ВИТАЛИЙ СЕРОКЛИНОВ
ВСЁ О ЖИЗНИ
Рассказы
МИГ
Маленькая пузатая запыленная лампочка освещает стены комнаты с осыпавшейся белой известью в углах.
Чуть потрескивает остывающая печь с приоткрытой заслонкой.
В поддувале изредка завывает забредший порыв ветра.
Одинокий заспанный муравей, ошалевший от зимнего солнца, выполз из щели в подоконнике и бестолково бродит между крошками хлеба и крупинками сахара на покрытом потрескавшейся клеенкой столе.
За окошком некрасивая улыбчивая женщина везет на санках закутанного в большую серую шаль ребенка, обнявшего флягу с водой, поставленную в специальный жестяной круг.
Где-то недалеко сипит гудками паровоз, въезжая на одноколейный мост и раздражая окрестных собак.
Кошка в комнате привычна к собачьему лаю. Она свернулась на крышке большой пятилитровой кастрюли, стоящей на плите и укутанной в несколько слоев газетами и старыми одеялами. Даже через эти слои чувствуется запах «утомленных» щей.
На кровати, прислонившись к барачной стенке, завешенной промерзшим изнутри и заиндевевшим снаружи шинельным полотном, сидит, крепко обняв себя за коленки, мальчик. Кажется, он вот-вот заплачет, но пока что терпит, кусая губы.
Это я.
Мне шесть с половиной лет.
Я только что понял, что все когда-нибудь умрут.
КРЕПЁЖ
У него больная печень, «набор для начинающих» для собирания клееных корабликов, почти новая «Хонда-универсал», жена на четыре года моложе его, «коллекция оскаровских лауреатов» на DVD, подаренная сыном на «полтешок», тестевский гараж с ямой и дубовыми полочками вдоль стен, восьмискоростная японская дрель, полное собрание сочинений Чехова, самодельная доска для рисования мелом, которую дочь второй год не может увезти к себе, маленький розовый рюкзачок с мордочкой бегемотика на нем, оставленный летом внучкой, старый беспородный кот с бельмом на правом глазу и постоянно лезущей шерстью, деревянный стул с откидывающимся верхом и секретным ящиком внутри, где он хранит заначки, старые ватные палочки и просто всякий хлам, который лень выбросить, деревянная кошка на книжной полке, с язвительной ухмылкой смотрящая на окружающую обстановку, привезенная из Геленджика, про которую он говорит гостям, что она подарена ему старым африканским шаманом, которого он спас, будучи сверхсрочником в кенийских джунглях, размытая татуировка на левом плече «ВДВ-Ростов-ДМБ-76», сдутый резиновый мяч под диваном, новая «оттовская» куртка («ну хоть в этом будешь как солидный человек, хватит из себя мальчишку корчить»), широкое кольцо на безымянном пальце правой руки из красноватого потускневшего металла, златоустовский «булатный» топор с гравировкой «36 лет красноозерской пожарной части» и «бухта» тонкой канадской альпинистской веревки, привезенная сватом из Череповца на прошлый юбилей.
На этой веревке он и повесился, начав смотреть однажды ночью в большой комнате диск с «Красотой по-американски», да так и зависнув на диване с пультом в руках и забытой изжогой, которая его и пробудила в неурочный час.
Когда крюк оборвался, когда на грохот упавшей люстры прибежала жена, когда в больнице его долго расспрашивали врачи, когда плачущая дочь требовала от него «Почему?!», когда сын гладил его по плечу и молчал — он и тогда не смог вспомнить, почему сделал это.
Все-таки отвратительно работают у нас строители, приличного качества не дождешься, да и крепеж нынче не тот.
Теперь он судится с ЖЭУ и требует все исправить.
А на дырку в потолке с язвительной усмешкой смотрит деревянная кошка.
ЗРЕНИЕ
Мама Вани в нашей группе — самая красивая.
Нет, остальные, наверное, тоже…
Но они для меня — просто мамы: мама Ариши, мама Никиты, мама Димы.
А мама Вани — красивая.
Я даже не знаю, сколько ей лет, но она совсем девочка: бегает по зиме в своей красной короткой курточке, затянутая в узкие джинсы, длинноногая, чуть стеснительная.
В курточке — это чтобы в машине было удобнее, у нее «Тойота». Или «Мазда». В общем, что-то женское и маленькое, я подробно не разглядывал, у меня плохое зрение.
За остальными детьми иногда по вечерам приходят папы, а за Ваней — никогда.
Не знаю, почему. Может, что-то таится в случайно услышанной фразе «вот вернешься от папы…» А может, в словах воспитательницы «мужика ему не хватает» — это когда я с Ванькой поговорил насчет грубостей с девочками.
Хулиганить он не прекратил, говорят, но его шутки стали более спокойными.
Но с мамой он… Впрочем, это их дело.
Утром она сидит перед ним на корточках, жалобно просит:
— Вань, ну я же опоздаю, меня же ждут, одевайся, пожалуйста…
Ваня мотает ногами и метко попадает в маму снятым носком, отворачиваясь после этого к окну.
Она молчит.
Наконец он переодевается и уходит, не оглянувшись.
Пока мы с Сашкой одеваемся, она так и сидит на корточках, бездумно перебирая одежду сына и не поворачиваясь лицом к нам.
Потом я иду за газетами в киоск, читаю на ходу, возвращаясь.
И вижу Ванину маму за рулем в машине. Она просто сидит.
Дома я включаю компьютер, скачиваю почту, звоню куда-то, с кем-то ругаюсь, варю кофе.
Потом встаю у окна кухни. Начало десятого.
В окно видно, как у ограды садика стоит та же «Тойота».
Или «Мазда».
У меня плохое зрение.
ВСЁ О ЖИЗНИ
Ей сорок три, у нее незалеченный правый нижний коренной, «двушка» с больной мамой в трех остановках от метро, один бывший муж и два почти мужа, если считать Аркадия Ильича; двадцать восемь непользованных пододеяльников и четыре простыни «из приданого»; шесть абортов — один от Аркадия Ильича; пять заполненных детским почерком лепестков с пожеланиями на бумажной ромашке в «девичьем» дневнике за седьмой класс и один незаполненный, отвалившийся, когда Аркадий Ильич делал антресоль; переплата в семь копеек за электроэнергию; двенадцать книг, одна — Веллер «Всё о жизни», забытая Аркадием Ильичом; две пары зимних сапог (одна — старая, еще со времен Аркадия Ильича), одни демисезонные, которые она носит после «надо выкинуть» еще с позапрошлого года; почти новенький, всего двенадцать лет, кассетный «видик», для которого есть пятьдесят шесть кассет, в том числе двенадцать с «Секретными материалами», три «Соломенные шляпки» (одна — затертая, вторая — в упаковке, подарили на работе на тридцатилетие, на третьей написано «Верусе от меня»), три кассеты с Ван Дамом, принесенные Аркадием Ильичом, кассета с полным вариантом «Калигулы», сильно заигранная; две неработающие зарядки для мобильника, кассетный магнитофон «Аэлита-101», сорок самописанных компакт-кассет, все с пометкой «Жемчуж.» или «Мир.», восемь непочатых тюбиков с кремом для рук «Балет», кухонный «пенал» с лекарствами, таблетки атеналола на холодильнике, на кухонном столе, на постели, на полу, одна даже в кассетнике, но она этого не знает; тюлевые занавески на кухне, навсегда разобранный диван в большой комнате, где она спит, под одну створку которого подсунуты восемь из двенадцати книг, в том числе Веллер «Всё о жизни»; сломанный прикроватный комодик, в котором заедает крышка ящика с нижним бельем, потому ящик всегда приоткрыт и из него свисают старые колготки, упаковка из-под купальной шапочки и старые шерстяные носки сорок пятого размера; три пары перчаток — одни из них новые, которые «ни к чему не подходят»; три огромные клетчатые сумки, неразобранные после переезда, и большой неработающий будильник на полке в прихожей — там, куда его поставил Аркадий Ильич, когда собирался починить; все остальное — мамино.
Она верит, что все будет хорошо.
И, действительно, на прошлой неделе в новом хозяйственном она выиграла отличные пластмассовые бигуди.
Не зря она тогда надеялась.
До сих пор рада.
ЧЁРНЫЕ
Возле дома продолжаются копательные работы, которым нет конца.
Время от времени начинает моросить дождь, рабочие-таджики сбиваются под козырек подъезда и отказываются слушаться бригадира-казаха.
Вчера вокруг образовавшегося бардака начал туда-сюда шмыгать смоляного цвета котенок, с единственным белым пятнышком на носу. Он уже не кроха, четыре-пять месяцев, чуть подволакивающий лапу, с сорванным, как у бригадира, голосом, клокотанием вместо крика и пугливостью — рядом довольно много бродячих собак.
Все местные ворчали:
— Сожрут его «черные».
Таджики взяли котенка к себе, сделали немудреную загородку на время дождя, принесли что-то вонючее в пластиковой тарелке, вроде «доширака».
Бригадир вздохнул и в обед положил в тарелку котенку кусочек колбасы — от себя.
Сегодня бригадир почти не кричал — слушались его беспрекословно.
ВАСИЛЕК
Василек встает раньше всех на жилмассиве. Ему нужно собрать бутылки, пока не вышли на работу дворники. Бутылки он называет «пушниной».
Больше всего бутылок во дворе детсада, сюда надо попасть в то время, пока спит охранник и не пришел дворник. Вообще-то дворник гоняет Василька для проформы — после того, как заметил, что Василек собирает не только стеклянные бутылки, но и старые, занесенные ветром пакеты, пластик, кожуру от бананов и прочую дрянь. Но на всякий случай Василек старается с дворником не встречаться.
Целые залежи бутылок образовываются еще и на детской площадке в центре жилмассива. Каждый раз местным ухарям лень донести до урны остатки от выпитого и съеденного, но Василек этому рад — дюжина бутылок ему за ночь обеспечена, и уж точно без этих импортных несуразностей, которые не сдашь ни в одну «приемку».
Днем Васильку путь на детские площадки заказан — поднимут вой мамаши с детьми или даст по зубам особо ретивый папаша. Оно и понятно, разит от Василька совсем не цветочными запахами, а сложными ароматами месяцами немытого тела, перегара после дешевых одеколонов с лосьонами и чем-то еще кислым и застоявшимся.
До открытия первых магазинов Василек успевает сдать собранное за ночь и употребить полученное в обмен — денег за бутылки он иногда просто не берет, предпочитая забрать суррогаты прямо у приемщика. Иногда, после особо удачных «пушных» ночей, по дороге в родной двор он покупает маленькую стеклянную бутылочку «Дюшеса» и выпивает ее уже на месте — в канаве для слива дождевой воды, где благополучно спит до обеда в любую погоду.
Потом Василька «привлекает» местная жилконтора: сантехникам приходится периодически осматривать канализационные колодцы, вечно испускающие мерзкие запахи, лезть в вонючую жижу никому не хочется, потому и зовут Василька. Тот безропотно берет конец стального троса и лезет вниз, зарабатывая себе на вечернюю «порцию».
Ходит Василек всегда в одном и том же — в полосатых брюках, подвязанных на худых плечах веревочками вместо подтяжек, когда-то белой рубашке с воротничком «под галстук» и в грязно-серого цвета пиджаке, застегнутом на все пуговицы, чаще всего только на одну сохранившуюся.
Раз в полгода Василек преобразовывается, и его можно увидеть уже не таким опухшим, а повеселевшим, в чистой рубашке и даже в галстуке, в светло-кремовом потертом пиджаке и с ремнем в брюках. Он идет из магазина, несет в авоське кулек с пряниками, деревянную коробочку с пружинчатым чертенком внутри, выскакивающим при открывании и уморительно смешным, и большую бутылку «Дюшеса» в пластике. Продавщицы ухмыляются: «Ваське дочку привезли», — и кладут ему от себя две «детских» булочки-посыпушки за пять рублей.
Через неделю пиджак снова приобретает свой прежний цвет, а Василька вновь невозможно застать трезвым. Василек тогда часами стоит у канализационного колодца возле детсада, делая вид, что чего-то чинит, а сам жадно смотрит через ограду на карусели и «лазалки», отворачиваясь, когда кто-то проходит мимо.
С приходом весеннего солнца Васильку становится уютнее в дождевой канаве, хотя ему мешают визги с детской площадки и возмущенные крики родителей: жилконтору надоумило вместо настоящего ремонта выкрасить детскую горку в зеленый «жизнеутверждающий» цвет, по свежевыкрашенному невозможно скатиться, да еще и заменили старые потертые доски на новые, сучковатые и занозистые. Дети требуют «покататься», родители их увещевают, на площадке третий день стоит шум и гам.
На следующую ночь во дворе раздается ритмичный скрежет и скрип. Шумящих дважды гонят, оба раза «скрипач» возвращается и опять начинает шуметь. Наутро горка выскоблена дочиста, а все сучки заботливо выщелкнуты из досок. Неподалеку в канаве спит Василек, сжимая в руке осколок стекла со следами зеленой краски на нем. Кто-то укрыл его кусками старого войлока с теплотрассы и положил рядом три бутылки с «Дюшесом».
Стеклянных, чтобы Василек мог сдать «пушнину».
г. Новосибирск
Публикация подготовлена Семёном Каминским.
– Может, тебе денег дать, чтобы ты отстал?
– Не надо. Я домой хочу.
– Какой бескорыстный. Я ведь не шучу. Тысячу дам.
– Правда, что ли?
– Серьёзно.
– Ладно.
Вот на что они все покупаются, подумал Лукьянов. На элементарное. На деньги. Как я раньше не догадался!
Они пошли к даче Лукьянова.
Вошли в небольшой дачный домик, одноэтажный, состоящий из веранды и двух комнаток. Сколько помнит Лукьянов, отец всегда что-то доделывал, достраивал. И по сию пору сохраняется вид незаконченной стройки – в углу стоят планки плинтусов, на подоконнике рулоны обоев, у посудного шкафа – ящик с инструментами: дрель, ножовка, гвоздодёр, молоток, топор, бумажные кульки с гвоздями и шурупами.
Лукьянов взял в пиджаке ключи от машины, которая стоя ла перед воротами здесь же, на участке. В машине были документы и деньги.
Коротко пискнула и щёлкнула сигнализация, Лукьянов открыл дверцу, потянулся к сумке.
И что-то почувствовал.
Осторожно повернул голову.
Серый стоял перед машиной, пряча руки за спиной. Встретившись с Лукьяновым взглядом, он презрительно сказал:
– Чё мне тыща, мне это мало!
– Сколько же тебе? И вообще, дружочек, странно всё получается. Это ведь ты ко мне воровать залез. Но хорошо, хорошо, не буду на эту тему. Что у тебя там? Что ты там прячешь, покажи?
– Ничего я не прячу. Вылезай давай.
Серый переступил ногами, расставляя их для устойчивости.
– Ты вылезешь или нет? Мне домой пора.
Виталий Сероклинов
Шельмец
Однажды мы с Венькой нашли сберкнижки своих родителей и играли ими в номера. Я победил и наставил Веньке щелбанов.
Потом мы играли на то, у кого больше денег на сберкнижке, – и опять победил я, потому что папа с мамой три года копили на мебель, а у Веньки было только семь рублей двенадцать копеек.
Дядь Женя спросил Веньку, почему у него такой лоб красный, а тот рассказал про сберкнижки. А дядь Женя решил, что мы богатые, и на следующий день, когда все ушли на день Нептуна, стал открывать наш замок плоскогубцами.
Мы с сестрёнкой не пошли на праздник, потому что плохо себя вели, и папа нас закрыл на замок в наказание. А дядь Женя этого не знал, сломал замок, зашёл к нам и сказал:
– Ой, вы только папке с мамкой не говорите!
А мы испугались и всё равно закричали и заплакали.
Тут все сбежались, закричали на дядь Женю, стали его толкать и говорить, что его убить мало, да и надо бы. А потом папка пришёл и тоже сказал дядь Жене, что его убить мало.
Дядь Женя заплакал и сказал:
– Коль, прости, водяра попутала…
А мама прибежала, сказала:
– Жень, ты же детей напугать мог, что ж ты делаешь-то?! – и тоже заплакала.
Дядь Женя и ей сказал:
– Том, прости, я бы деткам ничего не сделал, меня водка попутала…
Потом ему ещё раз все сказали, что его убить мало, а папка его бил по носу и тоже плакал.
Потом у дядь Жени пошла из носа кровь, но он сказал:
– Простите меня все, дурак я, когда пьяный, давайте лучше в лото поиграем, погоды стоят хорошие…
И все стали на скамейке играть в лото по две копейки; тут дядь Женя всех раньше «закрылся», собрал «банк» и сказал:
– Сейчас добавлю и принесу, не разбегайтесь!
Он пошёл в магазин и стал покупать пряники; пряники были старые и все слежались, тогда он сказал:
– Беру всю коробку – гулять так гулять, и ещё лимонада давай, Натань.
А Татка-продавщица сказала, что лимонад подорожал, потому что тара дорогая стала, но она ему даст без стоимости бутылок, пусть он только завтра принесёт эти бутылки, а то вдруг ревизия. А пиво она ему налила в старую канистру, которая всегда пригождалась.
Потом мы грызли вкусные пряники, а все играли опять в лото, пили пиво и приходящим рассказывали, что наделал дядь Женя, приговаривая:
– А наш-то шельмец!..
И все удивлялись:
– Ну, шельмец!..
И Татка тоже закрыла магазин, пришла и сказала:
– Вот шельмец! Про бутылки не забудь…
Все смеялись, даже мама. Только дядь Женя не смеялся и голову прятал внутрь воротника.
А ему снова говорили:
– А ну-ка, покажись, шельмец, каков ты есть!..
И баба Софа тоже смеялась и говорила:
– Шлимазл!
А утром нам не дали поспать, все шумели, и приехала милиция, потому что дядь Женю нашли в бане угоревшим.
А Венька всем говорил, что всё равно дядь Женя ему не настоящий папка, а настоящий сейчас на космическом корабле.
Потом была невкусная лапша на скучных поминках, а Венькина мама угощала всех пряниками, и мы их хотели спрятать в «сюрпризики», но Венька сказал, что у них скоро бабушка умрёт, так что опять мамка будет всех пряниками кормить, потому мы пряники размачивали в лапше и ели.
А Татка-продавщица сказала, что дядь Женя бутылки так и не сдал и ей пришлось самой платить в кассу:
– …Вот ведь какой шельмец!
А мама опять заплакала.
Цукаты
Срежешь мякоть арбуза ножом, отнесёшь своим девочкам, а сам сидишь и догрызаешь остатки красного на корках. И вспоминаешь, как в детстве мама строго спрашивает:
– Догрызать будете или цукаты наделаем?!
И младшие кричат:
– Цукаты, цукаты!
А ты сидишь и хочешь догрызть, потому что всю мякоть съели брат с сестрёнкой, а тебе осталось твоё законное – корки и всё, что на них. Но ты тоже кричишь:
– Цукаты! – потому что помнишь, как это вкусно, и на всех точно хватит.
И мама что-то делает с корками, а потом все забывают про цукаты, потому что ещё лето, ещё много всякой вкуснятины, ещё продают в центре виноград по пять кило на человека, и ты занимаешь сразу четыре очереди и на четвёртом круге, весь взмокший, выбираешься из толпы с этой уймой винограда, понимая, что не унесёшь его, что простоял тут весь день, позабыв, что хочется писать. И плачешь, оставляя виноград прямо на дороге, бежишь за какой-то хилый кустик, продолжая хныкать от боязни наделать в штаны. Потом, облегчившись, возвращаешься – а твой виноград стоит на дороге в двух огромных разбухших авоськах и даже уже понемногу начинает подтекать.
И ты честно тащишь эту тяжесть половину пути, выдохшись окончательно, а потом встречаешь пьяненького Тимку-безногого, который лезет обниматься за коленки и всё время кричит, что ты ему как сын, что он с твоим папкой, когда маленький был, «у-ух, чего творил».
Но это ничего, зато Тимка ставит на свои культи половину винограда, и вы с ним катите по центральной улице города, жуёте немытый виноград («Продрищемся – здоровее будем!» – говорит тебе Тимка), разговариваете почему-то о спринте, и ты только сейчас понимаешь, что всё это у Тимки когда-то было – и сын, и спринт, и виноград, и… да – и ноги…
А он только знай себе кричит:
– Догоняй, шибздик двуногий! – и летит с горки прямо к твоему дому, не рассчитав и врезавшись плечом в ворота, не унывая и лишь поёживаясь от виноградин, попавших за шиворот во время падения.
…А потом наступает зима, уже нет винограда, у вас снова сидит Тимка и прихлёбывает чай из зверобоя, собранного в берёзовом околке бабушкой; колючие пучки этой травки висят над печкой и пахнут, в чашке переливаясь золотом и солнцем.
И ты вспоминаешь про цукаты на веранде, упрашивая маму по телефону позволить открыть банку с ними.
– Ешь, Тимку угости и Наташке с Димкой оставь. Отцу там чего-нибудь собери на стол, сейчас с работы придёт…
И ты бежишь, спотыкаешься на тёмной веранде, шикаешь, отмораживая пятки на ледяном полу, находишь, чуть не разбив, ту самую банку, прихватываешь вместе с ней перекрученные лимоны с сахаром, завариваешь свежий чай и выставляешь всё это богатство на деревянной плошке перед Тимкой. А он важно выливает горячее и пахучее в блюдце, прихлёбывает с него, как купчиха на какой-то картине, и сам прыскает с тобой, обжёгшись от своего мощного и громкого хлюпа.
И ты режешь хлеб, намазываешь масло, загадывая – кто первый придёт, мама или отец. И если отец – прыгнешь ему на шею и скажешь:
Текст книги «Русские дети (сборник)»
Автор книги: Макс Фрай
Соавторы: Андрей Рубанов,Людмила Петрушевская,Роман Сенчин,Анна Старобинец,Михаил Елизаров,Анна Матвеева,Максим Кантор,Евгений Попов,Алексей Слаповский,Татьяна Москвина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Лукьянов пошёл к своей даче – уже, как ни странно, не настолько уставший, даже, пожалуй, посвежевший, взбодрившийся. С удовольствием вспомнил о бутылке водки, что стоит в холодильнике. Славно сейчас выпить с устатку, да и закусить не мешает.
И вдруг всё померкло.
Провалилось.
Исчезло.
Очнувшись, он потёр глаза – с ними что-то случилось, всё вокруг стало серым.
Нет, это просто вечер незаметно подкрался, солнце ушло за горизонт, да ещё и тучи наползли.
Серый сидел у забора, на коленях у него лежал увесистый обломок доски.
Лукьянов пощупал зудящий затылок, посмотрел на пальцы.
Кровь.
– Ты этим меня? – кивнул он на доску.
– Ну.
– И зачем?
– Я сказал – убью.
– И что это тебе даст?
Серый не понял вопроса. Сплюнув в сторону, он встал и поднял доску.
Лукьянов хотел подняться с земли и понял, что не может. Будто кости вынули из тела, какой-то вялый неуправляемый студень остался.
«Растяжимость костей», – вспомнил он и невольно усмехнулся.
– Ты чё лыбишься? – подозрительно спросил Серый и оглянулся.
Никого вокруг не было, он успокоился. Высоко поднял доску, примериваясь.
– Дурачок, ты же пожалеешь, – сказал Лукьянов. – Я тебе по ночам сниться буду.
– Да щас прям!
И Серый ударил.
Но у Лукьянова откуда-то взялись силы, он рывком отбросил тело в сторону, доска вскользь ударила по плечу. Лукьянов вскочил, опёрся о забор, а потом оттолкнулся от него, упал всей массой на Серого. Вырвал у него доску, а потом обхватил пальцами тощую воробьиную шею. Сдавил. Лицо Серого побурело, он хрипел, глаза выкатились.
– Будешь ещё? Будешь? Будешь? – спрашивал Лукьянов, но понял, что Серый просто не может ответить.
Ослабил хватку.
– Бу… кхе… кха… Буду!
– Я же убью тебя, идиот! Я не шучу! Ты мне выбора не оставляешь! Ведь если я тебя не придушу, гадёныш, ты же не отстанешь, ведь так?
– Ладно…
– Что?
– Я пошутил.
– Это шутки? Ты мне череп, наверно, проломил!
– Я не хотел.
– Как не хотел? Ты именно хотел меня убить, сам сказал.
– Я пошутил.
– Не ври! Хотел убить!
– Ну, хотел. Теперь не хочу. Хватит, больно. Отпусти.
– Отпущу, а ты опять нападёшь? С какой-нибудь доской, а то вообще топор из дома притащишь.
– Ничего я не притащу. Дышать нечем, отпусти.
Лукьянов убрал руки, но не вставал.
– И что делать? – спросил он.
– Ничего. Я домой пойду.
– А если не пойдёшь? У тебя телефона нет, случайно?
– Дома.
– Скажи номера отца и матери. Позвоню, чтобы тебя забрали.
– Не помню я. Там номера длинные, у меня в телефоне просто забито – мама, папа.
И у всех так же, подумал Лукьянов. Никто не помнит ничьих номеров.
– Может, тебе денег дать, чтобы ты отстал?
– Не надо. Я домой хочу.
– Какой бескорыстный. Я ведь не шучу. Тысячу дам.
– Правда, что ли?
– Серьёзно.
– Ладно.
Вот на что они все покупаются, подумал Лукьянов. На элементарное. На деньги. Как я раньше не догадался!
Они пошли к даче Лукьянова.
Вошли в небольшой дачный домик, одноэтажный, состоящий из веранды и двух комнаток. Сколько помнит Лукьянов, отец всегда что-то доделывал, достраивал. И по сию пору сохраняется вид незаконченной стройки – в углу стоят планки плинтусов, на подоконнике рулоны обоев, у посудного шкафа – ящик с инструментами: дрель, ножовка, гвоздодёр, молоток, топор, бумажные кульки с гвоздями и шурупами.
Лукьянов взял в пиджаке ключи от машины, которая стоя ла перед воротами здесь же, на участке. В машине были документы и деньги.
Коротко пискнула и щёлкнула сигнализация, Лукьянов открыл дверцу, потянулся к сумке.
И что-то почувствовал.
Осторожно повернул голову.
Серый стоял перед машиной, пряча руки за спиной. Встретившись с Лукьяновым взглядом, он презрительно сказал:
– Чё мне тыща, мне это мало!
– Сколько же тебе? И вообще, дружочек, странно всё получается. Это ведь ты ко мне воровать залез. Но хорошо, хорошо, не буду на эту тему. Что у тебя там? Что ты там прячешь, покажи?
– Ничего я не прячу. Вылезай давай.
Серый переступил ногами, расставляя их для устойчивости.
– Ты вылезешь или нет? Мне домой пора.
Виталий Сероклинов
Шельмец
Однажды мы с Венькой нашли сберкнижки своих родителей и играли ими в номера. Я победил и наставил Веньке щелбанов.
Потом мы играли на то, у кого больше денег на сберкнижке, – и опять победил я, потому что папа с мамой три года копили на мебель, а у Веньки было только семь рублей двенадцать копеек.
Дядь Женя спросил Веньку, почему у него такой лоб красный, а тот рассказал про сберкнижки. А дядь Женя решил, что мы богатые, и на следующий день, когда все ушли на день Нептуна, стал открывать наш замок плоскогубцами.
Мы с сестрёнкой не пошли на праздник, потому что плохо себя вели, и папа нас закрыл на замок в наказание. А дядь Женя этого не знал, сломал замок, зашёл к нам и сказал:
– Ой, вы только папке с мамкой не говорите!
А мы испугались и всё равно закричали и заплакали.
Тут все сбежались, закричали на дядь Женю, стали его толкать и говорить, что его убить мало, да и надо бы. А потом папка пришёл и тоже сказал дядь Жене, что его убить мало.
Дядь Женя заплакал и сказал:
– Коль, прости, водяра попутала…
А мама прибежала, сказала:
– Жень, ты же детей напугать мог, что ж ты делаешь-то?! – и тоже заплакала.
Дядь Женя и ей сказал:
– Том, прости, я бы деткам ничего не сделал, меня водка попутала…
Потом ему ещё раз все сказали, что его убить мало, а папка его бил по носу и тоже плакал.
Потом у дядь Жени пошла из носа кровь, но он сказал:
– Простите меня все, дурак я, когда пьяный, давайте лучше в лото поиграем, погоды стоят хорошие…
И все стали на скамейке играть в лото по две копейки; тут дядь Женя всех раньше «закрылся», собрал «банк» и сказал:
– Сейчас добавлю и принесу, не разбегайтесь!
Он пошёл в магазин и стал покупать пряники; пряники были старые и все слежались, тогда он сказал:
– Беру всю коробку – гулять так гулять, и ещё лимонада давай, Натань.
А Татка-продавщица сказала, что лимонад подорожал, потому что тара дорогая стала, но она ему даст без стоимости бутылок, пусть он только завтра принесёт эти бутылки, а то вдруг ревизия. А пиво она ему налила в старую канистру, которая всегда пригождалась.
Потом мы грызли вкусные пряники, а все играли опять в лото, пили пиво и приходящим рассказывали, что наделал дядь Женя, приговаривая:
– А наш-то шельмец!..
И все удивлялись:
– Ну, шельмец!..
И Татка тоже закрыла магазин, пришла и сказала:
– Вот шельмец! Про бутылки не забудь…
Все смеялись, даже мама. Только дядь Женя не смеялся и голову прятал внутрь воротника.
А ему снова говорили:
– А ну-ка, покажись, шельмец, каков ты есть!..
И баба Софа тоже смеялась и говорила:
– Шлимазл!
А утром нам не дали поспать, все шумели, и приехала милиция, потому что дядь Женю нашли в бане угоревшим.
А Венька всем говорил, что всё равно дядь Женя ему не настоящий папка, а настоящий сейчас на космическом корабле.
Потом была невкусная лапша на скучных поминках, а Венькина мама угощала всех пряниками, и мы их хотели спрятать в «сюрпризики», но Венька сказал, что у них скоро бабушка умрёт, так что опять мамка будет всех пряниками кормить, потому мы пряники размачивали в лапше и ели.
А Татка-продавщица сказала, что дядь Женя бутылки так и не сдал и ей пришлось самой платить в кассу:
– …Вот ведь какой шельмец!
А мама опять заплакала.
Цукаты
Срежешь мякоть арбуза ножом, отнесёшь своим девочкам, а сам сидишь и догрызаешь остатки красного на корках. И вспоминаешь, как в детстве мама строго спрашивает:
– Догрызать будете или цукаты наделаем?!
И младшие кричат:
– Цукаты, цукаты!
А ты сидишь и хочешь догрызть, потому что всю мякоть съели брат с сестрёнкой, а тебе осталось твоё законное – корки и всё, что на них. Но ты тоже кричишь:
– Цукаты! – потому что помнишь, как это вкусно, и на всех точно хватит.
И мама что-то делает с корками, а потом все забывают про цукаты, потому что ещё лето, ещё много всякой вкуснятины, ещё продают в центре виноград по пять кило на человека, и ты занимаешь сразу четыре очереди и на четвёртом круге, весь взмокший, выбираешься из толпы с этой уймой винограда, понимая, что не унесёшь его, что простоял тут весь день, позабыв, что хочется писать. И плачешь, оставляя виноград прямо на дороге, бежишь за какой-то хилый кустик, продолжая хныкать от боязни наделать в штаны. Потом, облегчившись, возвращаешься – а твой виноград стоит на дороге в двух огромных разбухших авоськах и даже уже понемногу начинает подтекать.
И ты честно тащишь эту тяжесть половину пути, выдохшись окончательно, а потом встречаешь пьяненького Тимку-безногого, который лезет обниматься за коленки и всё время кричит, что ты ему как сын, что он с твоим папкой, когда маленький был, «у-ух, чего творил».
Но это ничего, зато Тимка ставит на свои культи половину винограда, и вы с ним катите по центральной улице города, жуёте немытый виноград («Продрищемся – здоровее будем!» – говорит тебе Тимка), разговариваете почему-то о спринте, и ты только сейчас понимаешь, что всё это у Тимки когда-то было – и сын, и спринт, и виноград, и… да – и ноги…
А он только знай себе кричит:
– Догоняй, шибздик двуногий! – и летит с горки прямо к твоему дому, не рассчитав и врезавшись плечом в ворота, не унывая и лишь поёживаясь от виноградин, попавших за шиворот во время падения.
…А потом наступает зима, уже нет винограда, у вас снова сидит Тимка и прихлёбывает чай из зверобоя, собранного в берёзовом околке бабушкой; колючие пучки этой травки висят над печкой и пахнут, в чашке переливаясь золотом и солнцем.
И ты вспоминаешь про цукаты на веранде, упрашивая маму по телефону позволить открыть банку с ними.
– Ешь, Тимку угости и Наташке с Димкой оставь. Отцу там чего-нибудь собери на стол, сейчас с работы придёт…
И ты бежишь, спотыкаешься на тёмной веранде, шикаешь, отмораживая пятки на ледяном полу, находишь, чуть не разбив, ту самую банку, прихватываешь вместе с ней перекрученные лимоны с сахаром, завариваешь свежий чай и выставляешь всё это богатство на деревянной плошке перед Тимкой. А он важно выливает горячее и пахучее в блюдце, прихлёбывает с него, как купчиха на какой-то картине, и сам прыскает с тобой, обжёгшись от своего мощного и громкого хлюпа.
И ты режешь хлеб, намазываешь масло, загадывая – кто первый придёт, мама или отец. И если отец – прыгнешь ему на шею и скажешь:
– А у нас дядь Тима, он мне из клёна юлу вырезал!
А если мама:
– А что зайчик передал?..
Ты уже большой, это только младшие верят, что мамины вкусности, такие же бутерброды с маслом, передаёт зайчик, но тебе-то известно, что это её несъеденный обед, но всё равно:
– А что зайчик?..
И потом приходит отец. Ты бросаешься к нему, и он садится, отпивает глоток чая, вдыхает запах цукатов и спрашивает дядь Тиму:
– Может, достать чего, разлить?..
А Тимка говорит:
– Не-е, Коль, не надо, хорошо у вас и так… Дом.
А ты говоришь:
– Дядь Тим, а ты живи у нас, и у тебя тоже будет дом, а папка тебе новые ножки сделает, а?..
А Тимка почему-то отворачивается, дёргает щекой, молчит, сжав твоё плечо, а потом говорит чуть дрогнувшим голосом:
– Разлей все ж… за новоселие, а то горчит что-то в горле.
А ты съедаешь ещё один цукат, теперь уж точно самый последний, и тебе так сладко, как бывает только в семь лет.
Пряники
В детстве болеть было приятно. Отец строжился, выговаривал за любую провинность, но если кто-то из нас хоть чуток заболевал – батя даже в лице менялся.
Лежишь: жар, рвота, перед глазами всё кружится; воскресенье, врачей не дозваться. Отец лечит по-своему, травки и взвары мне подаёт на ложечке весь день, губами лоб трогает, обнимает. Мама рядом переживает, тряпки мокрые меняет, книжку читает вслух.
К ночи становится чуть легче. Наконец-то хочется есть, только непонятно, чего именно. Не опостылевший бульон, не кашу…
– Молочка бы, пап… и пряников, свежих, с карамельной корочкой…
И будит папка среди ночи тёть Шуру, у которой дойная корова, просит чуток молока.
А пряники – те только в магазине, да время-то уже…
И ем я среди ночи пряник, запиваю парным домашним молоком – «казённое» мне нельзя, плохо мне с него. А батя положил голову на забинтованные почему-то руки – спит прямо за столом.
Наутро я просыпаюсь от строгого чужого голоса. У печки сидит участковый, разложил на коленках какие-то официальные бумаги и папку спрашивает:
– Зачем стекло высадил?
– Пряники взял… Я ж деньги на прилавок положил.
– Да видел я… Татку-продавщицу не мог, что ли, разбудить, коль приспичило?
– Да не было её, загуляла где-то… А как догадался-то?
– Так кровь же по снегу до самой твоей двери. Тоже мне тать…
Участковый смотрит на меня, видит в изголовье смятой постели ковшики с отварами, тазик с полотенцем, пузырьки лекарств.
– Старший, что ли, захворал?
– Старший. Не ел ничего. Пряников захотел…
– Ладно. Напишу «неустановленные хулиганы». А стекло – вставь. Татка верещит, грозится виновнику башку пробить – весь магазин ей выстудил. Как ты только решётку своротил… Ну ладно… Кровь у дома затри.
А сестрёнка сидит у стола и требует пряник себе:
– Тебе же для меня не жалко, да?..
Мне и вправду не жалко, я уже здоров.
А последний пряник мы делим на всех.
Чапаев
За кого нынешние пацаны играют в войнушку – не представляю…
Мы-то играли, конечно, за красных.
«Наши» лежат в окопах, притаились, а каппелевцы идут цепью. Человека три – больше за белых не находилось желающих.
Я за вражескую сторону часто играл, прямо беда какая-то – то беляки, то предатель-комсомолец на городском театральном конкурсе. Даже интересно было – стану ли когда-нибудь героем на сцене.
Так и не сложилось.
А тогда, в детстве, идёшь цепью на красных – и немного обидно: у вас дисциплина и погоны, белая кость, – а эти, с пулемётами и Анкой, должны победить. Потому что должны– они же наши. Только Чапаев должен с обрыва прыгнуть в реку.
У нас карьер был старый, с водой – вот туда наш Чапаев-Пашка и прыгал, прямо с самой верхотуры.
Пашка умел дыхание надолго задерживать. Потому он всегда был Чапаевым. Прыгнет – и плывёт, одной рукой гребя: раненый, дескать. А мы, беляки, стреляем сверху. Анку уже убили, Петьку тоже, теперь Чапая достреливаем. А он всё слабее гребёт, всё тише… И тонет, конечно, – Чапай ведь.
Потом мы, беляки, радуемся. Ну а потом красные все оживают и побеждают беляков. Даже Анка.
А Пашка, бывало, в это время ещё не выныривал – дыхание тренировал.
Однажды его так старшие пацаны выволокли – за корягу под водой зацепился. Откачали из него воду, как учили на факультативе по первой помощи, – а он первым же делом:
– Видали, как я дыхание умею задерживать?!
Видали, конечно. Но не смеялись – он же для дела.
Пашка сейчас где-то, говорят, в Надыме спасателем работает, на воде. Кого он там спасает – ума не приложу. Откуда там лето-то…
Но если будете в Надыме, не бойтесь тонуть – Пашка спасёт, ручаюсь.
Он дыхание умеет задерживать лучше всех.
Роман Сенчин
На будущее
– Оля, ну что это такое? Ты же взрослый нормальный человек, а устраиваешь тут какие-то три тополя на Плющихе. – Тётя Ира покачала головой и досадливо, с болью выдохнула. – Давай успокойся, ложись, а завтра решим окончательно. И вообще, это непорядочно просто – такое положение, а ты бежать…
Пять дней назад тётя Ира позвонила Олиной маме и рассказала, что маму мужа положили в больницу – инсульт, и предложила прислать им Олю:
– Поможет тут с Варей и, может, на подготовительные запишется. Надо ей куда-нибудь всё-таки поступать.
После звонка весь вечер в доме держалось напряжение. Мама была и рада, что появилась возможность отправить Олю в Москву, и боялась этого. Не решалась прямо спросить: «Ты-то как, согласна?» И Оля и ждала этого вопроса, и не хотела, чтоб он прозвучал. О Москве она, конечно, мечтала, а вот когда появилась возможность, испугалась…
Вместе с мамой, молча, покормили Тузку, кур, свинью. Лишь когда наливали свинье, мама вздохнула:
– Скоро пороситься будет… Стайку почистить надо, а то зараза…
Оля неопределённо мыкнула.
Ужинали тоже молча, под телевизор, который сначала смешил передачей «Поле чудес», а потом стал пугать программой «Время». Вместе помыли посуду, и когда Оля направилась к себе, мама спросила:
– Ну как решила-то?
– А? – Она, ясно, поняла, о чём мама, но это «а?» вырвалось само, хотелось оттянуть ответ.
– Поедешь, нет? Я за тебя решать не могу. Двадцатый год человеку…
– Поеду, если отпустишь. И тёте Ире ведь помощь нужна.
– Нужна-а, – со вздохом, глядя в сторону, повторила мама; казалось, хотела сказать много и наверняка нехорошее, но не стала. – Ну так что, – повернулась к Оле, – если едешь, надо собираться. И утренним автобусом…
И стали собираться. Протёрли тряпкой пыльный чемодан, сложили туда одежду, тапки, пакет с разной гигиеной… Мама, как всегда, когда начинала делать даже самую неприятную работу, быстро разазартилась. И сейчас принесла из чулана кусок сала, сама спустилась в подпол, достала банки с вареньем, солёными грибами…
– Мам, ну как я всё это дотащу? – взмолилась Оля, наблюдая, как она запихивает в чемодан эти банки.
– Ничего, он на колёсиках. А тут домашнее.
– А в поезд как?
– Помогут. Там встретят… – Мама задыхалась то ли от спешки, а скорее, от волнения.
Спохватились, позвонили тёте Ире, сказали, что Оля завтра выезжает.
– Если с поездом всё нормально… В общем, утренним автобусом завтра. Купит билет на станции и позвонит. Встретьте.
– Да, конечно-конечно! – Тётя Ира обрадовалась.
Когда ложились спать, мама велела завести будильник.
– Я в сотике на шесть поставила, – сказала Оля.
– Ещё и будильник надо. Мало ли…
Спорить не стала, покрутила ключик заводки на старом, тяжёлом будильнике «Рассвет».
– Спокойной ночи, мам.
– Спокойной… Давай, что ж…
Дом был большой, с тремя комнатами и просторной, тоже как комната, кухней. Дом построил Олин прадед, мамин дед, лет семьдесят назад, и с тех пор его даже не ремонтировали – всё было так крепко, надёжно сделано. Единственное, шифер покрасили, чтобы не трескался и не зарастал мхом…
Жило здесь много людей, а теперь остались только Олина мама и Оля. Старший брат жил в городе, папа умер в пятьдесят два года, а до этого несколько лет не то чтобы болел, а как-то ко всему потерял интерес, перестал хотеть жить. Почти постоянно сидел на заднем дворе, курил. Он был родом не отсюда, приехал по распределению работать агрономом, но почти всегда приходилось быть то трактористом, то скотником, то вообще за счёт своего хозяйства жить…
Бабушка с дедушкой тоже нестарыми умерли – Оля их почти не помнила, – родили, подняли трёх сыновей и двух дочерей и ушли.
Тётя Ира, самая младшая из маминых братьев и сестёр, уехала в Москву сразу после школы; Оля тогда была ещё совсем маленькой. Осталась в памяти сцена, как провожали – со слезами, причитаниями, будто хоронили. Это были девяностые годы, разруха и слухи о полной скорой гибели. Все держались за то, что имели, охраняли денно и нощно, старались сберечь, все вокруг казались врагами. А тут семнадцатилетняя девчонка берёт и едет в Москву, в самый центр того вихря, что разметает страну.
– Ты пропадёшь там, Ирина! – голосила Олина мама, сама ещё молодая, но в тот момент показавшаяся Оле старой и некрасивой. – Вот были бы родители, они б тебя просто заперли в чулане, и всё! Ну куда ты там, И-ир?! Ведь сделают проституткой какой-нибудь. Ну хоть в город – там Сергей, Виктор, а тут в Москву эту… И-ир!..
Что отвечала тётя Ира, Оля не запомнила. А может, и ничего не отвечала. Молчала упорно.
Уехала с копейками в кармане, но потом папа признался, что дал ей, сколько у него было заначено. Мама сначала стала ругаться, а потом, наоборот, – обняла его.
– Правильно, спасибо. Она бы в любом случае… а так хоть… Спасибо.
Тётя Ира устроилась в какую-то фирму, окончила какие-то курсы. Теперь главный менеджер в большой компании.
Несколько раз она приезжала летом к ним, в первые дни с удовольствием полола грядки, ходила за животиной, которая её, незнакомую, пугалась; тянула Олю с собой в лес за грибами и ягодами. А потом начинала скучать, тускнеть и уезжала раньше времени.
В последний раз тётя Ира была в позапрошлом году с дочкой. Но у четырёхлетней Вари обнаружилась аллергия то ли на комариные укусы, то ли на какое-то растение в огороде – волдыри пошли по всему телу, и они быстро вернулись в Москву.
Мама в Москве никогда не была – как-то боялась ехать туда, когда её звали, отмахивалась: «Я и в город съезжу – неделю потом голова болит, а туда – вообще лопнет». Но чувствовалось за такими отказами нечто вроде обиды на судьбу: «Не суждено мне там жить, так чего и ехать?»
А Оля в Москве бывала часто. Ну, не часто, но не реже большинства своих земляков. Раз в два года – точно. Да и что? – три часа на автобусе до станции, а потом семь часов в поезде. И вот он, Ярославский вокзал, метро, несчётные волны людей, сотни машин. Шум, гам, жизнь… Столица.
Тётя Ира жила с мужем, дочкой и мужниной мамой недалеко от метро «Алексеевская». Прямо совсем недалеко – минут пять идти. Квартира в три комнаты, большая кухня. Но всё равно как-то тесно, стиснуто. За дверью – чужое пространство, и вот торчишь в квартире, как в клетке какой-то…
Дома Оля редко, особенно летом, сидела в избе. То в огороде, то в летней кухне, то просто во дворе под черёмухой… Когда шёл затяжной дождь, который запирал их с мамой под крышей, чувствовала тоску и скуку. И телевизор не помогал, а книги читать она не приучилась… Зимой тоже в последние годы было скучно, и тогда сильно тянуло куда-нибудь деться отсюда. Казалось, что за селом счастливый и яркий мир, а она здесь киснет и умирает. И Оля отправлялась или к кому-нибудь из дядьёв в город – областной центр, или в Москву. Гостила несколько дней, убеждалась, что ничего яркого и счастливого нет и там, и возвращалась в село, как на надёжный островок.
Сначала после девятого класса, а потом одиннадцатого Оля собиралась куда-нибудь поступать учиться. Но так и не решала куда, и вскоре желание пропадало. В селе было два больших предприятия – вечно полуживой леспромхоз и маслосырзавод, который то закрывался, то открывался, и когда открывался, у большей части жителей появлялась работа… Оля тоже туда устраивалась два раза, но каждый раз месяца через три-четыре оказывалась не у дел. Подменяла уходящих в декрет или отпуск продавщиц в магазинах, библиотекаршу…Но чаще занималась домом, их с мамой хозяйством. Помогали денежные переводы от дядь. Понимала, что это долго продолжаться не может, и поэтому звонку тёти Иры обрадовалась, увидела ясно новую, настоящую жизнь впереди. Да и мама наверняка тоже. Поэтому и так засуетилась, собирая чемодан, за чем-то вроде обиды на бросающую её здесь дочь пряча страх, что шанс начать новую жизнь может быть не использован.
Рейсовый «пазик» пришёл почти вовремя – без пятнадцати десять. Это была его конечная остановка. Водитель заглушил мотор, вылез из кабины. Пассажиры потихоньку забирались в салон.
– Ноги оббивайте, – сказал водитель, закуривая, – а то в лужах сидеть будете.
– Да-а, – вздохнули в ответ, – апрель на носу, а снега вон…
– Глобальное потепление…
Оля с мамой еле дотащили-докатили чемодан. «А как я там одна?» – с ужасом думала Оля, но тут же спасительно рисовалось, что в городе тротуары чистые, повсюду эти пандусы, а в поезд его обязательно помогут поднять…
– Ну что, едем? – то ли пассажиров, а скорее себя спросил водитель и стал собирать деньги.
Мама стала наказывать Оле, чтоб была осторожней, выбрала подготовительные курсы и настраивалась поступать, чтоб Ирину там не очень донимала:
– Они там в Москве нервные…
Оле стало неудобно – вокруг люди, слушают. Было бы ей двенадцать лет, а тут – двадцать скоро.
– Ладно, мам, всё я понимаю.
Взглянула ей в лицо и чуть не заплакала – такая она была сейчас жалкая, одинокая. Словно Оля навсегда её покидала.
– Ма-ам!..
– Ладно-ладно, всё. – Мама попятилась к выходу. – Всё… ладно… Счастливо.
– Докуда? – спросил Олю водитель.
Она протянула деньги:
– До города.
До ближайшей железнодорожной станции было недалеко – чуть больше сорока километров. Но там останавливалось всего два поезда, которые шли на Москву, да и билетов на них часто не оказывалось и приходилось покупать на межобластные, добираться до города и там уж садиться на московский. Поэтому обычно сразу ехали в областной центр на автобусе. Надёжней.
Но до центра было почти сто пятьдесят километров, и сейчас, когда «пазик» тяжело, как уставшее животное, сдвинулся с места и медленно, переваливаясь на кочках льда и спрессованного снега, потащился прочь из села, совсем не верилось, что он преодолеет это расстояние… Летом пускали большие современные автобусы, даже с туалетами, а в зимний период ездил этот вот «пазик». Пассажиров мало, да и жалко, наверное, было убивать на таких дорогах современные автобусы.
Все знали в селе, что когда-то железная дорога проходила совсем рядом – за северной окраиной осталась насыпь. Это была ведомственная дорога – старики значительно выделяли слово «ведомственная», – её строили для перевозки леса в тридцатые – пятидесятые годы. Но пока строили, лес повырубили. Гонять пассажирские поезда по малозаселённой территории оказалось совсем невыгодно, и рельсы сняли. Автомобильного сообщения, дескать, достаточно.
И вот «пазик» вёз Олю и ещё человек пятнадцать в город. По пути некоторые сходили в деревеньках и сёлах, кое-кто забирался со своими сумками и мешками… Поселения по бокам трассы попадались нечасто и были в основном крошечными – несколько тёмных избушек, но почти в каждом огромная церковь и широкое старое кладбище.
Некоторые церкви были недавно отреставрированы и выглядели новенькими. Другие же – покрыты лесами, и иногда люди на этих лесах что-то делали. Но самую большую церковь, с колоннами, высоченной колокольней, не трогали. Да и невозможно было представить, как можно из этих развалин сделать крепкое, красивое здание… Да и, главное, зачем? Рядом вон всего несколько жилых домишек.Хотя, может, благодаря церкви и люди сюда вернутся. Вот их село – по преданию, один монах, ещё во времена татаро-монголов, искал свободную землю и оказался в их местах. Построил там скит возле родника, потом пришли ещё монахи, потом крестьяне, купцы, стрельцы. В шестнадцатом веке село стало городом с крепостью, тремя церквями. При Екатерине Второй, правда, город был разжалован в по сад, а теперь просто большое село. Почти три тысячи человек живут вокруг трёх церквей.
Билет купила удачно – всего три часа пришлось ждать поезда. Никому из родни, живущей в городе, звонить не стала. Зачем дёргать? Прибегут, поздороваются, а тут уже посадку объявят… Отправила эсэмэску маме, что всё нормально; связалась с тётей Ирой, сказала, когда прибудет.
– Отлично, Оль, молодец! Какой вагон?.. Всё, встретим.
Встретил муж тёти Иры Андрей. Высокий, спортивный, но вечно с замотанным выражением лица. С таким лицом про сыпался, ходил, смотрел телевизор, даже футбол и юмористическое, шёл вечером в спальню… В этот раз замотанность можно было объяснить несчастьем с его мамой, а чем объяснить остальные десятки дней, в которые Оля видела его всё с таким же выражением?
Хотя у большинства людей в Москве на лицах нечто подобное, и даже если кто-нибудь на улице, или в транспорте, или в кафе искренне оживится, засмеётся, расслабится, то заблестевшие глаза очень быстро опять потускнеют, выражение замотанности вернётся.
По пути от вокзала до дома Оля всё порывалась спросить Андрея, как здоровье его мамы, как вообще здесь у них, но оборачивалась к нему, видела его лицо и осекалась. Лицо не то чтобы выражало недовольство, что вот пришлось рано утром ехать за племянницей, или горе, что мама в больнице. То есть на лице было и это, и ещё много-много всего. Будто все проблемы, несчастья, трудности ложились на него, врастали в кожу, стягивали её, превращая в морщинистый овал.
Глубокие морщины мужчин украшают, а вот такие – мел кие, похожие на паутину – делают жалкими. И неважно, красивый он, сильный, добрый, умный – эта паутина на лице вызывает жалость… Не так давно по телевизору шёл сериал «Краткий курс счастливой жизни», и вот там такой же главный герой – всем хорош, кроме замотанного выражения лица и этой паутины.
Оля косилась на Андрея, жалела его, боялась заговорить и ждала, что заговорит он. А он напряжённо смотрел вперёд, на дорогу. И лишь когда подъезжали к дому – доехали очень быстро, улицы были ещё почти пусты, – он слегка улыбнулся, но как-то так, что уголки губ не поднялись, а, наоборот, опустились:
– Ну вот, проскочили до шквала.
– Что? – Оля не поняла.
– Сейчас ломанутся в центр… До полудня пробки будут глухие.
– А, ну да…
Тётя Ира обрадовалась Оле, с восхищением рассматривала её.
– Года полтора не виделись, а как изменилась! Была ещё девчонкой в тот раз, а теперь уже… Кровь с молоком.
Оля смущалась; кивнула на чемодан:
– Тёть Ир, там мама варенья положила, грибов…
– Не называй меня тётей… Какая я тебе уже тётя?..
– А как? – Оле показалось это требование диким. Действительно, как называть тётю Иру, если она ей тётя?
– Ириной просто. Одно дело, когда тебе было пятнадцать, даже семнадцать, а теперь – двадцать скоро. Придём куда-нибудь, а ты – «тётя, тётя»… И – на «ты». Договорились?
– Да.
– Так… – Тётя Ира взглянула на часы, и лицо сразу стянула эта замотанность, и из молодой, красивой она превратилась в невыспавшуюся, придавленную грузом проблем и дел женщину. – Так, почти семь. Надо Варю будить. Завтракаем – и мчимся.
– Да уж, мчимся, – громко вздохнул Андрей; он стоял на кухне в пальто с чашкой в руке. – Я, наверно, сейчас сразу поеду. Хоть доеду нормально.
– А позавтракать?
– Ну, я уже съел бутерброд… Поехал, короче.
– Ладно, давай. Счастливо… Так, Варя, вставай!
Может быть, Оля за эти полтора года, пока они не виделись с тётей Ирой, действительно изменилась – судить ей о себе было трудно, но вот Варя изменилась здорово. Совсем другой ребёнок. То есть не ребёнок, а уменьшенная копия тёти Иры… Полтора года назад это был такой, как её называли, «пупсёночек», теперь же – тонкая, с длинными русыми волосами, как у мамы. И лицом очень на неё похожа.
Постанывая со сна, с полузакрытыми глазами, Варя прошлёпала в сторону туалета.
– А поздороваться? – сказала тётя Ира.
Варя, не глядя на Олю, буркнула:
– Здравствуйте…
– Так, Оль, проходи на кухню. В темпе завтракаем – и пора уже. Помчимся.
Это повторение «помчимся» кольнуло Олю. Так, наверное, человек, стоя на берегу холодной реки, оттягивает момент броситься в неё: «Постою чуть-чуть и – нырну… Мышцы разогрею и тогда уж – нырну».
– Как доехала? Нормально?.. – быстро спросила тётя Ира и, не дожидаясь ответа, стала рассказывать о своём: – Совсем зашились, хотели уже женщину нанимать, чтоб возила. Но ведь страшно – чужой человек. Представляешь, Ан ну Георгиевну прямо на улице инсульт!.. Утром всё нормально, а поехала, и как только из метро вышла – удар… Звоню, не отвечает и не отвечает. И Варя неизвестно где. Дураки, всё думали, что ей рано ещё мобильник… Я чуть с ума не сошла – тут на работе завал, а где ребёнок – неизвестно… Как мама?.. Как она там, и без водопровода?.. Надо её сюда перевозить… А, заходи, Варь, садись.