали терзать волостного писаря и поймали Потапа Осиповича… Пожалуй, умертвят. Совсем рассвирепели, как звери. Что сделаешь с ними, с подлецами? — с каким-то отчаянием в голосе произнес рыжеватенький пристав. — Озверели! Пусть Иван Алексеевич как хочет, а по мне, без солдат ничего теперь не поделаешь! Ворочайтесь-ка, кум, подобру-поздорову… Не ровен час… Они уж два дома разнесли.

— Никодим Егорыч! — начал Лаврентьев, слезая с тележки, — знаете ли, что я скажу? Вернемтесь-ка назад в Залесье… Я бунт этот мигом окончу… Верь, любезный человек, моему слову. Со страху мало ли что показалось… Слава богу, я залесских мужиков знаю…

В ответ оба чиновника замахали руками, а «кум» взглянул на Лаврентьева, видимо обиженный.

— Не подымайте, братцы, истории, — продолжал Лаврентьев. — Пожалейте народ-то. Помните, Никодим Егорыч, такое же дело, три года тому назад? Тоже и вашему брату попало… Послушайте доброго совета! Видно, Захарку к Ивану Алексеевичу услали? Он давеча проскакал как оглашенный… Так мы вдогонку сейчас же… Иван Алексеевич свой человек… Идет, что ли, кум?

— Я даже удивляюсь, Григорий Николаевич, как вы, не зная обстоятельств… Я, слава богу, народ тоже знаю… Они, наверное, убили бы нас, а вы рекомендуете ехать на убой… Благодарим покорно! Не угодно ли одним ехать, а наше дело по начальству…

— Никодим Егорович! По-приятельски… Вылезайте-ка, что я скажу…

Никодим Егорович неохотно вылез из тарантаса с видом оскорбленного достоинства. Григорий Николаевич отвел его в сторону и в чем-то убеждал его, но видно было, что никакие убеждения не действовали. Он торопливо вскочил в тарантас, приговаривая:

— Сами увидите, со страху ли нам показалось! А лучше — не ездите. Теперь они даже такого гуманного человека, как вы, не пощадят! — съязвил пристав, с особенным ударением произнося слово «гуманный». — Пошел! — крикнул он ямщику. — Да еще… забыл совсем… если решаетесь ехать туда, сынка господина Вязникова увезите. Совсем безумный молодой человек! — вдогонку крикнул пристав.

Сердитый, влез Лаврентьев в тележку.

— Кто его знает: врет ли Никодимка вовсе, или нет? — заговорил он. — Народ в Залесье смирный… И если он наконец озлился, значит Кузьма совсем донял… Сто целковых предлагал куму! — прибавил минуту спустя Григорий Николаевич. — Не взял! Видно, взаправду помяли кого-нибудь, и Никодимка трусит… Ну, Кузьма! Ужо погоди! — прибавил Лаврентьев. — Опять из-за тебя пропадают люди.

— Про какого Потапа Осиповича говорил пристав? — осведомился Николай.

— Потапка? А Кузькин сподручник. Доверенный из мещан. Лютая тварь… Он, верно, и настаивал, а они супротив Кузьмы не посмели… Силища! Около него сколько сволочи кормится… Эка дрянь дело-то! Того и гляди солдат пригонят… Языки у этих — слышали? — без костей… Сейчас: убить хотели!.. Черти!.. Наверно, брешут!

Он замолчал и опять хлестнул лошадь.

Через несколько минут они подъезжали к Залесью. У самого въезда в село тихо колебалась громадная толпа народа. Гул голосов, покрываемый по временам женскими причитаниями, стоял в воздухе, то усиливаясь, то замирая, словно ропот волнующегося моря. Что-то стихийно-могучее, что-то таинственно-внушительное чуялось в этом гуденье народной толпы, и когда Лаврентьев как ни в чем не бывало двинулся, ведя за собой Николая в самую середину гудящей толпы, — у Николая екнуло сердце.

На мгновение говор смолк при появлении новых лиц. Вслед за тем раздались приветственные восклицания. Мужики охотно расступались, пропуская вперед Лаврентьева и Николая. Сразу было видно, что Лаврентьев тут свой человек. Он шел, отвечая на здравствования, в середину толпы, пожимая приятелям-мужикам руки. С появлением Григория Николаевича толпа как будто оживилась. Все точно просветлели, ожидая с надеждой утешительного слова.

Прошла секунда, другая, и Николаю сделалось стыдно за чувство малодушного страха, охватившего его было вначале. Достаточно было бросить беглый взгляд на массу этих загорелых, добродушных физиономий, чтобы почувствовать себя совершенно спокойным среди этих рассвирепевших «зверей», о которых только что рассказывали. Какие «звери»! Ни одной черточки зверя не мог он уловить в лицах окружающих. Напротив: несмотря на раздражение, проглядывавшее на многих из этих лиц, в то же время что-то покорное, необыкновенно доверчивое сказывалось в их огрубелых чертах, в этих типических простонародных физиономиях… Раздражение было — раздражение, какое чувствует самый покорный человек вследствие боли, — выражавшееся в жалобах на Кузьку, которые раздались, как только Лаврентьев спросил в чем дело, на то, что их хотели совсем «рушить» и не соглашались повременить хоть до осени, пока хлебушко созреет; но даже и в этих жалобах звучала такая покорная нотка, которая невольно резала сердце… Такое впечатление произвели на Николая эти «звери», которых он вначале так испугался. Однако среди этих жалобных нот нет-нет, а попадались протестующие, но таких было немного.

Глядя на эту толпу, Николай невольно вспомнил чье-то сравнение народной толпы с могучим львом. Да, перед ним — лев, но лев, не чуявший еще своей силы, лев, издающий покорные жалобы, но не тот народ-лев, один слабый ропот которого внушает страх и ужас тем, кто сознает себя виноватым…

Николай чувствовал какую-то симпатию к народу, но в то же самое время сознавал, что он ему чужой и что всем этим мужикам нет до него никакого дела. Теоретически он, пожалуй, и любил народ, но все эти грубые лица, этот запах земли, навоза и пота были чужды ему, даже неприятны… Он понимал, что заговори он теперь с мужиками, — и он будет им непонятен… Целая пропасть лежала между ними… А между тем Лаврентьев говорил и говорил совсем понятно… Его слушали со вниманием и объясняли ему, как и почему это случилось, что пристава уехали и «Потапку маленечко помяли».

Ветхий старик с большой седой бородой, высокий и худой, с длинной багровой шеей, на которой дрожали синие жилы, с лицом фанатика аскета, опершись на палку, внимательно прислушивался к восклицаниям жалобы, отчаяния и недоумения, вырывавшимся односложными, короткими обрывками из толпы, и, показалось Николаю, великой скорбью запечатлено было лицо старика…

Когда старик начал говорить, толпа затихла. Видно было, что этот старик пользовался большим уважением, односельцев.

— Я миру сказывал, чтобы мир по воле не отдавал решать… Я за мир и ответчик. Бедность наша не скрытая… Они видели… Христовым именем просили ослобонить хоть до Покрова… Так пусть теперь я один буду за мир ответчик…

— Не дадим тебя в обиду… Не дадим! — заревели голоса.

Старик низко поклонился миру.

— Я стар, я немощен, какая от меня миру помога… Я готов постоять за мир… Милости прошу!

— Антон Федосеич! — заговорил стоявший впереди черноволосый здоровый мужик с умным, энергичным лицом. — Ты мир обижаешь… Мы все решали…

— Все, все!.. Одни мироеды в утек!

— И ежели что, все и в ответе!..

— Все, все! — опять раздались голоса.

— Друг дружку не выдавать!

— Миром… Всем миром!

— А что теперича будет?

— Известно что будет!..

— Все равно решат… Сегодня не решили, завтра решат! — послышались голоса.

Высокая красивая баба с ребенком на руках, стоявшая напротив Николая, усмехнулась едкой усмешкой и крикнула:

— А еще мужики! Рази хуже будет?

— Баба это правильно…

— Нет, братцы, Кузьма так не оставит!.. — заговорил старик. — Не сумлевайтесь…

— Все едино порешат!..

— Лучше по доброй воле…

— Раззор, одно слово!

— Еще подожди, что ответишь!

Снова толпа загудела… Слышались восклицания, что «так никак невозможно», «царь не позволит», «в законе нигде не показано!» и т.п., но тем не менее нотка отчаяния все более и более звучала в этих криках, как будто толпа чувствовала, что, во всяком случае, дело ее проиграно. Даже обещание Лаврентьева просить начальство об отсрочке, сперва было возбудившее надежду, впоследствии, под впечатлением скептических речей большинства, потеряло оживляющий смысл… Покорность судьбе начинала сменять порыв возбуждения. Точно инстинктом, народ понял, что неоткуда ждать помощи, и Николай удивился, когда через несколько времени уж шли разговоры о том, как придется теперь отвечать и т.п.

Несмотря на попытку двух-трех мужиков и высокой бабы с ребенком поддержать уверенность, что начальство «смирит Кузьку», что «царь не попустит обиды», что они, не позволивши решить себя, ничего дурного не сделали, — толпа, минуту тому назад готовая надеяться, уже не надеялась. Да и едва ли те, которые обнадеживали, сами верили тому, что говорили.

Порыв, вызванный отчаянием, проходил, сменяясь тупой покорностью. Лев, издававший стоны, обращался в подъяремного вола.

Угрюмый, стоял Лаврентьев перед народом. Что мог сказать он ему в утешение? Чем мог пособить ему?

Николай понял, что нечем, и с участием взглядывал и на эту толпу, и на «дикого человека».

— Вот что, братцы… Я сегодня же поеду в губернию насчет вашего дела, а вы выберите человек трех ходоков… Дойдем до губернатора… Но только, ребята, мое слово такое: если чего, боже храни… вы, смотри, лучше не того… смирненько штобы…

Голос Лаврентьева осекся… Он обещал и сам сомневался в успехе своих хлопот. Он рекомендовал, чтобы «смирненько»…

— Ну, а если…

И снова что-то засело в горле… Он не мог говорить.

— Спасибо тебе, Григорий Николаевич!..

— Заступник ты наш!

— На добром слове спасибо…

— Бог не оставит тебя!

«И они еще благодарят! и как благодарят! Только за слово участья, за желание помочь, за человечное отношение!» — подумал Николай, ощущая прилив необыкновенно хорошего чувства… Слезы выступили у него на глазах. Он весь как-то умилился при этой сцене. А Лаврентьев, напротив, стал еще мрачнее после этих слов и как-то резко крикнул:

— Чего галдите? Нечего галдеть-то!.. Выбирай, ребята, ходоков!..

Снова загудела толпа. Стали выбирать депутатов для подачи жалобы губернатору. Выбрали худого старика, черноволосого мужика и еще третьего, старого, степенного мужика. Все трое низко поклонились миру за честь.

— А вы, Николай Иванович, помогите-ка нам прошение смастерить, да побольше жалких слов… Губернатор любит… Видели?.. — прибавил он. — Каков бунт? Разбойники! И что я присоветую им? — прошептал он с тоской в голосе.

Он помолчал и, как бы спохватившись, прибавил:

— О брате я вам и не сказал… Он тут в правленье за Потапкой ходит…

— Как ходит?

— За лекаря! — усмехнулся Лаврентьев. — Потапку помяли, и то не все, — иначе бы Потапки и в живых не было, — а два-три молодых парня, и поделом подлецу! А Вася при нем же… Эко сердце у вашего брата… Парень золото! Пойдем в волостное, там и пишите прошение; авось что и выйдет.

Толпа медленно стала расходиться, разбившись по кучкам. Разговоры стихали. Все находились под гнетом ожидания. Бабы причитали и взвизгивали. Некоторые спохватились выносить из изб свой скарб и прятали его на задах.

— Небось Кузьма разыщет! — посмеялся кто-то над бабами.

— Эти дела Кузьма не впервой делает! — объяснил Лаврентьев, направляясь с Николаем в волостное правление. — Раз к нему мужик в лапы попал — не выпутается. Процент берет отчаянный, окромя того, делает ярыжнические договоры… Даст по времени, когда мужику деньга до зарезу нужна, рублев двадцать, а через год-другой мужик, смотришь, полета должен… А условия-то какие! Ужо я покажу вам… Избы и вся движимость в залоге, да и хлеб на корню запродан по самой низкой цене… Одна кабала! А тут как на грех два года неурожаи… Народ и вовсе обнищал!

Они подходили к волостному правлению, когда около раздался насмешливый женский голос:

— Какие вы мужики? Хуже баб, право хуже!..

Николай обернулся.

Та самая высокая молодая баба с ребенком на руках, которая на сходе обратила на себя внимание Николая, стыдила теперь трех молодых парней. Ироническая усмешка скривила ее губы. Необыкновенно строгое, красивое лицо ее дышало ненавистью и презрением.

— Мужики! Хороши мужики! — повторила она, бросая уничтожающий взгляд. — А еще хвастали, что укротите Кузьку! — заметила баба, понижая голос.

— Вы знаете эту бабу? — спросил Николай.

— Прасковью-то? Еще бы не знать… Норовистая баба… Муж ее, — прибавил Григорий Николаевич, — в Сибирь пошел из-за Кузьки… Кузька ее в полюбовницы норовил, она у него в работницах жила… Кто их знает, что у них было, — темное дело, только мужик царапнул Кузьку ножом… Засудили… Она при детях осталась… Погоди, еще она Кузьме припомнит… Эта баба не простит!..

Вошли в волостное правление. Из-за перегородки, разделявшей избу на две комнаты, слышались стоны, прерываемые ругательствами.

— Спасибо, Василий Иванович… Век не забуду… Ох, матушки… пресвятая богородица!.. Ужо погоди, голубчики… Ужо ответ дадите… Идолы проклятые… Чуть не до смерти!..

— Это Потапка причитает! Должно, помяли порядочно! — заметил Лаврентьев.

Они заглянули в соседнюю комнату. На диване лежал «Потапка», а около него сидел Вася. Он подошел к вошедшим, взволнованный, пожимая руки.

— Потапку стережете? — тихо проговорил Лаврентьев улыбаясь. — Здорово помяли его?

— Порядочно-таки… Прикладываю ему компрессы. Все просит, чтобы я не отходил… боится!..

— Отлежится!.. — тихо заметил Лаврентьев. — Ему не раз бока мяли!.. Сказывают, вы, Вася, его отстояли?

— Нет, я так… около случился, когда его схватили и трое стали бить… Народ-то очень сердился, что человека так избили… Да он сам виноват… Тут горе великое, а он еще дразнит людей! Неужели, Григорий Николаевич, ничего нельзя сделать?.. Так и разорят?

— Попытаем!..

— Василий Иваныч! Отец родной! Что ж вы оставили меня? — застонал Потап Осипович из угла. — Не оставляйте, а то убьют меня, звери окаянные… душегубы безжалостные… Ох, господи, боже мой… Ох, мучения какие!..

— Не бойсь, Потап Осипович, не убьют!.. — проговорил Лаврентьев, подходя к дивану. — Как бог тебя милует… цел еще?

— Совсем истерзали, Григорий Николаевич… Если бы не Василий Иванович, как бы архангел, не видать бы мне божьего света… Безвинно пострадал, за чужое дело… Ох, господи милосердый!.. Спасите вы меня отсюда. Увезите поскорей, благодетели, голубчики… Век буду бога молить за вас…

Николай приблизился и увидал толстого небольшого человека с темно-рыжими волосами, лежащего на деревянном диване в изодранном сюртуке, из-под которого виднелись полосатая жилетка и клочки ситцевой рубахи, запачканной кровью. Лицо избитого было закрыто полотенцами. Оставались открытыми только вспухший рот да подбородок, окаймленный рыжей редкой бороденкой.

— Посмотри-ка, Григорий Николаевич, что они со мной сделали!

С этими словами Потап Осипович, охая, приподнял толстую руку, на коротеньких пальцах которой были надеты перстни, и снял полотенца, обнажив вздувшееся сине-багровое лицо, сплошь покрытое кровавыми подтеками. Из-под вспухших век злобно выглядывали маленькие неприятные рысьи глаза. Все лицо представляло собой сплошную кровавую маску.

Заметив на лице Николая чувство ужаса при виде этого зрелища, Потап Осипович нарочно не закрывал своего лица, несмотря на совет Васи, как бы радуясь впечатлению, произведенному его физиономией.

— Каково это?.. А здесь посмотрите!.. Вот не угодно ли?.. Что они с телом сделали?.. Тело-то как истерзали!..

Он было стал открывать грудь, но ему сказали, что не надо.

— Нет, господа, будьте свидетелями… Каково тут, а?.. Дотронуться больно… Пожалуй, ребро тронуто… Тоже и у меня семейство… Я безвинно, человек служащий… подневольный. Кузьма Петрович послали меня к этим дьяволам для присутствия, в виде как бы аблаката, а они убить… Это как же?.. Тело в растерзании, нутренность вся потревожена… Как я теперь могу продолжать свои занятия?.. С кого взыскивать буду?.. Разве эти люди вознаградят?!.

— Бог даст отлежишься, Потап Осипович… И после поговорим насчет вознаграждения… с рассудком человек будешь и спросишь подходящую цену. А пока лежи смирно, ничего не бойся…

— Как не бояться… Чуть было не убили…

— Не ври, Осипыч… Кабы хотели, давно от тебя мокренько бы осталось. Благодари бога, что цел! — проговорил Лаврентьев.

Через несколько времени Потапа Осиповича отправили по его просьбе в усадьбу Кривошейнова. Старшина и писарь, избитые, по словам пристава, куда-то скрылись… Кто-то видел, что они уехали. По словам мужиков, их даже и не «помяли».

Николай написал прошение, Лаврентьев одобрил его и прочитал мужикам. Мужики остались довольны, ставили под ним кресты и подписывались, кто умел. Выборные уже собрались и отправились в губернский город, сопровождаемые пожеланиями. Лаврентьев обещал вечером ехать туда же, только прежде повидается с исправником, и наказал без него к губернатору не ходить.

Вслед за тем Лаврентьев и Вязниковы оставили Залесье, напутствуемые благодарностью и благословениями.

— Подай вам господи, добрые люди!

— Заступники вы наши…

— Бог не оставит вас!..

— Прощай, Григорий Николаевич! — произнесла высокая баба с ребенком, протягивая руку Лаврентьеву.

Молча возвращались наши путники назад. Только что виденное произвело на всех огромное впечатление. На Васе лица не было… Скорбные мысли волновали юношу.

XVIII

Солнце садилось, когда оба брата вернулись домой. Старики радостно встретили их с встревоженными лицами. Иван Андреевич уже слышал о происшествии в Залесье, узнал, что Вася был там, и боялся за сына. Он выслушал рассказ Николая, — Николай рассказал обо всем очень живо и талантливо, — и в волнении заходил по кабинету.

— Я поеду к губернатору, — сказал он, — и объясню всю эту историю. В самом деле, это вопиющее дело!

— Если бы ты видел сам, папа!.. — вставил Вася.

— А ты как туда попал? — резко оборвал его Иван Андреевич. — Ты зачем мешаешься не в свои дела, скажи мне на милость, когда твое дело учиться? К чему ты побежал в Залесье? Чем ты помог? Ты только себя погубишь своими глупыми выходками. Послушай, Вася, я давно хотел с тобой поговорить… Твое поведение, признаюсь тебе, крайне мне неприятно.

Он остановился и взглянул на Васю. Вася стоял смущенный, кротко посматривая на взволнованного старика.

— Оставь нас, Николай, — промолвил он, и, когда Николай ушел, он сказал Васе: — Сядь!

Вася сел на кресло. Старик уселся напротив и первые минуты молчал, стараясь побороть вспышку гнева. Его взгляд понемногу смягчался, останавливаясь на задумчивом лице сына. И чем дольше он глядел на Васю, тем более и более смягчался. И отцу вдруг бесконечно стало жаль своего бедного мальчика. В кротком, страдальческом взоре восторженных голубых глаз, в бледном лице, в этом немощном теле старик впервые прозрел что-то необыкновенно глубокое, искреннее, беззаветное. Ему почему-то припомнилось, что он видел однажды, во время своей молодости, молодого раскольника, шедшего под кнут с таким же самым восторженным лицом. И сердце заныло у старика. Разве можно сердиться на Васю? Об этот кроткий взгляд разбивался всякий гнев.

«В самом деле, он какой-то особенный, не похожий на других, этот Вася. Чем же занята его голова? Чем болит его сердце в такие юные годы?» — думал Иван Андреевич, с тоскливым участием взглядывая на Васю.

— Ты извини меня, Вася, — начал Вязников совсем смягченным голосом, — я давеча горячился и был резок…

— Что ты, папа!.. — остановил его Вася. — Что ты!

— А теперь, мой милый, скажи мне откровенно, как другу: зачем ты ходил в Залесье? Какие побуждения заставили тебя идти туда? Конечно, не любопытство?

— Любопытство? Как можно смотреть на страдания ближних из любопытства?

— Ну, разумеется, нельзя: по крайней мере ты не станешь… Я знаю…

— Я, видишь ли, папа…

Вася остановился на секунду в колебании и продолжал:

— Ты не смейся, папа, надо мной, а впрочем, что ж я заранее прошу! — улыбнулся юноша. — Может быть, оно и смешно, но только мне не смешно… Я, видишь ли, думал как-нибудь пособить, отвратить это несчастие… Когда туда приехали продавать, я просил пожалеть, отсрочить, доложить губернатору, что так нельзя…

— Ты просил?

— А то как же? Я полагал, что они убедятся…

— И что ж тебе сказали?

— Сказали, что не мое дело… Все так говорят!.. Но как же не мое дело? Мне кажется, это дело всякого! И должен я тебе еще признаться, — я тебе не говорил прежде и никому не говорил, — что раньше еще я ходил к Кузьме Петровичу.

— Ты? Зачем? — все более и более удивлялся Иван Андреевич.

— Просить его о том же. Но только и его я напрасно упрашивал. Он не согласился. Стращал урядником. Странный он… Рассердился…

— Да ведь это, Вася, в самом деле смешно, мой милый. Ходить убеждать Кузьму! Кто дал тебе право давать советы людям, которые их не спрашивают? Рассуди сам. И разве ты приобрел право учить других, ты, мальчик, который еще сам ничего не знает, который должен учиться, а не учить других?! И почему ты полагаешь, что ты прав? Откуда такая уверенность?

— Я никого не учу, я только просил…

— И ты видишь, все твои просьбы бесплодны… Тебя волнует, что Кузьма поступает недобросовестно, — я не спорю, он нехороший человек, — но разве ты призван исправлять его? Мало ли дурных людей на свете! Мало ли несовершенств! Но все это не дает тебе права считать себя судьей чужих дел. Удивил ты меня! Ходить к Кривошейнову! Убеждать его! Это чересчур смешно! Воображаю, как он смеялся, слушая твои увещания. Еще благодари, что он только прогнал тебя, а не поднял истории.

— Какой истории?

— Ты не понимаешь?.. Он мог извратить смысл твоих слов, и мало ли что могло быть.

— Что бы ни было, но ведь нельзя же!.. Ты пойми, нельзя же!.. Я никогда не учу, я не считаю себя судьей, — сохрани меня бог! — но нельзя же равнодушно смотреть, как людей оскорбляют. Разве можно?.. Я не могу… Сердись не сердись, папа, а это выше моих сил. Я не знаю, что делать, как помочь, но чувствую, что надо, надо!.. — проговорил юноша.

— И не смотри равнодушно, друг мой; но чтобы быть полезным, надо учиться. Наука даст исход твоим хорошим стремлениям. Наука скажет тебе, что зло всегда было, но что постепенно оно уменьшается, люди постепенно делаются лучше, отношения становятся мягче… И тогда, когда ты научишься, ты действительно можешь быть полезным своей родине, а в противном случае ты, Вася, с своими добрыми стремлениями, с своей восторженностью, останешься бесполезным и, боже храни, бесплодно погибнешь. Какая-нибудь выходка, вроде той, которую ты сделал, и жизнь твоя потеряна для других.

Старик продолжал говорить на эту тему и увлекся. Он говорил о назначении образованного человека, о пользе, которую он может принести; он приводил исторические примеры, как постепенно улучшается жизнь, и когда кончил и взглянул на Васю, то увидал, что юноша все так же смотрит своим кротким, страдальческим взором и что горячие слова отца не произвели на него того впечатления, на которое рассчитывал старик.

И правда: Вася слушал, и все-таки слова отца не произвели на него успокоивающего действия. Скорее сердце, чем разум, подсказывало ему, что в словах отца что-то не то, что они не отвечают на вопросы, над которыми он задумывался.

По своему обыкновению, он припоминал слова отца и, помолчавши, заметил:

— Ты, папа, осуждаешь мои выходки и вообще советуешь беречь себя, чтобы не погибнуть бесплодно. Так ведь?

— Ну, конечно.

— Прости меня, если я тебе напомню. Ты в молодости за что же пострадал? Разве не за то, что тебя мучило несчастье ближних? И разве ты раскаивался когда-нибудь?

Старик был поставлен в затруднение этим вопросом. Раскаивался ли он? Конечно, нет!

— Ошибки отцов служат уроком детям! — ответил он, с любовью посматривая на Васю.

— Так это была ошибка с твоей стороны? — опять спросил Вася.

— Увлечение, пожалуй… Но видишь ли, Вася… Когда я увлекался, я все-таки кое-чему учился! — улыбнулся Иван Андреевич.

— И вот что еще, — продолжал Вася. — Ты говоришь, что наука даст выход, что образованный человек принесет пользу, но объясни мне, почему же вот и ты образованный, и Коля образованный, и мало ли образованных, а в Залесье такая история?.. Да и в одном ли Залесье?.. Объясни мне, бога ради, почему же одни должны терпеть, а другие должны мучить?.. Скажи мне, дорогой мой, скажи, разве это так должно быть? Разве это и есть правда? Меня эти вопросы, папа, давно мучат. Ну, научи же ты, как же это… Разреши мои сомнения… Кто разрешит мне их?

Он произнес последние слова таким страстным, замирающим голосом, со слезами на глазах, что Иван Андреевич испуганно взглянул на Васю, подошел к нему, обнял и тихо промолвил:

— Вася… Вася, что с тобой, голубчик? Разве можно так волноваться?

— Как же не волноваться? И чем я виноват, что волнуюсь? Ты успокой меня, и я перестану…

— Болен ты.

— И Коля говорит… Нет, я не болен, папа…

— Скажи мне, откуда у тебя эти мысли, эти вопросы?

— Как я скажу тебе, откуда? Я не знаю, откуда… Вижу я, что кругом делается, и раздумываю, отчего это так делается, а не иначе…

Долго еще старик беседовал с сыном, стараясь разъяснить ему мучительные вопросы, но Вася ушел неудовлетворенный и неуспокоенный.

И старик, оставшись один, сам чувствовал, что он не успокоил сына. Он со страхом думал о будущности «бедного» восторженного мальчика и долго не мог заснуть в эту ночь, волнуемый тяжелыми мыслями и не зная, как помочь сыну избавиться от пагубных заблуждений.

XIX

На следующий день Иван Андреевич собрался ехать вместе с Николаем в губернский город С. Вязников принял близко к сердцу вчерашнее происшествие в Залесье и выразил надежду, что бог даст дело как-нибудь обойдется и никаких дурных последствий для крестьян не будет. Быть может, явится даже возможность через губернатора, который, в сущности, добрый человек, — прибавил Вязников, — повлиять на Кузьму и убедить его отсрочить продажу.

— Во всяком случае, надо попытаться!

Вася просиял, когда за чаем услышал этот разговор. Он так восторженно любовался отцом, что старик, улыбаясь, промолвил:

— Ты что так смотришь, Микула Селянинович, а? И сегодня ты как будто веселей, не то что вчера.

— Я надеюсь, что ты, папа, поможешь. Тебя послушают.

— Ну, брат, не особенно нас слушают! Ведь вот ты же меня вчера не послушал, я не убедил, кажется, тебя, что тебе надо учиться, а не поучать Кузьму и становых! — шутя заметил Вязников. — Но я не падаю духом и не теряю надежды со временем убедить тебя, что твои увещания по меньшей мере бесполезны. Еще поспорим, мой философ! Теперь будем чаще спорить, а то ты какой-то со мной бука был, мой мальчик. Будем ведь спорить?

— Будем.

— Но споры — спорами, а занятия — занятиями. Надеюсь, что ты будешь готовиться к экзамену?

— Я готовлюсь.

— Ты не захочешь огорчить нас, стариков, оставаясь неучем?

— Мне было бы тяжело огорчить вас! — с чувством проговорил Вася как бы в раздумье.

— То-то… Эх, брат, перемелется — мука будет! Не все кругом ложь да зло, как тебе кажется. Ну, до свидания. Пожелайте нам успеха, господа! — проговорил старик, прощаясь с женой и сыном.

Вечером Вязниковы приехали в губернский город С. и остановились в гостинице. Иван Андреевич облекся в черный сюртук, чтобы тотчас же отправиться к губернатору, а Николай собирался в театр. Они условились после театра поужинать вместе с отцом в трактире.

— Сегодня я тебя угощу шампанским! — заметил Николай.

— Ладно, ладно. Я, признаться, люблю это вино. Благородный напиток!

— Смотри же, в одиннадцать часов. Желаю тебе успеха! — проговорил Николай, прощаясь на подъезде с отцом. — Быть может, и мое прошение подействует. Верно, уж Лаврентьев здесь!..

В это самое время его превосходительство Евгений Николаевич Островерхов, военный генерал лет под сорок, сидел в своем кабинете, внимательно слушая сообщение Кузьмы Петровича Кривошейнова о подробностях происшествия в Залесье и о нанесении побоев его доверенному. Время от времени его превосходительство нетерпеливо поднимал глаза на рассказчика, не без брезгливости рассматривая угреватое, грязноватое лицо Кривошейнова и его толстые, жирные пальцы и снова опуская глаза на бумаги, лежавшие на письменном столе.

Еще вчера его превосходительство получил от рыжеватенького станового телеграмму о происшествии, — Ивана Алексеевича, исправника, не случилось в ту пору дома, и становой решился сам телеграфировать, — и утром сегодня выслушал доклад об этом деле лично от станового и от Ивана Алексеевича, поспешившего приехать в город и доложить со слов своего помощника. Распорядительный и энергичный генерал еще ночью отправил на место происшествия чиновника особых поручений, приказав ему немедленно дать знать ему о том, что делается в Залесье, и уполномочив в крайнем случае вызвать из ближайшего города воинскую команду. В то же время сообщено было судебной власти, и на место происшествия отправились прокурор и следователь. Первые сведения, полученные его превосходительством, были таковы, что дело представлялось крайне серьезным. Выходило как бы вроде бунта или по крайней мере сопротивления властям, так что не мудрено было, что его превосходительство был крайне озабочен этим делом и внимательно выслушивал многоречивые объяснения Кузьмы Петровича, приехавшего просить защиты своих интересов и «ограждения неприкосновенности».

Его превосходительство нахмурился, когда Кузьма Петрович, между прочим, старался придать этому делу оттенок подстрекательства и рассказал, как несколько недель тому назад к нему приходил сын Вязникова и с угрозами просил не поступать по закону, причем говорил возмутительные речи.

— Я тогда не пожелал обеспокоить ваше превосходительство, полагая, что Иван Андреевич, как родитель, образумит своего сынка, но вчерась этот молодой человек был в Залесье и, как мне известно, подстрекал мужиков.

— Откуда вам это известно?

— От доверенного моего. И наконец становой видел.

— Становой пристав о подстрекательстве мне не докладывал…

— Кроме того, туда же приехали господин Лаврентьев и старший сын Вязникова.

— И что же?

— Они, ваше превосходительство, говорили речи мужикам.

— Я насчет этого имею более верные сведения! — сухо проговорил его превосходительство. — Вас, очевидно, ввели в заблуждение, и я не советую вам, Кузьма Петрович, давать такое ложное направление этому происшествию. Могу вас успокоить, что в этом деле никаких подстрекательств не было, по крайней мере, судя по данным, пока имеющимся у меня. Во всяком случае, поверьте, что дело это будет строжайше исследовано и интересы закона соблюдены.

Его превосходительство привстал, давая знать, что аудиенция кончена, и, протянув руку, проводил Кузьму Петровича до дверей.

— Скотина! — произнес генерал, оставшись один и беспокойно шагая по кабинету. Тем не менее поступок молодого Вязникова и присутствие Лаврентьева и Вязниковых в Залесье во время происшествия, о чем генералу было донесено становым приставом и подтверждено исправником, — несколько беспокоили его превосходительство, особенно ввиду слухов, уже ходивших в городе по поводу этого происшествия. Он нетерпеливо ожидал телеграммы от чиновника по особым поручениям, но от него известия еще не было. Его превосходительство уже третий год управлял губернией, и, слава богу, все шло благополучно, как вдруг теперь неприятное происшествие, о котором дойдут, пожалуй, в Петербург превратные известия… Это тревожило генерала, мечтавшего о видной дальнейшей карьере. Он был назначен сюда после очень строгого губернатора, и ему при назначении намекнули действовать зорко, но осторожно, и вдруг такое неприятное дело у него в губернии.

Он позвонил и приказал лакею позвать правителя канцелярии.

Невысокий скромный молодой человек тотчас же явился в кабинет.

— Известий новых нет из Залесья, Александр Львович?

— Нет…

— Странно…

— Быть может, дороги задержали Лазарева, ваше превосходительство!

— Вы думаете, дороги?

— Полагаю, что дороги…

— Дай бог, чтобы не было хуже. Сейчас Кривошейнов был… Он там, между прочим, разные кляузы рассказывает.

— Он уже и мне говорил… По-моему, все это вздор.

— Пожалуй, в городе кричать будет… Этот мужик в последнее время совсем с ума спятил. И откуда он набрался этого духа? Конечно, поступок Вязникова смешон, дик, но тем не менее…

В эту минуту лакей принес телеграмму.

— Наконец-то, — произнес Островерхов, быстро вскрывая телеграмму. — Ну слава богу! Снежков доносит, что порядок в Залесье вполне восстановлен и что главные зачинщики арестованы! — прибавил генерал, протягивая телеграмму правителю канцелярии.

Скромный на вид чиновник, молодой человек, лет под тридцать с некрасивым, несколько заморенным лицом, с плоскими аккуратно прилизанными волосами, стал читать телеграмму. По мере чтения лицо его делалось серьезнее и серьезнее, и если бы генерал внимательно взглянул в это время на своего подчиненного, то увидал бы едва заметную улыбку, искривившую тонкие губы скромного чиновника. Впрочем, улыбка тотчас же исчезла, и лицо чиновника снова сделалось бесстрастно.

— Ну, что скажете, милейший Александр Львович?.. Да что вы не присядете? Прикажете папироску?

— Очень вам благодарен, Евгений Николаевич! — отказался чиновник. — Внизу спешная работа. Мне кажется, ваше превосходительство, что телеграмма Снежкова нисколько не разъясняет дела. Какие беспорядки, чем они были вызваны — об этом ни слова здесь нет.

— Вы разве сомневаетесь в донесении пристава? Телеграмма его была очень тревожная, и наконец не смеет же он так нагло лгать!

— Я позволю себе заметить, ваше превосходительство, — с некоторой аффектацией скромности продолжал молодой человек, — что под первым впечатлением весьма возможны сильные преувеличения. До меня дошли об этом деле несколько иные слухи. Сегодня приехал из своего имения Лаврентьев, который, как ближайший сосед Залесья, поехал на место происшествия и был там. Не угодно ли будет вашему превосходительству повидать Лаврентьева и самому услышать от него подробности? Лаврентьев человек честный и благонамеренный, и я уже имел честь докладывать, что все рассказы Кривошейнова о нем не имеют ни малейшего основания.

— Я верю, верю, но все-таки этот Лаврентьев… Впрочем, пригласите его.

— Прикажете сегодня?

— Нет, дайте, Александр Львович, и мне вздохнуть! Пригласите его завтра утром, в девять часов. Кстати, мне очень любопытно будет познакомиться с этим чудаком. О нем столько рассказывают смешного, — усмехнулся его превосходительство. — Говорят, он совсем мужиком глядит? Правда это?

— Несколько одичал в деревне.

— Во всяком случае, завтра нам надо послать донесение в Петербург.

— Не дожидаясь подробного сообщения Снежкова?

— Он завтра будет. А то того и гляди в газетах появится телеграмма раньше, чем мы донесем. И так шум поднят. Вы не слыхали, как здоровье этого избитого? Кривошейнов говорит, что он при смерти.

— Нет, ваше превосходительство. Этот побитый скоро поправится! — ответил чиновник.

— Неприятное дело, очень неприятное!.. — проговорил генерал, присаживаясь к столу.

— Я больше не нужен? — спросил молодой человек.

— Нет, Александр Львович. Если что, я вас побеспокою! — проговорил генерал, протягивая руку.

Правитель канцелярии поклонился и, спустившись в канцелярию, тотчас же написал Лаврентьеву записку следующего содержания:

«Известное происшествие представлено нам совсем в ином свете, дорогой Григорий Николаевич. Очень боюсь, что мы взглянем на него глазами Снежкова, посланного в Залесье. Приходите завтра в девять часов. Вас примут, я предупредил. Оденьтесь почище и постарайтесь говорить поделикатней, не мешало бы и побриться. Завтра же посылайте и мужиков с прошением. Я доложу. Относительно вашего юноши можно, кажется, быть спокойным. С нашей стороны по крайней мере нет доверия к сплетням Кривошейнова. Во всяком случае, советуйте ему держать себя осторожней. Жму вашу руку. Завтра увидимся. Сегодня не могу. Завален работой, и мой генерал каждую минуту меня зовет. Ваш А.Н.»

Запечатав конверт, правитель канцелярии отправил письмо с рассыльным, приказав отдать письмо в собственные руки Лаврентьева, под расписку, и засел за работу.

Евгений Николаевич, оставшись один в своем большом, увешанном картами кабинете, стал было прочитывать одну из бумаг, лежащих перед ним, но занятия что-то не шли. Он отодвинул от себя бумаги, поднялся с кресла и заходил по кабинету, занятый мыслями о неприятном деле, случившемся у него в губернии.

Евгений Николаевич, начавший свою карьеру в одном из гвардейских полков и окончивший курс в военной академии, был, в сущности, добрый и неглупый человек, не особенно образованный, но «нахватавшийся», трудолюбивый, одушевленный добрыми намерениями и наделенный природой большим самолюбием и честолюбием. Он принадлежал к числу деловых карьеристов и без особенных связей, без состояния все-таки умел пробить себе дорогу и пользовался репутацией весьма способного, дельного и благонамеренного человека. Он умел ладить с земством (хотя столкновения и были), ладил с обществом, ладил с начальством, умел говорить при открытии разных собраний недурные речи и писать обстоятельные записки, более же всего хлопотал, чтобы у него в губернии все шло ладно и тихо. Он заместил слишком уж беспокойного администратора и с свойственным ему тактом понял, что вверенная ему губерния требует успокоения. Правда, когда он приехал в С-кую губернию, он, никогда не выезжавший из Петербурга и проведший всю свою молодость в канцеляриях, не умел отличить пшеницы от ржи и не особенно был тверд в знании различных положений, с которыми ему предстояло иметь дело, но понемногу он познакомился с делами, сам усидчиво работал и донимал работой чиновников, заставляя их составлять ему всевозможные сведения и таблицы статистического характера, на основании которых он не только знакомился с положением своей губернии, но и составлял записки по всевозможным вопросам торговли, промышленности и сельского хозяйства, испещряя их цифрами и выкладками. Нечего и говорить, что все эти записки, направленные, конечно, ко благу губернии, еще более возвышали репутацию Евгения Николаевича, как дельного человека, убеждая его и самого в этом, хотя по долгу справедливости надо заметить, что если бы на основании цифр, сведений и таблиц, доставляемых Евгению Николаевичу, были приняты какие-либо меры, то случилось бы нечто невероятное, так как по большей части сведения, доставляемые чиновниками, сообщались больше для очистки себя перед требовательностью начальства. Любуясь у себя в кабинете развешанными по стенам красиво иллюминованными картами всех уездов, на которых подробно были обозначены качества почвы, фабрики и заводы, мельницы и т.п., Евгений Николаевич считал себя отличным знатоком края и во всякое время мог решить: где нужны дороги, где мало школ, где недоимки легко взыскивать, где трудно. Все это наглядно докладывали его превосходительству карты всевозможных видов, величин и форм: были большие карты, утыканные гвоздиками с черными шляпками, были карты, сплошь усеянные гвоздиками с медными шляпками, были проткнутые деревянными разноцветными иглами, были, наконец, покрытые протянутыми вдоль и поперек шелковинками разных цветов. Каждая подобная карта-таблица имела специальное назначение и во всякое время могла уяснить Евгению Николаевичу, почему наводнение затопило такую-то деревню, сколько пожарных инструментов в таком-то селе, какие местности подвержены неурожаям, где свирепствует дифтерит, где и сколько числится недоимок, в каких местах пьянство больше, в каких мужики — плотники, в каких — землекопы; одним словом, подробная энциклопедия губернии развешана была по стенам, составляя гордость ее обладателя. Он, разумеется, вполне уверен был в точности всех этих раскрашенных карт и разнокалиберных гвоздиков и сидел среди них не без самодовольного сознания, что дело управления поднято им (хотя и не без борьбы) на надлежащую высоту. Его не могли обманывать недобросовестные чиновники. Его не могли подкупить какие-нибудь ходатайства земства. Его не могли ввести в заблуждение неправильные сообщения. Он обо всем знал, все видел, не выходя из своего кабинета: стоило только подняться с кресла, приблизиться к одной из карт и посмотреть.

Было бы непростительно относительно подчиненных его превосходительства не упомянуть, что они тотчас же после обнаружения слабости генерала к статистике не только сами прониклись любовью к ней, но даже поощряли к этому и своих жен. Не только у каждого станового висела карта его стана, усеянная гвоздями, но вначале более красивые и молодые губернские дамы к арсеналу своего оружия против молодого и холостого губернатора приобщили и статистику, хотя, впрочем, напрасно. Его превосходительство отличался весьма солидным поведением, так что ни одна из дам не могла посплетничать насчет другой.

Точно так же было бы несправедливостью по отношению к подчиненным генерала, если бы читатель подумал, что они не сочиняли этой статистики самым немилосердным образом и не изыскивали бы способов обманывать генерала с таким же успехом, с каким делали это и при его предместнике, который сам всюду ездил и во все мешался. И очень часто случалось, что, недоверчивый, в сущности, Евгений Николаевич доверял таким людям, которые умели мошенничать и ловко прятать концы в воду, несмотря на массу сведений, имеющихся под руками у его превосходительства.

XX

Евгений Николаевич все еще ходил по кабинету, и на его приятном лице все еще отражалось беспокойство, когда в дверях снова появился лакей и доложил:

— Иван Андреевич Вязников.

— Проси, проси! — с живостью произнес генерал, направляясь к дверям.

Его превосходительство встретил почтенного старика с такой предупредительной вежливостью и даже почтительностью, каких не удостоивалось ни одно лицо в городе, несмотря на то, что Иван Андреевич никакого официального значения не имел, богат не был и, как известно читателю, даже пользовался репутацией не совсем спокойного человека. Но таков уж был нравственный престиж Ивана Андреевича. Этот высокий старик с львиной гривой и большой седой бородой невольно внушал такое уважение своим прошлым, безупречным настоящим, независимым характером и прямотой, что знакомство с ним считалось за честь, тем более что Иван Андреевич с большим разбором приглашал к себе и редко у кого бывал.

— Очень рад видеть, уважаемый Иван Андреевич!.. — проговорил Островерхов, пожимая руку Вязникова. — Не угодно ли вот сюда, на кресло! — продолжал он, придвигая кресло. — Давно не заглядывали к нам! Как поживаете?

— Благодарю вас, Евгений Николаевич, ничего себе. Вот приехал беспокоить ваше превосходительство! — проговорил Вязников, опускаясь в кресло.

— Чем могу служить вам? Вы можете быть уверены, Иван Андреевич, что я всегда к вашим услугам! Не прикажете ли сигару? Сигары, кажется, не очень скверные! — продолжал его превосходительство, подавая Ивану Андреевичу ящик с сигарами.

Иван Андреевич закурил превосходную, душистую сигару и сказал:

— Я счел своим нравственным долгом, Евгений Николаевич, поделиться с вами сведениями насчет прискорбного происшествия, бывшего вчера в Залесье. Вии конечно, знаете о нем по официальным донесениям, но я счел не лишним сообщить вам сведения, которые узнал от очевидцев. Надеюсь, вы извините, ваше превосходительство, мое непрошеное вмешательство, но дело так… так серьезно, что я рискнул побеспокоить вас.

— Помилуйте, Иван Андреевич! Я могу только благодарить вас. Без помощи общества мы часто бродим в потемках. Дело это действительно неприятное, но, слава богу, я сейчас получил телеграмму, что там порядок восстановлен и виновные арестованы, а ведь вчера станового пристава чуть было не убили… К сожалению, открытое сопротивление!..

— Извините, Евгений Николаевич, но я вижу, что сведения, полученные вами, не совсем точны. Никого они не хотели убивать и никакого сопротивления не было, — горячо подхватил Вязников.

Его превосходительство поморщился при этих словах.

— Что ж тогда было? — спросил задетый за живое генерал. — Кажется, я должен быть au courant* всего того, что делается!

></emphasis >

* в курсе (фр.).

— Вот об этом именно я и приехал рассказать вам, причем ручаюсь своим словом, что сведения мои вполне достоверны. Я слышал их от сыновей, которые были там — один с начала происшествия, другой в конце приехал с Лаврентьевым.

— Мне говорили об этом, — вставил генерал.

— Хотя младший сын мой и несколько экзальтированный юноша, — вы, верно, слышали о его нелепом визите к Кривошейнову! — но мальчик добрый и никогда не лжет, — проговорил гордо старик, — и я ручаюсь, что все переданное ими совершенно справедливо. А они рассказали следующее. Прежде, однако, позвольте выяснить вам необходимые подробности. Вам, конечно, известно, Евгений Николаевич, в каком бедственном положении находятся залесские мужики и в какой зависимости они стоят от господина Кривошейнова…

Евгений Николаевич любезно остановил на этих словах Ивана Андреевича и попросил его подойти вместе с ним к одной из многочисленных карт, висящих на стене.

— Мы сейчас увидим! — не без гордости произнес он. — У меня тут все, как на ладони!.. Вот оно… Залесье… — продолжал он, поднося свечку к большой раскрашенной карте уезда. — Земля тут хорошая, суглинок с черноземом, крестьяне зажиточные, неурожаев в последние годы не было… Недоимок не состоит! — объяснял Евгений Николаевич разные знаки на карте, отлично ему известные.

Вязников, зная слабость Островерхова, слушал, сдерживая улыбку, и, когда генерал окончил, произнес:

— Помилуйте, Евгений Николаевич, я знаю землю. Земля скверная, и четыре года сряду были неурожаи.

Его превосходительство как-то недоверчиво взглянул на Ивана Андреевича, но, зная в то же время правдивость Вязникова, был несколько смущен.

— Вы говорите, земля там скверная?

— Помилуйте, суглинок с песком.

— И неурожаи четыре года?

— Четыре года сряду!

— Но как же однако… за ними не числится недоимок?

— Этого я не знаю, но знаю, что они очень бедны и принуждены были занимать деньги у Кривошейнова на условиях самых невероятных…

Евгений Николаевич все еще находился под влиянием некоторой оторопи, как человек, внезапно получивший удар по лбу. В его больших, серых, добродушных глазах проглядывало недоумение, и он пощипывал свою белокурую бакенбарду с беспокойством.

— Признаюсь, вы, Иван Андреевич, несколько удивили меня. Впрочем, ошибка возможна, хотя казалось бы…

И Евгений Николаевич тотчас же взял карандаш и на месте Залесья сделал большое нотабене.

— Мы исправим это. Мне остается благодарить вас!.. — произнес Островерхов, возвращаясь к столу.

Вязников вслед за тем показал его превосходительству копию с условия, заключенного Кривошейновым с крестьянами, рассказал, какие проценты берет он и в каком безвыходном положении находятся, таким образом, мужики. Его превосходительство внимательно выслушал и несколько раз восклицал:

— Вы правы, Иван Андреевич: это возмутительные условия, хотя… хотя все, кажется, законно.

— Совершенно законно.

— И мы ничего не можем сделать! Мы не закрываем глаз на положение дел, но, знаете, при всем нашем желании мы должны умывать руки и… и собирать подати, — добавил генерал.

Иван Андреевич перешел затем к рассказу о том, что случилось в Залесье.

— При таких-то обстоятельствах приехали продавать имущество. Крестьяне, понимая, что им предстоит полное разорение, умоляли об отсрочке, но получили отказ. В отчаянии они стали говорить, что не допустят продажи и будут жаловаться вам. В ответ на это пристав стал бранить их и приказал принести розог… Можете себе представить, ваше превосходительство, насколько такой образ увещания был уместен. Вместо того чтобы доложить начальству и подождать дальнейших инструкций, пристав продолжал настаивать. Тогда вокруг него собралась толпа и стала снова просить. Пристав ударил ближайших мужиков и снова повторил обещание пересечь всех. Тогда толпа стала уже кричать, что не даст разорить себя, причем пристава опять просили немедленно дать знать вам… Некоторые стали укорять пристава, что он держит сторону Кривошейнова. Раздались даже крики, чтобы пристав убирался, что он берет взятки. Тогда он тотчас же уехал, совершенно свободно: решительно никто за ним не гнался и не хотел его убивать. В то же время двое или трое крестьян, возбужденных глумлением доверенного господина Кривошейнова, мещанина Потапа Осипова, бросились на него и стали его бить, когда он собирался уехать, но были остановлены другими крестьянами. Одновременно с этим крестьяне отправились искать старшину и писаря, но они скрылись, боясь раздражения толпы, так как они люди крайне недобросовестные. Затем в село поехал ближайший сосед Лаврентьев, в гостях у которого был мой старший сын, и, встретив на дороге пристава, приглашал его вернуться, обещая уговорить крестьян, но пристав в испуге объяснил, что в Залесье бунт, и не согласился, говоря, что его хотели убить… Вот какой был бунт, ваше превосходительство, — заключил свой рассказ взволнованный старик. — И если действительно было некоторое раздражение, то вы очень хорошо видите, кто этому причиной.

Евгений Николаевич выслушал весь рассказ с полным вниманием, и, когда старик окончил, Евгений Николаевич проговорил:

— Мне доносили об этом происшествии совсем иначе. Во всяком случае, я искренно благодарен вам за вашу помощь. Нечего и говорить, что я приму ваше сообщение к сведению, обращу особое внимание на это дело и постараюсь, насколько возможно, смягчить последствия. Так трудно найти порядочных людей! — вздохнул генерал. — Нас нередко обвиняют, но разве мы так виноваты? Нам часто приходится, почтеннейший Иван Андреевич, быть козлищами отпущения! — улыбнулся Евгений Николаевич. — И где найти людей? У нас, к сожалению, какое-то предубеждение против полицейской службы, и не мудрено, что мы довольствуемся тем, кто есть. Право, мы не так виноваты, как говорят о нас газеты. Нас обвиняют за все, а между тем не входят в наше положение.

— Всем, Евгений Николаевич, трудно!..

— Именно всем, вы это совершенно верно. Всем!.. — задумчиво повторил генерал.

— Сердитесь не сердитесь, Евгений Николаевич, я уж злоупотреблю вашей любезностью до конца! — продолжал Вязников и намекнул о том, чтобы его превосходительство повлиял на Кривошейнова относительно отсрочки взыскания.

— А то опять, пожалуй, выйдет какое-нибудь недоразумение.

— Я постараюсь, непременно скажу ему.

— Ваше слово, Евгений Николаевич, будет иметь вес.

— Ну, не особенно рассчитывайте, Иван Андреевич! Нынче эти господа почти вне нашего влияния.

— Однако ж…

— Что ему! Он миллионер и чувствует свою силу отлично, — умный мужик!.. Кстати, он был сегодня и ушел недовольный от меня, так как я отнесся с недоверием к его глупым сплетням. Вы простите меня, Иван Андреевич, но я позволю себе приятельский совет: уговорите своего сына быть осторожней. Его посещение и увещание Кривошейнова, конечно, не более как выходка юности, но ей могут дать толкование весьма нежелательное. Я, конечно, не поверю, но другие могут поверить, а теперь, ввиду разных прискорбных явлений, вы понимаете…

Вязников поблагодарил за участие и расстался с его превосходительством очень дружески. Генерал проводил Ивана Андреевича до дверей и еще раз обещал расследовать дело самым тщательным образом и повлиять на Кривошейнова.

Оставшись один, Евгений Николаевич подошел к карте, оказавшейся не вполне правдивой, внимательно посмотрел на нотабене, записал сведения, сообщенные Вязниковым, и, отходя, несколько раз повторил:

— Удивительно, как это случилось!.. Удивительно!..

Это так беспокоило Евгения Николаевича, что он хотел было послать за правителем канцелярии, но, взглянув на часы и увидав, что уж одиннадцать часов, отложил свое намерение до утра.

В первый раз, кажется, у генерала явилось сомнение в безусловной верности своих карт и таблиц, развешанных в кабинете, и он, лежа в постели, несколько времени размышлял об этом, пока, наконец, не успокоился на том, что обнаруженная ошибка, вероятно, какая-нибудь случайность, и не решил собрать по этому поводу самые точные справки.

Если бы он когда-нибудь узнал, что все эти гвоздики и шелковинки, которыми он так гордился и в которые вложил душу, ровно ничего не стоят, то едва ли бы наш добросовестный, усидчивый и добродушный кабинетный генерал так скоро заснул, как заснул в эту ночь.

XXI

— Ну, что, папа? Удалась твоя миссия? — спрашивал Николай, когда они сошлись в трактире поужинать. — По твоему лицу вижу, что удалась!

— Кажется.

И старик передал сущность беседы с его превосходительством.

— Превосходно! — воскликнул Николай. — Ну, заказывай ты. Хорошо здесь кормят?

— Ничего себе. А ты любишь хорошо поесть, Коля?

— Грешен, папа, люблю!

Они заказали ужин. Николай потребовал бутылку шампанского.

— Я говорил, что, в сущности, Островерхов порядочный человек, если бы только не его статистика, в которую он так верит!

Когда старик рассказал о картах и таблицах генерала и о том, как Островерхов был смущен, когда Иван Андреевич объяснил, что сведения о Залесье неверны, то Николай хохотал как сумасшедший.

— Выходит, папа, что это бумажный администратор!

— Есть грех, но все же спасибо Евгению Николаевичу.

Они продолжали беседу, похлебывая шампанское, и просидели вдвоем далеко за полночь. Старик был в духе. Его радовал успех его заступничества.

— А ведь продажа все-таки состоится! — поддразнил Николай.

— Я думаю, Кузьма отсрочит.

— А если нет? Ведь он вправе.

— Ну, тогда что делать!

— И если мужики в самом деле озлятся?

— Избави бог!

— Ведь возможно, папа? И тогда, какой бы ни был твой Евгений Николаевич, а придется усмирять. Ведь придется?

— Ну, конечно, придется.

— Выходит, папа, как ни ворочай дело, а дело-то скверное. Ну, положим, и отсрочит. Ведь не с неба же явятся деньги потом.

— Извернутся понемногу. Как-нибудь выплатят.

— И ведь Залесье — один случай, а таких случаев разве один? Газеты читаешь, надеюсь?

— Ну что ж? Ты, Коля, сейчас преувеличиваешь! Сейчас же обобщаешь и как будто нарочно стараешься окрасить в мрачный цвет все. Это у вас, у молодежи, точно закон какой-то! Ну, да, времена не особенно хорошие, несовершенством полна наша жизнь, все это справедливо, но что ж из этого? Лес рубят — щепки летят. Не сразу же все. Не все же кругом Кривошейновы, не все же эгоисты. И разве всегда так будет, как теперь? Не вечно же! Прежде хуже было, — что сказал бы ты в наше время? — а нынче уж не то. Разве прогресс не заметен? И что это за манера сомневаться да глумиться? Глумиться, Коля, легко. Надо верить и работать с этой верой. Чокнемся же, мальчик мой, за лучшие времена. Чокнемся, и да не оскудеет в тебе вера в ближнего своего!

Николай с любовью смотрел на своего старика, в котором жила такая сильная, горячая вера. И самому ему, под впечатлением горячих слов, все показалось светлей и лучше, и самому ему еще более верилось в свои молодые силы, тем более что они с отцом уже допивали вторую бутылку шампанского.

— Удивительно ты живуч, папа! — проговорил Николай.

— Ну, а вы, молодежь, разве не живучи? — засмеялся старик.

— Мы? Мы, папа, все тронутые какие-то.

— Как тронутые?

— Так; почвы нет. Во что верили вы, в то мы не верим…

— Полно, полно клеветать на себя, Коля. Еще не жил, а уж не веришь. И во что это вы не верите? В жизнь, в людей? Глупости ты говоришь, Коля. Эдакий скептик в двадцать два года! Нечего сказать!.. Однако пойдем, мой скептик, спать. Пора. Заболтались мы с тобой.

Вязниковы решили остаться еще день в городе. Ивану Андреевичу надо было побывать в управе и навестить кое-кого знакомых.

Когда Николай на следующий день открыл глаза и потягивался в постели, Иван Андреевич уже был одет и собирался уходить.

— Заспался же ты, Коля! Двенадцатый час!

— Что ж ты не разбудил меня?!

— Да к чему же было тебя будить? После ужина надо выспаться. Ну, до свидания. Мне пора. А ты что будешь делать?

— Поброжу по улицам. Зайду в библиотеку; вечером пойду на бульвар.

— Ну, ладно, а я до вечера не буду дома.

— А обедать где будешь? Разве не вместе?

— Нет. Не знаю, как успею. Обедай без меня.

Николай оделся и пошел бродить по городу. От нечего делать зашел в гостиный двор и очень обрадовался, встретив Лаврентьева.

— Здорово, Николай Иванович! — произнес он. — Ну, я сегодня удостоился — был у губернатора. И прошение подано. Ничего. Обнадежили лапотников. Они уж и домой пошли, а я вот остался на денек, кое-что по хозяйству купить, — весело говорил Лаврентьев. — Надо справляться. И одежину надо пошить. Оно как будто и в самом деле лучше пошить, а то ходишь словно бурлак. Надо теперича при параде.

«Вот оно что! — усмехнулся про себя Николай. — Совсем преображается дикий человек по случаю женитьбы!»

— А вы, Николай Иванович, куда идете? — спросил Лаврентьев.

— Шатаюсь, как видите.

— Так помогите мне, любезный человек. Сходим к портному насчет фрака.

— Вы и фрак заказываете? — невольно вырвалось у Николая.

— То-то!.. Советуют все; мало ли какая надобность… И то сегодня губернатор на мою сюртучину зарился. А еще поглядим фортепианы. Я звал Елену Ивановну, да она не поехала. Нездорова, говорит.

— Что с ней?

— А бог ее знает. Так, никакой болезни будто и не видно. Я сказывал, чтобы лекаря, — не хочет! — проговорил Григорий Николаевич как-то грустно. — Да и фортепианы просила еще не покупать. Так мы только присмотрим. Елена Ивановна любит музыку! — с любовью произнес Лаврентьев.

Николай с удовольствием согласился. Они сперва пошли к портному. Когда немец-портной сказал, что фрачная пара будет стоить семьдесят пять рублей, то Григорий Николаевич даже ахнул.

— Да наплюйте мне в рожу, если я такие деньги дам! Отроду не плачивал. Что во фраке-то… и материалу нет, а такая прорва денег!

Николай и портной не могли не улыбнуться.

— Но зато фрак будет, настоящий фрак! — говорил портной.

— Не танцует! — проговорил Григорий Николаевич. — Пойдем, Николай Иванович, к другому немцу.

— Оно можно, господин, и дешевле, — улыбаясь, проговорил почтенный немец, — но зато не тот материал.

— Главное, чтобы прочно, потому этот мне фрак до смерти.

Лаврентьев торговался, как торгуется русский крестьянин. Он несколько раз уходил из лавки, снова возвращался и наконец решился заказать фрачную и сюртучную пару за шестьдесят рублей.

Портной стал снимать мерку, а Григорий Николаевич все приговаривал:

— Первое дело, чтобы пошире.

Николай только улыбался, глядя на этого «медведя», и представлял, каков он будет во фраке.

А «медведь» и сам смеялся.

— То-то хорош я буду во фраке, Николай Иванович!.. Ну, теперь фортепианы пойдем смотреть!

Николай перепробовал довольно много инструментов и выбрал несколько на разные цены. Лаврентьев не ахнул тут, когда за лучший инструмент спросили шестьсот рублей; он только спросил, нельзя ли сто скинуть, и когда ответили, что можно скинуть только двадцать пять рублей, он сказал, что через неделю решит дело.

— Пусть Елена Ивановна посмотрит! — заметил он Николаю. — Понравится — куплю. Спасибо, Николай Иванович, — прибавил он, крепко потрясая руку Николая. — Теперь, кажись, все. Разве космы-то свои снять!.. Как вы думаете? Уж заодно!

— Пожалуй, постричься не мешает.

— И бороду маленько обкорнать?

— Ничего и бороду! — подтвердил Николай, все более и более удивляясь.

— Ну, ладно. Послушаю вас, Николай Иванович. Добрый вы, как погляжу, человек-то! Смотрите, ко мне захаживайте. Мы так и не успели заведения моего поглядеть. Вы в Питер-то скоро?

— В сентябре, думаю.

— И что в вашем Питере? Вонь одна. Оставались бы у нас, Николай Иванович, право. В деревне жизнь вольная. Тоже и здесь дело найдется. Вы, слышал я, собираетесь в адвокаты?

— Да.

— Так у нас честному человеку здесь дела-то довольно, право. Аблакаты-то здешние, вроде Потапки, душат мужика!.. Эк я зубы-то заговариваю, а дело-то и забыл… Сегодня встретил я здесь васильевского старосту. Они судиться хотят с Смирновой.

— Так что же?

— А то, что просил меня указать им адвоката. Чего лучше — вам-то? Хотите?

— Я был бы очень рад! — воскликнул Николай, обрадованный и польщенный внезапным предложением Григория Николаевича.

Воображение тотчас же рисует ему заманчивую картину: он на суде говорит блистательную и убедительную речь при массе публики (верно, Нина Сергеевна тоже будет и Леночка тоже) и выигрывает дело, являясь, таким образом, защитником угнетенных крестьян.

— Я не прочь, Григорий Николаевич? — продолжал Николай, все более и более увлекаясь этой мыслью, — хотя и слышал, что у васильевских мужиков нет никаких доказательств.

— Дело занозистое, это верно… Документов никаких, но они владели леском еще при покойном Смирнове… Он подарил им лес… Все об этом знают! Попытать надо, не отдавать же так лес, зря, Смирнихе… Баба она с перцем!

— Страшно как-то, Григорий Николаевич!.. Ведь это будет мой первый дебют…

— Да вы поди речисты?.. Правда, супротивник ваш будет — петербургская ваша шельма…

— Присухин?

— Слышал, он самый…

— Что ж… попробуем!.. Я, впрочем, не даю окончательного ответа. Я прежде познакомлюсь с делом, поговорю с крестьянами…

— И я кое-что расскажу, я тоже дело это знаю… Ужо приходите ко мне денька через два, я тем временем прикажу васильевскому старосте прийти… А насчет денег — васильевцы заплатят вам хорошо! — прибавил Лаврентьев.

— Я не возьму с них денег! — вспыхнул Николай.

— Как не возьмете? — удивился Лаврентьев и даже приостановился, посматривая на молодого человека во все глаза.

— Так, не возьму…

Лаврентьев расхохотался.

— Вот сейчас и видно, Николай Иванович, что вы мужика совсем не знаете. Да нешто он согласится, чтобы вы даром?.. Ни в жизнь! У него тогда и веры не будет к вам… Боже вас сохрани! Мужик смекнет, что вы так, по-господски… позабавиться… Что вы! За свой труд да не взять?!

— Ну, положим, пустяки какие-нибудь…

— И это не дело, — берите по чести! Вы с ними торгуйтесь, нечего белендрясы-то с ними строить… Мужик над вами будет смеяться, коли вы с ним, как с младенцем, станете бахвалиться! Васильевцы — плут-мужики и ничего себе — брюхо отрастили, даром что прикинутся казанскими сиротами… Я здесь мужика знаю… Ну, да об этом нечего толочь воду-то! Коли возьметесь за дело, мы ужо обладим…

Они шли, продолжая беседу. Лаврентьев время от времени поглядывал все по сторонам улицы.

— Что это вы ищете, Григорий Николаевич?

— Вот ее самую — цирульню!

Лаврентьев ткнул пальцем на противоположную сторону улицы и прибавил:

— Пойти окорнаться, а то, сказывают люди, и взаправду детей пугаю! — усмехнулся Григорий Николаевич.

«Это он все для Леночки!» — подумал Николай.

— Опосля еще к одному человечку заверну, да и гайда домой! — продолжал Лаврентьев, останавливаясь. — Что здесь хорошего? Одна пакость в городе! А вы когда домой?

— Мы завтра.

— Так прощайте, Николай Иванович! И то замотал я вас! Спасибо за помощь! Ужо мы с Еленой Ивановной приедем свои фортепианы брать… По крайности музыка у нас будет, а то что гитара?.. Ей наскучит моя гитара… Елена Ивановна музыку любит… Душа у нее… такая… чуткая… Словно струна звучит!

Когда Лаврентьев упоминал имя невесты, некрасивое, поросшее волосами лицо его умилялось, глаза светились бесконечною любовью, и в грубом голосе звучала такая нежная нотка, что Николай невольно подумал, глядя на этого «медведя»: «Любит же он Леночку и как сильно любит!»

«А Леночка?» — подкрадывался вопрос.

— Не забудьте же через два дня ко мне, к вечеру, что ли… Лес тягать будем от Смирнихи! — прибавил Лаврентьев, сжимая, по своему обыкновению, руку Николая так крепко, что Николай чуть не присел.

— Ай больно? — простодушно спросил Лаврентьев, гладя своей рукой руку Николая, точно нянька ребенка. — Да, батюшке-то вашему, Ивану Андреевичу, нижайший мой поклон! Очень помог он! Кабы не он, може, генерал и слухать бы не стал Гришку Лаврентьева. Брешет, мол, все Гришка!.. Он и так глаза все пучил на меня! Теперь по крайности кум усмирять не будет… и то ладно! А до Кузьки доберусь!.. Ты не сумневайся, Иваныч!.. Для этого я и к человечку иду. У Кузьки-то все рыло в грязи, как у борова, да и кровь-то на рыле еще не засохла… Мы ее отмоем… дал бы бог до концов до его добраться!..

Он снова пожал руку и пошел в другую сторону.

Николай, улыбаясь, проследил глазами неуклюжую, мешковатую фигуру Лаврентьева и пошел вперед, охваченный мыслями о сделанном предложении. Он шел, опустив слегка голову, и в воображении произнес уже несколько превосходных речей, совершенно уничтожил своего противника, так что Присухин то бледнел, то краснел, и сила этих речей, разумеется, произвела такое впечатление, что суд, несмотря на отсутствие документов, решил дело в пользу его доверителей, — как вдруг чей-то голос сзади назвал его по имени.

Николай повернул голову и увидел перед собой ту самую «легальную грабительницу», которую он только что так назвал в своей мысленной речи. Смирнова была не одна, а с Ниной Сергеевной. Обе они, видимо, обрадовались встрече.

— Знакомых не узнаете? — весело заговорила Надежда Петровна, протягивая руку. — И забыли нас совсем. Это стыдно, Николай Иванович! — ласково упрекнула «легальная грабительница».

— И, во всяком случае, нелюбезно! Обещал приехать и… в воду канул! — прибавила Нина, вся улыбаясь и по-английски пожимая руку молодого человека.

Он взглянул на нее. Она все та же: ослепительная, свежая, белая, улыбающаяся. Тонким ароматом веяло от нее и приятно щекотало нос. Платье, показалось Николаю, сидело на ней как-то особенно шикарно. И вся она была такая изящная, выхоленная, красивая. Он пошел рядом с Ниной.

— Надолго в город? — осведомилась Смирнова.

— Вчера приехали и завтра уезжаем. Отец тут по одному делу.

— А вы от скуки? — усмехнулась Нина.

— А вы, Нина Сергеевна? — переспросил с живостью Николай. — Разве вы уже соскучились в деревне? — значительно прибавил он.

Но Нина, казалось, не поняла намека и ответила:

— От скуки. Мама тоже по делам, так я воспользовалась случаем. Вот по магазинам ходили… Только ничего здесь нет. Дрянь все!

— Так мы вас будем ждать! — снова сказала Надежда Петровна. — Я все-таки рассчитываю на вас с нашей школой… И приезжайте не на день, не на два, а на неделю… Мы послезавтра домой.

— И Алексей Алексеевич без вас соскучился! — вставила Нина. — Бедному не с кем спорить!

— Не с кем?

— Не с кем! Нет достойных противников! — прибавила она тихо и при этом так ядовито улыбнулась, что Николая кольнуло.

Ему было досадно, что она смеется над ним, как над мальчишкой, смеется так небрежно, и в то же время ему была приятна ее болтовня. Говорить с ней было как-то весело и заманчиво. Какая-то раздражительная прелесть насмешки была в ее болтовне. И при этом иногда в ней прорывались такие нотки, что Николай становился в тупик. «Пусть, однако, она не думает, что я ею очень интересуюсь!» — решил вдруг Николай и стал раскланиваться, когда подошли к перекрестку.

— Да вы опять бежать? Или вспомнили о каком-нибудь деле? — спросила Нина.

— Нет, просто нужно сделать один визит! — соврал молодой человек.

— Так смотрите же, до свидания! — повторила Смирнова. — И до скорого.

— Еще, верно, вечером увидимся? — лениво обронила Нина, кивнув головой. — Верно, на бульваре будете? Больше некуда деваться. Посмотрите все здешнее обществе в сборе. Говорят, здесь много хорошеньких!..

— Не знаю. Может быть! — сказал Николай.

Он тогда же решил не идти на бульвар. «Подумает, ради нее пришел!» Но после обеда его одолела такая скука в номере, что он вышел из гостиницы, побродил по улицам и очутился на бульваре.

«Пусть думает, что хочет. Черт с нею!»

XXII

В саду играл хор военной музыки. По аллеям медленно двигалась публика, тихо разговаривая. За столиками кое-где пили чай и пиво. Не слышно было ни смеха, ни громкой речи. Все точно собрались для того, чтобы поскучать на людях и показать наряды. Лица у всех были какие-то натянутые, скучные. Дамы оглядывали костюмы друг друга и бросали завистливые взгляды. Мужчины как-то совсем скучно гуляли. Николай вмешался в толпу и пошел по течению. Он описал несколько кругов вокруг площадки, где играла музыка, испытывая адскую скуку, стал искать Смирновых и не видел их.

— Николай Иванович!

Он обрадовался, услыхав знакомый голос Нины Сергеевны, и торопливо подошел к скамейке, на которой сидела Смирнова с Ниной. Обе они лорнировали проходящих.

— Садитесь-ка, а то вы ходите, как рыцарь печального образа [27]Рыцарь печального образа — Дон Кихот, герои одноименного романа Сервантеса (1605-1615).! — проговорила Нина, указывая на место подле себя. — Видно, очень весело?

— Не особенно.

— Не особенно. Да на вашем лице такое воплощение скуки, что при взгляде на вас невольно делается скучно!.. Давайте-ка вместе смотреть на публику… Что, много красивых лиц?

— Не заметил.

— А вот эта — взгляните! — вступилась Надежда Петровна, указывая едва заметным движением на проходившую молоденькую красивую барыню. — Вы не знаете этой губернской красавицы?

— Нет.

— Жена вице-губернатора. Не правда ли, хороша?

— Хороша, но слишком уж довольное лицо. На нем написана глупость!..

— Ну, а вот эта брюнетка, дочь здешнего городского головы, с брильянтами в ушах и с миллионом приданого. Хороша?

— С миллионом или без него? — засмеялся Николай.

В это время к скамейке приблизился какой-то пожилой господин, раскланиваясь с дамами. Надежда Петровна усадила его возле себя.

— Ну, теперь мама не будет скучать!.. — заметила Нина.

— Почему? Разве этот господин интересный?..

— Да вы, как посмотрю, решительно никого не знаете. Это известный здешний сельский хозяин, господин Барсуков… помещик.

— А! — промолвил Николай. — Известный?

— Мы неизвестных не любим! — усмехнулась Нина. — Однако давайте-ка лучше злословить, а то, право, скучно.

Нина Сергеевна начала осмеивать проходящих дам, делая ядовитые и подчас меткие замечания насчет их лиц и костюмов, и весело болтала, не обращая, по-видимому, внимания на сдержанное обращение Николая. Молодой человек все еще не мог забыть подслушанный разговор в саду и не то чтобы сердился, а хотел как-нибудь дать понять молодой женщине, что она его нисколько не интересует.

Нина Сергеевна продолжала болтать и смеяться — и вдруг смолкла. Смех оборвался неожиданно, точно лопнувшая струна.

Вязников взглянул на молодую женщину и был поражен внезапной переменой. Та ли это Нина, только за секунду перед тем веселая, сияющая, смеющаяся?

Она вся как-то притихла, как притихают дети после долгого веселья. Тоской и утомлением дышали ее черты. Она медленно прислонилась к спинке, откинула вуалетку, и сквозь белый газ — показалось Николаю — блеснула слеза в ее глазах.

Николай молчал, не смея нарушить торжественности ее настроения и проникаясь участием. Молчала и Нина. Сбоку шла оживленная беседа Смирновой с известным сельским хозяином.

— Рассказывайте же что-нибудь! — наконец проговорила Нина.

— Что рассказывать?

— Что-нибудь веселое!..

— Вам трудно угодить… Странная вы женщина, Нина Сергеевна, — вот все, что я могу сказать!

— Это я и без вас знаю.

— Такие резкие переходы!.. Сию минуту смеялись, а теперь…

— Перестала смеяться? Нервы!

— Нервы — только?

— Разумеется. У нас, у женщин, все нервы. Вы так и запишите в свою записную книжку: нервы и нервы! — прибавила она с иронией в голосе. — У вас, как у, литератора, верно, есть записная книжка. Я думаю, много глупостей вы в нее записываете!..

— У меня нет записной книжки.

— Нет?.. У всех литераторов есть; по крайней мере они уверяют. А может быть, лгут, чтобы пугать провинциальных дам и барышень, благоговеющих перед литераторами!..

Она помолчала и через несколько времени сказала:

— Признайтесь, вам очень бы хотелось знать, отчего это такая перемена? Смеялась, злословила и вдруг сделалась серьезна. Может быть, воображение ваше и слезу на моих глазах представило.

— Я и без воображения видел слезы! — прошептал Николай.

— Ну, и поздравляю вас, если видели! — резко оборвала Нина. — А положение очень интересное, не правда ли? Сад, «темнолиственных кленов аллея» [28]«Темнолиственных кленов аллея» — неточная цитата из стихотворения И.И.Панаева (1812-1862) «Будто из Гейне» (1847)., под развесистым дубом скамейка, вдали звуки из «Фауста» [29]…звуки из «Фауста» — «Фауст» (1858) — опера французского композитора Шарля Франсуа Гуно (1818-1893)., хоть и скверные звуки, но можно вообразить, что прекрасные, и хорошенькая — не будем, молодой человек, лицемерны! — хорошенькая женщина поверяет тайны своего сердца благородному, сочувствующему и тоже — будем справедливы! — красивому молодому человеку. Хоть и старо, а все-таки чувствительно! Сознайтесь, что вы любопытны не менее нас и не прочь узнать, что происходит с женщиной… конечно, если женщина не похожа вон на эту даму! — прибавила она насмешливо, указывая на очень некрасивую барыню, проходившую мимо.

— Я и так знаю!

— Что вы знаете? — как-то презрительно протянула Нина. — Ничего вы не знаете.

— Разрешаете сказать? — насмешливо проговорил Николай.

— Говорите! — равнодушно протянула Нина. — Впрочем, постойте, лучше не говорите, Николай Иванович! Не разочаровывайте меня хоть сегодня! Пусть я останусь в приятном заблуждении, что вы не похожи на… на Горлицына. Ведь я наперед знаю, что вы скажете.

— Что я скажу?

— И вы сознаетесь?

— Даю слово!

— Ах, то, что вы скажете, мне столько раз повторяли ваши развитые люди, которые бывают в обществе, что я наизусть выучила эти слова! Вы скажете, что я неудовлетворена оттого, что ничего не делаю, не имею в жизни высокой цели, не открываю школ, не записываюсь в филантропки, не… мало ли каких умных вещей не делаю, что я скучающая, блазированная [30]Блазированная — пресыщенная (фр.). аристократка, — хотя, заметьте на всякий случай, Николай Иванович, я не имею чести быть аристократкой по рождению, пусть мама и отрицает это, — что меня тешит внешний блеск, что я кокетка, что… ну, мало ли еще что… Но что натура моя, прекрасная натура, противодействует плодам моего воспитания, и отсюда — разлад, отсюда неровность, нервность, тревога, неудовлетворенность… Стоит только читать умные книги, беседовать с серьезными людьми, выйти, пожалуй, замуж за какого-нибудь развитого, порядочного человека, воспитывать по всем правилам будущих граждан, не забывая, однако, быть ревностным членом какого-нибудь дамского кружка, посещать приют, где пригреты, обуты, напоены и накормлены пятнадцать прелестных беспризорных малюток, устраивать журфиксы, на которых был бы живой обмен мыслей, и тогда… тогда, — с какой-то злостью в голосе прибавила Нина Сергеевна, — тогда я стану во всех отношениях счастливой женщиной, буду примерной женой, прекрасной матерью и превосходной гражданкой… Пощадите хоть вы, Николай Иванович. Неужели и вы, несмотря на свою молодость, хотите говорить такие пошлости?.. Не говорите их лучше!

— Честное слово, вы ошибаетесь, Нина Сергеевна. Ничего подобного у меня не было в мысли. Я не то хотел сказать.

— Не то? — проговорила она, поднимаясь. — Так что же?.. Пойдемте походим, — прибавила Нина. — Мы, мама, скоро вернемся! Надоело сидеть! — сказала она.

— Скорей возвращайтесь. Уж поздно, пора и домой, Нина.

— Мы недолго… Так что ж вы хотели сказать? — спрашивала Нина Сергеевна, идя под руку с Николаем. — Это начинает меня интриговать. Вы разогнали мою скуку.

— Говорить ли?

— Вы должны теперь сказать! — повелительно произнесла она. — Говорите!

— Вы любите! — прошептал Николай.

Рука Нины Сергеевны как будто дрогнула. Она засмеялась, но смех звучал как-то фальшиво.

— Вот глупости!.. Нечего сказать — открыли секрет. Выдумайте что-нибудь похитрее! Не знаете ли, кого?.. Не вас ли?.. — произнесла она с явной насмешкой в голосе.

— Стою ли я такой чести!.. Помилуйте! Со мной можно от деревенской скуки пококетничать, и за то спасибо.

— Не сердитесь… Ну да, я кокетничала… Простите! — вдруг кротко сказала она.

Николая тронул этот кроткий тон.

— За что сердиться? Помните, вы сами говорили, что мне полезно изучать людей?..

— Серьезного ведь ничего не было?

— Ни малейшей опасности!

— Вот видите, значит, и не сердитесь!

Она помолчала и снова спросила:

— Так, по-вашему, я люблю и, верно, безнадежно?

— Любите, а безнадежно — едва ли.

— И уж если вы такой волшебник, то не отгадаете ли, кого?

— Тут мое волшебство кончается.

— Кончается? А я думала, что вы, как настоящий волшебник, скажете и имя моего рыцаря, — поддразнила Нина Сергеевна.

— Вот имени рыцаря-то я и не знаю!.. — отвечал Николай.

«То-то бы ты удивилась, если б я сказал», — улыбнулся он.

— Итак, заблуждение ваше насчет меня не поколеблено?

— Нет. Каюсь перед вами, что нет!

Нина больше не начинала разговора. Молча подвигалась она с Николаем по аллее и снова притихла. Они сделали круг, и молодая женщина сказала:

— Верно, мама уже беспокоится. Пойдемте к ней!.. Так вы в самом деле не сердитесь? Нет?

— Да нет же.

— Право, я не так дурна, как кажется! — сказала она так просто и таким задушевным тоном, что Николай с участием взглянул на нее.

Они тихо приближались к скамейке. Она хотела что-то сказать, но как будто колебалась. Николай заметил это. Она прочитала в его взгляде, что он заметил, и тихо промолвила:

— Я не решалась просить вас, но теперь решаюсь. Быть может, мне будет нужна ваша помощь. Позволите обратиться к вам?

— Я буду очень рад, если в состоянии помочь.

— Так, навести справки, узнать об одном…

Она спохватилась и прибавила:

— Ничего особенного. Но, во всяком случае, благодарю вас! — горячо сказала она.

«О чем просьба? Какие справки?»

Николай с минуту ломал голову и вдруг вспомнил, что Прокофьев еще не вернулся и, по словам Лаврентьева, от него не было никаких известий.

«Так вот отчего эти нервы!» — решил Вязников.

Дамы собрались домой. Николай проводил их до дому, где они остановились, а сам отправился в гостиницу и застал отца спящим.

Когда утром Вязниковы возвращались домой, Николай рассказал отцу о своем намерении взять на себя ведение процесса васильевских крестьян со Смирновой.

— Разве она в самом деле требует лес обратно?

— Ты думаешь, папа, шутит!..

— Я от нее этого не ожидал!

— Так, как ты думаешь, папа: брать мне дело?

— Справишься ли? Дело трудное.

— Я поработаю, хорошо поработаю над ним.

— Тогда, что ж! Но только надо засесть хорошенько, Коля! Тут одно красноречие не поможет! К чужим интересам надо относиться свято!.. Свое потеряешь — не беда, а чужое — на совести будет!

Он долго сидел молча и потом проговорил:

— Казалось, женщина порядочная и… отнимает лес! Признаюсь, удивила меня Надежда Петровна! Удивительно! — в раздумье несколько раз повторял Иван Андреевич, неодобрительно покачивая головой.

— Кстати, папа, помнишь, ты предупреждал меня насчет Нины Сергеевны. Почему ты советовал быть осторожней?

— Да темная история ее замужества. Она вышла замуж за старика и, говорят, играла при этом скверную роль. Просто, говорят, поймала его. Впрочем, я этого не видал, а предупреждал тебя потому, что она большая кокетка и из-за нее застрелился очень порядочный человек.

— Это еще что за история?

— Я тебе когда-нибудь ее расскажу! — отвечал Иван Андреевич. — Впрочем, и тут, быть может, ее винят более, чем следует. Поди узнай человеческое сердце!

Солнце только что подымалось, и земля сверкала дрожащими каплями росы, когда Григорий Николаевич, мурлыча под нос песню, выехал из прохладного леса, и перед ним открылась его усадебка, залитая розовым светом солнечных лучей. Он тряхнул вожжами, и тележка покатилась быстрей. Рыжий, добрый конь прибавил рыси.

Спокоен и счастлив ехал Григорий Николаевич домой. Радостная улыбка мелькала на лице его, когда он окинул взором свои небольшие владения, такая радостная улыбка, которой не бывало, когда он прежде возвращался домой. Теперь и его «изба», как называл он свой крепко посаженным небольшой дом, и лес направо, отливавший золотистым блеском, и поля с наклонившимся колосом казались ему еще милей, еще, если можно так сказать, родственней. И все теперь как будто получало особенный смысл, все казалось ярче и радостней, и лист — нежнее, и птица — певучее.

И прежде он ласковым взором приветствовал свое гнездо, но этот взор не блистал той любовью, какой блистал теперь. Тогда он был одинок. Сиротливей чувствовал он себя с годами, и нередко щемящее одиночество неутоленная потребность любви заставляли его забываться в вине. Но теперь другое дело! Дух любимого создания уже жил в доселе пустом гнезде. Еще Леночка не вошла в дом, еще она не ходила хозяйкой в поле, не оглашала чудным своим голосом молодого сада, а между тем и дом, и поле, и сад — все было полно ею, и близок был день, когда ее свежий голосок будет ежедневно раздаваться здесь, и славная, честная Леночка, как трудящаяся, домовитая ласточка, озарит дом счастием и ласкою… Какое еще может быть для человека счастие?

Так думал Григории Николаевич, посматривая вокруг и затягивая все громче и громче песню своего сердца.

Не совсем обыкновенно, верней — совсем необыкновенно сложилась жизнь этого столбового дворянина, сына заслуженного генерала. Не без борьбы пришел он к тихой пристани полумужицкого счастья. Но зато уже давно он не испытывал мук сомнения, не искал в поте лица истины, не мучился вопросами, не подходил даже к ним. Раз он попал в колею, — он не сворачивал с нее и шел по ней с упорством вола и непоколебимой честностью испытавшего себя человека, добровольно лишившего себя большого состояния. Почему бывшего богатого морского офицера, когда-то мечтавшего о подвигах, о славе, потянуло к мужику и как он сделался таким, каков он теперь, — об этом читатель узнает из следующей главы.

XXIII

Не особенно радостно протекли детские годы Лаврентьева. Мать его умерла в чахотке еще молодой женщиной, когда младшему ее сыну и любимцу, Грише, минуло только пять лет. На другой же день после похорон приехавшая из деревни тетка, родная сестра отца осиротевшего мальчика, генерала, отличавшегося в это время на Кавказе, — старая дева лет под шестьдесят, увезла ребенка из Москвы, где, брошенная мужем, одиноко окончила свою печальную жизнь мать Григория Николаевича.

Тетка привезла племянника в свое имение в Орловской губернии. До одиннадцати лет Гриша рос в пустынном, мрачном большом барском доме, лишенный нежной ласки матери» когда эта ласка так нужна детскому сердцу, в обществе суровой, нелюдимой старухи тетки да ее компаньонки, пожилой девицы, бедной дальней родственницы, безропотно сносившей насмешки и капризы своей благодетельницы. Сиротливо и жутко было бедному мальчику, особенно в первое время, когда он был еще маленьким мальчиком. Холодом веяло от этого пустынного дома, где все ходили молчаливые, испуганные, страшась прогневить суровую барышню. Неприветлива, суха, придирчива и строга была с Гришей старая тетка. Казалось, она как будто перенесла на ребенка свою нелюбовь к покойной его матери, которая осмелилась породниться с старинным дворянским родом Лаврентьевых, происходя из мелкопоместных дворян. Брак Лаврентьева в свое время возбудил общее неудовольствие. «Если б покойный батюшка был жив, никогда не было бы такого позора!» — не раз говорила старая тетка, не стесняясь присутствием ребенка. Она ни за что не хотела видеть невестку и увидала ее в первый раз в гробу. Набожно кладя земные поклоны, она в то же время в душе радовалась, что господь прибрал наконец эту женщину, бывшую виновницей многих семейных ссор.

Маленькое создание, очутившееся в большом старом доме, не смягчило очерствевшего сердца тетки. Молчаливая, суровая, набожная и озлобленная, вечно подозрительно поглядывавшая серыми острыми глазами, часто зажигавшимися зловещим огоньком, она внушала страх не только ребенку, но и всем в доме. Ее боялись и ненавидели. Эта старая девица была одной из жестоких помещиц, так что после одного уж слишком жестокого истязания, совершенного ею над горничной, имение ее чуть было не взяли в опеку, но благодаря ее связям дело было замято. В околотке ее иначе не звали, как «старой ведьмой». Скупая, не доверявшая никому, она одиноко проводила жизнь в своем мрачном гнезде, находя, по-видимому, наслаждение наводить на всех трепет. Родные боялись ее, раз или два в год ездили к ней на поклон, как к богатой родственнице, но оставались обыкновенно недолго: очень уж неприветливо и тоскливо было в ее берлоге.

Нечего и говорить, что маленький Гриша чувствовал непреодолимый страх к своей тетке. Он невольно вздрагивал, как только, бывало, завидит высокую, худощавую фигуру в длинном балахоне, с высоко поднятой седой головой, с костылем в руках и связкой ключей, болтавшихся у пояса, — и пугливо жался к няне. Тетка замечала этот детский страх, но никогда не пробовала приласкать ребенка. Она молча проходила, обводя его взглядом, от которого душа у него уходила в пятки. По вечерам, перед отходом ко сну, мальчик должен был просиживать около часу с теткой в гостиной. Обыкновенно он съеживался где-нибудь в уголке большого кресла, не смея пошевелиться и не отводя глаз с желтого, высохшего лица старой девы, раскладывавшей в это время гран-пасьянс и отпускавшей жесткие колкости компаньонке — забитому существу, обязанному неизменно находиться при своей благодетельнице.

Иногда она пробовала шутить с мальчиком, но шутка выходила такая неласковая, холодная, мальчик так пугливо отвечал на ее вопросы, что она умолкала и еще жестче и ядовитей издевалась над безответной компаньонкой.

Жутко бывало в такие зимние вечера, в этой мрачной гостиной, бедному мальчику. В его воображении тетка принимала какие-то фантастические размеры и казалась ему бабой-ягой, поедающей маленьких детей. Он закрывал глаза и сильней съеживался в кресле, пока на пороге не появлялась любимица няня и не приглашала его идти спать. Нередко добрая Арина Кузьминишна нарочно приходила пораньше, и когда тетка отрывисто спрашивала: «Разве время?» — старая няня отвечала, что наверху уж пробило восемь часов.

Гриша подходил к тетке и прикладывался к ее длинной, костлявой руке. Тетка молча крестила его, делала какое-нибудь строгое замечание няне, и затем ребенок уходил наверх, в детскую, где часто рыдал неутешными слезами, пока не засыпал с улыбкой на устах, утешенный, ободренный и пригретый на любящей груди Арины Кузьминишны.

Мало светлых воспоминаний осталось бы у Лаврентьева из этой поры детства, если б у него не было верного друга и заступницы, этой славной няни, отдавшей всю силу любви своего горячего, сострадательного сердца бедному брошенному ребенку. И кого же так горячо любила и жалела Арина Кузьминишна? Маленького барчука, последыша того самого человека, который причинил ей же величайшее зло, отдавши единственного ее сына за какую-то грубость в солдаты. За зло она отплатила добром. Она пожалела сироту и добровольно поехала с ребенком жить к старой «ведьме», несмотря на то, что после смерти молодой барыни, которой была подарена мужем, Арина Кузьминишна, по завещанию, получила вольную.

«Кто призрит сиротку?» — подумала Арина Кузьминишна, когда ей объявили вольную, и решилась не оставлять ребенка, пока он не подрастет.

Чудным, светлым, неизгладимым воспоминанием запечатлелся навсегда образ этой старой подруги сиротливого детства в сердце Григория Николаевича. С благоговением и признательностью вспоминал он самоотверженную, любящую женщину, выносившую из-за него брань и наказания суровой тетки, заменившую ему мать, бывшую его лучшим, верным другом и пестуном. Она согрела сердце ребенка нежной лаской, она заставляла забывать одиночество сказкой и песней, она первая посеяла в молодой душе ребенка семена любви к подневольному, униженному и оскорбленному, — словом, Арина Кузьминишна была одна из тех русских крепостных нянь, которые беззаветной любовью скрасили не одно сиротство дворянских подростков, утерли немало слез, смягчили немало сердец и бывали первыми и лучшими наставницами многих беспризорных русских дворянских детей.

Матери своей ребенок не мог помнить, но, по рассказам няни, сохранил о ней горячее и признательное воспоминание, нередко впоследствии задумываясь над ее печальной судьбой. Судя по портрету, писанному масляными красками вскоре после свадьбы и доставшемуся потом Григорию Николаевичу, мать его была женщиной замечательной красоты — блондинка с кротким взглядом и необыкновенно добрым лицом. Полузадумчивая, полугрустная улыбка уже скользила на ее устах, словно предчувствие будущей печальной судьбы.

Судьба матери Григория Николаевича в самом деле была из печальных. Она была дочь мелкопоместного дворянина Смоленской губернии, жившего по соседству с Лаврентьевым. Кроткая, задумчивая девушка, единственная дочь родителей, выросла дома, не получив никакого образования, едва знала грамоту и, на беду свою, в шестнадцать лет была замечательной красавицей с пышными русыми волосами и черными глазами. На нее заглядывались соседи; за нее уже сватался какой-то приказный из уездного города, когда отец Григория Николаевича, в то время бывший подполковником, только что переведенный за какой-то проступок из гвардии в армию и заехавший по дороге на Кавказ погостить к старухе матери, — встретил в церкви молодую девушку и был поражен ее красотой. Она возбудила в нем сильную животную страсть, и он чрез несколько времени решил, что дочь мелкопоместного дворянина будет его женой, хотя бы пришлось из-за этого поссориться со всей родней. Лаврентьеву было в это время тридцать пять лет, он был очень нехорош собой, низенького роста, брюнет, с резко выдававшимися челюстями. Он не отличался изящными манерами — от него несло казарменным духом николаевского времени. Характера он был упрямого, деспотического, угрюмого и не терпел противоречий. В нем сказывалась лаврентьевская порода. Образование он получил неважное, книг не читал, редко посещал общество, был любимцем Михаила Павловича [31]Михаил Павлович (1798-1849) — великий князь, брат Николая I, главный начальник Пажеского и всех сухопутных кадетских корпусов, командир Отдельного гвардейского корпуса, генерал-инспектор по инженерной части. и грозой солдат. Вот этому-то человеку имела несчастие понравиться тихая, робкая шестнадцатилетняя девушка. Лаврентьев тотчас же познакомился с ее отцом и однажды спросил ее шутя: пошла ли бы она за него замуж? Вместо ответа она заплакала, закрыла лицо руками и убежала из комнаты. Но это не остановило Лаврентьева, хотя он и удивился, что дочь несчастного мелкопоместного дворянина не бросилась к нему сразу в объятия… Однако дело скоро сладилось. Отец, обрадовавшись счастью, выпавшему дочери, заставил ее идти замуж. Молодые обвенчались чуть ли не тайком и уехали на Кавказ, откуда мать Лаврентьева получила извещение о женитьбе сына.

Первые годы жизнь молодой жены была еще сносна, хотя муж терзал ее ревностью и пугал дикими вспышками гнева. Она боялась его и еще более робела. Прошло несколько лет. Лаврентьев охладел к ней и стал тяготиться своей робкой, несветской, застенчивой женой. В это время он отличался в делах против горцев, был за отличие произведен в генералы, и ему предстояла видная, блестящая карьера. Скромная жена совсем не годилась для роли генеральши, и под конец Лаврентьев возненавидел ее, находя в ней помеху для своей карьеры. Он стал теснить несчастную женщину с безжалостной жестокостью, держал ее взаперти, не показывая никому, и, наконец, отправил ее в деревню, запретив выезжать оттуда. Старшего сына он отправил на воспитание своей матери, а младшего, только что родившегося Гришу, оставил при матери. Тихо чахла бедная женщина и после долгих просьб вымолила разрешение ехать в Москву лечиться. Там одиноко протянула она еще три года и наконец, брошенная всеми, умерла. Тем временем Лаврентьев пожинал на Кавказе лавры, и имя его гремело в газетах того времени. Получивши известие о смерти жены и о том, что младший сын взят на воспитание теткой, Лаврентьев обрадовался и скоро женился во второй раз, сделав весьма блестящую партию.

Когда Григорий Николаевич впоследствии узнал от няни печальную судьбу своей матери, он еще более охладел к отцу и питал к нему чувство далеко не сыновнее.

Впрочем, Григорий Николаевич никогда не был близок с отцом. Он совсем не знал его, никогда не жил вместе, и в редкие, короткие свидания, во время наездов отца в Петербург, мальчик испытывал почтительный страх — и только. Он, пожалуй, гордился отцом, о боевых подвигах которого гремела слава, сам мечтал о подвигах, когда будет офицером, но не испытывал большой радости, когда отец, весь в орденах и ленте, приезжал на пятнадцать минут в корпус, трепал мальчика по щеке, давал рубль денег и, осведомившись у корпусного начальства о поведении сына, уезжал, прикладывая колючие свои усы к щекам сына. Иногда отец, во время приездов в Петербург, брал его на воскресенье и оставлял на целый день одного в номере гостиницы с своим денщиком. Гриша обыкновенно завязывал беседу с старым солдатом и не особенно горевал, что отец в отсутствии. Он невольно чувствовал, что отец ему чужой, что он на него не обращает внимания и ни одним ласковым словом не приближает к себе. Всегда резкий, сухой, с грубыми манерами, приземистый, некрасивый, с красным солдатским лицом, этот человек, быть может, и любил по-своему сына, но любил уж очень странно, никогда не проявляя своей любви нежным чувством, мягким словом, дружеским участием. Разговоры его с сыном бывали всегда лаконичны.

— Здоров? — обыкновенно встречал он сына, торопливо надевая мундир, когда мальчик по воскресеньям в девять часов утра приходил из корпуса в номер гостиницы, где останавливался отец.

— Здоров, — отвечал Гриша, подходя к красной, короткой, жилистой, поросшей волосами руке.

— Хорошо учился?

— Хорошо.

— Не секли?

— Нет.

Затем разговор прекращался. Гриша садился в сторону и не без удовольствия любовался на шитый мундир, на золотые аксельбанты и на ордена, которыми усеяна была выпяченная грудь кавказского героя. Иногда, впрочем, его созерцание нарушалось неожиданными вспышками гнева отца против денщика. Тогда красное лицо генерала становилось багровым, глаза наливались кровью, и он бил кулаком по лицу старого солдата с каким-то непостижимым зверством и ругался площадными словами. Денщик только жмурился и чуть-чуть отстранял лицо после каждого удара. Обыкновенно вспышки эти бывали из-за каких-нибудь пустяков. Гриша в это время полон был сострадания к солдату, испытывая чувство стыда и негодования. Когда отец уезжал, Гриша вздыхал свободнее.

Раз или два в год отец писал сыну в корпус безграмотные, короткие и лаконические, как канцелярские бумаги, письма, с приложением десяти рублей на лакомство; в этих письмах обыкновенно отец рекомендовал сыну хорошо вести себя, слушать начальство и не рассуждать, как это подобает будущему слуге отечества, и быть впоследствии бравым офицером. Иногда в письме сообщалось и о полученных наградах. Вот точная копия с одного из писем, полученных однажды четырнадцатилетним кадетом:

«Любезный Григорий!

Я, слава богу, нахожусь в вожделенном здравии. Бог хранит меня. Недавно государь император изволил пожаловать меня орденом Владимира [32]Ордена Владимира — учрежден 22 сентября 1782 года по случаю 20-летия царствования Екатерины II как награда за отличие на государственной службе. Имел 4 степени. второй степени. Этот орден надо заслужить. Желаю и тебе впоследствии быть его достойным. А впрочем, будь здоров и веди себя хорошо.

При сем посылаю десять рублей.

Твой отец генерал Лаврентьев».

Таковы были отношения между отцом и сыном.

Когда, через два года после смерти жены генерала Лаврентьева, старая тетка однажды получила от брата письмо с извещением о вступлении его во второй брак с грузинской владетельной княжной, «девицей привлекательной наружности, приятного характера, получившей воспитание в Смольном институте [33]Смольный институт — закрытое женское учебно-воспитательное учреждение в дореволюционной России, которое было основано в 1764 году в Петербурге при Воскресенском Смольном женском монастыре.», — обыкновенно суровое лицо старухи прояснилось, и на лице ее промелькнула радостная улыбка. В тот же день она велела позвать священника и приказала отслужить молебен.

После молебна она торжественно объявила, что брат ее вступил во второй брак, и во этому случаю пригласила батюшку обедать и приказала испечь для людей пироги и дать мужчинам по стакану водки, а женщинам по рюмке, — дальше этого ее щедрость не шла.

Обратившись к маленькому племяннику, она сказала:

— У тебя теперь есть мать. Молись за нее в своих молитвах. Слышишь?

Семилетний мальчуган не совсем ясно понимал в чем дело, почему это тетка так торжественно объявила, что у него теперь есть мать, когда няня говорила, что добрая его мама взята на небо и живет с ангелами несравненно лучше, чем жила в Москве. По обыкновению, он взглянул на няню, требуя разрешения этого недоразумения, но Арина Кузьминишна была как-то особенно сдержанна и, как показалось Грише, невесела. Она ничего не ответила мальчику в зале, а повела его в детскую, взяла его на руки, крепко-крепко прижала к своей груди и залилась слезами.

— Бедный, бедный ты мой сиротка! — тихо наконец произнесла Арина Кузьминишна.

Отчего он вдруг после молебна стал бедный? Что такое случилось? Почему тетка радуется, а няня плачет, что папенька женился?

Несколько минут ломал он над этими вопросами свода голову и наконец пришел к заключению, что, верно, новая его мать — не прежняя добрая мама, а такая же страшная и сердитая, как и тетка; оттого тетка так радуется, а няня, напротив, плачет. Немедленно же он сообщил своему другу свои предположения и был несколько озадачен, когда няня, улыбаясь сквозь слезы, заметила:

— Она молодая. Тетенька сказывала: грузинская царевна.

— Молодая? Царевна? Не похожа на тетеньку? Так что ж ты плачешь, няня?

— Она тебе мачеха, а не мать. Родную твою маменьку господь прибрал к себе. Мачеха не будет любить тебя!

— Так я мачеху и знать не хочу. Перестань, няня, не плачь! Если ты ее не любишь, так и я не люблю. Зачем нам мачеха? Мы всегда вместе будем жить. Ведь правда, няня? Я вырасту, буду офицером, и ты со мной… Стоит из-за мачехи плакать! Она сюда не приедет!

Он с необыкновенно комичной серьезностью стал утешать Арину Кузьминишну, вытирая платком крупные слезы, катившиеся по сморщенным, грубым щекам, и, когда няня немного успокоилась и с надеждой прошептала: «Бог не оставит тебя!» — Гриша весело сказал:

— И ты не оставишь меня! И нам будет очень хорошо!.. Мы возьмем к себе жить кучера Ивана, Федю, Митю, а мачехи не надо!

Няня слушала болтовню ребенка, и грустная улыбка светилась в ее добрых глазах.

Здоровым, сильным и крепким мальчуганом вырастал Гриша на деревенском воздухе. По счастию, тетка недолюбливала мальчика и не обращала на него особенного внимания. Таким образом, первоначальное воспитание свое Гриша получил у няни и среди прислуги. Все жалели беспризорного барчонка, и все наперерыв старались приласкать его, полюбивши мальчика за ласковый нрав и жалостливое сердце. В людской ходила о Грише молва, как он однажды спас казачка, разбившего дорогую фарфоровую чашку, от жестокого наказания, сказав тетке, что разбил чашку он, за что и был высечен теткой. Этот поступок произвел большой эффект, и с тех пор Гриша стал общим любимцем дворни. Участие и ласку, которых он не находил у родных, он нашел среди чужих людей, и, очень понятно, мальчика тянуло в людскую, несмотря на воркотню няни, что тетенька узнает и им обоим достанется. Тем не менее Гриша сдружился с дворовыми мальчишками, своими сверстниками, играл вместе с ними в саду, уверенный, что няня его не выдаст. Нередко няня отыскивала его в людской, обедающим вместе с дворовыми, или в конюшне, сидящим на коленях у старика кучера Ивана, большого приятеля Гриши. Старик рассказывал отличные сказки, тешил мальчика волчками и украдкой сажал на лошадь и возил по двору. Арина Кузьминишна не раз трепетала за своего любимца, когда он, бывало, долго не возвращался домой, забегая вместе с друзьями в лес, как сумасшедшая бежала за ним звать его обедать, — тетка терпеть не могла, когда мальчик опаздывал к обеду! — и часто находила его в целой компании, где-нибудь под деревом, беззаботно беседующим о разных разностях. Арина Кузьминишна бранила любимца, драла за вихор кого-нибудь из мальчишек постарше, торопливо вела Гришу домой, переодевала и приводила в столовую как раз перед самым обедом. Сколько раз спасала эта Арина Кузьминишна своего любимца от теткина гнева! Сколько ночей не спала она, когда Гриша заболел корью; как усердно молилась она за сиротку и с какою настойчивостью докладывала барышне, что Григорий Николаевич «очень занедужили» и не прикажет ли барышня послать за лекарем. Во время болезни Гриши — корь у него была очень серьезная — вся дворня была смущена; все спрашивали: как барчук? — украдкой засматривали в детскую, и когда наконец барчук вышел в первый раз, то все с таким радостным участием отнеслись к Грише, что Гриша сконфузился от радостного чувства, охватившего его сердце при виде общей любви к нему.

Тетка и не догадывалась о таком тесном общении своего маленького племянника с «хамами», как называла она обыкновенно своих крепостных: ни одна душа ни разу не заикнулась ей об этом. Все тщательно оберегали сиротливого барчука. С теткой Гриша виделся за утренним чаем, за обедом и вечером, когда племянник обязан был отсиживать около часу в гостиной перед отходом ко сну. В это время Грише нередко доставалось от тетки. Она находила, что он совсем не похож на благородного мальчика, что он совершенный мужик и что она напишет отцу, чтобы тот поскорее определил его в корпус. Действительно, большеголовый, плотный, некрасивый Гриша нисколько не походил на изящного ребенка. И не отличался хорошими манерами, которым, впрочем, нельзя было научиться у кучера Ивана. Когда тетка начинала выговор, мальчик опускал глаза в тарелку и молчал, пока продолжалась назойливо-злобная воркотня. Молчание мальчика нередко гневило тетку. Она с презрительной улыбкой взглядывала на ребенка и резко произносила:

— Весь в мать, — такой же скрытный волчонок! Ступай вон из-за стола!

Гриша уходил в детскую — няня, разумеется, украдкой приносила ему обед — и не думал просить прощения, несмотря на советы няни. Это еще более раздражало старуху и, случалось, она приказывала привести «упрямого мальчишку» вниз и собственноручно секла маленького племянника, и секла не шутя, к величайшему огорчению доброй Арины Кузьминишны. Грише пошел девятый год. Он знал много сказок, песен и пословиц, умел назвать все деревья и цветы в саду, знал укромные местечки в лесу, где водится много ягод, различал птиц, умел заливать суслика и ловить ящериц, научился у кучера Ивана запрягать лошадь и с честью мог выйти из драки с любым из своих сверстников-приятелей, причем никогда не жаловался няне, если, случалось, бывал побежден, — но зато буквы азбуки различать не умел и, надо сознаться, не имел к этому ни малейшей склонности.

Тетка все собиралась выписать гувернантку, о чем даже сообщала брату-генералу, но по скупости откладывала намерение и однажды призвала дьякона, молодого семинариста, недавно поступившего на место, и предложила ему за три рубля в месяц учить племянника и быть с ним построже… Высокий, с лицом, сплошь покрытым веснушками, и с намасленными рыжими волосами, отец дьякон оказался весьма порядочным и добрым малым, стал учить барчука с любовью и скоро сделался большим приятелем Гриши. Гриша выучился читать, писать, знал, с грехом пополам, четыре правила арифметики, имел смутное понятие о Рюрике [34]Рюрик (ум. 879) — по летописному преданию — родоначальник княжеской династии Рюриковичей., Святославе [35]Святослав Игоревич (ум. 972) — великий князь Киевский., Игоре [36]Игорь (ум. 945) — великий князь Киевский. и Ольге [37]Ольга (ум. 969) — великая княгиня Киевская., знал «Верую» и десять заповедей, но еще лучше знал, как насвистывать птиц, насчет чего отец дьякон был большой мастер и с охотой посвящал в свое мастерство ученика. Впоследствии отец дьякон обещал Грише взять его с собой на озеро и научить его удить рыбу, но обещания своего исполнить не мог, так как в один прекрасный день, когда, после диктовки, отец дьякон, вместо урока из русской истории, стал, по настоятельной просьбе ученика, рассказывать, сколько он третьего дня наловил окуней и как сорвалась большущая шельма-щука, — неожиданно к крыльцу усадьбы подъехал тарантас — дело было в августе — и учитель с учеником увидали в окно, как из тарантаса выскочил молодой офицер и вошел в дом.

— Сродственник, видно? — полюбопытствовал отец дьякон.

Но Гриша не мог дать удовлетворительного ответа. Он знал наперечет всех редких посетителей тетки, но между ними молодого офицера не видал. Пока учитель с учеником делали разные предположения насчет приезжего офицера, Арина Кузьминишна пришла вся в слезах и объявила Грише, что тетенька зовет Гришу вниз. Мальчик в недоумении и испуге вопросительно смотрел на няню, но няня ничего не говорила, и он тихо спустился вниз.

Тетка сидела в гостиной у стола, на котором лежало развернутое письмо. В кресле сидел молодой человек в адъютантской форме.

Мальчик подошел к тетке, поклонился офицеру и с любопытством стал разглядывать его форму.

— Завтра ты с ними поедешь в морской корпус! — проговорила торжественно тетка и потом прибавила: — Давно пора, а то здесь мальчик совсем избаловался! Поди скажи твоей няньке, чтобы она приготовила все к отъезду!

Известие это ошеломило Гришу. Он прибежал наверх, бросился на шею к Арине Кузьминишне и заревел, как теленок, которого собираются резать. Гриша несколько успокоился только тогда, когда няня сказала, что из корпуса он выйдет офицером, и дала слово переехать в Петербург и навещать Гришу в корпусе.

Рано утром на следующий день он простился со всей дворней, побывал в людской, на конюшне, у садовника, сбегал к отцу дьякону и после обеда уехал из теткиной усадьбы, напутствуемый самыми искренними пожеланиями, едва сдерживая слезы при виде неутешно рыдающей Арины Кузьминишны.

Тетка простилась с племянником сухо, однако подарила червонец и советовала вести себя хорошо и не огорчать отца.

Когда тарантас тронулся, Гриша долго еще макал картузом няне и долго еще всхлипывал, несмотря на уверения своего спутника, что будущему кадету стыдно плакать.

Арина Кузьминишна сдержала свое слово. Через неделю после отъезда Гриши уехала и она, рассчитывая пробраться в Петербург.

XXIV

— Медведь! Медведь! Смоленский медведь!

— Новичок! Новичок!.. Мишенька!

— Топтыгин!

— Лесной зверь!.. У-у, какой он страшный, господа!

— Кусается?.. Ты кусаешься, Мишенька?

— Медведь! Медведь Лаврентьич!

— Лаврушка! Лавренович! Лаврешка! Лавровишневые капли!

Под градом таких восклицаний, окруженный толпою мальчуганов в курточках с белыми погонами, стоял Гриша в своей неуклюжей статской куртке и не без сердитого изумления посматривал вокруг на смеющиеся лица новых товарищей, принявших его в первый же день так недружелюбно. Около него, словно чертенята, прыгали, кричали эти стриженые мальчишки, дергали за куртку, щупали волосы, щипали за коленки, а Гриша в самом деле озирался, как сконфуженный медвежонок, переминаясь с ноги на ногу, и вдруг совершенно неожиданно дал такую здоровую затрещину какому-то егозе, схватившему его за нос, что егоза о визгом отскочил, и все моментально шарахнулись в сторону, словно испуганные воробьи.

— Славно! — одобрительно воскликнул какой-то черненький мальчуган.

— Ого?! Он умеет хлестаться! — раздались голоса.

— Посмотрим! — раздался чей-то самоуверенный голос, и с этими словами белобрысый мальчик выступил из толпы и, подойдя к Лаврентьеву, произнес вызывающим тоном:

— Давай, новичок, хлестаться!

— Что значит хлестаться? — изумленно спросил Гриша.

Веселый хохот толпы маленьких мальчишек раздался в ответ на вопрос Гриши.

— Он не знает, что значит хлестаться?! — раздались насмешливые восклицания со всех сторон.

— А вот пойдемте в умывалку! — с серьезным видом произнес белобрысый кадет. — Я покажу тебе, что значит хлестаться!

— Пойдем! — произнес Гриша.

С этим словом он храбро пошел, окруженный толпой, в умывальную комнату, не совсем ясно понимая в чем дело, но предчувствуя что-то серьезное.

— Господа! На часы! — крикнул кто-то.

— Ладно. Не прозеваем.

Двое мальчуганов стали у дверей сторожить дежурного офицера. Остальные мальчишки сомкнули круг, в котором очутились друг против друга оба противника с серьезностью, достойной предстоящего дела, и приготовились следить за ходом битвы.

— Шмаков его отхлещет! — замечали тихо в толпе.

— Он проучит смоленского медведя.

Несколько секунд оба противника стояли друг против друга в ожидании. Гриша, казалось, не хорошо понимал, что будет дальше, как вдруг, не говоря ни слова, белобрысый кадет со всего размаха хватил Гришу по уху и стал быстро наносить удары. Гриша первое мгновение ошалел и отступил было, но затем яростно бросился на противника и, в свою очередь, не ударил лицом в грязь. Удары сыпались за ударами. Двое мальчуганов то сходились, то расходились, как два разъяренные петуха. Первое время казалось, что победа будет на стороне белобрысого кадетика. Ловкий, увертливый, словно угорь, он дал подножку, так что Гриша, коренастый и неуклюжий, чуть было не свалился, но все-таки продолжал напирать с упорством раздраженного медвежонка.

— Признавайся, что тебя отхлестали! — крикнул кто-то. — Куда тебе со Шмаковым! Проси пощады!

— Еще подожди, братцы! — заметил черномазый мальчуган, который раньше одобрил Гришу. — Новичок молодцом хлещется! Еще неизвестно!..

Гриша не слышал ничего. Он храбро наносил удары и наконец успел обхватить своего противника. Тот пробовал вырваться, но крепкие объятия все более и более сдавливали его, и он опустился наземь. Гриша стоял над поверженным врагом, крепко надавливая ему грудь, и, весь красный, взъерошенный, только пыхтел и отдувался, но не бил уже более своего врага.

— Шмаков отхлестан! — раздались голоса. — Проси пощады!

— Молодец новичок!.. Он честно хлестался!

— Пусти! — прошептал наконец поверженный противник.

Гриша тотчас же отпустил противника. Тогда сконфуженный мальчуган произнес, обращаясь к Грише:

— Ты хорошо хлещешься, но, не повали ты меня, я бы тебе задал!

Все присутствующие единогласно признали, что новичок отлично хлестался, вообще держал себя молодцом и, как следует молодцу, ни разу не ударил в живот и показал великодушие, не воспользовавшись случаем совсем «расхлестать» Шмакова, когда Шмаков лежал на полу. Не без уважения теперь подходили к Грише мальчуганы, недавно дразнившие его, и знакомились с ним, подавая руки.

— Теперь хорошенько вымойся да причешись! — советовали ему со всех сторон.

— Да подбели синяки мелом. Умеешь ты белить синяки? — спрашивал его черненький, быстроглазый, веселый, маленький мальчуган, которого все звали «Жучком». — Не умеешь? Эй, господа, принесите кто-нибудь мелу, я ему подбелю, он сам не умеет! Да смотри, Лаврентьев, — ласково прибавил тихим голосом Жучок, — если Селедка спросит, с кем ты хлестался, — не говори.

— Какая селедка?

— Селедки не знаешь? Разве не видал ротного командира? Такой длинный, высокий, с седыми баками. Мы его «Селедкой» зовем… Он не любит, когда с новичками дерутся. Да и никому не говори, а то Шмакову достанется.

— Я не фискал! — произнес Гриша, утираясь носовым платком, обязательно предложенным Жучком. — Я никому не скажу.

— Да ты, как видно, молодец! Хочешь, будем дружны? — воскликнул Жучок.

— Будем дружны! — отвечал Гриша, которому очень понравился этот черномазый Жучок.

— И будем делиться?

— Будем.

— Так пойдем же сейчас, я тебе полбулки вчерашней дам. Ты ел когда-нибудь вчерашнюю булку? Нет?.. Сейчас увидишь, как это вкусно.

Гриша выходил из умывалки в другом настроении. Все эти стриженые мальчики в курточках с белыми погонами, казавшиеся ему за полчаса такими гадкими и злыми, теперь казались ему уже не такими, а Жучок сразу даже очень ему понравился. Теперь Гришу уж не дразнили, а, напротив, дружелюбно расспрашивали: откуда он приехал, часто ли прежде хлестался, кто его отец, к кому он будет ходить «за корпус» и т.п., так что Гриша едва успевал отвечать на вопросы. Жучок между тем повел своего нового друга в коридор, вытащил из кармана теплую булку и, отдавая половину, сказал:

— Ешь!.. Не правда ли, хороша? Она целое утро в печке была. Повернись-ка на свет… Ничего незаметно. Ты только не попадайся на глаза Селедке. А ты, Лаврентьев, славно хлестался. Только зачем ты морочил, будто не знаешь, что значит хлестаться?

— Я не знал.

Вместо ответа Жучок плутовски подмигнул черным бойким глазом, словно бы говоря: «Ладно, меня не проведешь!» — и, хлопнув приятеля по спине, продолжал:

— Поделом Шмакову. Он задира!.. Только тебе, пожалуй, еще придется хлестаться с Кобчиком!

— Зачем?

— Он сильный, Кобчик, и как узнает, что ты отхлестал Шмакова, обидится и, пожалуй, тебя отхлещет! — в раздумье продолжал Жучок, — но только я ему скажу, что если он тебя тронет, то я вступлюсь. Я хоть не очень сильный, а спуску не дам!.. Пожалуй, он тогда не посмеет!

— А где Кобчик?

— В лазарете огуряется!

— Как огуряется? Что значит огуряется?

— Боится в класс идти, не знает уроков, и пошел в лазарет. Сказал доктору, что у него голова болит и все болит. Понял?

— А у него взаправду болит?

— То-то ничего не болит. Это и называется — огуряться! — весело смеялся Жучок, входя в объяснение. — Если ты не будешь знать урока — непременно огурнись, а то Селедка в субботу, пожалуй, выпорет. Он по субботам всегда порет ленивых. Три нуля получишь — знай, что выпорет.

— Однако ж Селедка, должно быть, сердитый! — промолвил Гриша.

— Нет, не очень. И сечет не больно. Много-много — десять розог.

В тот же день Жучок самым добросовестным образом старался просветить своего нового друга насчет подробностей предстоящей жизни. Он рассказал, какие офицеры добрые и какие злые, за что секут, за что сажают в карцер, за что ставят «под часы», как надо быть с фельдфебелем и унтер-офицерами, — одним словом, сообщил немало интересных сведений.

На следующий же день Гриша, остриженный под гребенку, в форменной курточке с белыми погонами, был посажен в «точку», то есть в приготовительный класс, и, по счастию, ему довелось сидеть с своим новым другом. После классов, когда малолетняя рота была во фронте, готовясь идти обедать, вошел высокий, сухощавый ротный командир и, обходя по фронту, заметил новичка и, приблизившись к нему, спросил:

— Ну что, Лаврентьев, не скучно у нас? Привык?

— Привык.

— А знаешь ли, как зовут ротного твоего командира?

— Александр Егорович.

— Ай да новичок!.. А это у тебя что? — наклонился Александр Егорович, рассматривая лицо Лаврентьева и дотрогиваясь пальцем до большого синяка на лбу.

— Я ушибся.

— Ушибся? Когда ушибся? Ты, Лаврентьев, уже врешь? Вижу — дрался! С кем ты дрался?

— Я не дрался, я ушибся.

Селедка пристально взглянул на Гришу, едва заметно улыбнулся и, потрепав его по щеке, проговорил, отходя:

— Смотри, Лаврентьев, вперед так не ушибайся… Ведите роту! — обратился он к дежурному офицеру.

Рота пошла в столовую. Жучок одобрительно подмигнул своему новому другу. И за столом поступок новичка вызвал всеобщее одобрение. Все находили, что новичок совсем молодец.

Несмотря, однако, на первые свои успехи и на дружбу, которую оказывал ему Жучок, Гриша все-таки тосковал первое время в корпусе, нередко вспоминая няню, кучера Ивана, маленьких своих друзей, отца дьякона и раздолье деревенской жизни.

Корпусная жизнь со всеми ее обычаями казармы — мальчик поступил в 1852 году, когда солдатчина была в большой моде в морском корпусе, — первое время очень смущала Гришу, привыкшего к простору полей, шуму леса и забавам деревни. Тесно и скучно казалось ему в ротной зале, негде было разгуляться, нельзя было с отцом дьяконом насвистывать птиц, запрячь с Иваном лошадь, а главное — не было Арины Кузьминишны, которую так сильно любил мальчик, и он первые дни очень тосковал, несмотря на старания доброго Жучка развлечь своего нового друга. Он добросовестно выучил его многим кадетским штукам и фокусам, которые, по уверению Жучка, составляли секрет немногих; он предлагал даже Лаврентьеву по вторникам и субботам, когда на третье блюдо давали слоеные пироги с яблоками, меняться пирогом на «говядку», убежденный, что яблочный пирог значительно повлияет на расположение духа Лаврентьева, но, однако, Гриша все-таки тосковал, к изумлению веселого и забавного Жучка. Он заметил, что Лаврентьев, ложась спать, всегда закрывает лицо одеялом и даже не хочет толковать о «домашнем», говоря, что хочется спать. «Уж не ревет ли Лаврентьев?» — заподозрил Жучок и решился обследовать это обстоятельство. Однажды, когда в спальне была тишина, все мальчики спали, Жучок осторожно поднялся с постели, незаметно подошел к кровати Лаврентьева и услышал тихий плач. Жучок тихо подтолкнул своего друга и произнес голосом, полным участия:

— Это я! Жучок!.. Отчего ты, Лаврентьев, скрытничаешь? Разве мы не друзья?! Чего ты плачешь? Не нравится, что ли, в корпусе?

— Нет, не нравится. То ли дело в деревне.

— И мне прежде не нравилось, а теперь ничего себе. Прежде, Лаврентьев, так домой хотелось… Ты, видно, по матери скучаешь? — осторожно спросил Жучок, присаживаясь к кровати.

— У меня, Жучок, нет матери. Она давно умерла.

— Это нехорошо! У меня мать есть, она мне пишет письма. Так если, ты говоришь, у тебя нет матери, так о ком же ты скучаешь, Лаврентьев? Может быть, об отце?

— Отец с нами не жил.

Худощавое, тонкое личико черномазого мальчика выражало участие. Он покачал головой и, вздрагивая от холода в одной рубашке, продолжал:

— Не жил? Так у кого же ты жил?

— У тетки.

— Видно, тетка-то добрая?

— Нет, злая.

— Злая? — изумился Жучок. — Так о ком же ты скучаешь?

Гриша колебался открыться другу, он знал, что Жучок, при всех его хороших качествах, иногда любил поднимать на смех, и боялся, что друг его не с должным сочувствием отнесется к его деревенским друзьям, а это было бы очень больно любящей душе мальчика. Однако потребность вылиться пересилила эту щекотливую боязнь деликатного чувства.

— Ты не станешь, Жучок, смеяться и никому не скажешь?..

— Отхлещи меня, Лаврентьев, пять раз по роже, если я скажу кому-нибудь слово!

После такого торжественного заверения Гриша вполне открылся своему другу, и у него стало гораздо легче на душе. Он уже не плакал и вполголоса объяснял Жучку, как следует отыскивать птичьи гнезда, как отец дьякон отлично насвистывал птиц и как Иван давал ему запрягать лошадь. С большим сочувствием слушал Жучок своего друга. Он полюбил Гришиных деревенских приятелей, негодовал на тетку и взял слово с Гриши, что тот познакомит его с няней. В свою очередь и Жучок счел долгом открыться Грише и посвятить его в свои домашние дела. Он рассказал ему, что отец его в дальнем плавании, а мама живет в Коломне с двумя маленькими сестрами и что мать очень его любит. Есть у него и тетки, но они — очень хорошие тетки, зато няни у него такой, как у Лаврентьева, нет. Мальчуганы долго еще болтали о «домашнем» и, прощаясь наконец, дали торжественную клятву в неизменной дружбе.

Прошел месяц, и маленький Гриша совсем свыкся с новым положением; его уже не тянуло в деревню. Новая жизнь охватила его новыми интересами. Скучно ему бывало по воскресеньям, когда товарищи его уходили по домам, а он оставался в корпусе, но вскоре приехала в Петербург няня и навещала своего любимца по воскресеньям.

Почти безвыходно провел Лаврентьев годы учения в морском корпусе, и корпусная жизнь того времени, конечно, не осталась без хорошего влияния на закалку его характера, хотя мало способствовала умственному развитию. Учился он так себе, не дурно, но и не хорошо. Вообще Лаврентьев не выдавался ни способностями, ни умом, ни быстротой соображения; все ему давалось с трудом, ум его работал тяжело… В кругу товарищей он пользовался любовью и уважением за прямоту и истинно рыцарский характер. Если Лаврентьев находил какой-нибудь поступок нехорошим, это значило, что и в самом деле поступок был нехорош; все знали, что Лаврентьев не покривит душой, не обидит слабого, не выдаст товарища. Он всегда был грозой обидчиков и шпионов и в таких случаях пользовался своей физической силой. В пятнадцать лет Лаврентьев был заправским кадетом старого времени. Он мог съесть на пари двадцать пять блинов, был отличным по фронту, любил патриотические стихотворения, считал за позор быть штафиркой [38]Штафирка — (воен. жаргон) презрительное название штатского человека., старался говорить басом, презирал «француза» (так звали французского учителя), стригся под гребенку, выносил розги стоиком и для закалки, вместе с двумя такими же, как он, кадетами, ходил ночью на Голодай, для испытания своей храбрости. Он напускал на себя грубость, гордился хорошо развитыми мускулами, мечтал о военных подвигах и преодолении разных опасностей. Жизнь моряка манила его. Если к этому прибавить, что наружность его не переменилась к лучшему — в пятнадцать лет он был плотным, неуклюжим, угловатым и застенчивым подросткам с красным, некрасивым лицом — и что манеры его далеко не отличались изяществом, то читатель поймет, что недаром в корпусе Лаврентьева звали «Медведем». Когда в семнадцать лет Лаврентьев был произведен в офицеры, то он все-таки оставался таким же неразвитым малым, как и был. О литературе он не имел никакого понятия, ничего не читал и тотчас же по выходе из корпуса ушел в кругосветное плавание, мечтая о карьере моряка. С Жучком Лаврентьев остался по-прежнему закадычным приятелем, хотя с годами разница между ними делалась все больше и больше. В то время, когда Лаврентьев остался старым кадетом, Жучка уже коснулись веяния шестидесятых годов, и он в последние два года корпусной жизни кое-что почитывал и мечтал об университете. Когда приятели сделались офицерами, то Жучок однажды объявил Лаврентьеву, что он окончательно решил бросить службу и поступить в университет. Лаврентьев покачал головой и не одобрил намерения друга.

— Опять за книги? И охота тебе в студенты! То ли дело офицером!..

— Ты чудак, Лаврентьев… Ты все меня не понимаешь… Не тянет меня служба. Жаль, что ты со студентами не знаком… Они не то что мы…

— А что же они?

— Они образованные…

— И черт с ними!.. — обрезал Лаврентьев. — Моряку не нужно знать разные глупости… Наше дело — поддерживать честь флага и умереть с честью. Ты помнишь, как сказал Нельсон: «Надеюсь, каждый исполнит долг свой!..» [39]…как сказал Нельсон: «Надеюсь, каждый исполнит долг свой!..». — Нельсон Горацио (1758-1805) — английский адмирал, по приказу которого перед сражением с франко-испанским флотом у мыса Трафальгар (21 октября 1805 г.) был передан подобный сигнал. Вот наше дело… Это жизнь настоящая, а то каким-нибудь чиновником или учителем… Мерзость!

— Кому как…

— Отец разве позволяет тебе в отставку?

— Нет, — отвечал Жучок.

— Так как же ты? Разве хочешь против воли отца?

— Я попрошу его, а не согласится — что делать!

Друзья задушевно простились, когда Лаврентьев уходил в плавание, и обещали друг другу писать. Горячо обнялись они; каждый мечтал о будущности с надеждой в сердце: Лаврентьев мечтал о карьере моряка, хотел выработать из себя морского волка, бравого морехода, поддерживающего честь флота, а Жучок, напротив, жаждал иной деятельности.

Если веяние шестидесятых годов осталось вначале без влияния на Лаврентьева, то тем сильнее оно коснулось его впоследствии. Заграничное путешествие было первым толчком, заставившим его подумать, что в России не все лучше, чем в Европе. Сравнение лезло в глаза, и Лаврентьев, бывший в те времена ультрапатриотом, невольно задумывался. К тому же беседы в кают-компании образованного и сведущего молодого врача, плававшего вместе на корвете, производили свое действие. Все это было совсем ново для Лаврентьева; речи, доселе никогда им не слыханные, действовали на него сильно, хотя он и не поддавался им сразу, а, напротив, старался противостоять им. Доктор был очень порядочный человек, и скоро Лаврентьев сошелся с ним. Он стал читать. Новый мир идей понемногу стал открываться перед ним; статьи Добролюбова и другого известного писателя [40]…статьи… другого известного писателя… — Имеется в виду публицистика Н.Г.Чернышевского (1828-1889). произвели на молодого человека потрясающее, ошеломляющее впечатление. Голова его сильно работала в это время, и прочитанное находило отклик в горячем его сердце. Заглохшая было детская любовь к мужику пробудилась в нем с новой силой и уже сознательно… Матрос напоминал ему мужика с его бесконечным горем. Воспоминания детства, просветленные сознанием, наполняли благодарностью горячее сердце, жаждавшее случая отплатить за добро. Когда теперь он припоминал прошлое, ореол героя отца потухал в его глазах. Медленно, не без борьбы спадала пелена с духовных очей молодого человека, и когда через три года он вернулся из кругосветного плавания в Россию, то не мечтал уже более о славе, о подвигах, о карьере. Другие мысли, другие стремления охватили его.

Через год после его возвращения умер его отец, и Лаврентьеву досталось огромное имение в Смоленской губернии. Несмотря на увещания начальства, Лаврентьев тотчас же вышел в отставку и переехал вместе с няней в деревню. Первым шагом его новой деятельности была раздача всей земли крестьянам. Себе он оставил двести десятин и повел жизнь, к изумлению няни, совсем не господскую. Он жил в двух комнатах ветхого барского дома, держал одну прислугу, ел совсем скромно. В скором времени он устроил в селе школу, основал ссудо-сберегательное товарищество [41]Ссудно-сберегательное товарищество — учреждение мелкого кредита, организованное среди крестьян на артельных началах. Появились в России в 1865 году, большое распространение получили в 70-е годы., сблизился с крестьянами и зажил скромною, трудовою жизнью, не имеющею ничего общего с жизнью русского помещика, а скорей напоминающею жизнь английского фермера. Он сам работал в поле, вместе с своими рабочими, торговал хлебом, одевался по-мужицки. Сперва на него в уезде смотрели как на сумасшедшего, потом как на очень опасного человека, но в конце концов привыкли к «чудаку» и только время от времени подымали в заглазных разговорах на смех «дикого человека». В свою очередь и Лаврентьев не вел с соседями помещиками знакомств, а знался только с крестьянами. Так прожил он в своей Лаврентьевке четырнадцать лет, пользуясь любовью и доверием мужиков, всегда готовый постоять за их интересы, помочь в нужде, спасти в беде, выбираемый всегда гласным крестьянами, бельмо на глазу у кулаков и мироедов, довольный скромной своей жизнью и ни за что не променявший бы ее ни на какую другую. Он понемногу так втянулся в эту жизнь, что не понимал, как можно жить в городе и быть чиновником или офицером.

Полная забот, деятельная жизнь Лаврентьева отнимала все его время. Читать было некогда, да он как-то и отвык за последнее время от книг и читал мало. В своей деятельности он нашел разрешение сомнений и примирение с совестью. Он нашел себе колею, и «мучительные вопросы» уже не волновали его; они были им разрешены давно и раз навсегда. Занятый практической деятельностью, он не пытался, да едва ли и умел обобщать безобразные явления, встречающиеся на каждом шагу. Факты волновали его, находили в нем горячего порицателя, но обнять связи их и причинности он был не в состоянии. Всей душой ненавидел он притеснителей крестьян, собирался добраться до какого-нибудь «Кузьки» и несколько наивно дивился, что ни ссудо-сберегательные товарищества, ни артельные сыроварни не в состоянии помочь в борьбе с разными «Кузьмами Петровичами», овладевшими деревней.

Несмотря ни на постоянные неудачи в борьбе Григория Николаевича с разными хищниками, донимавшими деревню, ни на бесплодность его оригинальных речей в земских собраниях, ни на ничтожность результатов от устроенных им ссудо-сберегательного товарищества и артельной сыроварни, Григорий Николаевич не падал духом, не искал иных путей, а шел вперед с упорством вола и все еще не терял надежды упечь ненавистного «Кузьку» по Владимирке.

Крепко привязан был Григорий Николаевич к своему гнезду и с любовью занимался хозяйством в своем маленьком имении. Дело свое он знал превосходно, зорким глазом смотрел за всем, с раннего утра был на ногах, нередко сам работал в поле, словом — вел трудовую жизнь. Он был расчетлив, даже скуп, умел торговаться с купцами с остервенением и при умеренном образе жизни прикопил себе даже небольшую сумму денег из доходов своей Лаврентьевки. Работящие, хорошие мужики всегда ссужались у него, но лодырям он не давал. В округе мужики уважали Лаврентьева, называли его «дошлым», ходили к нему за советом и знали, что его на кривой не объедешь.

Лаврентьев знал мужика хорошо, сжился с ним, любил его без сентиментальничания, всегда готовый помочь и защищать его интересы. Не умевший обобщать явлений, человек ума неповоротливого и не широкого полета мысли, Григорий Николаевич не умел объяснить причин своих неудач и все беды и злополучия сваливал на недостаток хороших людей и на разные частные причины.

Погруженный в хозяйство, занятый заботами деревенской жизни, он мало-помалу втянулся в эту жизнь зажиточного фермера и трезво, спокойно шел по намеченной им колее, не зная ни мук сомнения, ни работы неугомонной мысли. В книге он искал фактов, цифр и сведений, но обобщения и выводы не заставляли работать его мысль. Он был доволен и своим положением, и своей деятельностью. Никакая скептическая струйка не смущала его личного довольства. В идеале скромного полупомещичьего, полумужицкого счастья он нашел примирение, исход благородных стремлений молодости, никогда не жалел о карьере и удивлялся, как это люди не могут устроить себе счастия. Он не без гордости говорил, что «не растит брюха на счет других».

Уверенный в этом, Григорий Николаевич расхохотался бы в глаза всякому, кто сказал бы ему, что и он в своей Лаврентьевке роковым образом не чужд общего греха…

Он очень любил Васю, но, когда однажды юноша открыл ему свою душу и поделился сомнениями, волнующими его горячее сердце, Григорий Николаевич изумился и не понял его порываний…

XXV

Вернувшись из города, Григорий Николаевич в тот же день, как только спала жара, вышел из дому и весело зашагал по направлению к усадьбе, где жила Леночка… Скорыми шагами прошел он лес, и когда увидал знакомый серый небольшой дом на пригорке, окруженный садом, — сердце Григория Николаевича застучало быстрей.

Мог ли он, еще год тому назад, думать о таком счастье?! Смел ли он ожидать, что Леночка наконец согласится быть его женой?.. Скоро, скоро пройдут полтора месяца, и Леночка переберется в Лаврентьевку. По временам он даже не верил своему счастью. Застенчивый, нелюдимый, боявшийся женского общества, он почему-то думал, что ни одной женщине не может понравиться, и вдруг, поди ж, Леночка согласилась выйти за него, за «сиволапого», как он себя называл!.. И она увидит, какое преданное сердце у сиволапого. Он будет беречь свою любимую, ненаглядную Леночку. Он все сделает для ее счастия, и они заживут отлично. И отчего ей быть несчастливой? Она не такая, как другие: она славная, честная, трудолюбивая, как пчелка, эта Леночка, и будет именно такая жена, о которой он порой мечтал в грезах. Славная будет хозяюшка Леночка! Лаврентьевка с Леночкой!.. Господи! Да какое может быть еще счастье!.. Только бы поправилась она, а то в последнее время бедняжка что-то прихварывает… Непременно лекаря… Надо уговорить ее!

Такие мысли проносились у Лаврентьева. Счастливый своим глубоким чувством, радостный и веселый вошел он в сад, озираясь по сторонам, не мелькнет ли между деревьев знакомая фигурка молодой девушки.

«Верно, на крыльце сидит!» — решил он и пошел к дому. На крыльце никого не было, и Григорий Николаевич вошел в комнаты.

В столовой на диване сидела Леночкина тетка, Марфа Алексеевна, по обыкновению изнемогая от жары, вся красная, обливаясь потом. Она лениво отмахивалась веткой от мух и покрикивала от скуки на босоногую девочку, собиравшую чай.

При входе Лаврентьева Марфа Алексеевна лениво кивнула головой и, протягивая руку, произнесла:

— Эка вы обкорнались как, Григорий Николаевич!.. Давно пора, а то с космами от жары с ума сойдешь… Экая жара-то! Садитесь, сейчас чай будем пить!.. А вам не стыдно бедного братца подводить? — вдруг выпалила Марфа Алексеевна.

— Вы это о чем, Марфа Алексеевна?

— Да в Залесье-то… Охота было путаться!.. Бедный братец только что из города вернулся, расстроенный… Кажется, будущего тестя можно было бы пожалеть… Видно, вам мужичье ближе, чем тесть… Впрочем, вам хоть кол на голове теши… Вы какие-то полоумные…

Григорий Николаевич знал хорошо Марфу Алексеевну и не обращал особенного внимания на ее речи. «Пусть себе брешет!» — обыкновенно говорил он, когда она начинала охать и жаловаться на нынешние времена.

— Тоже и Вязниковы хороши! — продолжала между тем Марфа Алексеевна. — И старик и сынки очень хороши! Нечего сказать… А из-за них бедный братец в ответе…

— Да вы сказывайте, барыня, толком… Разнес, что ли, генерал Ивана Алексеевича?

— Разнес?! Эка у вас слог какой… Хоть бы вы, Григорий Николаевич, ради Леночки несколько поотесались, а то, право, словно бы вы не благородный человек, а мужлан говорите!

Лаврентьев добродушно усмехнулся и промолвил:

— Была, значит, выволочка?

— Тьфу ты! И откуда вы такие хамские слова берете?

— Что вы, Марфа Алексеевна? — поддразнил Лаврентьев. — Это самое деликатное слово. Нонче во дворце не иначе говорят…

— Не вам бы о дворце говорить! Могли бы и во дворце быть, если б не ваша глупость… Экое именье-то было!..

— Слыхали, Марфа Алексеевна…

— И еще раз услышать не мешает… А еще жениться выдумали… Чем детей-то содержать будете?

— Небось прокормимся! — шутя говорил Лаврентьев.

— А братец ужо поблагодарит вас. Это вы, видно, старика Вязникова настроили к губернатору ехать, а губернатор после все срамил братца насчет какой-то статистики… Очень это по-родственному!.. И Вася долговязый туда же… путается! Я даже и не поверила. Что выдумал глупый! К Кузьме Петровичу разлетелся с советами!.. Ну, времена, нечего сказать!.. И как это старик не высек сына-то… Впрочем, и то: сам он недаром в молодости в солдатах был. Яблочко от яблони падает недалеко! Вот еще намедни пришла братцу бумага секретная: искать по уезду какого-то студента Мирзоева… Просто ни минуты покоя… Каково по жаре по эдакой рыскать!

— Да где Леночка? — перебил словоохотливую старуху Григорий Николаевич.

— А я почем знаю! Верно, сейчас придет. За книжкой, чай, сидит!

— Здорова она?

— Не говорит, что больна; значит, здорова.

— Ну, это значит, что пристяжная скачет!

— А я вот что вам скажу насчет вашей Леночки. Вы, как жених, книжки бы у нее все отобрали…

Лаврентьев весело рассмеялся при этих словах, произнесенных Марфой Алексеевной самым серьезным тоном.

— Не смейтесь… смеяться еще погодите, а право, послушайте меня, а не то того и гляди и она обезумеет… Долго ли! Нынче какая-то мода безумствовать… Мало ли нигилистов [42]Нигилисты — представители передовой разночинной интеллигенции 60-х годов XIX века, отрицавшие господствующую идеологию. В буржуазно-либеральных кругах также пользовались репутацией отрицателей морали, искусства, норм жизненного поведения. Это название получило распространение после выхода в свет романа И.С.Тургенева «Отцы и дети» (1862). этих развелось, а братец совсем дочку свою распустил… И вот еще что: уж скорей бы вы венчались, право…

— Вы-то что спешите?

— А то, что кровь-то родная; слава богу, племянница! — даже обиделась Марфа Алексеевна. — Вы-то слепы, а я, даром что старуха, а вижу.

— Что ж вы видите?

— Лена, бог ее знает… больна — не больна, а стала последнее время какая-то нехорошая. Худеть стала, — это не к добру. По-моему, это все от книг. Обрадовалась, что Вязников из Петербурга понавез разных книжек, и набросилась. Хорошего она оттуда не вычитает, верьте слову, а только от хозяйства отобьется! И то отбилась! И к чему Вязников Лене книги дает? Читай сам, коли путного дела нет, но благородную девушку зачем впутывать? Слава богу, она тоже училась, в гимназии курс кончила, нечего ее опять учить!

Марфа Алексеевна хотела было продолжать, но посмотрела на Григория Николаевича и с сердцем плюнула.

— И я-то хороша! — проговорила она. — Я по-родственному предостерегаю жениха, а он смеется! Да мне-то что за дело! С вами, как посмотрю, и говорить-то нечего!

— Опять баталия? — раздался в это время из дверей веселый стариковский голос, и вслед за тем в столовую вошел, потягиваясь после сна, Иван Алексеевич.

Это был предобродушный, небольшого роста бравый старик лет под шестьдесят, с седыми, коротко остриженными волосами и располагающим лицом. Он был в форменном люстриновом пальто, держался с молодцеватостью старой военной косточки и посасывал какую-то невозможную сигару.

— Снова Марфа донимает вас, а, Григорий Николаевич? — весело продолжал старик, пожимая руку Лаврентьева. — Она ведь консерватор чистейшей крови… Хе-хе-хе! Верно, на нигилистов жаловалась? Сестрица и меня в нигилисты записала! — снова разразился веселым смехом бравый старик.

— И впрямь старый нигилист!

— Нигилист — исправник! Ах ты, Марфа Посадница [43]Марфа Посадница (XV в.) — вдова новгородского посадника Борецкого, вставшая во главе боярской группировки, отстаивавшей политическую независимость Новгорода от Москвы.! Тоже и она нынче политикой занимается, а мне так она… хоть бы вовсе ее никогда не было, — столько с нею хлопот!

— Вам, братец, посмотрю, как с гуся вода. Губернатор вам сраму наделал, а вы…

— Не плакать же! Ну, распек; надо правду сказать, распек, что называется, со всеми онерами, — обратился Иван Алексеевич к Лаврентьеву. — Главное — зачем статистика неверна. Так разве я статистик? Я исправник, а не статистик. Ну, да пусть. На то он и губернатор!

— А все Никодимка нагадил, а еще кум! — вставил Лаврентьев.

— Это он против меня хотел апрош [44]Апрош — здесь: подкоп (фр.). вести, да сам попался!.. Жаль, что вы не застали тогда меня; на следствие в другой конец уезда катал! А Никодиму Егорычу на руку. Бестия обрадовался случаю и набрехал в телеграмме с три короба. И мне гонка, и его того и гляди турнут! Так-то. Жаль, жаль, Григорий Николаевич. Мы бы эту поганую историю затушили бы своими средствами. Я бы вашего врага как-нибудь уговорил, а теперь — скандал. Его превосходительство не знает, как и быть… Чиновник по особым поручениям дело представил по-своему. Кузьма-то, не будь дурак…

С этими словами Иван Алексеевич плутовски прищурился и весело рассмеялся.

— Как бы и вам, братец, не досталось?.. — заметила Марфа Алексеевна.

— А мне за что? Слава богу, я каши-то не заваривал. Мне предписано было взыскать, а я предписал Никодиму Егорычу. Так разве я предписывал ему пакостить? Я ему по-дружески еще сказал, что ежели что такое, то отложи… Иной раз и строжайшее предписание забудешь, коли придется его исполнять на людских спинах. Тоже и мы люди! Да. На многое насмотришься, а иной раз и ничего не поделаешь, жалость надо в карман, чтобы своя шкура осталась цела! При бывшем губернаторе всего бывало: иногда, я вам скажу, чуть не плачешь, а порешь. Анафемская служба, самая анафемская, — вздохнул старый исправник. — А кормиться надо!

Лаврентьев лениво слушал старика, все прислушиваясь, не раздадутся ли шаги Леночки. А старик, оседлавши своего любимого конька, не скоро останавливался.

— И знаете, что я вам скажу, Григорий Николаевич: верьте мне не верьте, а прежде куда душевней было…

— Будто?..

— Конечно, слова нет: реформы… высокое их значение… гласный суд [45]Гласный суд — суд присяжных, введенный судебной реформой 1862-1864 гг. Назывался гласный, между прочим, и потому, что судебное разбирательство происходило в нем в присутствии публики.… не спорю… но только прежде проще все как-то, смятения этого в умах не было… цивилизации… Уж я и не знаю, как это вам сказать!.. Ну, положим, — взятки, это точно; но ведь и теперь разве ангелы? Оно, если разобрать, то еще спорный пункт… Потребности нынче разные, воспитание детей, а жалованье — мизерия какая-то; человек и должен позаботиться о семье… Я, впрочем, не об этом, а насчет простоты… Прежде ты знал, что делать, а теперь разве я знаю, как мне поступать?! С одной стороны, чтобы немедленно, а с другой — чтобы деликатно, без шума! И немедленно, и без шума… вот и вертись! А главное: и тут смотри, и там смотри! И начальства остерегайся, и публики остерегайся, и всякому толстопузому мирволь, и чтобы в газетах о тебе ни слуху ни духу, и чтобы все везде благополучно!.. Что ни губернатор, то система… Прежде одно начальство знали и опасались, а теперь еще и разных толстопузых опасайся… Разве я могу его, жидомора, теперь за бороду, как прежде? Шалишь, исправник! У них теперь амбиция, и он тебе такую мину подведет, что и с места слетишь!.. Анафема, а не служба!

Старый исправник хотя был и добрый человек, но все-таки не ангел и, где мог, пользовался; впрочем, брал по чину и добродушно. Тем не менее при всяком удобном случае старик любил пофилософствовать и искренно возмущался тяжелыми временами.

— И честят же нас! — продолжал старик, закуривая свой трабукос [46]Трабукос — т.е. те «невозможные сигары», которые курил Иван Андреевич. — Честят! — повторил он, улыбаясь. — Что ни нумер ведомостей [47]…нумер ведомостей… — имеется в виду газета «Санкт-Петербургские ведомости», выходившая в Петербурге в 1728-1917 годах., то непременно либо исправника, либо станового пробирают. Только про них и пишут. Читаешь, читаешь, а иногда даже злость берет, выходит, будто вся беда идет от исправника да от станового. Все хороши, только, мол, исправники шельмецы!.. А как смекнешь, что и писателю надо кормиться, так даже и злость отходит. Повыше жарить нельзя, а кормиться надо; может, у него и семейство есть, он и жарит нашего брата. Иной раз, шельма, так отбреет, что лихо… хохочешь, как он расписывает! Вот теперь, наверное, скоро будет корреспонденция. Прочтем!.. И продернет же он за эту историю!.. А губернатор не любит, когда об нашей губернии пишут. Вот давеча он меня распекал за эту статистику: зачем, мол, о Залесье неверные сведения… Верно, говорит, и весь уезд так же спутан, и приказал всю статистику заново! А когда мне статистикой заниматься? И так последнее время все по секретным предписаниям гоняют, как зайца… Губернатор ничего себе, человек добрый, но донял своей статистикой… беда!

— Може, я могу помочь? — спросил Григорий Николаевич.

— Помоги, отец родной, в ноги поклонюсь. Я вам дам таблички эти, вы там проставьте что знаете, чтоб им пусто было!.. Тут — статистика, там — недоимки, чтобы немедленно, а вдобавок — гонка по секретным предписаниям… Вот намедни еще новое получил: разыскать какого-то студента — Мирзоева. А как его разыщешь? У него на лбу не написано, что он Мирзоев, а приметы такие, что и вас можно принять за Мирзоева: лицо смуглое, волосы черные, роста среднего. Вот и ищи!

Старик добродушно рассказывал о секретном предписании. Обыкновенно все его домашние тотчас же знали о служебных секретах, ибо исправник нередко в домашнем совете обсуждал секретные бумаги.

— Очень уж трудно стало! Вот год дотяну до полного пенсиона, и бог с ними! Слава богу, все дети на ногах теперь. Намедни Кузьма Петрович приехал, как бы вы думали, с чем? Скажи я ему автора корреспонденции, которая — помните? — недели две тому назад была напечатана в газетах. И ведь обиделся, когда я сказал, что это не мое дело. Он сына Вязникова подозревает… Только едва ли. А статейка была ядовитая… Кривошейнов очень сердился и теперь после истории рвет и мечет… Эх, времена-то пошли! — вздохнул исправник. — Да что ж это Леночка не идет? Не знает разве, что Григорий Николаевич здесь?

Иван Алексеевич подошел к окну и крикнул:

— Леночка! Лена! Иди, голубчик, к нам! Григорий Николаевич пришел, и самовар на столе.

— Сейчас иду! — раздался сверху Леночкин голос.

Через минуту она вошла в столовую. Лаврентьев был поражен видом молодой девушки, такая она была расстроенная и сумрачная. Он подошел к ней, крепко пожал руку и с нежным участием взглянул ей в глаза. Они были красны от слез. Леночка поглядела на Лаврентьева робким взором, точно виноватая, и опустила глаза. Слабая, страдальческая улыбка мелькнула на ее лице, когда Леночка заметила перемену в Григорье Николаевиче. Он был в черном сюртуке, и вместо косматой гривы, придававшей его лицу оригинальный вид, волосы его были приглажены и даже напомажены, отчего некрасивая физиономия Лаврентьева еще более потеряла…

— Вы нездоровы, Елена Ивановна! — произнес с необыкновенной нежностью в голосе Григорий Николаевич. — Позвольте, я за лекарем быстро смахаю.

— Нет, не надо, Григорий Николаевич. Я… так… голова болит.

Она торопливо отошла от него и села за самовар.

— Что ты, Леночка? В самом деле не прихворнула ли? — осведомился и старик, ласково поглядывая на дочь.

— Нет. Голова немного болит.

— А ты бы капустки, Леночка, на головку!

— Еще бы голове не болеть! Целые дни за книжками! — заметила Марфа Алексеевна.

Лаврентьев свирепо взглянул на Марфу Алексеевну и проговорил:

— Это вы все, Марфа Алексеевна, зря говорите…

— Деликатно, очень деликатно! — проворчала Марфа Алексеевна. — Вы с отцом готовы во всем Лене потакать. Ужо погодите, как мужем будете, так ли станете в глаза смотреть…

— Да полно тебе, Марфа Посадница, воевать-то! — вступился старик. — Жаль, что вас исправниками не назначают, а то бы хорошая из тебя вышла исправница! — смеялся Иван Алексеевич. — Мы вот с тобой книг не читаем, а Леночка пусть себе на здоровье читает. Ее дело!

Леночка молча сидела за самоваром, пока старики перебранивались. Когда отпили чай, она подошла к Лаврентьеву и проговорила, не поднимая глаз:

— Пойдемте, Григорий Николаевич, в сад!..

Они вышли в сад и тихо пошли по дорожке. С тревогой и нежностью посматривал Григорий Николаевич на Леночку, недоумевая, что у нее за болезнь и отчего она упорно отказывается от доктора. Он напрасно старался заглянуть ей в лицо. Она шла, склонив на грудь голову, погруженная, казалось, в раздумье. По временам ее плечи вздрагивали, и рука нервно сжимала платье.

Так шли они несколько минут.

— А мы вчера с Николаем Ивановичем фортепиано в городе торговали. Теперь за вами дело, Елена Ивановна. Поедем-ка завтра? Заодно к лекарю бы съездили! — с глубокой нежностью произнес Лаврентьев.

Леночка вздрогнула и остановилась. Она взглянула на Лаврентьева умоляющим взглядом, хотела что-то сказать, но слова замерли на ее устах.

— Елена Ивановна! Родная, ненаглядная! — дрожащим голосом сказал Григорий Николаевич, осторожно беря ее руку. — Вам очень недужится. Ишь рука совсем холодная. Что болит у вас? Я мигом слетаю за лекарем.

— Нет, не надо. Доктор не поможет, — прошептала девушка.

Потом, как бы решившись наконец, она быстро подняла голову и, останавливая на Лаврентьеве глаза, полные слез, проговорила:

— Простите ли вы меня, мой добрый, хороший Григорий Николаевич?

У Лаврентьева заныло в груди. Растерянным взглядом смотрел он на Леночку и, казалось, не понимал в чем дело.

— Я хотела вам писать… Я… я не должна идти за вас замуж, — чуть слышно прибавила Леночка.

Мелкие судороги исказили лицо Григория Николаевича. Оно вдруг потемнело и осунулось. Несколько секунд стоял он неподвижно, пораженный внезапным ударом, и не проронил ни слова. Казалось, он все еще неясно понимал значение ужасных слов.

— Простите, простите меня, если можете, Григорий Николаевич!..

— Простить? Да разве вы виноваты? — произнес наконец Лаврентьев таким тихим, нежным голосом, что у Леночки сжалось сердце. — Спасибо вам, что напрямки сказали. Хорошая вы девушка…

Григорий Николаевич казался теперь спокойным. Необычайной силой воли пересилил он невыносимую боль. Он не спрашивал объяснений, а думал только, как бы успокоить Леночку.

— Я во всем виноват, а вы-то чем виноваты?.. Я должен был понять, что вы не пара мне, и я не сделаю вас такой счастливой, какой вы должны быть. Туда же в калашный ряд! — как-то печально усмехнулся Григорий Николаевич. — Хотел вас законопатить в Лаврентьевке…

— Я в Петербург думаю ехать, Григорий Николаевич!

Лаврентьев вздрогнул.

— Учиться, — успокоительно прибавила Леночка.

— Вот видите, какая вы хорошая… Дай же бог вам всего доброго, Елена Ивановна! Коли что, — помните, что у вас есть верный друг.

С этими словами он поднес ее руку к своим губам и, не оглядываясь, вышел поспешными шагами из сада.

Лаврентьев пошел в лес, забираясь в самую глубь. Голова у него кружилась, в виски стучало. Он останавливался, отдыхал и снова шел вперед, сам не зная, куда и зачем он идет. Ему просто хотелось куда-нибудь уйти подальше. Он припоминал подробности только что бывшей сцены, и Леночкины слова так и врезывались в самое сердце. Она потеряна для него, и опять впереди одиночество, а он-то надеялся, ждал, что и для него есть счастие, что на его горячую любовь откликнулось любимое существо!..

— Она меня жалела только! — произнес Лаврентьев. Невыносимая тоска охватила все его существо. Крупные слезы катились по осунувшемуся лицу «дикого барина».

Поздно ночью вернулся он домой, выпил несколько графинов водки и снова ушел. Так пропадал он несколько дней в лесу и не ночевал дома. Когда он наконец вернулся домой, то кухарка со страхом взглянула на Григория Николаевича: так он был мрачен и так осунулся.

Через несколько дней Григорий Николаевич писал следующее письмо своему старому другу, Жучку, бывшему в Петербурге доктором:

«Любезный Жучок! Свадьба моя лопнула, а потому, если некогда, — не приезжай. Сегодня первый день, что я тверез окончательно и перестал киснуть, а то дрянь дела были, да и сам я дрянь. Завтра займусь опять делом. Она, брат, не виновата: она по совести сказала, что не может идти за меня замуж, и сама убивалась. Скоро поедет в Питер к вам, учиться. Ты, друг, познакомься с нею и, коли что надо там, окажи помощь; да если будет бедствовать — напиши: схитрим работу. Славная, брат, это девушка, очень хорошая; ну, да и то: видно, мне не жениться никогда. Нечего тебя предупреждать, чтобы ты ей о моих любвях никогда не сказывал, да и вообще никому не сказывай… В ту пору, как она это объявила, очень было трудно: насилу устоял, за собственное мясо руками ухватился, — синяки важные! Человечина — тварь слабая… Такая одолела тоска и так все опоганело, что я запьянствовал. Опротивела теперича Лаврентьевка, хоть бы продать, а поди к делу пойдет — не продам. Если хочешь чревною жизнью пожить и время позволяет — кати сюда; жать станем, тебе поди в охотку, а то шатнем в другую сторону, куда вздумаем. Проветриться хочется. А затем будь здоров… Чай, в Питере-то отощал?.. Я — по-прежнему, только седой волос одолел, и всяческая мерзость здесь иной раз сердит. Твой Григорий Лаврентьев».

Тяжелое время переживал Григорий Николаевич, хотя он и писал другу, что перестал киснуть. Он усердно, по обыкновению, занимался с утра до вечера по хозяйству, но по вечерам нападала на него такая хандра, что он либо напивался, либо уходил в лес и затягивал там заунывные песни. Леночка по-прежнему безраздельно царила в его сердце, и он нередко боролся с желанием как-нибудь увидать ее… Ни с кем ему не хотелось видеться, и даже, когда пришел как-то к нему Вася, Григорий Николаевич не особенно был доволен этим посещением, и Вася ушел от Лаврентьева печальный, недоумевая, как Леночка могла так жестоко поступить с таким хорошим человеком, как Григорий Николаевич, который ее так сильно любит. Он решил непременно переговорить об этом с Леночкой.

XXVI

Только после тяжелой внутренней борьбы Леночка пришла к решению, результатом которого было известное читателю объяснение молодой девушки с Григорием Николаевичем. Не одну бессонную ночь, в тоске и слезах, провела она, не зная, как быть, что делать, сознавая себя бессильной перед неведомым до сих пор мучительным и сладким чувством, охватившим все ее существо с силой впервые пробудившейся страсти, встревоженная под наплывом новых идей и стремлений, вызванных вновь чтением и беседами с Николаем. В то же время сердце ее сжималось от жалости, когда она думала о тяжком ударе, который нанесет глубоко любившему ее человеку, если ему откажет.

«Господи! Да что же мне делать?» — не раз спрашивала себя Леночка. Она старалась отогнать любимый образ, а он все-таки носился перед ней. Она начинала думать о Лаврентьеве, считая себя глубоко виноватой перед ним; она старалась уверить себя, что любит Григория Николаевича, что должна его любить и сдержит слово… Иначе — она разобьет чужую жизнь. Она должна пожертвовать собой. С людьми нельзя так шутить… Она будет непременно его женой и заглушит в себе чувство… И в то же время мысль о том, что она должна быть женой Лаврентьева и вечно быть с ним в Лаврентьевке, приводила ее в ужас. «Нет, нет, это невозможно!» — вырвался из груди ее скорбный стон; незаметно она снова начинала думать о Николае, и сердце ее опять трепетало, как птица в клетке. Все в нем казалось ей прекрасным: и лицо, и голос, и мысли, и улыбка. Она ловила себя на этих «гадких», как называла она, мыслях и заливалась слезами.

— Зачем он приехал? Зачем? Зачем? — шептала Леночка в отчаянии. Она избегала последнее время встреч с Николаем и при нечаянных встречах держала себя с ним холодно и сдержанно, глубоко и стыдливо тая про себя любовь к нему, но зато тем больше о нем думала: думала, оставаясь одна, думала, читая книгу, гуляя в саду, слушая Лаврентьева. Сердце ее замирало при встречах с молодым человеком. Она тосковала, если долго не видала его, не слыхала его голоса; она выдумывала какой-нибудь предлог, чтобы пойти к Вязниковым, и в то же время краснела при одной мысли о том, что Николай может узнать о ее любви к нему.

«Разве он, умный, красивый, может когда-нибудь полюбить ее, такую скромную, простенькую, некрасивую девушку?» — часто думала Леночка и еще сдержаннее и суровее держала себя с Николаем.

Она раньше любила Николая, но то было весеннее дыхание любви, товарищеская дружба, любовь, оставившая по себе приятное воспоминание. Теперь не то!.. Теперь совсем иное чувство пробудилось в Леночке, и она не могла противостоять ему. Она удивлялась, почему с приездом Николая все как-то переменилось в ее жизни, и Григорий Николаевич стал в ее глазах гораздо более чужим, чем прежде. Постепенно, незаметно для нее самой случилось это, и она напрасно старалась уверить себя, что это так только, пройдет потом… Она почувствовала с инстинктом любящей девушки, что совсем иные чувства заставили ее согласиться быть женой Григория Николаевича. Она привыкла к нему, она уважала и ценила его как прекрасного, честного и доброго человека; Леночку трогала его привязанность; чувство благодарности она приняла за любовь и наконец после двух отказов дала слово. Но никогда она не испытывала того, что испытывала теперь; Григория Николаевича она встречала всегда спокойно и ровно, встречала как хорошего, доброго друга; никогда сердце ее не билось тревожно в ожидании его прихода, никогда рука ее не вздрагивала в его руке; а теперь с ней совсем не то.

— Я люблю! — невольно шептала Леночка и с этим словом нередко засыпала, счастливая своим чувством.

Вместе с чувством пробуждался и духовный мир молодой девушки.

Николай слишком поспешно вывел заключение, что Леночка «успокоилась», что бывший отзывчивый его товарищ, прежняя умная, пытливая Леночка, мечтавшая не меньше своего товарища, годится только для того, чтобы «нянчить, работать и есть». Сдержанная вообще, неуверенная в себе, Леночка принадлежала к числу тех скромных, глубоких натур, которые стыдливо прячут задушевные мысли и не сразу показывают богатство внутреннего своего содержания. Такова была и Леночка. Хотя она сразу показалась Николаю чересчур солидною для ее лет, слишком погрузившеюся в хозяйственные заботы, но в действительности на дне ее души теплился огонек, и мысль не засыпала. У нее были свои заветные убеждения, свои мечты, неясные стремления. Ей подчас становилось тесно в захолустье, но она считала своим долгом вести маленькое хозяйство отца и с усердием посвятила себя этому занятию. Все то, что бродило в голове Леночки, было неясно, неопределенно; ее порывания не находили себе отклика ни в окружающих ее людях, ни в окружающей обстановке и глохли, как цветок, лишенный света. Она росла физически, расцветала на деревенском приволье, но ум ее не развивался. Книг не было, приходилось читать урывками, что попадется под руку, без всякого выбора. Людей, которые бы возбудили духовную ее деятельность, тоже не было. Лаврентьев не годился для этого. Он сам ничего не читал и если влиял на нее, то влиял в другом направлении: он научил ее любить деревню, любить работу, быть полезной окружающим, но не ему было разбудить чувства высшего порядка, дремавшие в душе молодой девушки и только ждавшие какого-нибудь толчка, чтобы развиться во всей полноте.

Скромная, трудолюбивая, всегда занятая мыслями о других, готовая помочь каждому, она мало-помалу свыклась с скромным своим положением и сумела в тесной сфере своей деятельности быть полезной. Она лечила крестьян домашними средствами, ходила за больными, нередко бывала предстательницей за них перед отцом, который любил без памяти свою Леночку, и все это она делала тихо, без шума, не напоказ, а из глубокой потребности доброго сердца. Всюду поспевала она, всегда кроткая, веселая, вносящая с собой добрую свежесть цветущей молодости и несравненную прелесть добродушия и ласковости.

Приезд Николая, его горячие речи, полные увлекательной прелести, повеяли на нее чем-то знакомым, давно желанным. Он говорил о своих стремлениях, он высказывал свои надежды, и его слова западали глубоко в сердце девушки и звучали в ее ушах, как вечевой колокол. Она верила всему, что говорил он, и он поднимал со дна ее души тысячи мыслей и ощущений. Под влиянием этих новых ощущений и идей она точно вся встрепенулась. Она жадно вслушивалась и стала жадно читать книги, которые дал ей молодой человек. Чем-то светлым, возвышающим, манящим вдаль, волнующим душу, захватывающим мысль залило сердце молодой девушки, когда она прочитывала Шекспира, Байрона, Гете, когда она познакомилась с Белинским и Добролюбовым… Новый мир охватил ее всю. Узкий круг ее прежних дум и стремлений стал для нее тесен. Мысль рвалась на простор. Леночка переживала те счастливые времена молодости, когда под впечатлением книги так сильно чувствуется все светлое, честное и высокое, в неясной еще дали мелькает заманчивая перспектива, дух захватывается от внезапного наплыва идей и ощущений, и слезы, плодотворные слезы невольно льются над какой-нибудь потрясающей страницей. В такие минуты сердце проникается восторженностью и любовью, жажда знания и подвига охватывает человека, просветляется ум, возвышается дух, и мысль кладет свой благородный отпечаток на челе.

Такие минуты испытывала Леночка рядом с борьбой мятежного сердца. Это время было переломом в ее жизни. Она много пережила и передумала. Как ни тяжело ей было, но она поняла, что надо было нанести удар Лаврентьеву и сказать ему, что она не может быть его женой.

Удар был нанесен, она ему сказала, а все-таки Леночка чувствовала себя виноватой и долго еще с тоской вспоминала о нем. Григорий Николаевич так мягко, так деликатно отнесся к ней. Ни одного слова упрека; напротив: она, хотя невольно, причинила ему жестокое страдание, а он так искренно, так просто пожелал ей счастия и даже уверял, что виноват он, а не она. Он виноват за то, что так сильно, горячо любил! Она сама любила, любила втайне, не ожидая взаимности, и тем более жаль ей было Григория Николаевича, тем яснее понимала она, каково ему. Она хотела было послать Лаврентьеву длинное письмо, но какая-то внутренняя деликатность подсказала ей, что лучше теперь не посылать, не бередить его сердца, лучше когда-нибудь после, после, когда пройдет время и он спокойней отнесется к ее исповеди и ее извинениям.

XXVII

Велико было изумление старика Ивана Алексеевича, когда, дня через два после объяснения с Григорием Николаевичем, Леночка вошла к отцу в кабинет и сказала ему, что отказала Лаврентьеву. Старик не верил своим ушам, так неожиданно было для него это известие.

— Повтори, повтори, что ты сказала, Леночка? — переспросил он дочь.

— Свадьба наша расстроилась, папенька! — повторила Леночка.

— То есть как же это? Почему расстроилась? Что случилось?

— Ничего не случилось, папенька, просто я раздумала.

— Но как же, однако? Ты дала слово, все знают. Наконец, это, в некотором роде, скандал. Григорий Николаевич, конечно, не бог знает что за партия, но все-таки он человек хороший и основательный. Правда, несколько того… мужиковат…

— Он превосходный человек. Я очень люблю и уважаю Григория Николаевича, — горячо подхватила Леночка, — и считаю, что он — превосходная партия, а не бог знает какая, как вы, папенька, говорите!..

Иван Алексеевич совсем недоумевал и смотрел во все глаза на Леночку.

— Или я, на старости лет, потерял голову, или ты, Леночка, с ума спятила, но только я ничего не понимаю. Сама же ты говоришь, что любишь и уважаешь Григория Николаевича, и в то же время отказала ему. Это что же значит? Или новая какая-нибудь мода такая? Объясни мне, пожалуйста! — с сердцем проговорил старик.

— Мне нечего объяснять больше, папенька! Я просто не хочу идти замуж!

— Не хочу! Не хочу! Заладила: не хочу! Мало ли чего и я не хочу. Уж не хочешь ли ты за принца какого выйти замуж? Так принцев-то на твой обиход нет. Шалишь!

— Я ни за кого не желаю выходить замуж!

— И что это вдруг на тебя нашло? Все была согласна, приданое сделали, всем объявили и вдруг: не хочу! Ой, ой, Елена! Смотри, не к нашему лицу быть разборчивой невестой. Ты знаешь: у меня средств никаких нет, так, кое-какие гроши, а бесприданниц нонче не очень-то берут. В девках сидеть тоже не радость.

— Я знаю это, папенька.

— То-то знаешь. И все-таки отказала?

— Решительно отказала.

— Ну, девка, пеняй тогда на себя. После плакать будешь. Нечего сказать, разодолжила! А я-то думал… Вот тебе новость!.. Ай да выкинула коленце! То-то тетка удивится!.. Послушай, Леночка, ты лучше выкинь дурь эту и напиши скорей Григорию Николаевичу. Он по твоей младости простит.

— Что вы, папенька? Разве я шучу?

— Вот как? Мудрец какой! — ворчал старик.

— Да полно вам, папенька, сердиться!

— Как не сердиться? Сама говорит: хороший человек, и вдруг: не хочу! Или кто другой приглянулся, что ли? — прибавил старик, понижая тон.

Леночка вспыхнула.

— Никто мне не приглянулся.

— Ну, ну. Уж ты сейчас и в обиду!.. Я ведь не гоню тебя; слава богу, будет нам вдвоем места. Любя тебя говорю. Ты знаешь: неволить не стану!.. — совсем уже ласково проговорил отец. — Делай как знаешь, Леночка. А все жаль: Григорий Николаевич человек основательный.

— Оставим этот вопрос, папенька… Я еще имею к вам просьбу.

— Какая твоя такая просьба, говори?

— Вы отпустите меня в Петербург?

— Это еще что за новости? Зачем тебе в Петербург? — удивился Иван Алексеевич.

— Учиться.

— Что?..

— Учиться, папенька…

— То есть как это учиться, позвольте вас спросить?.. Разве дома ты не можешь учиться?

— Я хочу окончить курс. Надо систематически учиться.

— Ой, Лена! Да ты никак в самом деле в книгах одну дурь вычитала… Уж не Вязников ли тебя сбивает?..

— Я сама решила. Никто меня не сбивает.

— Ишь выдумала: в Петербург!.. — удивлялся старик.

— По крайней мере, папенька, я никому не буду обузой. Сами же вы говорили, что у нас средств нет, что бесприданниц не берут…

— Ты не очень-то стрекочи… мало ли что говорится!.. А если я не пущу тебя в Петербург?

— Вы не захотите причинять мне горе! Не правда ли?

— Ей-богу, тетка права, что ты от рук отбилась, Елена! И не воображай лучше, чтобы я когда-нибудь согласился на твою дурацкую просьбу. Знаем мы этот Петербург и разные там ваши курсы! Очень знаем, слава богу! Того и гляди нигилисткой сделаешься: фанаберия, очки, стриженые волосы, а после разные революции — смотришь, и ведут бычка на веревочке!.. Каково-то будет отцу, ты только подумай… И откуда, скажи мне на милость, блажь полезла в твою голову? Замуж не хочу, учиться хочу!.. Жила себе спокойно, прилично, как следует порядочной девице; дала человеку слово; все, кажется, отлично; приданое нашили — и вдруг: папенька, хочу в Петербург! Учиться!.. Мало, что ли, училась!.. Нет, Елена, ты лучше выкинь из головы дурь-то. И не думай. Я не пущу. Слышишь ли? — проговорил старик, возвышая голос.

— Мне очень жаль, что вы не согласны, но я не оставлю своего намерения…

— Не оставишь? — крикнул вдруг старик.

— Не оставлю! — тихо ответила Леночка.

— Так знай же, что и я своего решения не переменю и ни гроша тебе не дам. Чем ты будешь жить в Петербурге?.. Нет, ты лучше не серди меня, Елена!.. Зарядила: хочу да хочу. А я не хочу!

— Но что за причина?..

— Причина? А причина та, что земля кругла! Вот тебе и причина! — вспылил старик. — Ишь выросла упрямая дура. Отец толком говорит, а она: что за причина?.. Как посмотрю, в самом деле нынче вы умней отцов стали. Очень уж умны! Удивительно! И всякая девчонка: «Какая причина?»

Леночка тихо вышла из кабинета. Она хорошо знала характер отца и была уверена, что пройдет время — и старик станет сговорчивей.

Когда Марфа Алексеевна узнала об отказе Леночки Лаврентьеву, то она напустилась на брата.

— Вот, полюбуйтесь, плоды вашего воспитания! Нечего сказать — хороши! Давали девке волю, вот вам и воля. Ах, срам какой! Приданое пошили… Да я бы заставила идти замуж. А вы небось, братец, по головке погладили? Очень хорошо. Теперь на весь уезд осмеют. Любуйтесь дочкой-то! Говорила я, книжки-то эти до добра не доведут. Из-за книжек и бунтуют все, вам же хлопоты. Ну уж и детки!..

Досталось, разумеется, и Леночке. Марфа Алексеевна ее всячески бранила, говорила, что она погубит отца, что теперь, после такого пассажа, никто на ней не женится; одним словом, не давала Леночке покоя и сердилась, что Леночка покорно выслушивала все эти упреки, не отвечая ни слова.

— Очень уж вы воображаете о себе, сударыня!

— Я, тетенька, ничего не воображаю!

— Понимаю, понимаю!.. Вы думаете, что Вязников на вас женится?.. Дудки!.. Он на вас и смотреть не хочет!..

— Тетенька, с чего вы это выдумали? Прошу вас, не говорите этого!

— Просите не просите, но только будьте покойны. Ваш Николай Иванович на вас плюет! Он за вдовушкой за богатой ухаживает, за Ниной этой бесстыжей. Тоже молодой человек понимает жизнь, не дурак, не бойтесь!.. А вы думали, он вам книжки дает из сердечного интереса, что ли? Ах, боже мой, какая вы красавица! Так и привлекли! Нашелся один дурак, так вы бы должны бога молить, а вы вдруг накануне почти свадьбы отказали… Вы хоть бы подумали об отце. Приданое денег стоит, а у отца-то вашего средств нет. Нынче времена не прежние. Доходы нынче самые мизерные. Ну, что теперь с приданым делать?

— Тетенька!

— Нечего «тетенька»! Срам один!

Леночка уходила в свою комнату и запиралась, но за обедом тетка снова начинала пилить племянницу, так что старик даже раз заметил с сердцем сестре:

— Ну, будет тебе язычничать-то! Оставь Лену в покое!

Несколько дней старик дулся на Леночку и ни слова не говорил, но наконец не выдержал и, целуя Леночку, спросил:

— А ты все еще, упрямица, в Петербург хочешь?

— Хочу.

— И обещаешь мне, что будешь там жить, как следует порядочной девушке?

— Папенька!.. Что это вы?

— Эх, Леночка!.. Ну, уж что с тобой делать!.. Ты девушка серьезная и не будешь там вертопрашничать. Поезжай себе с богом. Будешь с братьями жить, а я тебе буду давать двадцать пять рублей в месяц, больше не могу. Ты когда хочешь ехать?

— В сентябре.

— Ну, и Христос с тобой. На праздники к нам приезжай. Ведь без тебя пусто будет, Леночка. Приедешь?

— Разумеется. Ах, добрый мой, хороший! — воскликнула Леночка, горячо обнимая отца.

«Пусть себе в самом деле девка учится. По крайней мере кусок хлеба будет иметь! Состояния у бедняжки нет!»

Вопрос о куске хлеба победил старого исправника.

XXVIII

Целую неделю Леночка не ходила к Вязниковым. Ей было как-то совестно идти в Витино. Ей думалось, что после истории ее с Григорием Николаевичем старики должны косо на нее смотреть, а она их так любила, они так ее ласкали… Кроме того, она все боялась, чтобы как-нибудь они не догадались о причине ее отказа и не открыли бы тайну, которую она так тщательно скрывала в тайнике души… «Никто и никогда не узнает об этом!» Однако ей очень хотелось повидать Марью Степановну, и вот она выбрала время, когда Николай обыкновенно работал, и пошла в Витино.

Она хотела пройти прямо в комнату к Марье Степановне, но в зале ее встретил Иван Андреевич.

— Леночка!.. Наконец-то вы зашли, а я было к вам хотел идти, проведать вас, — необыкновенно мягко и участливо встретил ее Иван Андреевич, и особенно нежно, ласково — показалось Леночке — звучал его голос. — Ну, пойдемте к жене. Она вас давно ждет!

Он ни одним словом не намекнул о том, что знает об ее отказе, и с участием смотрел на молодую девушку, которая в короткое время так сильно изменилась. Она похудела, осунулась, и на лице ее лежал отпечаток пережитого горя. Это уж была не прежняя веселая Леночка.

— Посмотри-ка, Марья Степановна, какую я дорогую гостью к тебе привел!

С этими словами старик пропустил вперед Леночку, а сам вышел из комнаты, оставив их наедине.

— Леночка! — произнесла своим мягким голосом Марья Степановна, приближаясь плавной походкой к молодой девушке.

Она больше не произнесла ни слова, а крепко-крепко обняла Леночку и поцеловала ее. Потом, обхватив ее талию, она привела Леночку к дивану, усадила ее, сама села подле и взглянула на Леночку так ласково, с такой материнской нежностью и любовью, что Леночка, тронутая до глубины души, бросилась на шею к Марье Степановне и залилась слезами. А Марья Степановна по-прежнему не говорила ни слова и только тихо гладила своей широкой ладонью голову Леночки. Так прошло несколько секунд. В этой безмолвной ласке доброй женщины Леночка нашла утешение, которого она напрасно искала в своих одиноких думах. Ей было так тепло и хорошо от этой материнской, нежной ласки. Она ее пригрела и успокоила.

— Добрая, хорошая вы! — прошептала Леночка, припадая к руке Марьи Степановны.

— А ты-то разве не добрая? — ответила Марья Степановна, целуя молодую девушку. — Ведь вон ты как измучилась. Осунулась, похудела…

— Тяжело было. Он такой славный, хороший. Ни одним словом не упрекнул.

— За что ж упрекать? Ты честно поступила.

— Но каково ему!

— Тяжело, очень тяжело. Он тебя так любит; но разве лучше было бы, если бы ты вышла замуж, не любя человека? Этого скрыть нельзя, моя девочка. Рано или поздно нелюбовь сказалась бы, и тогда было бы еще тяжелей. Ты по крайней мере вовремя спохватилась…

Так утешала Марья Степановна, любуясь своей любимицей.

— Славная ты, Леночка, девушка!.. — произнесла как-то задушевно Марья Степановна. — Не горюй, время залечит горе бедного Григория Николаевича. И к тебе счастие придет, найдешь своего суженого.

«Найду ли?» — подумала Леночка.

— Такую девушку, как ты, нельзя не полюбить, право… И я от души желаю, чтобы будущие мои невестки походили на тебя. Бог с ними, с этими кокетками, говоруньями! Они счастья не приносят!..

— Что вы, что вы, Марья Степановна! — шептала Леночка, вся замирая от охватившего ее волнения.

— Я тебе не комплименты говорю, Лена, ты знаешь!..

Леночка сообщила Марье Степановне о своем намерении ехать в Петербург и Марья Степановна одобрила ее планы.

— Поезжай, поезжай, мой друг. Нынче и нашей сестре надо учиться. Дай бог тебе всего хорошего. Жаль только без тебя скучно будет, ну, да ты будешь ведь приезжать? Это ты умно надумала. Тебе надо из этих мест уехать, а то, в самом деле, что тебе, молодой девушке, в глуши-то жить. Жить там с братьями будешь?

— Да.

— Отец согласился?

— Сперва было отказал… сердился, а потом позволил. Папенька ведь очень, очень добрый!

— Да разве с тобой можно недобрым быть? Ты всякого обезоружишь, — ласково промолвила Марья Степановна. — Вчера еще за обедом мы о тебе вспоминали, какой ты девочкой славной была… Так, значит, решенное дело… Студенткой будешь?

— Да.

— Я уверена, что ты отлично кончишь курс… Ты, слава богу, способная… С Колей-то вместе поезжайте; вдвоем — веселей. А в Петербурге он будет тебя навещать, в театр когда вместе сходите… все свой человек. Я скажу Коле, чтоб он тебя чаще навещал.

«Она не догадывается!» — радостно подумала Леночка и быстро сказала:

— Нет, нет, не говорите. Зачем говорить!

— Как зачем? Одну тебя оставить там, что ли?

— Я буду с братьями жить.

— Еще как ты с братьями-то сойдешься… Давно ведь ты их не видала… Мало ли что… А я непременно попрошу Колю, чтоб он к тебе заходил. Слава богу, ты нам не чужая, и Коля любит тебя, как сестру.

«Как сестру!» — вздохнула Леночка и спросила:

— Разве Николай Иванович в сентябре едет в Петербург? Кажется, он рассчитывал остаться до октября?

— Мало ли как Коля рассчитывает! — рассмеялась Марья Степановна. — Он непоседа. Не усидеть ему в деревне до октября! Уж я замечаю: скучать начал, хоть и уверяет, что ему весело. Мать-то ему не провести! Сердце чует… это он по своей деликатности нам, старикам, в утешение. Что ему с нами-то делать? Недавно он статью свою окончил и отослал в редакцию, теперь беспокоится, ответа ждет. Как жаль, Леночка, что ты не слыхала его статьи. Превосходная статья! Он читал нам. Так хорошо написана, честно, горячо… Ты не думай, — спохватилась добрая женщина, — что я говорю пристрастно, как мать, ей-богу нет… Статья в самом деле прекрасная и, наверное, будет иметь успех.

— Еще бы! — подхватила Леночка. — Наверное, будет иметь успех. Николай Иванович такой умный, честный, талантливый.

— Не правда ли? — наивно спросила Марья Степановна.

И Леночка горячо ее поддержала и рада была, что может говорить о Николае.

— Как Коля статью кончил, — продолжала Марья Степановна, — он, показалось мне, заскучал. Хотел было процессом заняться, попробовать себя адвокатом.

— Процессом? Каким?

— Разве ты не слыхала? Чуть было со Смирновой не завел дела. Смирнова лес от своих крестьян требовала.

— Да, да, слышала. Григорий Николаевич говорил. Так отчего ж он не ведет дело?

— Смирнова окончила дело миролюбиво.

— А! — протянула Леночка таким тоном, как будто была недовольна, что Николаю не пришлось вести дело со Смирновой.

— А Коле очень хотелось. Так, сложа руки сидеть, ему скучно. И то: натура живая, впечатлительная… Человек молодой, а развлечений-то никаких, и людей кругом мало, а он любит общество… Ему и не сидится в деревне.

— А разве у Смирновых, например, не весело… Там гостят приезжие из Петербурга, люди развитые, и наконец старшая дочь, Нина, говорят, очень интересная и умная женщина? — проговорила Леночка, стараясь придать равнодушный тон своим словам.

— Бог с ней, с ее красотой и с умом. Признаюсь, мне эта Нина не нравится… В ней что-то такое… непонятное… И про нее рассказывают странные вещи… Из-за нее человек застрелился!..

— А Николаю Ивановичу тоже не нравится?

— Спроси-ка его сама! — засмеялась Марья Степановна. — Смотри меня не выдавай, а сдается мне, что она произвела на него впечатление; хоть и говорит, что нет, а кажется, есть грешок…

К счастью, Марья Степановна не заметила, как молодая девушка при этих словах изменилась в лице.

— Впрочем, я думаю, это уж и прошло. Он всегда легко увлекался… Верно, Нина с ним кокетничала, а Коля самолюбив… в нем самолюбия много, надо правду сказать… И еще в нем есть черта… признаюсь, она смущает меня… Он как-то все новых людей ищет… Набросится, а потом и отойдет! Совсем характер его не похож на Васин… Вася другой… какой-то особенный! — вздохнула Марья Степановна.

— Вася не едет в Петербург?

— Не знаю еще… Здоровье его смущает меня… Кашляет все… И такой он какой-то, Леночка, несчастный: все волнует его, все-то он близко к сердцу принимает… И все из-за других… о себе и не думает. Если он поедет в Петербург, ты, Леночка, сделай милость, чуть что — напиши мне… Он ведь такой деликатный… Терпеть будет и никому не скажет. Ты знаешь, после этой залесской истории Вася захворал, даже перепугал меня… Жар, бред… в бреду-то все говорит: «Так нельзя… так нельзя!» Нервный он такой… Уж я, признаюсь тебе, Леночка, много о нем поплакала… Все страшно мне за него… И ребенком он был не такой, как другие… Бывало, заберется в сад, сядет где-нибудь под деревом, да и сидит смирнехонько один, задумчивый такой… Болит у меня за него сердце. Страшно от себя его пускать, а делать нечего — надо… Смотри же, Лена, в Петербурге о Васе узнавай… Да ты куда это, Леночка? Разве не с нами обедаешь? — удивилась Марья Степановна, заметив, что Леночка берет шляпку.

— Нет, Марья Степановна, домой пора.

— Уж и домой. Оставайся; что дома-то делать?

В эту минуту вошел Николай.

Он подошел к Леночке, улыбаясь, по обыкновению, приветливой своей улыбкой, крепко пожал ее руку и дружески проговорил:

— Останьтесь, Елена Ивановна. Вы ведь так давно у нас не были. Останетесь?

И Николай, не дожидаясь ответа, тихонько высвободил из рук молодой девушки шляпку.

Когда Марья Степановна сообщила, что Леночка собирается в Петербург, то Николай воскликнул:

— Вот это славно! Молодец вы, Елена Ивановна! Давно бы так! В самом деле едете?

— Еду!

— Браво, браво! Порадовали вы своего старого товарища!

Леночка пробыла у Вязниковых целый день. Она была сдержанна и молчалива и почти не отходила от Марьи Степановны. Все заметили перемену в Леночке. За эти дни она очень изменилась. Это была не прежняя веселая, приветливая Леночка. Она стала серьезной, и на ее лице появилось то сосредоточенное выражение, которое является у людей, переживших серьезный момент жизни. И это выражение придавало ее прекрасному лицу оттенок какой-то высшей, духовной красоты.

Вася изумился этой перемене. На его глаза, Леночка как будто сделалась старше на несколько лет и гораздо красивее, чем прежде. Он тотчас же понял, что говорить с ней о Лаврентьеве невозможно.

«Обоим им тяжело!» — думал он, украдкой подымая на молодую девушку взор, полный любви и участия, и не зная, кого больше жалеть: Лаврентьева или Леночку, и недоумевая, как это случилось.

Засветло Леночку проводили всей компанией до дому и несколько времени посидели с Марфой Алексеевной. Ивана Алексеевича не было дома. По словам Марфы Алексеевны, «братец рыскал по делам службы». Как-то особенно ласково — показалось Леночке — простился с ней старик Вязников и, пожимая ее руку, проговорил:

— Смотрите, Леночка, не забывайте нас, навещайте! Скоро вы уедете. А мы вас так любим!

«Господи! Какие они все хорошие!» — шептала Леночка, оставшись одна, и тихо-тихо заплакала под наплывом какого-то хорошего, радостного чувства.

Вязниковы лесом возвращались домой.

— Славная девушка! — в раздумье произнес Иван Андреевич.

— Да, — подтвердила Марья Степановна. — И как тяжело ей. Лаврентьев ее так любит!.. Она совсем изменилась за это время.

— Но как же, однако? Так неожиданно?

— Я не расспрашивала… она не говорила… Верно, почувствовала, что не любит, и сказала. А Лаврентьев тоже какой хороший… Ни одного слова упрека…

— Сильно любит!

— Я рад, мама, за Леночку! — проговорил Николай, подходя к матери. — Признаюсь, я всегда удивлялся, что она хотела идти за Лаврентьева… Он прекрасный человек, но только не пара ей. Какова бы была ее жизнь с Григорием Николаевичем?

Вася не проронил ни слова. Он только взглянул на брата долгим взглядом и снова задумчиво опустил голову на грудь.

XXIX

Август приходил к концу.

Жизнь в Витине шла обычной колеей. Иван Андреевич, по обыкновению, хозяйством не занимался и больше для очистки совести, чем из любопытства, заглядывал иногда на скотный двор, на гумно, осматривал поля и т.п. Он большею частью по утрам занимался у себя в кабинете: читал журналы и газеты или писал различные записки и проекты для земского собрания хотя в последнее время и у него как-то пошатнулась вера в свои записки. Он спорил с Николаем, по вечерам играл с ним в шахматы, чаще, чем прежде, беседовал с Васей, с тревогой в сердце следя за юношей, и нередко с грустью думал, что скоро оба сына уедут, и Витино опустеет. Прежде, бывало, осенью и зимой, Леночка часто навещала одиноких стариков, а теперь и Леночка уедет, и они останутся совсем одни до лета. Нередко смущали старика и денежные их обстоятельства. Небольшой капитал, бывший у него, был прожит, а надежды впереди плохие. Хоть Марья Степановна, которая несла бремя хозяйственных забот, по-прежнему не посвящала Ивана Андреевича в «эти дрязги», как она нарочно при муже называла свои труды и хлопоты, но Иван Андреевич по лицу ее замечал, что дела скверны. Урожаи, действительно, предстояли плохие. Эти мысли нередко наводили на него хандру.

— Плохи доходы? — спрашивал он Марью Степановну.

— Не очень однако! Ты не беспокойся, мой друг.

— Как не беспокоиться? К декабрю придется платить в банк проценты, и, кроме того, надо же Коле давать, пока он не найдет себе места… Васе тоже.

— Как-нибудь справимся со всем! — отвечала Марья Степановна. — Не волнуйся! И проценты внесем, и детям поможем.

— Из каких это доходов?

— А видишь ли… я думаю свои брильянты продать… Тысячу рублей дадут. Мы и извернемся!

Иван Андреевич нахмурился.

— Не люблю я этого… Ты и так все свои брильянты спустила.

— Так что ж? Носить их, что ли?

— Все же… как-то… Ты ведь готова последнюю юбку для нас продать… Знаю я! — нежно проговорил Иван Андреевич, поднося руку Марьи Степановны к своим губам.

— Ишь выдумал! Слава богу, юбок у меня много!.. Коля, конечно, скоро пристроится, и тогда нам вдвоем хватит… А Васе, сам знаешь, многого не надо. Он и не возьмет!

После этого разговора Иван Андреевич несколько успокоился и по-прежнему ворчал, если обед был нехорош и вино кисло. Иван Андреевич любил жить хорошо и недаром в молодости прожил порядочное состояние.

Николаю деревня начинала надоедать. После того как он окончил статью, Николай решил было призаняться — для этой цели он и книги с собою привез, — но занятия как-то не клеились; он было начал, но ему скоро надоела серьезная работа, и он отложил ее до зимы. А пока он читал журналы, ходил на охоту, ездил верхом, был раза два у Смирновых, снова там поспорил с Присухиным и сцепился с Горлицыным — апломб «молодого ученого» был ему ненавистен, — заходил раза два к Лаврентьеву, но не заставал дома, и, вероятно, не знал бы, что делать, если бы в последнее время он не принялся с увлечением за развитие Леночки.

Сперва Леночка избегала Николая, но он с таким товарищеским участием расспрашивал об ее занятиях, приносил ей книги, вступал в споры, что Леночка мало-помалу перестала избегать молодого человека, и они часто бывали вместе. Она тщательно скрывала свои чувства, и Николай не только о них не догадывался, а напротив, не раз говорил с упреком, что Леночка совсем переменилась к нему и стала какая-то другая.

Обыкновенно Леночка по утрам занималась дома, а по вечерам приходила к Вязниковым. Нередко в саду молодые люди вместе читали и вели горячие споры по поводу прочитанной книги или статьи. Николай не без изумления замечал, что бывшая его ученица вовсе не такая «простенькая», какою он считал ее. Леночка нередко поражала Николая чуткостью, тонкостью понимания, глубиною мысли. Николай по-прежнему относился к Леночке немножко свысока, — Леночка по скромности как будто не замечала этого — и удивлялся, когда молодая девушка не всегда соглашалась с ним, а горячо отстаивала свои взгляды.

Николай так привык по вечерам видеть молодую девушку, что, когда она не приходила, ему чего-то недоставало. На другой день он шел узнавать, что случилось, и звал Леночку… Она покорно приходила, чувствуя, что не в силах бороться против искушения, и утешая себя мыслью, что Николай не знает и не должен знать о ее любви.

«Что она для него?»

Как тщательно ни скрывала Леночка свою любовь, но разве можно было скрыть ее?.. Она сказывалась в разных мелочах: она сказывалась в неровности ее обращения, в нежной дрожи голоса, когда они оставались наедине, в краске лица, в смущении… И Николай стал догадываться. Он вдруг как-то сделался с ней сдержан при других и искал случая оставаться наедине. Тогда он говорил как-то мягко, нежно, рассказывал о своей дружбе, посвящал Леночку в свои мечты, с увлечением говорил о своих идеалах, надеждах, планах, нередко дольше, чем следовало другу, держал ее руку в своей, бросал на нее взгляды, полные значения, и незаметно увлекался, не думая, что будет впереди… Ему было так весело и хорошо вдвоем с Леночкой. Она была такая хорошенькая, эта Леночка, и Николай любил ее провожать по вечерам домой. Обыкновенно они шли по лесу. Николай замедлял шаги, чтобы подольше идти рука в руку с Леночкой. И часто шли они, оба молодые, полные страсти, стараясь найти предмет разговора и часто не находя его.

Однажды после обеда, чудным солнечным осенним днем, молодые люди шли по лесу и оживленно разговаривали. Леночка в этот день была как-то особенно оживлена и горячо говорила. Николай слушал ее и не слышал, любуясь ею с каким-то наивным восторгом. Она заметила его взгляд, смутилась и смолкла. Николай начал было разговор, но разговор не клеился… Оба молчали, тихо подвигаясь вперед в чащу леса.

— Куда это мы идем? Пойдемте назад! — вдруг испуганно промолвила Леночка.

— Здесь так хорошо. Тихо так. Впрочем, как хотите! Пойдемте на дорогу!..

Опять наступило молчание.

— Послушайте, Леночка, я давно хотел спросить вас, — заговорил Николай, — любили вы Лаврентьева или нет?

— К чему вам знать, Николай Иванович? Не все ли вам равно?

— Мне интересно знать. Я думаю, вы никогда его не любили и не могли любить!

— Отчего? Он превосходный человек.

— Мало ли хороших людей, но он не мог же нравиться вам… признайтесь… вы просто из жалости хотели выйти за него замуж…

— Николай Иванович! Не говорите об этом! — тихо произнесла она.

— Так вот она, дружба! — проговорил Николай.

— Вы непременно хотите знать: ну, да, я никогда его не любила! То есть любила и теперь люблю, как очень хорошего человека, но не так, как…

Она запнулась.

— Как надо любить! — подсказал Николай.

— Пожалуй, как надо любить! — повторила Леночка.

— Я был уверен в этом.

— Почему?

— Да разве вы, с вашим чутким сердцем, с жаждой знания, с богато одаренной натурой, могли удовлетвориться идеалом Григория Николаевича? Его идеалы — узки; его жизнь — суха; сам он…

— Послушайте! — перебила Леночка. — Я вас прошу при мне не говорить худо о Григории Николаевиче.

— Да разве я худо о нем говорю?.. Я первый уважаю его, и все-таки, когда я приехал сюда и узнал, что вы выходите замуж за Лаврентьева, мне было так больно, так обидно за вас…

— Как за ученицу, не оправдавшую надежд?

— Как за человека, как за друга!..

«Как странно он говорит!» — подумала Леночка, жадно прислушиваясь к его словам. А в словах его звучали нежные струны.

— И когда я узнал, что свадьба расстроилась, я… очень обрадовался.

— Каково-то другим!

— Эх, Леночка!.. Все на свете проходит!

— Проходит, но не все легко переживается… Вот вы, кажется, счастливый человек.

— Как счастливый?

— Да так. Вам увлечься нипочем.

— Вы думаете?

— Вы не сердитесь: я думаю!

— Вот вы какая! А на каком основании?

— Как вам сказать?.. За откровенность — откровенностью. Вам очень нравится Нина Сергеевна?

— Откуда вы взяли?

— Нравилась?

— Пожалуй, чуть-чуть!

— А теперь?

— Ни капельки!

— Так как же вы не счастливый человек! Впрочем, и слава богу!

Они вышли к дороге и пошли опушкой.

— А вы… вы никого не любили?

— Никого! — чуть слышно промолвила Леночка.

Николай посмотрел на молодую девушку, и какая же она ему показалась прелестная, эта Леночка, и как хотелось ему услышать, что она его любит, и сказать ей, что он ее любит, любит… Он шел несколько минут молча, и вдруг совершенно неожиданно у него сорвалось, именно сорвалось:

— Леночка, ведь я хотел бы не только вашей дружбы…

Николай проговорил эти слова взволнованный, охваченный страстью.

Рука Леночки задрожала в его руке. Она вся затрепетала от счастия, но это было на мгновение. Внезапно отдернула она руку, отступила на шаг и прошептала упавшим голосом, прямо глядя в лицо Николая:

— И вам не стыдно смеяться надо мной?

— Смеяться? Леночка! Разве вы не видите?

Он схватил ее руку и стал осыпать ее поцелуями. Теперь она не отрывала руки и только испуганно шептала:

— Это правда? Правда?

— Правда! правда! Разве я умею лгать?

Никто не догадывался о любви наших молодых людей. С хитростью влюбленных они тщательно скрывали свою любовь. Леночка была счастлива. Она верила словам любви, которые шептал ей Николай, доверчиво склоняя свою голову на тяжело дышавшую грудь Николая. Они собирали весенние цветы любви, писали друг другу записки, жали друг другу руки, целовались и не думали о будущем. Им так хорошо жилось настоящим. Николаю казалось, что он любит Леночку так, как никого не любил, и он говорил о своей любви гораздо более, чем Леночка. Она слушала как очарованная и верила. Ей так хотелось верить. Она любила его горячо, с беззаветностью глубокой страсти, и пошла бы за ним куда угодно… Они решили не говорить до времени никому, пока Николай не устроится.

XXX

Нашего юношу сомнения и скорбные мысли не оставляли в покое. Тяжелая внутренняя работа происходила в нем, и ни жизнь, ни книги, которые он перечитал, не давали ему удовлетворительных для его сердца ответов. Есть души — правда, мало их — с удивительно чуткой совестью, болящие чужим страданием, чужим горем, которое становится их собственным страданием. Такая чуткая до болезненности душа была и у Васи. Он словно чувствовал на себе чужую неправду и жаждал примирения своих неясных еще идей с действительностью. Нередко он задумывался над жгучими, терзающими его вопросами, и какие только планы, какие фантазии не бродили в его голове! О себе он никогда не думал — эта черта в Васе была выдающаяся. Себя он забывал. Он считал себя виноватым, что до сих пор жил не по совести, и с искренней печалью высчитывал, сколько он стоил своему отцу. Он твердо решился жить не так, как живут вокруг, но как? Что делать? К кому обратиться, как тот богатый юноша, который обратился к Христу [48]…тот богатый юноша, который обратился к Христу? — Согласно Евангелию от Матфея (гл. 19, ст. 16) некий юноша, обладавший «большим имением», обратился к Христу с вопросом: «Что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?»? Никто из окружающих не давал ответов. Все говорили не то, что нужно было его сердцу. Приходилось искать ответа в книгах и в себе самом, и Вася пришел в заключение, что он обязан укрепить свое слабое тело, работать и есть так же, как и мужик. Эта мысль одно время сильно занимала юношу и не давала ему покоя, и он закалял себя, занимался гимнастикой, полевыми работами и горевал, что силы нет. Он стал в последнее время отказывать себе в пище; ему казалось, что он не имеет права наедаться, когда вокруг люди питаются бог знает как. Но и эта будущность не удовлетворяла его, хотя несколько и примиряла с совестью. Ему надо было помочь ближним, отдать всего себя на служение им. Но как? — этот вопрос главнейшим образом и мучил его…

О, он охотно бы положил живот свой за обездоленных и угнетенных! Что значит жизнь? Отец его рисковал же ею!

Так часто думал юноша, и думы эти не выходили у него из головы. Недаром он с таким восторгом перечитывал биографии Гуса [49]Гус, Ян (1369-1415) — национальный герой чешского народа, идеолог чешской Реформации. и Савонаролы [50]Савонарола, Джироламо (1452-1498) — флорентийский религиозно-политический реформатор, поэт. Был арестован папскими агентами и казнен., попавшиеся в библиотеке отца.

Вася усердно готовился к экзамену. Он сделает, как хочет отец, и, кроме того, приобретет знания — отец в этом прав, — но ни за что он не употребит эти знания во зло другим. Но сколько ждать времени? Оно, впрочем, пройдет с пользою, он укрепит свое тело.

Так думал Вася, усердно следуя своей программе. Он вставал очень рано, делал гимнастику, потом занимался какою-нибудь физической работой, возвращался домой, занимался и после обеда читал. Читал он, обыкновенно, книги, описывающие быт крестьян, или исторические сочинения, делал заметки у себя в тетради; мысли же и факты, особенно его поражавшие, он записывал в свой дневник. По вечерам он ходил гулять и часто заходил в деревню к знакомым крестьянам. Он любил слушать о крестьянском житье, и речи с одной и той же унылой нотой глубоко западали в его чуткое сердце. Молодого барчука любили и звали его «чудным».

Иван Андреевич нередко беседовал с Васей и должен был сознаться, что он совсем ошибался, назвав юношу неучем. Скромный и застенчивый Вася никогда не бросался в глаза, но при разговорах с отцом он подчас выказывал такую начитанность, особенно по истории, что отец удивленно спросил однажды:

— Да откуда ты все это знаешь?

— Из твоей же библиотеки.

— Когда же ты успел?

— Слава богу, полтора года прожил здесь!

— Ах ты какой! И хоть бы сказал когда!.. — с любовью заметил Иван Андреевич.

Отец был очень рад, что Вася поступит в технологический институт — Вася в академию не пожелал, — но все-таки видел, что беседы его не переубедят юношу. Отец звал сына не туда, куда стремился юноша. Он предлагал ему счастие, а сын искал креста.

Марья Степановна тревожно смотрела на Васю. Она нередко спрашивала: «Что с ним? Здоров ли он?»

— Ничего, мама, не беспокойся, я здоров.

— Но отчего ты такой нелюдим?

— Так уж… Разве это тебя огорчает?

— Тебя жаль. Мне все кажется, что ты болен. Не остаться ли тебе еще годик в деревне?

— Нет, я поеду. А ты не беспокойся.

И он обвил шею матери своими длинными руками и нежно глядел ей в глаза. А мать тоже смотрела долго на него, и вдруг ей сделалось жаль сына. Ее поразило что-то особенное в этом нежном, страдальческом взгляде, и почему-то показалось ей, что сын не жилец на свете. Слезы тихо закапали из ее глаз.

— Ты что это? Не плачь, дорогая!..

— Милый мой!..

— К чему плакать? Разве я такой жалкий?

— Нет, нет. Так… взгрустнулось.

Вася долго сидел около матери и все старался ее успокоить. Она сквозь слезы улыбнулась, улыбнулся и он.

Однажды Вася откуда-то пришел домой со связкой книг, необыкновенно взволнованный и возбужденный.

— Что с тобой, Вася? Откуда ты? — остановил его Николай, пораженный встревоженным видом брата.

— От Прокофьева. Он мне книг дал.

— Разве он приехал?

— Две недели тому назад.

— Покажи-ка, что за книги?.. Ого!.. — протянул Николай. — Книги все хорошие. Да разве ты, Вася, знаешь французский язык?

— Ничего себе, знаю. Читать могу свободно.

— Когда ты это успел?

— Да здесь.

— А это что за список у тебя из кармана торчит? Можно взглянуть?

— Смотри.

Николай пробежал длинный список книг и проговорил:

— Список превосходный. Это на что же?

— Прочитать надо.

— Прокофьев советовал?

— Да.

— У него книг, видно, много?

— Ах, если бы ты знал, Коля, сколько у него книг! Вся комната завалена книгами, и все такими. А сам-то как живет, — тут же и кровать; скромно-скромно живет. Я у него целое утро провел и целый бы день остался, да ему некогда. Он пошел рабочим лекции читать.

— Лекции?

— Как он говорит! То есть не то, что хорошо… нет, и хорошо, а знаешь ли, — так никто не говорил, то есть я не слыхал. Никто! Знаешь ли, Коля, — все, о чем я думал, что меня мучит, он понял… Нет, Коля, это такой человек, такой…

— Да говори толком, а то только и слышу: такой человек, такой человек! Что за телячий восторг!

— Не смейся, Коля! Ну да, я в восторге. Ведь он, Коля, все мое душевное состояние объяснил. Ведь он… Да ты пойми, Коля, пойми, голубчик… Он не так, как все… Он не для себя живет… Он…

— Эка восторги какие! А для кого же? — насмешливо перебил Николай.

— Для кого? Да ты, Коля, опять смеешься. К чему же ты расспрашиваешь? Я не стану говорить. Я не могу слышать, когда над такими людьми смеются!

И Вася прошел в свою комнату.

XXXI

В светлый сентябрьский день, в четырехместной коляске, с кучером Иваном на козлах, ехало семейство Вязниковых на станцию железной дороги. Грустные сидели старики, поглядывая на своих сыновей. Особенно печально сидела Марья Степановна, едва удерживая слезы.

— Полно, полно. Ведь они на рождество приедут. Коля, может быть, будет занят, а Вася непременно приедет. Ведь так? — обратился Иван Андреевич к сыновьям.

— Я приеду! — отвечал Вася.

— И я постараюсь, если только будет какая-нибудь возможность.

— И Леночку привозите! — вспомнила Марья Степановна.

— И ее привезем, мама! — сказал Николай.

— Вот видишь ли! Всего каких-нибудь три месяца одним нам прожить. Много ли? И не заметим, как пролетит время, а чтобы оно скорее летело, вы, мои милые, письма нам чаще пишите. Смотри, Вася, ты обещал со мною особенную переписку вести! — пошутил Иван Андреевич. — Не забудь же. Просвети меня. Может быть, и я, на старости лет, стану утопистом. Кто знает! Да смотри, Вася: тебе, голубчик, может быть, двадцати пяти рублей не хватит, так ты пиши.

— Куда больше!

— А на дорогу вам мы пришлем. Только приезжайте.

— Да что ты, папа! Ты и без того мне много дал денег. Куда мне шестьсот рублей.

— Ну, ну, что об этом говорить. Много! Тебе нужно. Пока еще работу найдешь!

— Я скоро найду. Уж у меня есть в виду присяжный поверенный, — не Присухин, не бойся! — который возьмет меня в помощники. Кроме того, еще за статью получу!

— Ну, ладно, ладно. А пока при деньгах-то — лучше.

Коляска остановилась у станции. Вязниковы вошли на станцию. Там уже дожидалась Леночка с Марфой Алексеевной.

— А Иван Алексеевич не приедет? — спросил старик.

— Братцу невозможно. Вот служба-то, даже с дочерью проститься не дадут! Разве вы не слыхали? Ведь Залесье сгорело дотла сегодня.

— Залесье? — спросили в один голос отец и сыновья.

— Братец там был. Сегодня эта продажа назначена по иску Кузьмы Петровича. А мужики опять было не давать. Однако ничего, братец уговорил, как вдруг пожар… Все дотла… ничего не спасли, да, кажется, и спасать-то не хотели мужики. Говорят: подожгли. Одну бабу молодую подозревают. Взяли ее с пожара-то… Братец к губернатору по телеграмме. Все насчет этого, будь он проклят… как его звать-то, Леночка?

— Мирзоев! — подсказала Леночка.

— Мирзоев? — спросил Николай.

— Ну да, Мирзоев! Бог его знает, какой такой; сказывают, беглый студент; только из-за него братцу покоя нет. Три раза — все секретные предписания. Братец рыскал, искал, да разве так он и объявится. Шутишь! Дурной человек, известное дело, логово безопасное ищет! Но только вчера приехали из Петербурга два господина; думали, видно, что братец не сумел бы без них найти, — обидчиво проговорила Марфа Алексеевна.

— И что же? — спросил Николай.

— Да ничего. Ночью уехали и ни с чем и вернулись! — торжественно объявила Марфа Алексеевна, обиженная за брата. — Братец по секрету мне сказывал, — а вы не болтайте, молодые люди! — что будто бы этот Мирзоев около именья Надежды Петровны скрывается. Это слух так был. Ну, и никакого Мирзоева не оказалось. А Надежду Петровну даром потревожили. У нее все хорошие люди живут: один адвокат и ученый из Петербурга, управляющий заводом еще… как его? Да, вспомнила, Прокофьев. Только управляющего-то дома не было. По делам, три дня тому назад, Смирнова послала его в Петербург. Закупки для завода сделать. Так вот таким манером и не дали отцу дочь-то проводить! Еще, пожалуй, опять ему достанется! Просто беда нынче; уж лучше бы скорей братец в отставку вышел, право. То сюда, то туда. Ровно угорелый мечись, а ведь Ивану Алексеевичу шестьдесят три года… Каково-то ему!

Известие о пожаре в Залесье произвело на всех тягостное впечатление. Иван Андреевич взглянул на сыновей и совсем насупился. Марья Степановна то и дело утирала слезы, не отрывая глаз от Васи, которого она усадила подле. Николай пошел брать билеты.

— Ты, Леночка, смотри, деньги-то не потеряй. Да в Петербурге не ротозейничай. Там живо карманы выворотят! Я была раз в Петербурге — знаю! — говорила Марфа Алексеевна.

— Не бойтесь, тетя.

— Сейчас поезд идет! — проговорил начальник станции, подходя к Вязникову.

Все вышли на платформу. Тяжело пыхтя, медленно приближался поезд.

— Ну, прощайте, дети! Прощай, Коля, голубчик мой! Желаю тебе успеха. Хороший ты, славный… Оставайся таким! Пиши. Прощай! — взволнованным голосом говорил старик, обнимая Николая.

А в это время Марья Степановна перекрестила Васю, обняла его, долго не отпускала от себя и, рыдая, прошептала:

— Да хранит тебя господь бог, моего милого!

— Береги себя, Вася! Береги, мой добрый, мой честный мальчик. Береги себя! Ведь ты… ты…

Тут голос старика оборвался, и слезы скатились по его бороде, когда он прижал к своей груди Васю. Он поцеловал его, потом взял за подбородок, с нежностью и тревогой засматривая в глаза бледнолицего юноши, и снова привлек к себе.

Старики обняли Леночку, расцеловали ее, пожелали счастия, и отъезжающие стали садиться в вагон.

Через три минуты поезд тихо двинулся. Вася высунулся из вагона и махнул фуражкой. Скоро поезд скрылся из глаз, и старики, печальные, отправились в осиротелую усадьбу.

Евгений Львович Шварц

Два брата

Деревья разговаривать не умеют и стоят на месте как вкопанные, но все-таки они живые. Они дышат. Они растут всю жизнь. Даже огромные старики-деревья и те каждый год подрастают, как маленькие дети.

Стада пасут пастухи, а о лесах заботятся лесничие.

И вот в одном огромном лесу жил-был лесничий, по имени Чернобородый. Он целый день бродил взад и вперед по лесу, и каждое дерево на своем участке знал он по имени.

В лесу лесничий всегда был весел, но зато дома он часто вздыхал и хмурился. В лесу у него все шло хорошо, а дома бедного лесничего очень огорчали его сыновья. Звали их Старший и Младший. Старшему было двенадцать лет, а Младшему – семь. Как лесничий ни уговаривал своих детей, сколько ни просил – братья ссорились каждый день, как чужие.

И вот однажды – было это двадцать восьмого декабря утром – позвал лесничий сыновей и сказал, что елки к Новому году он им не устроит. За елочными украшениями надо ехать в город. Маму послать – ее по дороге волки съедят. Самому ехать – он не умеет по магазинам ходить. А вдвоем ехать тоже нельзя. Без родителей старший брат младшего совсем погубит.

Старший был мальчик умный. Он хорошо учился, много читал и умел убедительно говорить. И вот он стал убеждать отца, что он не обидит Младшего и что дома все будет в полном порядке, пока родители не вернутся из города.

– Ты даешь мне слово? – спросил отец.

– Даю честное слово, – ответил Старший.

– Хорошо, – сказал отец. – Три дня нас не будет дома. Мы вернемся тридцать первого вечером, часов в восемь. До этого времени ты здесь будешь хозяином. Ты отвечаешь за дом, а главное – за брата. Ты ему будешь вместо отца. Смотри же!

И вот мама приготовила на три дня три обеда, три завтрака и три ужина и показала мальчикам, как их нужно разогревать. А отец принес дров на три дня и дал Старшему коробку спичек. После этого запрягли лошадь в сани, бубенчики зазвенели, полозья заскрипели, и родители уехали.

Первый день прошел хорошо. Второй – еще лучше.

И вот наступило тридцать первое декабря. В шесть часов накормил Старший Младшего ужином и сел читать книжку «Приключения Синдбада-Морехода». И дошел он до самого интересного места, когда появляется над кораблем птица Рок, огромная, как туча, и несет она в когтях камень величиною с дом.

Старшему хочется узнать, что будет дальше, а Младший слоняется вокруг, скучает, томится. И стал Младший просить брата:

– Поиграй со мной, пожалуйста.

Их ссоры всегда так и начинались. Младший скучал без Старшего, а тот гнал брата безо всякой жалости и кричал: «Оставь меня в покое!»

И на этот раз кончилось дело худо. Старший терпел-терпел, потом схватил Младшего за шиворот, крикнул: «Оставь меня в покое!» – вытолкал его во двор и запер дверь.

А ведь зимой темнеет рано, и во дворе стояла уже темная ночь. Младший забарабанил в дверь кулаками и закричал:

– Что ты делаешь! Ведь ты мне вместо отца!

У Старшего сжалось на миг сердце, он сделал шаг к двери, но потом подумал:

«Ладно, ладно. Я только прочту пять строчек и пущу его обратно. За это время ничего с ним не случится».

И он сел в кресло и стал читать и зачитался, а когда опомнился, то часы показывали уже без четверти восемь.

Старший вскочил и закричал:

– Что же это! Что я наделал! Младший там на морозе, один, неодетый!

И он бросился во двор.

Стояла темная-темная ночь, и тихо-тихо было вокруг.

Старший во весь голос позвал Младшего, но никто ему не ответил.

Тогда Старший зажег фонарь и с фонарем обыскал все закоулки во дворе.

Брат пропал бесследно.

Свежий снег запорошил землю, и на снегу не было следов Младшего. Он исчез неведомо куда, как будто его унесла птица Рок.

Старший горько заплакал и громко попросил у Младшего прощенья.

Но и это не помогло. Младший брат не отзывался.

Часы в доме пробили восемь раз, и в ту же минуту далеко-далеко в лесу зазвенели бубенчики.

«Наши возвращаются, – подумал с тоскою Старший. – Ах, если бы все передвинулось на два часа назад! Я не выгнал бы младшего брата во двор. И теперь мы стояли бы рядом и радовались».

А бубенчики звенели все ближе и ближе; вот стало слышно, как фыркает лошадь, вот заскрипели полозья, и сани въехали во двор. И отец выскочил из саней. Его черная борода на морозе покрылась инеем и теперь была совсем белая.

Некогда жили-были два брата — бедный и богатый. Богатый был золотых дел мастер и злой-презлой; бедный только тем и питался, что метлы вязал, но при этом был и добр, и честен.

У бедняка было двое деток — близнецы, похожие друг на друга, что две капли воды. Эти мальчики частенько прихаживали в дом к богатому, и иногда перепадало им в пищу кое-что из того, что там выбрасывалось.

Вот и случилось однажды, что бедняк пошел в лес за хворостом и вдруг увидел птицу, совсем золотую да такую красивую, какой ему еще отродясь не приходилось видеть. Поднял он камешек и швырнул в ту птицу, и попал в нее очень удачно: упало от птицы на землю одно золотое перышко, а сама птица улетела.

Поднял бедняк то перышко, принес его к своему брату, и тот, посмотрев на перо, сказал: «Это чистое золото,» — и дал ему за перо хорошие деньги.

На другое утро полез было бедняк на березу, чтобы срубить с нее пару веток; и та же самая птица слетела с той березы, а когда бедняк стал кругом озираться, то нашел на дереве и гнездо ее, а в том гнезде яйцо, совсем золотое.

Он захватил яйцо домой и принес его к своему брату; тот опять то же сказал: «Это чистое золото,» — и заплатил ему за яйцо на вес золота. А потом и добавил: «Недурно бы добыть и самую эту птицу.»

Бедняк и в третий раз пошел в лес и опять увидел золотую птицу на ветке одного дерева, сбил ее с ветки камнем и принес к брату, который ему за это дал целую кучу денег. «Ну, теперь я, пожалуй, могу и разжиться!» — сказал бедняк и вернулся домой очень довольный.

Богатый брат был умен и хитер и знал очень хорошо, что это была за птица. Он призвал к себе жену и сказал: «Изжарь мне эту золотую птицу и позаботься о том, чтобы ничто из нее не пропало! Меня забирает охота съесть ее всю целиком.»

А птица-то была не простая и такой диковинной породы, что кому удавалось съесть ее сердце и печень, тот каждое утро находил у себя под изголовьем по золотому. Жена изготовила птицу как следует, воткнула на вертел и стала ее жарить.

Вот и случилось, что в то время, как птица была на огне, а жена богатого брата должна была на минуту отлучиться из кухни ради других работ, в кухню вбежали дети бедняка, стали около вертела и раза два его повернули.

И когда из нутра птицы вывалились два каких-то кусочка и упали на противень, один из мальчиков сказал: «Съедим эти два кусочка, я же так голоден, да притом никто этого не заметит.»

И съели вдвоем эти оба кусочка; а тут и жена богача вернулась, увидела, что они что-то едят, и спросила: «Что вы сейчас ели?» — «Съели два кусочка, — которые из нутра у птицы выпали,» — отвечали мальчики. «Это были сердце и печень!» — в испуге воскликнула она, и для того, чтобы муж ее не заметил этой убыли и на нее не прогневался, она заколола скорее петушка, вынула из него сердце и печень и подложила к золотой птице. Когда птица изжарилась, она подала ее своему мужу на стол, и тот ее съел всю целиком, без всякого, остатка. Когда же на другое утро он сунул руку под изголовье, думая из-под него вытащить золотой, там никакого золотого не оказалось.

А оба мальчика и постигнуть не могли, откуда им такое счастье выпало на долю: на другое утро, когда они стали вставать, что-то тяжелое упало на землю и зазвенело, и когда они подняли упавшее из-под их изголовья, то увидели, что это были два золотых. Они принесли их отцу, который был очень удивлен и спросил их: «Как это могло случиться?»

Когда же они на следующее утро опять нашли два золотых и то же самое стало повторяться каждое утро, тогда отец пошел к брату своему и рассказал ему о диковинном происшествии.

Богатый брат тотчас сообразил, как это могло произойти, и понял, что мальчики съели сердце и печень от золотой птицы. И вот, чтобы отомстить им за это, и просто потому, что он был завистлив и жестокосерден, он сказал своему брату: «Твои дети с нечистым знаются; берегись же, не бери этого золота, и их самих ни часу не держи в своем доме, потому что уж нечистый имеет над ними власть и самого тебя тоже в руки заберет.»

Так как отец боялся нечистого, то, хотя и скрепя сердце, однако же вывел близнецов в лес и с великой грустью покинул их там на произвол судьбы.

Вот и стали оба мальчика бегать кругом по лесу и искать дороги домой, но найти не могли и все более и более путались.

Наконец повстречали они охотника, который спросил их: «Чьи вы дети?» — «Мы дети бедного метельщика,» — и рассказали ему, как отец не захотел их держать дома только потому, что они находили каждое утро по золотому под своим изголовьем. «Ну, тут я еще ничего дурного не вижу, — сказал охотник, — если только вы при этом останетесь честными и не станете лениться.»

Так как мальчики этому доброму человеку понравились да притом у него своих детей не было, то он принял их к себе в дом и сказал: «Я заменю вам отца и воспитаю вас до возраста.»

Стали они у него обучаться его промыслу, а те золотые, которые каждый из них находил при вставании под изголовьем, он стал собирать и приберегать для них на будущее.

Когда они выросли большие, воспитатель взял их с собою в лес и сказал: «Сегодня вы должны показать, выучились ли вы стрелять, чтобы я мог принять вас в охотники.»

Пришли они с ним на звериный лаз и долго бродили, и все никакая дичь не появлялась. Глянул охотник вверх и увидел в вышине стаю белоснежных гусей, которая летела, как и всегда, треугольником. «А ну-ка, — сказал он одному из мальчиков, — подстрели мне с каждого угла по одному гусю.» Тот поступил по приказу, и это было для него пробным выстрелом.

Вскоре после того налетела еще стая и летела она в виде цифры 2; тогда приказал охотник другому брату также подстрелить с обоих концов станицы по одной птице, и тому тоже удался его пробный выстрел.

«Ну, — сказал обоим братьям их воспитатель, — теперь я вас принимаю в охотники, так как вижу, что вы оба опытные стрелки.»

Затем оба брата ушли вместе в лес, посоветовались между собою и о чем-то условились.

И когда они вечером сели за ужин, то сказали своему воспитателю: «Мы не прикоснемся к кушанью и не проглотим ни глотка, пока вы не исполните нашу просьбу.» — «А в чем же ваша просьба?» Они же отвечали: «Мы теперь у вас обучились, нам надо испытать себя в свете; а потому позвольте нам отправиться постранствовать.»

Тут сказал им старик с радостью: «Вы говорите, как бравые охотники; то, чего вы желаете, было и моим желанием; ступайте, странствуйте — и будь вам во всем удача!» И затем они стали весело пить и есть вместе.

Когда наступил назначенный день, воспитатель подарил каждому из братьев по хорошему ружью и по собаке и позволил взять из сбереженных им червонцев, сколько им было угодно.

Затем он проводил их некоторую часть пути и при прощании подарил им еще блестящий охотничий нож и сказал: «Когда вам случится разойтись на пути, то воткните этот нож на распутье в дерево; по этому ножу, возвратясь к тому дереву, каждый из вас может судить, как посчастливилось отсутствующему брату: сторона ножа, обращенная в сторону его пути, заржавеет, если он умер, а пока он жив, до тех пор клинок ножа все будет блестеть.»

Оба брата пошли вместе путем-дорогою и пришли в лес такой большой, что они в целый день не могли из него выбраться.

Пришлось им в лесу и ночь ночевать, и питаться только тем, что у них было с собою захвачено в охотничью сумку.

Так шли они лесом и еще один день и все же не могли из него выбраться. Есть у них уже было нечего, и потому один из них сказал: «Надо нам пострелять чего-нибудь, а не то, пожалуй, придется нам голод терпеть,» — зарядил свое ружье и стал кругом озираться.

Видит, бежит мимо матерый заяц; охотник в него прицелился, но заяц крикнул ему:

Сжалься, егерь, надо мной!
Два зайчонка — выкуп мой!

Тотчас прыгнул заяц в кусты и вынес оттуда двух зайчат; а эти зверьки так весело играли и были такие славные, что у братьев-охотников не хватило духу их убить.

Они оставили их при себе, и оба зайчонка побежали за ними следом.

Вскоре после того мимо них побежала лисица; они было хотели ту лису подстрелить, но и лисица закричала:

Сжалься, егерь, надо мной!
Два лисенка — выкуп мой!

И она принесла двух лисят, а братья-охотники и их тоже убить не решились, а оставили при себе вместе с зайчатами, и те тоже за ними побежали следом.

Немного спустя вышел волк из чащи леса, оба охотника в него нацелились; но и волк закричал также:

Сжалься, егерь, надо мной!
Два волчонка — выкуп мой!

И двух волчат братья-охотники присоединили к остальным зверям, и те тоже за ними следом побежали.

Потом повстречался им медведь, который тоже не прочь был пожить еще на белом свете, и крикнул охотникам:

Сжалься, егерь, надо мной!
Медвежата — выкуп мой!

И еще два медвежонка были присоединены к остальным зверям, и таким образом всех зверей у охотников оказалось уже восемь.

Кто же еще наконец вышел им навстречу? Вышел лев, потрясая своей гривой. Но охотники не оробели и в него прицелились; тогда и лев тоже сказал:

Сжалься, егерь, надо мной!
Мои львята — выкуп мой!

И он также принес им своих львят; и вот у братьев-охотников оказались: два львенка, два медвежонка, два волчонка, два лисенка и два зайчонка, которые шли за ними следом и служили им.

А между тем их все же мучил голод, и они сказали лисицам своим: «А ну-ка, вы, пролазы, достаньте нам чего-нибудь поесть, вы ведь от природы лукавы и вороваты.» Те отвечали: «Невдалеке отсюда лежит деревня, в которой мы уже не одну курицу потаскали; мы вам туда дорогу укажем.»

Вот и пошли они в деревню, купили себе кое-чего поесть, приказали и зверей своих покормить и пошли далее своим путем-дорогою.

Лисицы же отлично знали в том околотке дворы, где водились куры, и всюду могли давать самые верные указания братьям-охотникам.

Так походили-побродили братья вместе, но не могли себе нигде сыскать такой службы, на которую им можно было бы поступить обоим, и порешили наконец: «Видно, нам суждено расстаться.»

Они поделили зверей между собою, так что каждый получил на свою долю по льву, по медведю, по волку, по лисице и по зайцу; затем они распрощались, поклялись братски любить друг друга до смертного часа и вонзили в дерево на распутье тот нож, который был им дан воспитателем; и пошел один из них от того дерева на восток, а другой — на запад.

Младший вместе со своими зверями пришел в город, который был весь затянут черной материей. Он вошел в одну из гостиниц и спросил у хозяина, не возьмется ли тот приютить у себя его зверей.

Хозяин гостиницы отвел для них хлев, у которого в стене была дыра. Заяц тотчас из той дыры вылез, добыл себе кочан капусты, а лиса принесла себе курочку и, съевши ее, не поленилась сходить и за петушком; только волк, медведь и лев не могли из этой дыры выйти, потому что были слишком велики.

Тогда хозяин гостиницы отвел их на поле, где на траве паслась корова, и дал им наесться досыта.

Когда звери были накормлены, охотник спросил у хозяина: «Почему весь город завешан черной материей?» — «А потому, что завтра единственная дочь нашего короля должна умереть.» — «Да что же она, при смерти лежит больная, что ли?» — спросил охотник. — «Нет, и живехонька, и здоровехонька; а все же должна умереть.» — «Да почему же?» — спросил охотник. «А вот видишь ту высокую гору перед городом? На ней живет дракон, которому каждый год мы должны давать по невинной девушке, а если бы не давали, он бы опустошил всю нашу страну. Теперь уж всех девушек принесли ему в жертву, осталась только одна королевская дочь. Но и той нет пощады, и ее должны мы завтра отдать дракону на съеденье!» — «Да отчего же не убьют дракона?» — спросил охотник. «О, многие рыцари уже пытались это сделать; но только напрасно загубили свою жизнь. Недаром тому, кто победит этого дракона, король пообещал дочь в жены отдать, а по смерти своей — и все свое королевство.»

Охотник ничего не сказал более, но на другое утро захватил с собою своих зверей и взошел с ними на драконову гору.

На вершине ее стояла кирха, и в ней на жертвеннике три полных кубка, а при них и подпись: «Кто эти три кубка выпьет, тот будет самым сильным изо всех сильных людей на свете и станет свободно владеть тем мечом, который зарыт под порогом входной двери.»

Охотник не сразу решился выпить из тех кубков, а вышел из кирхи и разыскал меч, зарытый в земле; но даже и с места его стронуть не мог.

Тогда он вновь вернулся в кирху, осушил те кубки и почуял себя настолько сильным, что мог взять тот меч в руки и владеть им совершенно свободно.

Когда же наступил тот час, в который юную деву предстояло предать дракону, сам король и его дворецкий вместе со всем двором вывели королевну за город.

Издали она увидела охотника на драконовой горе, и ей показалось, что это сам дракон ее ожидает; она было и всходить-то на гору не хотела, но наконец, вспомнив, что весь город должен из-за нее погибнуть, она была вынуждена пойти на этот тяжкий подвиг.

Тогда король и его придворные вернулись домой, исполненные великой горести; а дворецкий короля должен был остаться на месте и издали наблюдать за всем происходившим на горе.

Когда королевна поднялась на гору, она увидела там не дракона, а молодого охотника, который старался ее утешить и сказал, что он думает ее спасти, ввел в кирху и запер в ней.

Немного спустя с великим шумом и грохотом налетел семиглавый дракон. Увидев охотника, он удивился и сказал: «Зачем ты тут на горе?» — «А затем, что хочу с тобою биться!» — смело отвечал охотник. «Много уж перебывало здесь удальцов-рыцарей, которые за свою смелость поплатились жизнью, и с тобою я тоже скоро расправлюсь!» — насмешливо сказал змей и стал пыхать на него пламенем из своих семи пастей.

Пламя было такое сильное, что от него сухая трава загоралась, и, вероятно, охотник задохнулся бы от жара и дыма, если бы не набежали его звери и не погасили пламени.

Тогда дракон набросился на самого охотника, но тот взмахнул мечом так, что в воздухе засвистало, и разом отрубил ему три башки долой.

Дракон разъярился, поднялся в воздух, стал снова пыхать пламенем на охотника и собирался еще раз на него устремиться, но охотник еще раз взмахнул мечом и отрубил дракону еще три головы.

Чудовище сразу ослабло и пало наземь, но все еще наступало на охотника; однако же тот, собравшись с последними силами, отрубил дракону хвост и так как уж не мог более сражаться, то призвал всех своих зверей, и те растерзали дракона на части.

Когда битва с драконом была окончена, охотник отворил двери кирхи и нашел королевну распростертою на полу: она лишилась чувств от страха и ужаса во время битвы охотника с драконом.

Он ее вынес на воздух, и когда она пришла в себя и открыла глаза, он показал ей растерзанного дракона и сказал: «Ты от него избавлена!» Королевна обрадовалась и сказала: «Теперь ты будешь мне дражайшим супругом, так как отец мой обещал меня выдать замуж за того, кто убьет дракона.»

Затем она сняла с себя свое коралловое ожерелье и разделила его между зверьми в награду за оказанную ими помощь, и при этом льву досталась часть ожерелья с золотым замочком. А свой носовой платочек, на котором было вышито имя королевны, она подарила охотнику, который подошел к растерзанному дракону и из семи пастей повырезал языки, завернул в платочек королевны и тщательно припрятал их.

Однако же, утомленный битвою с драконом и измученный пламенем, которым тот обдавал его, охотник почувствовал себя в таком изнеможении, что сказал королевне: «Мы с тобою так изнурены и утомлены, что недурно было бы нам прилечь отдохнуть.»

Королевна с ним согласилась, и они прилегли на голой земле; а охотник сказал льву: «Посмотри, чтобы никто не напал на нас во время сна,» — и, сказав это, заснул вместе с королевной.

Лев и сел около них, но он тоже был так утомлен битвой, что подозвал медведя и сказал: «Ложись рядом со мной; надо мне немного поспать, и если кто подойдет, разбуди меня.»

Медведь и прилег около него; но он был тоже утомлен и позвал волка. «Приляг около меня, — сказал он ему, — я только немного сосну, и если кто появится, разбуди меня.»

Волк лег около медведя, но так как и он был утомлен, то подозвал лисицу и сказал: «Ложись рядом со мною, дай мне поспать немного, а если что случится, то разбуди меня.»

Лисица легла около него, но она была тоже настолько утомлена, что позвала зайца и сказала: «Ложись рядом, дай мне поспать немного, а если кто подойдет, то разбуди меня.»

Прилег заяц около лисицы, но и он, бедняжка, был тоже утомлен и так как он никому не мог поручить сторожить, то просто заснул.

Заснули и королевна, и охотник, и лев, и медведь, и волк, и лисица, и заяц — и все спали крепким, крепким сном.

Тем временем дворецкий, который должен был за всем следить издали, когда увидел, что дракон не отлетает и не уносит королевны, и все на горе спокойно, собрался с духом и взошел на гору.

Он увидел там разрубленного на куски и в клочья разорванного дракона, а невдалеке от него — спящих рядком королевну, охотника и всех его зверей…

И все были погружены в глубокий сон.

А так как он сам был человек злой и безбожный, то он вынул меч, отрубил охотнику голову; королевну же подхватил на руки и понес с горы.

Тогда она проснулась и пришла в ужас; но дворецкий сказал ей; «Ты в моей полной власти! Ты должна будешь сказать, что не он убил дракона, а я!» — «Не могу! — сказала она. — Не ты это сделал, а охотник и его звери!»

Дворецкий выхватил свой меч и грозил убить ее в случае, если она не повинуется его воле, и тем вынудил у нее обещание ему повиноваться.

Затем он привел королевну к королю, который не мог опомниться от радости, когда увидел в живых милое свое дитятко, преданное на растерзание чудовищу. Дворецкий сказал ему: «Я убил дракона и дочь твою, девицу, и все царство твое от чудовища избавил; а потому требую себе в награду руку твоей дочери, как было тобою обещано.»

Король спросил удочери: «Правду ли он говорит?» — «Должно быть, правду, — отвечала она уклончиво, — но я выговариваю себе разрешение отложить свадьбу на один год и на один день.»

В этот промежуток времени она надеялась получить хоть какие-нибудь сведения о своем милом охотнике.

Между тем на драконовой горе все звери все еще лежали рядком около своего убитого господина и спали глубоким сном.

Прилетел большой шмель и сел зайцу на нос; но заяц обмахнулся лапкой и продолжал спать. Шмель прилетел вторично и уселся там же, но заяц опять-таки обмахнулся лапкой и все-таки спал. Прилетел шмель в третий раз и пребольно ужалил его в нос, так что тот проснулся. И чуть только он проснулся, как разбудил лисицу, а лисица — волка, волк — медведя, медведь — льва.

Когда же лев проснулся и увидел, что королевны нет, а его господин лежит убитый, то он начал страшно рычать и воскликнул: «Кто мог это совершить? Медведь, зачем ты меня не разбудил?» Медведь спросил у волка: «Волк, ты почему меня не разбудил?» — а волк задал тот же вопрос лисице, лисица — зайцу.

Один бедный заяц ни на кого не мог сослаться, и все сложили вину на него.

Они готовы уже были растерзать его, но он взмолился о пощаде и стал просить: «Не губите вы меня, я сумею оживить нашего господина. Я знаю гору, на которой растет такой корень, что кто его во рту держит, тот исцеляется от всех болезней и всяких ран. Но только до той горы двести часов пути.»

Лев сказал ему на это: «В двадцать четыре часа ты должен сбегать туда и обратно и тот корень принести с собой.»

Заяц тотчас же пустился в путь и через двадцать четыре часа действительно вернулся с корнем.

Лев приставил охотнику голову на место, а заяц ткнул ему корень в рот, и мигом все опять срослось, и сердце стало биться, и жизнь к нему возвратилась.

Тогда охотник очнулся от сна и ужаснулся, не видя около себя королевны; он подумал: «Верно, она ушла во время моего сна, чтобы от меня избавиться.»

Лев впопыхах приставил своему господину голову лицом назад, но тот в своей великой печали этого и не приметил; и только уж в полдень, когда ему захотелось поесть, он увидел, что голова у него перевернута, никак не мог понять причины такого странного превращения и стал у зверей спрашивать, что могло с ним произойти во время сна.

Тогда и рассказал ему лев, что все они от утомления около него заснули, а при своем пробуждении нашли его мертвым, с отрубленною головою; затем рассказал, как заяц принес жизненный корень, а он впопыхах приставил голову наоборот, лицом к спине, но с удовольствием готов исправить свою ошибку.

Он и действительно сорвал охотнику голову, перевернул ее, а заяц заживил ему раны и укрепил голову на плечах при помощи своего корня.

Но охотник запечалился, пошел скитаться по белу свету и всюду заставлял своих зверей плясать перед зрителями.

И случилось так, что он ровно год спустя опять пришел в тот самый город, где он спас королевну от дракона и увидел, что весь город обвешан красной материей.

И спросил он у хозяина гостиницы: «Что все это значит? Ровно год тому назад ваш город был весь увешан черным… Почему же теперь он увешан красной материей?» — «Год тому назад, — отвечал хозяин гостиницы, — нашу королевну приходилось отдать на съедение дракону; но дворецкий нашего короля с тем чудовищем сразился и убил его, и завтра должно происходить их венчание. Вот почему тогда город был весь увешан черным, а нынче украшен яркою красною материей.»

На другой день, когда уже надлежало праздновать свадьбу королевны, охотник в обеденное время сказал хозяину гостиницы: «А как ты полагаешь, господин хозяин, могу я сегодня здесь у тебя поесть хлеба с королевского стола?» — «Ну, — сказал хозяин, — я, пожалуй, не прочь побиться об заклад на сто червонцев, что этого никогда не будет.» Охотник принял заклад и выложил на стол кошелек со ста золотыми. Потом позвал зайца и сказал: «Ступай, мой милый попрыгун, и принеси мне того хлеба, который ест сам король.»

Заяц был между зверьми младший и не смел никому передать своего поручения, а должен был сам его исполнить. «Э-э, — подумал он, — пожалуй, если я пойду так-то один по улицам, мясницкие собаки побегут за мною следом.»

Как он думал, так и случилось: собаки пустились за ним бежать по улицам и уже было почти совсем добрались до его красивой шкурки. Но заяц тут как пошел писать, да и укрылся в будку часового, так что тот и не заметил, как это произошло.

Подбежали к будке и собаки: очень хотелось им зайца из нее вытащить; но солдат был на часах; видно, шутить не любил и так угостил их прикладом, что они с визгом и ревом бросились врассыпную.

Чуть только заметил заяц, что путь ему открыт, помчался он в королевский замок и прямехонько к королевне, сел под стулом у ней да лапкою-то ее чуть-чуть за ножку.

А она и говорит: «Пошла прочь!» — думала, что это ее собачонка. А заяц-то опять ее за ножку лапкой; и она опять-таки: «Да пошла же прочь!» — все еще думая, что это собачка.

Но заяц опять за свое — и третий раз ее за ножку лапкой; тут только заглянула она под стул и узнала зайца по своему ожерелью.

Вот и взяла она его к себе на руки, отнесла в свою комнату и сказала: «Милый зайчик! Чего ты желаешь?» Тот отвечал: «Господин мой, тот самый, что убил дракона, прибыл сюда и через меня просит, чтобы ты прислала ему того хлеба, который сам король ест.»

Королевна очень обрадовалась и приказала позвать к себе булочника, а булочнику велела принести того хлеба, который сам король изволит кушать. Зайчик и сказал при этом: «Но уж прикажи булочнику, чтобы он мне и снес этот хлеб до дому, а то мясницкие собаки опять за мной погонятся.»

Булочник снес ему хлеб до дверей комнаты самого хозяина, а там уж заяц поднялся на задние лапы, а в передние взял хлеб и поднес его своему господину.

«Видишь, господин хозяин, — сказал охотник, — сто червонцев теперь мои.»

Хозяин был очень удивлен этим, а охотник опять-таки сказал: «Ну вот, господин хозяин, хлеб с королевского стола у меня теперь есть; но мне захотелось отведать королевского жаркого.»

Хозяин проворчал: «Ну, это еще посмотрим,» — однако же биться об заклад не захотел.

Позвал охотник лисицу и сказал: «Лисонька! Ступай и принеси мне жаркого, которое сам король кушает.»

Лисица недаром слывет пронырой, пошла она по углам и закоулкам, так что ее ни одна собака не увидала, пробралась к королевне, села под ее стулом да лапкой ее за ножку!

Та взглянула под стул и узнала лисицу по ее ожерелью.

«Милая лисонька, — сказала королевна, — чего ты от меня желаешь?»

Та отвечала: «Господин мой, тот самый, что убил дракона, прибыл сюда и прислал через меня просить того жаркого, что сам король ест.»

Позвала королевна повара, заказала ему изготовить жаркое, как его королю на стол подают, и отнести вслед за лисою до самых дверей гостиницы.

Тут уж лисица приняла блюдо из рук повара, сначала обмахнула хвостом мух, которые обсели жаркое, и затем поднесла его своему господину.

«Вот видишь, господин хозяин, — сказал охотник, — хлеб и жаркое королевские у меня теперь есть; но хочу еще к этому и блюдо зелени, как его сам король кушает.»

Позвал он волка, сказал: «Милый волчок, ступай и принеси мне блюдо зелени, как его сам король изволит кушать.»

Волк пошел прямехонько к замку, потому что ему некого было бояться, и когда он пришел в комнату королевны, то дернул ее легонько сзади за платье, так что она оглянулась.

Королевна и его узнала по своему ожерелью и повела к себе, и сказала: «Милый волчок, чего ты от меня желаешь?» — «Мой господин, — отвечал волк, — тот самый, который дракона убил, прибыл сюда и через меня желает получить блюдо зелени в том виде, как его сам король кушает.»

Приказала королевна повару приготовить блюдо зелени, как его сам король изволит кушать, и отнести вслед за волком до самых дверей гостиницы; там принял волк блюдо от повара и отнес его своему господину.

«Вот видишь, господин хозяин, — сказал охотник, — теперь у меня и хлеб, и мясо, и зелень с королевского стола; ну, а я желаю еще отведать и королевского пирожного.»

Позвал он медведя и сказал ему: «Мишенька, ты до сладкого и сам охотник! Ступай-ка да принеси мне пирожного, как его сам король изволит кушать.»

Поскакал медведь к замку, и всякий встречный уступал ему дорогу; когда же он дошел до замковой стражи, та взяла было ружья наперевес и не хотела впускать его в замок.

Но он на задние лапы поднялся, а передними направо и налево стал наделять всех такими сильными оплеушинами, что вся стража рассыпалась, а он прямехонько прошел к королевне, стал позади нее, да и заворчал легонько.

Та оглянулась, узнала и медведя по ожерелью, позвала его в свою комнату и сказала: «Милый Мишенька, чего ты от меня желаешь?» — «Господин мой, — отвечал медведь, — тот самый, который убил дракона, прибыл сюда и просит через меня переслать ему пирожного, того самого, которое король кушает.»

Королевна позвала кондитера и приказала ему испечь пирожное по вкусу короля, и снести его вслед за медведем до самых дверей гостиницы. Там медведь сначала слизнул с блюда те сахарные катышки, которые с пирожного скатились, а затем, став на задние лапы, взял у кондитера блюдо и снес его своему господину.

«Видишь, господин хозяин, — сказал охотник, — вот у меня теперь и хлеб, и мясо, и зелень, и пирожное с королевского стола; но мне еще хочется попить того винца, которое сам король пьет.»

Позвал он своего льва и сказал ему: «Милый лев! Ты, я знаю, не прочь выпить, так ступай же и принеси мне вина, какое сам король изволит пить.»

Пошел лев по улицам, и все встречные люди бежали от него опрометью.

Когда же он пришел к замку и стража хотела загородить ему дорогу, то он только разок рявкнул — и все сразу разбежались.

Постучал он своим хвостом в дверь королевского замка, и сама королевна ему отворила.

Она не испугалась льва только потому, что узнала золотой замочек от своего ожерелья на шее льва, позвала его в свою комнату и сказала: «Милый лев, чего ты от меня желаешь?» — «Господин мой, — отвечал лев, — тот самый, что убил дракона, прибыл сюда. Он просит прислать ему через меня того вина, которое сам король пьет.»

Королевна приказала позвать кравчего, и тот должен был принести льву вина, которое сам король пьет.

«Нет, я лучше сам с ним пойду, — сказал лев, — и посмотрю, чтобы он дал мне настоящего.» И пошел с кравчим в погреб.

И когда они туда сошли, кравчий хотел было нацедить ему вина, которое пили королевские слуги, но лев сказал: «Постой! Я сначала вино-то отведаю!»

Нацедил себе полмеры и хлопнул ее разом. «Нет, — сказал он, — это не то вино.»

Кравчий посмотрел на него исподлобья и хотел нацедить из другой бочки, из которой угощали вином королевского дворецкого. «Стой! — сказал лев. — Я вино сначала сам отведаю,» — нацедил полмеры и выпил одним духом. «Это получше, — сказал он, — но это все еще не то вино.»

Тут кравший озлился и проворчал: «Этакая глупая животина, а туда же — вина разбирает!»

Но лев дал ему такого подзатыльника, что он грохнулся наземь, и когда поднялся на ноги, тогда уж, не говоря ни слова, провел льва в совсем отдельный погребок.

Там стояло королевское вино, исключительно предназначенное для короля лично.

Лев сначала нацедил себе полмеры этого вина, отведал его, тогда уж сказал: «Да, это может быть и настоящее.»

Затем он приказал кравчему нацедить этого королевского вина шесть бутылок.

Вот поднялись они из погреба, и когда лев вышел на свежий воздух, то покачивался из стороны в сторону и был немного навеселе; кравчий должен был снести ему вино до самых дверей гостиницы, и только там лев взял у него корзину с бутылками из рук и передал ее своему господину.

«Вот видишь, господин хозяин, — сказал охотник, — у меня тут и хлеб, и мясо, и зелень, и пирожное, и вино — все с королевского стола; вот я теперь и сяду за стол с моими зверями,» — и сел за стол, и стал есть и пить, и веселиться, видя, что королевна его не забыла и что он ей мил по-прежнему.

Окончив свой пир, охотник сказал: «Господин хозяин, вот я теперь поел и попил, как сам король изволит пить и есть. Ну, а теперь пойду к королевскому двору и возьму королевну за себя замуж.» — «Да как же это может случиться? — сказал хозяин. — Ведь у нее уж есть жених, и сегодня назначен день ее сговора.»

Тут охотник вытащил из кармана тот платочек, который королевна дала ему на драконовой горе (в нем и были завернуты семь языков чудовища), и сказал: «Мне поможет в этом деле то, что я держу в руке.»

Посмотрел хозяин на платочек и сказал: «Ну, уж чему другому, а этому я не поверю! Бьюсь об заклад своим двором и домом!»

На это в ответ охотник вынул кошелек с тысячей червонцев, положил его на стол и сказал: «Вот что я ставлю со своей стороны!»

Тем временем король, сев за свой королевский стол, сказал дочери-королевне: «Что было нужно всем этим диким зверям, которые к тебе приходили сегодня и взад и вперед расхаживали по моему королевскому замку?»

Королевна отвечала: «Этого я сказать не смею; лучше вы сами пошлите за господином этих зверей и прикажите позвать его сюда.»

Король послал одного из слуг своих в гостиницу и приказал позвать чужеземца во дворец.

Слуга пришел как раз в то самое время, когда хозяин с охотником побились об заклад.

Охотник и сказал хозяину: «Видишь, король сам посылает за мною слугу и приглашает меня; но я так спроста не пойду. — И сказал слуге: — Попроси короля, чтобы он прислал мне свое королевское платье, карету, запряженную шестериком лошадей, и при ней слуг, которые бы меня сопровождали.»

Услышав такой ответ, король сказал дочери: «Что мне следует делать?» Она отвечала: «Прикажите привезти, как он того желает — лучше будет.» Вот и послал король свое королевское платье, карету с шестериком лошадей и слугами к охотнику.

Когда тот все это увидел, то сказал хозяину: «Видишь ли, вот теперь и повезут меня, как я сам того пожелал,» — и надел королевское платье, взял платочек с языками дракона и поехал к королю.

Видит король, что он подъезжает к замку, и говорит дочери: «Как мне его принять?» А она ему в ответ: «Выйдите ему сами навстречу — так лучше будет.»

Вот и вышел король ему навстречу и взвел его наверх, и все звери последовали за охотником.

Король указал ему место рядом с собою и своей дочерью; а дворецкий сидел на другом конце стола как жених и пока что не узнавал охотника.

Во время обеда вынесли семь голов дракона напоказ, и король сказал: «Эти семь голов отрубил дракону мой дворецкий, а потому я и отдаю ему сегодня дочь в замужество.»

Тогда охотник поднялся с места, открыл все семь пастей дракона, заглянул в них и сказал: «А куда же девались семь языков дракона?»

Тут дворецкий перепугался, побледнел и не знал, что ему ответите; наконец он проговорил с перепугу: «Да у драконов языков-то вовсе и не бывает.» — «Хорошо было бы, если бы их вовсе не было у лжецов, — сказал охотник, — а языки дракона должны служить доказательством победы.»

Он развернул платочек, показал все семь языков, каждый из них вложил в ту пасть, из которой они были вырезаны, и каждый пришелся как раз в меру.

Затем он показал платочек королевне и спросил ее, кому она тот платочек дала.

А королевна отвечала: «Тому, кто убил дракона.» Тут подозвал он к себе все свое зверье, с каждого из них снял части ожерелья королевны, а у льва снял с шеи золотой замочек, показал королевне и спросил, кому принадлежит ожерелье.

Королевна отвечала: «Ожерелье и замочек принадлежали мне, и я все это поделила между зверьми, которые тебе помогли справиться с драконом.»

Только тогда уже охотник сказал: «Когда я, утомленный битвою с драконом, прилег отдохнуть и заснул, пришел дворецкий и отрубил мне голову; затем он унес с горы королевну и заставил ее признать себя победителем дракона; а что он солгал, тому служат доказательством языки дракона, платочек и ожерелье.»

Тут же он рассказал, как звери исцелили его при помощи дивного целебного корня, как он целый год скитался с ними по белу свету и, наконец, опять сюда пришел и узнал об обмане дворецкого из рассказа хозяин гостиницы.

«Точно ли правда, что этот человек убил дракона?» — спросил король у своей дочери.

«Точно правда, — отвечала дочь, — теперь я могу обнаружить позорное деяние дворецкого, так как оно выяснилось помимо меня, а ранее не могла, потому он вынудил у меня обещание никому не открывать этой тайны. Потому-то я и выговорила себе условие — сыграть свадьбу не ранее, как спустя год и день.»

Тут король приказал позвать своих двенадцать советников, которые должны были произнести приговор над дворецким, и те приговорили злодея к жестокой казни: привязать его к четырем волам и гнать их в разные стороны, пока не разорвут его на части; а за охотника он выдал свою дочь замуж, и все свое королевство поручил ему в управление.

Свадьба была сыграна превеселая, и молодой король призвал на свадьбу своего отца и своего воспитателя и наградил их большими богатствами.

Не забыл он и хозяина гостиницы, приказал его позвать и сказал ему: «Видишь, господин хозяин, я на королевне-то женился и потому твой дом и двор теперь мне принадлежат.» — «Да, так и по всей справедливости следует,» — сказал хозяин.

Но молодой король ответил: «На милости образца нет: твой двор и дом пусть тебе остаются, да к ним в придачу дарю еще тебе и тысячу червонцев.»

Вот и зажил молодой король со своей королевой припеваючи. Он часто выезжал на охоту, потому что очень охоту любил, и его верные звери должны были за ним следовать.

Поблизости же к городу находился лес, о котором ходили недобрые слухи.

Рассказывали в народе, что кто в него случайно зайдет, тому нелегко из него выбраться.

Но молодому королю очень хотелось в нем поохотиться, и он до тех пор приставал к своему тестю-королю, пока тот ему это не разрешил. Вот и выехал он на охоту с большою свитою.

Когда он подъехал к лесу, то увидел в лесу как снег белую лань и сказал своим людям: «Постойте здесь, пока я вернусь к вам, я хочу на эту красотку поохотиться.»

Сказав это, он въехал в лес, и только его звери последовали за ним. Свита юного короля простояла и прождала его до вечера, но он не появлялся из леса; тогда свита вернулась домой и рассказала молодой королеве, что ее супруг погнался в волшебном лесу за белой ланью и не вернулся оттуда.

И та очень стала тревожиться о своем супруге. А он ехал да ехал по следу за белой ланью и никак не мог ее нагнать; когда ему казалось, что он приблизился к ней как раз на выстрел, она вдруг быстро от него ускользала и наконец совсем сгинула вдали. Тут только он заметил, что далеко заехал в лес; он взял охотничий рог, стал трубить, но никто не отозвался на его призыв, потому что его свита не могла его услышать.

Ночь тем временем уже наступила, и он увидел ясно, что ему не вернуться домой в тот день, а потому сошел с коня, развел огонь под деревом и собрался под ним переночевать.

Сел он у огня, и звери его полегли кругом, и вдруг ему почудился человеческий голос.

Стал он кругом озираться — и ничего не видел. Но вот снова услышал он как будто вздохи чьи-то у себя над головою, глянул вверх и увидел на дереве старушоночку, которая потихоньку стонала и повторяла: «У-у-у! Как мне холодно!» Он и скажи ей: «Сойди, тетка, вниз и обогрейся, коли тебе холодно.» Но та отвечала: «Нет, твои звери меня кусать станут.» — «Ничего они тебе не сделают, тетка, сходи смело.»

А старушонка-то была ведьма и сказала: «Я тебе скину прутик с дерева, ударь их тем прутиком по спине; тогда они мне никакого худа не сделают.»

И точно, скинула ему прутик, и как только он своих зверей тем прутиком ударил, так они тотчас присмирели и превратились в камни.

Обезопасив себя таким образом от зверей, ведьма живо спрыгнула с дерева и его коснулась прутом, и превратила в камень. И стала она смеяться, и стащила молодого короля и его зверей в глубокий ров, где уже много лежало таких же камней.

Когда же юный король совсем не вернулся домой, страх и тревога молодой королевы стали все более и более возрастать.

А тут как раз еще случилось, что другой-то брат, который при разлуке направился на восток, пришел в то же королевство. Он все искал себе службы и никакой не находил, и пришлось ему скитаться по белу свету и показывать людям, как его звери пляшут.

Вот и вздумалось ему, что надо бы взглянуть на ножик, который они с братом при расставании вонзили в дерево; ему захотелось узнать, как живется его брату.

Когда он пришел к дереву, то увидел, что нож с братниной стороны наполовину заржавел, а наполовину все еще блестит.

Он перепугался и подумал: «Верно, моего брата постигло большое несчастье; но, может быть, я еще могу спасти его, ведь одна половинка ножа еще блестит.»

Он тотчас направился со своими зверьми на запад, и когда пришел к городским воротам, городская стража выступила к нему навстречу и спросила, не прикажет ли он оповестить свою супругу о своем прибытии — молодая королева, мол, уже два дня в большой тревоге по поводу его отсутствия и опасается того, что он погиб в волшебном лесу.

Стража-то приняла его за своего молодого короля, до такой степени он был на него похож, и за ним точно так же шли дикие звери, как и за братом его.

Юноша сразу понял, что речь идет о его брате, и подумал: «Лучше всего будет мне выдать себя за брата, тогда легче мне будет и спасти его.» Поэтому он дозволил страже проводить себя до замка и был там принят с великою радостью.

Юная королева приняла его за своего супруга и спросила, почему он так долго находился в отсутствии. «Я заблудился в лесу, — отвечал он, — и никак не мог из того леса выбраться.»

Так и жил он в замке еще дня два и тем временем разузнал все, что касалось заколдованного леса, и наконец сказал: «Я еще раз должен туда съездить поохотиться.»

Как ни старались старый король и молодая королева отговорить его от этого намерения, он настоял на своем и выехал на охоту с большою свитою.

Когда он прибыл в лес, с ним случилось все точно так же, как и с его братом: он точно так же увидел белоснежную лань и сказал своим людям: «Останьтесь здесь и подождите, пока я вернусь,» — въехал в лес, и звери его за ним же побежали.

Точно так же не мог он нагнать этой лани и забрался так далеко в лес, что должен был в нем заночевать.

И когда он развел огонь, точно так же услышал, как кто-то над ним стонет: «У-у-у, как мне холодно!»

Глянул вверх — и та же самая ведьма сидела на дереве среди ветвей. «Коли тебе холодно, так сходи сюда, тетка, да и грейся!» — «Нет, — отвечала она, — твои звери искусают меня.» — «Они тебя не тронут.» — «А вот я тебе отсюда скину прутик, — сказала ведьма, — ты их тем прутиком хлестни, так они и точно меня не тронут.»

Но охотник не доверился старухе и сказал: «Зверей своих я твоим прутиком хлестать не стану; сходи сюда сама, а не то я тебя стащу с дерева.»

Тогда уж она ему крикнула: «Мало ли чего ты захочешь! Да и что ты мне можешь сделать?» — «А вот что: не сойдешь доброй волей, так я тебя выстрелом собью с дерева.» — «Стреляй, пожалуйста, я твоих пуль-то и не боюсь вовсе!»

Он прицелился в нее и выстрелил, но ведьма была заговорена против всяких свинцовых пуль, она громко и раскатисто рассмеялась и сказала: «Небось, не попадешь в меня!»

Но он был малый не промах: оборвал три серебряных пуговицы со своей одежды, зарядил ими ружье (а против серебряной пули она заговорена не была), и чуть только выстрелил, ведьма с визгом грохнулась с дерева.

Тогда он наступил на нее ногою и сказал: «Старая ведьма, если ты тотчас не скажешь мне, куда ты подевала моего брата, то я тебя сейчас схвачу в охапку и брошу в огонь!»

Ведьма перепугалась, стала просить пощады и сказала: «Он вместе со своими зверьми лежит окаменелый во рву.» Тогда он вынудил ее за собою следовать, грозил ей и сказал: «Старая чертовка, ты теперь должна вновь оживить и моего брата, и всех тех, кто с ним вместе брошен тобою в этот ров! Не то тебе одна дорога — в огонь!»

Она взяла какой-то прутик в руки, прикоснулась им к камням: и ожил его брат со своими зверьми, и многие другие — купцы, ремесленники, пастухи; все поднялись изо рва, поблагодарили охотника за свое освобождение и разбрелись в разные стороны.

А братья-близнецы, свидевшись после долгой разлуки, целовались и обнимались, и от души радовались.

Затем схватили они ведьму, связали и бросили в огонь, и когда она сгорела, тогда и лес сам собою поредел и просветлел, так что можно было сквозь него видеть издали замок королевский.

Вот и пошли оба брата вместе домой и на пути рассказывали друг другу все, что с ними случилось.

Когда же младший сказал, что он теперь вместо старого короля владеет всею страною, то старший заметил ему: «Я в этом убедился, когда пришел в ваш город и меня там за тебя приняли; мне оказывали всякие королевские почести, а молодая королева приняла меня за своего супруга и заставила сидеть с собою рядом за столом.»

Как услыхал об этом младший брат, так и вскипел ревностью, и в гневе выхватил меч, отсек им голову брату.

Когда же тот пал на землю мертвый и младший брат увидел его кровь, лившуюся обильною струею, тогда его обуяло раскаяние. «Брат мой меня от ведьмы спас, — воскликнул он с громкими рыданиями, — а я отплатил ему тем, что убил его!»

Но тут подошел к нему заяц и предложил ему сбегать за корнем жизни; побежал и принес корень еще вовремя: мертвый ожил, и даже следа его раны не осталось.

Затем они пошли далее, и младший сказал: «Ты на меня похож, как две капли воды, на тебе такое же королевское платье, как на мне, и такие же звери идут вслед за тобой, вот мы и войдем в двое противолежащих ворот города и прибудем к старому королю с противоположных сторон.»

На том они и расстались; и вот к старому королю одновременно пришли две стражи от двух противоположных ворот города, и каждая из них возвестила, что молодой король со своими зверьми прибыл с охоты. Король сказал: «Быть не может! Ведь эти ворота отстоят друг от друга на час пути!»

Между тем оба брата с двух разных сторон вступили в ворота королевского замка, и оба поднялись наверх одновременно. Тут король, обратясь к дочери, сказал: «Скажи ты мне, который из них твой супруг? Они оба на одно лицо, и я различить их не берусь!»

Она заметалась в страхе, потому что и сама не могла отличить одного брата от другого; но вспомнила наконец об ожерелье, которое она поделила между зверьми, стала искать его и нашла на одном из львов свой золотой замочек…

Тогда она радостно воскликнула: «Кому этот лев служит, тот и есть мой настоящий супруг!»

Молодой король на это рассмеялся. «Точно, этот и есть настоящий!» — сказал он, и все они вместе сели за стол, стали есть, пить и веселиться.

1 Звезда2 Звезды3 Звезды4 Звезды5 Звезд (12 оценок, среднее: 4,83 из 5, вы еще не оценили)

Загрузка…

Текст сказки:

Жили однажды два брата — один богатый, другой бедный. Был богатый золотых дел мастером, и было сердце у него злое. А бедный кормился тем, что метлы вязал, и был он добрый и честный. Было у бедного брата двое детей, мальчики-близнецы, и были они один на другого как две капли воды похожи. И ходили, два мальчика в дом к богачу, где им давали поесть, что из объедков останется.

Случилось, что пошел раз бедняк в лес за прутьями и увидел там птицу; она была вся золотая и такая красивая, какой он ни разу еще не видывал. Поднял он камешек, бросил и попал прямо в птицу; упало с нее одно лишь золотое перо, а птица улетела. Взял бедняк перо и принес его своему брату. Посмотрел тот на перо и говорит:

— Да это настоящее золото, — и дал ему за него много денег.

На другой день взобрался бедняк на березу и хотел было срубить несколько веток, вдруг вылетела оттуда та же самая птица. Стал он дальше искать — и нашел гнездо, лежало в нем яйцо, и было оно золотое. Взял он яйцо и отнес его своему брату. А тот говорит опять:

— Это чистое золото, — и дал ему за него столько, сколько оно стоило.

Наконец золотых дел мастер сказал:

— Хотелось бы мне иметь самую птицу.

Пошел бедняк в третий раз в лес и увидел на дереве золотую птицу; он взял камень, сбил ее с дерева и принес своему брату, и тот дал ему за нее целую пригоршню золота.

«Ну, теперь-то мне есть на что жить», — подумал бедняк и воротился довольный домой.

А был золотых дел мастер хитер и умен: он прекрасно знал, что это за птица. Позвал он жену и говорит:

— Зажарь-ка мне золотую птицу, да постарайся, чтоб ничего из нее не пропало. У меня охота съесть ее одному.

А птица та была не простая, а волшебная: кто съест ее сердце и печень, тот каждое утро будет находить у себя под подушкой золотой.

Ощипала жена птицу, приготовила ее как следует, насадила на вертел и принялась ее жарить. Но случилось так, что понадобилось ей выйти из кухни по какому-то делу, и вбежали как раз туда в это время двое детей бедняка-метельщика, стали у вертела и разок-другой его повернули. И выпало из птицы на сковородку два кусочка, а мальчик и говорит:

— Я голоден. Давай-ка эти маленькие кусочки съедим, ведь этого никто не заметит.

И они съели оба по кусочку; а тут входит жена богача, видит, что они что-то едят, и спрашивает:

— Что это вы едите?

— Два кусочка, они выпали из птицы, — ответили мальчики.

— Да ведь это же были сердце и печень! — воскликнула испуганная женщина, и чтоб муж ничего не заметил и не разгневался, она быстро зарезала петушка, вырезала у него сердце и печень и сунула их в золотую птицу. Когда птица поджарилась, женщина принесла ее золотых дел мастеру, и тот съел ее один и ничего не оставил. На другое утро сунул он руку под подушки, рассчитывая вытащить оттуда золотой, но там не оказалось ничего.

А дети и не знали, откуда им счастье такое привалило: на другое утро, только они встали, как что-то со звоном упало на пол; подняли они, смотрят, — а это два червонца. Принесли они их своему отцу. Тот удивился и говорит:

— Как же это могло случиться?

Но когда они нашли и на другое утро два золотых, и так каждый день, то пошел он к своему брату и рассказал ему эту удивительную историю.

Золотых дел мастер тотчас смекнул, как это вышло, и понял, что дети съели сердце и печень золотой птицы. И вот, чтобы отомстить им за это, — а был он к тому же завистлив и бессердечен, — он сказал их отцу:

— Дети твои с нечистой силой спутались; не бери этого золота и не держи их больше у себя в доме, ибо нечистый имеет над ними силу и может и тебя самого довести до беды.

Отец боялся черта, и как ни было ему тяжело, а завел он своих детей-близнецов в лес и бросил их там, хоть и трудно ему было на сердце.

Вот стали двое детей бродить по лесу да искать дорогу домой, но найти ее никак не могли и всё больше и больше заходили в густую чащу. Встретили они, наконец, охотника, и спросил он у них:

— Дети, вы чьи?

— Мы сыновья бедного метельщика, — ответили они и рассказали ему, что отец не захотел их больше держать у себя в доме оттого, что каждое утро у них под подушками оказывался золотой.

— Ну, — сказал охотник, — в этом нет ничего дурного, если вы при этом остались честными и не стали оттого лежебоками.

Доброму человеку мальчики понравились, а так как детей у него не было, то взял он их к себе домой и сказал:

— Я вам буду вместо отца родного и вас воспитаю.

Стали они учиться у него охотничьему делу, а червонцы, которые каждый из них находил, подымаясь с постели, он для них сберегал на случай, если они в будущем им понадобятся.

Вот дети выросли. И взял их однажды приемный отец с собой в лес и сказал:

— Сегодня каждый из вас должен сделать по пробному выстрелу, чтобы я мог признать вас подмастерьями и настоящими охотниками.

Вышли они с ним на стойку и долго ждали, а дичи всё не попадалось. Глянул охотник и увидел стаю белых гусей; летели они треугольником, и он сказал одному из учеников:

— А ну-ка, сбей мне с каждого угла по одному гусю.

Тот нацелился и сделал свой пробный выстрел удачно. Вскоре после того показалась вторая стая, она летела двойкой. И велел охотник другому ученику сбить по одному гусю, и ему тоже пробный выстрел удался. Тогда приемный отец говорит:

— Теперь я вас отпускаю, вы уже опытные охотники.

Пошли после того двое братьев в лес, стали между собой советоваться и кое-что порешили. А когда вечером сели ужинать, они говорят своему приемному отцу:

— Мы есть не станем, и куска не съедим, пока вы не исполните одну нашу просьбу.

Он спрашивает:

— Какая же у вас просьба?

Они отвечают:

— Теперь ученье свое мы закончили и должны попытать счастья. Так вот, дозвольте нам уйти странствовать.

И сказал старик с радостью:

— Вы рассуждаете, как храбрые охотники, и то, что вы хотите, было и моим желаньем. Отправляйтесь в путь, и будет вам удача. — Потом они вместе радостно поели и выпили.

Вот наступил назначенный день, и подарил приемный отец каждому из них по хорошему ружью и по собаке и велел взять из сбереженных червонцев столько, сколько каждый из них пожелает. Затем он проводил их и дал им еще на прощанье блестящий отточенный нож и сказал:

— Если вам придется когда-нибудь друг с другом расстаться, воткните этот нож в дерево на перекрестке дорог, и тот, кто из вас вернется, сможет по этому ножу узнать про судьбу своего брата; та сторона ножа, в какую сторону тот уйдет, в случае его смерти покроется ржавчиной; а пока он будет в живых, она останется блестящей.

Пошли двое братьев дальше и зашли в лес, да такой дремучий, что и за целый день не могли оттуда выбраться. Пришлось им там заночевать, и они съели все, что было у них в охотничьих сумках; пришлось им идти еще и другой день, но из лесу выбраться они никак не могли. Есть им было нечего. Вот один из них и говорит:

— Надо бы нам что-нибудь застрелить, а не то голодать придется.

Зарядил он свое ружье и стал поглядывать по сторонам. Вдруг выбежал старый заяц. Нацелился охотник, а заяц как закричит:

Ты не бей меня, стрелок,

Двух зайчат отдам за то.

Прыгнул заяц в кусты и принес двух зайчат; но зверушки играли так весело и были такие приятные, что охотник не мог решиться их убить. Братья оставили их у себя, и маленькие зайчата поскакали вслед за ними. А тут увидели они вскоре, как пробиралась тайком лиса, хотели ее было убить, но она как закричит:

Ты не бей меня, стрелок,

Лисенят я дам за то.

Принесла она им двух лисенят; но охотникам не хотелось их убивать. Они оставили их заодно с зайчатами, и пошли лисенята вслед за охотниками. А тут вскоре вышел из чащи волк. Нацелились в него охотники, а волк как закричит:

Ты не бей меня, стрелок,

Двух волчат отдам за то.

Пустили охотники к остальным зверям двух молодых волчат, и те пошли следом за ними. Потом явился медведь, и ему тоже захотелось пожить еще на свете и по лесу потопать, и он закричал:

Ты не бей меня, стрелок,

Медвежат отдам за то.

Двое молодых медвежат тоже присоединились к остальным зверям и пошли за охотниками. И кто же явился наконец? Явился лев и тряхнул своей гривой. Но охотники не испугались и прицелились в него. Но лев тотчас сказал:

Ты не бей меня, стрелок,

Львят отдам тебе за то.

Он принес своих львят, и оказалось теперь у охотников два льва, два медведя, две лисы и два зайца; все они шли за ними следом и им служили. Но голода своего охотники так и не удовлетворили, и говорят они лисенятам:

— Эй вы, проныры, достаньте-ка нам что-нибудь поесть, вы-то ведь хитрые-прехитрые.

И ответили они:

— Неподалеку отсюда находится деревня, где мы не раз кур таскали; дорогу туда мы вам укажем.

Пошли охотники в ту деревню, купили себе кое-чего поесть, велели накормить и своих зверей и отправились дальше. Лисенятам все места здесь были хорошо знакомы, где какие дворы с курами находятся, и они могли везде указать охотникам.

Ходили-бродили охотники по разным местам, но нигде не могли себе найти такой службы, чтоб остаться всем вместе. Тогда они и говорят:

— Не иначе, как придется нам друг с другом расстаться.

Поделили они между собой зверей, — и получил каждый по львенку, медвежонку, волчонку, лисенку и зайчику. Потом они попрощались, обещали любить друг друга братской любовью до самой смерти, воткнули в дерево нож, который им дал приемный отец, и вот пошел один на восток, а другой на запад.

Пришел младший брат со своими зверями в город, и было в том городе все черным крепом затянуто. Зашел он в харчевню и спросил у хозяина, не сможет ли тот приютить его зверей. Отвел хозяин их в стойло, а была там в стене дыра; вылез заяц наружу и притащил себе кочан капусты, а лиса принесла курицу, съела ее и принялась за петуха. А волк, медвежонок и львенок были побольше и вылезти не могли. Предложил хозяин вывести зверей туда, где лежала в то время на траве корова, пусть-де вдосталь там наедятся. Накормил охотник своих зверей и спрашивает потом у хозяина:

— Отчего весь город черным крепом затянут?

Ответил хозяин:

— Оттого, что завтра должна умереть единственная дочь короля.

Спрашивает охотник:

— Разве она смертельно больна?

— Нет, — ответил хозяин, — она совершенно здорова, но должна умереть.

— Как же это так? — спросил охотник.

— Да вот стоит за городом высокая гора, и живет на ней дракон; и каждый год ему обязаны отдавать невинную девушку, а не то он опустошит всю нашу страну. Ему отдали уже всех девушек, и не осталось ни одной, кроме королевны; но пощады ждать не приходится, ее должны отдать завтра дракону.

Охотник сказал:

— А почему ж не убьют дракона?

— Ах, — ответил хозяин, — уж сколько рыцарей пыталось это сделать, но все жизнью своей поплатились; король обещал тому, кто одолеет дракона, отдать свою дочь в жены, а после смерти своей и все королевство.

Ничего не сказал на это охотник, но на другое утро он взял своих зверей и поднялся вместе с ними на Драконову гору. Стоял на ее вершине небольшой храм, на алтаре было три чаши с вином, и было на них написано: «Кто эти чаши выпьет, станет самым могучим человеком на свете и овладеет мечом, что закопан перед дверным порогом».

Охотник из чаш этих пить не стал, вышел оттуда и нашел в земле меч, но не смог он его и с места сдвинуть. Он вернулся назад, выпил чаши и стал вдруг настолько могуч, что смог уже меч поднять, держа его в руке, и им размахивать.

Настал час, когда девушка должна была быть выдана дракону, и ее провожали король, маршал и придворные. Увидела девушка издали на вершине Драконовой горы охотника и подумала, что то стоит дракон и ее дожидается, и не хотела подыматься на гору; но, наконец, пришлось ей взойти туда против воли, а не то бы погиб весь город. Вернулся король домой с придворными в великой печали, а маршал королевский должен был там оставаться и издали за всем наблюдать.

Поднялась королевна на самую вершину горы, — и стоял там не дракон, а молодой охотник; он утешил ее и сказал, что хочет ее спасти; он отвел ее в храм и там запер.

Вскоре появился с великим шумом семиглавый дракон. Увидав охотника, дракон удивился и говорит:

— Что тебе тут на горе надо?

Ответил охотник:

— Я хочу с тобой сразиться.

Сказал дракон:

— Не один уже рыцарь здесь свою жизнь положил, и с тобой я тоже управлюсь,.— и он дохнул пламенем из своих семи пастей.

Загорелась сухая трава, и пришлось бы охотнику в пламени и дыму задохнуться; но прибежали звери и весь огонь затоптали.

Кинулся дракон на охотника, но тот выхватил свой меч, он засвистел в воздухе и снес дракону три головы прочь. Тут разъярился дракон, поднялся на воздух и стал изрыгать на охотника пламя; хотел было на него броситься, но охотник выхватил снова меч и отрубил ему еще три головы.

Ослабело чудовище и рухнуло наземь, но все ж таки готовилось кинуться на охотника; но тот, собрав последние силы, отсек ему хвост. Бороться охотник больше не мог, он кликнул своих зверей, — и они разорвали дракона в клочья.

Кончился бой, отпер охотник храм, видит — лежит королевна на полу: от страха и ужаса, пока длился бой, она лишилась чувств. Он вынес ее на воздух, и когда она снова очнулась и открыла глаза, он показал ей изрубленного на куски дракона и сказал, что она теперь спасена. Она обрадовалась и сказала:

— Ты станешь теперь моим мужем, ведь мой отец обещал выдать меня за того, кто убьет дракона.

Потом сняла она с шеи коралловое ожерелье и разделила его в награду между зверями, и достался льву золотой замочек. А свой носовой платок, на котором было вышито ее имя, она подарила охотнику. Он пошел и вырезал из семи драконовых голов языки и завернул их в платок, чтобы лучше их сохранить.

После того как все это случилось, охотник, измученный жарой и сраженьем, сказал девушке:

— Мы оба с тобой устали, давай немного поспим.

Она согласилась; они легли на землю, и молвил охотник льву:

— Ты нас охраняй, чтоб во время сна никто на нас не напал, — и они с девушкой уснули. Лев улегся рядом с ними, чтобы нести стражу, но он тоже устал от битвы с драконом и потому кликнул медведя и сказал:

— Ложись рядом со мной, мне надо немного поспать; если кто подойдет, ты меня разбуди.

Улегся медведь рядом с ним, но он тоже устал, кликнул волка и сказал:

— Ложись рядом со мной, мне надо немного поспать; если кто подойдет, ты меня разбуди.

Улегся волк рядом с ним, он тоже устал, кликнул лису и сказал:

— Ложись рядом со мной, мне надо немного поспать; а если кто подойдет, ты меня разбуди.

Улеглась с ним рядом лиса, и она тоже устала, позвала зайца и говорит:

— Ложись со мной рядом, мне надо немного поспать; если кто придет, ты меня разбуди.

Сел заяц рядом с ней, но бедный зайчик ведь тоже устал, ему некого было позвать в сторожа, — и он уснул.

И вот уснули королевна, охотник, лев, медвежонок, волк, лиса и зайчик, и все спали глубоким сном.

Но маршал, который должен был за всем наблюдать издали, не видел, чтобы дракон улетел с девушкой. На горе было все тихо, и вот, наконец, он отважился и взошел на вершину. И лежал дракон на земле, изрубленный и разорванный на куски; а поодаль от него королевна и охотник со своими зверями, и все были погружены в глубокий сон. А был маршал человек злой и жестокий, он выхватил свой меч и отрубил охотнику голову, схватил девушку на руки и унес ее с горы. Девушка, проснувшись, испугалась, но маршал ей говорит:

— Ты теперь в моих руках; ты должна будешь сказать, что это я убил дракона.

— Этого сказать я не могу, — ответила она, — ведь это сделал охотник со своими зверями.

Тогда выхватил маршал свой меч и пригрозил ее убить, если она его не послушает, и так заставил ее дать обещание. Затем он принес ее королю. Как увидел король свою любимую дочку в живых, то не знал, как ему и радоваться, — ведь он думал, что ее разорвало чудовище.

И сказал маршал:

— Это я убил дракона и освободил девушку и все королевство, поэтому требую ее себе в жены, как это было обещано.

Король спросил девушку:

— Это правда, что он говорит?

— Ах, да, — ответила она, — это, должно быть, правда. Но я ставлю условие, чтоб свадьба праздновалась только спустя год и один день. — Она надеялась за это время услышать что-нибудь о своем милом охотнике.

А на Драконовой горе всё еще лежали звери со своим мертвым хозяином. Но вот прилетел большой шмель и сел на нос зайцу; заяц смахнул его лапой и продолжал спать. Прилетел шмель во второй раз, но заяц опять смахнул его лапой и продолжал спать. Прилетел шмель в третий раз и укусил его за нос, чтоб заяц проснулся. Только заяц проснулся, разбудил он лису, лиса — волка, волк — медведя, а медведь льва. Проснулся лев, видит — нет девушки, а хозяин лежит мертвый; поднял лев страшный рев и завопил:

— Кто это сделал? Медведь, почему ты меня не разбудил?

Медведь спросил волка:

— Почему ты меня не разбудил?

А волк лису:

— Почему ты меня не разбудила?

А лиса зайца:

— Почему ты меня не разбудил?

И только один бедный заяц не знал, что ему ответить, — так и остался он виноватым.

Решили тогда звери на него накинуться, но он стал просить о пощаде и сказал:

— Не губите меня, я нашего хозяина оживлю. Я знаю одну гору, растет на ней корень: если кому положить его в рот, тот от всяких болезней и ран исцелится. Но до этой горы ходу двести часов.

Сказал лев:

— Ты должен за сутки сбегать туда и назад вернуться и принести этот корень.

Ускакал заяц, и за сутки вернулся назад, и принес корень. Приставил лев голову охотнику, заяц засунул ему в рот корень, вмиг все снова срослось, забилось сердце, и он ожил опять.

Проснулся охотник, видит — нету девушки, испугался он и подумал: «Она, должно быть, ушла, пока я спал, чтобы от меня избавиться».

Лев второпях приставил голову своему хозяину задом наперед, но за печальными думами о королевне охотник этого не заметил: только к полудню, когда ему захотелось есть, он увидел, что голова поставлена у него задом наперед; он никак не мог разобраться, отчего это так, и спросил у зверей, что с ним приключилось во сне.

Тогда рассказал ему лев, что все они, утомившись, уснули, а когда проснулись, нашли его мертвым, с отрубленной головой; заяц принес корень жизни, а он второпях приставил голову задом наперед; но ошибку свою, конечно, он исправит. Он оторвал охотнику голову, повернул ее, а заяц заживил ее корнем.

Однако охотник запечалился, пошел скитаться по свету и заставил своих зверей плясать перед людьми. И случилось так, что как раз по прошествии года он пришел снова в тот самый город, где освободил королевну от дракона; но теперь весь город был украшен красною тканью. Спросил охотник хозяина харчевни:

— Год тому назад город был весь в трауре, а нынче он весь в красном? Что это значит?

Ответил хозяин харчевни:

— Год тому назад дочь нашего короля должны были выдать на съедение дракону, но маршал вступил с ним в бой и его убил, и вот завтра должны праздновать их свадьбу, — вот почему был город тогда в трауре, а нынче он весь в красном.

На другой день, когда назначен был свадебный пир, говорит охотник хозяину харчевни:

— Ты мне поверишь, хозяин, что нынче я буду есть при тебе хлеб с королевского стола?

— Нет, — ответил хозяин, — бьюсь с тобой об заклад на сто червонцев, что этого не случится.

Охотник принял условие и выставил в свою очередь кошелек с таким же количеством золотых. Затем кликнул он зайца:

— Ступай, мой милый попрыгун, да принеси мне хлеб с королевского стола.

Для зайчика это было совсем нетрудно, а поручить это кому-нибудь другому он не мог, и пришлось ему скакать одному. «Ох, — подумал он, — придется мне самому по улицам прыгать, — пожалуй, кинутся за мной гончие». Как подумал он, так и случилось; кинулись за ним собаки и хотели было вцепиться ему в шкуру. Но заяц прыгнул — разве ты не видал? — и как бросится в караульную будку, и солдат его не заметил. Подбежали собаки, хотели было зайца оттуда вытащить, но солдат шуток не любил, ударил их прикладом, и они с лаем и воем убежали прочь.

Заметил заяц, что хитрость ему удалась, прискакал в замок да прямо к королевне; уселся к ней под стул и стал ей ногу царапать. А королевна говорит: «Пошла прочь!» — она думала, что это собака. Заяц царапнул королевну за ногу еще раз, а она опять говорит: «Пошла прочь!» — она думала, что это собака. Но заяц не смутился и царапнул королевну в третий раз. Глянула она вниз и узнала зайца по своему ожерелью. Взяла она зайчика к себе на колени, отнесла в свою комнату и спрашивает:

— Милый зайчик, чего ты хочешь?

Он ответил:

— Мой хозяин, который убил дракона, находится здесь; он послал меня попросить хлеба, который ест сам король.

Обрадовалась королевна, велела позвать хлебодара и приказала ему принести хлеб, который ест король. Тогда зайчик говорит:

— Но пускай хлебодар мне его и донесет, а не то нападут на меня гончие.

И отнес хлебодар этот хлеб до самых дверей харчевни. Стал заяц на задние лапы, взял хлеб в передние и принес его своему хозяину. Тогда охотник и говорит:

— Ну, хозяин, а сто золотых-то теперь мои!

Удивился хозяин, а тот говорит:

— Что ж, хозяин, хлеб-то у меня имеется! Да вот хотелось бы мне теперь и королевского жаркого отведать.

Сказал хозяин:

— Что ж, посмотрим, — но спорить больше не стал.

Кликнул охотник лису и говорит:

— Лисичка, сходи-ка ты да принеси мне жаркое, какое кушает сам король.

Рыжая лиса знала все ходы и выходы лучше других. Прокралась она по углам да закоулкам, и ни одна собака ее не заметила. Села лиса под стулом королевны, стала ей ногу царапать. Глянула королевна вниз и узнала лису по ожерелью; взяла ее к себе в комнату и спрашивает:

— Лисонька, милая, чего тебе надобно?

Ответила лиса:

— Мой хозяин, который убил дракона, находится здесь и послал меня, чтоб я попросила жаркого, что ест сам король.

Велела королевна позвать повара и сказала, чтоб он приготовил жаркое, какое ест король, и донес бы его лисе до самых дверей харчевни.

Взяла лиса блюдо, отогнала сначала хвостом мух, что уселись на жаркое, и принесла его своему господину.

— Ну, хозяин, — сказал охотник, — хлеб и мясо у нас теперь имеются, но хотелось бы отведать и тех овощей, что ест сам король.

Кликнул он волка и говорит:

— Милый волк, ступай да принеси ты мне тех овощей, что ест король.

Пошел волк напрямик в замок, потому что он никого не боялся, зашел в комнату королевны и дернул ее сзади за платье, чтоб она оглянулась. Узнала она его по ожерелью и спрашивает:

— Милый волк, чего тебе надобно?

Он ответил:

— Мой хозяин, который убил дракона, находится здесь, он просил дать тех овощей, которые ест сам король.

Кликнула королевна повара и велела ему приготовить тех овощей, которые ест король, и донести их волку до самых дверей харчевни. Взял волк у него блюдо и принес его своему господину.

— Вот видите, хозяин, — говорит охотник, — теперь имеется у меня и хлеб, и жаркое, и овощи; но хотелось бы мне отведать еще и сладкого, которое ест король.

Он кликнул медведя и говорит:

— Милый медведь, ты небось любишь сладким полакомиться, так вот ступай да принеси мне сладкое блюдо, какое ест сам король.

Затопал медведь прямо к замку, и каждый ему уступал дорогу. Подошел он к страже, и выставила стража перед ним ружья, не хотела его пропускать в королевский замок. Тут поднялся медведь на задние лапы, надавал им таких затрещин, что вся стража попадала наземь, — и двинулся медведь прямо к королевне, стал сзади нее и зарычал тихонько. Оглянулась она, узнала медведя и велела ему идти с ней в комнату, и спрашивает:

— Милый медведь, ты чего хочешь?

Он ответил:

— Мой хозяин, который убил дракона, находится здесь, он прислал меня за сладким, которое ест сам король.

Велела королевна позвать кондитера и приготовить сладкое блюдо, какое ест король, и отнести его медведю до самых дверей харчевни. Начал тут медведь лизать сладкие леденцы, что скатились наземь, затем он поднялся на задние лапы, взял в передние блюдо и принес его своему господину.

— Видите, хозяин, — сказал охотник, — вот имеется у меня теперь и хлеб, и жаркое, и овощи, и сладкое; но хотелось бы мне попить и вина, которое пьет сам король.

Позвал он своего льва и сказал:

— Милый лев, ведь ты до хмельного охотник, так вот ступай да принеси мне вина, которое пьет сам король.

Зашагал лев по улицам, и люди от него убегали; а когда подошел он к страже, та хотела ему преградить дорогу, но лев так взревел, что все от него отскочили.

Подошел лев к королевской комнате и постучался хвостом в дверь. Вышла оттуда королевна, она было льва испугалась, но, узнав его по золотому замочку от своего ожерелья, велела ему идти за ней в комнату и спросила:

— Милый лев, ты чего хочешь?

Он ответил:

— Мой хозяин, который убил дракона, находится здесь; он поручил мне попросить вина, какое пьет сам король.

Позвала королевна виночерпия, и он должен был дать льву вина, которое пьет сам король. Сказал лев:

— Я хочу пойти с виночерпием вместе и посмотреть, чтоб он дал мне настоящего.

Спустился лев вместе с виночерпием в винный подвал. Пришли они туда, и хотел виночерпий нацедить ему простого вина, какое пьют слуги, но лев сказал:

— Постой! Сперва я вино попробую, — нацедил себе полкружки и выпил его залпом. — Нет, — сказал он, — это вино не то.

Глянул на него виночерпий искоса, но пошел и хотел нацедить ему вина из другой бочки, что было для королевского маршала. Но лев сказал:

— Постой! Сперва я вино попробую, — нацедил себе полкружки и выпил его. — Это будет получше, но все-таки это не то.

Разозлился тогда виночерпий и сказал:

— Может ли такой глупый зверь в вине разбираться?

Но лев дал ему по уху, — тот так и покатился на землю; и когда поднялся на ноги, он повел льва, ни слова не молвив, в особый небольшой подвал, где стояло королевское вино, которое не давали пить никому из людей. Нацедил лев сперва себе полкружки, отведал вина и говорит:

— Это, пожалуй, настоящее, — и велел виночерпию налить его шесть бутылок.

Затем поднялись они наверх. Вышел лев из подвала шатаясь, был он немного под хмелем, и должен был виночерпий отнести ему вино до самых дверей харчевни; тут взял лев корзину в пасть и принес ее своему господину.

Сказал охотник:

— Видишь, хозяин, теперь есть у меня хлеб, и мясо, и овощи, и сладкое, и вино — все, что ест и пьет сам король; а теперь я со своими зверями пообедаю.

Он уселся, начал есть и пить и дал также поесть и попить зайцу, лисе, волку, медведю и льву; был он весел, — он знал, что королевна его по-настоящему любит. Вот пообедал он и говорит:

— Ну, хозяин, я поел и попил по-королевски, а теперь пойду в королевский замок да женюсь на королевне.

А хозяин спрашивает:

— Как же это может случиться, ежели у нее есть жених и нынче будут справлять свадьбу?

Вытащил тогда охотник платок, что дала ему королевна на Драконовой горе, а в нем были завязаны семь языков чудовища, и сказал:

— Мне эти знаки доказательства помогут.

Осмотрел хозяин платок и говорит:

— Ежели я всему и поверил, то уж этому ни за что не поверю и ставлю в заклад свою харчевню и двор.

Вынул охотник кошелек с тысячей червонцев, положил его на стол и говорит:

— А я ставлю тыщу червонцев.

Стал король спрашивать у своей дочери во время пира:

— А что хотели все эти дикие звери, которые приходили в мой замок и опять ушли?

— Я этого сказать не смею, — ответила она, — а вы позовите хозяина этих зверей, он вам все расскажет.

Послал король своего слугу в харчевню и велел ему пригласить к себе незнакомца; слуга явился туда как раз в то время, когда охотник бился об заклад с хозяином харчевни. И сказал охотник:

— Вот видите, хозяин, а король-то прислал своего слугу и приглашает меня явиться, но так запросто я не пойду. — И он обратился к королевскому слуге: — Передайте мою просьбу королю, чтоб прислал он мне королевскую одежду, карету, запряженную шестериком, и слуг, которые бы меня сопровождали.

Услыхал это король и говорит своей дочери:

— Как мне быть?

— Велите его привезти, как он этого требует, — сказала она, — и вы поступите правильно.

Послал тогда король ему королевскую одежду, карету, запряженную шестериком коней, и слуг, которые бы его сопровождали.

Увидел охотник, что за ним приехали, и говорит:

— Вот видите, хозяин, а теперь меня отвезут, как я и потребовал, — и он надел на себя королевскую одежду, взял платок с драконовыми языками и направился к королю.

Увидел король, что тот приехал, и говорит своей дочери:

— Как мне следует его принять?

— Вы должны выйти к нему навстречу, — сказала она, — и вы поступите правильно.

Вот вышел к нему навстречу король, ввел его в замок, и следовали за ним все его звери. Король пригласил его сесть рядом с собой и королевной, — а маршал сидел по другую руку от него, как жених, но охотника он теперь не узнал.

И вот как раз принесли в это время семь голов дракона, чтоб гости на них посмотрели, и сказал король:

— Эти семь голов отрубил у дракона маршал, поэтому я выдаю дочь свою нынче за него замуж.

Тогда поднялся из-за стола охотник, открыл семь драконовых пастей и спросил:

— А где ж семь языков дракона?

Испугался маршал, побледнел и не знал, что и ответить; наконец он проговорил в испуге:

— У драконов языков не бывает!

— Да, их не следует иметь лжецам, но драконовы языки — это знак доказательства победителя!

Охотник развязал свой платок, где лежали все семь языков, и приложил каждый из них к пасти дракона, — и языки как раз пришлись к каждой из них. Затем он достал платок, на котором было вышито имя королевны, показал его невесте и спросил, кому она подарила его. Она ответила:

— Тому, кто убил дракона.

Тогда он кликнул своих зверей, снял у каждого из них ожерелье, а со льва золотой замочек, показал их невесте и спросил, кому они принадлежат.

— Ожерелье с золотым замочком, — ответила она, — было мое, я поделила его между зверями за то, что они помогли одолеть дракона.

И сказал охотник:

— Когда я лежал на поле боя усталый и уснул, то явился маршал и отрубил мне голову. Затем он унес королевну и объявил, что это будто бы он убил дракона; а то, что он солгал, я доказываю драконовыми языками, вот этим платком и ожерельем.

И он рассказал, как спасли его звери при помощи волшебного корня, как целый год он бродил вместе с ними по свету и теперь опять вернулся сюда, где узнал про обман маршала от хозяина харчевни.

Тогда спросил король свою дочь:

— Правда, что этот человек убил дракона?

Она ответила:

— Да, это правда. Теперь я могу открыть злодеяния маршала, так как все выяснилось без моего участия: он взял с меня обещанье молчать. Вот почему я просила праздновать свадьбу не раньше чем через год и один день.

Тогда король велел позвать двенадцать советников, чтоб они вынесли маршалу приговор; и они присудили, что он должен быть разорван четырьмя быками. Маршала казнили, а король отдал дочь свою замуж за охотника и назначил его наследником всего королевства. Свадьбу отпраздновали с великим весельем, и молодой король велел позвать своего родного отца и приемного и одарил их большими сокровищами. Не забыл он и про хозяина харчевни, — он позвал его и сказал:

— Вот видите, хозяин, я на королевне женился, и ваша харчевня и двор, стало быть, теперь мои.

Сказал хозяин:

— Да, они теперь ваши по праву.

Но молодой король сказал:

— По милости моей пускай харчевню и двор хозяин оставит себе, и дарю я ему еще тысячу червонцев в придачу.

И были молодой король и молодая королева веселы и довольны и зажили счастливо вместе. Он часто выезжал на охоту, это было для него большой радостью, и верные звери всегда его сопровождали.

Находился поблизости лес, о нем шла молва, что там нечистая сила водится, и кто в него попадал впервые, тому было трудно выбраться назад. Но молодому королю сильно захотелось в том лесу поохотиться, и он не давал старому королю покоя, пока тот, наконец, это ему позволил.

Вот выехал молодой король с большой свитой и, въезжая в лес, заметил белоснежную самку оленя и сказал своим людям:

— Вы подождите здесь, пока я вернусь назад, я хочу поохотиться за прекрасным зверем, — и он поскакал вслед за ней в самую чащу леса, и следовали за ним только его звери.

Люди прождали его до самого вечера, но он назад не вернулся. Тогда они поехали домой и сказали молодой королеве:

— Король погнался в заколдованном лесу за белою самкой оленя и назад не вернулся.

И королева сильно о нем беспокоилась. А он всё скакал и скакал за прекрасным зверем и никак не мог его нагнать; то казалось ему, что пора уже стрелять, но зверь вмиг убегал далеко-далеко и, наконец, скрылся совсем из виду. Тут он заметил, что заехал в самые дебри лесные, взял свой рог и начал трубить; но ответа не было, люди не могли его услышать. А уже наступила ночь, и он понял, что нынче ему домой не вернуться.

Он слез с коня, развел возле дерева костер и решил там заночевать. Когда он сидел у костра, и его звери лежали с ним рядом, ему показалось, будто послышался человеческий голос: он оглянулся, но ничего не увидел. Вскоре он опять услыхал, будто наверху кто-то стонет; он глянул наверх, видит — сидит на дереве какая-то старуха и все причитает:

— Ух, ух, ух, как мне холодно!

Он сказал:

— Слезай да погрейся, если тебе холодно.

Но она ответила:

— Нет, твои звери меня укусят.

Он сказал:

— Бабушка, они не тронут тебя, слезай вниз.

Но это была ведьма, она сказала:

— Я сброшу тебе с дерева прутик; если ты прутиком этим ударишь зверей по спине, тогда они мне ничего не сделают, — и она сбросила ему маленький прутик.

Он ударил тем прутиком зверей, те тотчас тихо улеглись — и вдруг окаменели. Теперь ведьме зверей бояться было нечего, она спрыгнула вниз и дотронулась прутиком до короля и обратила его в камень. Потом она засмеялась и потащила его и зверей в яму, где лежало много таких же камней.

Не вернулся молодой король домой, и забота и страх у королевы всё росли и росли. А случилось, что как раз в это время пришел в королевство второй брат — тот, что при расставанье ушел странствовать на восток. Он искал работу и не мог ее нигде найти; он стал тогда бродить по разным местам и заставлял своих зверей плясать перед людьми.

И вот пришло ему в голову пойти посмотреть на нож, который воткнули они при разлуке в ствол дерева, чтоб узнать, что с его братом. Пришел он туда и видит, что сторона его брата наполовину уже заржавела, а наполовину осталась блестящей. Он испугался и подумал: «С моим братом, видно, случилось большое несчастье, но я, может, его спасу: ведь половина ножа осталась блестящей».

И он двинулся со всеми зверями на запад. Когда он подошел к городским воротам, вышла ему навстречу стража и спросила: доложить ли о нем его супруге, — молодая королева уже несколько дней, мол, в большой тревоге по поводу его отсутствия и опасается, что он погиб в заколдованном лесу. Стража приняла его за молодого короля, так как был он на него очень похож, и за ним тоже шли следом дикие звери. Он понял, что речь идет о его брате, и подумал. «Самое лучшее, это выдать себя за него, — тем легче, пожалуй, я смогу его спасти». И он велел страже проводить его в замок, где был принят с великой радостью. Молодая королева подумала, что это ее муж, и спросила, почему он так долго не возвращался. Он ответил:

— Я заблудился в лесу и выбраться раньше оттуда никак не мог.

Вечером его проводили в королевскую опочивальню, но он положил на постели между собой и молодой королевой отточенный меч. Она не знала, что это значит, но спросить его о том не решилась.

Он пробыл там несколько дней и за это время успел разведать все про заколдованный лес, и сказал наконец:

— Я хочу еще раз в нем поохотиться.

Король и молодая королева стали его отговаривать, но он настоял на своем и выехал в лес с большой свитой. Вот попал он в тот лес, и случилось с ним то же, что и с его братом; он увидел белую самку оленя и сказал своим людям:

— Вы здесь оставайтесь и меня подождите, пока я вернусь, я хочу поохотиться за прекрасным зверем.

И он ускакал в лес, а следом за ним мчались его звери. Но он не мог нагнать самку оленя и попал в такие дебри лесные, что пришлось ему там заночевать. Он развел костер и услыхал, что кто-то наверху дерева стонет:

— Ух, ух, ух, как мне холодно!

Он глянул наверх, видит — сидит на верхушке старуха: а это была та самая ведьма. Он сказал:

— Если тебе, бабушка, холодно, слезай вниз и погрейся.

Она ответила:

— Нет, твои звери меня укусят.

А он говорит:

— Они не тронут тебя.

Тогда она крикнула:

— Я сброшу тебе прутик, ты ударь их тем прутиком, они тогда не тронут меня.

Услыхал это охотник, но старухе не поверил и говорит:

— Своих зверей я бить не стану, слезай вниз, а не то я тебя стащу.

Она крикнула ему:

— Ишь чего захотел! Все равно ты со мной не справишься!

Но он ответил:

— Сама не сойдешь, так сниму тебя пулей.

А она говорит:

— Стреляй, я твоих пуль не боюсь.

Приложил он к плечу ружье, выстрелил в нее, но ведьма против свинцовых пуль была заколдована и крикнула:

— Тебе в меня не попасть!

Тут охотник сообразил, сорвал со своей куртки три серебряных пуговицы и зарядил ими ружье, так как против них ее колдовство было бессильно. Когда он выстрелил, она враз рухнула с воплем вниз. Он наступил на нее ногой и говорит:

— Старая ведьма, если ты сейчас не признаешься, где мой брат, я схвачу тебя и брошу в костер.

Сильно испугалась ведьма, стала просить о пощаде и говорит:

— Он лежит со своими зверями, обращенный в камень, в яме.

Тогда он заставил ее пойти с ним вместе, пригрозил ей и сказал:

— Теперь-то ты, старая мартышка, вернешь жизнь моему брату и всем, кто лежит с ним вместе, а не то попадешь в костер.

Взяла ведьма прутик, прикоснулась к камням — и вмиг ожили брат со зверями и много других людей, купцов, ремесленников и пастухов.

Они стали благодарить его за свое освобожденье и отправились потом по домам. А братья-близнецы, увидев друг друга, стали целоваться, и большая была у них радость на сердце. Схватили они потом ведьму, связали ее и бросили в костер; и только она сгорела, очистился лес сам собою, стал светлый и такой прозрачный, что можно было видеть королевский замок за три часа ходу оттуда.

Отправились два брата домой, и по дороге рассказали каждый друг другу про свою судьбу. Когда младший брат рассказал, что он наследник всего королевства, старший говорит ему:

— Это я сразу же понял: когда я пришел в город, меня приняли за тебя и стали воздавать мне королевские почести, молодая королева приняла меня за своего мужа, и пришлось мне сидеть за столом с ней рядом и спать с ней вместе в твоей постели.

Как услыхал это младший брат, так возревновал и разгневался, что выхватил меч и отрубил брату голову. Но когда он увидел, что тот лежит мертвый и течет его красная кровь, он сильно в этом раскаялся.

— Мой брат меня освободил от колдовства, — воскликнул он, — а я его за это убил! — и он горько заплакал.

Но к нему подошел заяц и предложил принести корень жизни; он поскакал и принес его как раз вовремя. Мертвый ожил и даже раны своей не заметил.

Потом они двинулись дальше, и сказал младший брат:

— Ты выглядишь так же, как я, на тебе такие же королевские одежды, и за тобой, так же как и за мной, следуют звери. Давай войдем в разные ворота и явимся к старому королю одновременно.

Они расстались, и вот к старому королю пришла в одно и то же время стража обоих ворот и доложила, что молодой король, мол, вернулся со своими зверями с охоты.

Сказал тогда король:

— Этого быть не может, ведь от одних ворот до других будет ходу не меньше часа.

Но в это самое время с двух разных сторон прибыли на королевский двор два брата и вошли в замок. Спросил тогда король у своей дочери:

— Скажи, который же из двух твой муж? Они оба похожи один на другого, — я этого понять никак не могу.

Но она так испугалась, что не могла объяснить. Вдруг она заметила ожерелье, которое раздала зверям, и увидела на одном из львов свой золотой замочек и на радостях воскликнула:

— Тот, за кем идет этот лев, и есть мой настоящий супруг!

Засмеялся молодой король и сказал:

— Да, и вправду я настоящий.

И они уселись все вместе за стол, начали есть и пить и были радостны и веселы.

Вечером, когда молодой король ложился в постель, спросила его жена:

— Ты зачем в прошлые ночи клал всегда в нашу постель отточенный меч? Я думала, что ты хотел меня убить.

И узнал он тогда, насколько был верен ему брат.


Скачать текст:

Скачать Epub 164 Кб
Для электронных книг и мобильных устройств

Скачать doc 41 Кб
Для программы Microsoft Office Word с возможностью редактирования текста

Слушать и смотреть

Братья Гримм. Сказка “Два брата” – Хочу все знать. Литературоведение

Евгений Львович Шварц

Два брата

Деревья разговаривать не умеют и стоят на месте как вкопанные, но все-таки они живые. Они дышат. Они растут всю жизнь. Даже огромные старики-деревья и те каждый год подрастают, как маленькие дети.

Стада пасут пастухи, а о лесах заботятся лесничие.

И вот в одном огромном лесу жил-был лесничий, по имени Чернобородый. Он целый день бродил взад и вперед по лесу, и каждое дерево на своем участке знал он по имени.

В лесу лесничий всегда был весел, но зато дома он часто вздыхал и хмурился. В лесу у него все шло хорошо, а дома бедного лесничего очень огорчали его сыновья. Звали их Старший и Младший. Старшему было двенадцать лет, а Младшему – семь. Как лесничий ни уговаривал своих детей, сколько ни просил – братья ссорились каждый день, как чужие.

И вот однажды – было это двадцать восьмого декабря утром – позвал лесничий сыновей и сказал, что елки к Новому году он им не устроит. За елочными украшениями надо ехать в город. Маму послать – ее по дороге волки съедят. Самому ехать – он не умеет по магазинам ходить. А вдвоем ехать тоже нельзя. Без родителей старший брат младшего совсем погубит.

Старший был мальчик умный. Он хорошо учился, много читал и умел убедительно говорить. И вот он стал убеждать отца, что он не обидит Младшего и что дома все будет в полном порядке, пока родители не вернутся из города.

– Ты даешь мне слово? – спросил отец.

– Даю честное слово, – ответил Старший.

– Хорошо, – сказал отец. – Три дня нас не будет дома. Мы вернемся тридцать первого вечером, часов в восемь. До этого времени ты здесь будешь хозяином. Ты отвечаешь за дом, а главное – за брата. Ты ему будешь вместо отца. Смотри же!

И вот мама приготовила на три дня три обеда, три завтрака и три ужина и показала мальчикам, как их нужно разогревать. А отец принес дров на три дня и дал Старшему коробку спичек. После этого запрягли лошадь в сани, бубенчики зазвенели, полозья заскрипели, и родители уехали.

Первый день прошел хорошо. Второй – еще лучше.

И вот наступило тридцать первое декабря. В шесть часов накормил Старший Младшего ужином и сел читать книжку «Приключения Синдбада-Морехода». И дошел он до самого интересного места, когда появляется над кораблем птица Рок, огромная, как туча, и несет она в когтях камень величиною с дом.

Старшему хочется узнать, что будет дальше, а Младший слоняется вокруг, скучает, томится. И стал Младший просить брата:

– Поиграй со мной, пожалуйста.

Их ссоры всегда так и начинались. Младший скучал без Старшего, а тот гнал брата безо всякой жалости и кричал: «Оставь меня в покое!»

И на этот раз кончилось дело худо. Старший терпел-терпел, потом схватил Младшего за шиворот, крикнул: «Оставь меня в покое!» – вытолкал его во двор и запер дверь.

А ведь зимой темнеет рано, и во дворе стояла уже темная ночь. Младший забарабанил в дверь кулаками и закричал:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Е. Шварц ДВА БРАТА

i_004.jpg

Деревья разговаривать не умеют и стоят на месте, но все-таки они живые. Они дышат. Они растут всю жизнь. Даже огромные старики деревья и те каждый год подрастают, как маленькие дети.

Стада пасут пастухи, а о лесах заботятся лесничие.

И вот в одном огромном лесу жил-был лесничий по имени Чернобородый. Он целый день бродил взад и вперед по лесу, и каждое дерево на своем участке знал он по имени.

В лесу лесничий всегда был весел, но зато дома он часто вздыхал и хмурился. В лесу у него все шло хорошо, а дома бедного лесничего очень огорчали его сыновья. Звали их Старший и Младший. Старшему было двенадцать лет, а Младшему — семь. Как лесничий ни уговаривал своих детей, сколько ни просил — братья ссорились каждый день, как чужие.

И вот однажды — было это двадцать восьмого декабря, утром, — позвал лесничий сыновей и сказал, что елки к Новому году он им не устроит. За елочными украшениями надо ехать в город. Маму послать — ее по дороге волки съедят. Самому ехать — он не умеет по магазинам ходить. А вдвоем ехать тоже нельзя. Без родителей старший брат младшего совсем погубит.

Старший был мальчик умный. Он хорошо учился, много читал и умел убедительно говорить. И вот он стал убеждать отца, что он не обидит Младшего и что дома все будет в полном порядке, пока родители не вернутся из города.

— Ты даешь мне слово? — спросил отец.

— Даю честное слово, — ответил Старший.

— Хорошо, — сказал отец. — Три дня нас не будет дома. Мы вернемся тридцать первого вечером, часов в восемь. До этого времени ты здесь будешь хозяином. Ты отвечаешь за дом, а главное — за брата. Ты ему будешь вместо отца. Смотри же!

И вот мама приготовила на три дня три обеда, три завтрака и три ужина и показала мальчикам, как их нужно разогревать. А отец принес дров на три дня и дал Старшему коробку спичек. После этого запрягли лошадь в сани, бубенчики зазвенели, полозья заскрипели, и родители уехали.

Первый день прошел хорошо. Второй — еще лучше. И вот наступило тридцать первое декабря. В шесть часов накормил Старший Младшего ужином и сел читать книжку «Приключения Синдбада-Морехода». И дошел он до самого интересного места, когда появляется над кораблем птица Рок, огромная, как туча, и несет она в когтях камень величиной с дом.

Старшему хочется узнать, что будет дальше, а Младший слоняется вокруг, скучает, томится. И стал Младший просить брата:

— Поиграй со мной, пожалуйста.

Их ссоры всегда так и начинались. Младший скучал без Старшего, а тот гнал брата безо всякой жалости и кричал: «Оставь меня в покое!»

И на этот раз кончилось дело худо. Старший терпел-терпел, потом схватил Младшего за шиворот, крикнул: «Оставь меня в покое!» — вытолкал его во двор и запер дверь.

А ведь зимой темнеет рано, и во дворе стояла уже темная ночь. Младший забарабанил в дверь кулаками и закричал:

— Что ты делаешь! Ведь ты мне вместо отца!

У Старшего сжалось на миг сердце, он сделал шаг к двери, но потом подумал: «Ладно, ладно. Я только прочту пять строчек и пущу его обратно. За это время ничего с ним не случится».

И он сел в кресло и стал читать — и зачитался, а когда опомнился, то часы показывали уже без четверти восемь.

Старший вскочил и закричал:

— Что же это! Что я наделал! Младший там, на морозе, один, неодетый!

И он бросился во двор.

Стояла темная-темная ночь, и тихо-тихо было вокруг.

Старший во весь голос позвал Младшего, но никто ему не ответил.

Тогда Старший зажег фонарь и с фонарем обыскал все закоулки во дворе.

Брат пропал бесследно.

Свежий снег запорошил землю, и на снегу не было следов Младшего. Он исчез неведомо куда, как будто его унесла птица Рок.

Старший горько заплакал и громко попросил у Младшего прощения.

Но и это не помогло. Младший брат не отзывался.

Часы в доме пробили восемь раз, и в ту же минуту далеко-далеко в лесу зазвенели бубенчики.

«Наши возвращаются, — подумал с тоскою Старший. — Ах, если бы все передвинулось на два часа назад! Я не выгнал бы младшего брата во двор. И теперь мы стояли бы рядом и радовались».

А бубенчики звенели все ближе и ближе, вот стало слышно, как фыркает лошадь, вот заскрипели полозья, и сани въехали во двор. И отец выскочил из саней. Его черная борода на морозе покрылась инеем и теперь была совсем белая.

Вслед за отцом из саней вышла мать с большими корзинками в руках. И отец и мать были веселы, — они не знали, что дома случилось такое несчастье.

— Зачем ты выбежал во двор без пальто? — спросила мать.

— А где Младший? — спросил отец.

Старший не ответил ни слова.

— Где твой младший брат? — спросил отец еще раз.

И Старший заплакал. И отец взял его за руку и повел в дом. И мать молча пошла за ними. И Старший все рассказал родителям.

Кончив рассказ, мальчик взглянул на отца. В комнате было тепло, а иней на бороде отца не растаял. И Старший вскрикнул. Он вдруг понял, что теперь борода отца бела не от инея. Отец так огорчился, что даже поседел.

— Одевайся, — сказал отец тихо. — Одевайся и уходи. И не смей возвращаться, пока не разыщешь своего младшего брата.

— Что же, мы теперь совсем без детей останемся? — спросила мать плача, но отец ей ничего не ответил.

И Старший оделся, взял фонарь и вышел из дому.

Он шел и звал брата, шел и звал, но никто ему не отвечал. Знакомый лес стеной стоял вокруг, но Старшему казалось, что он теперь один на свете. Деревья, конечно, живые существа, но разговаривать они не умеют и стоят на месте как вкопанные. А кроме того, зимою они спят крепким сном. И мальчику не с кем было поговорить. Он шел по тем местам, где часто бегал с младшим братом. И трудно было ему теперь понять, почему это они всю жизнь ссорились, как чужие. Он вспомнил, какой Младший был худенький, и как на затылке у него прядь волос всегда стояла дыбом, и как он смеялся, когда Старший изредка шутил с ним, и как радовался и старался, когда Старший принимал его в свою игру. И Старший жалел, так жалел брата, что не замечал ни холода, ни темноты, ни тишины. Только изредка ему становилось очень жутко, и он оглядывался по сторонам, как заяц. Старший, правда, был уже большой мальчик, двенадцати лет, но рядом с огромными деревьями, в огромном лесу он казался совсем маленьким.

Вот кончился участок отца, и начался участок соседнего лесничего, который приезжал в гости каждое воскресенье играть с отцом в шахматы. Кончился и его участок, и мальчик зашагал по участку лесничего, который бывал у них в гостях только раз в месяц. А потом пошли участки лесничих, которых мальчик видел только раз в три месяца, раз в полгода, раз в год. Свеча в фонаре давно погасла, а Старший шагал, шагал, шагал, все быстрее и быстрее.

Вот уже кончились участки таких лесничих, о которых Старший только слышал, но не встречал ни разу в жизни. А потом дорожка пошла все вверх и вверх, и, когда рассвело, мальчик увидел: кругом, куда ни глянешь, все горы и горы, покрытые густыми лесами.

Старший остановился.

Он знал, что от их дома до гор семь недель езды. Как же он добрался сюда за одну только ночь?

И вдруг мальчик услышал где-то далеко-далеко легкий звон. Сначала ему показалось, что это звенит у него в ушах. Потом он задрожал от радости: не бубенчики ли это? Может быть, младший брат нашелся и отец гонится за Старшим в санях, чтобы отвезти его домой.

Но звон не приближался, и никогда бубенчики не звенели так тонко и так ровно.

— Пойду и узнаю, что там за звон, — сказал Старший.

Он шел час, и два, и три. Звон становился все громче и громче. И вот мальчик очутился среди удивительных деревьев — высокие сосны росли вокруг, но они были прозрачные, как стекла. Верхушки сосен сверкали на солнце так, что больно было смотреть. Сосны раскачивались на ветру, ветки били о ветки и звенели, звенели, звенели.

Мальчик пошел дальше и увидел прозрачные елки, прозрачные березы, прозрачные клены. Огромный прозрачный дуб стоял среди поляны и звенел басом, как шмель. Мальчик поскользнулся и посмотрел под ноги. Что это? И земля в этом лесу прозрачная! А в земле темнеют и переплетаются, как змеи, и уходят в глубину прозрачные корни деревьев.

Мальчик подошел к березе и отломил веточку. И, пока он ее разглядывал, веточка растаяла, как ледяная сосулька.

  • Прочитать сказку о царе берендее
  • Прочитать сказку 12 месяцев
  • Прочитать сказку о молодильных яблоках и живой воде
  • Прочитать сказки народов мира
  • Прочитать сказку о мертвой царевне и семи богатырях пушкин