Для российского читателя имя Бориса Константиновича Зайцева (1881–1972гг.) прочно связано с эмиграцией, поскольку большую часть своей жизни он прожил за рубежом. Но главной темой его творчества стала судьба России, которую писатель вынужденно покинул в 1922 году. Ей он посвятил свои рассказы, повести, романы, очерки, эссе. Произведения Б.Зайцева издаются сейчас довольно широко, но большая часть наследия до сих пор находится за границей.
Многие современные критики выделяли в раннем периоде творчества Б.Зайцева тему жизни и смерти. Ей посвящены такие рассказы, как «Мгла», «Тихие зори», «Священник Кронид». Писатель в ранних произведениях воспринимает мир как единое целое, части которого взаимосвязаны и взаимодействуют. Их объединяет идея стремления человека к познанию бытия и поиск им гармонии в окружающем мире. В основе сюжета этих рассказов лежит «история» человеческой жизни. Мы рассмотрим два произведения Б.Зайцева — рассказ «Священник Кронид» (1905) и повесть «Аграфена» (1907).
Рассказ «Священник Кронид» был написан в 1905 г. Первым читателем и судье стал Л.Андреев. Удивительна реакция писателя на этот рассказ. Б.Зайцев признавался, что он написал этюд-размышление о жизни, о гармоничном существовании своего героя в мире, о его привязанности к русской земле и природе. А Л.Андреев увидел же в нем связь с древнейшей литературой и мифологией, в частности, он попытался Б.Зайцеву раскрыть историю имени Кронид, проследить его корни и истоки.
В центре рассказа — жизнь и служба деревенского священника. У него редкое имя Кронид (корень имени происходит от греческого «хронос», т. е. время). Можно предположить, что писатель создает портрет человека своего времени, ценность которого заключалась в служении народу, Богу, семье, русской земле: «…он человек рабочий, честный, тридцать лет попом, имеет камилавку…» [1, с.48].
Пантеистичность мировосприятия писателя проявляется уже в портрете героя, который он создает в рассказе. Улыбкой, бровями и ласковым обхождением с людьми напоминает солнце. Продолжая дорисовывать портрет священника, автор подчеркивает его связь с небом — божественными силами и тесную привязанность к Земле, т. е. Б.Зайцеву очень важны два начала: одновременная приверженность к небесному — божественному и к природному — земному.
С одной стороны, жизнь героя — это соблюдение христианской культуры и традиции, она прослеживается от окончания Великого поста до Троицы. С другой стороны, автору важно подчеркнуть слияние его героя с природой: «…пока Крон читает и молится, в теплой ночи неустанно гудят ручьи, полным тоном, как могучие трубы, а звезд вверху без счету, они неожиданно встают от горизонта, заполняют тьму и так же сразу пропадают у другого края неба» [1, с.49]. Писатель сознательно поэтизирует изображаемый им пейзаж. Поет своеобразный гимн природе, воспринимая ее как часть души окружающего мира и воплощение в ней души человека. Через пейзаж отражает внутреннее состояние повествователя.
Пантеистичность мировосприятия Б.Зайцева выражается и в том, как его герой черпает силу из окружающей природы и считает, что в ней отражается частичка его души:«…Крон сидел и смотрел, а в пруду горизонтально дремали карпы, такие же старые, как он сам; временами мягкие плотички подходили к самому верху, высовывались, пускали круги. В движениях рыб была лень, и Крон чувствовал тогда свои годы и силу весны…» [1, с.52].
Пантеистическое мировосприятие воплощается в рассказе при помощи импрессионистической поэтики, художник ценит и замечает каждый миг природы: «…сверху гремело уже раз при глубочайшем тепле и могущественных тучах; блистало, а пред ударом белая молния осеняла траву… Потом все уносилось, точно чья-то забава на небе, но на полях овес всходил веселее, и внизу по лугам трава тучнела. Земля становилась парной гущей, ползла под ногой. Но на другой день опять выходило на небо солнце, сразу все сохло и произрастало в глубине…» [1, с.51–52].
Подытоживая свои размышления над жизнью главного героя, в рассказе на первый план выходит авторская идея о всеединстве Бога, человека и природы: «Крон скрылся у бакалея и посмеивается на дождь; наверху над ним парусина быстро промокла, но он не беспокоится и без шляпы выставляет под дождь голову…Божественная радуга висит на небе. Крон в солнечных лучах идёт домой и подбирает рясу…» [1, с.53].
В рассказе повествователь чувствует полное слияние человека с природой, в буквальном смысле растворение в прозрачном пространстве. Он способен почти физически ощутить «радостное» соединение дождя с землей, зарождение молнии в небе. Лирический монолог повествователя — это гимн красоте природы, родине и крестьянскому труду. Здесь, как и во многих произведениях Б.Зайцева, главное не действие, не событие, а состояние, настроение, переживаемое рассказчиком-повествователем.
По христианским канонам душа человека достойна вечной жизни. После смерти она может явиться на эту Землю в новом перерождении. Богу подвластно неопровержимое право дать жизнь, продлить её до определенного предела, а затем прервать, призвать человека к себе. «Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают. Все, что может рука твоя делать, по силам делай. Потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости» (Екклесиаст 9:5,10) [2, с.312]. Все проявления духовной жизни человека, любовь, ненависть, знание, мудрость, размышление Екклесиаст ставит в неразрывную связь с телом. С разрушением тела прекращаются и жизненные проявления, наступает состояние глубокого сна, состояние полужизни.
Крон — труженик, крестьянин; именно созидательный труд на земле утверждается в произведении как основная сила совершенства. Благодаря тому, что Крон не только священник, писателю удается показать жизнь российского крестьянства, его заботы и праздники в период от окончания Великого поста до Троицы. Художественное пространство в произведении — это и дом Крона, и церковь, где ведет он службу, и вся деревня с ее окрестностями. Языческие и христианские традиции сочетаются в нем, образ церкви включает в себя всеединство Бога, человечества, природы: «…пока Крон читает и молится, в теплой ночи неустанно гудят ручьи, полным тоном, как могучие трубы, а звезд вверху без счету, они неожиданно встают от горизонта, заполняют тьму и так же сразу пропадают у другого края неба» [1, с.51]. Жизнь деревни протекает в гармонии с природным и божественным началами. События ее, их неспешная смена и лежат в основе движения сюжета. Пасха, которая также вошла в природный календарь и стала праздником весны, день Егория, когда освящают скот, праздник Троицы, до него — ярмарка. Крон, как языческое божество, управляет этим миром. Связь его с народом и природой неразрывна.
По роду деятельности он часто видел смерть людей: «Много старых, морщинистых стариков перемерло на Кроновом веку, — с некоторыми из них он ребенком играл в лапту, — и всех он просто и хорошо хоронил, на кладбище за селом. Иногда вспоминает он их де́дов, тех, с кем жил его отец и дед, и еще много других, кого не знает, но которые были тогда, и неизвестными ушли отсюда — все в одно место, туда же, на кладбище, где и о.Петр, Никодим и другие» [1, с.52].
Для героя смерть, похороны — дело привычное, но Кронид не может привыкнуть, объяснить смерть детей. Сама природа в этот момент окрашивается в импрессионистические тона: «…Последнее время много ребят поумирало, «все живот». Маленькие гробики легко и быстро тащат на кладбище, на горе, в дальний угол, здесь много детских холмиков: среди них трава, а рядом канава с полынью. Очень далеко видно отсюда; славная страна лежит вокруг, как золотое блюдо…; Крон неторопливо воскуряет ладан, смотрит вдаль; в мерном полете кадильница сначала подымается над горизонтом в небо, потом уходит вниз. С четырех сторон идет несильный ветер, дымок бледно и покорно стелется, сизеет. Сзади плачет баба; красный юноша подпевает. Скоро опускают гробик — и конец…» [1, с.53].
По христианским канонам душа человека достойна вечной жизни. После смерти она может явиться на эту Землю в новом перерождении. Кронид как никто это понимает и принимает.
Наиболее значительным дореволюционным произведением Б.Зайцева, затрагивающим тему жизни и смерти, считают повесть «Аграфена» (1907), которую сравнивают с драмой «Жизнь Человека» Л. Н. Андреева. Рассказ посвящен вечному обретению себя, очищению через земные муки. Перед нами предстает история жизни крестьянки, познавшей страдания, горечь утрат, крушение надежд, но смирившейся и принявшей все испытания, выпавшие на её долю как божественную благодать. Примечательно, что через эпизоды жизни простой крестьянки Аграфены автор раскрывает не только сущность русского национального характера, но и решает вечные философские вопросы. Проблемы жизни и смерти, счастья и страданий, порочности и чистоты касаются каждого человека.
В повести «Аграфена» прослеживается идея о Боге и вечной любви. Бог сливается с природой. Он — сама вечная и мудрая природа. Религиозная направленность мировосприятия писателя здесь противоречива: с одной стороны, христианская точка зрения, с другой — элементы пантеизма, начала чисто языческие: «…она стала на коленях и молилась вслух полям, овсам, небу, Богоматери кроткой и милостивой, посетившей в тот вечер нивы» [3, с.80]. Автор пребывает в мистико-пантеистическом состоянии. Христианство же воспринимается им скорее со стороны эстетической: оно проявляется как общее состояние души художника.
Значительное место в «Аграфене» занимают пейзажные зарисовки, изображенные сквозь призму повествователя. Есть в повести эпизоды, в которых описания природы соотносятся с сознанием героини. Автор использует для этого способ замещения повествователя персонажем: «Чуть видные, молочно-пепельные облачка тянулись в небе; гроздья рябин краснели, внизу лежал пруд: кристальный, глубокий, — зеркало. У его берега не могла Аграфена не остановиться, и, смотря на прозрачные отраженья в нем, — прожила она мгновения бессознательной мудрости. Ее дни, скорби, утраты, та печаль расставания, что глодала ее сейчас, на мгновение были приняты в светлое лоно. И там преобразились» [3, с.95]. Состояние природы передает внутренний мир Аграфены. На миг ей кажется, что все прошло мимо нее, ее жизнь подходит к логическому завершению. Она не видит свое будущее. На мгновенье Аграфене показалось: происходящие события в ее жизни, как времена года, сменяются и следуют чередой.
Композиционно повесть распадается на три части, отражающие этапы жизни героини. В юности Аграфена испытывает жажду, любовь к окружающему миру. Этот период совпадает с первой влюбленностью: «На дальней заре своей жизни, семнадцати лет, стояла Груша в поле, ранней весной. Пели жаворонки, было тихо и серо — апрель, под пряслом бледно зеленела крапива. Груша слабо вздохнула и пошла тропинкой от деревни к большаку…» [3, с.81]. Молодая девушка не верит в Бога, она вообще не задумывается о нем, у нее нет в этом потребности. Но героиня подспудно чувствует тесное слияние с ним.
В зрелые годы, когда Аграфена работала служанкой у барыни, она впервые стала матерью и задумалась о Боге, ее одолевают тягостные и душевные переживания. Жизнь наконец-то обрела смысл. Хотя были в ней периоды и счастья, и отчаяния. Героиня обращается к Богу, начинает осознанно ходить в церковь: «…там она на коленях перед стареньким отцом Досифеем поведала свои печали, плакала и взывала к Богу, прося дать сил. Отец Досифей <…> дал облегчение душевных тягот.
— Возвратись к дочери, ты мать, твое сердце полно чистой любви к ребенку. Проведи оставшуюся тебе часть жизни в служении ему…» [1, с.92].
Сама природа давала ей надежду на светлое будущее. Возвращаясь домой, Аграфена: «…поняла, что тяжелое и огромное осталось сзади; а сейчас так тихо и просто покойно на душе, как не запомнит давно…» [1, с.87]. Священник призывает Аграфену выполнить свое главное предназначение на Земле — быть матерью, принять христианское смирение.
Подсознание героини подсказывало примкнуть к религии, вере, Богу, что нашло отражение во сне о черной монахине с полной до краев чашей. Этот образ становится символом полноценной жизни с осознанной верой в Бога. С этого момента героиня все чаще и чаще задумывается о неизбежности смерти и будущей вечной жизни.
Анюта, дочь Аграфены, единственное «…светлое упование стареющей жизни…» [3, с.96]. Б.Зайцев сумел показать душевное родство этих 2-х женщин, даже после смерти одной из них: «Два дня лежало тело Анюты у матери. Она сидела с ним рядом, молчала и не пускала никого. Ей казалось, что сейчас она знает нечто, чего сказать никому нельзя и чего все равно никто не поймет» [3, с.99].
Смерть дочери приводит Аграфену к Богу, к смирению перед скорой смертью: ««Вот идет та, которую называли бедным именем Аграфены, вкусить причастия вечной жизни». Это были последние слова» [3, с.100]. Прийти к Богу — это принять и смириться с неизбежностью смерти, потому что православие учит, что смерть — это всего лишь переход в вечную жизнь, то есть вера для Аграфены, а значит, и для Б.Зайцева — это способ преодоления страха смерти.
Образ черной монахини — традиционный для русской литературы (вспомним хотя бы рассказ А.Чехова «Черный монах») — тоже становится знаком смерти. В повести «Аграфена» он встречается несколько раз, сопровождая главную героиню: «И в тот весенний час, в полудне пути от дому, случайно задремав на большаке, она видела торжественный сон: мимо, по бледно-зеленым зеленям, медленно и нестрашно шла черная монашка. В руках у ней сосуд» [3, с.97]. Это первое появление черной монахини как напоминание о том, что человек смертен, поэтому она идет пока «медленно и нестрашно». Последний приход черной монахини связан со скорой смертью Аграфены, сразу узнавшей ее. Монахиня протягивает ей скудельный сосуд, чтобы «вкусить причастие вечной жизни» [3, с.52].
По Б.Зайцеву, гармоничное существование человека в мире — это его слияние с небесным и земным, готовность к тяжелому крестьянскому труду и верному служению Богу.
Фраза «причастие вечной жизни», звучащая в конце произведения, подводит итог размышлениям над смыслом человеческой жизни и позволяет выявить позицию автора: человеческая жизнь — лишь краткий миг на земле по сравнению с Вечностью. Смерть — это не небытие, не конец, а возможность проникнуть в тайны Вечной Жизни за пределами земного странствия. Вечное время в своем движении присутствует в каждой мысли писателя, в каждом образе. Все свершается по законам природы, и горе житейское и радости — все подвержено роковому ходу времени. Печаль и меланхолия настигают того, кто задумывается над течением всего сущего.
Литература:
1. Зайцев Б. К. Священник Кронид // Зайцев Б. К. Осенний свет: Повести и рассказы. — М., 1990. — 223 с.
2. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета (канонические). — М., 2012. — 1220 с.
3. Зайцев Б. К. Аграфена // Зайцев Б. К. Осенний свет: Повести и рассказы. — М., 1990. — 223 с.
Основные термины (генерируются автоматически): Вечная Жизнь, Бог, жизнь, рассказ, черная монахиня, земля, Крон, небо, окружающий мир, человеческая жизнь.
Тема рассказа Б. Зайцева — это вечное обретение себя, очищение через земные муки. Перед нами возникает целая история жизни крестьянки, познавшей страдания, горечь утрат, крушение надежд, но принявшей в конечном итоге свою жизнь, благодарной судьбе и богу. Примечательно, что через эпизоды жизни простой крестьянки Аграфены автор раскрывает не только сущность русского национального характера, но и решает вечные философские вопросы. Проблемы жизни и смерти, счастья и страданий, порочности и чистоты касаются каждого человека.
Сам рассказ состоит из тридцати глав. Каждая главка — определенная веха в биографии главной героини. Судьба ее сложилась трагически. Вначале повествования это юная, прекрасная девушка, полная надежд на счастье и любовь. Состояние души героини гармонирует с окружающей весенней природой. Пейзаж здесь играет важную смысловую роль. Символ любви героини к молодому голубоглазому барину — тонкие ландыши. Это пора пробуждения, становления духовного мира Аграфены, «ранняя заря». Поэтично и трогательно описываются ее чувства во время прощания с любимым: «ее детское горе исходило слезами, как таяли облачки — таяла скорбь в ее сердце, оставалась заплаканная душа, просветлевшая и опрозраченная. Доминирующая черта ее образа — стремление любить, готовность посвятить себя другому человеку, короткость. Но ее первое чувство было таким же недолгим и пронзительным, как та весна. Барин уехал, даже не взглянув на нее. Проходят годы, «бело-тихие, точно приплывшие по безбрежным снегам». Аграфена переехала в город, к барыне. Казалось бы, жизнь героини вошла в привычное размеренное русло. Но с ней незаметно происходят очень важные внутренние перемены. Она задумывается о смерти. Впервые это случается в церкви, при лампадах. Она задумалась об искренности и глубине своей веры. Здесь в своеобразной, скрытой форме начинает звучать тема праведничества, так характерная для русского народа. Конфликт социальный здесь словно отодвинут на второй план. Главное противоречие развивается в душе героини. Она тянется к прекрасному, вечному богу, но в земной жизни ее охватывают губительные плотские страсти. Показательна в этом отношении ее страсть к кучеру Петьке. Понимая губительность своих низменных порывов, Аграфена все же уступает велениям тела. Жажда, порыв к любви оказывается непреодолимо сильным. Хотя сам Петька — человек темный, порочный, жестокий. Их любовь негармонична, она больше напоминает схватку: «победный огонь лился из его глаз: весь свет казался ему добычей, а борьба — жгучей и опьянительной». Сама Аграфена называет свою любовь «кровавой, больной». Это чувство, скорее угнетает, нежели дает радость и покой. В один из таких мучительных дней Аграфена поняла, что ждет ребенка. Тут же интонация рассказа меняется, становится очень лирической. В этом состоянии и проявляется тесная связь женщины с богом. Теперь она стала хранительницей новой жизни. Именно здесь впервые появляется ведущий образ- символ судьбы героини — сосуд. Ее новое состояние сравнивается сосудом: «Она стояла, точно предстала перед богом, как покорный сосуд, скудельный сосуд Его благодати и ужаса, и некто тихою десницей навсегда отмахнул от нее время, когда она была беззаботной». Аграфена впервые поняла, что человек — это лишь сосуд, наполняемый божьей благодатью, направляемый чем-то высшим, вечным. Границы узкого мира Аграфены разомкнулись. Не для нее одной теперь стала идти жизнь. Эта вера помогла ей пережить измену и зверскую жестокость Петьки, узнавшего о ее беременности. Снова возникает мотив истерзанной плоти и души: «было безмолвно в ее душе, стояла пустота, палимая бесплотным огнем». Это стало вторым разочарованием Аграфены. Вновь она осталась одна наедине со своим горем и ранами.
После рождения Анюты героиня решает изменить свою жизнь, становится серьезнее, собраннее. Она решает жить во имя дочери. Для ее блага Аграфена посылает Анюту в деревню, к матери, а сама остается на заработки в городе. Она переехала к старой няне ее барыни. Ужас страшного суда, наказания за грехи стал проходить. Смерть представлялась ей теперь «надвигающейся мерным и торжественным ходом». «Она шла неотвратимо, как крылатая царица, звучала бархатно-черным тоном». В скором времени скончался и муж няни — Мунька. На кладбище героиню снова охватывает таинственное чувство сопричастности всему миру, чему-то вечному. Жизнь показалась ей «широко раздвинутой». Даже воздух стал для нее прозрачным, просветленным. В странном видении ей почудилось что-то близкое, наполняющее сердце сладкой болью. Но чувство озарения вновь растворяется в потоке плотской любви к молодому студенту, который любит другую девушку. Снова тело горит от зверской, «дикой, темной, непонятной любовью». Земная любовь Аграфены обречена на разлуки. Она приносит ей только страдания.
Автор выступает здесь тонким психологом. Страсть, плотские стремления Аграфены он описывает сумрачными, гнетущими, пугающими красками: «холодная тень цвета пепла легла ей на душу. Нечто темное встало, загородив дорогу». В ощущении же высшего назначения человека, благодати мира душа Аграфены наполняется другими красками: серебряными, хрустальными, светлыми, розовыми. Снова в рассказе возникают цветы — вербочки. Это — еще один символ очищения, нежности, которую так легко уничтожить. Аграфена возвращается в родную деревню, к дочери. Круг замыкается. Но испытания героини не кончаются на этом. Трагически обрывается жизнь ее девочки, бросившейся от несчастной любви в реку. Мольбы матери к богу о том, чтобы он сберег ее Анюту, остались в прошлом. Нет горше несчастия для матери, чем гибель ее дитя. Так, Аграфена лишилась последней надежды в жизни, единственного человека, связывавшего ее с суетной землей, помогавшего переносить бесконечные лишения. Здесь автор использует несобственно-прямую речь, непонятно, кто говорит с героиней — бог, судьба, провидение: «Ты жила, девушка Анна, в любви; это были твои ранние дни — и опьяняющие. Но они прошли». Именно в этом страдании Аграфена обретает истинное прозрение и осознание своего пути. Она принимает все свои ошибки, тяготы и лишения. Вся жизнь предстал перед ней. Аграфена ощутила себя рекой, впадающей в единый океан «безмерной и божественной» любви. Душа ее прикоснулась к небесному «лону». Она страстно обратилась к богу, чтобы он забрал ее к себе. Это кульминация рассказа.
Завершается он торжественным аккордом. Так торжественно в душе героини еще никогда не было. Она ждала прихода монахини с полной чашей, которую видела уже много раз. Аграфена не боялась. Она до дона испила свою чашу жизни. Снова возникают «серебряные, дымно-розовые пятна», приближается вечная жизнь. Перед лицом смерти Аграфена не страдает, не прячется, а закономерно, твердо завершает свой путь земных потерь и страданий. Несмотря на все, ей будет даровано «причастие вечной жизни». Она достойно прошла свой нелегкий путь.
Стиль Зайцева отличается своими неповторимыми художественными особенностями: задушевностью, спокойствием интонации, удивительной цветописью, поэтичностью пейзажа, обилием пророческих символов. Природа, мир, по Зайцеву, проникнуты ощущением вечности, неторопливости, сменой времен и состояний. Скромная, молчаливая природа сопровождает Аграфену на протяжении всего рассказа. Она противопоставляется страстям героини, стоит над ними. Мир огромен и прекрасен в своем величавом спокойствии снегов, пахучих полей, мудрых лесов. Человек же в этом мире падок на страсти, он часто прельщается низменными желаниями. В редкие мгновения он осознает чудо бытия, красоту и вечность мира. Но эти мгновения озарения не сравнятся с целыми десятилетиями. Такова дилемма жизни: мы стремимся к высокому, но размениваемся на пустые страсти. Ведь только человек может подняться к богу и упасть в пропасть.
Обновлено: 10.01.2023
Тема рассказа Б. Зайцева – это вечное обретение себя, очищение через земные муки. Перед нами возникает целая история жизни крестьянки, познавшей страдания, горечь утрат, крушение надежд, но принявшей в конечном итоге свою жизнь, благодарной судьбе и богу. Примечательно, что через эпизоды жизни простой крестьянки Аграфены автор раскрывает не только сущность русского национального характера, но и решает вечные философские вопросы.
Проблемы жизни и смерти, счастья и страданий, порочности и чистоты касаются каждого человека.
Сам рассказ
состоит из тридцати глав. Каждая главка – определенная веха в биографии главной героини. Судьба ее сложилась трагически.
Вначале повествования это юная, прекрасная девушка, полная надежд на счастье и любовь. Состояние души героини гармонирует с окружающей весенней природой. Пейзаж здесь играет важную смысловую роль. Символ любви героини к молодому голубоглазому барину – тонкие ландыши.
Это пора пробуждения, становления духовного мира Аграфены, “ранняя заря”. Поэтично и трогательно описываются ее чувства во время прощания с любимым: “ее детское горе исходило слезами, как таяли облачки
– таяла скорбь в ее сердце, оставалась заплаканная душа, просветлевшая и опрозраченная. Доминирующая черта ее образа – стремление любить, готовность посвятить себя другому человеку, короткость.
Но ее первое чувство было таким же недолгим и пронзительным, как та весна. Барин уехал, даже не взглянув на нее. Проходят годы, “бело-тихие, точно приплывшие по безбрежным снегам”. Аграфена переехала в город, к барыне.
Казалось бы, жизнь героини вошла в привычное размеренное русло. Но с ней незаметно происходят очень важные внутренние перемены. Она задумывается о смерти.
Впервые это случается в церкви, при лампадах. Она задумалась об искренности и глубине своей веры. Здесь в своеобразной, скрытой форме начинает звучать тема праведничества, так характерная для русского народа.
Конфликт социальный здесь словно отодвинут на второй план. Главное противоречие развивается в душе героини. Она тянется к прекрасному, вечному богу, но в земной жизни ее охватывают губительные плотские страсти.
Показательна в этом отношении ее страсть к кучеру Петьке. Понимая губительность своих низменных порывов, Аграфена все же уступает велениям тела. Жажда, порыв к любви оказывается непреодолимо сильным.
Хотя сам Петька – человек темный, порочный, жестокий. Их любовь негармонична, она больше напоминает схватку: “победный огонь лился из его глаз: весь свет казался ему добычей, а борьба – жгучей и опьянительной”. Сама Аграфена называет свою любовь “кровавой, больной”. Это чувство, скорее угнетает, нежели дает радость и покой.
В один из таких мучительных дней Аграфена поняла, что ждет ребенка. Тут же интонация рассказа меняется, становится очень лирической. В этом состоянии и проявляется тесная связь женщины с богом. Теперь она стала хранительницей новой жизни.
Именно здесь впервые появляется ведущий образ – символ судьбы героини – сосуд. Ее новое состояние сравнивается сосудом: “Она стояла, точно предстала перед богом, как покорный сосуд, скудельный сосуд Его благодати и ужаса, и некто тихою десницей навсегда отмахнул от нее время, когда она была беззаботной”. Аграфена впервые поняла, что человек – это лишь сосуд, наполняемый божьей благодатью, направляемый чем-то высшим, вечным. Границы узкого мира Аграфены разомкнулись.
Не для нее одной теперь стала идти жизнь. Эта вера помогла ей пережить измену и зверскую жестокость Петьки, узнавшего о ее беременности. Снова возникает мотив истерзанной плоти и души: “было безмолвно в ее душе, стояла пустота, палимая бесплотным огнем”. Это стало вторым разочарованием Аграфены.
Вновь она осталась одна наедине со своим горем и ранами.
После рождения Анюты героиня решает изменить свою жизнь, становится серьезнее, собраннее. Она решает жить во имя дочери. Для ее блага Аграфена посылает Анюту в деревню, к матери, а сама остается на заработки в городе.
Она переехала к старой няне ее барыни. Ужас страшного суда, наказания за грехи стал проходить. Смерть представлялась ей теперь “надвигающейся мерным и торжественным ходом”. “Она шла неотвратимо, как крылатая царица, звучала бархатно-черным тоном”. В скором времени скончался и муж няни – Мунька.
На кладбище героиню снова охватывает таинственное чувство сопричастности всему миру, чему-то вечному. Жизнь показалась ей “широко раздвинутой”. Даже воздух стал для нее прозрачным, просветленным.
В странном видении ей почудилось что-то близкое, наполняющее сердце сладкой болью. Но чувство озарения вновь растворяется в потоке плотской любви к молодому студенту, который любит другую девушку. Снова тело горит от зверской, “дикой, темной, непонятной любовью”. Земная любовь Аграфены обречена на разлуки.
Она приносит ей только страдания.
Автор выступает здесь тонким психологом. Страсть, плотские стремления Аграфены он описывает сумрачными, гнетущими, пугающими красками: “холодная тень цвета пепла легла ей на душу. Нечто темное встало, загородив дорогу”.
В ощущении же высшего назначения человека, благодати мира душа Аграфены наполняется другими красками: серебряными, хрустальными, светлыми, розовыми. Снова в рассказе возникают цветы – вербочки. Это – еще один символ очищения, нежности, которую так легко уничтожить.
Аграфена возвращается в родную деревню, к дочери. Круг замыкается. Но испытания героини не кончаются на этом.
Трагически обрывается жизнь ее девочки, бросившейся от несчастной любви в реку. Мольбы матери к богу о том, чтобы он сберег ее Анюту, остались в прошлом. Нет горше несчастия для матери, чем гибель ее дитя. Так, Аграфена лишилась последней надежды в жизни, единственного человека, связывавшего ее с суетной землей, помогавшего переносить бесконечные лишения.
Здесь автор использует несобственно-прямую речь, непонятно, кто говорит с героиней – бог, судьба, провидение: “Ты жила, девушка Анна, в любви; это были твои ранние дни – и опьяняющие. Но они прошли”. Именно в этом страдании Аграфена обретает истинное прозрение и осознание своего пути.
Она принимает все свои ошибки, тяготы и лишения. Вся жизнь предстал перед ней. Аграфена ощутила себя рекой, впадающей в единый океан “безмерной и божественной” любви.
Душа ее прикоснулась к небесному “лону”. Она страстно обратилась к богу, чтобы он забрал ее к себе. Это кульминация рассказа.
Завершается он торжественным аккордом. Так торжественно в душе героини еще никогда не было. Она ждала прихода монахини с полной чашей, которую видела уже много раз.
Аграфена не боялась. Она до дона испила свою чашу жизни. Снова возникают “серебряные, дымно-розовые пятна”, приближается вечная жизнь. Перед лицом смерти Аграфена не страдает, не прячется, а закономерно, твердо завершает свой путь земных потерь и страданий.
Несмотря на все, ей будет даровано “причастие вечной жизни”. Она достойно прошла свой нелегкий путь.
Стиль Зайцева отличается своими неповторимыми художественными особенностями: задушевностью, спокойствием интонации, удивительной цветописью, поэтичностью пейзажа, обилием пророческих символов. Природа, мир, по Зайцеву, проникнуты ощущением вечности, неторопливости, сменой времен и состояний. Скромная, молчаливая природа сопровождает Аграфену на протяжении всего рассказа.
Она противопоставляется страстям героини, стоит над ними. Мир огромен и прекрасен в своем величавом спокойствии снегов, пахучих полей, мудрых лесов. Человек же в этом мире падок на страсти, он часто прельщается низменными желаниями.
В редкие мгновения он осознает чудо бытия, красоту и вечность мира. Но эти мгновения озарения не сравнятся с целыми десятилетиями. Такова дилемма жизни: мы стремимся к высокому, но размениваемся на пустые страсти.
Крестьянка Аграфена предстает милым и чистым созданием, девушкой, которая мечтает о счастье и незапятнанной любви. Уже первые ее чувства были омрачены печалью. Барин распрощался с ней, даже не одарив добрым взглядом. Позже Аграфена переезжает в город к барыне. Верующая девушка часто задумывается в свете лампад о сущности жизни и приближении смерти. Но ее принципы падают ниц перед темной и жесткой страстью кучера Петьки. Аграфена не может устоять перед желанием вступить с ним в порочную связь, хотя сама осознает, что лишь непомерные страдания может принести их нечистоплотный союз. Вскоре женщина забеременела. Она ощутила себя вновь значимой и важной для живого и беззащитного создания. Вера в то, что она преисполнена божьей благодати и любви, дает Аграфене силы противостоять новым ударам судьбы. Петька отвергает и женщину, и их еще не родившегося ребенка. Жестоко и бесцеремонно обходится он с несчастной женщиной, которая снова остается на белом свете.
Дочь Анюту женщина отправляет на воспитание матери, а сама селится у няньки барыни. Пытаясь заработать на жизнь и встать на ноги, Аграфена все равно часто задумывается о неизбежно приближающейся смерти, которая теперь идет к ней медленным торжественным шагом. Земная любовь снова ранит сердце женщины. Молодой студент отдает свое предпочтение другой девушке, а тайные желания и страсть Аграфены вновь оказываются отвергнутыми.
Женщина возвращается в отчий дом, но и здесь ее подстерегало лихо. Ее любимая Анюта мучается от несчастной любви еще больше, нежели мать. От горя и разочарования безутешная девушка бросается в реку. Потеря столь родного и любимого человека молниеносно лишило женщину желания бороться и верить в счастье. Последняя ниточка, которая связывала Аграфену с миром, была разорвана. Аграфена отчаянно молит бога забрать ее к себе, подарив покой ее душе.
И вот уже Аграфена готовится принять последнее причастие и уйти в другой мир. Она мысленно готова к этому. Размышления о неизбежно фатальных последствиях своей греховной жизни давно роились в ее голове. Аграфена знает, что привело ее к смерти и лишило вкуса к жизни. И неминуемой долгожданной расплаты за грехи женщина ничуть не боится.
Крестьянка Аграфена всю жизнь страдает от любви. Сначала молодую чистую девушку бросает барин. Позже Аграфена беременеет от порочной связи с кучером. Дочь ее тоже ждет гибель от несчастной любви.
За минуту
Молодая крестьянка Аграфена влюблена в барина. Ее чистая любовь омрачается расставанием, а барин даже не взглянул на девушку.
Через несколько лет Аграфена переезжает в город к барыне. Казалось, жизнь наладилась, но здесь в ней вспыхивает порочная страсть к кучеру Петьке — грубому, жестокому человеку. Такая любовь приносит Аграфене больше страданий и сожалений, чем счастья. В результате их связи девушка ждет ребенка. Впервые за долгое время на нее сошло спокойствие и благодать.
Кучер, узнав о беременности Аграфены, бросает ее без средств к существованию. Женщина вновь остается одна, но решает жить ради дочери. Аграфена посылает дочь Анюту в деревню, к матери, а сама остается на заработки в городе. И вновь любовь обжигает женщину — молодой студент отдает свое предпочтение другой девушке.
Аграфена возвращается к матери, где ее ждет новая беда. Дочь Анюта, мучаясь от несчастной любви, бросается в реку. Потерявшая дочь женщина молит бога о смерти.
Крестьянка Аграфена предстает милым и чистым созданием, девушкой, которая мечтает о счастье и незапятнанной любви. Уже первые ее чувства были омрачены печалью. Барин распрощался с ней, даже не одарив добрым взглядом.
Позже Аграфена переезжает в город к барыне. Верующая девушка часто задумывается в свете лампад о сущности жизни и приближении смерти. Но ее принципы падают ниц перед темной и жесткой страстью кучера Петьки. Аграфена не может устоять перед желанием вступить с ним в порочную связь, хотя сама осознает, что лишь непомерные страдания может принести их нечистоплотный союз.
Вскоре женщина забеременела. Она ощутила себя вновь значимой и важной для живого и беззащитного создания. Вера в то, что она преисполнена божьей благодати и любви, дает Аграфене силы противостоять новым ударам судьбы.
Петька отвергает и женщину, и их еще не родившегося ребенка. Жестоко и бесцеремонно обходится он с несчастной женщиной, которая снова остается на белом свете.
Дочь Анюту женщина отправляет на воспитание матери, а сама селится у няньки барыни. Пытаясь заработать
на жизнь и встать на ноги, Аграфена все равно часто задумывается о неизбежно приближающейся смерти, которая теперь идет к ней медленным торжественным шагом. Земная любовь снова ранит сердце женщины.
Молодой студент отдает свое предпочтение другой девушке, а тайные желания и страсть Аграфены вновь оказываются отвергнутыми.
Женщина возвращается в отчий дом, но и здесь ее подстерегало лихо. Ее любимая Анюта мучается от несчастной любви еще больше, нежели мать. От горя и разочарования безутешная девушка бросается в реку. Потеря столь родного и любимого человека молниеносно лишило женщину желания бороться и верить в счастье.
Последняя ниточка, которая связывала Аграфену с миром, была разорвана. Аграфена отчаянно молит бога забрать ее к себе, подарив покой ее душе.
И вот уже Аграфена готовится принять последнее причастие и уйти в другой мир. Она мысленно готова к этому. Размышления о неизбежно фатальных последствиях своей греховной жизни давно роились в ее голове.
Аграфена знает, что привело ее к смерти и лишило вкуса к жизни. И неминуемой долгожданной расплаты за грехи женщина ничуть не боится.
Читайте также:
- Подходы к адаптации к школе
- Украсить лестницу шарами в детском саду
- Акман токман краткое содержание
- Философские школы древнего китая таблица
- Скрининговое обследование зрения в школе
A. C. Карпов
Б. К. Зайцев (1881-1972) прожил долгую жизнь. «Я … начал с импрессионизма», этими словами открывается автобиографический очерк писателя «О себе» (1943). «Бессюжетный рассказ — поэма» — вот как определил он здесь тогда найденный им собственный «тип писания», отчетливо осознавая, что не может «писать так, как тогда писали в толстых журналах «повести и рассказы…». «Новое уже носилось в воздухе», — отмечал он и подчеркивал: «И собственная душа была уже душой ХХ-го, а не XIX века».
«Импрессионизм», «чисто поэтическая стихия» — этими словами пытается определить писатель найденное им «природное» свое. Отношения между импрессионизмом и, с одной стороны, реализмом, а с другой — с символизмом сложны и не получают однозначного, общеприемлемого определения. В. Брюсов в 90-е годы назвал импрессионистическое «творение жизни» в поэзии «реализмом», освобождающим искусство от «замкнутых, очерченных предметов» ради «всего мира во мне»: «Реализм только часть романтизма … новая школа … правильно оценила значение слов для художника. Каждое слово — само по себе и в сочетании — производит определенное впечатление… Впечатления слов могут пересилить значение изображаемого… В произведениях новой школы важны впечатления не только от отражений, но и от самой действительности, от слов». В начале XX в. импрессионизм связывается с игрой, культом формы и настроения (И. Анненский), но может восприниматься (например, А. Белым) и как стадия развития иллюзионизма в литературе (наивный реализм — импрессионизм — символизм): «Оставаться наивным реалистом в искусстве нельзя; все в искусстве более или менее реально; на более или менее не выстроишь принципов школы… Реализм есть только вид импрессионизма … Импрессионизм — поверхностный символизм». С этой точки зрения Б. Зайцев, как полагал Белый, совмещал черты полуреализма и полуимпрессионизма.
По словам самого Б. Зайцева, решающее воздействие на него как на художника оказал Вл. Соловьев. И здесь приходится говорить о тех важнейших целях, которые ставит перед собой художник. Главным при этом было стремление к воплощению «души явлений» как единой «мировой души». Это был не панпсихизм, о чем писалось в критике, а осознание «всеединства» в бесконечно многообразных формах, одушевление предметного мира в его вещах.
С именем Вл. Соловьева для Б. Зайцева связывается уже не литература, а «приоткрытие нового в философии и религии». Собственно говоря, речь в этом случае идет об общей для русской литературы начала XX в., ведущей поиски новых путей, потребности расширения внутреннего метафизического сознания до единомирия, выводящего к осязанию «души» всего, к смягчению жесткости границ объекта как «вещи в себе» с целью включения его в поле единого «субъектного» организма. А это ведет к смещению центра тяжести с психологизма к тому, что определяется как «музыка», открывающая возможность выхода к общему смыслу, к сути — «душе» — мира. Этот новый эстетический ракурс определяется не только — и даже не столько — «индивидуализмом» и «субъективизмом», привычно связываемыми с искусством модернизма, а желанием именно через свою душу обосноваться в мире, открыть — чувственно — ее как космос, самоценный и абсолютный, размыв границы между космосом внутренним и внешним.
Говоря о том, как отразились в творчестве Б. Зайцева этико-эстетические принципы, утверждавшиеся Вл. Соловьевым, можно указать на мотив поиска «Вечно Женственного», рассеянного в природе и женщине, такими персонажами повестей и рассказов, как Христофоров в «Голубой звезде», Панурин в рассказе «Мать и Катя», Дон Жуан в одноименной драме, и отчасти большинством полу лирических его героев. Но есть и другой, глубинный уровень их восприятия: обращаясь к художественной системе Б. Зайцева и ее метафизической подоплеке, можно убедиться в том, что писатель стремится к воплощению «души явлений» как проявлений единой «мировой души», с постоянным знанием и чувствованием «того, кто за нами». Этот эстетический ракурс определяется не только — и даже не столько — «индивидуализмом» или «субъективизмом», привычно связываемыми с искусством модернизма, а желанием именно через свою душу обосноваться в мире, открыть — чувственно — ее как космос, самоценный и абсолютный, размыв границы между космосом внутренним и внешним. Говорить в этом случае следует не о «панпсихизме», о чем так охотно писали тогдашние критики, а именно о проявлении унаследованного и органичного писателю сознания «всеединства» и одновременно божественной иерархии в мире.
Не часто его вещи концентричны или цикличны и, появляясь, — выглядят для него менее «своими» по сравнению с теми, в основании которых лежит, так сказать, закон лирического непротивления. И его мистицизм не имеет глубокого эзотерического или культурологического подтекста. Да и сама природа художника (или, что одно и то же, его художественного дарования), чуждая как дуализму, так и любой форме «партийности», в том числе, и философской (разве что Христофоров в «Голубой звезде» скажет о желании принадлежать «партии аристократических нищих»), — позволяла естественно, органически соединять телесный и духовный планы. Это не была, как писала о нем М. Цветаева, «золотосерединность», а некое изначальное, детско-юношеское здоровье натуры, сохраненное и усовершенствованное на протяжении жизненного пути. Христофоров признается, что он «слишком любит земное», и это могли бы сказать о себе многие из героев Б. Зайцева, влюбленные в жизнь во всех, в том числе и в духовных, ее проявлениях.
Творчество Б. Зайцева прежде всего цельно-метафизично, в нем постоянно ощутимо присутствие вечности и ощутимо тем сильнее, чем осознаннее воспринимается мысль о конечности человеческого существования. Отсюда — специфичность его экзистенциальности. Для русской литературы XIX в. характерна философско-психологическая дифференцированность, порожденная усилением в ней личностного начала, которое активизировало проблемы добра и зла, веры и безверия, духовности и плотскости. Художественный мир Б. Зайцева выстраивается на иных основаниях, писатель внимателен более всего к родовому в человеке, к архетипичному. Судьба его героев всякий раз воспринимается прежде всего как общечеловеческая, судьба в одном из ее нюансов. В произведениях писателя изнутри росла, поднималась атмосфера единства, нерасчлененности, бесконечности мира. Можно говорить о его индивидуалистичности, но это — индивидуализм, если так можно выразиться, экзистенциальный: герой Б. Зайцева проживает свою судьбу как судьбу общечеловеческую, все нюансы которой имеют под собой чрезвычайно прочный, неподвижный фундамент. В рассказе «Путники» умирающий Ахмаков приходит к так сформулированному им конечному в жизни выводу: «Ах, самомненье! Самомненье маленьких человеков, вчера явившихся. Мы — разум, соль земли. А мир древен, очень стар и очень умен, об этом забывают. Навязывают ему свою мудрость, полумудрость. А до настоящей мудрости добраться очень трудно.
«Пророческое» начало, которое ощущалось уже в дореволюционном творчестве писателя, особенно сильно обнаруживает себя после революции. Свидетельство тому — и «Преподобный Сергий Радонежский», и «Алексей Божий человек», и «Сердце Авраамия» («Богородица Умиление сердец»), и беллетризованные биографии писателей, и рассказы и очерки, относящиеся к этому времени («Улица святого Николая», «Белый свет», «Душа»), — все это может быть названо художническим проповедничеством. Писатель рассказывает о пережитом, с лирической непритязательной последовательностью нанизывая на паутинно-прочную нить эпизоды своей внешней и внутренней жизни. Или — открыто обращается к читателю, выступая в роли своеобразного проповедника в очерке «Хлеб, земля и люди», в речи «Три кометы», произнесенной на пушкинском вечере в Париже. Во всех этих его произведениях ощутимо невесомо-настойчивое обращенное скорее к внутреннему, нежели к внешнему собеседнику — тайное увещевание. Себя он увещевал всю жизнь, настраивая на смирение, преодолевая гордыню, радуясь достижению «спокойствия» — и упорно в каждой новой вещи начинал сначала.
Разрешение ситуации — катарсисом! — было для этого художественного самосознания настоятельной потребностью, и выражение свое она находила не только на уровне движения сюжета. В его произведениях изнутри росла, из самых глубин поднималась атмосфера единства, нерасчленимости, бесконечности, божественности мира. Происходило это прежде всего благодаря сочетанию неудержимости движения мысли, стремящейся охватить мир в его целостности и той статичности, которая может быть определена словами Вл. Соловьева «солнце любви». Покой в движении — вот принцип жизни, художественно реализуемой писателем. Область социальной жизни, темы власти, рода оставались для него чуждыми: смысл своего творчества он видел в воплощении темы братства, духовного и физического родства людей всех времен и народов перед Богом, перед непознаваемым. При том что и психологическое, и социальное естественно могли присутствовать в его вещах, где внутренняя наполненность слова и образа часто метафизически, духовно точна.
Современная писателю критика нередко сетовала на «отсутствие человека» в его творчестве, хотя в ранних его произведениях встречаются персонажи эпического склада, да и сами эти произведения нередко сюжетны. Однако по складу своего дарования Б.Зайцев тяготел к художественному воссозданию бытия, а не действия. Область писателя — состояние души, Духа, переменчивое и создающее непрерывное поле существования, внутренний движущийся и дышащий космос.
Для Б.Зайцева жизнь человека неизменно ощущалась как единство линейности его движения во времени и бескрайней глубины его пребывания в духовном мировом космосе. Важным оказывалась при этом фиксация моментов стыка временного и вечного как сублимации неутолимой, страстной жажды бессмертия и приспособления души к неизбежному уходу. Почти каждая вещь Б. Зайцева воспринимается как проживание этой линейной жизни и одновременно — выход к познанию, к ощущению и восприятию ее Божественного смысла. Характерно, что у Б. Зайцева особое место занимает мотив выхода — длительного и отнюдь не простого — человека к вере, которая единственно способна дать ему (человеку) ощущение устойчивости в жизни, занимают бесчисленные варианты одного пути человеческой души к Богу. Это неутолимое движение к «высотам» сообщает видениям, которыми сопровождается жизнь его героев, дуновениям смысла, знания, возникающего постепенно, сгущающегося, статус прозрения, едва ли не божественного явления.
Подлинная кульминация в рассказах Б. Зайцева едва ли не всякий раз воспринимается в метафизическом плане, служит утверждению вечного смысла бытия. Развитие и разрешение возникающего в произведении напряжения идет на внутреннем уровне, в самоощущении персонажа, не столько в сознании (рассуждении), сколько в состоянии. Б. Зайцева более всего привлекают изменения среды души: не «сознательная вера» или интеллектуальные построения позволяют его героям преодолеть разброд и неверие, а тонкие, изнутри идущие токи ощущений, способные изменять обыденное сознание и земную логику, которые уступают место чуду откровения. Так будет в повести «Аграфена»: деревенская девушка, прошедшая свой путь любви, страсти, самозабвения, унижения, потерь, тоски, обретает, наконец, смирение, внутреннее очищение и успокоение, которые позволили ей подойти так близко к тому, что в православных житиях дается человеку святой жизни. Но чувство это приходит, как правило, в контексте смерти («Спокойствие», «Тихие зори», «Путники»).
Итоги многолетних размышлений писателя о жизни и месте человека в ней были подведены им в создававшейся на протяжении почти двадцати лет (1934-1953) тетралогии «Путешествие Глеба». Размышления эти принадлежат человеку поистине одухотворенному, являвшемуся для окружающих образцом душевной чистоты, благородства. Этими качествами наделяет писатель и героя своего, возникшего на автобиографическом материале, произведения, чей путь к духовному прозрению, к Истине был совсем не простым и в значительной мере общим для той части русской интеллигенции, к которой принадлежал и сам Б. Зайцев. Определяющим на этом пути стал осознанный выход к вере, к постижению воплощаемой в Христе и его учении гармонии мира.
Радостное восприятие мира, которое передано уже на первой странице тетралогии (утренний «невероятный ослепительный свет», «горячее душистое с лугов веянье», «сладкие запахи»), вызывает обращение к Его имени: «Благословен Бог, благословенно имя Господне! Ничего не слыхал еще ни о рае, ни о Боге маленький человек, но они сами пришли в ослепительном деревенском утре. Именем этим повествование начинается потому, что входит человек (ребенок) в мир, где царят покой, гармония — надежные основания для формирования душевного здоровья и одновременно — способности оставаться верным себе, устоять, когда покою уже не будет места в действительности. Характерной именно для Б. Зайцева особенностью этого процесса становления человека является естественность, с которой (человек) вживается в мир, осваивает, обживает его. Писатель сосредоточивает свое внимание не на индивидуальном, а на том, что присуще человеку, как и Глеб погруженному в мир. Об этом говорится в упоминавшейся уже заметке «О себе»: «Бог с ним с Глебом лично, но ведь он такой же (ребенок, позже подросток, юноша), как тысячи других, значит, говорить о его исканиях цели жизненной, томлениях, сомнениях религиозных и пути приближения к Истине, о его попытках творчества и культа творчества — значит говорить о человеке вообще. А это ведь, пожалуй, и не так не нужно?»
В ряду своих великих предшественников в русской литературе Б. Зайцев особенно выделял имя И. Тургенева. В нем, как и в А. Чехове, видел он художника, который — самому себе в этом не признаваясь — был в душе своей верующим человеком, «союзником религии, в том смысле, что она непосредственно очищает, просто вводит в некую благоуханную атмосферу, дает ощутить юную любовь, русское лето, пруды, усадьбы, многое вообще порядочное!». И несколько позже скажет о том же: «Конечно, это высокая литература. Но и часть твоей родины, России, ее старина, прелесть, природа, очарования и недостатки, даже уродства (рабство) — пестрая и живая картина, такая правда и поэзия!». Эти оценки дают представление об эстетической позиции самого Б. Зайцева, о том, что для него правда и поэзия были неразделимы и определяли атмосферу, в которой формируется человек. Поразительно прекрасен открывающийся взору героя тетралогии и оказывающий решающее
воздействие на формирование его души мир: «Все казалось необыкновенным: белоствольные рощи березовые.., сад весь в цвету — яблони, груши, вишни…». Но это — не просто зарисовка: взору открывается не пейзаж — «Божий мир!», героя посещает «чувство рая». Об этом будет сказано так — «откровения Природы», вызывающие слова: «Какой мир. Какой отблеск неземной!»
Для характеристики эстетической концепции жизни Б. Зайцева чрезвычайно важна способность человека прозревать за обычным (августовский вечер, вечернее солнце, затухающий дождь) проявления «неведомых небесных изменений»: «равнодушие к красоте и природе» воспринимается как проявление душевной бедности. Острых социальных проблем Б. Зайцев — и герой его тетралогии — сторонится, взгляд его обращен к тому, что в сегодняшней жизни принадлежит вечному, более всего поглощен выявлением духовных ее начал. Живущим в эмиграции писателем «природное» ощущается лишь как составляющее «первообразного», а важнейшим элементом его является ощущение своей причастности тому, что связывается с представлением о России. И даже — о государстве: в неразрывной связи человека и государства и заключена сила, обусловливающая устойчивость и того, и другого. А именно этим более всего озабочен писатель, лишенный Родины, воспринимаемой им как единственно надежная основа жизни.
Личностное начало в человеке, по Б. Зайцеву, возникает и развивается по мере того, как он выходит ко все более осознанной, вполне осмысленной вере. Этот путь к духовной Истине начинается с ощущения своего кровного родства с Божьим миром, его полного и безусловного приятия. Характерно, что остающееся в памяти представление о доме очень часто вбирает в себя не только жилище, постройку, но — почти бытийственное пространство с непременным упоминанием о стоящем в его центре Божьем храме. Открывающиеся взору приметы внешнего мира позволяют ощутить его, без преувеличения, космическую масштабность, но это, в свою очередь, дает представление о масштабности человеческой души, открытой Космосу, способной воспринять его, отзываться ему.
Напомнив о той роли, которую сыграл в духовном формировании Б. Зайцева Вл. Соловьев, отметим: концепция человека в учении философа основывалась на признании равенства целого и его части, мира и человека как существа метафизического. Человек в этом случае оказывается частью всего сущего, и главное для него — путь к миру, к выявлению своей, индивидуума, связи с ним. Для Б. Зайцева, благодаря вере, в бытовом поведении и облике человека обнаруживается его личностное бытие, чувственное не противоречит рациональному, временное воспринимается лишь как переход к неземному, вечному. И ощущается это особенно отчетливо, когда — в пору, открываемую революцией, — приходит время жестоких испытаний. Обращение к христианским ценностям, по мнению писателя, благотворно для человека, потому что дает ему возможность в мире, где активно утверждается зло, выстоять, остаться человеком. Основание этой духовной силы — в Евангелии, в Нагорной проповеди: «Жизнь будет идти, миры рушиться, новые создаваться, и мы ничего не будем понимать, но будем жить и любить, и страдать, и умирать, и друг друга мучить и потом угрызаться. А это будет себе существовать и вечно будет светить».
Так сформулирована высшая истина, к которой выходит у Б. Зайцева человек долгого «путешествия» по жизни. «Все дело в свете», — говорит один из персонажей романа, вспомнив об участи св. Наталии, выдержавшей все мучения, но не отрекшейся от Учителя. И Глеб вспоминает Его имя, обращаясь на последней странице тетралогии к жене: «Так-то вот нам и странствовать с тобой по свету. Так-то и жить милостью Божьей…»
Итогом такого «странствия» оказывается для человека согласие с Божьей волей, а стало быть, с самим собою. Свойственное христианину смирение вовсе не свидетельствует о его отрешенности от того, что происходит в мире, о его равнодушии к бедствиям, что обрушиваются на него и ближних. Но он у Б. Зайцева предпочитает социальной борьбе служение своему собственно человеческому призванию, озабочен не задачами переустройства окружающего мира, не проблемами социального порядка, а исполнением заветов, лежащих в основании учения Христа. Так обнаруживает себя традиция русской классики, прежде всего Л. Толстого и Ф. Достоевского, утверждавших именно этот путь духовного развития человека как единственно достойный для него.
Человек у Б. Зайцева погружен в жизнь с ее радостями и горестями, он соприроден всему живому и потому способен ощутить счастье своего личностного бытия. Прочность этому счастью жить дает вера, открывающая для него возможность выхода к вечному — глубинному, внеличностному — смыслу земного бытия, становящаяся для него единственно надежной опорой на жизненном пути. Человек у Б. Зайцева может оступиться, но и в этом случае не превращается в ничтожество, если способен покаяться, возвратиться в лоно Церкви, которая поддерживает духовные силы, даже согрешивших, но осознавших тяжесть своего проступка. Одна из героинь входящего в тетралогию романа «Юность» рассказывает о каторжниках, которых она, будучи совсем маленькой, увидела в церкви во время службы, и когда прихожане во время молитвы опустились на колени, «они на полу лежат.., простерлись и рыдают, рыдают… А ведь Христос — то с ними», — говорит рассказчица отцу, и тот соглашается с нею: «Он всех страждущих жалеть заповедал». Согласен с этим и священник о. Виталий: «Им у меня нечему учиться. Они так исповедуются, как нам и не снилось. Я полагаю, что настоящие-то христиане они, а не мы».
Писатель стремится закрепить в памяти то, что принадлежит прошлому и вместе с тем обусловливает духовное содержание личности: память играет здесь роль «воскрешающей силы» (Н. Бердяев), спасает от забвения, служит укреплению нравственных основ человеческой жизни. Они, эти основы, для Б. Зайцева неизменны, в то же время жизнь — и принадлежащий ей человек — изменяется, обретает новые формы, свойства, качества. Верность исходным в жизни принципам и способность к преображению — соотношением двух этих начал определяется для Б. Зайцева ценность личности, обретаемая не благодаря участию в социальной борьбе, а на пути к Свету, к Истине.
Выдающийся итальянский славист Этторе Ло Гатто, близко знавший жившего в эмиграции Б. Зайцева, хорошо сказал «о главном для него — как человека и как писателя — принципе: человеческая жизнь есть путешествие по звездам.
Л-ра: Филологические науки. – 2004. – № 6. – С. 36-44.
Биография
Произведения
- Волки
- Мгла
- Миф
Критика
- Борис Зайцев и Максим Горький: история духовного противостояния
- Роль подтекста в рассказах Б. К. Зайцева
- Эстетическая концепция жизни в прозе Б. К. Зайцева
Особого внимания заслуживает творчество Бориса Константиновича Зайцева (1881-1972). О раннем Зайцеве все критики и исследователи согласно говорят как об импрессионисте. Своеобразие его произведений не в материале эстетического отображения, но в самом характере восприятия писателем этого материала, в эмоциональном переживании мира во всех его проявлениях и оттенках. Внешнее своеобразие прозы Зайцева оставалось во многом как будто неизменным. Но внутренняя наполненность образного мировидения его менялась. Повесть «Аграфена» (1908) стала одним из ярких явлений в ранней прозе Б.Зайцева, где отчетливо наметились подходы к художественному познанию внутреннего бытия личности, высветилась оригинальность импрессионистской стилевой манеры писателя. В тридцати коротких главках этой повести-«портрета» воссоздаются пульсирующие ритмы душевных исканий Аграфены, что становится «примером бытийственного «прочтения» жизни героини».В экспозиционной части произведения в мозаике штрихов и оттенков прорисовывается мир эмоциональных переживаний Груши – «на дальней заре своей жизни, семнадцати лет». Импрессионистская поэтика изображения проявилась здесь в запечатлении пейзажных образов, «пропущенных» через поэтически-чувственное восприятие героини, что особенно искусно передается ассонирующей и аллитерирующей словесной тканью, окказиональными формами и лексическими сочетаниями: «Солнце вставало пламенным и пахучим», «день же светлел, над озимью текли стекловидные струи», «вечер апрельский, алый и нежный», «овсы шелковели». Импрессионистскими полутонами высветляется и смутное любовное томление героини, предметом которого стал на какое-то время «недосягаемо-чудесный» «он» – появившийся из неизвестности и вскоре вновь в нее обратившийся. Апогей «молодой жизни» Аграфены выражается в намеренно размытых авторских психологических характеристиках, исподволь указывающих на еще только предстоящее формирование ее индивидуальности: «Сквозь светлую мглу утреннюю трудно было сразу разобрать, кто едет», «почему-то заиграло и забило ее сердце», сны «в синеющей дымке», «просыпалась счастливая и измученная»… Сквозь «одуряющую» стихийность душевных движений героини значимым становится пробуждение в ней религиозного чувства, которое изначально приобретает отвлеченно-пантеистический характер, когда Аграфена «стала на коленях и молилась вслух полям, овсам, небу, Богоматери кроткой и милостивой». Мерцающее присутствие иного, Божьего бытия в мире утверждается и исповедальными интонациями авторского голоса, доверительно приоткрывающего то внутреннее состояние, в котором «в зеркальной глубине светлого неба как бы чуешь правду чистую и бесконечную». Драматичные же предчувствия скорой разлуки с возлюбленным знаменуют для Аграфены выложенный многими страданиями путь к душевному и духовному росту.Свойственная экспозиции щедрая описательность плавно сменяется далее своеобразным повествовательным пунктиром, где лаконичные зарисовки происходящих в мире изменений охватывают немалые временные пласты и оказываются соразмерными таинственным циклам человеческого и вселенского бытия («прошло четыре года», «опять забелели снега», «ветры подули, потекли снега», «теплом веяло с неба, зазеленело все»). В русле непоколебимого течения эпического времени за внешними драматичными событиями в жизни Аграфены («с мужем разошлась и детей не имела») таится напряженная внутренняя работа. Само время постигается в художественном целом произведения как глубоко аксиологическая категория, отражающая действие Промысла в человеческой жизни: «Некто тихой десницей навсегда отмахнул от нее время, когда была она беззаботной».В процессе личностного развития героини автор придает первостепенное значение весьма непростому становлению ее религиозного чувства. Скрытый за изящной, тяготеющей к символизации изобразительной тканью психологический анализ нацелен на различение внешнего, кажущегося – и сущностного во внутреннем бытии Аграфены. Ей «думалось», что «она ведет благочестивую, спокойную жизнь»; не останавливаясь в душевных исканиях, она снова и снова «спрашивала себя: верю или не верю?», однако в ее восприятии церковной службы, храмового пространства и смысла своего присутствия в нем душевно-эмоциональная, эстетическая составляющая, заключенная во вслушивании в то, как «пел хор гимназистов», в созерцании того, как «светло мерцали и струились свечи», – оказывается пока преобладающей над жизнью духа и в немалой степени пропитана языческим мирочувствием.Сокровенное противостояние языческого и христианского начал в душе героини сохраняет свою весомость в дальнейших, порой ложных, изгибах ее судьбы, авторское же осмысление этого решающего для личности противоборства задает особый ритм развертывания событийного ряда: погружение в бездну внутреннего помрачения сменяется надеждой и медленным возрождением. Торжеством языческой чувственности стала для Аграфены ее испепеляющая и обрекающая на унижения страсть к кучеру Петьке, в которой, утрачивая внутреннее самостояние, она ощущала себя «легко-пьяной и себе уже не принадлежащей», «ведомой властью небесных светил». И вместе с тем произошедшее зачатие ею «нового бытия» заставляет Аграфену сквозь зияние «огненной раны», «пустоту, палимую бесплотным огнем» все же осознать и прочувствовать собственное предстояние перед Творцом, то, что она «точно предстала перед Богом, как покорный сосуд, скудельный сосуд Его благости». Импрессионистская доминанта авторских психологических характеристик призвана здесь максимально емко выразить глубинный процесс самоосознания героини, который на этом этапе не поддается для нее привычным именованиям, не укладывается в знакомые координаты индивидуальной картины мира, ибо «в душе у нее вставало нечто, чего раньше она не знала: будто тень от дальнего, жуткого доходила ей до ног и стремилась охватить всю». В изображении последующих блужданий Аграфены, наполненных тем мрачным предощущением конца земного пути, на фоне которого, однако, «трогательней сияли видения прежних лет», – происходит метафорическое овеществление самой «материи» проживаемого на земле времени: это и «ноябрьские дни», которые уводили «нить жизни дальше, в глушь, в черноту ночей», и годы, что утомляли «своим волнообразным всплеском», «стояли сзади… оттуда сочилась черная влага, стекалась в душу и скоплялась едкими каплями». Тягостные раздумья героини о смерти пребывают здесь в антиномичном соприкосновении с возможностью душевного очищения через страдания, восхождения от душевного к духовному. В моменты приближения к просветам она ощущала, как «на минуту сердце замлевало, будто ожидая чего», а в созерцании окских зимних просторов ей «представилось, что жизнь широко раздвинута».Кульминацией данного этапа жизненных странствий Аграфены становится ее хмельное состояние, связанное с переживанием томительной телесной близости с юным «братцем» барышни, когда она, с одной стороны, «режущей сладостью утоляла свою любовь – такую плотскую, темную, непонятную», а с другой – прозревала собственное греховное состояние, «томилась в черном прозябании».Завершающая стадия движения героини к обретению жизни в духе открывается нелегким, но неизбежным разрывом с прежним любовным увлечением, принятием Таинства исповеди и вдумчивым прислушиванием к «голосу Провидения, таинственно воззвавшего к ней и направляющего в ему лишь ведомый путь». Это спасительный путь возвращения не только к исконным семейным привязанностям – престарелой матери и юной дочери, но и к родине, расширительно понимаемой в произведении в качестве духовной почвы индивидуально-личностного бытия. Проницательные психологические характеристики Аграфены включая описание вещего сна о монашке, несущей чашу, «полную до краев», передачу изменившегося восприятия ею хода времени– увенчиваются проникновенным лирическим отступлением о родине, где происходит слияние голосов автора и героини:.В крепнущем религиозном чувстве Аграфены все более отчетливым становится ощущение бесплодности рефлективного пути в Богопознании, ибо, «сколько ни думала о Боге, смерти и будущей жизни, никогда не могла додуматься до ясного». Духовный путь открывается героине в сердечном вглядывании и вслушивании в присутствие Творца, Его воли и в космическом пространстве, где «зрелище синих, пылающих светил и глубокой порфиры неба… говорило о великом и ангелическом», и в течении «безбрежной реки» времени, которая «уносит одних, старит других, сводит на брак юные пары», и в перипетиях частных человеческих судеб… Непродолжительный, но значительный по мере переживания опыт Богообщения помогает Аграфене в восприятии несчастной любви и гибели дочери, поднявшись над сиюминутным горем, узреть отражение «вечных образов» любви, действие мудрого Промысла, на что указывает символическое видение монашенки у изголовья дочери, запечатлевшее, как Анна «жадно и долго пила» из сосуда с темной влагой. Сама же Аграфена приобщается к высшей форме страдания – за другую душу, страдания, не проклинающего, но благословляющего Творца; она, по слову автора, «испила… последнюю чашу жизни».Целостность импрессионистского образно-ассоциативного плана повести проявилась в том, что через ту же ускользающую от рационального определения «текучую» стихию жизни, которая рисовалась в экспозиционной части, – в завершении произведения передается итоговое прозрение Аграфеной собственных переживаний в виде ручьев, впадающих «в безмерный и Божественный океан любви». Земные искания и предчувствия любви приоткрываются ей «как таинственные прообразы Любви единой и вечной». Художественная сила финального эпизода повести – в соединяющем символические, «сновидческие» образы и живую непосредственность видения мира изображении смерти героини как одухотворенного, внутренне выстраданного и подготовленного перехода к прямому Богообщению, когда «сменились великие картины, бренные на вечные, и чей-то голос сказал: «Вот идет та, которую называли бедным именем Аграфены, вкусить причастие вечной жизни».В рассмотренной повести Б.Зайцева осуществляется художественное оформление христианской концепции человека в творчестве писателя. Элементы «житийного» начала, которые раскрываются в постижении условий и этапов восхождения личности от телесного, душевно-эмоционального к духовному, спроецированы в «Аграфене» на изображение таинственной женской души, ее индивидуальных исканий. Заметная и чуть ли не отличительная особенность повести Б. Зайцева «Голубая звезда» – отсутствие сюжетного стержня. Изображен процесс перемен в отношениях – дружеских и отчасти любовных – нескольких людей. Но все персонажи связаны через знакомство с Христофоровым и интерес к нему. Особенность же этого персонажа как раз в том, что ему интересны люди вообще. Единственный внешний (событийный) итог – решение Машуры отказаться от Антона. Но в том-то и дело, что для этого нет видимых оснований. Есть только чувство, что это – не настоящее. А «настоящее» она почувствовала с Христофоровым, хотя с ним и невозможна телесная близость. Другие итоги кажутся случайными: таковы смерти Никодимова и Ретизанова. Видимо, дело здесь не в событиях, а в способе их освещения. Изображение ведется изнутри целого ряда персонажей. Но господствует – не фактически, а как тип и в качестве наиболее глубокого и адекватного, при кажущейся странности, отношения к жизни – точка зрения одного героя, Алексея Петровича Христофорова. Близость автору объясняет поэтический характер этой точки зрения: любовное, но незаинтересованное созерцание жизни. Анна Дмитриевна называет Христофорова «поэтом». В изображенном жизненном процессе нет ничего необычайного: времена года и будничные занятия по сезонам (это слово – в самом начале). Сопоставляются город (зимой) и деревня (летом); светское времяпровождение и церковные службы, праздники. Но важно, что люди все время чувствуют ограниченность этой жизни. Во многом такое ощущение возникает благодаря частому контрасту комнатного быта и мира природы. Последний видится иногда очень близко, детально; но бывает, что и очень далеко – звезды. Устойчиво общее для всех чувство жизни перед лицом Высшего: бесконечности, Бога, смерти. Обычная жизнь поэтому представляется призрачной: возникает чувство гостя, а не участника, тем более – хозяина на этом празднике. Отсюда мотивы объяснения Христофорова с Машурой и его мысли на маскараде: «Не жизнь ли, человечество остановилось на распутье? Христофорову вдруг представилось, что сколь ни блестяща и весела, распущенна эта толпа, довольно одного дыхания, чтобы, как стая листьев, разлетелось все во тьму… Может быть, все сознают, что они – на краю вечности. И торопятся обольститься?» .А немного раньше о том же думает Ретизанов .Конечно, такое господствующее ощущение бывает в хронологически разные эпохи. Но все они – кризисные. Не случайно Анна Дмитриевна говорит о «несовременности» Христофорова и Ретизанова. В условиях подобного кризисного мироощущения достаточно обыденные жизненные ситуации могут стать и становятся поводом для самоопределения либо раскрытия и столкновения разных жизненных позиций. Два узла отношений следующие: Христофоров – Машура – Антон и Никодимов – Анна Дмитриевна. Оба отражены во взаимоотношениях Ретизанова с Лабунской. Чистота и бескорыстие одной стороны и самоутверждение за чужой счет другой – болезненное у Антона, беззаботно-эгоистическое – у танцовщицы. Или даже прямо циническое использование чужого чувства: у Никодимова, как и у Антона, «дурной характер». В итоге либо внежизненная чистота (Христофоров), либо эгоистически-низменная жизненность (Никодимов). С такой антиномией мы сталкиваемся также в повестях З. Гиппиус. Но в повести Б. Зайцева персонажи сами всё сознают. Конечно, основные сюжетные мотивы отсылают читателя к Достоевскому. В первую очередь это относится к Христофорову. Он варьирует Льва Николаевича Мышкина. В самом начале героиня (Машура) цитирует по поводу Алексея Петровича некоего знакомого: «В нем есть священный идиотизм». И поправляет: «что он немного фантастический, это верно». Комната героя сравнивается с кельей. Наряду с монашеским в нем подчеркивается и детское. В то же время он наделен всепониманием и особым, очень личным отношением к Христу. Отсутствие какого бы то ни было интереса ко всему суетному, к богатству сочетается в Христофорове с беззаботностью. Но в отличие, например, от равнодушной, в сущности, Лабунской такое отношение к жизни не мешает состраданию. С этим персонажем связан главный символ повести – голубая звезда.. К проблематике того же автора относится и фигура другого чудака – Ретизанова с его «голосами-гениями». Никодимов сравнил его с Дон Кихотом. Сам же Никодимов – офицер, бывший шпион, игрок и дуэлянт с чувством демонической скуки и обреченности, с развратностью патриция времен упадка– напоминает таких героев Достоевского, как Свидригайлов или Федор Павлович Карамазов. Подобно им, этот персонаж знает себя во всем плохом, но выхода не знает и не ищет. Будучи циником, он испытывает раздражение при виде чужой чистоты, которая кажется ему навязчивым упреком. В обрисовке истории Анны Дмитриевны есть некоторое сходство с судьбою и с психологией Настасьи Филипповны. Соотнесенность персонажей и сюжета с произведениями Достоевского здесь вполне сознательна. В главе VIII гость Вернадских, профессор, заводит спор о Достоевском, причем Ретизанов говорит об «атмосфере ультрафиолетовых лучей всюду, где появляется князь Мышкин». Никодимов и Ретизанов даны как крайности: в этом их судьбы «разны и одинаковы» – по словам Алексея Петровича. Идеальность сближает Ретизанова с Христофоровым (и у первого отмечено детское в улыбке и синие глаза). Но есть и различие. Ретизанов видит в своей танцовщице «голубоватое эфирное существо, полное легкости и света». У Христофорова же такое существо – звезда все-таки, а не реальная женщина. Алексею Петровичу обычную жизнь с горней областью как-то удается примирять, отнюдь их не смешивая. И это – нечто вроде урока, усвоенного Машурой. Что и отличает ее от Анны Дмитриевны, которая от своего неправильного выбора так и не оправилась. В итоге событий Машура приходит к внутреннему тождеству. У Христофорова возникает чувство единения не только с голубой звездой но и с землей. Это и создает ощущение «разрешенности», гармоничности. Таким образом, перед нами повесть, а не роман. И при некотором сходстве с романами Достоевского все здесь дано в «оправе» авторского вúдения, которому близко лишь одно изображенное сознание, причем весьма необычное.
Проза И.С. Шмелева начала XX В. («Человек из ресторана», «Неупиваемая чаша» и др.): поиск «Скрытого смысла творящейся жизни».
Все, что написано Иваном Шмелевым, служит глубинному познанию России, ее корневой системы, пробуждению любви к нашим праотцам. До конца своих дней чувствовал он саднящую боль от воспоминаний о Родине, ее природе, ее людях. В последних книгах великого писателя — крепчайший настой первородных русских слов, самый лик России, которая видится ему в своей кротости и поэзии.О Шмелеве, особенно его позднем творчестве, писали немало и основательно. Только по-немецки вышли две фундаментальные работы, существуют серьезные исследования и на других языках, число статей и рецензий велико. И все же среди этого обширного списка выделяются труды русского философа и публициста И. А. Ильина, которому Шмелев был особенно близок духовно и который нашел собственный ключ к шмелевскому творчеству как творчеству глубоко национальному. Эти «вершинные» книги Шмелева по своей художественной канве приближаются к формам фольклора, сказания. Так, в «Лете Господнем» скорбная кончина отца следует за рядом грозных предзнаменований: это и вещие слова Пелагеи Ивановны, котрая и себе предсказала смерть; это и многозначительные сны, привидевшиеся Горкину и отцу; и редкостное цветение «змеиного цвета», предвещающего беду, и «темный огонь в глазу» бешеной лошади Стальной. Все эти подробности и детали соединяются в единое, достигая размаха мифа, сказки-яви.О языке стоит сказать особо. Без сомнения, не было подобного языка до Шмелева в русской литературе. Что ни слово, то золото. Волшебное великолепие нового невиданного языка. Отблеск не бывшего, почти сказочного ( как на легендарном «царском золотом», что подарен был плотнику Марты ну) ложится на слова. Этот щедрый, богатый народный язык восхищал и продолжает восхищать .Биография писателя Шмелева демонстрирует не раз страстность его натуры. В молодости его круто шатало: от истовой религиозности к рационализму в духе шестидесятников, от рационализма — к учению Льва Толстого, идеям опрощения и нравственного самоусовершенствования. Поступив на юридический факультет Московского университета, Шмелев неожиданно для себя увлекается ботаническими открытиями Тимирязева, после чего новый прилив религиозности. После женитьбы осенью 1895 года он в качестве свадебной поездки выбирает Валаамский Преображенский монастырь на Ладоге. Так родились очерки «На скалах Валаама». Изданная за счет автора, книга была остановлена цензурой .После окончания университета Шмелев тянет лямку чиновника в глухих местах Московской губернии. Но и до этих мест уже докатились первые раскаты приближающейся революционной грозы. Такие произведения Ивана Шмелева как «Вахмистр» (1906), «Распад» (1906), «Иван Кузьмич» (1907), «Гражданин Уклейкин» — все они прошли под знаком первой русской революции. Герои Шмелева этой поры недовольны старым укладом жизни и жаждут перемен. Но рабочих Шмелев знал плохо. Он увидел и показал их в отрыве от среды, вне «дела». Сама же революция у него передана глазами других, пассивных и малосознательных людей.
Получить выполненную работу или консультацию специалиста по вашему
учебному проекту
Узнать стоимость