ВИТАЛИЙ СЕРОКЛИНОВ
ВСЁ О ЖИЗНИ
Рассказы
МИГ
Маленькая пузатая запыленная лампочка освещает стены комнаты с осыпавшейся белой известью в углах.
Чуть потрескивает остывающая печь с приоткрытой заслонкой.
В поддувале изредка завывает забредший порыв ветра.
Одинокий заспанный муравей, ошалевший от зимнего солнца, выполз из щели в подоконнике и бестолково бродит между крошками хлеба и крупинками сахара на покрытом потрескавшейся клеенкой столе.
За окошком некрасивая улыбчивая женщина везет на санках закутанного в большую серую шаль ребенка, обнявшего флягу с водой, поставленную в специальный жестяной круг.
Где-то недалеко сипит гудками паровоз, въезжая на одноколейный мост и раздражая окрестных собак.
Кошка в комнате привычна к собачьему лаю. Она свернулась на крышке большой пятилитровой кастрюли, стоящей на плите и укутанной в несколько слоев газетами и старыми одеялами. Даже через эти слои чувствуется запах «утомленных» щей.
На кровати, прислонившись к барачной стенке, завешенной промерзшим изнутри и заиндевевшим снаружи шинельным полотном, сидит, крепко обняв себя за коленки, мальчик. Кажется, он вот-вот заплачет, но пока что терпит, кусая губы.
Это я.
Мне шесть с половиной лет.
Я только что понял, что все когда-нибудь умрут.
КРЕПЁЖ
У него больная печень, «набор для начинающих» для собирания клееных корабликов, почти новая «Хонда-универсал», жена на четыре года моложе его, «коллекция оскаровских лауреатов» на DVD, подаренная сыном на «полтешок», тестевский гараж с ямой и дубовыми полочками вдоль стен, восьмискоростная японская дрель, полное собрание сочинений Чехова, самодельная доска для рисования мелом, которую дочь второй год не может увезти к себе, маленький розовый рюкзачок с мордочкой бегемотика на нем, оставленный летом внучкой, старый беспородный кот с бельмом на правом глазу и постоянно лезущей шерстью, деревянный стул с откидывающимся верхом и секретным ящиком внутри, где он хранит заначки, старые ватные палочки и просто всякий хлам, который лень выбросить, деревянная кошка на книжной полке, с язвительной ухмылкой смотрящая на окружающую обстановку, привезенная из Геленджика, про которую он говорит гостям, что она подарена ему старым африканским шаманом, которого он спас, будучи сверхсрочником в кенийских джунглях, размытая татуировка на левом плече «ВДВ-Ростов-ДМБ-76», сдутый резиновый мяч под диваном, новая «оттовская» куртка («ну хоть в этом будешь как солидный человек, хватит из себя мальчишку корчить»), широкое кольцо на безымянном пальце правой руки из красноватого потускневшего металла, златоустовский «булатный» топор с гравировкой «36 лет красноозерской пожарной части» и «бухта» тонкой канадской альпинистской веревки, привезенная сватом из Череповца на прошлый юбилей.
На этой веревке он и повесился, начав смотреть однажды ночью в большой комнате диск с «Красотой по-американски», да так и зависнув на диване с пультом в руках и забытой изжогой, которая его и пробудила в неурочный час.
Когда крюк оборвался, когда на грохот упавшей люстры прибежала жена, когда в больнице его долго расспрашивали врачи, когда плачущая дочь требовала от него «Почему?!», когда сын гладил его по плечу и молчал — он и тогда не смог вспомнить, почему сделал это.
Все-таки отвратительно работают у нас строители, приличного качества не дождешься, да и крепеж нынче не тот.
Теперь он судится с ЖЭУ и требует все исправить.
А на дырку в потолке с язвительной усмешкой смотрит деревянная кошка.
ЗРЕНИЕ
Мама Вани в нашей группе — самая красивая.
Нет, остальные, наверное, тоже…
Но они для меня — просто мамы: мама Ариши, мама Никиты, мама Димы.
А мама Вани — красивая.
Я даже не знаю, сколько ей лет, но она совсем девочка: бегает по зиме в своей красной короткой курточке, затянутая в узкие джинсы, длинноногая, чуть стеснительная.
В курточке — это чтобы в машине было удобнее, у нее «Тойота». Или «Мазда». В общем, что-то женское и маленькое, я подробно не разглядывал, у меня плохое зрение.
За остальными детьми иногда по вечерам приходят папы, а за Ваней — никогда.
Не знаю, почему. Может, что-то таится в случайно услышанной фразе «вот вернешься от папы…» А может, в словах воспитательницы «мужика ему не хватает» — это когда я с Ванькой поговорил насчет грубостей с девочками.
Хулиганить он не прекратил, говорят, но его шутки стали более спокойными.
Но с мамой он… Впрочем, это их дело.
Утром она сидит перед ним на корточках, жалобно просит:
— Вань, ну я же опоздаю, меня же ждут, одевайся, пожалуйста…
Ваня мотает ногами и метко попадает в маму снятым носком, отворачиваясь после этого к окну.
Она молчит.
Наконец он переодевается и уходит, не оглянувшись.
Пока мы с Сашкой одеваемся, она так и сидит на корточках, бездумно перебирая одежду сына и не поворачиваясь лицом к нам.
Потом я иду за газетами в киоск, читаю на ходу, возвращаясь.
И вижу Ванину маму за рулем в машине. Она просто сидит.
Дома я включаю компьютер, скачиваю почту, звоню куда-то, с кем-то ругаюсь, варю кофе.
Потом встаю у окна кухни. Начало десятого.
В окно видно, как у ограды садика стоит та же «Тойота».
Или «Мазда».
У меня плохое зрение.
ВСЁ О ЖИЗНИ
Ей сорок три, у нее незалеченный правый нижний коренной, «двушка» с больной мамой в трех остановках от метро, один бывший муж и два почти мужа, если считать Аркадия Ильича; двадцать восемь непользованных пододеяльников и четыре простыни «из приданого»; шесть абортов — один от Аркадия Ильича; пять заполненных детским почерком лепестков с пожеланиями на бумажной ромашке в «девичьем» дневнике за седьмой класс и один незаполненный, отвалившийся, когда Аркадий Ильич делал антресоль; переплата в семь копеек за электроэнергию; двенадцать книг, одна — Веллер «Всё о жизни», забытая Аркадием Ильичом; две пары зимних сапог (одна — старая, еще со времен Аркадия Ильича), одни демисезонные, которые она носит после «надо выкинуть» еще с позапрошлого года; почти новенький, всего двенадцать лет, кассетный «видик», для которого есть пятьдесят шесть кассет, в том числе двенадцать с «Секретными материалами», три «Соломенные шляпки» (одна — затертая, вторая — в упаковке, подарили на работе на тридцатилетие, на третьей написано «Верусе от меня»), три кассеты с Ван Дамом, принесенные Аркадием Ильичом, кассета с полным вариантом «Калигулы», сильно заигранная; две неработающие зарядки для мобильника, кассетный магнитофон «Аэлита-101», сорок самописанных компакт-кассет, все с пометкой «Жемчуж.» или «Мир.», восемь непочатых тюбиков с кремом для рук «Балет», кухонный «пенал» с лекарствами, таблетки атеналола на холодильнике, на кухонном столе, на постели, на полу, одна даже в кассетнике, но она этого не знает; тюлевые занавески на кухне, навсегда разобранный диван в большой комнате, где она спит, под одну створку которого подсунуты восемь из двенадцати книг, в том числе Веллер «Всё о жизни»; сломанный прикроватный комодик, в котором заедает крышка ящика с нижним бельем, потому ящик всегда приоткрыт и из него свисают старые колготки, упаковка из-под купальной шапочки и старые шерстяные носки сорок пятого размера; три пары перчаток — одни из них новые, которые «ни к чему не подходят»; три огромные клетчатые сумки, неразобранные после переезда, и большой неработающий будильник на полке в прихожей — там, куда его поставил Аркадий Ильич, когда собирался починить; все остальное — мамино.
Она верит, что все будет хорошо.
И, действительно, на прошлой неделе в новом хозяйственном она выиграла отличные пластмассовые бигуди.
Не зря она тогда надеялась.
До сих пор рада.
ЧЁРНЫЕ
Возле дома продолжаются копательные работы, которым нет конца.
Время от времени начинает моросить дождь, рабочие-таджики сбиваются под козырек подъезда и отказываются слушаться бригадира-казаха.
Вчера вокруг образовавшегося бардака начал туда-сюда шмыгать смоляного цвета котенок, с единственным белым пятнышком на носу. Он уже не кроха, четыре-пять месяцев, чуть подволакивающий лапу, с сорванным, как у бригадира, голосом, клокотанием вместо крика и пугливостью — рядом довольно много бродячих собак.
Все местные ворчали:
— Сожрут его «черные».
Таджики взяли котенка к себе, сделали немудреную загородку на время дождя, принесли что-то вонючее в пластиковой тарелке, вроде «доширака».
Бригадир вздохнул и в обед положил в тарелку котенку кусочек колбасы — от себя.
Сегодня бригадир почти не кричал — слушались его беспрекословно.
ВАСИЛЕК
Василек встает раньше всех на жилмассиве. Ему нужно собрать бутылки, пока не вышли на работу дворники. Бутылки он называет «пушниной».
Больше всего бутылок во дворе детсада, сюда надо попасть в то время, пока спит охранник и не пришел дворник. Вообще-то дворник гоняет Василька для проформы — после того, как заметил, что Василек собирает не только стеклянные бутылки, но и старые, занесенные ветром пакеты, пластик, кожуру от бананов и прочую дрянь. Но на всякий случай Василек старается с дворником не встречаться.
Целые залежи бутылок образовываются еще и на детской площадке в центре жилмассива. Каждый раз местным ухарям лень донести до урны остатки от выпитого и съеденного, но Василек этому рад — дюжина бутылок ему за ночь обеспечена, и уж точно без этих импортных несуразностей, которые не сдашь ни в одну «приемку».
Днем Васильку путь на детские площадки заказан — поднимут вой мамаши с детьми или даст по зубам особо ретивый папаша. Оно и понятно, разит от Василька совсем не цветочными запахами, а сложными ароматами месяцами немытого тела, перегара после дешевых одеколонов с лосьонами и чем-то еще кислым и застоявшимся.
До открытия первых магазинов Василек успевает сдать собранное за ночь и употребить полученное в обмен — денег за бутылки он иногда просто не берет, предпочитая забрать суррогаты прямо у приемщика. Иногда, после особо удачных «пушных» ночей, по дороге в родной двор он покупает маленькую стеклянную бутылочку «Дюшеса» и выпивает ее уже на месте — в канаве для слива дождевой воды, где благополучно спит до обеда в любую погоду.
Потом Василька «привлекает» местная жилконтора: сантехникам приходится периодически осматривать канализационные колодцы, вечно испускающие мерзкие запахи, лезть в вонючую жижу никому не хочется, потому и зовут Василька. Тот безропотно берет конец стального троса и лезет вниз, зарабатывая себе на вечернюю «порцию».
Ходит Василек всегда в одном и том же — в полосатых брюках, подвязанных на худых плечах веревочками вместо подтяжек, когда-то белой рубашке с воротничком «под галстук» и в грязно-серого цвета пиджаке, застегнутом на все пуговицы, чаще всего только на одну сохранившуюся.
Раз в полгода Василек преобразовывается, и его можно увидеть уже не таким опухшим, а повеселевшим, в чистой рубашке и даже в галстуке, в светло-кремовом потертом пиджаке и с ремнем в брюках. Он идет из магазина, несет в авоське кулек с пряниками, деревянную коробочку с пружинчатым чертенком внутри, выскакивающим при открывании и уморительно смешным, и большую бутылку «Дюшеса» в пластике. Продавщицы ухмыляются: «Ваське дочку привезли», — и кладут ему от себя две «детских» булочки-посыпушки за пять рублей.
Через неделю пиджак снова приобретает свой прежний цвет, а Василька вновь невозможно застать трезвым. Василек тогда часами стоит у канализационного колодца возле детсада, делая вид, что чего-то чинит, а сам жадно смотрит через ограду на карусели и «лазалки», отворачиваясь, когда кто-то проходит мимо.
С приходом весеннего солнца Васильку становится уютнее в дождевой канаве, хотя ему мешают визги с детской площадки и возмущенные крики родителей: жилконтору надоумило вместо настоящего ремонта выкрасить детскую горку в зеленый «жизнеутверждающий» цвет, по свежевыкрашенному невозможно скатиться, да еще и заменили старые потертые доски на новые, сучковатые и занозистые. Дети требуют «покататься», родители их увещевают, на площадке третий день стоит шум и гам.
На следующую ночь во дворе раздается ритмичный скрежет и скрип. Шумящих дважды гонят, оба раза «скрипач» возвращается и опять начинает шуметь. Наутро горка выскоблена дочиста, а все сучки заботливо выщелкнуты из досок. Неподалеку в канаве спит Василек, сжимая в руке осколок стекла со следами зеленой краски на нем. Кто-то укрыл его кусками старого войлока с теплотрассы и положил рядом три бутылки с «Дюшесом».
Стеклянных, чтобы Василек мог сдать «пушнину».
г. Новосибирск
Публикация подготовлена Семёном Каминским.
— Год назад я случайно наткнулся на информацию, что один из моих первых рассказов «Пряники» выбрали для школьной олимпиады по литературе, причем в Москве и Санкт-Петербурге, — рассказывает Виталий Сероклинов. — Мне стало интересно, я нашел задание на одном из школьных интернет-форумов. Оказалось, что фамилия Сероклинов вклинилась между Сашей Черным и Лермонтовым. Конечно, приятно. Хотя думаю, мое творчество выбрали ради удобства: все мои рассказы, включая «Пряники», — это истории на полторы странички. Ученик может быстренько прочитать целое произведение и проанализировать его.
«Пряники» — реальный сюжет из детства будущего писателя. В пять лет он серьезно заболел. С этого рассказ и начинается.
— Когда стало полегче и я попросил есть, батя обрадовался, спрашивает: «Чего хочешь?». «Парного молока и пряников». А на дворе ночь, молоко-то отец у соседки попросил. А пряники где взять? Магазин закрыт. Но вскоре батя и пряников принес, я поел да уснул…
Разбудил мальчишку разговор на повышенных тонах: в комнате сидел участковый, отчитывал отца. Оказалось, тот разбил витрину магазина возле дома, взял пряники и принес сыну. Пытался достучаться до продавщицы, но… «Татка не открывала», — оправдывался отец. Когда стекло выбил — порезал руку, вот местный Анискин по каплям крови «преступника» и нашел.
— Но когда милиционер понял, что это для сына пряники, что вот он я, только что чуть не помер — простил батю. Сказал только: «Спишу на неустановленных хулиганов, ты только стекло в витрину вставь», — пересказывает Виталий Сероклинов. — Такой вот нехитрый сюжет. Рассказ взяли в сборник «Русские дети», и, видимо, столичных педагогов все устроило.
Писателя в соцсетях разыскал отец юной олимпиадницы. Ей нужно было сдать сочинение в триста слов — больше, чем сам рассказ. От школьников требовался лексический и смысловой анализ. Вот родители ученицы и решили обратиться за помощью к «первоисточнику». Писателю задание проанализировать собственный рассказ показалось интересным, он согласился.
— И вот отец девочки пишет: педагоги сочли анализ поверхностным, а выводы неверными. Им лучше меня известно, что я хотел сказать. Когда я рассказал историю про мою «тройку» и «Пряники» в сети, там начали живо обсуждать ее. И меня поразило, что многие со знанием дела говорили, по какой статье следовало бы судить и отца, принесшего пряники, и милиционера с его попустительским отношением. Наверное, учитель, влепивший девочке «тройку» за мое сочинение, ждал какого-то такого анализа, — иронизирует новосибирский писатель. — Сейчас моя дочь тоже участвует в олимпиаде по литературе. Но у нее, слава богу, сочинение по Конан Дойлу.
– Может, тебе денег дать, чтобы ты отстал?
– Не надо. Я домой хочу.
– Какой бескорыстный. Я ведь не шучу. Тысячу дам.
– Правда, что ли?
– Серьёзно.
– Ладно.
Вот на что они все покупаются, подумал Лукьянов. На элементарное. На деньги. Как я раньше не догадался!
Они пошли к даче Лукьянова.
Вошли в небольшой дачный домик, одноэтажный, состоящий из веранды и двух комнаток. Сколько помнит Лукьянов, отец всегда что-то доделывал, достраивал. И по сию пору сохраняется вид незаконченной стройки – в углу стоят планки плинтусов, на подоконнике рулоны обоев, у посудного шкафа – ящик с инструментами: дрель, ножовка, гвоздодёр, молоток, топор, бумажные кульки с гвоздями и шурупами.
Лукьянов взял в пиджаке ключи от машины, которая стоя ла перед воротами здесь же, на участке. В машине были документы и деньги.
Коротко пискнула и щёлкнула сигнализация, Лукьянов открыл дверцу, потянулся к сумке.
И что-то почувствовал.
Осторожно повернул голову.
Серый стоял перед машиной, пряча руки за спиной. Встретившись с Лукьяновым взглядом, он презрительно сказал:
– Чё мне тыща, мне это мало!
– Сколько же тебе? И вообще, дружочек, странно всё получается. Это ведь ты ко мне воровать залез. Но хорошо, хорошо, не буду на эту тему. Что у тебя там? Что ты там прячешь, покажи?
– Ничего я не прячу. Вылезай давай.
Серый переступил ногами, расставляя их для устойчивости.
– Ты вылезешь или нет? Мне домой пора.
Виталий Сероклинов
Шельмец
Однажды мы с Венькой нашли сберкнижки своих родителей и играли ими в номера. Я победил и наставил Веньке щелбанов.
Потом мы играли на то, у кого больше денег на сберкнижке, – и опять победил я, потому что папа с мамой три года копили на мебель, а у Веньки было только семь рублей двенадцать копеек.
Дядь Женя спросил Веньку, почему у него такой лоб красный, а тот рассказал про сберкнижки. А дядь Женя решил, что мы богатые, и на следующий день, когда все ушли на день Нептуна, стал открывать наш замок плоскогубцами.
Мы с сестрёнкой не пошли на праздник, потому что плохо себя вели, и папа нас закрыл на замок в наказание. А дядь Женя этого не знал, сломал замок, зашёл к нам и сказал:
– Ой, вы только папке с мамкой не говорите!
А мы испугались и всё равно закричали и заплакали.
Тут все сбежались, закричали на дядь Женю, стали его толкать и говорить, что его убить мало, да и надо бы. А потом папка пришёл и тоже сказал дядь Жене, что его убить мало.
Дядь Женя заплакал и сказал:
– Коль, прости, водяра попутала…
А мама прибежала, сказала:
– Жень, ты же детей напугать мог, что ж ты делаешь-то?! – и тоже заплакала.
Дядь Женя и ей сказал:
– Том, прости, я бы деткам ничего не сделал, меня водка попутала…
Потом ему ещё раз все сказали, что его убить мало, а папка его бил по носу и тоже плакал.
Потом у дядь Жени пошла из носа кровь, но он сказал:
– Простите меня все, дурак я, когда пьяный, давайте лучше в лото поиграем, погоды стоят хорошие…
И все стали на скамейке играть в лото по две копейки; тут дядь Женя всех раньше «закрылся», собрал «банк» и сказал:
– Сейчас добавлю и принесу, не разбегайтесь!
Он пошёл в магазин и стал покупать пряники; пряники были старые и все слежались, тогда он сказал:
– Беру всю коробку – гулять так гулять, и ещё лимонада давай, Натань.
А Татка-продавщица сказала, что лимонад подорожал, потому что тара дорогая стала, но она ему даст без стоимости бутылок, пусть он только завтра принесёт эти бутылки, а то вдруг ревизия. А пиво она ему налила в старую канистру, которая всегда пригождалась.
Потом мы грызли вкусные пряники, а все играли опять в лото, пили пиво и приходящим рассказывали, что наделал дядь Женя, приговаривая:
– А наш-то шельмец!..
И все удивлялись:
– Ну, шельмец!..
И Татка тоже закрыла магазин, пришла и сказала:
– Вот шельмец! Про бутылки не забудь…
Все смеялись, даже мама. Только дядь Женя не смеялся и голову прятал внутрь воротника.
А ему снова говорили:
– А ну-ка, покажись, шельмец, каков ты есть!..
И баба Софа тоже смеялась и говорила:
– Шлимазл!
А утром нам не дали поспать, все шумели, и приехала милиция, потому что дядь Женю нашли в бане угоревшим.
А Венька всем говорил, что всё равно дядь Женя ему не настоящий папка, а настоящий сейчас на космическом корабле.
Потом была невкусная лапша на скучных поминках, а Венькина мама угощала всех пряниками, и мы их хотели спрятать в «сюрпризики», но Венька сказал, что у них скоро бабушка умрёт, так что опять мамка будет всех пряниками кормить, потому мы пряники размачивали в лапше и ели.
А Татка-продавщица сказала, что дядь Женя бутылки так и не сдал и ей пришлось самой платить в кассу:
– …Вот ведь какой шельмец!
А мама опять заплакала.
Цукаты
Срежешь мякоть арбуза ножом, отнесёшь своим девочкам, а сам сидишь и догрызаешь остатки красного на корках. И вспоминаешь, как в детстве мама строго спрашивает:
– Догрызать будете или цукаты наделаем?!
И младшие кричат:
– Цукаты, цукаты!
А ты сидишь и хочешь догрызть, потому что всю мякоть съели брат с сестрёнкой, а тебе осталось твоё законное – корки и всё, что на них. Но ты тоже кричишь:
– Цукаты! – потому что помнишь, как это вкусно, и на всех точно хватит.
И мама что-то делает с корками, а потом все забывают про цукаты, потому что ещё лето, ещё много всякой вкуснятины, ещё продают в центре виноград по пять кило на человека, и ты занимаешь сразу четыре очереди и на четвёртом круге, весь взмокший, выбираешься из толпы с этой уймой винограда, понимая, что не унесёшь его, что простоял тут весь день, позабыв, что хочется писать. И плачешь, оставляя виноград прямо на дороге, бежишь за какой-то хилый кустик, продолжая хныкать от боязни наделать в штаны. Потом, облегчившись, возвращаешься – а твой виноград стоит на дороге в двух огромных разбухших авоськах и даже уже понемногу начинает подтекать.
И ты честно тащишь эту тяжесть половину пути, выдохшись окончательно, а потом встречаешь пьяненького Тимку-безногого, который лезет обниматься за коленки и всё время кричит, что ты ему как сын, что он с твоим папкой, когда маленький был, «у-ух, чего творил».
Но это ничего, зато Тимка ставит на свои культи половину винограда, и вы с ним катите по центральной улице города, жуёте немытый виноград («Продрищемся – здоровее будем!» – говорит тебе Тимка), разговариваете почему-то о спринте, и ты только сейчас понимаешь, что всё это у Тимки когда-то было – и сын, и спринт, и виноград, и… да – и ноги…
А он только знай себе кричит:
– Догоняй, шибздик двуногий! – и летит с горки прямо к твоему дому, не рассчитав и врезавшись плечом в ворота, не унывая и лишь поёживаясь от виноградин, попавших за шиворот во время падения.
…А потом наступает зима, уже нет винограда, у вас снова сидит Тимка и прихлёбывает чай из зверобоя, собранного в берёзовом околке бабушкой; колючие пучки этой травки висят над печкой и пахнут, в чашке переливаясь золотом и солнцем.
И ты вспоминаешь про цукаты на веранде, упрашивая маму по телефону позволить открыть банку с ними.
– Ешь, Тимку угости и Наташке с Димкой оставь. Отцу там чего-нибудь собери на стол, сейчас с работы придёт…
И ты бежишь, спотыкаешься на тёмной веранде, шикаешь, отмораживая пятки на ледяном полу, находишь, чуть не разбив, ту самую банку, прихватываешь вместе с ней перекрученные лимоны с сахаром, завариваешь свежий чай и выставляешь всё это богатство на деревянной плошке перед Тимкой. А он важно выливает горячее и пахучее в блюдце, прихлёбывает с него, как купчиха на какой-то картине, и сам прыскает с тобой, обжёгшись от своего мощного и громкого хлюпа.
И ты режешь хлеб, намазываешь масло, загадывая – кто первый придёт, мама или отец. И если отец – прыгнешь ему на шею и скажешь: