Прокудливая береза коми сказка читать

Прокудливая береза. Коми народная сказка

Прокудливая береза

Коми народная сказка

Их звали Кузь и Асныр, муж и жена. Уже десять лет как они вместе, но до сих пор нет у них детей. А именно дети, как известно, скрепляют семью, как тетива скрепляет лук. И чем больше волокон в тетиве, тем мощнее лук. 

Ах, какой видный мужик стал Кузь. Это раньше он был длинный да тонкий, а сейчас заматерел, налился силой, зарос по самые глаза бородой. Ни разу Кузь не упрекнул свою жену, был все так же добр к ней и благодарен за то, что она сама когда-то выбрала его, ввела в круг хоровода, значит, показала всем своего будущего мужа. Так он был ласков: весной первая утка – ей, летом первая земляничка – тоже ей, осенью печень налима – конечно, ей, а зимой соболий хвостик – обязательно Асныр. 

Лето тогда наступило славное: обсохли луга, в старицах гоготали гуси, парились утки, на поверхности воды непрерывно плескались рыбы. 

Вот Кузь и Асныр стремительно плывут на лодке в два весла. Издали словно стрекоза их лодка с четырьмя крыльями. А тут вышел на берег могучий лось, изогнул шею, поднял морду вверх и протрубил на всю округу. Все замерло. Даже выдра выглянула из глубины. Шерсть прилизана, усы торчат, а в зубах большой окунь. Увидев лодку, выдра вновь юркнула в воду и от страха отпустила рыбу. Быстрая рука охотника подхватила окуня – и вмиг – он в лодке. Асныр же увидев разбухшее от икры брюхо, тихо сказала: «Отпусти». 

И снова летит лодка, стрекочет веслами. В лад с мужем работает веслами Асныр. То ли в споре, то ли в состязании никогда ни в чем не уступала Асныр. Такая она была всегда. Лучшие охотники приносили ей подарки. Она, гордячка, ничего не брала. За десятки разбитых сердец, говорят, ее и наказали боги. Сам верховный жрец Пам, говорят, в чрево ее запустил жабу, которая и пожирает семя мужа ее. А Пам мстит за пренебрежение к нему. И, говорят, он условие поставил: уйдешь от своего увальня в избу Пама, первая же баня выгонит ту жабу. Заговоренный веник изгонит злого духа Шеву. А гордячка Асныр вот уже десять лет с главным колдуном тягается, все рассчитывает, что поможет ей священная береза. Каждую весну ездит она на Вымь, просит жрецов сока березового. Только раз в году берут сок с той березы и только один маленький туесок. Жрецам по глотку достается, а простым людям – по капле дают. Видели, что полную лодку мехов свезла жрецам Асныр, только не идет все это на пользу. С каждым годом иссыхает бедная женщина. 

— Порченая она – идут пересуды. 

Только Асныр не обращает на них внимание.

И вот вновь везет Асныр меха к мысу, где растет Прокудливая береза. Здесь оказалось уже много лодок. Сначала нужно пройти сквозь коридор горящих костров, чтобы очиститься от скверных дум. На выходе стоит шеренга жрецов. Они милостиво принимают приношения и зачерпывают из котла, который висит и булькает над главным костром. 

Асныр внимательно осматривает все вокруг. Что-то в этом году не так. А… вот оно что! Береза нынче не такая, как всегда. Все вокруг деревья оделись в яркую зелень, а у этой почки только начали распускаться, да, вроде, и застыли на этом. И стоит береза всеобщим страшилищем. На ее вершине каркает старый ворон. 

Главные жрецы сидели в наглухо закрытой избе и слушали сообщение молодого стража о пришедших в здешние места монахах из Руси. 

Идет к нам Стефан со спутниками. Ни брони, ни мечей, ни палиц нет. Только есть, что деревянные посохи да амулет в виде креста. Для проверки, — говорит страж, — стал пускать стрелы, но Стефан поднял крест и отвратил стрелы. Бойтесь, старцы, идет Стефан, великий колдун из Руси. 

Долгое молчание повисло в избе. 

А у догоравших костров девушки завели громадный хоровод, он не вместил всех, завели еще один, и еще. Поются песни о весне, о просыпающейся жизни, о матери всего живого – Березе. 

— Бер-р-р-резе, — повторял старый ворон на верхушке дерева. 

Когда вышел из леса Стефан со спутниками, на подступах к Прокудливой березе уже стояло несколько заслонов. Он достал из заплечного мешка икону Христа Спасителя и начал творить молитву. Но день близок к закату. Пора за дело. 

Береза вдруг стала стучать голыми ветвями, склоняться, словно с жизнью прощалась. 

Один, опираясь на посох левой рукой, направился Стефан к дереву. Глаза его горели. 

Словно очнулись жрецы. Один из них перекувыркнулся, ударился оземь, и страшным волком оскалил пасть. Но лишь посох, крестом увенчанный, был поднят, как тут же волк пал бездыханным. Другой айка выступает: медведем возвысился. И опять пришелец посох поднимает, и тот уползает еле живой. Третий, изрыгая огонь, гундор-змей летающий. Но от слов «Изыди, сатана!» — увял он. 

Жрецы преграждали путь Стефану огнем, болотом и скопищем гадов. А Стефан мерно и неостановимо шел к Березе. Со всех концов сбежавшийся народ смотрел на поединок. 

Пришло время великого кудесника Пама, тот же, сказав, что их бой будет позже, уплыл на лодке. 

И тут говорит Асныр своему мужу: «Матери-Березе нужен защитник. Иди и убей Стефана».

Взял лучший охотник свой лук, наложил стрелу и натягивает тетиву, целясь прямо в грудь Стефану, где крест сияет. Замер народ, а Стефан молитву шепчет. Мгновение… И опустил охотник лук. 

Стефан взглянул прямо в глаза последнему защитнику и улыбнулся: дети вы неразумные, сердцем чистые. Кузь безропотно отдал ему свое оружие. 

Стук топора вдруг нарушил тишину. И час, и второй рубит дерево монах, а дерево стоит невредимо. Тогда опрыснул Стефан топор свой святою водой, и первый же удар сделал глубокую зарубину. Из раны хлынула кровь. 

— Живую плоть крамсаешь, пришелец! – ахнул народ.

Старый ворон захлопал крыльями, пытаясь взлететь, но упал под ноги монаха. 

А Стефан все рубит и рубит. Его спутники читают молитвы, а жрецы шепчут магические заклинания.

С Асныр, тем временем, творилось неладное: она теряла жизненные соки. Ее верный друг Кузь ничем не мог помочь. 

Проше второй день и вторая ночь. Все глубже заруб на стволе. Наступил день третий. Взмолилась Береза: «Пожалей меня, Стефан! Не губи, дай пожить под ясным солнышком».

Стефан же безжалостно продолжал рубить. 

Кузь смотрит кругом: сколько пало в беспамятстве людей! А жрецы корчатся: грызет их внутренности березовый сок. 

К исходу третьего дня упала наземь гигантская береза. Из прогнившего дупла вдруг полезли наружу ящерицы, жабы, невиданные змеи и прочая нечисть. 

Кузь очнулся от ужасного грохота. У головы Асныр сидела жирная жаба. Это Шева-пагуба вышла из жены. Охотник схватил головешку из костра, да взгляд жабы остановил его. 

— Воскреснет Бог! – раздался голос монаха. И тут же пригвоздил Кузь жабу к земле.

И тогда ожила Асныр: щеки стали розоветь, глаза заиграли, руки потеплели. 

Теперь мог отдохнуть и Стефан. Он снял скуфейку и утер пот со лба. Монахи нашли пилы, начали распиливать березу на отдельные части, чтобы сжечь на костре. Молодежь с гиканьем добивала расползающуюся нечисть.

Прошел год. Асныр родила сына. И нарекли его, — как бы вы думали? – конечно, Стефаном. Вот и сказке конец.

КОМИ НАРОДНЫЕ СКАЗКИ

1. Фома
2. Про бедняка Момэта и богатого барина 
3. Яг-Морт
4. Три брата и сестра
5. Солдат, скупой мужик и злой царь
6. Федот стрелец
7. Тридцать женихов
8. Миф о Йиркапе
9. Как Иван нужду закопал
10. Господин Иван Сарапанчиков
11. Марпида-царевна
12. Ёма и две сестры (Ёма и две девушки)
13. Дочка с веретенце
14. Медвежьи няньки
15. Сказка о трех горшках
16. Охотник и Чукля
17. Чёрный песец. 
18. Хлеб и огонь
19. Седун
20. Прокудливая береза
21. Портной и омэли
22. Пера-богатырь (2)
23. Пера-богатырь
24. Мышь и сорока
25. Лиса и заяц
26. Лиса
27. Гундыр

Фома

Коми народная сказка

Жил-был Фома. Целыми днями без устали трудился. Отец с матерью не нарадовались. Однажды он рубил дрова в лесу. В это время мимо проходила Ёма — злая ведьма. Фома так заработался, что и не заметил ее, взмахнул топором, а сучок отлетел и попал ведьме в глаз. Разозлилась Ёма, дунула, плюнула и проговорила:
  — Не взмахнешь топором
  Ты ни вверх, ни вниз,
  Был прилежным ты,
  А теперь — ленись.
  Лежи на печи,
  Обтирай кирпичи!
  И что вы думали? Так оно и случилось. Не узнать Фому.
  Разленился он и целые дни валяется на печке. Как-то раз говорит Фоме мать-старушка:
  — Чем без толку на печке валяться, пошел бы в чащу да вырыл лисью яму.
  — Ладно, пойду,— отвечает Фома.— Только завтра, как встанешь, свари мне кашу.
  Мать назавтра сварила кашу. Фома кашу съел, зевнул, побрел в лес и вырыл лисью яму. На другой день отправился он к яме, а там лиса сидит и говорит ему человечьим голосом:
  — Фома, выпусти меня, я большое добро тебе сделаю. Фома пожалел лису и выпустил ее. Вернулся домой и опять залез на печь.
  А лиса пошла в темную чащу и легла на траву. Увидал ее волк и спрашивает:
  — Лисичка-сестричка, отчего ты валяешься на земле?
  — Я,— говорит лиса,— у Фомы гостила, так наелась, пошевелиться не могу.
  — Везет тебе, лисичка, все где-нибудь да гостишь. Хоть раз меня своди куда-нибудь.
  — Свела бы, да что тебя одного вести? Собери стаю, тогда сведу.
  Собрал он волчью стаю и привел ее к лисе. Лиса и говорит:
  — Ведь вы, волки, не умеете вести себя на пиру, так лучше молчите там.
  Лиса впереди побежала, звери за ней. Привела лиса стаю к царскому дворцу и заговорила под окном человечьим голосом, которого волки не понимают:
  — Царь-государь, тебе Фома гостинцы послал, вот ведь до чего он богатый! Царь удивился.

  — Какой такой Фома?
  И приказал запереть волков в хлев. Потом лиса привела царю сотню зайцев и сотню горностаев. Все, дескать, это дары Фомы. А Фома лежит себе на печи, ничего не знает. Наконец, лиса приходит к царю и говорит:
  — У Фомы очень много денег, и никак не можем сосчитать. Дай-ка нам пудовку.
  Лиса взяла пудовку*, отыскала на дороге две-три монеты и за бересту засунула. Потом и отнесла обратно царю.
  Царь спрашивает:
  — Сколько же оказалось золота у твоего господина?
  — Не помню, что-то около ста пудовок,— отвечает лиса.
  Царь приказал слугам:
  — А ну, осмотрите пудовку, может, они и не меряли золото. Если меряли, то там что-нибудь должно остаться.
  Осмотрели слуги пудовку и за берестой нашли монеты.
  Царь удивляется: «Какой этот Фома богатый!»
  А лиса опять явилась во дворец и говорит царю:
  — Царь-государь, Фома просит выдать за него твою дочь.
  Царь отвечает:
  — Ладно, выдам. Как же не выдать за такого богача!
  — Мы на барке** приплывем,— обещает лиса.— Ждите нас на берегу.
  Побежала лиса на берег, связала из бревен плот и говорит Фоме:
  — Вставай, я тебе царевну сосватала, идем пировать.
  Обрадовался Фома, встал на плот, хоть и лень ему было. А лиса его догола раздела, вымыла чисто-начисто, зелёными ветками прикрыла. Поплыли они ко дворцу. А там уже ждут не дождутся жениха. От берега и до самого дворца постлано синее сукно. Только жених приплыл, царь выходит ему навстречу.
  Лиса-сваха выскочила на берег и говорит:
— Ой, царь-государь, мы ведь еле доплыли. Барка наша затонула. Там было семьдесят слуг, все погибли до единого. Едва спасла жениха и на плот посадила. Смотри — он совсем голый, ветками прикрыт: одежда и обувь у него на дне реки. Теперь новую придется заказать.
  Царь созвал портных и сапожников, те принесли узорчатые сапоги, сшили жениху новую одежду. Фома зевнул, обулся, оделся: одно плечо тронет рукой, другое тронет,— нравится ему одежда.
  А царская дочь спрашивает у лисы:
  — Жених лицом-то красивый, только не дурак ли он? Что так вертится? А лиса отвечает:
  — Ему одежда не нравится, не по нему сшита.
  Царь велел принести кафтан лучше прежнего. Лиса одела жениха и в плечо иголку воткнула, чтоб не шевелился. Жених повернул голову, укололся и перестал вертеться.
  — Вот, царевна,— говорит лиса,— красивый кафтан жениху по вкусу.
  В тот же день лентяй Фома обвенчался с царской дочерью.
  А лиса опять:
  — Завтра, царь-государь, пожалуй к нам в гости.
  А сама скорее в дорогу отправилась. Гостей пригласила, а куда им прийти?
  Шла, шла лиса, добралась до зеленого луга. На опушке конский табун пасется. Лиса спрашивает пастухов:
  — Чьих лошадей стережете?
  — Ёминых,— отвечают пастухи.
  — Здесь будет проезжать свадьба. Если спросят, чьи кони, скажите — Фомины, а не скажете, я волчью стаю сюда приведу.
  Так же велела лиса говорить и тем, кто караулил коров и овец. И опять побежала. Бежала, бежала, добежала до дома Ёмы — злой ведьмы. Лиса зашла в дом. Там Ёма сидит, шерсть прядет.
  Лиса как закричит:
  — Беги, Ёма! Царь со слугами едет, хочет тебе голову срубить, а твой дом спалить! Беги, скорей спрячься в солому!
  Ёма испугалась, забралась в соломенный сноп, а лиса подожгла солому, и ведьма сгорела.
  Лиса в Ёмином доме пир устроила, царя и его слуг угостила.
  Уехали гости, а Фома с женой — царской дочкой — стали в Ёмином доме жить-поживать.
  Сгорела Ёма, кончился и ее приговор. Снова Фома стал трудолюбивым.

 ______________________________________

* Пудовка — мера веса, вмещающая пуд зерна.
** Барка — старинная большая лодка.

Про бедняка Момэта и богатого барина 

Коми народная сказка

Жил в деревне один парень. Как его отец с матерью звали — никто не знал. Все его Момэтом величали. Это если человек простоват да себе на уме, с хитрецой, — так его в народе Момэтом зовут, какое бы имя он при рождении ни получил.
  Шёл он как-то лесом. А лес был барский, а барин был злой и жадный.
  Вот идёт Момэт, за плечом у него ружьё, и вдруг видит, притаился под деревом заяц. Ну как тут охотнику пройти мимо! На то он и охотник, чтобы всякое лесное зверьё стрелять. Вскинул Момэт ружьё и с одного выстрела подбил зайца. Подобрал его и пошёл дальше.
  «Вот это повезло! — думает. — Не один день поем досыта!»
  Только не так уж ему повезло. Как раз поблизости барин гулял и при нём слуги его верные.
  Барин кричит:
  — Как ты, такой-сякой, смеешь здесь охотиться? Ты что, не знаешь, что лес и звери мои, барские?
  Момэт просит его, молит:
  — Прости, батюшка-барин, заяц ведь не медведь. Ну какая ему цена?
  — Да я тебя за медведя на всю жизнь в тюрьму бы засадил! — кричит барин. — Про медведя и думать не смей!
  — Не смею, барин, не смею! На своей корове увижу медведя — и то не трону. А уж зайца прости мне!
  — Не прощу! — твердит барин. — Эй! — приказывает он слугам. — Ведите этого вора в город. Пусть его строгим судом судят.
  Схватили барские слуги Момэта и потащили в город — на суд, на расправу. И вышло ему наказание: за то, что убил зайца в барском лесу, сидеть ему в тюрьме два года.
  Видать, там, где лес барский, — там и закон барский.
  Отсидел Момэт положенный срок и когда-некогда вернулся домой. Живёт он и радуется, а пришло время — взял ружьё и на охоту собрался. Чтобы дорогу сократить, решил он через барский лес идти. О том, чтобы в барском лесу охотиться, Момэт и думать не смеет. По сторонам смотреть и то боится. Узнал, каков барский суд.
  И вдруг слышит Момэт, ну не своим голосом кричит кто-то, на помощь зовёт. Побежал он на этот крик и видит: лежит на земле барин, а над ним медведь. Огромный, страшный. Пасть разинул, одной лапой придавил барина, а другую над ним занёс.
  — Спаси, Момэт, голубчик? — просит барин. — Стреляй скорее? Вот уж повезло мне, что ты мимо шёл?
Повезло, да не очень. Не хочет Момэт стрелять.
  — Что ты, барин,— говорит Момэт. — Ты ведь сам грозил, что за медведя на всю жизнь в тюрьму засадишь. И лес — твой. И медведь — твой. Не смею я здесь стрелять.
  — Да я тебе век благодарен буду, — чуть не плачет барин. — Стреляй скорее? Избавь от смерти!
  — Нет, барин, никак мне нельзя стрелять, — говорит Момэт. — Не могу я твой приказ нарушить. Я твоего медведя пальцем тронуть не смею, не то что застрелить.
  Сказал — и пошёл своей дорогой.
  А барину тут и конец настал.

Яг-Морт

Коми народная легенда

В седой древности, когда еще на берегах Печоры и Ижмы рассеянно жили полудикие чудские племена и, не зная хлебопашества, питались от промысла зверей и рыб, когда они поклонялись богам каменным и деревянным, в дремучем лесу, окружающем одно из чудских селений, появился человек необыкновенный. Ростом он был едва ли не с добрую сосну, и по голосу, по виду — дикий зверь. Лицо, обросшее черной, как смоль, бородой, глаза, налитые кровью и дико сверкающие из–под густых бровей, одежда из невыделанной медвежьей шкуры — вот приметы этого человека, которого чудь назвала Яг Мортом, Лесным человеком, и название это вполне подходило ему.

Никто не знал, какого роду–племени Яг Морт, никто не ведал, откуда появился он возле чудских жилищ. Яг Морт жил в глубине дремучего леса, в недоступных чащобах, рассеянных по пустынному побережью реки Кучи, и появлялся в селениях только для грабежа и убийств. Робкие чудины избегали встречи с ним. Одно имя Яг Морта наводило страх, женщины пугали им шаловливых детей своих:

Яг Морт ыджыд
кыдз бур коз,
Яг жорт съöд,
кыдз пач шом.
Эн бöрд, пиö,
Яг Морт воас,
Кутан бöрдны—
тэнö сёяс.  
Яг Морт высок,
как добрая ель.
Яг Морт черен,
как уголь в печи.
Не плачь, сынок,
придет Яг Морт,
Будешь плакать—
съест тебя.

Так пела молодая чудинка, стараясь унять плачущее дитя свое.
Для нападений на селения Яг Морт обыкновенно избирал ночное время, и тогда, во мраке, освещаемом заревом пожара, каждый шаг его отмечался кровью и опустошением. Он уводил, резал скот, похищал жен и детей. Ненависть Яг Морта ко всему живому простиралась до того, что он часто без всякой причины убивал встречного и поперечного.

Выведенные из терпения злодействами разбойника, чудины всеми силами старались погубить его: они ловили его, как дикого зверя, устраивали засады, но ничего не помогало. Хитрости противопоставлял он хитрость, а открытая схватка с могучим разбойником была не по плечу робким чудинам. И во всем Запечорье не выискалось молодца, кто бы осмелился помериться силами с Яг Мортом: взмах топора был ему нипочем, удары копий отражал он своей палицей, а стрелы отскакивали от косматой груди его.

Вдобавок Яг Морт слыл в народе великим чародеем: в воде не тонул и в огне не горел, как обыкновенно говорили о нем люди. Скотский падеж, бездождие, безветрие и вообще все физические бедствия — все суеверная чудь приписывала мрачным волхвованиям Яг Морта. Он повелевал стихиями, помрачал звезды, солнце и луну, и не было предела темному могуществу чародея–разбойника, и потому он царствовал безнаказанно в мрачных лесах Запечорья.
Раз у старшины одного из чудских селений пропала без вести единственная дочь, красавица Райда. Проходит день, два, проходит неделя — прекрасной Райды нет как нет! Мать ее все глаза выплакала, отец и жених исходили все окрестные селения и леса, но не нашли нигде Райды.

Вот кликнули клич, созвали народ, объявили горестную утрату, и все, старые и малые, единогласно утвердили, что весеннему цветку, Райде, нельзя так рано увянуть, если она исчезла, это непременно сделано Яг Мортом: он завидовал цветущей красе Райды, он и похитил ее и увлек в звериную берлогу… «Но горе нам,— промолвили старики,— нет суда на Яг Морта: мы ничего не можем сделать против могучего чародея! Райда погибла!» Как водится, потолковали, пошумели и, с печальным видом засунув бороды в воротники шуб, возвратились по домам. Но не удовольствовался таким решением удалой жених Райды, не удовольствовались им и прочие молодые парни, соискатели руки красавицы.

Они снова кликнули клич, взволновали все Запечорье, собрали несколько десятков удальцов завзятых и на общем совете положили: «Во что бы то ни стало отыскать жилище Яг Морта, схватить его живого или мертвого, погубить, сжечь окаянного чародея, хотя бы самим погибнуть!» И вот составилось ополчение: ратники вооружились луками, копьями, топорами — кто чем мог, и двинулись в поход — сто против одного! Но этот один был не простой человек, а силач необыкновенный, страшный разбойник, и вдобавок колдун, чернокнижник. И отважные охотники не без тайного страха ожидали встречи с Яг Мортом.

Несколько суток прошло в тщетных поисках, но чудины не отступались от принятого намерения и не возвращались домой. Наконец они засели в густом лесу, на угоре Ижмы, близ тропинки, по которой обыкновенно проходил разбойник. Неизвестно, долго ли парни таились в засаде, но вот однажды видят: Яг Морт переходит вброд Ижму, прямо напротив того места, где они притаились, и казалось, идет прямо на них. Тут не одно чудское сердце забилось от страха, но трусить было уже поздно, и, лишь только злодей ступил на берег, копья, стрелы, каменья градом посыпались на него из чащи леса. Изумленный столь внезапным нападением, ошеломленный первыми ударами, разбойник на минуту остановился…

А бесчисленные удары сыпались на него, тогда заревел он, как дикий зверь, взмахнул тяжелой палицей, и понесся в середину нападавших. Чудины окружили его со всех сторон, и началась страшная битва… Яг Морт долго, с яростным ожесточением отбивался от толпы озлобленных противников, палица его разражалась смертию над головами чудин, огромный топор его упился их кровью. Он многих положил на месте, и наконец сам изнемог: усталость, раны обессилили его, он пал на землю, обагренную кровью победителей, и торжествующие чудины схватили Яг Морта, отсекли ему руки, но оставили живого, грозили отрубить ему голову, если он не откроет им своего жилища. И силач–волшебник должен был покориться воле победителей. Он повел их в самую чащу леса, где на высоком берегу Кучи выкопана была огромная пещера, бывшая убежищем Яг Морта. Близ устья этой пещеры, на большой груде костей лежали обезображенные останки прекрасной некогда Райды…
В глубине пещеры чудины нашли множество разной добычи, сложили все в кучу и сожгли. А страшное логово Яг Морта засыпали землей, забросали камнями, заложили бревнами. Потом привели обратно своего пленника на то место, где он попался в первый раз, отрубили ему голову, в спину вбили осиновый кол, и труп закопали в землю, в том самом месте, где ныне находится холм, слывущий в народе могилой Яг Морта.

Три брата и сестра

Коми народная сказка

Жила-была в дремучем лесу девушка. У нее было три брата. Девушка эта была красивая и мудрая-премудрая.
  Когда мать и отец умерли, дети схоронили матушку под печкой, отца под жерновом. И пошла сестра с братьями счастья искать… Шли они, шли, добрались до серебряной березы. Старший брат говорит:
  — Я, милая сестра, залезу на березу. Наломаю серебряных веток.
  — Не лезь,— отвечает девушка,— застрянешь. Брат не послушался, забрался на березу, стал бросать сестре серебряные листья, да пожадничал — в карман много серебра положил. Как начал спускаться, застрял. Напрасно братья и сестра кричали-плакали, ничего не помогло, тут и оставили брата. Пошли дальше и добрались до золотой березы. Второй брат говорит:
  — Я залезу, золотых веток наломаю, золотые листья тебе набросаю. Сестра говорит:
  — Не лезь, пропадешь!
  — Не пропаду,— отвечает брат.
  Вот и второй брат залез на дерево, принялся золотые ветки ломать, себе карманы золотом набивать. Стая спускаться и застрял на дереве. Сестра и брат опять поплакали, покричали и оставили его на березе.
  Шли, шли третий брат с сестрой, добрались до жемчужной березы. Залез третий брат на дерево, принялся бросать сестре жемчужные листья, а карманы жемчугом наполнять. Спускаться стал, дошел до середины и застрял.
  Осталась одна сестра.
  Шла, шла она и дошла до села. Там большой дом эксы* стоит.
  Девушка зашла в сени этого дома, спряталась под опрокинутым чаном и запела грустную песню о своих братьях.
  Услыхали песню сыновья эксы:
  — Кто поет, у кого голосок, как ручей, журчит? Давайте, братья, найдем певунью. Какому брату попадется, женою того и будет.
  Принялись братья певунью искать, ищут, ищут, а ее нет нигде, только песня звенит.
  Старший брат дольше всех искал, не смог найти девушку.
  А та все громче поет, о своей жизни в песне рассказывает…
  Говорит средний брат:
  — Если правда, что девушка о себе поведала, то мне она по сердцу, я на ней женюсь.
  И принялся искать он девушку и не смог найти.
  Стал младший искать, подумал: не под чаном ли. Глянул туда, там певунья. Уж очень она ему полюбилась.
  Пошел он с девушкой посмотреть на братьев.
  Вот добрались они до березы с жемчужными ветвями, там брат на ветке сидит, а слезть не может.
  Говорит девушка сыну эксы:
  — Ты видишь теперь, что я правду сказала.
  — Вижу!— отвечает сын эксы.
  Говорит невеста:
  — А теперь я твои слова хочу проверить. Когда я под чаном сидела, слышала, как ты обещал выручить моих братьев.
  — Знаю!— отвечает сын эксы.
  Махнул рукавом сын эксы, и спустился на землю брат, стал воду из ручья пить, малину есть. А невеста показала жениху своих братьев на серебряной березе и на золотой. Сын эксы снял их тоже, потом с невестой да ее братьями во дворец поскакал — свадьбу справлять, гулять-пировать.

 __________________________________

* Эксы (древне-коми)— князь (öксы)

Лекарь-мужик

Коми народная сказка

Жили в одной деревне два брата. Младший брат семейный, с детьми, бился, как рыба об лед. А старший брат был бездетный и богатый. Младший однажды пошел к старшему.
  — Дай,— говорит,— лошадь съездить за дровами. Заворчал старший брат, но дал клячу и сани, а вот хомут и сбрую не дал.
  — Хомут -сбруя,— говорит,— новые, ты их порвешь, поезжай как хочешь.
  Младший брат вышел, взял лошадь, привязал сани к хвосту и поехал. Пустые сани кое-как дотащила лошадь до леса. Мужик нарубил дров, наложил полные сани, хотел ехать домой; лошадь дернула, хвост оторвался, сани остались на месте. Что будешь делать, коли так вышло!
  Добрался младший к старшему брату. Вот, мол, сани ты дал, лошадь дал, а хомут-сбрую не дал. Вот и оторвался хвост у твоей лошади.
  Ух, как старший брат рассердился!
  — Беспутный,— говорит,— куда хочешь девай бесхвостую лошадь. Год,— говорит,— придется работать за моего коня.
  Целый год младший брат работал батраком. Богатый брат семью его подкармливал: когда даст хлеба, когда нет. Ну, наконец, срок вышел. Младший брат и говорит:
  — Спасибо. Год работал, худого ничего не сделал. Потом нанялся к мельнику в работники, опять на год. Мельник спрашивает:
  — Сколько просить будешь за работу?
  — Хорошо корми, одевай, обувай — вот и вся цена,— отвечает батрак.
  Согласился мельник, обещал: как год кончится, приготовит пир. Ешь, сколько хочешь, а что останется — все пойдет батраку.
  Целый год батрак работал, старался — сено возит, дрова колет. Вот и год кончился. Работник и говорит:
  — Давай, хозяин, расчет.
  Хозяин приказал приготовить пир. Попировал батрак, а мельник и говорит ему:
  — Что осталось — все твое, возьми для семьи.
  Батрак завернул в скатерть остатки, попрощался и пошел. Идет и напевает: «Самому мне нынче любо… для семьи несу обед, пироги и хлеб, и рыбу. Никому не дам ни крошки. Пусть жена моя и дети до отвала поедят».
  Навстречу ему старик с палкой.
  — Куда ходил, мужик?
  — А вот,— отвечает,— за один обед год работая. Что осталось, несу семье.— А не накормишь ли меня?
  — Я никому не дам ни крошки.
  — А ты разве не знаешь меня? Я ведь сам господь, как же ты мне не дашь?
  — Ну, если б господь был, так бы не мучал меня. Год в поте лица я работал и один обед заработал. Даже тебе не дам.
  И не дал. Дальше зашагал. Немного прошел, и смерть ему идет навстречу. Попросила ее накормить. Испугался мужик, расстелил скатерть и накормил ее. Смерть и говорит:
  — Благодарю, мужик. Что же я тебе хорошего сделаю? Как отплачу? Вот что, мужик, давай будем заодно жить. Я тебе помощницей буду, станем людей лечить. Я самых богатых заставлю болеть. А ты приходи и смотри: если я сижу у ног — берись лечить, а если у головы сижу — не берись, умрет.
  Обрадовался мужик, согласился.
  Вот вернулся домой. Пообедал, семью накормил, и от годового заработка ничего не осталось — все поели домашние.
  А в избе у мужика заночевал богатый купец. Дочь его заболела. Сутки, вторые и третьи прошли, она все хворает. Мужик вспомнил о словах смерти.
  — Погоди,— говорит купцу,— схожу посмотрю на больную, может, и вылечу твою дочь.
  Приехал мужик в дом к купцу. Видит — смерть у ног больной сидит. Мужик и говорит:
  — Нет, хозяин, ее никто не сможет вылечить. Очень уж тяжело она болеет. Но я попробую, может, и подлечу. Заплакал купец.
  — Если сможешь, ничего не пожалею. Давай, попробуй, добрый человек, полечи, может, и поправится моя дочь!
  Мужик велел истопить баню и приготовить десять ведер щелоку.
  — Я,— говорит мужик,— лекарства дома сделаю и приду.
  А сам по дороге собрал травы, заварил как чай и разлил по бутылкам.
  Вернулся он к купцу с лекарствами. Больную дочь свели в баню. Мужик попарил ее, натер травами, напоил лекарствами. II случилось чудо: девушку под руку увели в баню, а обратно она на своих ногах вернулась, выздоровела. Ушла от нее смерть. Купец стал спрашивать, сколько нужно за лечение.
  А мужик отвечает:
  — Давай, чего не жалко, и хватит.
  Купец дал муки три мешка, жита, разное варево. Дочь-то ему дороже, чем мешок муки, дочь-то он сильно любил.
  Вернулся мужик домой, привез жита и вареного мяса. Вся семья довольна. Вскоре у другого купца сын заболел.
  Купец пришел к мужику и зовет его посмотреть на больного. Согласился мужик. Глядит, а смерть опять у ног. Лекарь говорит: возьмусь, мол, может что и выйдет. Лекарства-то еще есть немного того, что я из целебной травы сделал.
  Опять велел затопить баню. Вымыл, выпарил, дал больному лекарства. И поправился сын купца — смерть ушла от него.
  Купец за лечение щедро заплатил мужику. Слава о нем везде пошла. Мужик стал богатеть. Деньги у него появились, дом построил. Хорошо зажил. Его все зовут.
  Где смерть у изголовья, там он лечить отказывается.
  — Этот,— говорит,— умрет, грейте теплую воду, чтобы обмыть.Он уходит, а больной и, правда, умирает. А других вылечивает.
  Старшему брату завидно стало: как это его брат-батрак разбогател.
  Решил он прикинуться больным. Любопытно ему, что скажет брат, сможет ли отличить больного от здорового.
  И богач сказался больным. Позвали лекаря-мужика.
  Пришел мужик-лекарь и видит: сидит смерть у изголовья богача. Отвечает мужик:
  — Не могу я его вылечить. Лучше, невестка, согрей теплую воду, чтоб обмыть брата.
  Только вышел лекарь, вскочил с постели богач и расхохотался:
  — Немного же мой братец в лечения понимает! Обманывает добрых людей. Судить надо его за это!
  Проговорил богач эти слова и грудью о косяк вдруг стукнулся, хлопнулся на пол и умер.
  Жена заплакала, позвала лекаря-мужика. Да он ничем помочь не мог.
  И до сих пор лекарь-мужик живет на свете и больных лечит.

Солдат, скупой мужик и злой царь

Коми народная сказка

Прослужил солдат царю двадцать пять лет и отправился долой. Шел он, шел и под вечер добрался до лесной деревни.
  Мороз трещит, месяц за тучи хоронится, а в деревне все дома на запоре. Куда ни стучался солдат, нигде не отпирают, а мороз его пробирает и пробирает.
  Глядь, в одной богатой избе раскрылась калитка, хозяйка по воду пошла. Солдат скорей шмыгнул в дверь, пробрался в избу. Там, на печке, хозяин спит. А солдат полез на полати.
  Вернулась с полными ведрами хозяйка, увидала незваного гостя, разбудила мужа и велела солдата прогнать.
  А мужу скучно-прескучно, вот он и говорит солдату:
  — Если будешь рассказывать сказки, оставлю тебя ночевать, а не будешь — выгоню на мороз.
  Солдат обещал рассказывать. Принялась хозяйка на стол накрывать. Чего-чего только к ужину не собрала: и похлебку мясную поставила, и горячую кашу, и мед, и сдобные пироги.
  Уселись хозяин с хозяйкой. Сами ужинают, а солдата не приглашают. Солдат, как волк, проголодался; не долго думая, он соскочил с полатей и… за стол.
  — Чего лезешь, если не зовут?— спрашивает хозяйка. А солдат в ответ:
  — Нельзя без еды, хозяева. Мне надо, чтоб мои сказки силы набрались.
  — Ну, пусть набираются!— разрешил богач и протянул солдату большую ложку.
  Вот после ужина хозяйка постелила себе перину на полу, а ее муж и солдат легли на полатях.

  — Начинай сказку,— говорит мужик. Солдат и начал рассказывать:
  — В одной деревне жили-были муж с женой…
  Рассказывал солдат, рассказывал, и вдруг приключилось чудо. Превратились оба, и служивый и хозяин, в бурых медведей и убежали в дремучий бор. Вырыли себе берлогу под зеленой елкой и стали жить-поживать, на боку лежать и свою лапу сосать.
  Пришла весна-красна, медведи из берлоги вылезли. Глядь-поглядь, на лугу корова пасется. Они ее разорвали и съели.
Наутро солдат-медведь говорит медведю-мужику:
  — Сегодня мы пойдем на то пастбище, куда твоих коров выгоняют. Увидит нас твоя жена, закричит, созовет твоих батраков, они меня поймают, а ты убежишь.
  Мою шкуру сдерут и повесят сушить, а сама пойдут за лошадьми. Ты не зевай, укради мою шкуру. Если украдешь и спрячешь, мы опять будем людьми, а не украдешь — придется нам всегда оставаться медведями.
  Медведь-мужик послушался медведя-солдата и утром побежал на крутой бережок, на весеннее пастбище, где его коровы гуляли, а жена на камне сидела, пряжу пряла и стадо пасла.
  Кинулись медведи на коров. Сразу троих задрали. Увидела это хозяйка, закричала, кликнула батраков, что рядом пахали. Прибежали батраки с вилами и палками. Мужик-медведь убежал, медведя-солдата батраки связали и шкуру с него содрали, на березу повесили. Сами побежали лошадь запрягать, чтоб медведя в деревню увезти.
  Тут медведь-мужик к березе подбежал, да как дернет за шкуру. Дернул и кубарем вниз полетел.
  Огляделся, что такое? Сидит он в своей избе на полу. Еле-еле свечка теплится, в трубе метель воет. Проснулась жена, спрашивает, что случилось.
  — Как что?— отвечает хозяин.— Мы с гостем-солдатом трех наших коров съели. Засмеялась жена, говорит:
  — Ну, где там съели. Вы оба на полатях спали и во двор не выходили.
  Не поверил мужик. Побежал с фонарем в хлев, а там все коровы целехоньки.
  Наутро проснулся солдат, жалуется, что у него все болит, не может, дескать, с места сдвинуться. Вот он сутки лежит, и другие лежит, и третьи. Не выдержал жадный хозяин, стал просить служивого, чтоб он уходил.
  — Я уйду, когда выздоровею,— отвечает солдат,— а до этого за каждый день стану тебе платить серебряный рубль.
  Тогда это большие были деньги. Обрадовался хозяин. Не знает, как солдату угодить. Пролежал солдат у мужика год и три месяца. За каждый день заплатил солдат серебряными рублями. Набрал хозяин целое ведро серебра и запер его в шкаф.
  Вот простился солдат, а хозяин пошел во двор навоз убирать.
  Вернулся домой, отпер шкаф. Хотел жене богатство показать.
  Жена в ведро заглянула, не своим голосом закричала. Лежат в ведре не серебряные рубли, а куски бересты.
  Мужик бросился к уряднику, рассказал ему, как было дело, урядник и сотские догнали солдата, отдали его под суд. Не знали судьи, как им быть. Дело дошло до царя. А царь был злой-презлой. Он приказал отрубить солдату голову.
  Говорит солдат царю:
  — Я мужику давал деньги, не бересту. А тебе я двадцать пять лет честно прослужил… Отпусти ты хоть на пять минут с белым светом проститься.
  Царь позволил. Но едва солдат вышел на крыльцо, как откуда ни возьмись полилась вода. Все больше ее, все больше. Вот уже первый ярус под водой, царь на второй побежал, а вода его догоняет. Полез царь на крышу, вода и крышу залила. Забрался царь на трубу, вода за ним до колен дошла.
  Вдруг видит царь: плывет лодка. Там рыбак сидит. Закричал царь:
  — Я здешний царь, спаси меня!
  — А что проку с царя,— отвечает рыбак.— Пойдешь ко мне в батраки, возьму в лодку, не пойдешь — не возьму!
  Нечего делать. Согласился царь. Рыбак посадил его в лодку и привез в свою избенку, что неподалеку стояла. И царь за шестьдесят рублей нанялся в батраки, на все лето.
  Вот царь все лето рыбу ловил и сети чинил. Осень пришла, он попросил расчет. А рыбак дал ему шестьдесят рублей и говорит:
  — Пойди в город, купи белой муки и мяса, наделай пельменей и начни торговать.
  Царь послушался рыбака, купил муки и мяса, наделал пельменей, стал торговать. Выгодно продал и опять пошел новыми пельменями торговать. И еще, и еще… Пересчитал деньги, глядь, у него не шестьдесят рублей, а двести сорок.
  «Хорошо у меня торговля идет!»— подумал царь и решил замешать оставшуюся муку. Только принялся тесто ставить, глядь, а в муке отрубленная рука.
  Испугался царь. Хотел находку спрятать, но хозяин дома это заметил и сказал квартальному.
  Пришел квартальный, отдал царя под суд:
  — Кто тебя знает, может, ты все время делал пельмени из человечьего мяса.
  Судьи судили-рядили и присудили царю-пельменщику голову отрубить. Царь своим ушам не верит. Да какое! Уже палач с топором явился. Заплакал царь, стал просить, чтоб его пощадили.
  Тут солдат, что у окна стоял, повернулся к царю. Пять минут прошло. Повернулся и просит царя:
  — Не руби мне голову!
  — У меня у самого рубят,— отвечает царь.
  Удивились придворные царским словам. А царь огляделся и понял, что сидит он по-прежнему во дворце, а палач пришел солдата казнить.
  Простил царь солдата и щедро его наградил. А солдат в родную деревню отправился и, наконец, до дома добрался, хорошо там зажил и до сих пор живет-поживает, добро наживает.

Федот стрелец

Коми народная сказка

Жил когда-то крестьянский сын Федот. Отец его звероловом был. Подрос Федот, стал ходить с отцом на охоту. Однажды отец подарил Федоту ружье. С той поры он стал по-настоящему охотиться. И ружье его не знало промаха.
  Пришло время идти на службу в стрелецкое войско, и говорит Федот отцу:
  — Батя, я это ружье возьму с собой. Отец головой покачал:
  — Эх, сынок, зачем же ты берешь ружье из дома, разве не найдется пищали для тебя на службе?
  — А пусть,— говорит Федот,— мне свое дорого. Стал Федот стрельцом, а со своим охотничьим ружьем не расстался. Ему говорят:
  — Что же пришел со своим ружьем? Может, Думал, что здесь нет пищали?

А Федот отвечает:
  — Сызмала уж я привык к своему ружью и оставить его мне никак нельзя.
  Служил Федот двадцать пять лет. Вот срок его кончился. И пошел Федот домой, а по дороге думает: «Служил я двадцать пять лет, самому уж больше сорока, отец и мать, наверно, померли, и дома нет».
  Попалась ему в лесу избушка. Он там и поселился. Стал каждый день охотиться, птицу да зверя бить. А в доме управлялась по хозяйству старуха-стряпуха.
  Вот наступил праздник, а Федот стал в лес собираться. Говорит ему стряпуха:
  — Не ходи сегодня на охоту, удачи не будет.
  — А у меня нет дня, в который бы удачи не было. Не буду и сегодня бездельничать. Пойду на охоту,— отвечает Федот.
  Отправился в лес, весь день ходил, да ни зверь, ни птица ему не попались. Решил домой возвратиться.

  «Что же это такое,— думает,— каждый день мне удавалось зверя подстрелить, а сегодня я с пустыми руками иду».
  Только это подумал, видит — сидит на березе красавица-птица. Федот поднял ружье, хотел ее подстрелить. А птица вдруг человечьим голосом заговорила:
  — Не стреляй в меня, Федот!
  Удивился солдат. Опять прицелился, и опять слышит:
  — Не стреляй в меня.
  Федот опустил ружье. Кто же это? Поглядел: птица как птица, только пестрая и красивая, с золотым хохолком. В третий раз прицелился.
  — Не стреляй в меня, я тебе пригожусь!— снова проговорила птица человечьим голосом и прибавила:— Ты стрелец Федот, подойди ко мне, и я сяду тебе на шапку.
  Любопытно стало Федоту. Подошел он к березе, птица вспорхнула ему на голову. Взял Федот ее в руки и принес домой.
  Наутро птица говорит:
  — Дай расчет своей служанке, без нее обойдемся.
  Федот отпустил старуху. Отпустил и думает: «Зря послушался птицы». Служанка, конечно, злая и бестолковая, но все же она по хозяйству управлялась, обед готовила, белье стирала, а кто это станет делать теперь?
  Вернулся Федот из лесу домой и диву дался. Не узнает своей избушки. Печка истоплена, обед сварен, пол вымыт. Лавки покрыты кумачом, а стены цветной китайкой. Обед готов, белье выстирано, а птица летает по горнице и голосисто поет. Так каждый день пошло. И любопытно стало Федоту, узнать захотел, кто у него дома хозяйничает. Вот однажды он не пошел охотиться, спрятался и смотрит в щелку — птица ударилась об пол и проговорила:
  — Была я птицей, стану красною девицей.

  И упали на пол радужные перья. Крылья сделались руками, вместо золотого хохолка на голове легла венцом золотая коса. Превратилась птица в девицу-красавицу. Глядит через щелку Федот, не наглядится. Не выдержал, вошел в избу. Испугалась девица, а потом объяснила:
  — Мне птичье платье еще три года носить. Этот зарок на меня матушкой наложен. Хочешь на мне жениться — женись, не хочешь — на волю улечу.
  Женился солдат на птице-девице. Ночью она женщина, а днем птица. Как только прошло три года, сбросила она с себя навсегда птичье платье и сказала Федоту:
  — Вот тебе горсть серебра, ты сходи и купи в лавке разноцветного шелку.
  Федот взял деньги, купил шелку и принес жене. Жена шелк смотала в клубок.
  Наутро Федот проснулся, а на столе лежит шелковая скатерть, вытканы на ней цветы, деревья, синие моря и красная заря.
  — Ты,— говорит ему жена,— отнеси это на базар и продай. Цены особой не назначай, кто что даст, за то и продай.
  Федот пошел на базар и стал носить скатерть да похваливать свой товар.
  — Что ты продаешь?— спрашивают у него люди.
  — А вот скатерть продаю.
  — А сколько же она стоит?
  — А кто сколько даст.
  Много народу собралось вокруг Федота. Один покупатель предлагает за скатерть сто целковых, второй — двести. Другие цену набивают. До пяти тысяч поднялась цена… Как раз тут проходил царский казначей. Остановился, осмотрел скатерть и говорит, что стоит она не пять, а шесть тысяч целковых.

Взял он скатерть, дал Федоту деньги и ушел во дворец. Показал скатерть царю.

И узнал царь, что жена Федота-стрельца умеет красивые скатерти ткать. На скатерти все показано, что в этой стороне есть. Вот царь и говорит:
  — Сходи к Федоту и прикажи его жене выткать еще одну такую скатерть.
  Явился казначей к Федоту, увидел его жену и ничего не мог сказать, загляделся на ее красоту. Вернулся к царю и поведал ему, какая красавица-жена у Федота-стрельца. А у царя была нянька-колдунья. И рассказал он ей про жену стрельца.
  — Хорошо бы мне,— говорит,— ее взять, а Федота извести.
  Подумала колдунья и отвечает:
  — Пошли ты стрельца на Белое море поймать черного оленя. Если этого не сделает, отруби голову, тогда его жена достанется тебе.
  Царь велел казначею привести Федота-стрельца. Явился Федот-стрелец к царю.
  — Вот, стрелец-Федот, или корабль снаряжай, или лыжи навостри, только отправляйся на Белое море и поймай там черного оленя. Даю тебе шесть суток на сборы. Не пойдешь — отрублю голову.
  Федот вернулся домой, не пьет, не ест — горюет.
  — Что ты сегодня не весел?— спрашивает хозяйка. Федот все рассказал жене.
  — А ты,— говорит жена,— не горюй. За шесть суток много можно сделать.
  Прошло шесть суток. Царь снарядил для Федота корабль.
  А Федотова жена побежала в лес и в полночь привела из лесу черного оленя. Загнала его в большой ящик.
  Поутру этот ящик погрузили на корабль. А жена говорит мужу:
  — Этот корабль больше трех суток не может продержаться, его царская нянька заколдовала. Если в трое суток не вернешься, погибнешь.
Федот-стрелец поплыл по рекам к Белому морю. А царь дал ему корабельщиков — на подбор все горькие пьяницы, на палубе валяются. Как только они заснули, Федот-стрелец повернул корабль назад ж причалил к городской пристани.
  Явился Федот во дворец, и царь стал спрашивать:
  — Отчего ты, стрелец, так рано вернулся?
  — А зачем мне долго ездить?— отвечает Федот.— Я поймал на Белом море черного оленя. Он на корабле у меня.
  И при всем народе Федот вывел оленя на пристань.
  Жили, жили Федот с женой, может, около года прошло, и опять отправился царь к няньке-колдунье.
  — Как избавиться от Федота-стрельца?— спрашивает.— Не идет у меня из головы его жена.
  — Ой,— говорит старуха,— жена Федота-стрельца Сима волшебница и куда сильней меня. А давай-ка попробуем так, пошлем Федота «Не знаю куда, не знаю за чем». И вели ему привезти «Не знаю кого». Если привезет, то мы погибнем. Только он никого не привезет и погибнет сам.
  Ушел царь от старухи, приказал вызвать Федота-стрельца.
  Явился Федот-стрелец к царю.
  Царь и говорит ему:
  — Вот, Федот-стрелец, придется тебе второе дело выполнить. Съезди ты — не знаю куда, привези — не знаю кого. Не привезешь — отрублю голову.
  Вернулся Федот-стрелец к хозяйке, пуще прежнего загоревал.
  — Что ты такой печальный?— спрашивает хозяйка. Федот все рассказал жене без утайки.
  — Ну, коли царь приказал, придется идти,— говорит жена.— Если меня послушаешь, живым вернешься, а если не послушаешь, можешь погибнуть.
  Дала хозяйка Федоту-стрельцу три клубка ниток: белый, красный и синий,— и приказала: белую нитку обкрутить вокруг мизинца, красную нитку — вокруг безымянного пальца, синюю — вокруг указательного. Ты, мол, когда пойдешь, клубки с пальцев будут раскручиваться, укажут тебе путь, пока мотки це кончатся, а как кончатся — сам ищи дорогу.
  А еще дала Федоту свернутое чистое полотенце и приказала, чтоб он не разворачивал его до тех пор, пока беда не придет.
  А коли придет, мол, разверни да встряхни полотенце.
  Попрощался Федот с женой и пошел. Шел он по лесам, белый клубок размотал с мизинца. Вот нитка кончилась. Теперь стрелец обмотал вокруг безымянного пальца красную нить. Красный клубок его вел, пока весь не размотался. Он взял синий клубок. А как кончилась синяя нить, увидел Федот в лесу большой каменный дом.
  Зашел Федот-стрелец в каменный дом, а там старая-престарая старушонка на скамье, а в кровати прыгает лягушка. Видно, не простая лягушка, на шее у нее ожерелье. Лягушка заквакала и спрашивает Федота:
  — Ква-ква, Федот-стрелец, куда, по какому делу отправился?
  А тот отвечает:
  — Иду — не знаю куда, не знаю за чем.
  — Ква-ква,— квакает лягушка,— такой большой человек, а пришел и смешные разговоры ведет. А старуха говорит:
  — Сейчас, Федот, я тебе прикажу затопить баню, топи ее трое суток, потом вымойся, попарься, чтоб можно было тебя съесть, когда придут мои братья.
  Федот-стрелец трое суток топил баню. Как только истопилась баня, пришли братья злой старухи — молодые великаны. Принялись они стращать Федота. Один великан взял коробок с ноготок. Открыл крышку, оттуда выскочили медведи, волки, лисицы.

  Засмеялся великан, спрашивает Федота:
  — Ну, как, испугался?
  А стрелец в ответ:
  — А чего мне зверей пугаться, раз при мне мое ружье.
  Тогда великан махнул рукой, звери влезли обратно в коробок. Он велел Федоту идти в баню париться. Федот-стрелец послушался, вымылся, попарился, вернулся из бани. Бежать хотел, да найти дороги не может.
  А великаны приказывают Федоту:
  — Закрой глаза и зайди в эту горницу!
  — Сейчас,— отвечает Федот,— только сначала трубку покурю.
  — Нельзя курить,— говорит великан.— Если покуришь, опять придется мыться в бане.
  — Ну, если курить нельзя, то позвольте полотенцем вытереться.
  И Федот достал свернутое полотенце, что дала ему жена на дорогу.
  Достал он из сумки полотенце и встряхнул его.
  Поглядела на полотенце старуха, заметила на нем вышитые крупные буквы. Прочитала надпись и говорит:
  — Да это, оказывается, наш зять пришел! А лягушка заквакала:
  — Жена Федота — моя дочка! Ква-ква, что ж ты раньше об этом не сказал?
  Принялась новая родня угощать Федота. Целую неделю он гостил в каменном доме. Наконец, тёща-лягушка говорит ему:
  — Чтобы пойти неведомо куда, надо три моря перейти. Через два моря я тебя перевезу, а через третье — не знаю, смогу или нет. Я сейчас выйду на крыльцо, а ты ухватись за нитку моего ожерелья, держись крепче, чтоб не упасть, когда я перескочу через синее море.
  Федот вместе с тёщей-лягушкой вышел на крыльцо. Ухватился за ожерелье, что висело на шее лягушки, она раз-раз — и перепрыгнула вместе с ним через синее море.
  — Через одно,— говорит,— море перескочили, авось, перескочим и через другое.
  Отдохнула лягушка, опять вздохнула и перепрыгнула через второе море.
  Глядь,— третье море лежит, волны так и ходят. Испугалась тёща-лягушка, принялась просить зятя Федота, коль перепрыгнет она и помрёт на берегу, то пусть он на нее, мёртвую, ногой раза два-три подкинет землицу и дальше идет.
  — Доберешься ты до того лужка, где гуляют двенадцать молодцов,— заквакала лягушка.— Ты им не показывайся, ничего не говори, а только смотри и слушай. Они скажут: «Матразум, нам надо обедать!» И сразу Неведомо Кто ответит: «Ладно, ладно, еда готова». Неведомо Кто на стол принесет и подаст разные чашки, ложки и все кушанья, а самого его не видно будет. А ты ничего не ешь, только смотри. Пройдет не больше часу, ты и скажи: «Матразум, я хочу есть!» Как только насытишься, поблагодари, хорошо, мол, накормил, хорошо. А Неведомо Кто ответит: «Сколько лет я кормлю гостей, и никто спасибо не говорил, а с тем, кто меня сегодня поблагодарил, я пойду, куда ему угодно!» И пойдет с тобой Неведомо Кто.
Лягушка-тёща рассказала все это Федоту-стрельцу на морском берегу. Охнула, перепрыгнула через морские волны и померла.
  Федот-стрелец ногой подкинул землицы, засыпал квакушку. Потом отправился дальше. Дошел он до избушки на зеленом лугу. Все так и есть, как предсказала тёща-лягушка, По зеленому лугу гуляют двенадцать молодцов, пришли в избу, просят есть.
  — Матразум, подавай обед!
  — Ладно, ладно, обед готов,— ответил Неведомо Кто, и оказались на столе кушанья, вина, ложки, плошки. Молодцы поели, попили, встали и ушли. Через час Федот-стрелец сказал:
  — Ну, Матразум, угощай, мне есть хочется.
  — Ладно, ладно!— проговорил Неведомо Кто.— Обед готов!
  Невидимые руки подали кушанья и вина. Поел Федот-стрелец досыта и говорит:
  — А и вкусно же накормил меня, Матразум. Большое тебе спасибо!
  — Сколько лет уже,— отвечает Неведомо Кто,— я кормил гостей из своих припасов, а спасибо никто еще не
сказал. А сегодня ты первый гость, который меня поблагодарил. Мне еще при рождении было сказано, что я должен здесь людей кормить до тех пор, пока меня гость не поблагодарит. С тем, кто мне скажет спасибо, я пойду куда угодно.
  — Это хорошо,— говорит Федот-стрелец,— но как мне отсюда выбраться с тобой обратно?
  — А ты,— отвечает Неведомо Кто,— об этом не тужи, ложись на полу и спи.
  Послушался Федот-стрелец, лег и заснул. Спал он, спал и проснулся. Смотрит он — что такое, к пристани причалили. Кругом народ ходит. Приплыли корабли с войсками.
  — Не возьмете ли меня с собой?— попросился Федот.
  — Отчего не взять, возьмем,— говорят корабельщики.
  Взяли они с собой Федота-стрельца и поплыли по морю. Видит Федот — пресной воды да хлеба у людей маловато и обещает им:
  — Я вас буду всю дорогу кормить!
  — Как же ты столько мирных людей и войска хочешь накормить?— спрашивают корабельщики.
  — Накормлю,— засмеялся Федот-стрелец и крикнул Матразуму:
  — Матразум, накорми всех людей на корабле.
  — Ладно, ладно, обед готов,— ответил Неведомо Кто, и на столе всякая еда появилась.
  Люди наелись, напились досыта и стали удивляться такому диву.
  Трое суток плыл на корабле Федот, всех поил-кормил до отвала.
  Корабельщики стали уговаривать Федота, чтоб он продал им своего Матразума.
  А Матразум научил Федота-стрельца, как ему поступить.
  — Они,— говорит,— будут давать три волшебные трубки: большую, среднюю и маленькую. Ты продай меня за маленькую. Продай и сойди с корабля, а я стану кормить их трое суток. Потом догоню тебя.
  Так и сделал Федот, продал Неведомо Кого за маленькую трубку и сошел на первой пристани.
  Трое суток кормил еще корабельщиков Матразум, а потом догнал Федота-стрельца. Корабельщики долго звали, просили Матразума угостить их, только напрасно.
  Как явился Матразум к Федоту-стрельцу, Федот навестил свою родню. Родители Федота умерли, а шурины оставили его погостить.
  Один шурин подарил Федоту серого волчонка.
  — Этот волчонок,— говорит шурин,— что ни прикажешь, то и сделает.
  Взял Федот-стрелец волчонка, попрощался с шуринами и отправился домой.
  Шел, шел Федот-стрелец, и, наконец, добрался до своей деревни. Матразум велел Федоту посмотреть через маленькую подзорную трубку. Глянул Федот и увидел каменный дворец, оттуда доносились песни, на крыльце царь стоял.
  Царь тоже заметил Федота и говорит няньке-колдунье:
  — Никак, Федот-стрелец вернулся. Беда! Колдунья-нянька не знала, что делать, только со страха головой трясла. Царь велел собрать войска и послать их к избушке Федота-стрельца. Да волчонок увидел это и затявкал:
  — Идет сюда царское войско, Федот. Не будет тебе покоя, пока не отвяжешься от царя.
  Жена посоветовала Федоту-стрельцу взять подзорную трубку и трижды в нее дунуть.
  Глянул Федот в трубку, дунул в нее три раза, и вышло в поле целое войско, то самое, что кормил он на корабле. Воевода спрашивает:
  — Ну, Федот-стрелец, приказывай.
  — Мы ведь знаем,— говорят воины,— у тебя есть Неведомо Кто и с тобой мы ели досыта. А Федот в ответ:
  — Сметите с земли царя и его слуг, чтобы они простых людей, вроде меня, не обижали, тогда мы все будем сыты.
  Послушались воины. Царских слуг и царя убили.
  А Федот-стрелец хорошо зажил с красавицей-женой.

Тридцать женихов

Коми народная сказка

Жили-были старик со старухой. У них было тридцать женихов-сыновей. Трудно было с ними — ведь для всех нужно тридцать шапок, тридцать кафтанов, тридцать пар сапог. Выросли братья, умными стали, работящими. Не успели старик со старухой на них нарадоваться, как старший Иван говорит:
  — Решили мы жениться на тридцати сестрах и пойдем по белу свету невест искать.
  Ну, делать нечего. Принялись родители снаряжать парней в дорогу. Иван взял клубок ниток, бросил его на землю и проговорил: «Отыщи нам невест-сестер. Куда ты покатишься, туда и мы пойдем».
  Клубок покатился, за ним братья пошли, через горы перелезли, через реки переплыли, через леса прошли и добрались до полянки, где изба стоит, на пороге старушка сидит, шерсть прядет.
  Узнала она, что надобно братьям, и говорит:
  — У меня пять внучек — пять сестер, идите-ка дальше, к моей тетушке, у нее тоже есть девушки. Сколько их — не знаю, не считала, только помню, что много.
  Иван снова бросил клубок на землю. Он покатился по горам и долам, за ним братья пошли.
  Долго они брели, наконец, добрались до лесной поляны, где под елью избушка стоит, на пороге старуха сидит, волчью шерсть прядет.

Увидела она тридцать братьев и спрашивает:
  — Далеко ли вы отправились?
  Братья ей все без утайки рассказали. Хозяйка их в бане попарила, накормила, напоила, потом говорит:
  — Придется вам дальше идти туда, где вас ждут тридцать невест. У меня только двадцать девушек есть. Да ничего, клубок приведет вас к озеру, где живет моя тетушка. У нее как раз тридцать девушек в доме живет.
  Опять клубок покатился, за ним братья пошли и очутились на берегу озера. Там, на берегу, избушка стоит, на пороге старуха сидит, шерсть прядет. Увидела, братьев и спрашивает:
  — Куда вы путь держите? Братья все рассказали.
  — Тридцать невест в моем доме живут,— отвечает старуха.
  Выбежали из дома девушки, одна краше другой.
  Принялись братья невест выбирать: этому нравится та, другому — другая.
  А Иван-младший брат промолвил:
  — Мне дайте ту невесту, какая останется. Настала ночь. Иван велел братьям лечь под лавки. Они так и сделали. А Иван не спал.
  Он недоброе почуял, заметил по старухиной ухватке, что она Ёма. Не спит Иван, на лавку метла положена. А Ёма в это время нож точит.

Наточила, подкралась к девушкам, отрезала косы и стала колдовать. И Ёма превратила девушек в лошадей. Они были ей не дочери, а пленницы. Она хотела и братьев обезглавить, да они легли под лавки, а на лавки по совету Ивана метлы положили.
  Иван разбудил братьев, те вылезли из-под лавок, и он показал им разрубленные метлы.
  — Если бы не я, ведьма всем нам отрезала бы головы.
  Едва Ёма-баба захрапела, как Иван пошел во двор, Ёминых коней вычистил, накормил-напоил. Он понимал их язык. И одна лошадь сказала ему человечьим голосом:
  — Нас, Иван, Ёма бьет. А когда она заставит запрягать, ты меня не бей, я подарю тебе за это жеребёнка.
  Так оно и вышло. Ёма заставила братьев каждый день три недели подряд лошадей запрягать, дрова возить, не жалеть лошадей, кнутом хлестать и за это обещала каждому коня.
  Но Иван кобылу жалел, ни разу не ударил.
  Пришел срок расплаты. Ёма разрешила братьям взять по коню. Братья взяли по доброму коню, Иван выбрал себе жеребенка. Едут братья верхом, Иван пешком идет, тащит за повод жеребенка.
  А клубок вперед катится. Остановился он перед царским дворцом.
  Пришли они к царю, и царь принял на службу их, братьев одного отца.
  За ум и храбрость полюбил он старшего — Ивана, а братьев сделал конюхами.
  Позавидовали братья Ивану, принялись на него царю наговаривать.
  Однако царь их наветы не слушал. Братья прослышали, что есть ковер-самолет, сядешь и полетишь. Они рассказали об этом царю.
  — Иван-то,— говорят,— хвастался привезти ковер-самолет, отнять его у Ёмы-бабы.
  Царь вызвал Ивана и приказал ему привезти ковер, а не привезешь, говорит,— отрублю голову!
  Пошёл Иван на конюшню. Жеребенок увидел, что он печальный. Стал расспрашивать, отчего хозяин не весел. Тот и поведал жеребенку, что надо ему добыть ковер-самолет у Ёмы-бабы.
  — Разве это служба, служба будет впереди!— заржал жеребенок.
  Вскочил Иван на жеребенка, а жеребенок превратился в доброго коня, полетел над горами, над долами и очутился возле озера Ёмы-бабы, где братья сватали невест.
  И говорит конь:
  — Зайди, Ема-баба спит.
  Иван привязал коня к ограде. А ковер под головой Ёмы-бабы.
  Иван вытащил ковер да так, что Ёма-баба и не слыхала. Потом сел Иван на коня, помчался во дворец.
  Проснулась ведьма, кинулась Догонять, да где там!
  Иван привез ковер-самолет старому царю, тот наградил парня, велел дать Ивану чашу с вином. А братьям еще обиднее стало.
  Попритихли немного и снова говорят царю:
  — Ой, царь-государь, за тридевять морей есть царевна-красавица Марпида. Наш Иван хотел привезти ее соседнему царю.
  Распалилось царское сердце. Начал всех о красавице расспрашивать, а потом позвал Ивана и велел ему привезти Марпиду-царевну. А не привезешь, мол, голову долой.
  Пошел Иван опять к коню. Все ему поведал.
  А конь заржал:
  — Служба еще впереди.
  Сел Иван на коня, конь помчался, а впереди клубок катится. Одно царство за другим мелькает.
  Наконец, приехали в ту страну, где живет Марпида. Конь велел Ивану спрятаться.
  — Я,— говорит,— буду тут ходить. Как зорька засияет, Марпида — царская дочь — выйдет гулять, ловить меня будет. Я лягу на траву, она на меня сядет, а ты не зевай, выскакивай из-под куста и прыгай в седло… И мы ускачем!
  Лишь зорька засияла, царская дочь вышла в сад и стала коня ловить. Конь лег, и царевна села в седло… Вскочил Иван на коня и вместе с Марпидой прискакал к царю. Она и ахнуть не успела. Ну, царь наградил Ивана золотом и мехами…
  А братья все еще в конюхах, от зависти не спят, не едят.
  Старый царь говорит Марпиде:
  — Давай обвенчаемся, красавица!
  А царевна смеется:
— Как же обвенчаемся, ты-то старый, я молодая, и, кроме того, у меня подвенечного платья нет, меня к тебе молодец в старом сарафане привез.
— А какое ты желаешь подвенечное платье?— спрашивает царь.
  Марпида в ответ:
  — Мой наряд дома остался. Кто меня привез, тот пусть и наряд мой добудет.

  Царь послал Ивана за подвенечным платьем. Иван запечалился и все рассказал коню. Конь голову повесил:
  — Вот это,— говорит,— очень тяжелая служба, но и она не последняя, служба еще впереди. Да не знаю только, как мы ее исполним.
  Мчится Иван снова за подвенечным платьем. Ехал, ехал, наконец прискакал в Марпидину страну и узнал, что подвенечное платье лежит в церкви под престолом, а там как раз служба идет.
  Молвит конь:
  — Я превращусь в золотого попа, народ удивится и повалит из церкви на меня глядеть. А ты возьми в то время наряд.
  Конь золотым попом обернулся и стал ходить вокруг церкви.
  Народ дивится: «Что за чудо». Вот и попы, дьяконы ушли из храма, и прихожане, а золотой поп все молится. Улучил Иван минуту, схватил царевнино платье, вскочил на коня и ускакал.
  Тут все спохватились:
  — Да это ведь тот молодец, что увез царскую дочь, а теперь подвенечное платье стащил. Да не догонишь его.
  Вернулся Иван к царю, привез подвенечный наряд. Обрадовался царь.
  — Теперь,— говорит,— обвенчаемся. Но лукавая красавица Марпида все еще не соглашается:
  — Ты старый, я молодая. Я хочу, чтобы и ты помолодел. У меня есть тридцатилетняя кобылица, она доит 30 ведер молока, если это молоко вскипятишь и окунешься туда, станешь таким молодым, как и я.
  — Ну, что ж,— отвечает царь.— Кто тебя привез, тот и кобылицу приведет.
  Царь опять зовет Ивана:
  — Надо привести тридцатилетнюю кобылицу. Я кобылье молоко вскипячу, окунусь и стану молодым раскрасавцем.
  Иван все рассказал коню. Тот заржал:
  — Ой, эта служба последняя. Да не знаю, как и поймать эту кобылицу. Ну, езжай, попытай свое счастье.
  Сел Иван на коня, поскакал на луг, где у реки кобылица паслась. Ехал, ехал, добрался лишь к вечеру. Солнце закатилось, а светло. Это грива кобылицы сияет. Увидела их кобылица, как бросится навстречу, человечьим голосом молвит коню:
  — Милый мой сынок, о тебе я много слышала, тебя везде искала, ведь я родная мать тебе.
  Вот обрадовался Иван! Кобылица сама за ними пошла.
  Во дворце надоили тридцать ведер молока, вскипятили и в котел налили. А кобылица предупредила Ивана:
  — Ты тоже выкупайся в молоке, только не сразу лезь в котел, позови сначала меня, будто проститься хочешь. А я трижды фыркну в молоко, оно остынет, тогда ты ныряй.
  Вот принесли котел с кипящим молоком. Страшно стало царю. Велел окунуться сначала Ивану.
  Иван просит царя:
  — Приведи коня и кобылицу, хочу с ними попрощаться.
  Привели и коня и кобылицу. Кобылица три раза фыркнула, Иван бросился в котел с молоком.
  Вылез, люди глазам не верят, таким он стал пригожим. Только вылез — молоко в котле вновь сделалось горячим.
  Царь скорей кинулся туда же.
  Тут ему и конец.
  Иван обвенчался с красавицей Марпидой и вместо царя стал страной править. Отца с матерью к себе вызвал, а коня и кобылицу нежил и холил.

Миф о Йиркапе

Йиркап и нашёл, говорят, озеро Синдор. А как бы иначе ещё найти его посреди тёмного леса. С Йиркапом, что было, всё правда. Прежние люди, старики ещё рассказывали.
Охотой Йиркап занимался. Вот однажды он наткнулся, говорят, на такое дерево — когда ни выйдет на охоту, собака постоянно облаивает его.

Что, мол, такое случилось — всё одно и то же дерево облаивает? Надоело это Йиркапу и ударил его топором. Ударил, и кровь из дерева выступила. Дерево и сказало: «Йиркап, сруби меня и сделай себе одну лыжину. А не срубишь, так приставь щепку на старое место. Йиркап и срубил. Потом сделал из него одну лыжину, другую лыжину сделал из простого дерева. Если бы обе лыжины сделал из этого дерева, то уже не смог бы остановиться, на другую сторону земли бы унесло. Куда ни вздумает, туда и несут его лыжи. Рукавицы и шапку перед собой бросит, лыжи останавливаются, а если не бросит, так и не остановятся. Как начал охотиться на новых лыжах Йиркап, так первым охотником стал. После этого никакой зверь от него не избавлялся — ни олень, ни рысь, кого увидит, того и поймает. А рыбу ловить до озера Сим ходил (озеро Сим—отсюда в 300 верстах). Выйдет из дому, когда печка топится, а печка только протопится, он уже возвращается.

Там же жила вдова, колдунья. С ним она об заклад побилась: есть, дескать, тридцать оленей, ты, говорит, тридцать этих оленей быстро выловишь, но тридцать первый — голубой. Если его догонишь, то ни у кого в целом свете уже не будет более проворных ног, чем у тебя, все звери и птицы твоими станут.

Пусть, мол, приходит, говорит Йиркап. Мне, мол, только ведь выйти стоит. На следующий день утром мать стала печь хлеба. Увидела голубого оленя и разбудила Йиркапа. Йиркап, вставай, мол, твой голубой олень на той стороне пасётся. Йиркап встал, взял у матери горячий ярушник, сунул его за пазуху и не евши вышел догонять оленя. Они, брат, махнули до Сибирского камня (а где этот Сибирский камень — кто может знать). Там, на камнях, копыта оленя стали раздвигаться и скользить. Не мог больше бежать олень.

Вот после этого голубой олень перекувыркнулся через голову и превратился в красивую-красивую девушку. «Йиркап, — говорит, — не убивай меня, я буду тебе верной слугой.» А Йиркап не согласился. Раз, мол, ты меня увела в такую даль, живой я тебя не оставлю. Йиркап убил девушку. Вынул у неё сердце, сунул за пазуху и вернулся обратно. Вернулся и переломил ярушник — от хлеба всё ещё тёплый пар идёт. Вот сколько времени, оказывается, и ходил до Сибирского камня, хлеб ещё не успел остыть. Принёс он сердце девушки и положил на стол той женщине. «Вот это и есть, мол, сердце оленя.» «А раз, мол, поймал голубого оленя, то от тебя уже не убежит никакая птица, никакая дичь. Всё твоё будет,» — говорит та женщина.

Йиркап по шуге, бывало, скользнет и переходил через озеро. И была еще другая ёма (колдунья). Ёма говорит мачехе — что, мол, это за сын у тебя, всех зверей и птиц выловит. Нас всех голодной смертью убьёт. Он, дескать, очень легкий, не утонет, надо его утяжелить.  Ополосками портянок напоила Йиркапа, чтобы он отяжелел.

Йиркап после этого отяжелел и стал проваливаться. Однажды ночью он стал переходить по льду через Синдор озеро. Стал переходить по льду, который напоминал собой битое стекло, и утонул. Ох, мол, измена это. Бултыхался, бултыхался — ничего не мог поделать. Вытащил нож и отрезал завязки чудесных лыж — освободиться хотел от них. Стал завязки разрезать, лыжина-то и снова сказала: «Йиркап, Йиркап, себя погубил и меня тоже губишь! Если бы не отрезал завязки, я вытащила бы тебя на берег.» Йиркап брыкнул ногой, и лыжина с отрезанными завязками полетела, пролетела насквозь через здоровенную сосну, дыру проделала. Старики до сих пор помнят ещё этот дырявый пень. Место это указывали около Синдор озера. Вот такой, мол, здоровенный да толстый пень был…
А Йиркап там и утонул. И теперь ещё это место называется Йикапув. Вот каким был человек, нашедший Синдор озеро.

Как Иван нужду закопал

Коми народная сказка
Жили-были два брата Василий да Иван. Василий хитрый, жадный, разбогател так, что денег ему девать некуда, а младший Иван с каждым днем беднел.
Вот однажды на свои именины богач Василий устроил пир, много гостей созвал, а Ивана не пригласил. Сели гости за стол, пьют и едят. У богатого брата на столе всякое угощение: огурцы и пряники, яблоки и лапша, творог с яйцом и каша со сметаной, котелок стоит с топленым маслом и пшеничные блины горой лежат.
Обидно стало Ивану. Он говорит жене:
— Как хочешь, а я к Василию пойду!
Хозяйка отговаривает Ивана. Не стóит, дескать.
Но хозяин на своем стоит.— Пойду,— отвечает.— Очень попить-поесть хочется. Богач Василий из окна увидел Ивана, выбежал в сени и говорит:
— Приходи завтра вечером, а сейчас убирайся.
— Ой,— говорит,— братец, мне воды выпить захотелось.
— Коли хочешь пить, так вон здесь в сенях кадка с водой стоит.
Василий отправился к своим гостям, а Иван пошел к кадке с водой.
Напился Иван, и вот чудо — захмелел. Стал спускаться с крыльца и закрыл дверь. А богатый брат ругается:
— Вот злодей, хочет опозорить меня!
Вдруг бедняку послышалось, будто кто-то рядом все его слова повторяет и тихонечко поет. Обернулся, а перед ним в худом кафтане бледный, тощий человек стоит.
— Кто ты такой? А тощий:
— Я твоя Нужда.
— Ну, коли ты моя Нужда, идем отсюда,— говорит Иван. Зашли они в Иванову избу. Бедняк сказал жене:
— Хозяйка, мы вдвоем пришли, накорми нас чем-нибудь.
Хозяйка принесла им щей, каши,— все, что было.
— Ну, хозяйка, постели нам что-нибудь. Мы ляжем.
Хозяйка постелила постель, одежду под голову положила. Иван лег с Нуждой, а хозяйка с детьми.
Назавтра хозяйка проснулась, печь затопила, сварила каши, щей. Нужда с Иваном встала, оделась, обулась. Иван и говорит:
— Ну, хозяйка, накорми нас, поедим мы и пойдем с Нуждой работать.
Хозяйка накормила-напоила мужа и гостя. Нужда с Иваном взяли топор да лопату и отправились на работу.
Иван подрядился выкопать попу яму для погреба,
Вот принялись яму копать. Сначала один копнет, потом другой.
Глубокая яма стала, в рост человека. Нужда влезла в яму, теперь была ее очередь копать. Согнулась — еле ее видно:
— Ровно уж,— говорит,— гладко вырыла, сейчас вылезу.
Нужда наклонилась еще ниже, стала выравнивать, а хозяин взял лопату и вмиг засыпал Нужду. Потом подравнял сверху, сучья-хворост набросал, топор, лопату взял и пошел домой.
— Ну,— говорит,— хозяйка, давай накорми чем-нибудь. Я закопал свою Нужду-то.
Хозяйка достала из печи щи да кашу и накормила.
Назавтра Иван проснулся, солнце высоко уже. Он лежит на печи и курит. А у них была курица. Она снесла яичко и громко клохчет-кудахчет. Хозяин слез, смотрит и удивляется: яичко не простое, а золотое.
Позвал хозяйку.
Хозяйка встала. Смотрят: яйцо-то золотое. Взял Иван яйцо и отнес в лавку, поставил перед купцом, у того глаза разбегаются.
— Много ли за него,— говорит,— просишь? Сто рублей хватит?
— Хватит,— говорит бедняк.
Сто рублей для него это очень большие деньги.
Хозяин взял сто рублей, купил еду и пошел домой. Праздник пришел для него и для семьи.
Назавтра курица опять золотое яйцо снесла. И послезавтра тоже. Продали они второе яйцо за двести рублей, третье за триста. И весь день Иван с хозяйкой обновы покупали, крупу — мешком, сахар — мешком, зерно — санями, ситец — тюками. Покупали, покупали, носили, носили, и на себе, и на лошади. И хлеба, и сахару, и крупы, и всего стало у них вдоволь. Сами едят и соседей угощают. Богатый брат задумался. Что же это случилось с Иваном: все кулями и мешками носит, откуда у него деньги? Завидно богачу. Не пьет, не ест, даже похудел от зависти, а Иван говорит жене:
— Ну, хозяйка, жили мы с тобой бедно, из-за нужды никогда пира не устраивали, именины не справляли. Теперь у нас все есть. Давай, готовься, еды напеки, пива навари. Именины с тобой устроим, всю деревню в гости позовем.
Хозяйка неделю пиво варила, хлеба напекла — к именинам готовится. И начался пир на весь мир. Пригласили всех родственников и богатого брата Василия тоже позвали. Пришли все, расселись. Стыдно Василию богачу. Он и то такого пира не устраивал. Выпил рюмки две, а больше не пьет, захмелеть не хочет, охота ему допытаться, отчего брат разбогател.
А Иван от радости с одним — рюмку, с другим — стакан. Захмелел.
Василий стал расспрашивать.
— Эх,— говорит,— брат, как это ты разбогател? Иван и рассказал всё.
— Вот,— говорит,— брат, Нужда ко мне привязалась. Я ее увидел, когда к тебе на пир приходил. Помнишь, выгнал еще меня? Я взял да и похоронил Нужду-то на кладбище возле поповского погреба. Так и избавился от Нужды.
Василий и решил:
— Пойду-ка и откопаю оттуда Нужду.
Ладно. Василий тайком ушел. Схватил лопату, побежал на кладбище и принялся копать. Копал, копал, смотрит: кто-то копошится на дне ямы.
— Нужда,— говорит,— живая ли? Нужда поднялась и говорит:
— Еле живая, чуть не задохнулась, давай помоги выйти.
Богатый брат подал руку Нужде, поднял Тощую и говорит:
— Вот ведь злодей-то, что с тобой устроил. Если бы не я, тут бы и пришлось тебе гнить. Иди скорей к нему, у него как раз пир сегодня.
— Спасибо,— отвечает Нужда.— Спасибо, добрый человек, за то, что откопал. Но к твоему брату уж нет, я ни за что не пойду. Что с ним сделаешь?
«Погоди, я перехитрю ее,— думает Василий.— Отведу на пир да там и оставлю».
Отправились они к Ивану на пир. А тут на столе разные кушанья, лапша и огурцы, творог с яйцом и каша со сметаной, котелок масла и горячие блины.
Зашел Василий в избу, а Нужда осталась у крыльца. Не смеет зайти.
— Попадусь Ивану в руки — опять закопает.
Василий ждал, ждал Нужду и обратно вышел. Нужда тут как тут, вспрыгнула ему на плечи, привязалась крепко-накрепко.
С той поры обеднел, разорился Василий. То корову медведи задрали, то на другой день воры амбар очистили, а на третий день изба и клеть сгорели.
А Ивану Нужда на глаза не показывалась, до сих пор его боится и стороной обходит.

Марпида-царевна

Коми народная сказка

Шел однажды по лесу старик и увидел под елкой девочку-красавицу. Рассказала девочка, что она Марпида-царевна, невеста Пипилис сокола. Мачеха её в чащу бросила на съедение зверям.
  Старик взял девочку на воспитание. Он был с ней ласков. А его жена-старуха стала обижать девочку. Старуха была злая-презлая, притесняла царевну, как могла.
  Подросла Марпида, стала просить:
  — Матушка, матушка, дай ты мне какой-нибудь старый сарафан.
  Мать в насмешку ей отвечает:
  — Лезь на печь, Марпида, натереби пух с рябчика, из него сарафан сотки.
  Марпида-царевна заплакала, но ничего не сказала.
  Однажды пошла она в голбец*, а там Сокол сидит. Ударился он о землю, превратился в доброго молодца. Они с Марпидой были еще детьми, когда их нарекли женихом и невестой. Стал Сокол звать Марпиду на одинокую гору, где его дом стоит. Побоялась девушка, отказалась. Тогда обещал Сокол каждый день к ней прилетать, каждое желание невесты исполнять.
  — Только,— говорит,— ты старухе про меня не говори.
  Как-то раз приемная мать пошла в церковь.
  Марнида-царевиа побежала в голбец, кликнула Сокола. Попросила ей наряд принести. Тот прилетел, принес девушке платье.
  Сказал Сокол птичье слово, и Марпида-царевна прошла сквозь воду и землю. Очутилась она в церкви, встала в первом ряду. Ни поп, ни дьякон не могли служить, люди не могли молиться, все удивляются:
  — Откуда такая красавица?
  Когда служба кончилась, Марпида-царевна выбежала на паперть, проговорила птичье слово, прошла сквозь землю и воду и вернулась па печь.
  Старуха, приемная мать, пришла из церкви и говорит:
  — Ты ведь, дочка, ничего не знаешь, а сегодня в церковь приходила такая красивая девушка, не знаю, как и назвать. Попы не могли петь, люди не могли молиться.
  Марпида-царевна слушает и только смеется. На следующий день приемные родители опять пошли в церковь. Марпида снова забралась в голбец. Прилетел Сокол, одел ее в сарафан, расшитый бисером. Снова девушка прошла сквозь землю и воду, очутилась в церкви, стала впереди всех. Опять люди не могли молиться, только глядели на и удивлялись: в таком она богатом наряде.
  Когда служба кончилась, Марпида-царевна опять исчезла. Дома она сняла новый наряд и забралась на печь. Мать пришла и говорит:
  — Ты ведь ничего не знаешь… А Марпида-царевна ей:
  — Вы ничего не знаете, а я знаю! Это ведь я была!
  — А откуда у тебя такой наряд?
  — Меня Сокол одевал. И рассказала все о Соколе-женихе. Жадная старуха решила поймать Сокола и взять себе все наряды.
  Наутро узнал об этом Сокол, оставил Марпиде узорчатый платок, а сам скрылся неведомо куда. Поплакала Марпида-царевна, потом отправилась искать Сокола, Шла, шла, дошла до маленькой избушки. Зайти туда никак нельзя: избушка без окон и дверей.
  Увидела Марпида дырочку, через которую могла пройти только мышь, сказала птичье слово, съежилась и влезла в избу. А в избе сидит Ёма-баба, носом пол дырявит.
  Говорит Ёма-баба:
  — Чего ходишь-бродишь, Марпида-царевна? Марпида-царевна отвечает:
  — Ищу я Сокола, не залетал ли он сюда?
  — Здесь побывал, но улетел дальше.
  Марпида-царевна дальше побрела и опять добралась до маленькой избушки. Марпида зашла туда и видит: Ёма-баба носом печь топит. Заметила царевну и спрашивает:
  — Чего ходишь по белому свету, Марпида-царевна?
  — Сокол не являлся сюда?
  — Был здесь, да скрылся. Иди по лесу на восток — увидишь под сосной избушку. Твой милый там.
  Марпида-царевна опять побрела и добралась, наконец,
до маленькой избушки. Зашла туда, а там Ёма-баба носом хлебы в печь ставит.
  — Марпида-царевна, чего ходишь по белому свету?
  — Сокол не бывал ли здесь?
  — Недавно был да улетел за синее море.
  Ёма-баба дала Марпиде-царевне три пары сапог-котов**, три яйца — медное, серебряное и золотое — и сказала:
— Обуй первую пару котов да иди вперед, дойдешь до огненного луга, там обуешь вторую пару. Они износятся, когда дойдешь до луга из горячих углей. Там обуешь третью пару. Когда доберешься до синего моря, кликни ворона, он перенесет тебя через море-окиян.
  Марпида-царевна бросила медное яйцо на землю. Яйцо покатилось, она за ним пошла. Три пары котов-сапог износила, прошла огненный луг и луг из горячих углей. Добралась царевна до моря и стала кликать ворона:
  — Ворон! Ворон!
  И над головой Марпиды-царевны закаркал ворон.
  — Переноси меня на тот берег, я тебе дам серебряное яйцо.
  Ворон взял яйцо и закаркал: Держись за меня! Карр! Карр!
  Царевна села ворону на спину, полетел ворон над волнами и опустил девушку на другом берегу.
  Марпида-царевна бросила на землю золотое яйцо. Оно покатилось, девушка за ним побежала и добралась до избушки. Зашла, а там Ёма-баба сидит. Марпида-царевна спрашивает:
  — Сокол не прилетал сюда?
  А Сокол спрыгнул с печи, сбросил с себя перья, превратился в молодца. Марпида-царевна спросила:
  — Ты почему скрылся?
  — А зачем ты рассказала матери обо мне?
  — Прости меня!—говорит Марпида. А Сокол в ответ:
  — У меня теперь одна дорога — в птичье царство, да ты, боюсь, заскучаешь там. Лучше я тебя отнесу в царский дворец к отцу. Умерла твоя мачеха, и ты станешь во дворце жить весело да богато.
  — Нет,— отвечает Марпида.— Раньше я тебя не знала, а теперь так полюбила, что мне без тебя и во дворце станет скучно, а с тобой на одинокой горе — весело. Полетим туда!
  И полетели они справлять свою свадьбу.
 

Ёма и две сестры (Ёма и две девушки)

Коми народная сказка

Жили-были муж да жена. У них родилась дочь. Жена умерла, а муж женился второй раз, привел в избу мачеху, злую да сварливую. У мачехи дочка была. Родную дочку, бездельницу и грубиянку, мачеха нежила, а неродную дочь заставляла день-деньской работать.
  Однажды мачеха послала падчерицу выполоскать пряжу.
  Побежала девушка к речке, наклонилась, стала полоскать, а моток-то и утонул. Она и коромыслом доставала, и так старалась зацепить,— утонул моток.
  Прибежала домой, рассказала обо всем мачехе, а та как закричит:
  — Прыгай в речку, доставай моток.
  Заплакала девушка, пошла к речке, спустилась на дно и очутилась на зеленом лугу.
Идет девушка и видит — по зеленому лугу бегает кобылица золотой масти, рядом табун пасется. Гривы коней ветер треплет.
  Девушка расчесала и заплела конские гривы. Подбежала к ней золотая кобылица, заржала, человечьим голосом проговорила:
  — Ты, девушка, иди прямо, доберешься до избы Ёмы-бабы. Если во всем угодишь Ёме-бабе, она тебе пряжу отдаст и принесет на выбор два лукошка: красное и голубое. Так ты смотри, выбирай красное.
  Поблагодарила девушка златогривую кобылицу и пошла дальше. Увидела она стадо коров. У каждой полное вымя молока, а подоить их некому.
  Она подоила коров, и тогда одна бурёнка замычала, человечьим голосом проговорила:
  — Слушай, девушка, пойдешь мимо медовой реки, мимо ручья из сметаны, так ты мед не пробуй, сметаны не тронь. А как придешь в избушку к Ёме, так сначала наступи на иголку.

  Пошла девушка дальше. Ни сметаны, ни меда не попробовала. И дошла до избушки, что вертелась, как мельница. Девушка проговорила:
  — Остановись, избушка.
  Избушка остановилась, перестала вертеться. Девушка сначала ступила на иголку, потом на крыльцо и очутилась в избушке. А там Ёма сидит.
  — Тётка, тётка,— говорит девушка,— у меня моток ниток утонул.
  А Ёма отвечает:
  — Отдам или нет, там видно будет! Сначала наколи дров так, чтоб я стука не услыхала, да баню натопи так, чтоб я дыма из трубы не увидала.
  Подумала, подумала девушка, каждое полено обернула травой. И принялась колоть.
  Потом пошла баню топить,
  Как истопила девушка баню, притащила Ёма полную корзинку лягушек, ящериц и водяных жуков. Говорит девушке:
  — Хорошенько вымой, выпарь моих детушек!
  Делать нечего! Вымыла, выпарила девушка ящериц, лягушат и водяных жуков, Ёма довольна осталась.
  Отдала она девушке моток пряжи, а потом принесла два лукошка, одно голубое, другое красное и сказала:
  — Выбирай любое!
  Девушка взяла красное лукошко. Ёма не велела ей открывать лукошко, пока не придет домой, на огород. Пошла девушка домой опять но зеленому лугу мимо реки из меду и ручья из сметаны. Как пришла на свой огород, открыла лукошко: перед ней выросла большая и красивая изба. Вошла в нее девушка, отыскала там моток ниток и много всякого добра.
  Обрадовалась девушка. В тот же день свадьбу сыграла с бедным парнем, которого давно любила.
  Как узнала об этом мачеха, дала своей дочке моток ниток, приказала его бросить в реку и самой туда следом спуститься.
  Дочке тоже хотелось приданое получить. Хотя и лень ей было лезть на дно, нырнула в реку и очутилась на дне — на зелёном лугу… Идет по зелёному лугу. Увидела коней, обругала их. Кони заржали, посоветовали ей взять голубое лукошко.
  Потом коров увидела, не стала их доить, хворостиной принялась хлестать. Коровы замычали, посоветовали девушке отведать меда из реки и сметаны из ручья.
  Лентяйка вышла на берег медовой реки и кинулась мед есть. Ела, ела, а коса в реку свесилась, прилипла к меду. Прилипла так, что никак и не отлипнет. Пришлось девушке косу отрезать, в медовой реке оставить. Дальше отправилась, на затылке кончик косы болтается.
  Вот ручей сметаны. Лентяйка бросилась в ручей, принялась сметану есть… Ела, ела и не заметила, как свесился в ручей подол се сарафана. Прилип, не отлипнет. Пришлось край сарафана отрезать.
  А как добралась до избушки Ёмы, остановить ее не умела, вся избилась, пока в дом вошла.
  Ёма велела ей дрова наколоть, да чтобы без стука, баню истопить, да так, чтобы без дыма.
  Начала она дрова колоть. Колет и бранится, лень ей работать, гром и треск вокруг идет. Стала баню топить, топит и ругается, белый свет клянет… Столько напустила дыму, что Ёма-баба принялась чихать.
  Вошла Ёма в баню. Голова завязана, угорела от дыма…
  Принесла она в корзине лягушек, ящериц, водяных жуков и приказала:
  — Выпарь, вымой моих детушек!
  Оставила детушек и в избушку ушла.
  Ещё пуще рассердилась девушка, не привыкла работать, избила веником лягушат, ящериц и водяных жуков.
Вернулась Ёма, увидела это, отдала девушке моток ниток, показала два лукошка — красное и голубое — и говорит:
  — Выбирай любое.
  Девушка выбрала голубое. Ёма приказала открыть его только тогда, когда вернется к матери.
  Взяла девушка лукошко и домой побежала.
  Мать уже ждала, веревку на дно спустила, и дочка наверх поднялась.
  Прибежала в избу, отчима выгнала и открыла лукошко. Вырвался из него огонь и спалил избу.
  А старик-отец пошел жить к дочке и жил у неё долго и счастливо.

Дочка с веретенце

Коми народная сказка 

Жили старик со старухой, и была у них дочка – ростом с веретено. 
Пришла однажды к старикам ведьма – Ёма – и говорит:
— У вас дочь ростом с веретено, и у меня сын не больше. Отдайте вашу дочь за моего сына! А не отдадите – жить вам не дам: дымоход у вас завалю – закрою, двери снаружи припру!
Испугались старики. Говорят Ёме:
— Что ж с тобой поделаешь? Отдадим дочку за твоего сына …
Взяла Ёма девушку и утащила к себе. 

 
А сына – то у неё, оказывается, никакого и не было. Просто она погубить девушку хотела. Притащила Ёма девушку в свою избу и говорит:
— Сходи – ка, ты, да остриги моих овец. Мне для пряжи шерсть нужна.
Пошла девушка стричь Ёминых овец, а по дороге зашла к знакомой старушке.
— Куда ты идёшь? – спрашивает старушка.
— Иду Ёминых овец стричь.
— На верную погибель посылает тебя Ёма! – говорит старушка. – У неё овцы – то – волки серые! Ну, да я научу тебя, как быть! Как придёшь в лес, влезь на дерево да крикни погромче:
-Овечки, овечки мои,
Собирайтесь поскорее,
Сами себя остригите,
А мне шерсть оставьте!
Девушка так и сделала. Пришла в лес, забралась на высокую ёлку и запела:
— Овечки, овечки мои,
Собирайтесь поскорее,
Сами себя остригите,
А мне шерсть оставьте!
Тут прибежали серые волки, стали под ёлкой скакать, один другого когтями драть. Много шерсти надрали, а потом все разбежались. Собрала девушка шерсть в кучу и принесла Ёме. Удивилась Ёма:
— Вот диво! Как же это не съели тебя мои овечки? Ну, теперь беги скорее к моим коровам – подои их и принеси мне молока.
Пошла девушка разыскивать Ёминых коров, а по дороге опять зашла к знакомой старушке.
— Куда теперь посылает тебя Ёма? – спрашивает старушка.
— Коров доить.
— А знаешь ли ты, что её коровы – медведицы лохматые? Как придёшь в лес, влезь на высокое дерево и крикни:
-Коровушки, коровушки,
Собирайтесь поскорее,
Подоите себя сами,
А мне молоко оставьте!
Девушка так и сделала. Пришла в лес, забралась на дерево и стала медведиц скликать. На её крик прибежали Ёмины коровы – лохматые медведицы. Сами себя подоили, молоко в берёзовые туески слили, оставили девушке, а потом разбрелись по лесу.
Принесла девушка молоко. Ёма глазам своим не верит:
— Как же тебя мои коровушки не съели? Ну, теперь беги скорей к моей сестре и попроси у неё берестяное лукошко.
А сама думает:
«Не удалось мне её погубить, так старшая сестра её погубит!»
Побежала девушка к Ёминой сестре, а по дороге забежала к старушке. Дала ей старушка маслица да крупы, корзину со смолой, деревянный гребень да брусок и сказала:
— Ёмина сестра такая же Ёма. Как придёшь к ней, скажи: «Ёма – тётка, Ёма – тётка! Твоя сестра просит берестяное лукошко ». Как почуешь какую беду – убегай поскорее! У двери петли маслом смажь – она и откроется. Накинутся на тебя Ёмины птицы чёрные – ты им крупы брось. Они и отстанут. Будет Ёмина сестра догонять тебя – ты сначала гребень брось, потом брусок, а под конец и корзину со смолой.
Пришла девушка к Ёминой сестре. Спрашивает её Ёмина сестра:
— Зачем пришла ко мне?
— Ёма – тётка, Ёма тётка! Твоя сестра просит берестяное лукошко.
— А, лукошко! Хорошо, дам. Ты сядь, отдохни, а я схожу в чулан, — и принялась точить зубы.
Услыхала это девушка, поняла, что беда грозит, да поскорее бежать.
Бросилась к двери, а дверь не открывается. Догадалась она – смазала петли маслом, дверь сама собой открылась. Выбежала девушка на улицу, а на нее со всех сторон накинулись Ёмины птицы черные, кричат – вот-вот глаза выклюют! Бросила она птицам крупы, они и отстали от нее. Побежала девушка как могла быстро.
А Ёма-тетка наточила зубы, вышла из чулана, глядит – а девушки-то и нету! Бросилась она к двери, стала ругать ее:
— Зачем выпустила?
А дверь в ответ:
— Зачем мне держать ее? Я тебе вот уже сорок лет служу, а ты ни разу еще мои петли не смазала.
Выбежала Ёма-тетка на улицу, давай ругать птиц:
— Зачем вы ее выпустили? Зачем ее глаза не выклевали?
А черные птицы в ответ:
— Зачем нам ей глаза клевать? Мы у тебя вот уже сорок лет живём – ни разу ты нам не дала поклевать остатки теста из квашни!
Села Ёма – тётка в ступу, толкачом погоняет, шумит – гремит по лесу, гонится за девушкой. Вот – вот настигнет.
Бросила девушка через плечо гребень, сказала:
— Гребень мой деревянный,
Вырасти густым лесом
У меня позади,
У Ёмы впереди!
Вырос тут позади девушки, впереди Ёмы густой – прегустой лес высотой до облаков.
Билась – билась Ёма – тётка, искала – искала проход – не нашла! Нечего делать, домой за топором вернулась. Примчалась обратно с топором, прорубила тропу, а куда тяжёлый топор девать? 
Прячет топор в кусты, а птицы лесные кричат ей:
-Ты спрячешь – 
Мы увидим!
Мы увидим – 
Всем расскажем!
Рассердилась Ёма на лесных птиц: 
— У – у, остроглазые! Всё видят!
Решила Ёма – тётка забросить топор назад. Бросила – упал топор возле самого её дома. 
Опять погналась она за девушкой, опять настигать её стала. Тогда девушка кинула через плечо позади себя брусок и крикнула:
— Брусок ты, брусок,
Каменной горой встань
У меня позади,
У Ёмы впереди!
И сейчас же позади девушки, впереди Ёмы выросла большая каменная гора.
Опять пришлось Ёме – тётке возвращаться домой за топором. Схватила она топор, примчалась опять к каменной горе – давай пробивать в ней проход! Пробила, а куда девать топор? Птицы уж тут как тут, ту же песню поют:
-Ты спрячешь – 
Мы увидим!
Мы увидим – 
Всем расскажем!
Опять забросила Ёма топор к своему дому и погналась за девушкой. Вот – вот догонит её, вот – вот схватит…
Тогда кинула девушка корзину со смолой и крикнула:
-Корзина со смолой,
Смоляной рекой растекись
У меня впереди,
У Ёмы позади!
А слова – то и перепутала. Обе – и девушка и Ёма – очутились в смоляной реке. А в это время над рекой пролетала ворона.
— Воронушка моя, — говорит девушка, — лети ты к моему отцу, к моей матери, скажи ты им, что дочка их завязла в смоле вместе со злой Ёмой! Пусть возьмут трёхпудовый железный лом, пусть возьмут огонь и бегут сюда!..
Прилетела ворона к старикам, села на оконце, передала им просьбу девушки, да не расслышали старики слов вороны.
Ждала – ждала дочка помощи от отца, матери – не дождалась. А в это время над головой её пролетал большой ворон.
— Ворон, ворон! – крикнула девушка.
– Скажи ты моим отцу, матери, что завязла я в смоляной реке! Пусть ко мне на помощь спешат, пусть берут огонь да лом тяжёлый!
Полетел ворон к старикам, громко – громко закричал:
— Курк – курк! Ваша дочка от Ёмы убегала, да упала в смоляную реку! За ней Ёма гналась и тоже увязла в смоляной реке! Просит ваша дочка, чтобы бежали вы к ней на помощь, чтобы несли лом железный и огонь!
У ворона голос – то был погромче – расслышали старик со старухой, схватили тяжёлый железный лом, огонь и побежали к смоляной реке свою дочку выручать.
Увидала старика и старуху хитрая Ёма, ещё издалека закричала:
— Милые вы мои, вытащите нас отсюда!
Собрались мы с вашей дочкой к вам в гости, да обе и упали в смоляную реку!
— Не верьте вы ей, не верьте! – кричит дочка. – Бежала она за мной, погубить меня, съесть хотела!
Подбежал старик и железным ломом вбил злую Ёму в смоляную реку. Потом развёл огонь, растопил смолу и вытащил дочку.
Вернулись они втроём домой весёлые, радостные и стали жить вместе, как раньше жили.

Медвежьи няньки

Коми народная сказка

У одной медведицы было трое медвежат. Трудно приходилось ей с малыми.
То один, то другой медвежонок заревет, то Мишенька-меньшой заплачет.
Так три дня прошло, а на четвертый говорит медведица медведю:
— Ой, лесной человек, коли не достанешь трёх нянек, я от тебя на девятое болото сбегу!
Испугался медведь. Созвал зверей и птиц, принялся советоваться с ними, где найти нянек для медвежат.
Не знали звери и птицы, только ведала одна лиса, где нянек найти. Говорит лиса:
— В лесной избушке живет охотник. У него есть три дочери. Младшая — стряпуха, такой сур* изготовляет, только выпьешь глоток — захмелеешь.
— Ну, что ж, девушка подходит в няньки!— заревел медведь.
А лиса продолжала:
— Средняя сестра хорошо поет. Только прясть начнет, только песню заведет, даже вьюга перестанет выть.
— Ну, что ж, и средняя нам подходит,— зарычал медведь.
Лиса продолжала:
— Старшая сестра — умница, кого хочешь уму-разуму научит!
— И эта нам подходит!— заревел медведь.
Пошел медведь в чащу. Там под старым мухомором жила Ёма-баба. Как узнала в чем дело, так подарила медведю лукошко, веретенце, шелковый клубок и сказала:
— Эти вещи не простые, а волшебные, они помогут заманить девушек в берлогу.
А три сестры ни о чем и знать не знали.
На заре собралась младшая в лес по ягоды. Говорит ей старшая:
— Не ходи, сестрица, сегодня совы в лесу радовались, кричали, волки выли, знать, Ёма какую-то беду добрым людям готовит.
Не послушалась младшая, пошла в лес.
Вдруг увидела: по земле лукошко катится.
Догоняет девушка волшебное лукошко, а догнать не может. Ведь Ёма-баба сделала его. Вдруг лукошко прыгнуло под корни корявой сосны. Девушка за ним, и очутилась в медвежьей берлоге. Стала она медвежьей нянькой.
Старшая всю ночь не спала, о младшей сестре беспокоилась. А на другое утро собралась в лес средняя сестра. Говорит ей старшая:
— Останься дома, сестрица! Младшая заблудилась, и ты можешь заблудиться. Сегодня совы кричали, медведи ревели, волки выли, а Ёма плясала на лугу. Не ходи, посиди в избе.
А средняя в ответ:
— Очень надо мне в душной избе сидеть, лучше стану прясть у лесного ручья, вместе с птицами петь.
И ушла.
Вдруг увидела — катится веретенце. Побежала за веретенцем девушка, догоняет его, да никак не догонит.
Оно полетело под корни корявой сосны. Девушка прыгнула за ним и очутилась в берлоге.
Вот и стала медвежьей нянькой.
Собралась медведица на охоту, наказывает девушкам:
— Смотрите за моими медвежатами. Ты, средняя, ребят песней убаюкай, без дела не сиди, в избе прибери, ты, младшая, обед приготовь.
Медведица ушла, а средняя сестра принялась в люльках укачивать медвежат.
А в это время младшая пошла в чулан, где хранились сушеная малина, съедобные корни, дикий мед. Принялась готовить обед.
Медвежата заснули. Средняя вышла сени подметать. Запела песню, а сестра подхватила.
Подметает средняя сестра сени, готовит младшая обед, обе горючими слезами заливаются и горькую песню поют.

Бежал мимо берлоги баран. Услыхал жалобную песню, понял, что девушки плачут, и заблеял у порога.
Младшая сестрица не могла от печки отлучиться, а средняя выбежала из берлоги и рассказала барану, что с ней приключилось. Баран выслушал девушку и сказал ей:
— Садись на меня верхом, и я отвезу тебя домой. Села она верхом на барана, и он побежал по лесу. Вон и опушка виднеется, а в это время медведь с медведицей с охоты возвращались. Увидали они девушку верхом на баране. Погнались за ними. Кинулся бежать баран что есть мочи. Свалилась девушка на траву. Притащила ее медведица в берлогу. Два дня била-колотила, на третий опять работать заставила.
Вот опять собрались медведи на охоту и привязали среднюю сестру к люльке заколдованной веревкой. Ту веревку сама Ёма-баба вила. А младшей сестре медведица наказала:
— Не вздумай бежать. Твою сестру догнала и тебя догоню. Отведаешь и ты медвежьей лапы.
Вот ушли медведь с медведицей. Младшая сестра пол подмела, принялась обед готовить, а средняя медвежат качает и поет вместе с сестрой свою жалобную песню, поёт, слезами обливается.
Бежал мимо бойкий бычок, услыхал песню и заглянул в берлогу. Вышла к нему стряпуха и рассказала, какая с ней и певуньей беда приключилась и как баран ее сестру спасал да не спас.
А бычок замычал в ответ:Я бычок, я бычок,
Просмоленный бочок,
Забодаю всех рогами,
Затопчу зверей ногами,
На меня садись верхом,
Отнесу тебя в твой дом.

Средняя сестра и говорит:
— А и правда, поезжай, сестрица, будешь на воле, приведешь сюда охотников, и я счастье увижу.
Вскочила младшая верхом на бычка, и полетел он по лесу. Вот вдали завиднелся родной дом.
А в это время показались медведь с медведицей. Хотел бычок их рогами забодать, да промахнулся, угодил в старую березу, застрял. Рявкнула медведица и потащила младшую сестру домой.
Два дня ее била-колотила, а на третий работать заставила.
Больше медведи из берлоги вдвоем не отлучались.
А старшая сестра дома с отцом оставалась и очень жалела сестер.
Медведям страсть как хотелось заманить в берлогу третью няньку, чтоб научила она медвежат уму-разуму. Разные приманки брал медведь у Ёмы-бабы и бросал их старшей под ноги, да сна на эти приманки не попадалась.
Услыхала старшая сестра, как жалобно мычит бычок-смоляной бочок, пошла в лес, помогла ему освободиться.
Бычок рассказал ей, где ее сестры.
Девушка просит отца:
— Пойду, батюшка, выручать сестер. Ты обо мне не беспокойся. Человек перехитрит и зверя, и птицу.
Отец отпустил девушку. Она побежала, влезла в медвежью берлогу и говорит медведю с медведицей:
— Здравствуйте, хозяева. Я без сестер соскучилась, к вам по доброй воле пришла. Научу вас уму-разуму.
Медведица усадила старшую за стол, принялась потчевать.
А девушка велела сестрам ни в чем медведям не перечить,
Не нарадуются медведь с медведицей!
Средняя теперь без устали песни поет, медвежат качает, младшая варит сур, ягоды с медом растирает, а старшая обучает медвежат лесным наукам и сестрам шепчет:
— Не горюйте, человек перехитрит и зверя, и птицу. Глядит медведица на трех нянек, не знает, чем их отблагодарить.
— Нам ничего не надо,— говорит ей старшая.— А вот отцу нашему пусть медведь отнесет три сундука с подарками.
Согласились медведи. Сделали сундук. А старшая туда младшую сестру посадила, заперла сундук и сказала медведю:
— Смотри, не заглядывай внутрь, у меня глаза зоркие, я далеко вижу.
Потащил медведь сундук. Ох, и тяжелый. Только внутрь хотел заглянуть, а девушка говорит из сундука:
— Все вижу синими, все вижу зоркими, все вижу большими глазами.
Испугался медведь, дотащил сундук, за другим побежал. Взвалил сундук на плечи. Ой, до чего тяжелый! Только хотел медведь заглянуть в сундук, как средняя закричала:
— Все вижу синими, все вижу зоркими, все вижу большими глазами.
Испугался медведь, дотащил и второй сундук, бросил па пороге избушки, домой вернулся.
А в это время старшая сплела для медведицы пояс. Надела медведица пояс, пошла поглядеться в реку. Медвежат старшая по ягоды послала. А сама взяла три ступы, одела их в расшитые рубашки и алые сарафаны, брови им навела, щеки нарумянила, глаза нарисовала. Поставила ступы на скамейку.
А потом старшая сама в сундук залезла. Вот медведь вернулся. Устал, отдохнуть хотел, а девушка из сундука говорит:
— Мы, няньки медвежьи, в шесть глаз за тобой глядим. Неси сундук, не то не станем нянчить твоих медвежат.
Закряхтел медведь, взвалил сундук, донес до избы, а сам в берлогу вернулся. Следом медведица пришла, и медвежата прибежали:
— Эй, няньки, давайте есть!
А ступы молчат. Рассердился медведь, толкнул одну ступу. Покачнулась она да как стукнет медведя по носу. У того искры из глаз посыпались. Заревела медведица:
— Эй, нянька, песни пой!
А нянька молчит.
Обиделась медведица, толкнула ступу, а ступа качнулась, да как хватит медведицу по лбу — у той шишка вскочила.
Бросились медвежата к третьей ступе:
— Эй, нянька, научи нас уму-разуму, чтобы мы умней тебя стали и твоих сестер наказали.
Но и эта ни слова. Разозлились медвежата, стали толкать ступу, а ступа упала и чуть не придавила медвежат.
___________________________
* Сур — пиво.

Сказка о трех горшках

Жила — была пара. Муж умер. Жена сделала три горшка и положила сушить на печь. Один горшок стал говорить по-человечески: «Мама, я пойду зарабатывать». Мать отвечает? «Куда ты пойдёшь, тебя ударят да и разобьешься». Но горшок не послушался и пошел. Он спустился на берег ручья. Там полоскала одежду богатая, красивая девушка.

Она стала искать место, куда положить одежду. Смотрит: везде грязь. Увидала она горшок и думает: вот в этот горшок положу, меньше загрязнится. Туда она и положила. А наш горшок начал сжиматься, да совсем закрылся, да домой и покатился. Пришел и говорит матери: «Мама, мама, выйди, я тебе заработок принес».

Мама вышла да удивляется, так много одежды горшок принес. Занесла она одежду, второй горшок стал проситься: “Мама сейчас я пойду зарабатывать» Мать опять стала отговаривать его. Он не послушался, пошёл на заработки, покатился в лес. Там два разбойника деньги делят, смотрят, да нечем мерить, Увидали они горшок, да туда сложили золотые деньги. Горшок сжимался, сжимался и покатился домой. Разбойники испугались, да не посмели поймать.

Горшок покатился и пришёл домой: «Мама, выйди, я тебе заработок принёс». Мать вышла да испугалась, увидав, сколько денег принёс ей горшок. На завтра третий горшок стал проситься. Мать снова не пускает. Горшок не послушался, пошёл. Горшок пошёл в рощу. Там мужик охотился, да очень сильно устал, а присесть негде — кругом сыро. Увидел он горшок, да на него и сел. Горшок прижимал-прижимал его одежду, да совсем прижал. Да домой покатился. «Мама, мама, выйди, я тебе мужика принес». Мать вышла, мужика завела в дом и стали жить поживать. Денег много, одежды много. А в горшках варили и парили кашу и сусло.

Охотник и Чукля

Коми народная сказка

Жил когда-то в деревне молодой охотник. Вот ушел он однажды на лесные угодья бить пушного зверя, дичь ловить.
  Поселился охотник в самой чаще леса, в лесной баньке. Поставил силки на коротких и длинных тропах.

Принялся ловить белок и рябчиков, тетеревов и глухарей. Только сначала не везло охотнику.
  Вот однажды идет он утром по звериным тропам, вдруг видит, под лесной рябиной белобородый старик сидит. Рубашка на нем красная, что рябина осенью, сам жалобно стонет, ногу ушиб.
  Привел охотник старика в свою баньку. Кормил его, поил, травами ногу лечил. Три дня прошло, и выздоровел старик, собрался уходить и сказал на прощанье:
  — Ты мне помог, я тебе помогу! Теперь у тебя всегда будет удачная охота. Однако помни, не желай получить больше, чем ты получишь, а коли придет беда, ты меня позови на подмогу.
  Так сказал и ушел.
  И правда, хороший лов пошел! Добывает охотник много тетеревов и глухарей, много рябчиков и белок. Много добывает, а ему еще больше хочется.
  Вот однажды вернулся охотник в баньку. Устал он до смерти, а надо воды натаскать, дров наколоть, ужин приготовить.
  Принес охотник воды, стал дрова колоть.
  Сам колет, сам приговаривает:
  — Был бы у меня помощник — сколько бы добыли тогда мы зверя и дичи…
  Положил охотник топор и закричал:
  — Эй, кто есть в лесу, отзовись, будь моим помощником…
  Только эхо по лесу раскатилось.

  — Был бы у меня помощник, сколько б тогда мы добыли зверя и дичи!— говорит охотник снова.
  Принялся охотник снова дрова колоть. Колет и все помощника зовет. А никто не откликается. И закричал парень:
  — Хоть Чукля из Яга* ко мне приди. Вдвоем мы разбогатеем.
  Опять никто не отозвался.
  Наколол дров охотник, сварил ужин, уселся за стол. Да не успел за ложку взяться, прохожий в окно постучался и говорит:
  — Эй, хозяин, пусти меня переночевать! Я в лесу заблудился.
  Охотник дверь распахнул, за стол гостя усадил; стал потчевать горячей похлебкой.
  Глядит, его гость одет в кафтан из зеленой листвы, сапоги на нем — из свежего мха. Поел прохожий, поговорил с охотником о том и сем и стал просить:
  — Возьми меня в помощники. Я буду с тобой на охоту ходить, дичь ловить и пушного зверя бить.
  Охотник был доволен, соскучился в лесу без товарища.
  До утра оба крепко проспали, на рассвете поели каши и отправились на лов по тропам, силки ставить. А потом пошли снова силки проверять.
Много добычи оказалось в силках у охотника. Но до чего удивился он, когда увидел улов помощника: охотнику много попалось, а помощнику — вдвое больше.
  Так сутки пролетели, неделя пробежала. Каждый день ходят на лов охотник и его помощник. Каждый день много добычи в силках охотника, а у его помощника вдвое больше.
  В чем дело? Думал, думал охотник и надумал:
  «Дай-ка пошлю я своего помощника промышлять на самые худшие тропы».
  Так он и сделал. Но помощник на той тропе, где охотник трех рябчиков добывал, добыл три сотни.

  Догадался охотник, что помощник его не простой человек, а сам Чукля из Яга — хозяин лесной. Пришел он по его зову под видом мужика, теперь добром от него не отвязаться.
  И охотник решил убежать в свою деревню. Велел он помощнику самые длинные тропы обойти, а сам взял краюшку хлеба и айда домой.
  Бежал, бежал, далеко убежал охотник. На закате утомился и присел на пенек поесть. Глядь, идет Чукля.
  Закричал Чукля:
  — Убежать ты от меня убежал, да только не сумел, и за это, едва солнышко зайдет, я с тобой расправлюсь.
  Сел Чукля на пенек, руки скрестил, на солнышко глядит, оно вот-вот закатится.
  Испугался охотник, стал звать того деда, который обещая помочь в беде:
  — Ой, дед, помоги мне.
  Только произнес охотник эти слова, как вышел из леса белобородый старик в красной рубашке с рябиновой дубинкой в руках. Подошел к охотнику и шепнул:
  — Заряди ружье не пулей, а хлебной крошкой. Заложи ружье промеж ног, повернись к Чукле спиной и выстрели!
  Послушался охотник, выстрелил. Полетел Чукля кувырком и бросился бежать без оглядки.
  Так и отвязался охотник от Чукля. Ругал себя за жадность и больше уж ничьей помощи никогда не просил.
 _________________________
* Чукля из Яга — леший из леса

Чёрный песец. 

Коми народная сказка

Жили-были старик со старухой. Далеко в северных лесах в махонькой деревушке стояла их убогая, потемневшая от времени избушка. Жили они очень бедно. Три дочери было у постаревших от земных тягот родителей – вот и всё богатство.
  Однажды собрался старик в лес за дровами. Запряг в тележку тощую хромоногую лошадёнку и поехал. Добравшись до нужного места, старик слез с тележки, привязал лошадёнку к ближнему деревцу и огляделся. Вдруг видит, стоит неподалёку высокий берёзовый пенёк.
  «А наберу-ка я старухе бересты с этого пенька на растопку» – подумал старик, подошёл и стал снимать тонкую белую кору.
  Не успел он и половины ободрать, как вдруг выскочил из-под пенька чёрный песец. Прыгнул он на старика и давай бедолагу кусать да одежонку на нём когтями рвать.
  Старик закричал от боли, запричитал. Попытался было сбросить с себя чёрного песца – да куда там немощному старику против зверя лесного. Взмолился старик:
  – Не кусай ты меня, чёрный песец, не убивай понапрасну!
  А чёрный песец и говорит тут ему человеческим голосом:
  – Если я тебя не буду сейчас кусать и убивать, что же ты мне взамен дашь?
  – Я, – говорит обессиленный старик, – одну из своих дочек тебе в жёны отдам, животом своим клянусь.
  – Гляди, старик, ты жизнью своей поклялся, поверю тебе. Но пеняй на себя, коль обманешь, – согласился чёрный песец, спрятал клыки и когти и спрыгнул со старика. Сели они в тележку и поехали к деревушке.
  Всё ближе и ближе старикова избушка, чёрный песец уже и уши навострил, глаза угольками горят от радости. Наконец, приехали в деревню. Чёрный песец в тележке остался ждать, а старик, деваться-то некуда, побрёл в избушку. Зашёл, и лица на нём от горя нежданного-негаданного нет, и ноги сами поневоле подкашиваются, и слёзы горючие неуёмно на глаза наворачиваются. Но делать нечего, дал обещание – надо его держать.
  Присел старик на скамью у стола, вздохнул тяжело, рассказал домочадцам вкратце, что с ним нынче в лесу приключилось, и спрашивает у старшей дочери:
  – Дочь моя старшая, дочь ненаглядная, может, ты спасёшь отца, выйдешь замуж за чёрного песца?
  – Нет-нет! Что ты, батюшка! – закричала испуганно старшая дочь. – Не пойду я замуж за чёрного песца! Лучше уж я в дремучий лес убегу и заблужусь.
  Старик вздохнул и к средней дочери обратился:
  – Дочь моя средняя, дочь ненаглядная, может, ты выручишь отца, выйдешь замуж за чёрного песца?
  – Нет-нет! Что ты, батюшка! – запричитала, отмахиваясь, средняя дочь. – Не пойду я замуж за чёрного песца! Лучше уж я камень за верёвку на шею накину и в речке утоплюсь.
  Ещё печальней вздохнул старый отец и к младшенькой дочери вопрошает:
  – Дочь моя младшая, ненаглядная моя Беляночка, может, ты пособишь в беде отца, выйдешь замуж за чёрного песца?
  – Хорошо, милый батюшка, – поклонилась послушно Беляночка отцу, – не горюй, родимый, не переживай. Выйду я замуж за чёрного песца.
  Как не тяжко было старику со старухой разлучаться с младшенькой дочкой, а слова сказанные, клятвенно обещанные обратно не вернёшь.
  На следующее утро собрали старик со старухой Беляночке небольшое приданое, проводили доченьку до опушки леса и расцеловались на прощание. Дальше чёрный песец сам молодую жену повёл.
  Долго шли они лесом дремучим, обходили болота трясинные, уже и солнце устало зевнуло, к закату на отдых клониться стало. Наконец, расступились вековые деревья, и вышла Беляночка со своим мужем-зверем на большую поляну. Глядит человеческая дочь, а посреди поляны стоит крепкая большая избушка. А чёрный песец прямо к избе её ведёт. Зашли они внутрь, а там только два кривых чурбана стоят и во всех углах кости обглоданные валяются.
  Эта лесная изба и была жилищем чёрного песца.
  – Устала, Беляночка? – заботливо спросил чёрный песец. – Если устала, то отдыхай-почивай с дороги, сейчас я тебе твою горницу покажу.
  Ударил чёрный песец лапой об пол, и вдруг открылась перед Беляночкой ранее невидимая дверь, а за ней горница светлая. В горнице той зеркала в резных рамах по стенам висят, в клетках птицы певчие трелями заливаются.
  Ступила робко Беляночка на порог горницы и видит, стоит у окна широкая кровать, перины на ней пуховые, одеяло соболиное, подушки шелковые, по краям богатыми кружевами украшенные, и тихая приятная музыка вокруг звучит, ласково слух чарует.
  Пока оглядывала человеческая дочь своё новое жильё, звери лесные принесли молодожёнам еды. Поели Беляночка с чёрным песцом и отправились почивать с долгой дороги.
  Так и стали они вдвоём в лесной избушке жить.
  Долго ли, коротко ли, но вот однажды вернулся чёрный песец с охоты и говорит своей жене:
  – Беляночка, сёстры к тебе в гости идут. Послушай мужа, сделай, как я тебе скажу. Выйди в землянку, что возле избы, и скажи сёстрам, как приедут, что ты там и живёшь. А будут о чём-нибудь тебя спрашивать – ты ничего им не говори, только головой кивай в знак согласия.
  Поклонилась жена мужу:
  – Будь по-твоему – вышла в землянку, села на чурочку-гнилушку и стала сестёр ждать. А по полу-то кругом так же, как и в избе, кости обглоданные валяются.
  Вот смотрит Беляночка в окно и видит, идут её сёстры по поляне и плачут в голос:
  – Хоть бы косточки собрать сестрички нашей, собрать да схоронить по-человечески!

  Первой зашла в землянку старшая сестра. Увидела, что жива её младшая сестрица, жива и здорова. Только вот сидит она среди груды костей.
  – Что же ты ешь, сестричка? Чем питаешься, Беляночка? Неужели чёрный песец тебя этими костями кормит?
  Беляночка слушает, а сама по велению мужа головой кивает, словно бы подтверждая, что именно костями кормит её чёрный песец.
  Сёстры выложили Беляночке гостинцы из дома, поговорили, рассказали, как живут и пошли обратно. Проводила их младшая сестра до опушки и вернулась в свои хоромы.
  Стали они дальше жить-поживать. Сколько дней и ночей промелькнуло – никому не известно, никто не считал. Но однажды сорока на длинном хвосте чёрному песцу новость принесла, что средняя сестра Беляночки замуж выходит. Да не за простого деревенского парня, а за князя.
  Вот чёрный песец и говорит жене:
  – Беляночка, сестра твоя замуж выходит за князя. Поезжай и ты на свадьбу, повеселись.
  – Как же я на свадьбу поеду, – сокрушается та, – у меня и наряда-то праздничного нет.
  Улыбнулся чёрный песец и говорит:
  – Нажми вот на этот сучок в бревне, а дальше всё сама увидишь.
  Беляночка нажала на сучок, что ей чёрный песец показал, и открылась перед её глазами ещё одна дверь. А там чего только нет! Только сундуков кованых двенадцать штук!
  Стала открывать Беляночка сундуки один за другим – и глазам верить боится! В первом платья парчовые да атласные, во втором сапоги да туфли, жемчугами украшенные, в третьем платки да шляпки всевозможных расцветок…
  Выбрала она наряд, переоделась в своей горнице и вышла, сияя радостью, к чёрному песцу.

  Чёрный песец кивнул одобрительно мордой и опять говорит Беляночке:
  – Теперь нажми вот на этот сучок. Ещё одна дверь откроется. Там тебя конь вороной дожидается. Оседлай его и поезжай, только будь осторожна, чтобы конь тебя ненароком не сбросил. Уж больно он резвый, да и в конюшне застоялся.
  Проводил он свою Беляночку, а сам скинул песцовую шкуру и обратился в доброго молодца. Оделся в дорогие одежды, сел на белого коня и вскоре догнал Беляночку. Скачет рядом и спрашивает:
  – Куда путь держишь, красавица?
  – Я, – говорит Беляночка, – на бал еду свадебный.
  – Вот совпадение! И я туда же еду, – отвечает ей добрый молодец звонким голосом.
  Поехали они вместе. Молодец с красавицы глаз не сводит, любуется, а Беляночка на него и не смотрит даже.
  Приехали в большое село, где свадьба справлялась, а там уже пир горой. Никто и внимания не обратил на красивую молодую пару, а родные сёстры Беляночку в дорогих одеждах и не узнали даже.
  Поели гости, попили, время танцев пришло. Стали парни девушек танцевать приглашать, не обошли вниманием и Беляночку. Добрый молодец, что на белом коне повстречался, первым подошёл. Она раз ему отказала, другой, третий, а после и вовсе домой заторопилась. Села на вороного коня и поскакала к себе, в избушку чёрного песца.
  А чёрный песец в обличье доброго молодца перегнал жену на белом коне, коротким путём проскакал, первым зашёл в дом, влез обратно в песцовую шкуру и, как ни в чём не бывало, вышел встречать Беляночку.
  Вот подъехала она к избушке, слезла с коня вороного, поднялась на крыльцо и мужу-зверю поклонилась. Тут чёрный песец у неё и спрашивает:
  – Ну, Беляночка, рассказывай, как на свадьбе побывала, как с роднёю погуляла?

  – Когда я ехала на свадьбу, повстречался мне в лесу добрый молодец на белом коне, с ним-то я на свадьбу и прискакала, с ним-то я и танцевала.
  – Правду ли говоришь мне, Беляночка? Не оговариваешь ли себя?
  Опустила смущённо глаза Беляночка, залилась стыдливо ярким румянцем и промолвила тихо:
  – Неправду я сказала, чёрный песец. Подзадорить тебя решила по глупости. Прости меня. Ни с каким добрым молодцем не танцевала я, почти сразу к тебе вернулась.
  – Вот теперь – твоя правда, потому что не танцевал я с тобой, Беляночка!
  Сказал так чёрный песец, скинул с себя песцовую шкуру и в мгновение ока доброго молодца обратился.
  Подошёл он к изумлённой красавице жене, обнял нежно и поцеловал в уста.
  Вот так, преданностью своей разорвала Белянка чары колдовские, много лет доброго молодца в чёрной песцовой шкуре державшие.
  Сыграли они ещё одну свадьбу, настоящую, как у всех людей заведено, и стали жить-поживать да добра наживать.

Хлеб и огонь

Коми народная сказка

Жили-были когда-то давно зверолов и его три сына. Однажды они отправились охотиться в лес на белок и рябчиков.
  Поселились в лесной избушке, в чаще.
  Живут они так десять дней, живут месяц, три месяца живут. С каждым днем все больше белок и рябчиков добывают.
  Кончился у звероловов хлеб. На очаге погас огонь. Негде дичь поджарить, погреться негде, от холода и сон не в сон.
  Говорит отец:
  — Уходить домой обидно. У нас здесь охота удачная.
  Давайте жребий метать, кто из вас добудет хлеб и огонь.
  Выпал жребий идти старшему, но младший сын решил сначала поглядеть, не светится ли где огонек. Забрался он на высокую ель и увидал,— вдалеке огонь, будто волчий глаз, горит. Парень слез с дерева и указал отцу и братьям, в какую сторону надо идти.
  Отец сказал:
  — Мой старший сын скорее всех вернется с огнем и
хлебом.
  Старший сын взял ружье и отправился в путь на огонек. Под вечер он добрался до лесной избушки. Вошел парень в избу, а изба-то пустая. На очаге огонь еле-еле теплится, а над углями висит закопченный котелок. Подбросил парень дров, чтобы жарче огонь развести.
  Ярким пламенем занялись дрова. Но тут неведомо кто громким голосом закричал. Со страха парень на пол повалился. А когда поднялся, еще пуще испугался: видит, стоит перед ним старик; ростом до потолка, волосы на голове седые, борода зеленая, руки, как древесные корни. Говорит старик зверолову:
  — Садись, да рассказывай, кто ты таков, откуда пришел и почему без спроса трогаешь чужой огонь.
  Нечего делать, рассказал зверолов, кто он и почему пришел сюда за хлебом и огнем.
  Старик был Лешим, и он сказал зверолову:
  — Коли расскажешь небылицу, я тебе дам огня и хлеба, а коли ошибешься да правду молвишь — я вырежу ремень из твоей спины.

  Принялся зверолов небылицу сказывать. Сказывал, сказывал, да ошибся, вместо небывалого рассказал о таком, что на самом деле бывает. Рассердился Леший, схватил зверолова и вырезал из его спины ремень шириной в ладонь.
  Еле вырвался зверолов из цепких рук Лешего. Как вырвался, побежал без оглядки. Явился он к отцу и братьям, рассказал, что Леший едва его не съел за то, что он хотел тайком взять огонь и хлеб. Скрыл старший брат, как он небылицу не сумел рассказать и как Леший вырезал у него ремень. Уж очень стыдно было парню, что он так оплошал.
  Послал отец второго сына за огнем и хлебом, приказал ему:
  — Не бери тайком, попроси учтиво!
  Вот пошел второй брат. И не сумел рассказать небылицы, Леший отрезал ему за это палец.
  Еле вырвался средний брат. Сам не помнил, как домой добрался. Поведал своим, что не смог он Лешему небылицу рассказать, только скрыл, что тот ему палец отрезал.
  Засмеялся младший и говорит братьям:
  — Эх вы, не могли у Лешего огня и хлеба добыть.
  — А ты сам попробуй, сходи к Лешему, и тебе достанется,— отвечают братья. Младший говорит:
  — Без огня и хлеба не проживешь, пойду добывать огонь и хлеб.
  Взял парень ружье, заткнул за пояс топор, отправился в путь и вскоре очутился в лесной избушке, а там перед огнем лежит Леший. В одном углу — голова, в другом — ноги.

  Поклонился Лешему младший брат я говорит учтиво:
  — Пусти меня переночевать.
  — Что ж,— отвечает Леший,— лезь на печку да рассказывай мне небылицы. Угодишь — я тебя награжу, а коли быль расскажешь вместо небылицы — все волосы на твоей голове вырву.
  Согласился младший брат, только предупредил Лешего, чтобы тот его не прерывал.
  — А если прервешь меня, я сам тебе клок волос вырву.
  Так и договорились. Залез младший брат на печку, принялся сказывать небылицу:
  — Когда-то давным-давно один сапожник три года на небо летел и, наконец, забрался за облака на синие поля, а там все люди босые, вверх ногами ходят, говорят:
  — Если были бы мы обуты в крылатые сапоги, то с облака на облако перескакивали, не ходили бы вниз головой.
  Пожалел человек небесных жителей. Принялся им шить крылатые сапоги, а вместо щетины — взял седые волосы, что у Лешего вырывал.
  Услышал Леший про седые волосы, схватился за голову, закричал:
  — Нельзя седые волосы рвать!
  — Можно!— отвечал зверолов и вырвал у Лешего клок волос.
  — Больше,— говорит,— не прерывай меня. Замолчал Леший, а младший брат продолжал небылицу сказывать:
  — Однажды небесный житель в крылатых сапогах из облака веревку сплел, спрыгнул на землю и начал той веревкой домовых ловить. Всех до одного переловил, принялся ловить водяных, а водяные сами идут сюда. Ой, ой, они и, правда, идут сюда!
  Испугался Леший. Он с водяными всю жизнь воевал, кинулся к двери, а там нет никого. Говорит парню:
  — Зачем обманываешь? Нет водяных в помине.

  — А ты сам велел обманывать!— отвечает зверолов, вырвал у Лешего клок волос по уговору и пригрозил:
  — Еще словечко вымолвишь, еще клок выдеру! Притих Леший, сел, слушает дальше:
  — Пошел я однажды на охоту. Заблудился. Замерзать стал. Вдруг встретил медведя. Говорит мне медведь человечьим голосом: «Не стреляй в; меня, человек! Сделаю все, что ты прикажешь!» Велел я медведю разложить костер, а медведь говорит: «Нет у меня ни кремня, ни огнива, не могу я высечь огонь.

Садись на меня верхом, я отнесу тебя туда, где огонь горит». Сел я верхом на медведя. Взвился медведь, полетел над лесами и реками, над горами и озерами. Опустился медведь у твоей избы и говорит: «Здесь тебе дадут огонь и хлеб». Вот я и пришел к тебе, а ты не даешь мне ни огня, ни хлеба. И закричал вдруг младший брат:
  — Эй, Мишка-медведь, иди сюда, разорви злого Лешего!
  Леший в ноги парню повалился:
  — Что хочешь бери, не зови медведя!
  А младший брат отвечает:
  — Мне нужно то, зачем я пришел!
  Леший дал младшему брату ружье, что бьет без промаха, сумку с охотничьими припасами, что никогда не истощается, дал три мешка, полные хлеба, и огненный камень с железкой.
  — Ты станешь железкой по этому камню бить,— сказал Леший,— и у тебя будет жаркий огонь.
  — Мне этого мало,— отвечает парень.— Ты обидел моих братьев, надо эту обиду смыть.
  Заплакал Леший, сознался, что он вырезал ремень у одного брата, оторвал палец у другого. Дал он парню ремень и палец, дал волшебное зелье и говорит:
  — Многим людям, что приходили ко мне за огнем, рвал я пальцы, вырезал ремни, но такой, как ты, еще не приходил.
  Поблагодарил парень Лешего, вернулся к отцу и братьям.
  Начал младший рассказывать, как он Лешего обманул, братья рты разинули, но отец говорит:
  — Видно и тебе, сынок, от Лешего досталось. И ты огня не принес.
  Достал младший брат огненный камень, ударил по нему железкой, и засиял огонь, запылали дрова в печке.
  — А теперь,— говорит младший старшим братьям,— сознайтесь, что вы у Лешего потеряли.
  Те рассказали, как дело было. Младший брат смазал старшему брату спину, а среднему ногу волшебным зельем и вылечил их.
  Узнал отец, как старшие сыновья оплошали, и горько ему стало.
  Пожили в лесу они еще немного и вернулись домой, продали белок и рябчиков, выручили много денег.
  Потом отец умер. А перед смертью собрал он своих сыновей и сказал:
  — Вам, старшие, без меня хозяйство вести. А тебе, младший сын, оставляю свое охотничье счастье.
  У старших сыновей работа не ладилась, и они вскоре разорились. А младший все время охотился в отцовских угодьях и стал таким искусным звероловом, что слава о нём разнеслась далеко-далеко.

Седун

Коми народная сказка

У крестьянина было три сына. Старший — Василий, средний — Федор, третий, самый младший, Седун, Так назвали его за то, что он с печи не слезал, все сидел там да сухую глину колупал. А двое старших братьев не глупые, не умные, не ленивые, не работящие, не поймешь какие.
  Они, бывало, над Седуном смеялись:
  — Слезай с печки да ползи на коленях, погуляешь, па красных девушек поглядишь. А Седун в ответ:
  — Не хочу я девушками любоваться. Ни к чему мне это.
  Так и сидел Седун, а тут беда случилась. Отец заболел и перед смертью позвал к себе сыновей.
  И завещал три ночи по очереди приходить к нему на могилу.
  — Приходите все,— сказал отец.— Сначала Василий, потом Федор, потом и ты, Седун.
  Ну, отец умер, похоронили его. Наступил вечер. Пора идти на могилу старшему сыну.
  Страшно стало Василию и стал он просить Седуна:
  — Может, ты пойдешь? Я куплю тебе за это красную рубаху.
  — А, что же, пойду,— отвечает Седун.— Красная рубаха мне нравится. Была б у меня такая, я бы не сидел на печке.
  Слез с печки. Живо собрался и на коленях пополз. Закутался в тулуп, сел на могилу и задремал… В полночь слышит отцовский голос:
  — Кто тут?
  — Это я — Седун.
  — Ну, за это я подарю тебе коня.
  Открыл глаза Седун, что такое? По небу ясный месяц плывет, по земле гнедой конь бежит, и глухо, глухо издалека голос отца доносится: «Не простой подарок взял сынок, придет время и братья тебе позавидуют. Если влезешь ты в левое ухо коня, то из правого выйдешь красавцем».
Голос умолк. Взял Седун под уздцы гнедого коня, отвел его к лесному ручью, вернулся домой и ни слова братьям не сказал о том, что с ним приключилось.
  Вторая ночь наступает, надо идти на кладбище среднему брату Федору, а его оторопь взяла. Просит он Седуна:
  — Седун, не пойдешь ли ты за меня, я сошью тебе за это сафьяновые сапоги.
  — Пойду,— отвечает Седун.— Я потому сроду никуда в люди не выхожу, что разутый. Как обуюсь, пойду гулять.
  Вечером Седун на отцовскую могилу пополз. Опять он там заночевал. Вдруг в полночь слышит отцовский голос:
  — Кто тут?
  — Это я — Седун.
  Открыл глаза Седун, что такое? По небу ясный месяц плывет, по земле серый конь бежит, и слышится голос отца: «Не простой ты подарок взял, сынок… Если влезешь ты в правое ухо коня, то из левого вылезешь силачом».
  Голос умолк.
  Седун взял серого коня под уздцы, отвел к ручью. Сам вернулся домой и ни слова не сказал братьям о том, что с ним приключилось.
Наступила третья ночь, надо самому Седуну идти на кладбище. Седун на коленях пополз туда.
  И опять он задремал на отцовской могиле. А в полночь открыл глаза Седун. За тучей плывет золотой месяц, по земле бежит вороной, златогривый конь, и слышится голос отца: «Ой, сынок, это всем коням — конь! Он станет летать ясным соколом по небу, рыскать серым волком по земле и тебе поможет добыть счастье и славу».
  Седун опять отвел коня в чащу и домой воротился.
  А той стороной правил царь, у него было три дочери: Марья, Василиса и Марпида. Царевны подросли, стали выбирать женихов. Царь дал девушкам шелковые платки. У одной красивый, синий, у другой — желтый, еще красивее, а у самой младшей, Марпиды-царевны, самый красивый, ярко-красный — горит как огонь. Ну, наутро повесили на крыше терема синий платок старшей дочери.
  — Кто,— говорят,— его достанет, тот будет женихом царевны.
  Эта весть по всему царству летит. Со всех сторон люди конные и пешие собираются. Василий и Федор, оба холостые, тоже отправились доставать платок. Стал Седун просить:
  — Братцы не возьмете ли и меня с собой? Пусть вы не купили мне ни красной рубашки, ни сафьяновых сапог, я в старом пойду.
  Братья только смеются.
  — Молчи, дурак, куда ты пойдешь, сиди на печи.
  Потом запрягли худенькую клячу, сели в сани и уехали. Братья уехали к царевне, а Седун пополз к лесному ручью. Кликнул он первого коня. Затряслась земля, прибежал конь. Седун, как велел ему отец, влез в конское ухо. В одном ухе парился-мылся, во втором одевался-обувался и вышел раскрасавцем.
  Вскочил на гнедого коня и поскакал.
  Перегнал он братьев: недалеко они отъехали. Загляделись они на доброго молодца, да разглядеть не успели. А Седун уже далеко впереди. Подлетел он к царскому терему на коне, выше кровли подпрыгнул, чуть-чуть синий платок не достал, и на царевну через окошечко глянул:
  — Не та!— говорит.
  Люди вокруг удивляются на молодца. Никто не знает, кто он и откуда.
  — Смотри,— говорят,— мог бы взять платок, а не берет.
  Седун вернулся домой, а братья все еще едут. Наконец, добрались. А Седун уже на печи сидит. Лицо платком завязал, одежду спрятал, а коня к ручью угнал.
  — Ну, братья, что слышали, что видели возле терема?— спрашивает Седун у братьев.
  — Ничего не видели,— говорят они.— Только видели красавца на коне, он на царевну поглядел, а платка не взял. Синий платок схватил заморский королевич.
  Назавтра средняя дочь подняла над теремом свой желтый платок. Василий с Федором опять говорят;
  — Сходим и мы, может, сегодня платок достанем. Седун опять стал проситься: «Возьмите меня!» Братья посмеялись:
  — Молчи, куда ты пойдешь, лежи на печи, знай.
  Потом запрягли свою клячу и поехали. А Седун слез с печи, пошел в дубраву, кликнул другого коня, серого. В одно ухо влез. Мылся-парился, в другом одевался-обувался, силы набрался. Теперь он стал не только раскрасавцем, но и силачом-молодцом. Вскочил на коня и помчался. Вскоре он перегнал братьев и домчался до златоверхого терема, разогнал коня, подскочил к самому окошку, где царевна сидела. Поглядел на нее:
  — Не та,— говорит.
  И не взял желтого платка. Люди удивляются:
  — Вот какой, мог взять платок и не взял!
  Платок схватил какой-то князь. Вернулся Седун домой, коня угнал к ручью, одежду спрятал, лицо завязал. Ни о чем братья не догадались.
На третий день красный платок над теремом подняла Марпида-царевна, младшая сестра. Люди собрались со всего царства, вес желали достать платок красавицы-царевны.
  Братья говорят:
  — Сходим и мы, может, сегодня достанем. Седун опять просится:
  — Сегодня уж не останусь, тоже пойду. Вышел и первым сел в сани. Братья посмеялись, поругали его, но он не вылез из саней.
  — Ну ладно,— согласились братья. Довезли Седуна до ручья и выкинули его из саней. Смеялись, смеялись до упаду и уехали, а Седун остался.
  — Ну,— говорит Седун,— и то хорошо, что до ручья довезли.
  Кликнул он третьего коня, вороного, златогривого. Прибежал конь-огонь. Седун в одно ухо влез, попарился-
помылся, в другом оделся-обулся. Он уже был красавцем и силачом, а теперь ума-разума набрался. Вскочил на коня и полетел, перегнал братьев, толкнул их сани, Василий и Федор на снег вывалились.
  — Никак,— говорят,— зимой гром прогремел.
  Примчался Седун к царскому терему. Разогнал коня, тот подскочил выше терема, потом уж опустился, глянул Седун в окно на царевну и закричал:
  — Та, та самая,— и схватил красный платок Марпиды.
  — Ой, ловите, ловите,— кричат люди.— Кто это такой? Платок схватил.
А как поймаешь Седуна! Над головами людей летят конь и всадник! На обратном пути Седун опять обогнал братьев. Когда же вернулись и они, Седун уже на печи, лицо завязано. Конь в лесу.
  — Завтра, Седун, вместе поедем к царю,— говорят братья.
  — Ну,— отвечает Седун,— и меня что ли приглашали?
  — Завтра,— смеются братья,— все должны придти, и даже слепые и безногие со всего царства. Царские дочери будут искать в толпе своих женихов.
  — Ладно, пойду,— молвил Седун.— А вы мне скажите, что с вами сегодня приключилось. Заохали братья.
  — Эх,— отвечают.— Зимой гром гремучий прогремел, нас с розвальней скинул.
  — Сидели бы дома, как я, лучше б было.
  Ну, переночевали они, утром на рассвете Федор проснулся: «Что это, думает, такое, горит что ли? Не пожар ли в избе?»
А это кончик красного платка высунулся из-за пазухи Седуна.
  Седун скорей обратно сунул кончик алого платка,братья встали, видят, что пожара нет, пламени нет.
  Как совсем рассвело, Федор и Василий запрягли клячу, взяли с собой Седуна и вместе поехали к царю.
  Со всех концов туда собрались люди, кто может и не может, слепой и хромой, бедный и богатый,— все тут.
  К полудню никого дома не осталось.
  И Седун в толпе. Лицо завязано, на коленях ползет. Люди глядят на Седуна и головами качают: «Этого зачем привели, ведь он — сразу видно — не жених!
  А царь отвечает:
  — Нет, все должны придти сюда! И царь подал старшей дочери стакан вина. Велел обойти всех людей:
  — У кого увидишь свой синий платок, того вином угости, потом веди за стол, садись с ним рядом, он твоим женихом будет.

  Старшая дочь стала обходить гостей, вскоре увидела заморского королевича, который держал синий платок.
  — Батя,— говорит Марья,— я нашла себе жениха.
  Угостила королевича вином и села с ним за стол рядышком.
  Отец подал стакан вина средней дочери Василисе-царевне. Так же, мол, гостей обойди, и у кого увидишь свой желтый платок, того угости и садись с ним рядом за стол. Он твой жених.
  Средняя дочь Василиса тоже скоро увидела князя, который держал желтый платок. Угостила его вином, села с ним за стол и говорит отцу:
  — Я нашла себе жениха!
  Теперь царь-отец посылает третью дочь, красавицу Марпиду-царевну, подает ей стакан вина и говорит: «Обойди и ты гостей, у кого заметишь красный платок, тот твоим женихом будет».

Пошла красавица-царевна… Вот обходит она ряды гостей. А из-за пазухи Седуна платок немного высунулся, самый уголок, что огонек. Марпиде царевне стыдно стало, что у такого человека ее платок оказался. Будто не заметила платочка, мимо прошла и ни с чем вернулась к отцу.
— Не сыскала я платка,— говорит. А царь-отец строго отвечает:
— Обойди гостей второй раз, все равно где-нибудь да свой платок увидишь, здесь он должен быть.
  Царевна опять обошла гостей, мимо Седуна прошла, но будто не заметила платка, хотя он теперь наполовину высунулся, принесла стакан вина обратно, поставила на стол.
  — Не нашла,— говорит,— отец, платка, не знаю даже, где он.
  А царь-отец еще пуще рассердился;
  — Неужели,— говорит,— не сыскала? Ты,— говорит,— обманываешь меня. Плохо, наверно, ищешь. Иди опять и без платка не возвращайся.
В третий раз девушка не стала уже обходить ряды гостей, знает, видела, у кого платок. Заплакала она. Прямо подошла к Седуну, угостила вином, и за стол рядом с ним села. Люди начали смеяться, шептаться:
  — Нашла?— спрашивает царь-отец, когда услышал смех.
  — Да, я нашла жениха!— говорит Марпида-царевна, сама головы поднять не смеет, стыдится.
  И отец поглядел на Седуна, опечалился, рукой махнул. «Может нам прогнать его потихоньку»,— думает.
  Посмотрела и царевна на жениха, испугалась было, как он на коленях ползет, лицо грязной тряпкой завязано, зато глаза синие, синие, точь-в-точь как у того богатыря, что сорвал с кровли терема красный платок. И полюбились Седуновы глаза красавице. Она и говорит отцу:
— Мой жених, хотя и неказист, а по сердцу мне. Не гони его!
  Услыхал эти слова царь-отец, разгневался так, что на него и глядеть страшно, а зятья — заморский королевич и богатый князь — глумятся над Седуном и меньшой царевной-красавицей, в огонь масла подбавляют.
  В тот же день три царские дочери вступили в брак. Но в честь свадьбы меньшей царевны отец не устроил пира. Приказал новобрачным жить в хлеву, кормить свиней и коров, а самим обедать на черной кухне. Зато в честь старших зятьев царь задал пир на весь мир. На пиру дошла до царя весть, что в лесу водится златорогая лань, царю захотелось ее получить. Подумал царь-отец и сказал зятьям:
  — Покажите себя, поймайте и приведите сюда златорогую лань. Кто ее поймает, тот и первым человеком будет считаться.
  Зятья согласились.
  Взяли веревки, ременные вожжи и пошли в дорогу. А Седун на черной кухне говорит своей жене-царевне:
  — Сходи к отцу, попроси водовозную лошадь, я тоже хочу лань поймать. Я ведь тоже царский зять.
Марпида-царевна передала отцу просьбу Седуна.
  — Отстань,— отвечает царь,— какую еще лошадь нужно Седуну, пусть лучше сидит дома, не смешит людей.
  А царица-мать и говорит:
  — Жаль что ли тебе кобылу-то, дай ему.
  Ну, царь дал, наконец, Седуну водовозную клячу, худая она, тощая, только кожа да кости. Седун приполз и задом сел на кобылу. Конец хвоста в зубы взял, ладонями хлопает, едет. А людей тут на пиру видимо-невидимо. Они в окна глядят, смеются над царским зятем.
  — Смотри, смотри,— кричат,— Седун-зять тоже поехал лань ловить и задом сел на лошадь. Уж он-то, наверно, поймает златорогую лань.
А Седун все дальше и дальше ехал, пока не добрался до ручья. Взял за хвост кобылу, встряхнул, мясо далеко отлетело, а в руках только шкура осталась. Потом он повесил шкуру на ветку и кликнул своего златогривого коня. В одно конское ухо вошел, помылся-попарился, в другом оделся, обулся и таким молодцом стал. Ох, какой сильный, красивый, разумный! Вскочил на коня, свояков перегнал.
  По дороге Седун рассказал коню, что он собрался охотиться на златорогую лань.
  Седун дальше помчался в лес да в поле, поймал златорогую лань и повез во дворец.
  А свояки все еще на охоту едут, как встретили Седуна, увидели лань на его седле, удивились:
  — Ты уже едешь с лова, а мы на лов!
  — Поздно,— отвечает Седун.— Я уже поймал златорогую лань.
  Принялись свояки уговаривать Седуна, что б он продал лань.
  — Хорошо,— отвечает Седун,— да я дорого запрошу. По большому пальцу с ноги отрежьте и дайте мне, я вам лань отдам.
  Свояки подумали, подумали, потом отрезали по большому пальцу, отдали молодцу.
  Седун дал им златорогую лань и уехал.
  А два свояка отправились к царю. Царю любо стало, еще больше зятьев угощает.
  Вот, мол, зятья, какую добычу принесли. Седун-то ведь тоже куда-то уехал, не видели ли?
  — Нет, не видели,— говорят зятья,— и наперебой хвастаются, как поймали златорогую лань.
  Когда-то и Седун вернулся. На коленях приполз. Лицо завязал. От ручья ему долго пришлось пешком брести. Он, бедняга, поймал с десяток ворон-сорок и тащит царю.
  — Нате,— говорит,— тесть-теща, гостинец привез — добычу свою.
  Много смеху было! Царь с досады плюнул.
  — Ты дворец мой пакостишь,— говорит.
  И приказал слугам выбросить птиц куда-нибудь подальше.
  Седун к жене приковылял в хлев.
  А на пиру новый слух пошел, будто в лесу водится свинка Золотая щетинка. Царь и говорит:
  — Ну, зятья, поймайте мне свинку Золотую щетинку.
  — Ладно,— отвечают.
  Ноги-то у них болят, они терпят. Взяли кожаные вожжи и поехали.
  А Седун опять жену посылает:
  — Иди, Марпида-царевна, проси у отца вторую кобылу, я тоже поеду за свинкой Золотой щетинкой, я ведь тоже царский зять.
  Марпида-царевна стала просить лошадь у отца, но царь не согласился. Да царица опять заступилась за дочь, жаль стало царевну. Ну, вдвоем уговорили его.
  Седун сел на кобылу боком и опять едет.
  Народ кричит:
  — Смотри, смотри, Седун опять поехал на охоту, а теперь уж лучше сидит, научился. Этот уже обязательно поймает свинку.
  А Седун не обращает на них внимания, едет и едет. Добрался он до ручья, кобылу схватил за хвост и дернул, мясо далеко отлетело, а шкуру повесил на ветку, свистнул-кликнул своего второго коня.
  Прибежал борзый конь. Седун опять вошел в ухо, парился-мылся, в другом оделся-обулся и опять оттуда вышел сильным, красивым и разумным, сел на коня и скоро перегнал свояков. Рассказал он коню, за кем едет на лов. Конь заржал и ответил:
  — Мы с тобой догоним свинку Золотую щетинку. И поймал Седун свинку Золотую щетинку. На обратном пути встретились ему свояки. Стали молить:
  — Продай нам свинку!
  — Продам,— отвечает Седун.
  — А что запросишь за нее?
  — А прошу недорого, снимите со своих спин кожу шириной с ремень.
Подумали, подумали свояки и опять согласились, сняли со спины один у другого кожу шириной с ремень и отдали молодцу. Седун дал им за это свинку с золотой щетинкой и уехал. Привели свояки свинку Золотую щетинку к царю, царю еще пуще прежнего любо, еще больше принялся поить, угощать зятьев.
  Наконец, и Седун воротился. На коленях приполз. Лицо завязано. Ворон, штук сорок, тащит.
  Но теперь Седуна уж не пустили в палаты. И проковылял он в хлев к жене.
  А на пиру пошла молва, будто в поле бегает кобылица в тридцать сажень и у нее тридцать жеребят.
  Царь снова просит зятьев изловить кобылицу и привести жеребят ко дворцу. Согласились они.
  Нелегко было царским зятьям — королевичу и князю: ноги, спина болят, уж и ходить не могут, а все же побоялись ослушаться царя и поехали.
Седун опять послал жену попросить у отца третью клячу, захотел поймать кобылицу вместе со свояками.
  Марпида-царевна пошла к отцу. Тот наотрез отказал, и снова мать заступилась за дочь, велела отдать клячу.
  Седун сел и теперь уже хорошо едет, сидит прямо и рысью гонит лошадь. Удивляются люди; «Вот, мол, смотри, научился ездить».
  Ну, Седун добрался до роднина-ручъя, взял кобылу за хвост, тряхнул ее, тело отлетело, а шкуру опять повесил на ветку. Свистнул, кликнул третьего коня-воронка. Прискакал златогривый коиь. Седун залез в одно ухо, мылся-парился, в другом обулся-оделся и таким молодцом стал, красивым, сильным, разумным. И рассказал коню, что ему надо поймать кобылицу. Конь и говорит ему человеческим голосом:
  — Но знай, добрый молодец, нелегко нам поймать кобылицу. Должен ты взять с собой сито, полное тонких иголок, и бочонок смолы, да еще прихвати конские шкуры и только тогда отправляйся в путь-дорогу к зеленому дубу. Там на лугу пасется моя сестрица-кобылица с жеребятами. Спрячься за деревом и покрой меня конскими шкурами, а шкуры облей пахучей смолой, а потом на них высыпь все иголки из сита. Как сделаешь это, залезай на корявое дерево и глаз не своди с кобылицы. Начнет она меня бить, но об иголки уколется.
  И, как заметишь ты, что умаялась кобылица, опустилась на колени, прыгай на землю, надевай ей золотую уздечку. Тогда станет покорной моя златогривая сестрица, она за тобой пойдет, куда прикажешь, а следом побегут жеребята.
  Седун взял все, что велел ему конь, и отправился в путь. Свояков, конечно, на половине дороги перегнал и полетел дальше.
Ехал, ехал, доскакал до лужка, где стоял зеленый дуб. Подъехал Седун к дубу, смотрит, кобылица и впрямь пасется у речки. Седун покрыл коня-скакуна шкурой клячи, облил смолой и иголками осыпал. Потом то же сделал с другой и третьей шкурами. А сам забрался на высокий дуб.
  А кобылица увидела вороного коня, кинулась да как укусит! Если б не шкуры, смола и иголки, тут бы и смерть ему.
  Вороной лягается, бьет кобылицу по бокам, а у кобылицы в тридцать сажень теперь рот полон смолы, иголок
и шкуры и укусить больше не может. Потом как-то ухитрилась и второй раз укусила, вторая шкура попала ей в рот со смолой и с иголками. В третий раз укусила вороного и опять иголки и смола попали в рот. А вороной только лягает кобылицу. Лягал, лягал, и пала она на колени.
Седун спрыгнул с дуба и взнуздал злую кобылицу. Она покорилась, а жеребята сами побежали за матерью.
  Встретили зятья Седуна и принялись просить его:
  — Продай нам кобылицу!
  — А что вы дадите?— спросил Седун.
Свояки не знают, ничего не могут придумать. Они его не узнают. Думает Седун: «Пальцев с ног нет, кожи на спине нет, что же и взять с вас? Головы с вас не снимешь. Ведь без голов или без рук домой не вернетесь». А за деньги кобылицу не продал. Зятья тут и остались стоять, а Седун поскакал к царю. Издалека заметили его возвращение, ведь у него целый табун жеребят! Пыль облаком идет за ним следом. Отовсюду сбежались люди, открыли конюшню, чтоб помочь зятьям загнать коней. Они ведь не думают, и никто не думает, что это Седун их привел.
  Царь радуется.
  — Лань привели, свинью привели, вот и кобылу в тридцать сажень пригнали мои зятья.
  А про Седуна царь и не вспоминает, не считает за зятя.
  — Ничего, он принесет еще ворон штук сорок,— смеются гости.
  Ну, вышли царь с царицей встречать зятьев и остановились у конюшен. И Марпида-царевна выбежала тоже, приоткрыла свой хлев. Дверь-то была у нее на деревянной петле, скрипела. А кони идут, да не в конюшню, а в хлев Седуна. Люди удивляются и ахают, молодца не знают, думают, кто-то незнакомый. А он зашел в хлев, велел Марпиде-царевне затопить баню и позвать туда отца.
  Ахнула царевна, удивилась, но затопила баню и сказала отцу, дескать, приглашает тебя Седун в баню. А тот отвечает:
  — Не буду я мыться с Седуном, довольно, он уже и так опозорил нас.
  А Седун пошел в баню, подвесил у порога пальцы и кожу со спины у свояков и стал мыться. Царь сидел, сидел и решил со скуки поглядеть на Седуна, да и узнать, не отдаст ли кобылы в 30 сажень. Конечно, не он, Седун, ее поймал. Пошел царь в баню. Только дверь открыл, ударили его по лбу пальцы и кожа.
  — Это что ты тут устроил?— спрашивает царь.
  — А это,— отвечает Седун,— златорогая лань, а это свинка Золотая щетинка,— и шлепнул кожами.— Это ремни из спины у твоих зятьев.
  Царь скорей обратно домой. А зятья только вернулись. Велел царь им снимать сапоги. Нечего делать, зятья разулись, а большого пальца ни у того, ни у другого нет.
  — А ну-ка,— говорит царь,— снимите и рубашки. Заставил снять. А людей тут! Смеху! Люди хохочут кругом. А зятья, понурив головы, стоят,— стыдно им. Рассердился царь.
  — Я,— говорит,— вам и хлева не дам, убирайтесь в свое царство.
  Потом выгнал их вместе с женами, чтоб духу их не было.
  А сам отправился в баню. Там Седун стоит перед царем красивый и сильный. И зажил Седун с царевной весело и дружно.

Прокудливая береза

Коми народная сказка

Их звали Кузь и Асныр, муж и жена. Уже десять лет как они вместе, но до сих пор нет у них детей. А именно дети, как известно, скрепляют семью, как тетива скрепляет лук. И чем больше волокон в тетиве, тем мощнее лук. 
Ах, какой видный мужик стал Кузь. Это раньше он был длинный да тонкий, а сейчас заматерел, налился силой, зарос по самые глаза бородой. Ни разу Кузь не упрекнул свою жену, был все так же добр к ней и благодарен за то, что она сама когда-то выбрала его, ввела в круг хоровода, значит, показала всем своего будущего мужа. Так он был ласков: весной первая утка – ей, летом первая земляничка – тоже ей, осенью печень налима – конечно, ей, а зимой соболий хвостик – обязательно Асныр. 
Лето тогда наступило славное: обсохли луга, в старицах гоготали гуси, парились утки, на поверхности воды непрерывно плескались рыбы. 
Вот Кузь и Асныр стремительно плывут на лодке в два весла. Издали словно стрекоза их лодка с четырьмя крыльями. А тут вышел на берег могучий лось, изогнул шею, поднял морду вверх и протрубил на всю округу. Все замерло. Даже выдра выглянула из глубины. Шерсть прилизана, усы торчат, а в зубах большой окунь. Увидев лодку, выдра вновь юркнула в воду и от страха отпустила рыбу. Быстрая рука охотника подхватила окуня – и вмиг – он в лодке. Асныр же увидев разбухшее от икры брюхо, тихо сказала: «Отпусти». 
И снова летит лодка, стрекочет веслами. В лад с мужем работает веслами Асныр. То ли в споре, то ли в состязании никогда ни в чем не уступала Асныр. Такая она была всегда. Лучшие охотники приносили ей подарки. Она, гордячка, ничего не брала. За десятки разбитых сердец, говорят, ее и наказали боги. Сам верховный жрец Пам, говорят, в чрево ее запустил жабу, которая и пожирает семя мужа ее. А Пам мстит за пренебрежение к нему. И, говорят, он условие поставил: уйдешь от своего увальня в избу Пама, первая же баня выгонит ту жабу. Заговоренный веник изгонит злого духа Шеву. А гордячка Асныр вот уже десять лет с главным колдуном тягается, все рассчитывает, что поможет ей священная береза. Каждую весну ездит она на Вымь, просит жрецов сока березового. Только раз в году берут сок с той березы и только один маленький туесок. Жрецам по глотку достается, а простым людям – по капле дают. Видели, что полную лодку мехов свезла жрецам Асныр, только не идет все это на пользу. С каждым годом иссыхает бедная женщина. 
— Порченая она – идут пересуды. 
Только Асныр не обращает на них внимание.
И вот вновь везет Асныр меха к мысу, где растет Прокудливая береза. Здесь оказалось уже много лодок. Сначала нужно пройти сквозь коридор горящих костров, чтобы очиститься от скверных дум. На выходе стоит шеренга жрецов. Они милостиво принимают приношения и зачерпывают из котла, который висит и булькает над главным костром. 
Асныр внимательно осматривает все вокруг. Что-то в этом году не так. А… вот оно что! Береза нынче не такая, как всегда. Все вокруг деревья оделись в яркую зелень, а у этой почки только начали распускаться, да, вроде, и застыли на этом. И стоит береза всеобщим страшилищем. На ее вершине каркает старый ворон. 
Главные жрецы сидели в наглухо закрытой избе и слушали сообщение молодого стража о пришедших в здешние места монахах из Руси. 
Идет к нам Стефан со спутниками. Ни брони, ни мечей, ни палиц нет. Только есть, что деревянные посохи да амулет в виде креста. Для проверки, — говорит страж, — стал пускать стрелы, но Стефан поднял крест и отвратил стрелы. Бойтесь, старцы, идет Стефан, великий колдун из Руси. 
Долгое молчание повисло в избе. 
А у догоравших костров девушки завели громадный хоровод, он не вместил всех, завели еще один, и еще. Поются песни о весне, о просыпающейся жизни, о матери всего живого – Березе. 
— Бер-р-р-резе, — повторял старый ворон на верхушке дерева. 

Когда вышел из леса Стефан со спутниками, на подступах к Прокудливой березе уже стояло несколько заслонов. Он достал из заплечного мешка икону Христа Спасителя и начал творить молитву. Но день близок к закату. Пора за дело. 
Береза вдруг стала стучать голыми ветвями, склоняться, словно с жизнью прощалась. 
Один, опираясь на посох левой рукой, направился Стефан к дереву. Глаза его горели. 
Словно очнулись жрецы. Один из них перекувыркнулся, ударился оземь, и страшным волком оскалил пасть. Но лишь посох, крестом увенчанный, был поднят, как тут же волк пал бездыханным. Другой айка выступает: медведем возвысился. И опять пришелец посох поднимает, и тот уползает еле живой. Третий, изрыгая огонь, гундор-змей летающий. Но от слов «Изыди, сатана!» — увял он. 
Жрецы преграждали путь Стефану огнем, болотом и скопищем гадов. А Стефан мерно и неостановимо шел к Березе. Со всех концов сбежавшийся народ смотрел на поединок. 
Пришло время великого кудесника Пама, тот же, сказав, что их бой будет позже, уплыл на лодке. 
И тут говорит Асныр своему мужу: «Матери-Березе нужен защитник. Иди и убей Стефана».
Взял лучший охотник свой лук, наложил стрелу и натягивает тетиву, целясь прямо в грудь Стефану, где крест сияет. Замер народ, а Стефан молитву шепчет. Мгновение… И опустил охотник лук. 
Стефан взглянул прямо в глаза последнему защитнику и улыбнулся: дети вы неразумные, сердцем чистые. Кузь безропотно отдал ему свое оружие. 
Стук топора вдруг нарушил тишину. И час, и второй рубит дерево монах, а дерево стоит невредимо. Тогда опрыснул Стефан топор свой святою водой, и первый же удар сделал глубокую зарубину. Из раны хлынула кровь. 
— Живую плоть крамсаешь, пришелец! – ахнул народ.

Старый ворон захлопал крыльями, пытаясь взлететь, но упал под ноги монаха. 
А Стефан все рубит и рубит. Его спутники читают молитвы, а жрецы шепчут магические заклинания.
С Асныр, тем временем, творилось неладное: она теряла жизненные соки. Ее верный друг Кузь ничем не мог помочь. 
Проше второй день и вторая ночь. Все глубже заруб на стволе. Наступил день третий. Взмолилась Береза: «Пожалей меня, Стефан! Не губи, дай пожить под ясным солнышком».
Стефан же безжалостно продолжал рубить. 
Кузь смотрит кругом: сколько пало в беспамятстве людей! А жрецы корчатся: грызет их внутренности березовый сок. 
К исходу третьего дня упала наземь гигантская береза. Из прогнившего дупла вдруг полезли наружу ящерицы, жабы, невиданные змеи и прочая нечисть. 
Кузь очнулся от ужасного грохота. У головы Асныр сидела жирная жаба. Это Шева-пагуба вышла из жены. Охотник схватил головешку из костра, да взгляд жабы остановил его. 
— Воскреснет Бог! – раздался голос монаха. И тут же пригвоздил Кузь жабу к земле.
И тогда ожила Асныр: щеки стали розоветь, глаза заиграли, руки потеплели. 
Теперь мог отдохнуть и Стефан. Он снял скуфейку и утер пот со лба. Монахи нашли пилы, начали распиливать березу на отдельные части, чтобы сжечь на костре. Молодежь с гиканьем добивала расползающуюся нечисть.
Прошел год. Асныр родила сына. И нарекли его, — как бы вы думали? – конечно, Стефаном. Вот и сказке конец.

Портной и омэли

Коми народная сказка

У Фомы денег сроду не водилось, и за это жена его дни и ночи бранила. Жена была сердитая и хитрая. Надоело Фоме ворчанье да ругань. Он однажды и говорит
жене:
  — Откуда мне денег взять. Я простой портной. Не болотный же омэль* мне золота пошлет.
  А омэль тут как тут, вылез из трясины и слушает речи Фомы. Как пошел портной мимо болота, рогатый омэль выбежал к нему навстречу и говорит:
  — Если до солнцеворота ты обещаешь обшить-одеть все наше племя, я тебе открою, где золото лежит.
  Фоме нечего делать, пообещал. Омэль сказал ему, что на берегу озера, под девятой кочкой лежит сундук, набитый червонцами. Бери лопату да откапывай.
  Фома пошел на берег, принялся копать и достал из земли сундук полнешенек золота.
  Хорошо зажил портной. Жена и браниться перестала,
  Но солнцеворот близко. И затужил портной: ведь бесов-то много. Целые годы придется шить.
  Жена спрашивает Фому:
  — Отчего ты такой невеселый?
  Муж и рассказал ей все без утайки.
  А жена недаром была хитроумной. Взяла круг белого холста, круг черного сукна и пошли с мужем к омэлям на болото. Добрались до большого дома, где на крыше змеи шипят, из трубы пламень пышет. Жена и Фома зашли в дом. Омэли заставляют их кроить и шить.
  А женщина и говорит:
  — Ладно… Только это сукно, пока мы к вам добирались, запачкалось. Если сможете отмыть его, чтоб оно стало, как белый холст, тогда мы у вас останемся, а если не сумеете, уйдем обратно.
  Согласились омэли. Побежали на прорубь, принялись стирать черное сукно. Мыли, мыли, но никак не могут отмыть. Не белеет сукно — и все.
  А Фома с женой домой воротились, от омэлей избавились. Омэли по горло заняты. Все еще черное сукно добела стараются выстирать.
__________________________
* Омэль (коми) — бес

Пера-богатырь

Коми народная сказка

Возле Лупышского лиственника, в Коми — Пермской стороне, жили-были в старину три брата: Антипа, Мизя и Пера.
  Антипа ушел на службу — воином стал, Мизя принялся землю пахать, а младший, Пера, молодой, неженатый, сделался охотником.
  Наденет, бывало, лыжи длиной в три сажени, возьмет острое копье, лук да стрелы и уйдет на лов…
  Догонит он лося или оленя, поразит копьем и принесет добычу домой.
  Просторны были лесные угодья Перы, на сотни верст кругом он расставлял силки, но бегал так быстро, что все ловушки успевал осмотреть до обеда.
  Бродит, бродит, бывало, день-деньской по дремучему лесу, а ночью наломает пихтовых веток, костер разведет и спит у огня.
Вот каков он, Пера-богатырь!
  Раз в деревне Лупъе стал мужик избу ставить. Устроил он помочь и позвал соседей бревна возить. Вместе со всеми поехал в лес и Пера-богатырь.
  Мужики повалили деревья, очистили их от сучьев и коры, принялись бревна возить. Пера отобрал себе самые крупные. А лошаденка-то у него была никудышная. Тужится, тужится, никак с места воз не сдвинет. Начали соседи перешептываться:
  — Вот так Пера! Сам богатырь, а лошадь — кляча.
  Обиделся Пера. Выпряг лошадь, ухватился за оглобли и вытащил на дорогу воз.
  Удивились соседи богатырской силе молодого Перы.
  А хозяйка как услыхала, что он на себе бревна приволок, испугалась: чем теперь кормить Перу? Пожалуй, такой богатырь сразу съест все припасы!
  Угадал Пера хозяйкины думы и говорит:
  — Принеси из леса побольше зеленого мха, свари его да посоли, вот мне и ужин готов!
  Сели помочане* за стол. Всем хозяйка кашу подала, один Пера из большущего котла ест вареный мох. Ест да похваливает.
  Засмеялся один из соседей, по имени Мелю-Мишка.
  — У меня,— говорит,— в хлеву свинья, и та к хлебу приучена. Принесешь ей вареный мох — отворачивается.
  А богатырь не любил, когда его вышучивали. Сам никого пальцем не трогал, а заденешь его — вспыхнет, как солома от огня.
  Наутро вышел хозяин во двор, где вчера помочане бревна свалили, а там нет ни одного бревна. И догадался он, что это Пера отомстил за обиду, полученную на пиру.
  Знал хозяин, что у Мелю-Мишки был неподалеку поставлен сруб для новой избы. Пошел туда. Глянул, а сруб полон бревен. Стоят мужики, хозяин и Мелю-Мишка, затылки чешут, не знают, как тут быть. Подумали, подумали и отправились к Пере. А богатырь у себя дома за столом сидит, вареный мох ест да похваливает. Поклонились мужики ему в пояс, попросили прощения.
  Расхохотался Пера так, что снег с крыши посыпался. Но не стал ломаться, пошел к срубу, вытащил бревна, приволок их во двор и положил на прежнее место. Вот каков был Пера-богатырь!
  Однажды случилась беда. На русскую землю пошла войной орда степного хана. Не правдой — хитростью побеждала орда. У степного хана было большое-пребольшое железное колесо. В колесе сидел человек, вертелся, как белка, и гнал колесо. Оно катилось, давило людей, и никто не мог его остановить. А сверху ордынцы огнем горючим и стрелами осыпали всех, кто осмеливался преградить путь страшному колесу. Народ в ужасе бежал в леса.
  Но вот дружинник Антипа пришел к русскому князю и сказал:
  — Есть у меня брат Пера-богатырь, не позвать ли нам его на подмогу?
  Обрадовался князь, закричал:
  — Скачи на тройке за братом! Если он сломает железное колесо, я ему подарю половину своих владений.

  Антипа с княжеским надворным поскакал на самой быстрой тройке к брату. Целую неделю ехал. Наконец, добрался и рассказал Пере, какая беда приключилась. Богатырь в ответ:
  — Что ж, надо добрым людям помочь!.. Скачи, братец, на тройке обратно в Комму, я тебя пеший догоню, за три дня туда на лыжах добегу!
  — А если я на войну уйду, как без меня князь тебя узнает?— спрашивает Антипа. Пера говорит:
  — Где я стану жить, люди по лыжам узнают, лыжи возле дома наставлю, они у меня длинные, в стреху** упрутся концами. А самого меня узнают по росту. Да еще по рукавицам: не страшен мне мороз, мои рукавицы всегда за пояс заткнуты.
  Уехал Антипа, а Пера еще сутки дома прожил, потом побежал на лыжах в Комму.
  В самую пору прибыл богатырь, уже к самому городу подкатывалось железное колесо. Вокруг искры сыплются. На оси колеса богатырского роста ордынец вертится. А колесо катится по полю, людей давит, огонь мечет… Падают убитые, разбегаются живые…
  Пера-богатырь навстречу колесу, как стрела, полетел. Лицо звериной шкурой завязал, чтобы не обжечься. Ухватился он за спицы и прыгнул на ось, напротив ордынца. Первым делом Пера недруга наземь скинул, потом колесо остановил, опрокинул его и разорвал на части.
  Увидели ордынцы, что богатырь разломал колесо, испугались и ускакали обратно в свою степную сторону…
  А в Коми началось ликование. Русский князь устроил в честь Перы-богатыря пир на весь мир. Три дня гуляли гости, а на четвертый князь говорит:
  — Проси, удалой молодец Пера, у меня, что хочешь: золото бери, куниц бери! Полцарства бери! А Пера в ответ:
  — А на что мне твои меха, я сам куниц ловлю, красным девушкам дарю. И золото мне ни к чему. В лесу без него живут. И полцарства мне не нужно. В лесу я сам царь, меня медведь и тот боится.
  Задумался князь и говорит:
  — Ишь ты какой! Я и не знал, что такие бывают. Откуда ты родом? Брата твоего я видел, а вот кто твоя мать, кто отец, кто сестры?
  — Отец мой — лесной костер, моя мать — березовое изголовье, пихтовая постель, а вольная воля — моя сестра, и без них я жить не могу,— молвил Пера-богатырь.
  Подивился князь таким словам и подарил богатырю шелковую сеть, чтобы куниц ловить. А еще подарил грамоту, зырянскими буквами написанную. И было там сказано, что Пера и его потомки могут навечно Лупьинским лиственником владеть.
  Попрощался Пера с князем — и домой. Там сразу пошел в лиственник новое владение смотреть и расставить шелковую сеть. Да не знал богатырь, что попал он, как нарочно, туда, где сам Вэрса-леший охотился.
  Леший тут как тут! Шапка, будто большущая еловая шишка, зеленую бороду ветер треплет.
  Нахмурил брови Вэрса и спросил богатыря, как он посмел в его владениях охотиться.
  — Это не твои, а мои угодья. Вот читай княжескую грамоту,— сказал Пера. Не умел читать Вэрса.
  — Мне эта грамота не указ,— говорит.— Давай лучше состязаться, на палке тягаться. Кто победит, тот и станет владеть угодьями: то ли наша лесная нечисть, то ли ты, Пера, со своими земляками.
  Нашел богатырь палку, привязал ее крепким ремнем к березе. Концы ремня обернул вокруг ствола и завязал.
  С одного края уцепился за палку Пера, с другого — Вэрса. Вэрса рванул палку, да так, что береза затрещала.
  — Что это трещит?— спрашивает леший.
  — Твой хребет!— отвечает богатырь. Испугался Вэрса, не захотел больше состязаться.
  — Ладно, владей лиственником. И давай жить дружно!
  Пера поверил лешему. Но Вэрса решил его погубить.
  Свалил богатырь высокую сосну, зажег нодью — негаснущий костер, и улеглись они у костра спать, леший и Пера. Вэрса и спрашивает Перу:
  — А какой удар для тебя смертелен: удар меча или удар топора?
  Зевнул Пера, отвечает, что не боится он ни меча, ни топора, боится только раскаленного копья с серебряным наконечником.
  А копье с серебряным наконечником как раз у лешего было. Он его под голову положил и захрапел.
  Пера же потихоньку встал, вырвал из земли березу, притащил к костру, положил на свое место и плащом закрыл. А сам взял лук и стрелу, спрятался под елкой.
  Среди ночи встал Вэрса, раскалил на костре свое копье с серебряным наконечником, да как ударит в накрытый плащом березовый ствол. Копье насквозь пробило березу.
  — Ну и крепок был Пера!— сказал леший и еще раза два стукнул копьем по березе.
  — Да еще как крепок!— отвечал Пера и пустил в лешего острую стрелу.
  Бросился леший бежать, а богатырь — следом, осыпает его стрелами. До самого жилища преследовал лешего.
  С той поры Пера, его земляки и потомки всегда охотились в Лупьинском лиственнике.
Вот каков был Пера-богатырь!
  Женился он на сильной, высокой красавице. Жил сто двенадцать лет. Берег грамоту и шелковую сеть. А потомки Перы, Мизи и Антипы до сих пор живут на земле Коми. Все они славятся добрым сердцем и сильными руками.

 ____________________________________________________

* Помочане — люди, приглашенные на какую-либо работу.
** Стреха — нижний, свисающий край крышы деревянного дома.

Мышь и сорока

Коми народная сказка

Жили-были сестрица-мышка и сестрица-сорока. Однажды собралась мышка на работу и говорит сороке:
— Я, сестрица-сорока, за сеном схожу, а ты пока приберись в доме да поставь варить суп.
Ушла мышка, а сорока стала прибираться и варить суп. Варила, варила суп-то, да и свалилась в горшок вниз головой.
Пришла мышь домой, стучится:
— Сестрица-сорока, открой!
Долго стучалась, но никто не откликнулся. Юркнула она в норку, зашла в сарай, сметала сено и опять побежала в избу. Только нет как нет там сестрицы-сороки.
Достала тогда мышка суп из печки, чтобы поесть, тут и увидела в горшке сестрицу-сороку. Что поделаешь, съела она сорочье мясо, а грудную кость-лодочку утащила на речку, села в нее и запела:
Мышь плывёт-качается:
Лодка у неё — сорочья грудина,
Весло — бобровый хвост,
Шест — выдрин хвост,
Парус-соболий хвост.
Под крутым бережком подгребёт,
Под песчаным бережком — подтолкнёт.
Идёт навстречу заяц, говорит:
— Сестрица-мышка, возьми меня в лодку.
— Не возьму, лодка у меня маленькая.
— Ну хоть одну лапку поставлю, на одной постою…
— Ну что с тобой делать, садись. Поплыли они дальше вдвоём, мышка опять запела:

Мышь плывет-качается:
Лодка у нее — сорочья грудина,
Весло — бобровый хвост,
Шест — выдрин хвост,
Парус — соболий хвост.
Под крутым бережком подгребет,
Под песчаным бережком — подтолкнет.
Повстречалась им лиса, говорит:
— Сестрица-мышка, возьми меня в лодку.
— Не возьму, лодка у меня маленькая.
— Ну хоть одну лапу поставлю, на одной постою…
— Ну что с тобой делать, садись. Плывут они втроём, мышка опять поёт свою песенку:
Мышь плывет-качается:
Лодка у нее — сорочья грудина,
Весло-бобровый хвост,
Шест — выдрин хвост,
Парус — соболий хвост.
Под крутым бережком подгребет,
Под песчаным бережком — подтолкнет.
Повстречался им медведь, говорит:
— Сестрица-мышка, возьми меня в лодку.
— Не возьму, лодка у меня маленькая.
— Ну хоть одну ногу поставлю, на одной постою.
— Нет, ты много места займешь, лодку опрокинешь.
— Тогда я сяду, чтоб она не перевернулась. Сел медведь в лодку-то и утопил всех!

Лиса и заяц

Коми народная сказка

Жили на лесной полянке лиса и заяц. У лисы шкура дорогая, а у зайца — дешевая. Лиса день-деньской хвалится:
  — Я зверь дорогой. У меня красивый мех. А заяц в ответ:
  — Не хвастайся, не то я так сделаю, что твоя шкура подешевеет.
  Заяц говорит, а ему никто не верит, истому что, хотя он и храбрый, а все-таки косой.
  Вот и зима прошла, весна красна наступила, лето явилось. А так и не проучил хитрый заяц хвастунью-лису.
  Однажды, ближе к осени, принялись заяц с лисой бегать, в прятки играть. Бегали, бегали заяц с лисой по парме — дремучему лесу, и косой заманил лисицу в ловушку. Она с размаху угодила между двух берез. Так застряла, что ни взад, ни вперед.
  А храбрый заяц тут как тут: наломал березовых прутьев и принялся лису стегать. Сам сечет, сам приговаривает:
  — Ой, не ешь ты кур,
  Не хватай цыплят,
  Не терзай зверят,
  Не воруй зайчат,
  Не хитри, не хитри, не хитри,
  И не хвастайся!
  Звери и птицы собрались, глядят, как заяц лису учит. Храбрый заяц хлестал лису до тех пор, пока все прутья не обломались и он сам от усталости на землю не повалился.
  А лиса как рванется — и вырвалась из ловушки. Но пока она билась между берез — обтрепалась ее шкура. Лиса кинулась на зайца. Тот и про усталость забыл: во всю мочь побежал. Лиса бросилась в погоню и догнала бы косого, да заяц ее с толку сбил. Со страха заскочил заяц в лисью нору, а лиса мимо пробежала: ей невдомек, что в ее жилье — косой. А в норе лисята закричали зайцу:
  — Кто ты такой? Уходи!
  Но заяц уже опомнился, у него страх прошел. Усы закрутил, приосанился.
  — Я тот, кто вашу мать прутьями отстегал. Покажите мне второй ход, а то и вам не миновать порки,— закричал храбрый заяц.
  Испугались лисята, показали зайцу второй ход из норы, и он дальше по лесу помчался. Бежит во весь дух, чует, что лиса снова на его след напала.
  Бежал, бежал косой… Семь гор перескочил, семь лесов перелетел, шесть рек переплыл, а как добрался до седьмой реки, так кувырком с пригорка покатился и угодил в прибрежную грязь. До того вымазался заяц — уши и те к голове прилипли. И стал он похож на бобра.
  А умываться-то некогда, только косые глаза протер лапками. Скорей связал плот и собрался плыть вниз по реке.
  А лиса семь гор перескочила, семь лесов пробежала, добралась до седьмой реки, чует — на берегу зайцем пахнет.
  Глядит: бобер, весь грязью намазанный, на плоту стоит и багром от берега плот отталкивает, да никак не оттолкнет.
  Лиса и спрашивает:
  — Бобёр, а бобёр, не пробегал тут заяц? Улыбнулся косой, свой плот, наконец, оттолкнул и спросил:
  — Это какой заяц-то, уж не тот ли, что лису березовыми прутьями отстегал, дорогую шкуру ей испортил?
  — Не знаю,— отвечала лиса.— Мне этот заяц не нужен. Подумаешь, дело было на копейку, а разговор — за семью горами.
  Лиса повернулась и в лес пошла, а косой благополучно поплыл вниз по Вычегде, веселую песню запел.
  Лиса лежала, лежала в лесу, думала, думала и решила: «Пойду-ка я опять к реке, может, только один бобёр знает о том, как со мной заяц поступил, а другим ничего неизвестно».
  Побежала лиса напрямик к берегу.

  А заяц не спеша плывет на плоту по извилистой реке. Он успел уже раздобыть себе московский кафтан и шапку.
  Села лиса на бережок, а тут и заяц подплыл. Она его опять не узнала.
  — Ты кто будешь?— спрашивает лиса.
  — Я москвич, домой плыву,— отвечает заяц.
  — Какие новости на свете?— спрашивает лиса.
  — Не слыхал я никаких новостей,— отвечает косой.— А только слыхал, будто заяц лису отстегал, дорогую шкуру ей испортил, с нее спесь сбил.
  Лисе горько стало, опять пошла в лес, легла под дерево.
  Заяц плыл, плыл, решил отдохнуть, к берегу пристать.
  А лиса полежала, полежала и снова вышла к реке, побежала по берегу. «Не встречу ли,— думает,— еще кого-нибудь. Может, только бобер да москвич слышали о моем позоре…»
  Снова села у реки и ждет, не покажется ли кто. Глядь, заяц плывет. Лиса опять его не узнала — он шапку новую надел.
  — Кто ты, откуда плывешь?— спрашивает лиса.
  — Москвич я, из Москвы плыву,— отвечает косой.
  — Не слыхал ли в Москве какую новость?
  — Никаких особых новостей не слыхал,— молвил заяц.— Только говорят в Москве, будто заяц лису прутьями отстегал.
  — А кроме того, ничего особенного не слыхал?— вздохнула лиса.— А не знаешь, не подешевела ли теперь дорогая лисья шуба?
  Заяц отвечает:
  — Конечно, подешевела! Если двадцатирублевой была, то после такого случая десять рублей будет стоить, а если десять рублей стоила, то до пяти рублей дойдет.
  Заплакала лиса, в лес убежала и с той поры не хвасталась.

Лиса

Коми народная сказка

Бежала по лесу лисица, глядь, навстречу старая лошадь. Лошадь рассказала, что ее выгнал хозяин. Потолковали лошадь с лисой и решили, что они вместе станут жить, вместе еду добывать, а коли не прокормятся, то бросят жребий, кого из них зарезать, чтобы другой сыт был.
  Жили они, жили. Наконец, вся еда кончилась. Стали жребий метать, кого из них зарезать. Выпал жребий убить лошадь. А простым ножом её нельзя зарезать. Пришлось у жреца Пама нож просить.
  Побежала лисица к Паму, всё ему рассказала:
  — Ой, великий Пам, дай нож лошадь зарезать, меня, лису, накормить.
  А Пам отвечает:
  — Затупился мой нож. Надо к Ену* пойти, у него точильный брусок взять и мой нож наточить.
  Лисица побежала к Ену и принялась молить:
  — Ой, могучий Ен, дай брусок Памов нож наточить, лошадь зарезать, меня, лисицу, накормить. Задумался Ен. Долго думал:
  — Мой брусок очень тяжелый. Ступай на небо, заберись на ясный месяц, приведи оттуда черного быка. Он и стащит с неба на землю точильный брусок.
  Побежала лиса на высокую гору, оттуда забралась на тучу, поднялась к ясному месяцу, просит:
  — Месяц, месяц, отпусти своего быка, точильный брусок с псба втащить, Памов нож наточить, лошадь зарезать, меня, лису, до отвала накормить!
  Отвечает месяц:
  — Моего быка может с неба согнать только небесный пастух — сын солнца.
  Побежала лисица к солнцу:
  — Солнышко, солнышко, отпусти со мной своего сына-пастуха. Пусть он погонит лунного быка — брусок Ена стащить, Памов нож наточить, лошадь зарезать и кониной меня, лису, до отвала накормить.
  Отвечает солнце:
  — Не пойдет мой сын, пока не напьется заячьего молока.
  Лисица на землю спустилась, в лес побежала, отыскала зайчиху и просит:
  — Зайчиха, зайчиха, дай надоить твоего молока, солнцева сына напоить, он лунного быка пригонит, бык притащит брусок, Пам свой нож наточит, лошадь зарежет, меня, лисицу, накормит.
  Отвечает зайчиха:
  — Заячье молоко можно надоить только в осиновый подойник.
  Побежала лисица к осине:
— Осина, осина, дай подойник, заячье молоко надоить, молоком солнцева сына напоить. Солнцев сын лунного быка пригонит, бык притащит брусок, Нам свой нож наточит, лошадь зарежет, меня, лису, накормит вкусным мясом.
  Отвечает осина:
  — Не дам я тебе осинового подойника, пока не добудешь острый зуб бобра. Побежала лисица к бобру.
  — Бобер, бобер, дай мне острый зуб, чтобы сделать осиновый подойник, заячьего молока надоить, солнцева сына напоить, лунного быка пригнать, брусок притащить, Памов нож наточить, лошадь зарезать, меня, лису, до отвала накормить.
  Отвечает бобер:
  — Мой зуб могут вырвать только клещи кузнеца. Побежала лисица к старому кузнецу, горько плачет:
  — Кузнец, кузнец, вырви зуб у бобра, чтобы сделать осиновый подойник, заячьего молока надоить, солнцева сына напоить, лунного быка пригнать, брусок Ена стащить, Памов нож наточить, лошадь зарезать, меня, лису, до отвала накормить.
  Взял кузнец свои клещи, вырвал зуб у бобра. Отнесла лисица этот зуб осине, осина дала подойник. Лисица наполнила подойник молоком зайчихи и напоила солнцева сына. Солнцев сын-пастух пригнал лунного быка. Бык притащил Паму брусок Ена. Пам наточил свой нож, пошел лошадь резать. Положил ее голову на приступок, ударил ножом, да так неладно-нескладно, что воткнулся нож в приступок.
  Испугалась лошадь и убежала без оглядки, и лисица ни с чем осталась.
_____________________
* Ен (коми) — бог

Гундыр

Коми народная сказка

Когда-то правил лесной стороной старый царь. У него было три сына: Федор-царевич, Василий-царевич и меньшой, хитроумный Иван-царевич.
  Братья завидовали уму и силе Ивана, наговаривали на него отцу. Вот старый царь и невзлюбил Ивана, да зато всем сердцем привязался к старшим сыновьям.

Иван об этом не очень тужил, он целыми днями, бывало, пропадал на охоте. Однажды он встретил в лесу девушку-красавицу, полюбил ее и хотел свадьбу сыграть. Да случилась беда: чудовище, шестиголовый Гундыр*, неведомо куда унесло невесту. Говорит Иван отцу:
— Позволь мне пойти по белому свету. Я спасу нашу землю от чудовища и освобожу невесту.
  Отец позволил. Старшие братья, которым давно хотелось странствовать, тоже выпросили у отца разрешение отправиться в дорогу.
  — Ладно,— говорит отец.— Теперь вы уже взрослые, можно вас отпустить.
  Ну, вот они и отправились в путь. Идут царевичи, может, день, может, два. Приищи к густому, как щетина, лесу, нигде нет прохода.
  Только у леса избушка стоит, там кузнец живет. Зашли братья в избу, стали спрашивать у кузнеца:
  — Как пройти через лес? Где тут тропинка? Л кузнец в ответ:
  — Какие там тропинки! Здесь частый ельник, на пятьдесят верст темный лес.
  Подумал-подумал Иван м говорит:
  — А мы вырубим лес и пройдем, только ты, кузнец, скуй нам топор.
  — Топор у меня есть, острый-преострый, да только один, возьмите его, коль надо!—отвечал кузнец.
  Переночевали братья у кузнеца, назавтра пошел Федор прорубать просеку. Рубил, до самого вечера рубил, а вырубил лес на полторы версты. Услыхали об этом братья и затужили: так, мол, рубить нам придется месяц.

Назавтра пошел рубить просеку Василий-царевич. А вечером, когда вернулся, братья спрашивают:
  — Ну, сколько прошел?
  — Версты две с половиной.
  — Видно, долго придется здесь нам прожить.
  На следующий день вышел рубить просеку Иван, с обоюдоострым топором. Нарочно попросил он кузнеца сковать такой.
  Махал да махал, махал да махал топором, пока весь оставшийся ельник не срубил. Потом еще шагов двадцать прошел вперед. Увидел — вдали что-то вроде большой копны виднеется, пустил Иван стрелу в копну и вернулся к доброму кузнецу.
  — Ну, много ли срубил деревьев, Иван?— спрашивают братья.
  — А я,— отвечает,— дорогу проложил. Прошел я больше пятидесяти верст и увидел какую-то копну. Завтра пойдем туда и все узнаем.

  Назавтра проснулись братья и говорят кузнецу:
  — Прощай, хозяин, на обратном пути мы тебе чистым золотом заплатим.
  Пошли братья дальше. Шли, шли по просеке, добрались до копны. А это, оказывается, дом.
  Вчерашняя стрела Ивана в стену вонзилась, так и торчит.
  Вошли братья в избу, что им нужно, то и есть на столах: похлебка, каша, яичница, вино, пиво. Сели обедать, Иван и говорит:
  — Ой, Федор да Василий, много не ешьте, не пейте, здесь есть еще неведомый жилец. Придёт он, наверно, ночью. Сытый да пьяный крепко спит, а нам надо караулить.
  Братья не послушались, ели и пили, сколько могли, досыта.
  Встали братья из-за стола и говорят:
  — Тебе, Федор, сегодня караулить.
  Федор надел тулуп, обошел вокруг дома, потом лег под крыльцом и спьяна заснул.
  Немного погодя вышел Иван. Видит, брат спит под крыльцом.
  — Ну,— говорит,— караульщик тоже! Сразу и захрапел.
  Стал Иван караулить. В полночь, слышит, кто-то едет-гремит на телеге: это на тройке примчался трехглавый Гундыр. Тело у него, как у медведя, а из трех голов дым валит.
  — Иван-царевич в мою усадьбу пришел, принес своей крови ложку и мяса плошку, мне раз проглотить.
  — Не прицеливайся сразу высоко. Давай бороться будем!— отвечает Иван.
  — Давай дунь, да так, чтоб стало железное гумно в три версты длиной и в три версты шириной.
  — А сначала,— молвит Иван,— ты сам дунь, у тебя три души, да все поганые, а у меня одна, да чистая.

Дунул трехглавый Гундыр, и стало железное гумно в три версты длиной и в три версты шириной.
  Начали они биться. Бились, бились. Изловчился Иван и отрубил саблей все три головы Гундыра, бросил в сарай, а лошадей привязал на конюшне к кормушке с пшеницей. Потом вернулся в избу и лег спать.
  Утром братья спрашивают Федора:
  — Как караулил, видел кого-нибудь?
  — Кто же придет сюда? Никто не приходил,— говорит Федор.
  Братья опять стали есть и пить. Иван и говорит:
  — Ой, Федор да Василий, много не ешьте, не пейте. Чую, сюда еще жилец заявится. А у сытого и пьяного крепкий сон.
  Федор и Василий опять не послушались, ели-пили, сколько могли, потом и вечер наступил.
  — Сегодня тебе, Василий, караулить.
  Василий надел тулуп, обошел дом, лег под крыльцом и заснул. Немного погодя выглянул Иван. Видит: брат заснул под крыльцом.

  — Ну и караульщик! Уже спит!
  Осмотрел Иван лес, обошел вокруг дома, слышит, кто-то неподалеку гремит-едет. И, впрямь, на шестерке лошадей подъехал шестиглавый Гундыр. Тело у него, как у медведя, а из шести пастей дым валит.
  — Ты,— говорит,— Иван-царевич, на мое хозяйство заришься. Брата моего убил. Ну-ка, садись мне на язык, я проглочу тебя.
  — Не прицеливайся сразу высоко, давай поборемся сначала,— говорит Иван.
  — Дунь, да так, чтоб стало здесь железное гумно шесть верст длиной и шесть верст шириной. Засмеялся Иван:
  — Сам дунь. У тебя шесть душ, да все поганые, у меня одна, да чистая.
  Дунул шестиглавый Гундыр, легло железное гумно шесть верст длиной и шесть верст шириной.
  Стали бороться Гуидыр с Иваном. Боролись, боролись, Иван опять саблей махнул, и полетели все шесть голов Гундыра повыше земли, пониже облака. Подхватил Иван головы, бросил их под сарай, а шестерку коней привязал к кормушке с пшеницей. Теперь уже девять лошадей стало у Ивана и девять голов собралось.
  Иван вернулся в избу.

  Наступило утро, Василий приходит.
  — Ну, что,— спрашивают братья,— как караулил, видел кого-нибудь?
  — Никто не приходил, ни души не видел!— отвечает Василий.
  Принялись братья обедать. Иван говорит:
  — Смотри, Федор, гляди, Василий, здесь есть еще жилец, Он ночью заявится в избу. Вы много не ешьте, не пейте. У сытого и пьяного непробудный сон.
  Братья опять не послушались Ивана, ели и пили, сколько влезет. Вечером Иван стал выходить караулить и еще раз сказал братьям:
  — Смотрите, крепко не засыпайте.
  — Ладно,— говорят братья, а сами, как только Иван вышел, сразу заснули. Иван все ходит вокруг дома, слушает, не подойдет ли кто. Бродил, бродил он по двору, услышал, будто бы кто-то гремит-едет. Посмотрел Иван я увидел — на девяти лошадях прискакал девятиголовый Гундыр. Из его девяти пастей летит огонь и дым, тело железной чешуей покрыто, за плечами крылья.

  — Ты,— говорит,— Иван-царевич, пришел в мое хозяйство и барствуешь, моих двух братьев убил. Может, меня хочешь убить? Ну-ка, прыгай на язык, я проглочу тебя.
  — Не прицеливайся сразу высоко,— говорит Иван,— давай бороться.
  Отвечает Гундыр:
  — Давай, только дунь, пусть ляжет железное гумно девять верст длиной и девять верст шириной.
  — Сам,— говорит Иван,— сначала дунь. У тебя девять душ, да все поганые, а у меня одна душа да чистая.
  Дунул девятиголовый Гундыр — легло железное гумно девять верст длиной, девять верст шириной. А чудовище спросило:
  — Говори, Иван-царевич, как будем бороться.
  — А вот,— отвечает Иван,— я пойду на правый конец гумна, ты — на левый, а потом пойдем друг другу навстречу. Который из нас упадет при встрече, тот и будет убит.
  — Ну, ладно.
  Пошли они навстречу друг другу, да один мимо другого так и прошли.
  — Где ты, Иван, прошел?— спрашивает Гундыр у Ивана.
  — Под твоей правой рукой,— отвечает царевич. Второй раз встали они на концы гумма, спять отправились друг Другу навстречу и опять не столкнулись.
  — Теперь ты где прошел?— спрашивает Гундыр.
  — Теперь под твоей левой рукой.
  — Ну, ладно, толку из этого у нас не выйдет. Давай врукопашную биться.
  Ну и боролись же,— смотреть страшно! Вот девятиглавый Гундыр стал одолевать Ивана. Иван-царевич просит чудовище:
  — Погоди, постой,— я разуюсь, сапоги брошу в сторону, чтоб они тебе, поганому, не достались.
  Разулся Иван, правый сапог швырнул в дом. И сразу крыша целиком с избы слетела.
  Но братья-царевичи так крепко заснули, что и не шевельнулись. Потом опять принялись биться Иван и Гундыр, и опять чудовище начало одолевать Ивана-царевича. За руки его хватает. Не дает саблю вынуть.

  — Погоди,— просит царевич,— дай-ка я левый сапог сниму, брошу в сторону, чтоб тебе, поганому, не достался.
  Разулся Иван и так швырнул левый сапог, что одна стена избы с потолка до пола слетела. Думал Иван братьев разбудить. Да куда там! Крепко спят царевичи, не просыпаются.
  Опять стали биться Иван и чудовище.
  Боролись, боролись, И опять Гундыр одолевает Ивана.
  — Погоди,— говорит Иван.— Дай-ка я саблю брошу, чтобы тебе, поганому, не досталась. А ты наклонись и отойди немного в сторону, чтоб сабля на лету тебя не задела.
  — Нет,— говорит Гундыр,— этого мне нельзя сделать.
  — Ну, коли, нельзя, так нельзя. А ты хоть свои девять голов немножко наклони.
  Гундыр наклонил свои девять голов, железная чешуя сдвинулась, приоткрылось на шее голос тело. Ивану только это и нужно было. Свистнула сабля, ударила по шее Гундыра, все девять голов с плеч покатились. И крикнули отрубленные головы:
  — Ты, Иван, еще раз рубани.
  — Хватит,— говорит Иван,— на нашей земле только раз полагается.

  Иван взял головы Гундыра и бросил в сарай, А девять лошадей привязал к кормушке, полной отборным зерном. Теперь у него уже восемнадцать коней и восемнадцать голов.
  Вернулся Иван в избу. Одного брата пнул, другого толкнул, насилу растолкал, братья встали. А как встали, и глаза у них на лоб полезли. Смотрят — нет на избе крыши, нет стены от пола до потолка. Взял Иван братьев за руки, повел их в сарай и показал им коней и головы и рассказал, что с ним приключилось за это время.
  Собрались братья сено косить и пошли запрягать лошадей. Федор запряг тройку, Василий — шестерку, Иван — девять коней. Нагрузили возы сеном. Иван говорит братьям:
  — Я три ночи не спал, лягу на сене, посплю, а вы последите, чтобы мои лошади не отстали.
  — Ну, ладно.
  Иван зарылся в сено и заснул. А братья зашепталась:
  — Давай Ивана убьем. Тогда девять коней нашими будут. И не станет хвастаться Иван, что Гундыров он убил, пока мы спали, и не только девять коней, честь-слава будет нашей.

  А Василий-царевич говорит:
  — Зачем убивать Ивана. Давай-ка ему ноги отрежем и хватит.
  Так и сделали братья. Девять коней себе взяли, а Ивана самого сбросили с телеги. А он после трех бессонных ночей так крепко спал, что ничего не слышал. Братья ему ноги отрубили и ускакали. Проснулся Иван, бормочет:
  — Ах, ты, вот беда, ногу отсидел. И братьев нет, ни телеги, ни лошадей не видно.
  Но увидел: ноги отрублены, и заплакал.
  Потом вытер слезы, взял валявшиеся поблизости ноги и пополз к реке.
  — Эх,— говорит,— была бы лодка, или хотя бы плот, даже бревно, чтобы мог я поплыть по волнам.
  Смотрит, и впрямь: плывет по реке бревно. И не просто плывет, а к нему приближается.
  Сел Иван на бревно и поплыл куда глаза глядят. Плыл он день и два, и три. Глядь, вдали избушка виднеется, А на чердаке у открытого окна стоит красавица, косы по ветру вьются, блестят, будто солнечные лучи. Узнала она Ивана-царевича, принялась ему платком махать.
  — Я,— кричит,— тебя и безногого люблю!

  Тогда Иван-царевич приказал бревну:
  — К красавице плыви, мое бревно!
  Только проговорил Иван эти слова, бревно повернуло и остановилось возле самого окошка. Слез он с бревна и стал карабкаться-ползти к избушке. Вдруг оттуда выскочила не девушка, а ведьма. Глянула на Ивана да как закричит:
  — Что тебе надо? Это ты убил моего мужа и двух братьев? Ну, берегись!
  Понял Иван, что перед ним Ёма, вдова девятиголового Гундыра. А ведьма схватила бедного Ивана-царевича и давай бить. Иван-царевич как может обороняется. Била, била, устала. Потом говорит:
  — Ладно, давай отдохнем.
  Ёма пошла вниз, чтоб томва-ловва** выпить, что силу придает. А с чердака девушка стала кричать Ивану:
  — Иван-царевич, Ёма томва-ловва, молодильной воды выпить хочет. Когда она второй раз пойдет отдыхать, я тебе вынесу томва-ловва, ты свои ноги обратно приклеишь.
  Вернулась Ёма, и опять стали они биться. Царевича Ёма так и треплет! Туго ему стало.
  — Давай же,— говорит он,— отдохнем.

  Согласилась ведьма, пошла отдыхать. А в это время девушка спустила Ивану-царевичу кувшин с чердака, и он напился досыта томва-ловва, омыл этой водой свои ноги, они опять приросли и крепче прежнего стали. Допил Иван томва-ловва и стали биться с ведьмой. Схватил Иван-царевич Ему за косу и давай прутом стегать. Уже побеждать стал ее. Да тут Ёма взмолилась:
  — Отдохнем еще час, я схожу еще попью!
  И она пошла в подвал.
  А девушка кричит сверху с чердака:
  — Я дам тебе железный крюк. Если полезет Ёма ко мне на чердак, зацепи крюком сарафан, сдерни ее вниз, и помешай ведьме убить меня.
  А Ёма в подвале увидала, что бочонок опустел, живая вода исчезла. Рассердилась ведьма на девушку, поняла, что она воду взяла,
  — Как ты смела дать Ивану живую воду! А?— взвизгнула Ема и бросилась, будто кошка, на стенку. А Иван схватил железный крюк, изловчился, зацепил крюком Ёмин сарафан, сдернул ведьму вниз и бросил в речной омут. Там Ёме и конец пришел.

  В это время застучали лошадиные подковы. Побежала девушка, заперла конюшню. Боялась, что конь колдуньи их растопчет…
  Вышла красавица к Ивану и рассказала царевичу, как хотел взять ее в жены шестиголовый Гундыр, да она не согласилась. И держали ее Гундыры здесь взаперти на чердаке.
  — Ты моя невеста,— сказал Иван,— поедем к моим родителям.
  Иван-царевич и девушка положили в лодку меха, золото и добро Гундыров, поплыли на родину Ивана-царевича.
  Плыли, плыли, к кузнецу приплыли.
  — Ну,— говорит Иван,— что заплатили мои братья?
  — Они,— изумился кузнец,— и не заходили,
  — Возьми тогда это золото,— сказал Иван и подал ему целую горсть золотых монет.
  Сел царевич с невестой в лодку, дальше поплыл.
  Плывет царевич и неведомо ему, что братья рассказали отцу о его гибели.
  — Мы, отец, целый табун коней добыли и Гундыров убили,— хвастались царевичи.
  Царь очень любил Федора и Василия, а об Иване не тужил.

  Весь дворец всполошился, когда вернулся Иван-царевич. Вошел Иван и говорит отцу-царю:
  — Здравствуй, отец, царь-государь! Отец удивился:
  — Мы тебя уже оплакали, а ты, оказывается, жив!
  — Я не помирал и не помру. Я до ста лет буду жить и завтра хочу свадьбу справить.
  Рассказал Иван-царевич все как было, как ездил, как братья отрубили ему ноги и бросили его в лесу.
  Царь выслушал рассказ Ивана-царевича, приказал написать указ. В указе говорилось:
  — Приказываю Федору чистить хлев, Василию подметать под окнами двор, а Ивана поставить царем.

 ______________________________________________
* Гундыр- сказочный образ, по значению сходный с русским персонажем сказок — Змеем Горынычем.
** Томва-ловва — живая вода.

Чердынский музей на своей странице в Фейсбук регулярно публикует легенды, рожденные на Чердынской земле. Нам эти легенды кажутся невероятно интересными, поэтому решили поделиться одной из них с вами.

Прокудливая береза

Когда-то, много веков тому назад, жили в Парме языческие племена. Не ведали они о Христе, а верили в деревянных идолов с головами птиц и зверей и с человеческим телом. Для этих богов строили люди кумирни, и всегда мерцало там пламя священного костра. У ног чудовищ грудами лежали богатые дары, а губы идолов чернели от жертвенной крови. Восхваляли богов шаманы, пели для них протяжные песни. И казалось, что это сам дикий северный ветер гудит заунывно над тайгой.

Крепко завладели умами и душами деревянные болваны. Но более других кумиров почитали язычники прокудливую березу, что возвышалась на зеленом холме. Широкий ствол этого вещего дерева вздымал копну темно-зеленой листвы. Казалось, она вздыхала и шептала тайные слова, ведомые лишь ветру да бубну старого шамана.

Едва вечернее солнце в облаке легкого тумана окуналось в реку, во все стороны береза бросала длинные тени, словно тянула руки к живым сердцам. Проклятое дерево пело вкрадчиво и страстно, и люди приходили на этот зов, разжигали костры и приносили своей богине бесценные дары. Обмазывая березовый ствол дымящейся кровью оленя, шаман выпрашивал мира и покоя для его племени, ясной погоды и хорошей добычи.

Лиственный идол внимал словам и впитывал, впитывал жертвенную кровь. Женщины с поклоном повязывали на ветки прокудливой березы яркие ленты и полоски кожи, крошечные деревянные фигурки людей и животных. И богиня качала украшениями, обещая каждому всего, что он желает. К утру, когда затухал огонь, березовая кожа, окропленная кровью, вновь становилась белой.

Так проходили века. Поколения сменяли друг друга, над Пармой бушевали стихии, гибли в огне селенья, войны уносили тысячи жизней, язычники гибли от болезней и голода. И ничем не могла им помочь прокудливая береза. Однако верить в нее люди продолжали до тех самых пор, пока не пришел в этот древний край благочестивый Стефан Пермский. Святитель принес в Парму истинную веру в Иисуса Христа, как любовь, как свет добра и благодати. Многие приняли христианство, возлюбили Христа всей душой. Но не мало оставалось и тех, кто яростно боролся за своих идолов. И «великую» березу.

Язычники нещадно истребляли христиан, а Стефан уничтожал кумирни, сжигал их вместе с жертвенными дарами. Дошел черед и до прокудливой березы.

Ровно в полдень Стефан принялся за дело.

Но едва он вонзил острие топора, из ствола полилась черными ручьями густая, смрадная кровь, дерево загудело, застонало, мужские, женские и детские голоса стали жалобно умолять: « Не трогай нас, Стефан, не трогай! Мы – людские души, мы поселились здесь и не хотим оставлять эти места!..»

Стефан содрогнулся от увиденного и осенил себя крестным знаменьем: «Вы не души, а бесы, помрачающие разум!»

И тут вновь заговорили голоса, но уже не жалобно, а злобно, с рычанием и свистом: «Ты угадал, пришлый проповедник! Но это тебе не поможет. Никто и никогда не свалит наше дерево!»

Стефан уже не слушал бесов, и вовсю рубил березу. Однако она была настолько толста, что за один день святитель управиться не смог и решил продолжить богоугодное дело следующим утром. Оставив топор воткнутым в ствол, Стефан ушел в свою келью.

С лучами зари, отдохнув и вознеся раннюю молитву Господу, святитель поднялся на холм, чтобы завершить начатое. Но что это? Береза стояла невредима, словно и не трудился над ней вчера топор! Сам же топор валялся поодаль в высокой траве.

С терпением и упорством святой муж принялся за дело. И вновь не успел он завершить работу.

Что ж, пришлось отложить до утра.

А на рассвете Стефан нашел березу без единой царапины. Пришлось начинать с начала. Святитель рубил бесово дерево и просил Господа, чтобы не чувствовать в теле усталость, чтобы удвоить силы и разрушить колдовские чары.

Из-под топора летели черные щепки, и, наконец, к вечеру прокудливая береза затрещала и повалилась на землю. От глухого удара вздрогнули цветы, и в тот же миг листва березы обуглилась, сморщилась и вместе с трухлявым стволом рассыпалась в прах. Только и остались в траве кожаные ремешки и ленточки, да точеные фигурки из дерева, что дарили «богине» языческие женщины. Но вскоре ветер подхватил их и разнес по чащам и болотам, где зацветала клюква и пронзительно квакали пятнистые лягушки…

Использованы материалы из книги «Сказки Древней Чердыни» С.Ю.Володина Березники: ООО «Издательский дом «Типография купца Тарасова», 2008

Источник: Чердынский музей

Текст книги «Варвара и Золотая Баба»

Автор книги: Варвара Зеленец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Прокудливая Береза

― Ты освоил Тарелку? ― спросила Варвара.

– Хоть сейчас можем в небе повисеть ― уфологов порадовать. Полезное для нас, что инопланетный корабль ― это своего рода Машина времени. А самое интересное, как я говорил, их Машина времени устроена точно так же, как и у нас с Мерлином. Радует, что мы с ним шли по правильному пути. Лишь небольшие отличия. Я в этом легко разобрался. Теперь мы можем посмотреть любой фильм из прошлого на компьютере инопланетян, и даже сами оказаться в прошлом. Что хочешь увидеть?

– Давай в весну 1380 года.

– На Куликовскую битву что ли?

– А она когда была? ― удивленно спросила Варвара.

– Даже этого не знает! Как раз в 1380, ― укоризненно посмотрел Мирослав.

– Можно, конечно. Но меня больше интересует не Куликово поле, а устья реки Вымь, где росла Прокудливая Береза.

– Это еще кто такая?

– Даже этого не знает! ― в тон ответила Варвара. ― Прокудливая Береза и место где она росла, было главным святилищем зырян. Это родина Золотой Бабы. Она рассказывала, что как раз в этом 1380 году Степан Храп добрался до этого места.

– Так нам значит в устье речки Вымь на Вычегде?

– Да. Прокудливая Береза росла как раз на перекрестке речных путей. Действуем примерно также как, с Медным Гусем.

– И что ты хочешь там сделать?

– Во-первых, хочу как следует рассмотреть этого Степана. А во-вторых, хочу сделать подарок Золотой Бабе.

― Какой подарок?

– Пока сама не знаю.

– Ладно, поехали!

Мирослав настроил компьютер. И на экране появилась широкая северная река.

– Какая красотища эта Вычегда.

– Что это за баобаб! ― воскликнул удивленный Мирослав, указывая на огромное дерево, растущее на высоком яру при впадении Выми в Вычегду.

– Это и есть священное дерево зырян ― Прокудливая Береза.

– Так она больше других деревьев на порядок! Смотри, другие деревья по сравнению с этой березой просто карлики, ― продолжал удивляться Мирослав.

– Кажется, вот приближается отряд Степана.

По широкой Вычегде к устью Выми плыли с десяток больших ладей. В каждой сидело около пятидесяти вооруженных людей. На белых парусах отчетливо виднелись черные кресты. На поворотах реки дружинники брались за весла.

– Вот они ― монахи!

Крещение зырян

Вскоре отряд кораблей вошел в речку Вымь и остановился. Дружинники стали выгружать свои вещи и разбивать лагерь. А черные монахи направились к березовой роще. Вслед им что-то кричал один из дружинников, но Степан только махнул рукой. Дружинник, тем не менее, шел за монахами, что-то им объясняя.

– Звук будет? Почему «фильма» немая? ― спросила Варвара.

– Сейчас настрою! Все же дело происходит шестьсот лет назад.

Мирослав понажимал кнопки на компьютере и «отмотал» время назад. Ребята услышали, о чем просил Степана дружинник.

– Туда нельзя! ― кричал тот. ― Это священное место зырян.

– Изыди! ― отвечал Храп.

Монахи стали строить часовню и свои кельи близ березовой рощи. Недалеко от Прокудливой березы поставили большой поклонный крест.

Через несколько дней к священному месту стали подплывать зырянские лодки. Люди выходили на берег целыми семьями и, кланяясь, подходили к Прокудливой Березе. К веткам дерева дети привязывали разноцветные ленточки и платки, женщины ― ярко раскрашенные яйца, а мужчины накидывали на березу шкурки животных.

– Смотри, а Береза уже отцвела! Сколько на ней сережек. Вот бы привезти семена и посадить вдоль Казыма! ― воскликнула Варвара.

Увидев Степана и его окружение, расположившихся в священной роще, зыряне недовольно покачивали головами. Принеся дары, язычники удалились и начали разбивать свой лагерь вдоль реки. Вечером зыряне вернулись и разожгли рядом с рощей костры. Начались веселые хороводы, игры, песни.

Старики-волхвы и зырянские вожди сели у главного костра и завели свои беседы, делясь новостями. Было понятно, они обсуждают появление непрошеных гостей. Вскоре на зырян двинулся отряд вооруженных людей во главе со Степаном.

– Уходите отсюда! Заканчивайте свои бесовские пляски! ― зло сказал Степан. ― Нельзя молиться идолам. Жду вас у христианского креста.

– Степан, Степан! зачем нас гонишь? ― удивлялись зыряне. ― Ведь это наше древнее священное место! Место наших богов.

– Бог один. Он видит все, все знает и Всемогущ, ибо создал весь мир и обо всем промышляет. Я желаю вам добра, проповедуя вам истинного Бога. Он будет любить вас, будет благотворить вам, если вы станете чтить только Его.

– Мы тебе не мешаем, ты нам не мешай! ― попросили зыряне. ― У нас праздник весны. Мы просим наших богов дать нам урожай, помочь нам ловить зверей и рыбу. Присоединяйся к нам.

– Есть только один Истинный Бог; поэтому только его можно просить, ― начал заводиться Степан.

Вперед зырянских стариков вышел Пама ― самый уважаемый волхв.

– Твой Бог тоже хорош, и если ты хочешь, мы с ним поделимся. Наши Боги в обиде не будут. Мы же не можем оставить отеческих Богов и забыть свою давнюю веру.

Степан подал знак. К нему подошел один из монахов и достал из мешка деревянного идола. Степан взял его и бросил в костер. Старики-зыряне в ужасе вскочили со своих мест и недобро посмотрели на Храпа. Тот же с усмешкой комментировал свой поступок:

– Судите сами, сильны ли ваши боги, если они не могут защитить себя от огня? Боги ли они, раз так немощны, да и не имеют не только смысла, но и слуха и зрения? И от меня, слабого, не сумело защитить себя ваше божество. Не таковы ли и все другие ваши боги? А вот Бог Христианский совсем другой.

– Плох твой Бог, если повелел тебе совершить такой поступок. ― Спокойно ответил ему Пама. ― И не думаю, что твой Бог защитит себя от огня, если его лик бросить в огонь. Я сам видел, как горят церкви и иконы ваших святых после нашествия татар. Попробуй сам пройди через большой костер ― что твой Бог скажет? Защитит ли?

Волхв кивнул на поклонный крест. Степан заметно смутился, не зная, что ответить. Затем промямлил:

– Христос меня послал учить вас. Поверите в него ― получите помощь в делах своих. Креститесь!

– Пусть будет твой Бог, но зачем наших рушить? ― говорил Пама. ― Наши Боги и вам помогают. Они помощники и на суше, и на воде, дают нам счастливую ловлю в лесах и ее избытками снабжают и Русь, и Орду, и дальние страны; они сообщают нам тайны, недоступные вашему Богу.

– Нашему Богу все известно.

– Почему тогда христиане на медведя и на кабана облавой ходят, по сто, по двести человек, да и то часто возвращаются с охоты без добычи? Почему ваш Бог не скажет, как поймать зверя? Зырянин на брань с медведем выходит один на один и всегда бывает победителем. Явное преимущество наших Богов. Если что случилось в дальнем поселке, на дальней стороне, на девятой земле, то мы получаем вести очень быстро, ибо все становится известно волхвам в тот же день и час. Наши помощники всегда известие передадут. И мы мчимся на помощь в дальние поселки. Может ли так твой Бог? Он даже о пришествии татар на вашу землю вас не предупредил.

Долго продолжался разговор Степана Храпа с волхвами. Он был разбит наголову в споре с зырянами. Всю ночь не спал Степан в своей келье. А под утро взял топор и направился к Прокудливой Березе.

– Срублю Прокудливую Березу и построю здесь православный город ― Усть-Вымь. А на этом чертовом месте построю святой храм в честь Архангела Михаила.

Начал он рубить священное дерево. С каждым ударом лились из дерева струи березового сока, но окрашены они были в красный цвет крови. Через некоторое время дерево начало стонать и из него стали выскакивать тайные духи, которые находились прямо в священном дереве. Духов было великое множество. С каждого березового листочка на Степана смотрели глаза. Но не трогали они человека, причинявшего им и Прокудливой Березе страшную боль. «Нельзя выступать против человека!» ― знали они.

Не по себе стало Степану ― смутили его духи. От «крови» дерева стал он весь красный. В первый день Степан не мог срубить волшебную березу. А через несколько часов к изумлению и ужасу монаха, дерево оказалось целым. С усмешкой глянул на Степана Пама. Еще больше смутился тот и повелел собраться своему отряду.

– Крестить язычников будем! ― визгливо закричал он. ― Согнать всех зырян на берег.

Вооруженные люди пиками и мечами заставили собраться всех зырян на берегу.

– В воду все идите и славьте Бога Вашего ― Христа! ― приказал Степан.

Зыряне плакали. Майская вода в реках была еще очень холодная. Даже воины чувствовали, что совершают преступление, заставляя лезть в воду женщин и детей. Но было видно, они не могут ослушаться Степана, боятся его гнева. Острыми пиками загнали они людей в воду. Более сотни зырян дрожали от холода. А Степан не торопился начать крещение.

– Где Пама, где волхвы? ― кричал он.

Вождей зырян не было. Более часа Степан продержал зырян в ледяной купели. Многие, окоченев, падали, и река уносила уже мертвые тела. Увидев, что люди уже не выдерживают, Степан начал обряд крещения.

– Вот и прибавилось стадо Христово! ― произнес он. ― Сегодня вечером жду вас на молитву.

Он повернулся и прошествовал в свою келью. Черные монахи последовали за ним. С трудом выходили из Выми зыряне. Многие плакали, потеряв своих родных и близких. Большинство лежали прямо на берегу, не в силах подняться. Еще несколько человек умерли на берегу от переохлаждения. Некоторые дружинники, загонявшие зырян в воду, бросили свои пики и плача бросились помогать упавшим зырянам. Они разожгли костры, и начали растирать пострадавших, стараясь привести их в чувство.

– Ко мне! ― раздался голос Степана.

Но не все дружинники бросились на зов черного монаха. Трое остались помогать умирающим зырянам.

Степан поднял меч, подошел к одному из дружинников и ударил того сзади.

– Ослушался! ― зло выкрикнул он убитому.

Остальные, пригнувшись, побежали к келье монаха.

– Охранять! Чувствую, язычники могут напасть на нас из темноты! ― велел Степан.

– Не зверствовал бы с язычниками ― охранять бы не пришлось, ― тихо пробурчал кто-то.

– Кто сказал!? ― завизжал Степан.

Гибель Прокудливой Березы

Ночью Степан снова приступил к борьбе со священным деревом зырян. Он и несколько монахов всю ночь рубили Прокудливую Березу. После каждого удара топоров разносились по воздуху жалобные стоны и крики мужские, женские, старческие и младенческие. Плакали, стонали духи. Каждый листочек дерева смотрел на монахов своими зелеными глазами, как змеи задвигались ветки дерева, а от Березы пошло такое сияние, что пермский епископ и его приспешники в ужасе бежали. А утром Прокудливая Береза снова стояла неповрежденная.

Крещенных вчерашним днем зырян Степан Храп не отпустил, а весь следующий день запугивал. Велел быть им проводниками веры Христовой и идти в свои селения и убеждать добровольно крестится остальных жителей.

А дружина Степана весь вечер собирала смолистые поленья и сухую траву и носила их под волшебное дерево. К решающей схватке с Березой святоша решил подготовиться, как следует. Долго горел костер вокруг ствола дерева. Только после этого дерево перестало защищать себя и к утру черным монахом удалось срубить Березу.

Срубленное дерево свалилось с крутого утеса в реку Вымь: произошел страшный шум, затряслась земля, всколыхнулась река. Из реки послышались устрашающие вопли. Через несколько минут неведомо откуда принеслась ужасная буря с громом и молниями.

Дерево перегородило реку Вымь, и она вышла из берегов. Зашатался высокий утес, на котором росла Прокудливая береза. Он рухнул, надежно перекрыв вместе с могучим деревом реку Вымь. Вода в реке поднялась еще выше, изменила свое старое русло и смыла корабли со стоянки. Вода подхватила ладьи дружины Степана и потащила их на часовню и кельи монахов. Страшный треск стоял, когда падала порушенная часовня, и тонули ладьи. Устье реки Вымь переместилось совсем на другое место. Когда вода спала, о визите Степана ничто не говорило ― как будто их вовсе не было.

Начался грозовой дождь. Затем сотни молний врезались все в одно место, стараясь сжечь поверженное дерево. Когда дерево превратилось в прах, налетел бурный вихрь и развеял пепел. А после всего пошел сильный проливной дождь и омыл место. Силы природы, отомстив Степану, устроили торжественные похороны Прокудливой Березе.

Ребята, посмотрев этот страшный отрывок из прошлой жизни, долго молчали.

– Вот это да! ― сказал Мирослав. ― Не хотел бы я там оказаться.

– А я бы хотела, ― тихо сказала Варвара.

– Зачем?

– Ладно ― полетели!

– Куда?

– К Прокудливой Березе.

– Варя, ты же знаешь, любое путешествие в прошлое опасно! Что, если мы испугаем Степана, и он не станет рубить это дерево? Тогда ведь вся история переменится.

– А мы утречком, когда Степан отправится спать, схватим несколько сережек и тут же исчезнем.

Мирослав поколдовал над компьютером, и… Тарелка зависла над плесом широкой реки.

– Это Вычегда? ― спросила Варвара.

– Да.

И тут ребята увидели Прокудливую березу. Дерево было великолепно.

– Так она больше ста метров в высоту! ― воскликнул Мирослав. ― Это не на экране компьютера.

Было раннее утро. Недалеко от березовой рощи в тихом лагере спали зыряне.

– А где Степан со своим войском? ― спросила Варвара.

– По секрету тебе скажу, мы в 79 году, то есть на год раньше. Уж извини. Ты же хотела сережек набрать?

– Да, ― грустно сказала Варвара.

– Я подумал, вдруг у тебя появится соблазн сделать Степану какую-нибудь гадость. Поэтому решил появиться здесь на год раньше. И ты знаешь, что…

– Ладно, не продолжай. Сережки, так сережки. Я думаю, со стороны Вычегды зыряне нас не заметят. Вон, какая крона у Березы.

Тарелка тихо зависла у зеленой листвы. Мирослав откинул люк. Девушка нарвала целую пригоршню сережек.

– Мир, потрогай. Сережки теплые, как будто живые!

Варвара держала семена Березы на ладони, а те шевелились, как живые гусеницы.

– Смотри, сережки Прокудливой Березы светятся, как фонарики!

– Давай, побудем еще минутку.

– Что это?! Береза горит! ― воскликнул Мирослав.

Береза испускала волны света.

– Мне кажется, она нам хочет что-то сказать, ― почувствовала Варвара. ― Твои дети будут жить в будущем. Прощай, Прокудливая Береза.

Из глаз девушки потеклислезы, а Береза в ответ зашелестела листвой.

– Спасибо! ― зашумела листва.

Вечером Варвара встретилась с Золотой Бабой.

– У меня подарок для тебя! Подставляй руки!

Девушка высыпала все сережки в ладони Золотой Бабы.

– Неужели это детки Прокудливой Березы? Как вам это удалось?! Прокудливая Береза была великой кудесницей. Чувствовала, ее спасут. Хотя бы в будущем. Мы эти волшебные семена посадим и здесь, и на ее родине ― на зырянской земле. Я попрошу, чтобы мои помощники это сделали. Мне кажется, чудесные березы никому не промешают. Пусть будут.

Золотая Баба вздохнула и долго молчала.

– Время сейчас трудное в России. Тебе, Варя, спасибо, что постаралась возвратить Прокудливую Березу к жизни. Но ты знаешь, она все эти века все равно оставалась вечно живой в сердцах людей. Даже христианская церковь, порубившая «вечные древа», теперь живет их веточками! Не будь, внесены березки в храм христианский ― ему нечем было бы вздохнуть. На Троицын день люди всегда украшают березки разноцветными ленточками. Пасху окрашенными, нарядными яичками встречают. А ведь эти яички сняты с Прокудливой Березы ― кто об этом не догадается!? На Флора и Лавра кропят святой водой лошадей и коров. Зыряне так всегда делали. Святая вода ― одна из тех разноцветных струй, которые с плачем потекли из Прокудливой Березы.

Прокудливая Береза ― это сам народ, великое его тело, которое то сохнет, то опять оживает. Зря Степан старался срубить ее. Не ведал он, что рубил только ее призрак, ее внешность, ее кору, но не ее сердечко и существо.

Золотая Баба замолчала, затем дунула на сережки.

– Смотри, Варя, а семена уже корешки пустили ― в землю просятся! Спасибо вам, Мир и Варя, за все, что делаете. А меня зовите всегда, как понадоблюсь. Вот вам Золотой Поясок. Сама выткала. Взмахните им, и я сразу появлюсь.

Золотая Баба посадила деревца на всех поворотах Казыма. Кудесные Березки росли быстро. За несколько дней они обогнали ростом рядом стоящие десятилетние деревья. Было ясно, через несколько лет они будут не меньше своей матери. На это чудо ребята ходили смотреть каждый вечер.

Шестиногий Лось

Под одной такой березой встретились наши друзья с Золотой Бабой. Та о чем-то думала, и даже не сразу ответила на их приветствие.

– Что ты грустная такая, Золотая Баба? Какая помощь нужна? ― спросила Варвара.

– Есть у меня младший брат ― Мир. Да-да. Зовут его так же, как и тебя, Мир. Почти твой тезка. Его полное имя Мир-Сусне-Хум. Он младший сын Торума. По-вашему ― за Миром Смотрящий Человек. В свое время отец послал его на землю, чтобы он присматривал за всем миром.

– А почему Торум послал самого младшего?

– Мир у нас хоть и самый маленький, но удаленький. Он выиграл конное состязание с братьями и заслужил тем самым право на управление человеческим сообществом и животным миром.

– А как Мир-Сусне-Хум управляет зверьми и птицами?

– Он превращается в них. Поначалу было не без ошибок, ― улыбнулась Золотая Баба. ― Однажды брат узнал, что зима будет ранней. Уже в конце августа начнутся заморозки и все озера и реки покроются льдом. Мир-Сусне-Хум тут же обратился лебедем. Но лебедь не умеет вовремя кричать, поэтому остальные птицы не узнали точного времени отлета и многие из них погибли от холода. Теперь Мир осенью воплощается в журавля. Поднимается высоко в небо и призывно курлычет. Его помощники журавли строятся в клин и тянутся к югу. Видя это, и остальные птицы собираются в стаи и улетают от холодной сибирской зимы.

Мир-Сусне-Хум покровительствует человеку с момента его появления на свет. Ханты знают это и просят его о помощи. Миру приносят бескровную жертву ― ставят горшок с едой после рождения ребенка. И взывают: «О, если бы ты ― великий князь показался над отверстием дымящегося горшка, дымящегося котла!». Мир обязан покровительствовать человеку, ханты в этом уверены. А молитва такая: «Для того тебя произвел твой отец, чтобы ты защищал душу моей дочери, моего сына. Ночью умоляем тебя со слезами, днем умоляем тебя со слезами: защити нас от болезни. Если заболеет женщина, вылечи ее, если заболеет мужчина, вылечи его! Золотой Князь, золотой человек, об этом тебя просим, об этом тебя умоляем».

Затем эта жертва Мир-Сусне-Хуму повторяется дважды ― в детском возрасте при поступлении ребенка в школу и при достижении юношей возраста самостоятельного охотника.

– А мне рассказывали, что этому богу ханты приносят кровавые жертвы. ― Сказала Варвара.

– Кровавую жертву моему брату приносят спустя некоторое время после похорон. Кто побогаче ― жертвуют оленя непосредственно в жилище, кто победнее ― петуха на чердаке ― люди просят, чтобы их бог похлопотал за их родственников в другом мире.

В каждом доме есть фигурка Мира. Он обеспечивает крепость и нерушимость их Дома-Космоса, являющегося прибежищем семьи. Мир следит за соблюдением людьми норм и правил, опекает живущих в соответствии с этими установлениями. Тех, кто ведет себя «не по-людски», он, будучи судьей, часто карает, а нередко жестоко. Брат выполняет обязанности арбитра в тяжбах не только между людьми, но и между людьми и духами-покровителями.

Когда Мир-Сусне-Хум спустился с неба, он прихватил своего друга Шестиногого Лося. Лось должен был помогать Миру следить за большой звериной семьей. Чтобы охотники не подстрелили его друга, Мир просил Торума наделить его лишней парой ног. Шестиногий Лось жил поначалу на небе, но его тянула бескрайняя тайга, и он спустился на землю. На своих шести ногах он бегал так быстро, что никто не мог его догнать. Весь год сын Торума со своим другом присматривают за миром. А каждую зиму Лось и Мир-Сусне-Хума возвращаются на небо и со звезд наблюдают за людьми и животными, а ранней весной вновь спускаются на землю.

Мир, слегка подначивая Золотую Бабу, спросил:

– С какой именно звезды?

– Вон смотри. Хоть ночи еще белые, но Ковш уже виден.

– Так это…

– Правильно, созвездие Шестиного Лося. Русские почему-то называют его созвездием Большой Медведицы, хотя три пары ног и оленьи рога видны отчетливо.

– Где же тогда созвездие Мир-Сусне-Хума?

– Вон оно.

Золотая Баба показала на Орион:

– Видите три яркие звездочки рядом ― это мой поясок светится. А это, ― Золотая Баба показала на Млечный путь, ― дорога, по которой бегут Шестиногий Лось и Мир-Сусне-Хум. Его так и называют ― Путь Лося.

Шестиногий Лось первый помощник Мир-Сусне-Хума на земле. Большинство хантов и манси почитают Лося как своего покровителя и называют его Князем Зверей. Охотники считают, что Лосю подчиняются все животные. Многие ханты в разговоре о Лосе никогда открыто о нем не говорят, а используют описательные выражения, и называют его «священным зверем в качестве созвездия помещенного на небе».

– То есть для хантов Лось примерно то же, что и Медведь? ― уточнил Мирослав.

– Для некоторых даже больше, ― подтвердила Золотая Баба.

Ханты держат дома каменную фигурку Шестиногого Лося, которая помогает в охоте. Именно поэтому Охотники-ханты очень редко охотятся на лосей, предпочитая делать это, в крайнем случае, когда нет другой добычи. А в некоторых семьях существует полный запрет на употребление лосиного мяса в пищу, иначе можно навсегда потерять удачу на охоте. Лось в гневе за это в дальнейшем мог покушаться на жизнь охотника. Еда сырой лосятины считалась «преступлением, которое сердит Бога». Женщины не могут носить сапожки из лосиного меха. Даже те, кто охотился на лося, обязательно выполняли такие правила: животное нельзя было опускать на землю, а кровь ― проливать на пол жилища. Кости лося обязательно следовало бросить в воду.

Когда-то все лоси были Шестиногими и догнать их было невозможно. Мир-Сусне-Хум сжалился над людьми и отрубил животным две задние ноги, и с этих пор лоси стали добычей человека. На них можно было охотиться. Охотники полагали, лось даже на большом расстоянии способен слышать человеческую речь и понимать ее. Нельзя было говорить: «Я иду охотиться на лося» или «Я строю загон на лосей». Лось это услышит, разозлиться, и может напасть на человека.

Сейчас на свете только один Шестиногий Лось ― любимец Мира. Шестиногому доступны все три стихии. В воде две задних ноги превращаются в плавники, и он плывет быстрее любой из рыб, а в воздухе ноги превращаются в крылья, и даже быстрые стрижи кажутся неподвижными, когда Шестиногий Лось взмывает рядом с ними в воздух. И вот на это животное совершенно покушение.

– Неужели опять эти бандиты виноваты?

– Да. Опять они посягнули на живую святыню.

Шестиногий Лось знал, ханты относятся к нему, как к священному животному и не ожидал, что на него возможно нападение со стороны людей. И вот черные охотники подстерегли Лося и подстрелили его. К счастью, только слегка ранили. Но лешие говорят, пуля сидит в его спине и очень Лося беспокоит. Но не это страшно. Вы сами знаете, сколько самострелов с отравленными стрелами наставили охотники Филофея. Причем ставят их на тропах, по которым звери направляются на водопой. Вот этого я действительно боюсь.

Видимо охотники Филофея узнали, что Шестиногий Лось является нашей святыней и уже несколько дней преследуют его. Я устала обезвреживать их самострелы. Пока мы не расправились с Филофеем и Степаном, надо бы отправить Лося к его хозяину на небо, чтобы не случилось беды. Я направила к Лосю своих Стражников. Но друг Мир-Сусне-Хума очень обиделся на моих людей и не дается им в руки. Поможете?

– Попробуем!

― Раз Шестиногий Лось способен перемещаться и в воде и в воздухе, то будем гоняться за ним втроем, ― предложила Варвара. ― Мир будет преследовать его на Тарелке по воздуху, Водостьян ― в воде на своих чудо Лыжах-Скороходах, а я, летая на Бубне, подстерегу его в лесу.

Целый день Самар вязал веревки и учил русских друзей набрасывать арканы на цель. Он завел ребят в свой загон с оленями, и тренировка началась. Вначале хант хватался за голову от ужаса. Веревочная петля летела куда угодно, но не в цель. Пару раз Варвара поймала себя, а Водостьян набросил петлю на Мирослава.

– Не так! ― расстраивался Самар. ― Разве можно быть такими неумехами.

Он раскрутил веревку и уверенно набросил аркан на рога пробегающего оленя, и тут же другим концом веревки запутал ему ноги. Тренировка длилась уже третий час, но у друзей по-прежнему ничего не выходило. То они запутывали себя, то ловили петлей стоящего рядом.

– Теперь все бесполезно, олени уже поняли, что их ловят и поэтому начеку.

– По правде, говоря, мне предстоит бросать веревку в воде! ― сказал Водостьян. ― Пойду, потренируюсь на реке.

– Вот хитрый какой, ― шепнул Мирослав и добавил: ― А мне предстоит это делать с Тарелки. Надо попробовать.

Самар очень расстроился. Варвара посмотрела на молодого охотника и сказала:

– Пусть идут. Самар, я, кажется, поняла, как пользоваться этим арканом!

Девушка взяла веревку в руки и направилась к ближайшим оленям. Варвара раскрутила веревку и бросила ее. Бросок был явно неточным.

– Надо бросать выше и сильнее! ― вздохнул Самар. ― Бери…

Самар не успел договорить, ибо в этот момент веревка неожиданно изменила направление и стала быстро приближаться к оленьим рогам. Животное увидело летящую угрозу и прыгнуло в сторону. Аркан также резко изменил направление и бросился за жертвой. Олень скакал из стороны в сторону, но веревка неотступно следовала за ним. В конце концов, животное оказалось в конце загона. Петля неумолимо приближалась, и вот она уже на оленьих рогах.

– Ура! ― воскликнул добрый охотник. ― Теперь побежали ловить конец веревки, и я научу, как завязывать ноги животному.

– Подожди, ― остановила его Варвара.

Она слегка пошевелила пальцами, и другой конец длинной веревки закрутился кольцами вокруг ног оленя и тот остановился, не в силах сделать ни одного шага. Варвара подняла руки вверх, и веревка также поднялась верх, поднимая оленя за рога и за ноги. Олень беспомощно застыл в воздухе на высоте двух метров.

– Вот это да! ― восхищенно воскликнул Самар.

– Согласен, что он мой? ― спросила девушка.

– Конечно!

– Тогда отпускаю.

Олень плавно опустился на землю, а веревка, словно змея поползла в сторону, распутывая животное.

– Хочешь, еще покажу, как надо кидать веревку? ― спросила ведьмочка.

– Конечно! Вот этого молодого сможешь заарканить? ― Самар показал на резвого олешка, быстро носящегося по загону.

На этот раз веревка вытянулась в струну и в мгновение ока догнала оленя. Дело было сделано не больше, чем за три секунды. Олень даже не успел ничего понять, как оказался поднятым в воздух.

– Не волнуйся, Самар. Я сумею заколдовать веревки, и они будут так же действовать и в руках Мирослава и Водостьяна.

– Это хорошо, но я боюсь, Шестиногий легко порвет наши веревки. Дед рассказывает, в нем невероятная сила. Он может любое дерево повалить на своих преследователей.

– Не бойся! Дай мне на время свои арканы, а через час испытаем их на прочность вездеходом Мирослава.

― Цепляем за крюк, а вторую к скале, ― предложил юноша.

Вездеход взревел и рванулся вперед, но сходу веревку разорвать не удалось. Машина встала как вкопанная и задрала нос.

– Еще разик!

Мирослав отвел машину назад.

– Попробуем с разгона.

Вездеход набрал ход и… будто ударился о невидимое препятствие. Но Мирослав не сдавался. Он включил обороты на полную мощность, веревка натянулась, но оказалась не по силам мощной машине. Гусеницы вездехода постепенно все глубже и глубже зарывались в землю. Все вокруг было в дыму. Наконец, юноша выключил мотор и вылез из машины.

– Сдаюсь! Варя, что ты сделала с веревками?

– Вплела в них несколько заклинаний и золотых ниточек из волшебного Пояса Золотой Бабы.

– Чего больше ― ниточек или заклинай? ― переспросил Мирослав, внимательно разглядывая веревку.

– Золотая Баба весточку прислала. Ее разведчики нашли Шестиного Лося. Его видели в Синей тайге за рекой Левая Хетта, ― сказал подошедший Ягун-ики.

– Почему тайга Синяя?

– Утром, когда поднимешься на сопки, на много километров перед тобой под ногами лежит лес, закутанный в утренний туман. Пока солнышко не поднялось, тайга кажется синей.

– Понятно. Это где?

– День пути охотника на восход солнца, ― ответил Самар и показал направление.

Юноша сверился с картой, нашел речку Левая Хетта.

– Километров пятьдесят на северо-восток отсюда.

– Тогда собираемся и рано утром по Тарелкам! ― скомандовал Мирослав.

Буквально за минуту Тарелка промчалась небольшое по сибирским меркам расстояние.

– Действительно тайга синяя! ― удивилась Варвара, взглянув вниз.

– Вот исток Хетты, ― показал вниз Мирослав.

С небольших таежных сопок начиналась красивая северная речка. Вскоре она набрала сил из ключей и ручьев.

– Куда дальше?

– За третьими песками у Шестиногого водопой. Он должен появиться рано утром.

Тарелка опустилась и зависла над тайгой.

– Вон видите тропа, по ней звери ходят на водопой, ― Самар показал на только ему заметные отметины между деревьями.

– Видим, ― кивнули ребята, хотя в том месте, куда показывал Самар, ничего не заметили.

Шестиногого Лося ждать пришлось около часа.

– Вон он, ― шепнул Самар.

По лесу передвигался настоящий исполин.

– Так в нем росту больше четырех метров! ― испуганно сказал Водостьян. ― Как же его ловить?

Лось остановился, видно почувствовав какую-то опасность. Он огляделся по сторонам, и только потом двинулся к реке.

– Нельзя сейчас пугать Шестиногого Лося. Он обязательно должен напиться, тогда станет чуть ленивее, ― предупредил Самар.

Напившись, Шестиногий зашел в реку по грудь.

– Может быть, попробуем договориться с Лосем прямо здесь?

– Давайте! ― согласился Самар.

Тарелка медленно опустилась на песчаный берег реки. Только теперь Лось увидел друзей. Он удивленно посмотрел на приземлившийся летательный аппарат.

– Приветствуем тебя, уважаемый Лось! ― низко поклонился Самар.

Но Лось не слушал. Он испуганно отпрыгнул, а затем бросился в реку. Животное полностью скрылось под водой, но река в этом месте была не очень глубокая, поэтому ветвистые рога Лося торчали из воды. Шестиногий стремительно удалялся вниз по течению.

– Как, неужели он умеет плавать под водой? ― изумленно возникнул Мирослав.

– Я же вам говорил, ― кивнул Самар.

– Пока сам не увидел, в такое не верил.

– Водостьян, готовься! Бери заговоренные Варварой веревки. Я опущу тебя вон на том повороте.

Но Лось так стремительно несся, что сразу догнать его не удалось. Даже летающая Тарелка с трудом поспевала за животным.

– Действуй, Водостьян! Мы за тобой.

Водяной схватил Лыжи-Скороходы и помчался за Лосем, за которым тянулся пенистый след. Иногда Лось выныривал и недобрым взглядом косился на преследователей.

Иона опять не мог уснуть, потому что звонил колокол. Сначала Иона думал, что это ему чудится, что он сходит с ума. Но потом понял, что колокол воистину звонит, хотя никому, кроме него, звона не слышно. Что ж, на то он и поставлен над людскими душами, чтобы слышать неслышимое и видеть невидимое.

Этот звон Иона впервые уловил на вершине скудельного холма, в недрах которого бились и кричали заживо похороненые бугровщики. Потом, когда он ушел оттуда, звон вроде бы отдалился. Иона решил, что все это было просто эхо от ударов в свод склепа, дрожь земли под ногами. Но, заблудившись в протоках Дымного болота и уходя, видимо, все дальше и дальше от скудельницы, он все равно чуял за болотным криволесьем колокольный звон. Он потерял надежду отыскать дорогу к Каме, запутался, и руки сами собою направили лодку в сторону набата. И протока, как заговоренная, вывела Иону к старице. Звон колокола спасал его. Тогда-то Иона и понял — что же это такое встревожило небо над его головой.

Понимание и потрясло, и поглотило епископа. Даже встреча с московитами, с князем Пестрым, которого Иона ждал как избавителя, словно миновала его душу. Иона не заметил того изумления, с каким приветствовали его ратники и сам князь. Босой, грязный, голодный старик в ободранной рясе — это епископ? Но в облике Ионы уже было что-то, от чего в сане его нельзя стало усомниться. И только Иона знал: это «что-то» — звон его колокола.

В своем шатре князь почти до рассвета расспрашивал епископа о Чердыни, о пермских городищах, о дорогах, о хозяйстве и оружии, о князе Михаиле… Но чем дольше Иона рассказывал, тем меньше в его речи было князя и войска и тем больше — исступленной веры и восторженного ожидания чуда, которое непременно должно осиять московские полки.

— Ладно, владыка, — Пестрый хлопнул ладонью по колену. — Час поздний, а завтрашний день трудный. Спать пора.

Ионе поставили лежак в княжеском шатре. Однако Иона не улегся. Он сидел во тьме и продолжал говорить — о землях, о пермяках, об идолах, богах и шаманах, о великой и тайной силе, которой дышала парма, о чьей-то воле, тяготеющей над людьми, о проклятии на тех, кто восстает против зловещей языческой тьмы. Говорил о божественном свете, который должен разлиться вокруг и озарить звериные души пермяков; о храмах в еловых буреломах; о крестах, что поднимутся над шиханами, осенив увалы и увтыры Божьей благодатью.

На следующем ночлеге Ионе отвели отдельный шатер, но епископ не пришел ночевать туда. Не приходил он и в третью ночь, и в четвертую. Войско плыло вниз по Каме, Иона плыл вместе с войском и не отлучался от ратников. Он перебирался с плота на плот и проповедовал, поучал, наставлял. Ночами он сидел у караульных костров. Если десятники или есаулы просили его дать себе милости и отдохнуть, он в одиночестве молился до рассвета. Спал он самую малость и где попало; питался — чем подадут. Он исхудал, за несколько дней дико оброс, стал еще более грязен и оборван, опух от комаров, но ничего не замечал. Колокольный звон заслонял от него весь мир, будоражил, не давал покоя, гнал куда-то.

---

Иона был счастлив — может, впервые в жизни. Он был лишен всех удобств и привычек, но не только не страдал от этого, а даже словно бы чувствовал облегчение, будто расстался с тяготившими его потребностями. Былая жизнь осыпалась с него, как пожухлая листва с дерева, и обнажила ствол — его главную мысль. Иона был возбужден, его пьянили невесть откуда взявшиеся силы, и он хотел ринуться в бой, в схватку, на подвиг, чтобы эту свою главную мысль утвердить.

Иона нашел князя Пестрого и стал убеждать его разослать из Бондюга отряды или самому с войском совершить большой круг по пермским землям, чтобы разорить святилища: Кудымкар, Майкор, Пыскор, Пянтег, Сурмог, Урол, Редикор, Акчим, Чердынь, Покчу, Искор, Ныроб… Пестрый выслушал епископа хмуро.

— Я тебе, владыка, не тевтонский магистр, — сказал он, — и у меня не крестовый поход, а государево дело. С шаманами сам разбирайся, а я буду с князьями.

Иона разразился упреками, но Пестрый не стал спорить, молча ушел. Тогда Иона пошел искать Прокудливую березу.

О березе ему много рассказывали. Колдуны слушали шум ее ветвей, чтобы предсказать погоду; больные пили ее сок, беременные женщины, породняясь, мазали ее кровью; даже сам князь Михаил свою жену-ведьму встретил под этой березой. Прокудливая береза, решил Иона, падет первой, начиная отсчет последних дней языческой вольницы в парме. Пусть лесные божки уросят по своим берлогам, как плачут бабы по домам несчастного Уроса.

Священная роща была видна издалека. Иона пошагал к ней по утоптанной тропинке. Старые березы укрыли его ветхой, дырявой, желто-зеленой тенью, зашептались над головой. В их ветвях пели птицы. В молодой траве чернели круги кострищ и маленькие идолы с увядшими венками подснежников — совсем недавно здесь праздновали праздник Возвращения Птиц. Иона оглядывался, выискивая Прокудливую березу. Она могла быть одной из многих, покрытых клеймами сопр, из чьих стволов торчали деревянные колышки с подвязанными подарками, на чьих ветвях висели пестрые лоскутки и ленты. Но Иона должен был найти все-таки ту самую, заветную…

Иона даже не понял, как это случилось. Ноги его вдруг отяжелели, шаг замедлился. Он остановился и медленно поднял голову. Прокудливая береза была перед ним, над ним, вокруг него. В вершине ее туманом запуталось облако, а сквозь листву били снопы солнечного света. Это вздымалась седая, дремучая языческая вселенная. С каждого листка смотрели на Иону немые колдовские глаза, ветви извивались ужами, перелетали зеленые птицы, древесные грибы приобрели выразительные черты диких рыл чащобной нечисти, и в глубине виднелись нагая женщина-сова с совенком на руках, лось с березовыми рогами, прозрачные души предков, самоцветные рыбы, пернатые медведи, вороны с человечьими личинами на груди, рысь с крыльями на лапах, подземный зверь Маммут с древесными корнями вместо ног, конь с огненной гривой, человек с тремя оленьими головами и Золотая Баба с неподвижной улыбкой и желтыми волчьими зрачками. Барабанили дятлы, заливались соловьи, шелестели ветры, журчали ручьи, тихо пели духи, стонали мертвецы, стрекотали кузнечики, выли ведьмы, хлопали крыльями ястребы, гудело пламя, шипели змеи, скрипели на мольбищах священные чамьи, стучали сердца, скрежетало железо, шумел дождь, дышали снежные поля, гремели ледоходы, звенело ведро, падая на дно колодца, и звякали колокольчики лошадок-оберегов на обнаженной груди светловолосой девушки…

Иона попятился, крестясь, оглянулся — он был один. И снова поднял взгляд на Прокудливую березу, и в глаза ему, как скопище демонов, кинулись тысячи чужих глаз, когтей, рук, крыльев, рогов. Иона с воплем покатился по траве, вскочил и бросился прочь.

---

Весь русский стан видел, как из священной рощи Бондюга выбежал епископ — без посоха, с растрепавшейся гривой. Он завернул в первый же встретившийся двор и схватил секиру, прислоненную к бревенчатой стене керку. Сильная рука ратника перехватила ратовище.

— Это почто тебе, владыка? — не отпуская секиры, осторожно спросил бородатый дружинник.

— Сечь буду березу прокудливую! — вперяясь в него пылающим взглядом, крикнул Иона.

— То секира, оружье боевое, — мягко отнимая секиру, ответил ратник. — Ты, владыка, ступай к вологодским — вона они. Они знатные лесорубы. У них топором и разживешься.

На том конце деревни, где дымили костры вологжан, Иона увидел князя Пестрого. Пестрый беседовал с вологодским сотником. Иона ринулся к нему.

— Требую, князь, войска твоего! — с ходу налетел Иона. — Рощу бесовскую надо свести, где сам дьявол гнездо свил!

Пестрый нахмурился от того, что его перебили.

— Мы, владыка, сюда не за дровами пришли, — мрачно перебил он. — Мне войско великим князем для усмирения его врага дадено. Со своими врагами ты сам разбирайся. На то у тебя и сан. А мне спешить надо.

— Коли чудских богов не изгонишь — чудь не возьмешь! Для Христова дела часом поскупишься — удачей поступишься!

— А ты не каркай, — зло сказал Пестрый. — Молодца меч судит, а не ворон.

— Вороном, значит, меня окрестил? — разъярился Иона. — Вижу, князь, что недобро ты на меня косишься! Нет в тебе рвения к благочинию! Смеешься ты над моим делом!

— Я свое дело делаю! — рявкнул князь. — А ты лезешь, куда не зван! Моя цель — чердынский князь, а ты мне рать с пути сбиваешь! Забирай своих монасей и с ними, с постниками, при на кумирни! Не моя забота истуканов валить!

Вологодский сотник отступил в сторону, видя сшибку князя и епископа. Оба они были маленькие — князь-недоросток и старикашка-поп, — но глядеть, как они лаются, было не смешно, а страшно. Иона вытянул руку и уткнул в Пестрого трясущийся палец с черным, обломанным ногтем.

— Ты на меч, князь, шибко не уповай! Мало землю завоевать, ее еще и удержать надо! К каждому пермяку ты московита с пикой не приставишь! Землю и каждого смерда на ней вера держать будет!

— А мне некогда сейчас! Мне каждый день дорог! В любой миг к Михаилу в Чердынь из лесов и гор пополнение идет! Я не Евпатий Коловрат драться одному с тысячью, а вдвоем с тьмою!

— Божья правда любой силы сильнее! Повалишь болвана языческого — считай, полк вражеский порубил! Мы с тобой под одним парусом плывем, князь, — не забывай этого! Ты ладью обладил, а я ее смолю и конопачу! Ты пашню пашешь, а я засеваю! Тебе без меня нельзя, а ты плюешь на мою нужду! Дня тебе, видишь, жалко!.. За день этот к Мишке Чердынскому сто дураков уйдет, да тысяча умных сбежит, когда узнает, что боги ихние тобою порешены!

Пестрый в ярости схватился за рукоять меча и грохнул крыжем о ножны.

— Ладно, будь по-твоему, владыка! Данила, — окликнул он сотника, — пошли в рощу десяток человек, пусть порубят Березу. А остальных отправь плоты разбивать, бревна тесать на часовню. Отдаю тебе, владыка, весь завтрашний день до заката — руби рощу, ставь храм, Бог с тобою!.. Но третьего дня с рассветом — все, не обессудь, идем на Чердынь!

Князь круто развернулся на пятках и пошагал прочь.

---

Во главе небольшой ватажки лесорубов Иона шел по священной роще. Сквозь ветви деревьев било солнце, щебетали в листве птицы, но мужики двигались сторожко, словно пробирались мимо спящих врагов. Иона нагнулся и поднял свой посох, мертвенно белевший резной костью в свежей траве. Теперь он издалека увидел Прокудливую березу. Колокола оглушительно зазвенели в его голове. Береза надвигалась на идущих, как огромный корабль под всеми парусами.

— Вот она, — указывая, остановился Иона. Мужики, задирая головы и придерживая шапки на затылках, обошли дерево.

— Пень ровно стешите! — издалека крикнул им Иона. — На пне в часовне престол пресвятой Богородицы воздвигнем!

Перекрестившись, мужики взялись за топоры. От ударов с ветвей, вереща, посыпались птицы. Щепки полетели вокруг на траву. Иона глядел на могучую березу. Она даже не вздрагивала, погрузившись вершиной в солнце, как в озеро, — словно не замечала, что ее рубят. Голова Ионы тряслась, губы шевелились, читая молитвы. Сливочно-белые раны надрубов углублялись под падающим железом топоров.

Наконец мужики отошли в сторону и уперлись в ствол длинными слегами.

— Э-эх, р-раз!.. — крикнул артельный.

И береза вдруг словно немного осела, охнула. Ионе почудилось, что внезапно в листве широко раскрылись мириады глаз и ошеломленно повели взглядом вокруг — побежали вокруг солнечные тени; закрутившись, ветер взметнул ленты, подбросил в воздух жухлые прошлогодние листья; из травы брызнули кто куда кузнечики.

Страшный треск, как смертельный крик, потряс рощу, и Прокудливая береза начала падать головой на восток. Сминая и ломая соседние деревья, она грянулась о землю, качнув даже небо над Камой, расшвыряла по кустам привязанные берестяные туески с подарками, лоскутных куколок, резных болванчиков. Птицы фонтаном взвились над вершинами, криком оглушая людей. Ионе показалось, что мимо него пролетела и рухнула та языческая вселенная, которая час назад его отсюда вышвырнула. Колокольный звон в ушах епископа стал нестерпимым: захолонуло сердце, потемнело в глазах, изнутри расперло череп. Иона опустился на колени и плача кланялся — неизвестно кому.

Весь вечер и всю ночь на берегу горели костры. Ратники разбивали на бревна выволоченные плоты, дробью стучали топоры тесальщиков. Артели тащили бревна в рощу по дорожке, освещенной огнями. Окопав пень священной березы, наскоро бутили подножие, выкладывали венцы. Сотня человек строгала лемешины. Уже к рассвету стены часовни поднялись до повала; к полудню четыре чела накрыли охлупнями, на слеги и курицы постелили кровлю. Здесь, на севере, солнце долго стоит в небе, словно очаровавшись тихой красотой холодных рек, бескрайней пармы, каменных зубцов на горах. Задолго до темноты плотники изладили барабаны и луковки в лемеховой чешуе, подняли кресты. Внутри уже подогнали толстые половицы, навесили двери, поставили раму иконостаса, и чья-то рука успела пройтись по брусу легким резцом.

Первую службу войско, сотники, воеводы и князь отстояли в роще, пока Иона святил храм. Маленькая, ладная часовенка светилась, как теплый огонек, среди вековой священной рощи — будто лампада. Огромная крона Прокудливой березы горой возвышалась за алтарем, шевелилась на ветру, перешептывалась, словно духи шныряли меж листьев, прячась от новых хозяев. Птицы, успокоившись, укрылись в чаще, лишь отважная маленькая синичка не побоялась народа и задорно прыгала по кровле часовни.

Ратники жертвовали в храм иконки, привезенные из дома. Князь отдал большой наперсный крест с жемчугами. Иона водрузил на иконостас черный образ Стефанова письма, что достался ему от скудельника Лукьяна. Прозрачный и слепящий алый закат освещал речную излучину, берег, рощу с часовней и молчаливую толпу.

А ночью Иона ушел из Бондюга в Чердынь. Никто из войска живым его больше не видел.

---

С рассветом полки Пестрого вышли по Русскому вожу. Хоть и невелик путь оставался до Колвы, дружины с обозами двигались медленно, переваливаясь через буреломные увалы и седые, замшелые ельники.

На второй день ертаульная полусотня наткнулась на маленький пермяцкий горт. Жители деревушки, увидев бородатых всадников в бронях, кинулись врассыпную — прочь от большой ямы у околицы. В руки русским попался только один — угрюмый, рослый, беловолосый парень. В большой яме на дне в ряд лежали семь свертков из бересты. В каждом свертке — ребенок с перерезанным горлом. Трупы еще и окоченеть не успели. Ертаульные остановили войско, призвали Пестрого.

— Почто чад порешили? — спросил пленника князь.

— Русский бата вечером пришел, крестил, — хмуро ответил пермяк. — Затем и убили. Души спасали, освобождали от перны.

Пестрый глядел на пермяка, и пермяк отвечал ему таким же твердым, тяжелым, упрямым взглядом.

— На релю каина, — кратко велел князь.

Иона бежал впереди войска, как наскучавшийся, наголодавшийся и спущенный с цепи пес. Следы его находили повсюду.

---

Под низкими облаками обуглившаяся, черная Чердынь выглядела страшно. Полусгоревший, опаленный острожек непримиримо топорщил головни частоколов, обломанные клыки башен, скелеты шатров. Острожек был пуст. Кое-где в нем еще можно было расположить людей под крышей, но почему-то никто не захотел подниматься на княжий холм. Сотники поехали по дворам посада. Пестрый направил коня к монастырю.

Монахи — видно, напоказ — усердно молились: из храма слышалось многоголосое пение, службы стояли закрытые, работных распустили. Пестрый спешился у крепких маленьких ворот бревенчатого тына и рукоятью меча забренчал в тесовые прясла с железными набойками. Вратарь приоткрыл одну створку; дозорный на каланче звякнул в колокол. Пестрый отдал удила вратарю, стащил рукавицы и бросил их на землю. От келий по грязному двору уже бежал навстречу мальчишка-послушник.

Дионисий сидел в своей келье, писал грамоту. Когда на лестнице зазвенели шпоры князя, он отложил перо и отодвинул в сторону старый, много раз перебеленный пергамент.

— Здрав будь, отец, — поклонился князь, не снимая шишака.

— И тебя храни Господь, — сдержанно ответил Дионисий.

Пестрый уселся на скамью, покрытую рядном. Тотчас открылась низенькая дверца в соседнюю горницу и вошел отец-келарь — маленький, толстый, с объемистым свертком засаленных холстин: монастырскими описями. Князь сразу приступил к делу: каков харч заготовлен, сколько кормов на конницу, что от монастыря и епархии своекоштно, а что за казну. Келарь оказался рачительным, немногословным и надолго князя не занял. Дионисий слушал молча.

— Благодарствую, отец Елизар, — подвел он итог, — распорядись, князь, подводы подгонять к житницам и амбарам. Руку к вире приложишь, думаю, на обратном пути — я не из тех, кто наперед титлы выпрашивает. Оставь теперь нас, отче.

Келарь поклонился и вышел. Игумен и князь долго глядели друг на друга.

— Ну что ж, старче, — наконец начал Пестрый. — Разъясни мне, что за бес во владыку вселился?

— То не бес, — тяжело произнес Дионисий. — То рвение великое, сравнимое со святой одержимостью, а может, и с подвигом…

— Надеюсь, братия нас не подслушивает? — усмехнулся князь. — Тогда, старче, можно на речи и оскоромиться. Получается, что ты здесь хоть не саном, так разумом в вашем духовном чине выше всех остался. Вот и объясни мне, что делать-то с владыкой? Он ведь таких дров наломает — вывозить возов не хватит. От его рвения великого, с подвигом сравнимого, пермяки уже в леса бегут, детей своих режут. Скоро так озлобятся, что Михаилу предадутся. А крепость-то нашу единственную владыка сам же и спалил.

Дионисий помолчал, жуя губами.

— Сам примерь, князь, сколь много достойного владыка за свою жизнь совершил… От Усть-Вымского разорения через младость князя Михаила Пермского он землю покрестил, обитель поставил… А приходам открытым, храмам освященным, школам, идолам поваленным и числа нет… Даже в сей скорбный час сумел он на кумирне бесово дерево посечь и воздвигнуть часовню из плотовых бревен… По силам ли такое человеку? Плоть старческими немощами скорбна; дух из тела, как из худого меха, наружу хлынул, помутил разум… Вчера владыка к нам прибежал хуже голи какой перекатной — брада и власы клочьями, от рясы лохмотья, босой, грех смотреть — Иов на гноище… Прибежал и стал прогонять братию с подворья; велел набат бить; кричал, чтоб шли мы в леса и болота истуканов валить; чтоб крестным ходом полчища Михаила-отступника развеяли; чтобы жили праведно, без пристанища, подаяния моля и собачей блевотиной питаясь… Каюсь, растерялся я; а как Бог разумение вернул — владыки уж и след простыл. Ушел, как пришел, — нищ, с крестом и посохом, только топор украл. Куда убег — не знаю, но думаю, что по Ныробскому тракту направился прямиком на Искор, на Перунов алтарь, впереди тебя, князь. Потому и просить тебя хочу… Седины уважая, прояви милость. Нельзя нам ни сана епископского порочить, ни самого владыку, помня о подвигах его. Надо тайком от всех его поймать и доставить ко мне. Найдутся для него и келья, и почет — лишь бы не позорился по городам и весям. А пол нашу митру уже игумен Филофей, настоятель Ферапонтовой обители, голову готовит. Так что, князь, на тебе сейчас две заботы. За Михаила тебя Иван Васильевич благодарить будет, а за епископа — митрополит. Однако, зная твой крутой нрав и отдавая тебе волю, прошу об одном — об осторожности…

Но князю Федору Пестрому Стародубскому осторожничать не потребовалось. В тот час, когда он разговаривал с игуменом Дионисием, Иона подходил к Покче — всего в десяти верстах от Чердыни. Силы оставили его на полпути, и он долго пролежал в придорожном бурьяне, но все же сумел подняться и побрел дальше.

Перейдя речку Кемзелку, он остановился среди домишек, изумленно оглядываясь. Керку были безлюдными. Пустое, запертое городище угрюмо топорщило частоколы за берестяными кровлями изб. Налегая на посох, Иона выбрался к околице, что-то бормоча себе в бороду. Вдалеке, на выпасе, виднелась большая толпа. Доносились шум, вопли, треск. На берегу Колвы горели костры.

— Камлаете, дьяволы?! — яростно закричал Иона.

Он бросился через луг к толпе. Вновь в голове зазвенел колокол — все быстрее, громче, тревожнее. К нему прибавлялись новые звоны, оглушая и сводя с ума старика. Иона бежал напрямик, падал на рытвинах, спотыкался на истоптанной скотиной земле. Светлые сумерки белых ночей сияли над рекой и лесом.

Покчинцы собрались на лугу, чтобы воззвать к самой надежной богине — Матери Земли, Солнечной Деве Зарини. Они хотели молиться даже не за себя — за весь свой народ, за всех богов, за свою землю, на которую пришли полки московитов. Боги судьбы не остановили нашествия — так пусть же сама земля, что породила и судьбу, и всех на ней живущих, восстанет против врага, сгубит его или изгонит прочь. Нашли старого шамана, согласившегося стать вестником. Покчинский князь Сойгат сам затянул на его горле ременную петлю, чтобы птицы-души не покинули тела в миг смерти. Обрядив труп в ягу, вывернутую мехом наружу, другие шаманы возложили его на помост, под которым были дрова. Каждый, кто пришел на камлание, обязан был принести огню если не ветвь, то хоть завитушку бересты, хоть искорку сосновой иголки, чтобы в крыльях Пил-Кая — Птицы-Облака, улетающей к Зарини, — от каждого было перо. А вслед за Пил-Каем полетят и черные от горя и дыма птицы-души Чагала-удавленника, которые расскажут Солнечной Деве о беде. Пермяки, размахивая горящими метлами, плясали вокруг будущего костра, пели, кричали, били в бубны. Они уже опились пьяными настойками из болотных трав, надышались дымом из священных горшков, в которых тлели волшебные корешки.

Когда Иона ворвался в обезумевшую толпу, столб огня взвился над головами, осыпав людей искрами. Толпа взвыла. Сумашествие светилось во всех глазах, и епископ тоже окунулся в него, как и любой из камлавших. Голова его лопалась от звона и грохота.

— Перуновы дети! Идолское отродье!.. — кричал Иона, расшвыривая пермяков перед собой с невесть откуда взявшейся силой.

Он пробивался вперед, к высокому огню. Князь Сойгат, узнав его, шагнул ему навстречу, преграждая путь, растопырил руки, но Иона взмахнул Стефановым посохом и ударил его острием Сойгата в грудь. Выхватив из-за пенькового пояса топор, Иона выскочил к костру. Круг людей остался у него за спиной, раздвинутый нестерпимым жаром могучего пламени. Иона жара не чувствовал.

Рядом с костром торчал идол, до этого дня надежно спрятанный в лесной яме — нетревоженный. Но это был не медведь, не лосиноголовый человек, не золотое блюдо на гвозде и не птицерылое чудище: из соснового ствола была вырублена сама Заринь. Коренастая, нагая баба, закрыв глаза и улыбаясь, кривыми ручками охватила свое раздутое чрево, в котором было обозначено дитя, а в его животе — еще одно. От зноя дерево раскалилось, и янтарные капли смолы, как слезы, текли по круглому, плоскому, деревянному лику богини.

Иона вмиг ее узнал. Это сейчас она стала деревянной, а тогда, в Усть-Выме, в горнице князя Ермолая, она была золотой… Иона завизжал и бросился на идолицу.

Вокруг епископа затрещал воздух, края рясы начали обугливаться, но Иона этого не заметил. От пота его лицо и обнажившиеся из рукавов руки засияли на огне, как медные. Иона рубил идола — последнего в своей жизни.

И тут толпа пермяков закричала. В огромном костре, в облаках пламени вдруг шевельнулся мертвец и медленно сел. Руки его дергались, поджимались, словно он силился их поднять. И тотчас русский епископ вспыхнул с головы до пят, как береста. Но и горящий он рубил идола. Вопли баб, хрип пораженных ужасом мужиков волной прокатились по толпе. Кто-то упал лицом вниз, кто-то остолбенел, кто-то бросился прочь. Горящий мертвец глядел из костра, как горящий епископ рубит горящего идола. Лик Зарини с закрытыми глазами и медленной, длинной улыбкой плыл над людьми, как луна, — в расплавленном темном воздухе, в золотом рое искр.

Идол протяжно хрустнул, как кости на дыбе. Иона отпрыгнул, выронив топор. Заринь камнем ринулась к земле, точно ястреб на добычу, и ударила головой Ионе в темя. Мертвец в костре рухнул на спину, будто, отомстив, испустил дух. Иона бесформенной кучей тряпья яростно догорал под поверженным истуканом. Над кострищем и лугом, над Колвой и пармой ветвями Прокудливой березы в светлой пермской полночи сияли грозные созвездия языческого небосвода.

X

Данная публикация еще не обработана

X

Данная публикация доступна для просмотра только в зданиях «НБРК»

СПАСИБО! ВЫ СТАЛИ ЧИТАТЕЛЕМ НАЦИОНАЛЬНОЙ БИБЛИОТЕКИ РК.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92

 Василий Розанов

Как святой Стефан порубил «прокудливую березу»

и как началось на Руси пьянство

I

Мне хочется выразить мысль, которую я много лет ношу в душе своей, но не было определенного повода ее высказать, хотя она чрезвычайно важна, принципиально и сложно важна. Буду излагать эту мысль почти в той истории, как она у меня возникла.

Лет восемь назад сижу я в гостях и от нечего делать перебираю книги на столе. Попалась следующая: «Святый Стефан Пермский. Издание т-ва И. Д. Сытина, под редакциею Н. Ф. Берга. Москва. 1900 г.». Книжка сопровождается богатыми картинками, в золоте и красках. Стиль рисунков, этот великолепный византийский стиль, на котором запечатлелось столько духа, в котором отпечатлелась целая цивилизация, не оставляет сомнений, что они все взяты откуда-нибудь из древнего христианского списка, что это суть миниатюры, украшавшие другой текст, славянский, древний. Все это делает честь вкусу составителя книжки. На рисунках передана жизнь и деяния св. Стефана: вот – он учится читать и писать, вот – идет построение храмов в стране зырян, дотоле языческой, вот совершается народное крещение тех же зырян, вот – ярость зырян против святителя, вот святитель влечет волхва зырянского, Пама, в огонь зажженного костра, – особенное испытание «истины вер» в древности; вот он является в Москву и просит у великого князя и митрополита назначить для Пермской земли епископа, вот он посвящается сам в епископа, вот он блаженно кончается. И, наконец, последнею картинкою является изображение храма Спаса на Бору, что стоит в Московском Кремле, среди дворцов и соборов, – маленький, древнейший во всей Москве. В храме этом почивают мощи св. Стефана.

Все как следует, как мы привыкли, как мы любим. Любил долго и я. Где же и греться, как не в родной истории. Ведь все другие солнца – нам чужие солнца: и светят, да не греют. Пока длинный ряд соображений, длинные и горькие наблюдения в родной земле не сошлись в уме моем в какой-то тупик недоумений, вот как есть непроходимые тупики среди московских улиц, из которых никуда выехать нельзя, кроме как двинувшись назад, обратно. Приведу по крайней мере некоторые из этих недоумений. Отчего это нигде по деревням русским, по селам русским не видно деревьев? Ни садов при домах, ни деревца перед окном. «Дерево» у нас – хозяйственная вещь, экономическая статья, которую поворачивают так и эдак, как всякий «движимый доход» или «расходуемый расход». В дереве нет самостоятельности, нет у нее своей цены, независимой от нужды человека; нет на него любования, глубокого взгляда. Оговорюсь, что всего этого попадаются кое-где следы, но попадаются в таком виде и в такой разрозненности, что явно – это неистребленные остатки чего-то очень древнего. Попадаются они в песне, попадаются в сказке, т. е. в очень древнем по происхождению слове. «Цветник» – опять совершенно неизвестная вещь в народе; это – «барская затея», роскошь, праздность, что-то ненужное и неинтересное. В цветнике тоже нет самостоятельности, своего, «души». Теперь с этим общим наблюдением, верность коего можно опровергать только частными и ничего не значащими исключениями, у меня связывается одно воспоминание детства. В детстве мне часто приходилось присутствовать при еде мужиков, костромских плотников. Помню, как деревянной лопаткой мешали они кашу (помаслив) в громадной общей чаше, помню, как, едя щи, долго не брал никто первого куска говядины и потом, взяв этот первый кусок быстро вылавливали остальное, но с такой строгостью «второго», «третья» и проч. куска, что явно ни одному не перепадало лишнего куска, т. е. ни один не был лишаем своего куска. И теперь вкусно об этой еде вспомнить: до того они ели с аппетитом. Перед обедом неизменно ополаскивали руки. «Святыня». Все это было очень хорошо и было приятно смотреть. Но у меня через сорок лет сохранился в памяти случай, почти испуг, от следующего. Раз в кухню, где ели плотники, в отворенную вошедшим дверь вбежала незаметно собака и сейчас – под стол, а уж из-под стола, известно, высунулась морда, ожидая «кое-чего». Была это наша дворовая собака, должно быть Шарик, сторожившая нас всех (впрочем, сторожить было нечего) и ничего никому не стоившая. Ела, что выбрасывали, а не выбросят, то и поголодает. И вот, невозможно передать той грозы и злобы, с которой мужики поднялись на собаку, и я хорошо помню слова: «Тут люди трапезают, а он, поганый пес» и проч. Чем разговаривать, отворить бы дверь и выпустить собаку, очень испугавшуюся: нет, ее хотелось ударить и, чтобы побольнее было, старались, хоть и не попадали, пнуть сапогом под бок или в морду. Она оскорбила всех: «Тут святая трапеза, люди вкушают, а он, поганый пес, вошел сюда…» Между тем эти бедные мужики, так ловившие куски говядины, если чем и светились, даже перед образованными людьми светились, то тем, что все-то, все-то они были «Лазари», в труде, в скорби, в нужде и полуголоде. Ну, а Лазаря и представить себе нельзя без того, чтобы пес облизывал ему раны. В вековечной красоте Евангелия это так и сопоставлено, так и сближено. Краска к краске, бесприютность к бесприютности, унижение к унижению. Но тут «Лазарь» встал – и сапогом в морду псу, да чтобы больнее было. Отвратительно, – нет Евангелия, ничего нет. Есть голод и работа, есть брюхо и еда, и это до того страшно и так уныло, так не обещает из себя ничего, что возможен выкрик, несправедливый, скверный, но он возможен: «Э, да провалитесь вы, все и всякие, к черту. Ну, и голод, ну и умрешь: ведь издыхают же псы. И если издыхают и ты его не пожалел, то почему будут жалеть тебя богатые, которым ты представляешься тем, чем тебе представляется пес».

Если в гармонию картины не ввести «и пса», то вся картина рассыпается, обессмысливается, остается без идеала и без возможности к лучшему. Получается тот последний пессимизм, при котором вообще ничего не хочется и ничего не нужно. Хулиганство, гадость и гибель.

Но вот «пса»-то и не введено в русскую бедность. Русская бедность есть «голытьба», – характерное словцо. Давно и всеми замечено, до чего русский мужик жесток ко всему, что стоит еще ниже его, под ним: к своему соседу-голяку, если мужик зажиточен, ко всей деревне, если он умный, «мудрый» кулак (ведь кулаки – мудрецы в практике); и, в особенности, до чего мужик жесток и беспощаден в обращении со всею «тварью», с которою он может распорядиться, начиная с жены и детей, но в особенности применительно к животным. Опять оговорюсь о «святых исключениях», но опять с горем констатирую, что не святые исключения составляют колер жизни, уклад ее, тех «трех китов», на которых жизнь держится и которую суть вообще «твердыня земли». Святые исключения не только ничего не говорят и ни в чем не обнадеживают, но они только мучительнее подчеркивают то общее горе, в котором мы живем и против которого не «святой истерике» бороться. Нет, тут нужно другое, «общий поворот всего»… Сто «святых», хоть обсадись они «цветочками» и хоть ласкай всех животных, по подобию Франциска Ассизского, годны только в оперу, а то и в оперетку. Народ насытить можно только хлебом, а «исключительные совершенства» суть всегда конфетки, и в этом их бессилие и в конце концов ненужность…

Впервые русские поэты и прозаики, т. е. люди искусственного, ненародного образования, люди богатого личного, «своего» развития, – начали воспевать около человека и животного, стали, рисуя человека, помещать около него и животное. Лучшая в этом отношении вещь – «Кузнечик-музыкант» Полонского; его же (уже старческая) поэма «Собаки» – очень слаба. С чувством жалости говорит о животном Некрасов, например в известном стихотворении, где он передает, в 2 – 3 строках, о лошади, которую мужик сечет сперва «вообще», когда она не может свезти перегруженный воз, а затем начинает хлестать ее «по глазам». Это описанное у Некрасова истязание лошади Достоевский поместил в «Преступлении и наказании», в вещем сне Раскольникова. Раскольников, уже решивший весь план убийства процентщицы и вместе с тем угнетенный овладевшею им идеей, увидев этот сон, посвежел, повеселел в настроении духа: сон, увиденное во сне истязание лошади, которое ему показалось так ужасно, бесчеловечно, дико, страшно, создал в нем крепкое намерение «не убивать». Действительно, «не убий» сказано не об одном человеке, это – космическая заповедь. И собственно человека, никакого человека, нельзя убить потому, что уже страшно убить и животное; а если «нисколько не страшно» убить животное, то тот, кому это не страшно, может раньше или позже, так или иначе, прийти к мысли или вообще почувствовать возможность убить и человека; ну, – человека-«вошь», как называет Раскольников процентщицу. Во сне Раскольников получил предостережение. Но не послушал его и погиб. Из других наших художников-поэтов на животных останавливается Тургенев (его «Муму») и особенно Толстой. Его «Холстомер» (имя лошади, давшее название рассказу), лягавая собака Левина и Фру-Фру Вронского – это уже гениальное проницание в душу животного. Затем, чтобы перейти к своей теме, я припомню его рассказ «Три смерти». В нем описаны, сближены и противопоставлены три умирания: капризной и злой барыни, которая все барахтается, умирая, – точно ее топят; крестьянина, который умирает совершенно спокойно, и… кончив читать рассказ, вы ищете, где же третья смерть? И, взглянув на конец рассказа, видите: когда умер мужик, то другой мужик, взяв топор, пошел вырубать ему крест. Дерево качнулось, застонало и упало. Тоном немногих строк, простых, без сантиментальности, Толстой дал почувствовать, что мужик зарубил дерево, зарубил что-то живое в нем, а не просто экономически срубил березу. И дерево «умирает», сказал Толстой. Иначе, чем мы, однако же умирает, а следовательно, и живет в отдаленном подобии, как мы. По-маленькому, по-своему и дерево – человек. Теперь мы совсем подошли к рисунку, который так поразил меня, что я выпросил у знакомых книжку, надеясь когда-нибудь ею воспользоваться для разьяснения больших тем; и вот теперь, когда Челышев поднял свой вопрос и вся Россия жадно слушает, отчего же и как произошло на Руси пьянство, и настало время привести его.

II

На рисунке, под которым стоит подпись: «Св. Стефан порубил прокудливую березу», весь фон ее залит золотом; т. е. там, где мы на обычных натуральных картинах видим перспективу, небо и воздух, положен золотой лист. И картинка, все фигуры ее, сцена ее нарисованы, собственно, на золотом или позолоченном грунте. Вы не знаете, этот великолепный византийский фон: что в Венеции ее незабываемые мозаики, то в Византии ее знаменитые позолоты. Секрет, конечно, лежит в размещении ее, в тоне ее, в оттенках ее: более бледном или более темном, вероятно, в гармонии с красками, положенными в самый рисунок. В Москве, молясь в университетской церкви, я, бывало, не могу оторвать глаз от большой, аршина в 1,5 – 2 длиной, иконы, где изображена стоящею одна из великомучениц, вот тоже на этом золотом фоне. И совсем на днях мне была исполнена икона Божьей Матери «Нерушимая Стена», написанная в учебной мастерской комитета иконописи в селе Палехе (Владимирской губ.) на том же золотом фоне.

Давно я в душе, в сердце враждебен этим золотым фонам; а увидишь – и что-то скажется в душе, и вот закажешь, деньги заплатишь, т. е., значит, действительно обаятельно: ибо денег во всяком случае за «не нравится» не заплатишь. Многозначаща эта обаятельность вещей, не зависимая от их утилитарности, и даже, как в данном случае, противоречащая всему «строю убеждений» и переборающая его. Мне эти «обаятельности», раскиданные там и здесь, в жизни давно кажутся гораздо более таинственными и до известной степени полными духов и «духовности», чем те маленькие и глуповатые «духи», похожие на шутов, с которыми беседуют гг. спириты, оккультисты и вообще мудрецы патологической школы. Ибо эти таинственности вполне здоровы, захватили огромные области цивилизации и постоянно покоряют и обольщают наш вкус. Вот и эти «позолоты», как и вообще вся Византия, мне представляются магическим очарованием, пропитанным сладкою ядовитостью, которой и подчинился наш русский народ, а вовсе он не подчинился нагорной проповеди, «миротворцам», «миролюбцам» и проч., что очень хорошо, совершенно ясно, но не содержит в себе ничего таинственного и никакой загадки; а потому не содержит, в собственном смысле, и обаяния. А история, безропотно почти, построена на «обаяниях»… Золотые фоны я потому не люблю и, наконец, ненавижу, что где же тут небо и воздух?! Они выкинуты!! Ужасно, чудовищно, нагло, бессовестно: Византия или византийский строй церкви взял и вышвырнул за порог от себя натуральное небо, естественный воздух, и солнце, и звезды, все. «Не надо»… Кому не надо? – «Мне, церкви». – А народу? – «Все равно. Мне не надо». И заволок все этим золотым фоном: ну, который великолепием на глаз, конечно, лучше каких-то сереньких облаков, дня с дождичком и вообще всего «нашего», «земного», хотя иконописцу он и стоит всего две копейки, и наводит он это «золотое небо» для русских деревень и сел…

«Золотой фон» картин, т. е. более или менее обширных сцен из действительности, сближен с позолоченным иконостасом византийских храмов и, наконец, – с золотыми или позолоченными ризами на образах. И золотой этот фон, которым замещены небо и воздух, показывает общую тенденцию византийской церкви, как эта церковь сложилась к десятому веку, когда ее принял русский народ, – заместить собою все для человека, стать для него «универсом», закругленностью, завершенностью, которая самодовлеет и ни в чем не нуждается. Выкинуты небо и солнце оттого, что они очаровывают, что их любит человек; наконец, что ими целится, исцеляется человек. «Какое исцеление и откуда, если не из церкви?» Святое исцеление, чудо – вот чего должен ждать человек, а не надеяться на медиков и знахарей, на шарлатанов. Кто наблюдал по глухой Руси, по уездным даже городам, не только селам, – тот хорошо мог видеть, до чего духовенство смотрит враждебно и именно сопернически-враждебно на докторов, на медицину. «Надеяться» на них – значит не очень надеяться на «чудо», а это оскорбляет. И самое распространение медицины или гигиены, попытки привить их народу оскорбительны для церкви и духовенства, для всего круга принесенной из Византии «святости».

Я как-то однажды заспорил о природе, о небе, звездах с одним крепким византистом из основателей религиозно-философских собраний в Петербурге:

– Ах, оставьте, – сказал он мне и резко и сокрушенно. – Hикогда небо, вот то небесное, синее, не заменит человеку купола церковного, свода храма. «Природа», «природа», – твердите вы. Что в природе? Болезни, гадость. Природа – ужас. Именно оттого, что простолюдин страдает, угнетен, беден, безнадежен, – он никогда не утешится вашею «природою», которая ничего ему не дала, ни от чего не избавила, и всегда будет искать и томиться по другом небе. Вот это другое небо и лучшее небо он и находит под куполом храма, где ползущие клубы ладанного дыма заменяют ему облака, а мерцания восковых свечей заменяют ему звезды. И не надо им этих изменчивых, обманчивых звезд! Церковь – выше, святее. Она рыдает с человеком, утешает его, чего никогда не сделает ваша природа.

Он был очень красноречив; какой-то «моменталист» в красноречии: слова, образы, мысли родились у него в разговоре моментально и в изумительной красоте. Но он их забывал и ничего не умел даже сносно написать. Был ленив какою-то ужасною, первобытною и непоправимою ленью. Читал прислуге «Катакомбы» Евгения Тур и нигде не служил. Днем, бывало, наложит в медную полоскательную (из-под чая) чашку зажженного ладана, – и курил им по всем комнатам квартиры. «Ничего нет слаще». А живя рядом с лесом (на даче, для детей), никогда не ходил в лес. Любил разговоры, споры, но непременно в комнате, в душной. И, будучи вообще безмерно вялым (кроме красноречия), любил одной – двумя – тремя рюмочками приводить себя в семинарское возбуждение.

Связываю все это в один образ (подлинный), потому что тут есть о чем подумать г. Челышеву. Это – органы одного организма.

Но он был очень умен, – и вот его цельный и красивый и, если хотите, основательный взгляд на вещи, которого я даже не умею оспорить, но как-то инстинктивно его ненавижу, чую в нем народную гибель. Оспорить этот взгляд, может быть, и невозможно, ибо в природе действительно есть и болезни, и голод; но чтобы именно победить их, чего ведь никогда и церковь не сделала, – нужно оторваться от этого взгляда, нужно форменно поднять против него войну, вот как была между Валленштейном и Густавом Адольфом. Да, из-за вопроса о том, которое же небо лучше, натуральное или с византийскими позолотами и водочкой для утешения, поднимется когда-нибудь настоящая религиозная война в России, для которой уже сейчас есть больше горючего материала, чем сколько его было в Германии в XVI веке, когда люди разделились, в сущности, по таким богословским, комнатным вопросам, как о том, спасаются ли они «одною верою» (Лютер) или верою «и добрыми делами» (католическое богословие). Что касается меня, то я давно решил, что эти подкравшиеся византийские позолоты, заместившие собою свежее, легкое, голубое небо, где так легко физически дышится, под которым мы набираемся силами, энергией, деловитостью, предприимчивостью, все эти «позолоты», и «ладаны», и «свечи» (все – с водочкой) суть тихий, кроткий, незаметный и тем более яростный внутри бунт против Бога, Творца миров и настоящего натурального неба… И для настоящей религиозной, подлинно религиозной войны потому и есть условия, что война эта будет за возвращение к настоящему Богу, к Творцу миров, и звезд, и луны; к Богу подлинному взамен кого-то другого, о чем нам нашептала умиравшая тогда Византия.

III

В рисунке «Св. Стефан порубил прокудливую березу» – она вся, эта Византия, стоит перед нами, как живая… Как живая? Нужно читать – как «подлинная»: ибо о «жизни» тут не может быть и речи. Напротив, подлинность и выдержанность в передаче византийского мотива и заключается в том, что все здесь, все фигуры, люди, действия их уже суть «во умерщвлении», умерли; суть схемы, манекены. Вот горка, желтообразного цвета, позади людей. Камни это или не камни – и не разберешь. «Человек не взирает на природу», – и иконописец, зная, что молящиеся «не взирают на природу», изобразил явно горы – как ряд желтоватых, совершенно бессмысленных овалов, без единой подробности и без всякого сходства с чем-нибудь действительным. Между тем горы ведь нарисовать так легко, – но они так же убраны, как и небо, позолотою и заменены вот этими овалами. Под ногами «травие» – схема травы; даже цвет ее не зеленый, а какой-то коричневый, хотя в листьях «прокудливой березы» дана зеленая краска и, следовательно, она была в обладании живописца. Но живописец-иконописец не заметил, что трава бывает зеленая. «Не надо» или «все равно». Это ведь не ладан, которого выбирается всегда хороший сорт («росной ладан»).

И вот, наконец, люди! Отрок со сложенными ручками благочестиво глядит вперед; он – умилен: как бы смотрит на какое священнодействие. Позади его четыре фигуры. Три – «так себе», схемки; схемки изнеможения и старости; однако у всех в очертаниях рта какая-то брезгливость или недоумение. «Какая гадость завелась на свете»… Гадость – это то, что порубает св. Стефан. Но сперва о четвертой фигуре, которая из собирательного «народа» одна вычерчена ясно. Расставив ручки, склонив голову, она выражает одновременно и одобрение подвигу св. Стефана, и недоумение о том, как же люди осмелились в самом деле завести такую гадость и нечисть, как эти «прокудливые березы». «Брады» пущено больше, чем на остальных фигурах, и вообще старости и дряхлости больше. Одежда у всех, кроме отрока, длинная, важная, и вообще это перед нами как бы senatores regni caelestia… [1]

И вот, наконец, св. Стефан. По житию судя, в пору срубания прокудливой березы он был еще в цвете сил. Но история, точная биография, сырые факты ее так же не нужны здесь, как и природа, горы, трава. Не трава, а «травие». «Травие», заменившее траву, наполняет и житие святого, откуда убрано все несхематическое, все сырое, действительное; и, наконец, общая тенденция к «травию» перенесена и на рисунок. Не настоящий Стефан, срубивший в цвете лет языческое дерево, стоит перед нами, а уже совершенно изнеможенный, предгробный старец, с белым, бескровным лицом. Последнее выражено через то, что хотя брада и сделана длиннее, чем на остальных всех фигурах, но штрихов на нее положено гораздо меньше, она чуть-чуть очерчена с каемочки, с боков и снизу; и белая бумага с этими чуть-чуть черточками дает впечатление «побледневшего, как бумага», бескровного, почти мертвого лица. Одеяние – монашеское: этот черный почти чепчик (куколь, что ли), узко охвативший голову и гладко положенный далее на плечи, дает лику вид последней кротости и незлобия. «Сим победиши мир»… В фигуре нет гнева (к прокудливой березе), только недоумение: «Как сие могло стать?» То же недоумение выражено в левой полуприподнятой руке с отставленным большим пальцем: не то благословляет она, не то дивится. Привыкла благословлять, а на сей раз удивляется! В правой руке… но это уже не рука, а десница. Кулачок маленький и еле-еле держит топорик. И топорик – наподобие секир московских, но маленький, «кроткий», – скорей приложен к дереву, чем рубит его. Таким кротким топориком, в таком благословляющем жесте, нельзя не то что срубить матерую березу, но и нащепать лучины. И вот, наконец, она, злодейка, – «прокудливая береза»: на ее сучьях и ветвях накинут, кажется, мех (убитого зверя) и красная тряпка (лента, полотнище материи?). Она обряжена бедная зырянами, подобно как наш мужичок в светлую, благую, позволю сказать себе, – в святую минуту обряжает коня, рабочего друга своего, завивая в гриву его ленты и обвивая вокруг дуги тряпку. «Сам наряден, и коню — наряд». И хорошо, нечего смеяться. Но тут я взглянул на пояснительный текст.

«…Иоанн Васильевич III, собиратель Русской земли, для окончательного покорения зырян посылал 12-тысячный отряд; зыряне были побеждены и поднесли воеводе шестнадцать сороков соболей, тридцать поставов сукна, три панциря, шишак и две сабли булатные…»

Все наше, родное, из Иловайского. Или гораздо лучше – эта Русь, забредшая к зырянам, на Урал, – напоминает нам сцену из странствий Руслана и Фарлафа в воображении ли Пушкина или Глинки. Эти «сорок сороков соболей» даже звучат хорошо; а уж поносить на плечах такую красоту…

Но будем продолжать.

«Зыряне были язычники, они поклонялись идолам, многим величественным неодушевленным предметам и таинственным явлениям: солнцу, луне, звездам, грому, молнии, лесу…»

Легко написать и напечатать: «поклонялись луне и лесу…» А вообразить? Невозможно для нас! До того уже давно все умерло! Ну, однако же, ну – что-нибудь представить? «Поклонялись» луне и лесу – что же и может обозначать другое, как что и «луна» и «лес» им представлялись живыми и одушевленными, но зачарованными и зачаровывающими? Это не «лес», как его почувствовал бы Островский или Репин, а лес Жуковского или Нестерова; и луна эта – не та, на которую смотрит в трубу проф. Глазенап, а та, о которой Бюргер и Жуковский оба говорят:

Светит месяц, дол сребрится…

Мертвый с девицею мчится.

Который месяц лучше и, наконец, который истиннее, – Глазенапа или Жуковского? Оба хороши, и даже оба – истинны! В другом месте той же «Людмилы» поэт говорит:

Вот усыпала звездами

Ночь спокойный свод небес;

Мрачен дол и мрачен лес.

Вот и месяц величавый

Встал над тихою дубравой…

Если и «лес» – только ботаника или сюжет лесного департамента, то позвольте спросить, отчего мне, отчего всякому, отчего при Рюрике и в сем 1908 году он кажется «мрачным», т. е. дающим какое-то психическое впечатление, приблизительно такое же, какое от него испытывал Жуковский? Лес – конечно, ботаника, и луна – предмет астрономии. Но это – одна половина явления, и поэзия открывает нам другую и точь-в-точь столь же истинную половину их, что они «чаруют» и «зачаровывают», что в них есть начало сказок, страхов, видений, привидений, чего угодно, и истинного, и неистинного, полуистинного, ну вот именно «сказочного», но с оттенком правдоподобия. Не как на сказку смотрим мы, в нее не верующие, а как на сказку смотрели бы бабушки, в нее веровавшие.

Чу, в лесу потрясся лист!

Чу, в глуши раздался свист!

Черный ворон встрепенулся;

Вздрогнул конь и отшатнулся;

Вспыхнул в поле огонек…

Этого кто же не видал, на это кто же не озирался, кто не знает этих звуковых и теневых совпадений, которые, бывало, как увидишь, услышишь мальчиком, – так страх и забирается за рубашонку, ноги слабеют, до дому добежать далеко, закричать – кому же?.. Да ведь и теперь, взрослым и ученым, кое-что такое же переживаешь и впечатление, во всяком случае, есть у всякого, впечатление, протягивающееся не к наблюдениям проф. Глазенапа, а протягивающееся и почти дотягивающееся до переживаний Жуковского и Лермонтова:

…Бегущая комета

Улыбкой ласковой привета

Любила поменяться с ним

Или:

Ночевала тучка золотая

На груди утеса великана…

Это – «олицетворения» природы… Опять в учебничке легко сказать – «олицетворение», а ведь, по существу-то, действительно во всей природе рассеяны эти «лица» вещей, ведь каждый предмет имеет в себе свое «лицо» и свою заднюю сторону или боковые стороны… И, например, сила человека, сила мыслителя, сила поэта, да даже и практического дельца заключается в том, чтобы уметь брать предметы и уметь относиться к явлениям «с лица их»… Я бессилен выразить мысль свою, и, может быть, мне поможет сближение с известной, с понятной и признанной поговоркой: «взять быка за рога», – что относится отнюдь не к «рогатым» предметам. В человеке, его фигуре, его душе дан «последний чекан» природе; но уже и до человека все вещи тоже «чеканились», – и во всех их, много ли, мало ли, проступала эта будущая окончательная форма, т. е. все стремилось к человеку, все очеловечивалось заранее…

Древний так называемый язычник, вот, например, эти зыряне, и прозирали «лицо» в окружающих предметах и явлениях, видели «лицо» солнца, «лицо» луны, «лик» звездного неба, «душу» грома, «душу» молнии, «душу» леса: они имели, так сказать, метерлинковский взгляд на вещи, а не взгляд писаревско-добролюбовский. И они не фантазировали, а просто душа их, еще не износившаяся в истории, представляла, так сказать, более восприимчивую, тоньше восприимчивую фотографическую пластинку для отражений природы, нежели, например, наша душа, душа современного человека, какая-то резиновая, мертвая и загрязненная, которая «чувствует» только тогда, когда по ней обухом стучат. Было утро человечества, – и был утренний взгляд на все, этот свежий, этот чистый, этот благородный и необыкновенно здоровый взгляд…

Читатель уже догадывается, на что св. Стефан поднял топор.

IV

Продолжим рассказ о зырянах и их старом язычестве.

«Главным богом признавался идол Иомал, – он был украшен золотым венцом с 12 дорогими камнями, с дорогим ожерельем, стоившим несколько сот тысяч рублей, и богатейшею разноцветною одеждою и самыми дорогими мехами».

«Венец» – это всегда повторение солнечного диска с лучами… И может быть, «12 камней» на нем, не меньше и не больше, выражали 12 месяцев года, 12 маленьких «личиков» его: ибо и мы даже говорим, что март и декабрь имеют совершенно разную «физиономию»… Эти венчики из лучей, ничего уже более не выражая; – перешли и на наши образа. Но происхождение их – солнечное, языческое.

«Кроме Иомала большим почетом пользовалась целая семья богов – идолы: Златая Баба с сыном и внуком, и ее муж Войпель. Златая Баба была сделана из камня и покрыта золотом; она изображала собою старуху, на руках держала младенца – это был ее сын; другой младенец стоял возле нее, этот считался ее внуком».

От солнца – все растет, и оно святее всего; «святее» не в нашем смысле, вот чего-то старенького и ветхонького, а потому и святого (все безусловно лики на наших иконах), а «святее» в смысле более верховного могущества, – могущества более изначального и независимого. Вы видите – совсем другая категория святости: это не «святость» мощей, которые лежат, а «святость» солнца, которое двигается и от которого все тоже двигается, растет, расцветает, приносит плоды. Но во главе всех растущих вещей стоит рост самого человека: и вот – бабушка, вот внук, вот сын ее, вот муж – целая генерация. Это – поклонение генерационному, родовому началу мира, той тайне всего живого и высшего, по которой в нем ничего не появляется вновь и самостоятельно, ничто не существует одиночно и независимо, а все связано со всем, все растет из всего, и целый мир является как бы мировым деревом, где есть смерть частей и нет и никогда не будет смерти целого. Я говорю, что «мир является», а не что мы «представляем мир себе…». Зыряне поклонялись не «представлениям» своим, не фантазиям, а действительно и справедливо проникнутому ими существу мира…

«В честь Златой Бабы устраивались богатые капища; ей приносились в жертву лучшие олени и другие дорогие звери; шкуры навешивались на идола и затем поступали в пользу идолослужителей; мясо тут же жарилось на костре и съедалось приносителями. Войпель, супруг Златой Бабы, держал на коленях большую золотую чашу, сюда клалось золото и серебро, приносимое в жертву богу-идолу и поступавшее в пользу старцев-наставников».

Ну, это суеверие, нарост на истине, каких и у нас около православия по уездам много. «Суеверие» всегда надо отколупнуть и посмотреть, что за ним лежит: если – здоровое мясо, свежая истина, то его надо «постричь» и «пообчистить», как мы остригаем ногти на пальцах, а не «вырывать с мясом», что и вредно, и больно, и, наконец, – просто ложно. «Суеверия» – кора на Древе жизни, мохнатая, корявая, но красивая и без которой дерево не живет, умирает.

«Кроме этих идолов с особым благоговением зыряне поклонялись Прокудливой березе. Эта вековая береза отличалась громадною высотою и толщиною; она росла в Усть-Выми, на высоком крутом берегу реки Выми при слиянии с Вычегдою. Все стволы, сучья и ветки ее обвешивались полосами разноцветных материй. Кроме этих божеств у зырян было много и других: они признавали разных духов – лесного, водяного, земляного, домового, овинного, банного, печального, портящего и др.; они верили в Бога вездесущего и всемогущего, и в злого духа, и в нечистого. Кроме общественных идолов, стоящих в кумирнях, было много идолов домашних. Зыряне также верили, что вся природа населена враждебными или дружелюбными духами-божествами, и поэтому почитали большие горы, высокие обрывистые утесы, громадные камни, больших медведей, озера и рыб».

В этом кратком очерке-перечне, который составляет современный интеллигент, – уже ничего разобрать нельзя. «Пришел в Бежин Луг; траву скосил, а духов не встретил», – мог бы сказать Писарев, Базаров, говорили Бокль, Дрэпер, говорит половина человечества… Но мальчики с «Бежина Луга» рассказывали ночью около костра, что они видели совсем другое… Шекспир в «Буре» совершенно иначе говорит о мире, чем Дрэпер. К Шекспиру примыкают Жуковский, Лермонтов, Гоголь, поэты и вообще поэзия; какой, например, древностью веет от слов Касьяна из «Красивой Мечи» (Тургенев): «Кровь нельзя показывать, кровь – солнышка никогда не видит!» Действительно, – «увидит» и свернется, умрет. Действительно, «нельзя показывать»: «не убий!» Каким образом тайна моральная и тайна космологическая связываются?! Да, мир имеет не только что тех «духов», ту степень повсюдной одушевленности, какая представлялась зырянам: а можно сказать что духов в нем еще гораздо больше, и так много, что все Олимпы и Капитолии тесны для них…

Что же такое сделал св. Стефан, когда он поднял топор на «Прокудливую березу»? Он поднял его против мальчиков из «Бежина Луга» и поднял его за Дрэпера-Бокля-Писарева и «Stoff und Kraft»… «Все это – глупости, ничего нет, пустое, призраки», – сказал он. И срубил все «призрачное», «полуистинное», пока его самого не спросили: «Да у вас-то самих не полупризрачное ли?» Вот история богословия, круг которого заканчивается в наши дни: тем самым топором, которым была срублена «Прокудливая береза», – именно этим топором рубится теперь и все богословие, в котором если выбросить «полупризрачное» и «полуистинное», то останется такая скука, такой календарь всяких сведений, такая высохшая семинарская тетрадка, от которой стошнит всякого и которой никто в человечестве не поклонится и не должен поклониться.

V

Суть, главная суть смены язычества христианством заключалась в перемене поклонения, которое раньше относилось к «ликам» природы, «полуистинам» и «полупризракам», вложенным в существо натуральных и извечных вещей, – и в отнесении этого поклонения к полупризракам же и полуистинам биографического характера, к «легендам», «преданиям», «житиям». Это – одно, перемена адреса. Другое: все прежние «полупризраки» были утреннего, молодого, сильного характера; новые адресаты все суть старообразного, болезненного характера, «калеки» и калечество, «юродивые» и юродство, «блаженненькие» и блаженство; все – прихрамывающее, кашляющее и обыкновенно лежащее или сидящее. Лучше лежащее.

Вот и все. Вот главное.

«Слово о полку Игореве» – на сотни лет забылось! Не горе бы, если бы его уничтожили, вырвали, убили. Нет, произошло хуже: оно всем стало не нужно, не интересно. Грамотные жили, но его не читали. Списывали много: но его не списывали. «Не интересно! Не влечет!» Вот ужас, вот настоящий ужас: и сохранилось, завалилось, спаслось чудом всего два списка. Вообразите время, когда Пушкин станет до того неинтересным, что его сохранится всего два экземпляра в России, в старом чулане уездного помещика! Пушкина забудут. «Не интересно! Не влечет!» Не правда ли, если бы это произошло с Пушкиным, мы прокляли бы эпоху, прокляли бы тех русских, которым Пушкин сделался окончательно и совершенно ненужным! В сердце своем мы полагаем, что Пушкин есть мера русского ума и души: мы не Пушкина измеряем русским сердцем, а русское сердце измеряем Пушкиным: и Россия, отряхнувшая от своих ног Пушкина, – просто для нас не Россия, не отечество, не «своя страна»…

Но «Слово о полку Игореве» – это как бы Пушкин ранней России. И на месте его Византия воздвигла «Киевский Патерик», где кто-то кого-то искушал и кто-то чем-то не соблазнился, и вот что он не соблазнился и воздержался – это для всей России должно было стать интереснее войны с половцами, и песен Баяна, и плача Ярославны!

Россия сжалась, высохла. Народ – молоденький, ему по возрасту 12 лет: но он обязан был сгорбиться, покрыться морщинами, начать хотя бы искусственно кашлять и прихрамывать. И это такая «суть» России до Петра, которая важнее сотен страниц, где Соловьев или Карамзин разъясняют по рубрикам их разницу.

Все – второстепенное, это – главное. Главное – старость, обязательный образ старости, устав старости.

Явно, что народ, в сущности, с юными силами задыхался под этим. На Западе Шекспир – у нас «Патерик»; на Западе Колумб плывет в Америку, Коперник рассматривает небо – у нас «Патерик»; там турниры – у нас опять «Патерик». «Патерик» – и ничего, кроме «Патерика». Народ стал забывать сказки, народ стал забывать свои песни. Все это едва терпелось, терпелось не на виду, под спудом. «На виду» – только Патерик. Наконец стал перерезываться или, точнее, перетираться пульс самой сказочности и песенности: «не хочется» читать «Слово о полку Игореве» и также «не хочется» слушать сказку, слушать песню: ибо в душе зародились мотивы все «слезные», все «хромающие».

И затянул народ «горькую»… Я хочу сказать и, наконец, я хочу закричать, что, конечно, индивидуально, там и здесь, лично и фамильно, «запой» возникает в силу конкретных причин, указуемых, называемых… Но они – обманывают. Это «деревья», а не «лес». Лес пьянства, как народного явления, как явления всеобволакивающего быта, – и пьянства не как «хмелька», здорового и поэтического, а этого горького, унылого, беспесенного – лежит в глубокой подсеченности сил народных, подсеченности не налоговой, не финансовой, не полицейско-правительственной (хотя всё это есть и выходит в пьянство «боком» а не «с лица»), а вот этой более глубокой и более страшной, что природа и её великие «олицетворения» угасли для народа, и он стал одинок, остался единственным «лицом» в мире, скучающим, томящимся. Он стал «городским» человеком даже и в деревне, как, конечно, можно быть «деревенским человеком» и в городе. Суть нового разрыва в том, что человек везде стал видеть ботанику и дровяные склады, что «воздух» заменился для него «смесью кислорода и азота» и ему стало нечем дышать… Нечем дышать душе его… скажем для осторожности – и в Византии. Для олицетворений в природе – нет игры фантазии; нет сочувствия к природе – просто холодно стало человеку жить в похолодевшем мире . «Надо согреться…» Разумный всё поймёт в моих словах. И я ему доскажу только, как заплакала «Прокудливая берёза», когда ее срубили. Это удивительно близко к тому, что сказал о срубленном дереве гр. Л. Толстой в «Трёх смертях». В Толстом точно заговорило древнее язычество: какой поздний отпрыск!

«Ради упрочения своей проповеди св. Стефан пожелал разрушить главную кумирницу и срубить Прокудливую берёзу. Это дело было очень трудное, и святитель долго молился и просил у Бога помощи. И удостоился он получить откровение от Бога: «Мужайся, Стефан, испепели кумирницу и искорени Прокудливую березу: Я твой помощник». С твёрдою надеждою на Бога св. Стефан начал рубить дерево; после каждого удара, по зырянским преданиям, разносились по воздуху жалобные стоны и крики мужские, женские, старческие и младенческие: «Стефан, Стефан! зачем нас гониши? Сие есть наше древнее пребывание». Это вопили, по верованию зырян, тёмные, тайные духи, которые находились здесь. За каждым ударом лились из дерева разноцветные струи как бы крови, т. е. березового сока. В первый день св. Стефан не мог срубить дерева; на другой день утром он снова приступил к работе; к изумлению святителя и в ужасу язычников, дерево оказалось целым. Проповедник не смутился этим явлением и снова стал рубить дерево; только на третий день он успешно покончил с берёзой. Срубленная береза свалилась с крутого утеса в реку Вымь: произошёл страшный шум, потряслась земля, всколыхнулась река. Когда наступила тишина, св. Стефан приказал зырянам-христианам рубить дерево на части, а кумирницу разрушить. При этом было много устрашающих воплей. Но святитель ничем не смущался и ободрял бывших с ним. Разрубленная берёза, разобранная на части кумирница и бывшие в ней идолы, – всё было сложено в костер, сожжено и обращено в пепел. Налетел внезапный бурный вихрь и развеял пепел; неожиданно прошёл сильный проливной дождь и омыл место».

Так были срублены сказки и все сказочное; и был основан первый кабак на Руси.

Задуматься есть над чем. Ну, вот этот «дождь, омывающий землю после язычества», и внезапно «налетевший бурный вихрь», – не есть ли это та же «Прокудливая береза», прокравшаяся в житие святого? Вечное – вечно, а ложь сама в себе умирает. Уберите из жития эти «говоры стихий», и что от него останется? И почитать нечего. «Говоры стихий», – но ведь это и есть то самое, чему поклонялись зыряне и что срубить только попытку сделал Стефан. «Вечное – вечно»: сказка убрала житие святого, и по присутствию «милых призраков» новые христиане любовно начали читать «жития» святых. Без них, т. е. в последнем анализе без той же «Прокудливой березы», из них вылетел бы дух, смысл, милое и прекрасное. Знаете ли, что церковь, порубившая «вечные древа», только и живет веточками их же? И не будь внесено их в храм христианский – ему нечем было бы и вздохнуть.

Вот Троицын день – и опять березки. И в руках – цветы. Самый светлый праздник в году, народный, деревенский. На Пасху христосуемся яичками, чем-то вышедшим из живого существа, окрашенным, нарядным! Ведь эти яички с «Прокудливой березы» – кто об этом не догадается? На Флора и Лавра кропят св. водой лошадей и коров. Св. вода – опять стихия, т. е. одна из «разноцветных струй», которые с плачем потекли из Прокудливой березы. Без «Прокудливой березы» шагу ступить нельзя: умри она действительно, испепелись окончательно – и все уснуло бы, погибло или стало бы до того скучным, безнарядным, томительным, что преступления из десятков возросли бы в тысячи и народ не оторвать бы от горлышка бутылки. Пока что спасается – еще ею спасается. Ее мнут и никак не могут замять. Знаете ли, что лучшее освещение дел Петра Великого отсюда же получается: он поднял «матушку-березку» и опять посадил, ну, кое-как, ну, сколько-нибудь, сколько можно еще; и из нее зацвели науки и искусства. «Прокудливая береза» – это сам народ, великое его тело, которое то сохнет, то опять оживает. И жить ему вечно; и поклонимся без рассуждений, без умствований, наивно и народу-дереву и… деревцу-человечку, его маленькой и темненькой душеньке. И поклонимся поэтам-провидцам, всему слову и всякой словесности и живописи человеческой, которая, посмотрите, как, например, «в русском ландшафте» уловляет особливое, исключительное, неповторимое «олицетворение» русского леса, русского поля, русской избы. Но это все знали уже зыряне, как и помнят дети с «Бежина Луга», перешептываясь, что есть «духи домовые», и «лесные», и «ручьев», и «гор»…

Будем любить природу. Будем любить жизнь. И мы выздоровеем! И когда мы выздоровеем – мы перестанем пить. Пьянство – болезнь. Или, точнее, – оно показатель, симптом глубоких заболеваний, духовных и биологических, народа. Знаете ли, что «лечит пьянство», «борется против пьянства» всякий, подносящий к носу своему цветок, и всякий, сажающий дерево, и всякий, срубающий себе избу… Но это уже детали «Прокудливой березы», которые подберет себе и по-своему всякий и каждый удлинит их до бесконечности… Она вечна и она всемирна, мистична, религиозна, и в ней вечная жизнь… «Деревцо огромное и старое», – как записано и в житии святого, бессильно старавшегося срубить ее и рубившего только ее призрак, ее внешность, ее кору, но не ее середочку и существо.

[1] Сенаторы, повелевающие небесными сферами (лат).