Пушкин прочитав сказку сказал теперь этот род сочинений можно мне и оставить

Вообще-то семейство мечтает о более престижных местах. Перебирается в Тобольск. Потом, наконец, в Санкт-Петербург. Это определяет судьбу юного Ершова: ему как раз 16 лет, и его вместе с братом зачисляют в столичный университет — учиться филологии и юриспруденции…

А там-то и ждет его тот самый судьбоносный конек…
Надо его только оседлать.

В 1834 году юный студиозус пишет курсовую работу — стилизацию народной сказки под титлом «Конек-Горбунок». Подает профессору Плетневу. Тот читает. Сначала про себя. Потом курсу, в рядах которого сидит автор. И тоже слушает — то ли свое сочинение, то ли запись подслушанных в народе сказок…

Успех — феноменальный! Публикация в журнале «Библиотека для чтения»! Полдюжины отдельных изданий, одно за другим!

На крыльях успеха выпускник университета возвращается в Тобольск, рассчитывая заняться литературной и просветительской деятельностью: успех «Конька-Горбунка» обеспечивает и спрос, и безбедное существование…

И что же?

Судьба (счастливая? несчастная? обманчивая?) определяет Ершова в местную гимназию — и он честно вкалывает там сначала учителем, потом инспектором, потом директором — до своей отставки, после которой вплоть до смерти (в 1869 году) продолжает публиковать новые опусы — без всякого заметного резонанса. Жизнь кончает тихо и безвестно… если не считать того, что Конек продолжает триумфальную скачку в умах и чувствах россиян.

Эта скачка и есть то чудо, которое ввело ее автора в золотой фонд российской словесности и снискало ему любовь читателей на столетия вперед…

А стоит у истоков чуда мифическим (в смысле: таинственным) образом — Александр Сергеевич Пушкин, которому Петр Александрович Плетнев показывает сочинение своего подопечного студента.

Оценки Пушкина ловят на слух, передают из уст в уста, уточняют, оспаривают:

«Теперь этот род сочинений можно мне и оставить…» (Точно: после 1834 года — оставил, но вряд ли только из-за «Горбунка». — Л. А.).

«Этот Ершов владеет русским стихом, точно своим крепостным мужиком». (Шутит? В Сибири крепостных нет. — Л. А.).

Шутки шутками, но конь легенды скачет! А что, если Пушкин не просто похвалил дебютанта, а прочел при нем его опус? А что, если кое-что и подсказал? А что, если и вписал кое-что в «Конька-Горбунка»?

Но сейчас более существенным мне кажется другой вопрос: почему сказка воспринята с таким восторгом миллионами читателей, которые отдали ее своим детям (хотя написана — для взрослых), почему второе столетие читается как откровение русской души — независимо от того, кто нашел слова: великий классик или начинающий студент?

Что таится в этом тексте, с первых строк западающем в память?

«За горами, за лесами, за широкими морями, не на небе — на земле жил старик в одном селе. У старинушки три сына: старший умный был детина, средний сын и так и сяк, младший вовсе был дурак…»

Оставим лукавую неопределенность «прописки» (то ли на небе, то ли на земле), но почему сразу — дурак?

Да потому, что в тылу у «дурака» всегда — брат, могучий умница, который прикроет в случае чего…

А если «случай чего» как раз и таит загадку русской реальности, что оборачивается «и так и сяк»? «Так» — как восприняли сказку миллионы читателей. И «сяк» — как воспринял отвергший ее неистовый Виссарион?

«Было время, когда наши поэты, даровитые и бездарные, лезли из кожи вон, чтобы попасть в классики, и из сил выбивались украшать природу искусством; употребить какое-нибудь простонародное слово или выражение, а тем более заимствовать сюжет сочинения из народной жизни, не исказив его пошлым облагорожением, значило потерять навеки славу хорошего писателя. Теперь другое время; теперь все хотят быть народными; ищут с жадностию всего грязного, сального и дегтярного; доходят до того, что презирают здравый смысл, и все это во имя народности…»

Прозрачная параллель с Далем выводит Ершова на совершенно невообразимый уровень — не по масштабу (тут резонанс сравним), а по существу вклада. «Толковый» Словарь Даля и «бестолковая» сказка Ершова — в разных краях словесности. Но — одной словесности и одной реальности.

Но Белинский не хочет всматриваться:

«…О сказке г. Ершова — нечего и говорить. Она написана очень не дурными стихами, но, по вышеизложенным причинам, не имеет не только никакого художественного достоинства, но даже и достоинства забавного фарса. Говорят, что г. Ершов молодой человек с талантом; не думаю, ибо истинный талант начинает не с попыток и подделок, а с созданий, часто нелепых и чудовищных, но всегда пламенных и, в особенности, свободных от всякой стеснительной системы или заранее предположенной цели…»

Ничего не навевает?

Ломоносов и Тредиаковский учтиво полемизировали, отдав все срамное на откуп бесстыдному Баркову. «Другое время» с поисками сального и дегтярного — это уже времена Белинского. И сейчас — не оно ли вновь наступило? Когда на месте героики упоенно развлекается самозабвенная попса?

Может, умопомрачительную смену российских эпох чует и отвергает неистовый критик? Да он ли один? Не это ли чует Кольцов при мысли о том, что богатырская голова русского исполина может скатиться с плеч от соломинки (в три дня! — причитает Розанов в Октябрьские дни… В три дня, — причитаем и мы, провожая в небытие канувший Советский Союз).

Два горбика, меж которыми держится на своем коньке умный русский «дурак», — не тот же ли образ неизбывной «сдвоенности»? Не тут ли — тайна зоркости сибирского студиозуса, попавшего в столичную реальность и учуявшего эту реальность с такой ирреальной стороны, которую Белинский знать не хочет и со страхом отвергает?

Откуда страх-то?

А — «чтобы не было содому, ни давёжа, ни погрому, и чтобы никой урод не обманывал народ!»

Ведь урод — тот, что возлежит в столице, -не кто иной, как царь-батюшка…

Вот только столица та — игрушечная, не в центре мироздания, а тут, «недалёко от села»; мироздание — море-окиян, не всамделишный; в нем поперек пути лежит родная страна под названием «Рыба-кит», вся истыканная, изрытая, зачем-то проглотившая кучу соседей, попутно и для нее надо бы выпросить прощения у судьбы. Но цель куда как попроще, очередная услуга царю, который дурит не хуже нашего героя.

Неизбывный абсурд просвечивает сквозь скачку бытия

Сев на своего Конька, герой добывает царю девицу; девица оказывается тощей дурнушкой (тьфу! Не за что ухватиться!); однако для успешного сватовства ищут знатока («Ерша-гуляку» — в этом имени Ершов особенно трогателен); сводят царя и невесту (авось потолстеет!), и тут очередной абсурд: ей — пятнадцать, она за царя-старика идти не хочет; однако «бочки с фряжским» делают свое дело: напившийся народ дерет глотки, поздравляя царя с законным браком…

Что имеет повествователь с этого дуроломства? Да ни капли! «По усам бежало, в рот не попало». Неизбывный абсурд просвечивает сквозь скачку бытия, требующего изумительно прозорливой дурости от седока. Который уже почти два века все седлает, седлает Конька для бесконечных подвигов.

Однажды преподаватель словесности Императорского Санкт-Петербургского университета, профессор Петр Плетнев во время одной из своих лекций прочитал с университетской кафедры отрывок из «Конька-Горбунка» и назвал студентам автора сказки — их сокурсника Петра Ершова, сидевшего в аудитории. Да-да, сказка в стихах «Конек-Горбунок», переведенная впоследствии на 27 иностранных языков, была написана 19-летним студентом философско-юридического отделения петербургского университета Петром Ершовым.

Петр Ершов

Написав сказку о коньке-горбунке, Ершов отдал ее на суд двум мастерам словесности — Василию Жуковскому и Александру Пушкину. Пушкин, прочитав сказку, с похвалою сказал начинающему поэту: «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить». Пушкин немного поправил стихотворный текст волшебной сказки. А в 1910-е и 1930-е годы первые четыре строки «Конька-Горбунка» даже включались в собрания сочинений Александра Сергеевича Пушкина — «За горами, за лесами, За широкими морями, Не на небе — на земле Жил старик в одном селе…» Позже решено было их не печатать вместе с пушкинскими произведениями, так как Александр Сергеевич только отредактировал эти стихи.

В основу сказки «Конек-Горбунок» легли народные сказки славян, живущих у побережья Балтийского моря, и скандинавов. Подобные сюжеты есть в словацком, белорусском, украинском фольклоре.

Сказку пытались запретить несколько раз. Так, из первого издания 1834 года по требованию цензуры было исключено все, что могло быть интерпретировано как сатира в адрес царя или церкви. В 1843 году сказка была запрещена к переизданию полностью и в следующий раз опубликована только 13 лет спустя. По свидетельству Павла Анненкова, к середине 1850-х годов сказка была забыта. Но в 1856 и 1861 годах Ершов подготовил новые издания сказки, восстановив цензурные пропуски и существенно переработав текст.

Советская цензура тоже усматривала «вольности» в этом произведении. В 1922 году сказку «Конек-Горбунок» не допустили к изданию из-за сцены с царем: «Царь умылся, нарядился И на рынок покатился; За царем — стрельцов отряд. Вот он въехал в конный ряд. На колени все тут пали И «ура» царю кричали»… И тем не менее до 1917 года сказка переиздавалась 26 раз, а в СССР она выдержала более 130 изданий!

Легкость стиха сказки, множество метких выражений, элементы сатиры определили популярность этой сказочной поэмы и среди взрослых. И конечно, философия — Петр Ершов был ведь студентом философско-юридического отделения!

Бытовое и фантастическое переплелось в сказке. Сказочное мироздание состоит из трех обособленных царств — земного, небесного и подводного. Основное — земное, имеющее множество характеристик и примет, наиболее детализировано.

В образе Ивана выразилась суть сказочной истории. С точки зрения людей здравого смысла, мирящихся с ложью, обманывающих ради житейского благополучия, Иван просто глупец. Он всегда поступает наперекор их так называемому «здравому смыслу. Но всегда получается так, что эта Иванова глупость оборачивается высшей человеческой мудростью и выходит победительницей над «здравым смыслом».

Образ помощника Ивана — «игрушечный» рост в три вершка, аршинные уши, которыми удобно «хлопать с радости», да два горба. Конек как воплощенная сущность Ивана, он являет подлинное содержание человеческого — несказочного бытия. Главное в нем — доброта, желание оказать помощь, дружба, не построенная на расчете. Исследователи творчества Ершова спорят, отчего конек двугорб? Возможно, его образ пришел из детства поэта: Ершов жил в Петропавловске и Омске — городах, являющихся вратами в Индию, Персию, Бухару. Там на базарах будучи мальчишкой, он встречал он небывалых для Сибири животных — двугорбых верблюдов и длинноухих осликов. Но существует еще одна гипотеза: конек — дальний родственник древнемифологического крылатого коня, способного взлететь к Солнцу. У миниатюрного ершовского конька крылья «отпали», но бугры мышц сохранились, а с ними и могучая сила, способная доставить Иванушку на небо. Человеку всегда хотелось летать, поэтому образ конька притягателен для читателя.

Рост конька мог соответствовать кукольному из народного театра Петрушки, над приключениями которого смеялся русский народ. Сказка пронизана лукавством, исстари свойственным русскому народу, отразившемся в его устном художественном творчестве. Как и Пушкин, Ершов не злоупотребляет метафорами, эпитетами, украшающими слова.

Продолжая пушкинские традиции, Ершов весь сарказм направляет в фигуру царя — жалкого, глупого, лениво почесывающегося от скуки самодура. Появления царя сопровождаются репликами вроде: «Царь сказал ему, зевая», «Царь, затрясши бородою, закричал ему вослед». К концу сказки презрительное отношение к царю вполне ясно. Он «точит балясы» перед Царь — девицей, желает на ней жениться, но она его увещевает: «Все цари начнут смеяться, Дед — то, скажут, внучку взял!» Но если Жуковский, например, старался облагородить их сюжеты, сгладить острые углы и социальные противоречия в них, а Пушкин возвел их до уровня высокой поэзии, избавив от всего случайного, наносного, освободил язык от простонародных элементов, то Ершов был подхвачен народной стихией. Кажется, что он написал сказку быстро, на одном дыхании. И не всегда беспокоился о более тщательном отборе слов, об отделке стиха. Поэтому в тексте сказки много просторечных слов, диалектизмов, не вошедших в литературный язык. Но тем-то сказка во многом и понятна нынешнему поколению детей и взрослых! Так, Месяц Месяцович ответил узнав что Царь хочет жениться на Царь-девице: «Вишь, что старый хрен затеял: Хочет жать там, где не сеял!» Будто вчера написано

«Конек-Горбунок» был напечатан общим тиражом семь миллионов экземпляров. Окрыленный удачей своей сказки Ершов вынашивал грандиозный замысел поэмы Иван Царевич в 10-ти томах по сто песен в каждой, надеясь собрать все сказочное богатство России. Но замыслу не суждено было осуществиться.

«Конёк-горбунок»

ПЕРЕЧИТАЕМ ЗАНОВО

Александр Чудаков

---

ЧУДАКОВ Александр Павлович (1938) — доктор
филологических наук, профессор; автор романа
«Ложится мгла на старые ступени» (2001).

«Конёк-горбунок»

В верхней части Тобольска, за
валом, насыпанным ещё сотоварищами покорителя
Сибири Ермака, недалеко от могил декабристов
стоит скромный памятник: “Пётр Павлович Ершов,
автор народной сказки «Конёк-горбунок»”. И
ничего не нужно более объяснять: всякий русский
знает эту сказку с детства, как помнит сказки
Пушкина и басни Крылова. Вот уже сто семьдесят
лет живёт она в народе.

1

А первыми слушателями этого замечательного
сочинения стали студенты Санкт-Петербургского
университета, когда весной 1834 года профессор
русской словесности Пётр Александрович Плетнёв
вместо очередной лекции стал читать им недавно
попавшую в его руки стихотворную сказку.

Студентов это не сильно удивило: известный
критик, издатель, поэт, знакомый с
Н.М. Карамзиным, В.А. Жуковским,
Е.А. Баратынским, П.А. Вяземским,
А.И. Дельвигом, друг Пушкина и ранее приобщал
своих слушателей к новинкам текущей литературы.
Удивило всех другое: высокие литературные
достоинства сочинения никому неведомого автора.
Довольный произведённым эффектом, профессор
этого автора назвал — им оказался
присутствовавший тут же девятнадцатилетний
студент, уроженец Тобольска Пётр Павлович Ершов.
Из аудитории Ершов вышел знаменитым.

Высоко отозвавшись о сказке, называемой
«Конёк-горбунок», Плетнёв добавил, что она будет
напечатана в одном из столичных журналов.

И действительно, первая её часть появилась в
ближайшем номере — майском — журнала
«Библиотека для чтения», только что основанного,
но уже становящегося популярным.

Предваряя публикацию,
его редактор О.И. Сенковский, известный
публике под псевдонимом “Барон Брамбеус”,
писал: “Мы должны предуведомить наших читателей,
что поэма, которая следует за этими строками,
есть произведение совершенно неизвестного им
пера. Не затворяясь в блистательном кругу имён,
исчисленных в заглавном листе и приобретших уже
своими трудами право на уважение или внимание
соотечественников, «Библиотека для чтения»,
верная своему назначению — служить зеркалом, в
котором бы отражались все совершенные таланты
литературные Руси (sic), — всегда с величайшим
удовольствием выступит сама из этого круга, коль
скоро представится ей случай, подобный
настоящему, — обнаружить читающей публике
существование нового весьма примечательного
дарования. «Библиотека для чтения» считает
долгом встретить с должными почестями и принять
на своих страницах такой превосходный
поэтический опыт, как «Конёк-горбунок» г. Ершова,
юного Сибиряка, который ещё довершает своё
образование в здешнем университете: читатели
сами оценят его достоинства и силу языка,
любезную простоту, весёлость и обилие удачных
картин, между которыми заранее поименуем одну —
описание конного рынка — картину, достойную
стоять наряду с лучшими местами русской лёгкой
поэзии”.

По поводу отдельного издания «Конька-горбунка»
газета «Северная пчела» писала 5 октября 1834 года:
“Любители словесности с удовольствием читали в
«Библиотеке для чтения» отрывок из этой сказки,
обличающей необыкновенный талант в молодом
авторе. Ныне она отпечатана особо, и мы долгом
поставляем обратить на неё внимание наших
читателей: она принадлежит нынешней словесности
нашей и предвещает ещё гораздо более в будущем”.

Не все критики были так благожелательны. С
осудительной рецензией выступил
В.Г. Белинский (см. об этом дальше в
настоящей статье). Обозреватель
«Отечественных записок» (1840) удивлялся, каким
образом «Конёк-горбунок» “доскакал до второго
издания” (впрочем, и он находил истинно смешные
места в сказке). Рецензент третьего его издания
(1843) так излагал содержание сказки Ершова:
“Жили-были три брата: двое старших работали,
сеяли пшеницу, возили её продавать в город — и ни
в чём не успели. Не дал им Бог счастья, как
обыкновенно говорится. Младший — дурак, лентяй,
который только и делал, что лежал на печи и ел
горох и бобы, стал богат и женился на Царь-Девице.
Следственно, глупость, тунеядство, праздность —
самый верный путь к человеческому счастью.
Русская пословица говорит: не родись ни пригож,
ни умён, родись счастлив, — а теперь, после сказки
г. Ершова, надобно говорить: не родись пригож и
умён, а родись глупцом, празднолюбцем и обжорой.
Забавно, что узкие головы, помешанные на своей
так называемой нравственности, проповедуя
добродетель и заботясь о невинности детей,
рекомендуют им сказку Ершова, как приятное и
назидательное чтение!!! Хороша назидательность!”

Рецензия очень задела поэта. “Читал на днях, —
писал он своему другу и будущему биографу и
мемуаристу А.К. Ярославцеву, — глубокую
критику «Отечественных записок» по случаю
третьего издания «Конька». Вот, подумаешь, столичные
люди: одних бранят за нравоучения, называя их
копиями с детских прописей, а меня бранят за то,
что нельзя вывести сентенции для детей, которым
назначают мою сказку. Подумаешь, куда просты
Пушкин и Жуковский, видевшие в «Коньке» нечто
поболее побасёнки для детей”.

Воспоминания о знакомстве с Пушкиным и его
отзывах о «Коньке-горбунке» были самыми светлыми
в жизни Ершова. Прочитав сказку, поэт сказал
юному автору: “Теперь этот род сочинений можно
мне и оставить”. Пушкин собирался помочь Ершову
в иллюстрированном издании сказки “в огромном
количестве экземпляров для распространения в
России”; смерть помешала этому. Критик и
мемуарист, первый биограф Пушкина
П.В. Анненков сообщал со слов книгопродавца
А.Ф. Смирдина: “В апогее своей славы Пушкин с
живым одобрением встретил известную русскую
сказку г-на Ершова «Конёк-горбунок»… Первые
четыре стиха этой сказки, по свидетельству г-на
Смирдина, принадлежат Пушкину, удостоившему её
тщательного пересмотра”. К сожалению, мы не
знаем, что конкретно сделал Пушкин с началом
«Конька-горбунка»: только ли поправил текст
Ершова или целиком написал все четыре первых
стиха. Скорее всего, лишь внёс какие-то изменения,
ведь, по справедливому замечанию известного
фольклориста М.К. Азадовского, “у Ершова было
же какое-то начало, когда он принёс или послал
свою сказку Пушкину. Не входя здесь в
текстологические и издательские подробности,
присоединимся к уже высказывавшемуся мнению, что
Пушкин заменил второй стих начала «Не на небе, на
земле» на «Против неба — на земле».
Документальных доказательств нет, и мы можем
опираться только на наше ощущение пушкинских
пространственно-поэтических представлений, по
которым главными координатами чего-либо
является пара небо–земля в их мировой
противопоставленности: «неба содроганье» и
«дольней лозы прозябанье»; «между моря и небес»;

Земля недвижна; неба своды,
Творец, поддержаны Тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас собой.
(«Подражание Корану»)

Особенно явственно это ощущается в сказочном
тексте:

В синем небе звёзды блещут,
В синем море волны хлещут…
(«Сказка о царе Салтане…»)”

И Пушкин, и Жуковский, и Плетнёв оказались правы
— успех сказки всё рос. Не хватало тиражей —
«Конька-горбунка» переписывают от руки;
сохранились многочисленные списки сказки,
сделанные уже в первые годы после её
опубликования. Об одном таком случае ещё в 1842
году писал поэту А.К. Ярославцев: “Недавно, в
департаменте… молодой канцелярский чиновник
возле меня переписывает какую-то книгу в стихах;
я посмотрел — это был твой «Конёк-горбунок»”.

Чем же так поразила сказка первых наиболее
проницательных читателей и вот уже сто семьдесят
лет продолжает восхищать и старого, и малого?
Почему те родители, которым посчастливилось
прочесть или — если особенно повезло — услышать
«Конька-горбунка» в раннем детстве, непременно
прочтут её своим детям, а потом и внукам?

2

Когда дитя читает или слушает эту сказку в
раннем детстве, он узнаёт знакомое по другим
сказкам. Чудесная кобылица, которая дарит герою
необыкновенного коня, находка пера Жар-птицы,
поездка за тридевять земель за красавицей… Но
здесь всё это соединено вместе! И получилось
нечто совершенно новое, некая сказочная
энциклопедия.

Но, пожалуй, важнее другое — это не только
“сказочная” — это и целая историческая
детская энциклопедия. Конечно, здесь нет точного
изображения какой-либо определённой эпохи.

И на первую седьмицу
Братья едут в град-столицу,
Чтоб товар там свой продать
И на пристани узнать,
Не пришли ли с кораблями
Немцы в город за холстами
И нейдёт ли царь Салтан
Басурманить христиан.

Напрасно было бы гадать — что же это за столица
и какая ожидается война. Но будущий гражданин
России прочтёт, что все новости когда-то узнавали
“на пристани” — ведь не было ни газет, ни радио,
ни телевидения, некие “немцы” прибывали в наше
государство “из далёких немских стран”, по морю
(позднее, в школе, он узнает, что “немцами”, то
есть немыми, не понимающими русской речи, на Руси
называли всех иностранцев), что часто были войны
нас, христиан, с некими “басурманами”, у которых
главным был “Салтан” — то есть султан. В другом
месте сказки ребёнок через поговорку (“Словно
шёл Мамай войной”) услышит про ещё одного
басурмана… Не такая ли обобщённая поэтическая
древность нужна с самых младых ногтей, не здесь
ли закладывается чувство родной истории?

«Конёк-горбунок» — сказка волшебная. Но это ни
в коей мере не исключает точности деталей быта,
уклада жизни русского народа.

Со страху старший брат “закопался под сенник”;
отец обещает купить Ивану лубков, то есть
лубочных картинок; получив царские деньги,
братья зашивают их в опояски; следя за Иваном,
спальник “в стойлы спрятался тайком и обсыпался
овсом”; волшебная кобылица заклинает Ивана не
отдавать Конька-горбунка даже за чёрную бабку
(эта налитая свинцом кость для игры очень
ценилась); уезжая к окияну, Иван “взял три
луковки в карман”; отправляясь в дозор, братья
берут “вилы и топор” — главное оружие
крестьянина, и тому подобное. Среди лучших мест
«Конька-горбунка» — красочное описание конного
рынка, отмеченное в сопроводительном
предуведомлении к первой публикации части
сказки. Здесь и городничий, и его стража, и
картины бойкой торговли.

Городничий выезжает
В туфлях, в шапке меховой,
С сотней стражи городской.
Рядом едет с ним глашатый,
Длинноусый, бородатый;
Он в злату трубу трубит,
Громким голосом кричит:
“Гости! Лавки открывайте,
Покупайте, продавайте!..”
Гости лавки открывают,
Люд крещёный закликают:
“Эй, честные господа,
К нам пожалуйте сюда!
Как у нас ли тары-бары,
Всяки разные товары!”
Покупальщики идут,
У гостей товар берут;
Гости денежки считают
Да надсмотрщикам мигают.

По сюжету «Конька-горбунка» главное на рынке —
сказочные кони с копытами в алмазах и жемчугах,
которых привели Иван и его братья. Благодаря
тому, что с этими конями никто не может
справиться (“Все уздечки разорвали и к Ивану
прибежали”), царь берёт Ивана-дурака на службу
конюшим:

Пара нашим не даётся:
Делать нечего, придётся
Во дворце тебе служить.
Будешь в золоте ходить,
В красно платье наряжаться,
Словно в масле сыр кататься,
Всю конюшенну мою
Я в приказ тебе даю.

Параллельно даётся множество выразительных
картин, прямо не связанных с сюжетом, но рисующих
живые бытовые ситуации.

Между тем градской отряд
Приезжает в конный ряд;
Смотрит — давка от народу,
Нет ни выходу, ни входу;
Так кишмя вот и кишат,
И смеются и кричат.
Городничий удивился,
Что народ развеселился,
И приказ отряду дал,
Чтоб дорогу прочищал.
“Эй вы, черти босоноги!
Прочь с дороги! Прочь с дороги!” —
Закричали усачи
И ударили в бичи.
Тут народ зашевелился,
Шапки снял и расступился.

Да и завязка всего сюжета основана на кровно
близкой крестьянину ситуации: некий ворог ночами
ворует пшеницу — основу семейного
благосостояния героев.

Этой погружённостью в реальную жизнь сочинение
Ершова напоминает сказки Пушкина. В доме
богатырей героиня «Сказки о мёртвой царевне и о
семи богатырях» “в светлой горнице” видит

Лавки, крытые ковром,
Под святыми стол дубовый,
Печь с лежанкой изразцовой.

Не найдя хозяев, царевна поступает как подобает
приличной крестьянской девушке.

Дом царевна обошла,
Всё порядком убрала,
Засветила Богу свечку,
Затопила жарко печку…

А когда явились хозяева, она ведёт себя тоже в
полном соответствии с народным этикетом.

В пояс низко поклонилась,
Закрасневшись, извинилась,
Что-де в гости к ним зашла,
Хоть звана и не была.

Воспитанная девушка не должна много есть, а о
выпивке не может быть и речи.

От зелёного вина
Отрекалася она;
Пирожок лишь разломила,
Да кусочек прикусила.

Братья Ивана в «Коньке-горбунке» — обманщики.
Но при всём том, входя в дом, они тоже ведут себя
степенно.

Караульщик помолился,
Вправо, влево поклонился
И, прокашлявшись, сказал:
“Всю я ноченьку не спал…”

И когда надобно показать, что Иван часто ведёт
себя не совсем обычно, автор подчеркнёт, что,
войдя в избу, Иван, не перекрестившись на иконы,
не снимая

Ни лаптей, ни малахая,
Отправляется на печь
И ведёт оттуда речь
Про ночное похожденье…

Когда враг Ивана — спальник — хочет донести на
него, он собирается вывалить целую кучу
клеветнических обвинений, уже каждое из которых
в народе считалось крупным преступлением.

Донесу я в думе царской,
Что конюший государской —
Басурманин, ворожей,
Чернокнижник и злодей;
Что он с бесом хлеб-соль водит,
В церковь Божию не ходит,
Католицкий держит крест
И постами мясо ест.

Не одобряет Иван и внешность царь-девицы: с
точки зрения крестьянской эстетики она совсем не
хороша.

“Как же в сказках говорится, —
Рассуждает стремянной, —
Что куда красна собой
Царь-девица, так что диво!
Эта вовсе не красива:
И бледна-то и тонка,
Чай в обхват-то три вершка;
А ножонка-то, ножонка!
Тьфу ты! Словно у цыплёнка!
Пусть полюбится кому,
Я и даром не возьму”.

Не скрыл Иван свои впечатленья от царь-девицы и
перед Месяцем Месяцовичем.

Всем бы, кажется, красотка,
Да у ней, кажись, сухотка:
Ну, как спичка, слышь, тонка.
Чай в обхват-то три вершка.

Во дворце Иван устроился так, как мог только
мечтать бедный крестьянский сын.

У Ивана красных платьев,
Красных шапок, сапогов
Чуть не десять коробов;
Ест он сладко, спит он столько,
Что раздолье, да и только!

Иван прочно укоренён в народной деревенской
жизни, все чудеса, которые ему довелось увидеть,
он сверяет с нею. Когда он хочет описать облик
выдуманного им чёрта, тот приобретает вид чего-то
знакомого слушателям Ивана: фигурируют
привычные кошка и плошки.

Вдруг приходит дьявол сам,
С бородою и с усам;
Рожа словно как у кошки,
А глаза-то — что те плошки!
Вот и стал тут чёрт скакать
И зерно хвостом сбивать.

Ему не нравится внешность жар-птиц.

Неча молвить, страх красивы!
Ножки красные у всех,
А хвосты-то — сущий смех!
Чай, таких у куриц нету.

А вот исходящий от них яркий свет пришёлся ему
по душе, ибо напоминает печь в родном доме.

А уж сколько, парень, свету —
Словно батюшкина печь!

3

Если Пушкин русские сказки слышал только в
раннем детстве от своей няни, а будучи уже
сложишимся поэтом, специально изучал народную
поэзию, записывая песни, поговорки, восполняя тем
“недостатки проклятого своего воспитания”, то у
Ершова всё было другое.

Ещё до поступления в тобольское училище
мальчик вместе со своим братом успел вдоволь
“проездиться” по Сибири. Их отца часто
переводили с места на место; они жили в Омске,
Петропавловске, Берёзове. Всякий переезд на
огромных сибирских просторах, превращаясь в
целое путешествие, занимал недели. Каждый вечер
останавливались на новом постоялом дворе, где со
всех концов империи собирались люди разного
звания; длинными вечерами пили чай из ведёрных
самоваров (и не только чай) и — рассказывали.
Рассказывали слышанные истории, пересказывали и
читанные сказки — среди этих бывалых людей,
ехавших по торговым и прочим делам, нередко
попадались и грамотеи.

Попивали мёд из жбана
Да читали Еруслана.
“Эх, — один слуга сказал, —
Как севодни я достал
От соседа чудо-книжку!
В ней страниц не так чтоб слишком,
Да и сказок только пять,
А уж сказки — вам сказать,
Так не можно надивиться;
Надо ж этак умудриться!”
Тут все в голос: “Удружи!
Расскажи, брат, расскажи!”
“Перва сказка о бобре,
А вторая о царе;
Третья… дай Бог память… точно!
О боярыне восточной;
Вот в четвёртой: князь Бобыл…”

Девятилетним мальчиком Ершов попадает в
Тобольск, где живёт у родственников своей матери
купцов Пиленковых. Здесь его часто можно было
видеть в людской, где, конечно, постоянно звучала
народная речь. Не миновали его и знаменитые
богатейшие, красочные тобольские ярмарки.

В гимназические годы будущий поэт, как пишет
А.К. Ярославцев, интересовался народными
сказками, рассказами об обычаях, поверьях:
“Уроки свои он готовил шутя, то припевая
что-нибудь, то разнообразя их рассказами, и
непременно в сказочном роде… Среди стариков он
внимательно прислушивался к рассказам о
поверьях, обычаях, жизни русского народа”. В
одном из разговоров Ершов сказал: “Собрать
побольше старух, так вот и сказки!”

Следы этой наслышанности, напитанности
фольклором мы постоянно ощущаем в
«Коньке-горбунке». Например, в присказке ко
второй части, где перечисляются разные сказочные
сюжеты, в которых козы идут не траву пощипать, а
уходят на море, а конь, сорвавшись с узды,
поднимается прямо к солнцу.

Козы на море ушли,
Горы лесом поросли;
Конь златой с узды срывался,
Прямо к солнцу поднимался;
Лес стоячий под ногой,
Сбоку облак громовой;
Ходит облак и сверкает,
Гром по небу рассыпает…
Как на море-окияне,
И на острове Буяне
Новый гроб в лесу стоит,
В гробе девица лежит;
Соловей над гробом свищет;
Чёрный зверь в дубраве рыщет.
Это присказка, а вот —
Сказка чередом пойдёт.

А в присказке к третьей части рассказывается
про ворона, который сидит на дубу и “играет во
трубу”, и про то, как “у наших у ворот муха
песенку поёт” и так далее.

Но «Конёк-горбунок» — не переложение
какой-нибудь одной либо нескольких сказок.
Учёные-фольклористы давно составили перечни
сказочных сюжетов. Среди них есть похожий: герой,
один из братьев, выполняет, как и у Ершова,
сложные и опасные поручения, он смел, ловок, могуч
— одним словом, богатырь. И есть другой, очень
распространённый — особенно в русском фольклоре
— сюжет: приключения Ивана-дурака. Но дурак этот
в сказках — особый. Это скорее чудак, который
ведёт себя иначе, чем окружающие, вызывая у них
удивление и смех, но он, хотя и не богатырь, на
самом деле тоже смел, находчив, силён. Ершов
соединил в «Коньке-горбунке» эти два сюжета,
придав герою второго черты первого.

Только успели мы прочесть, что Иван, младший
сын, “вовсе был дурак”, не принимает участия в
семейных делах, распевая “на печи в углу” “изо
всей дурацкой мочи «Распрекрасные вы очи»”, как
мы видим его в действии:

И минуту улуча,
К кобылице подбегает,
За волнистый хвост хватает
И прыгнул к ней на хребёт —
Только задом наперёд.

Чего только не вытворяет кобылица, желая
“справиться с Иваном”:

Вьётся кругом над полями,
Виснет пластью надо рвами,
Мчится скоком по горам,
Ходит дыбом по лесам.

Однако сбросить его ей не удаётся. Но
характерно то, что, совершая настоящий подвиг
силы и ловкости, Иван и тут ведёт себя как
“дурак”: на кобылицу садится задом наперёд и во
время её бешеной скачки “крепко держится за
хвост”. Дальнейшие дела Ивана — поимка
жар-птицы, пленение царь-девицы, добывание
сундучка с её перстнем — под силу только
человеку необыкновенному.

Преодолеть все препятствия Ивану помогает
Конёк-горбунок. Ершов и здесь пошёл по пути
трансформации традиционного сказочного образа:
конь — помощник героя — не волшебный
богатырский, который “когда бежит — земля
дрожит”, а захудалый конёк “ростом только в три
вершка, // На спине с двумя горбами, // Да с ослиными
ушами”. Но, как и Иван, этот невзрачный с виду
конёк на поверку даст сто очков вперёд любому
богатырскому коню, полностью оправдывая свою
автохарактеристику.

Я хоть росту небольшого,
Да сменю коня другого:
Как пущусь да побегу,
Так и беса настигу.

И ещё одно. Ершовский конёк обладает
человеческим характером, причём характером индивидуальным:
радуется, грустит, гневается, упрекает, прощает.
Этого мы не найдём в фольклоре.

Почему-то принято считать, что писательские
переложения, стилизации в духе народных песен,
сказок, былин “ниже” настоящего фольклора.
Возможно, здесь до сих пор — как и во многом
другом — ощущается влияние В.Г. Белинского,
который по поводу отдельного издания
«Конька-горбунка» подробно изложил своё
понимание этого рода литературы. Насколько
великий критик был несправедлив, мы можем видеть
хотя бы потому, что в “русском духе” он
отказывал даже сказкам Пушкина!

“Сказки созданы народом, — писал в 1835 году
молодой Белинский, — итак, ваше дело — списать их
как можно вернее, под диктовку народа, а не
подновлять и не переделывать. Вы никогда не
сочините своей народной сказки, ибо для этого вам
надо б было, так сказать, омужичиться, забыть, что
вы барин, что вы учились и грамматике, и логике, и
истории, и философии, забыть всех поэтов,
отечественных и иностранных, читанных вами,
словом, переродиться совершенно; иначе вашему
созданию, по необходимости, будет недоставать
этой неподдельной наивности ума, не
просвещённого наукою, этого лукавого
простодушия, которыми отличаются народные
русские сказки. Как бы внимательно ни
прислушивались вы к эху русских сказок, как бы
тщательно ни подделывались под их тон и лад и как
бы звучны ни были ваши стихи, — подделка всегда
останется подделкою, из-за зипуна всегда будет
виднеться ваш фрак. В вашей сказке будут русские
слова, но не будет русского духа, и потому,
несмотря на мастерскую отделку и звучность
стиха, она нагонит одну скуку и зевоту. Вот почему
сказки Пушкина, несмотря на всю прелесть стиха,
не имели ни малейшего успеха. О сказке Ершова —
нечего и говорить. Она написана очень недурными
стихами, но, по вышеизложенным причинам, не имеет
не только никакого художественного достоинства,
но даже и достоинства забавного фарса. Говорят,
что г. Ершов молодой человек с талантом; не думаю,
ибо истинный талант начинает не с попыток и
подделок, а с созданий, часто нелепых и
чудовищных, но всегда пламенных и, в особенности,
свободных от всякой стеснительной системы или
заранее предложенной цели”.

Но разве “хуже” любой сказки «Аленький
цветочек» С.Т. Аксакова (обработка
французского сюжета) или лермонтовская «Песня
про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и
удалого купца Калашникова»? Лишь немногие
народные песни могут потягаться по поэтическим
достоинствам и всенародной популярности с
песней «Среди долины ровныя», сочинённой
А.Ф. Мерзляковым и не имеющей фольклорного
прототипа, или с «Помню, я ещё молодушкой была…»
Е.П. Гребёнки (заметим кстати — приятелем
Ершова; он же — автор знаменитого романса-песни
«Очи чёрные»). Замечательное произведение
П.П. Ершова — в этом ряду. В ней как раз та
“неподдельная живость ума”, то “лукавое
простодушие”, которые есть в сказках, созданных
самим народом и что, вопреки Белинскому, доступно
создать и самым талантливым его образованным
представителям.

4

«Конёк-горбунок» написан четырёхстопным
хореем. Таким же размером написаны сказки
Пушкина. Это размер народных плясовых песен,
частушек, прибауток.

Под пером мастера этот простой размер
становится необычайно гибким, послушно служит
самым разнообразным художественным задачам. Для
изображения энергичных, быстро сменяющих друг
друга действий поэт использует обычно стих со
всеми четырьмя возможными в этом размере
ударениями.

Царь велел себя раздеть,
Два раза перекрестился,
Бух в котёл — и там сварился!
…Спальник наш к нему явился,
Стукнул крепко об пол лбом…

Другая форма стиха — всего с двумя ударениями
— используется для создания совсем иного
впечатления — плавности, протяжённости самих
событий и повествования о них. Таково первое
двустишие «Конька-горбунка», так же начинается и
вторая часть сказки:

Зачинается рассказ…

Когда по-разному построенные строки поставлены
рядом, перемена ритма делается особенно
заметной. Её чувствует каждый читатель, хотя,
может быть, и не отдаёт себе в этом ясного отчета.
Обычно эта перемена ритма как бы
“предупреждает” о смене настроения в этой или
последующих строках.

Ищут час они в морях,
Ищут час они в реках….
И вернулися назад,
Чуть не плача от печали…

Повествование сказки льётся так свободно,
слова расположены в таком естественном порядке,
что кажется, будто это и не стихотворная, а
обыкновенная речь: “Братья сеяли пшеницу да
возили в град-столицу: знать, столица та была
недалече от села”. “Ночь настала; месяц всходит;
поле всё Иван обходит, озираючись кругом, и
садится под кустом”. Но мы, конечно, понимаем, что
такая естественность и простота — высокое
искусство; речь остаётся звонким стихом.

Этому лёгкому, запоминающемуся стиху
«Конёк-горбунок» в значительной мере обязан
своим неувядающим успехом.

Стихи больших поэтов — вершинные достижения
национального языка. Они входят в наше сознание
наряду со словарём этого языка, но живут в нас
полнее, ярче, заставляя себя повторять, читать
вслух, вслушиваться в свою музыку. Увидев на
морском горизонте парус яхты, мы говорим:
“Белеет парус одинокий”. И никто не скажет
“Одинокий парус белеет” или “Парус белеет
одинокий” — но всякий поставит слова именно в
том порядке, в каком они расположены у
Лермонтова. Эта картина навсегда связана для нас
со словом поэта.

Навсегда вошли в золотой фонд русского языка
такие стихи Грибоедова, как “свежо предание, а
верится с трудом”, “служить бы рад,
прислуживаться тошно”, “нельзя ли для прогулок
подальше выбрать закоулок” и множество других.

Десятки стихотворных строк Крылова стали
пословицами и поговорками, неотличимыми от
созданных народом и живущими в языке вместе с
ними: “А вы, друзья, как ни садитесь, всё в
музыканты не годитесь”, “Ты виноват уж тем, что
хочется мне кушать”, “Сильнее кошки зверя нет”.

И с детства входят в наш речевой обиход строки
из сказки Ершова: “И всю ночь ходил дозором у
соседки под забором”, “Звёзды на небе считает”,
“Вёрст сто тысяч отмахал и нигде не отдыхал”; “И
чтоб никакой урод не обманывал народ”.

А разве не помнится
изобретательно-художественная брань Ивана,
обнаружившего отсутствие своих красавцев-коней?

Я ль вас, други, не ласкал,
Да какой вас чёрт украл?
Чтоб пропасть ему собаке!
Чтоб издохнуть в буераке!
Чтоб ему на том свету
Провалиться на мосту!

Иван вообще любит хорошее народное словцо,
именно в его речи часты просторечные или
диалектные сибирские речения.

“Я шутить ведь не умею —
И вскочи ему на шею.
Уж таскал же он, таскал,
Чуть башки мне не сломал.
Но и я ведь сам не промах,
Слышь, держал его, как в жомах”.
……………………………………………
“Нет, постой же ты, дрянная! —
Говорит Иван, вставая. —
Ты вдругорядь не уйдёшь
И меня не проведёшь”.

Подобные словечки находим и в языке его
братьев:

“Видишь, эвон!.. Так и есть!
Вот бы курево развесть!”
…………………………………
А Гаврило говорит:
“Кто-петь знает, что горит!
Коль станичники пристали,
Поминай его, как звали!”

Народные присловия любит и Конёк-горбунок.

Тут конёк ему заржал.
“Не тужи, Иван, — сказал, —
Велика беда, не спорю;
Но могу помочь я горю.
Ты на чёрта не клепли…”

Старый царь выражается в
куртуазно-сентиментальном стиле XVIII века.

Я тебя едва узрел —
Сильной страстью воскипел.
Соколины твои очи
Не дадут мне спать средь ночи
И во время бела дня
Ох! измучают меня!
…………………………………….
О, судьба моя плачевна!

Когда хотят похвалить писателя, отмечают, что у
него каждый персонаж говорит своим языком. Как мы
видели, Ершов здесь не исключение. Но главное
стилистическое новаторство его не в этом.

5

В учебниках (да и в серьёзных статьях) часто
пишут: огромная заслуга Пушкина в том, что он
смело вводил в художественную речь, в
литературный язык просторечие. И приводят
примеры из первой же его знаменитой поэмы
«Руслан и Людмила».

Молчи, пустая голова!
Слыхал я истину бывало:
Хоть лоб широк, да мозгу мало!
Я еду, еду, не свищу,
А как наеду, не спущу!

Всё так. Однако есть один нюанс: эти
простонародные выражения содержатся в речи персонажа.
И такое в литературе уже было. В «Подлых
комедиях» XVIII века герои выражались и похлеще.
Реформа родоначальника русской литературы и
русского литературного языка заключалась в том,
что он эти просторечные слова включал в авторскую
речь.

Одульф, его начальник рода,
Вельми бе грозен воевода,
Гласит Софийский хронограф.
……………………………………….
При Калке
Один из них был схвачен в свалке,
А там раздавлен, как комар,
Задами тяжкими татар.
(«Езерский»)

Рядом, если того требовала тема, оказывались
высокие слова, даже церковнославянизмы
(“хронограф”, “вельми бе грозен”) и “низкие”,
даже вульгаризмы (“задами”). В поэзии это
новаторство утвердилось не сразу: литературные
староверы по-прежнему выступали против таких
союзов слов.

Ершов пошёл здесь за Пушкиным. В речь
рассказчика свободно включаются просторечные,
фольклорно-поэтические и даже диалектные слова.

На конька Иван садится,
Уши в загреби берёт,
Что есть мочушки ревёт.

И вместе с тем автор владеет всеми средствами
книжной, литературной изобразительности,
создавая сложные образные картины.

Вот Иван вспугивает стаю жар-птиц:
Ярким пламенем сверкая,
Встрепенулася вся стая,
Кругом огненным свилась
И за тучи понеслась.

Но яркая картина огненного кольца сменяется
образом совсем другого типа, неброским и
лаконичным:

Птицы в тучах потерялись.

Ершов вообще не склонен к усложнённым образам с
налётом риторичности, столь распространённым в
поэзии его времени. Достаточно необычными
выглядят его скупые, но очень точные и
выразительные описания природы.

Время к вечеру клонилось;
Вот уж солнышко спустилось;
Тихим пламенем горя,
Развернулася заря.

Иногда его пейзажи занимают вообще всего
одну–две строки, что было уж совсем необычно.

Выбегает к окияну,
На котором белый вал
Одинёшенек гулял.

Или:

Запад тихо догорал.
………………………….
Ночь настала; месяц всходит.
………………………………………
Стало на небе темнеть
Воздух начал холодеть.

В такого рода описаниях, как и во многом другом,
Ершов следует традиции пушкинского пейзажного
лаконизма — сравним, например, описания моря в
«Сказке о царе Салтане…», с которой Ершов
познакомился за год-два до создания своей сказки.

Не шумит оно, не хлещет,
Лишь едва-едва трепещет.

Пушкинское влияние ощущается и в характере
повествователя, ведущего рассказ. В «Руслане и
Людмиле», в «Евгении Онегине» он постоянно
меняет свой облик. В сказке Ершова он тоже то
беспристрастный летописец, неторопливо
излагающий события, то ироничный, насмешливый
рассказчик, балагурящий, пересыпающий свою речь
лёгкими прибаутками.

Та-ра-ра-ли, та-ра-ра!
Вышли кони со двора;
Вот крестьяне их поймали
Да покрепче привязали.

Иногда же перед нами вполне конкретная
личность сказочника, непринуждённо беседующего
с нами — конечно, не как с читателями, а как с
собравшимися тут же, вокруг него, слушателями…

Много времени аль мало
С этой ночи пробежало, —
Я про это ничего
Не слыхал ни от кого.
Ну да что нам в том за дело,
Год ли, два ли пролетело.
Ведь за ними не бежать…
Станем сказку продолжать.
Ну-с, так вот что! Раз Данило
(В праздник, помнится, то было)…

Повествователь здесь же, на наших глазах
припоминает все подробности случившихся
происшествий. Что-то он забыл, чего-то не знает
вовсе и откровенно в этом признаётся (“Я не ведаю
о том…”). Он даже может, утомившись, попросить у
слушателя пощады:

И поехал в дальний путь…
Дайте, братцы, отдохнуть!

Так же свободно
меняется по воле автора сама “плотность”
времени. Начинается «Конёк-горбунок», как и
полагается сказке, эпически неторопливо. Время
движется не спеша, “катит чередом, час за часом,
день за днём” или вообще мало замечается
героями: “В долгом времени аль вскоре…” Но
когда Иван попадает в самую гущу событий, тогда
они по авторской воле уже сменяются с поистине
сказочной быстротой: каждая фраза приносит
что-нибудь новое.

Конечно, масштаб поэтического дарования Ершова
иной, чем у Крылова, Грибоедова, Пушкина —
создателей нашего литературного языка. И всё же в
его строительство Ершов внёс свою лепту. Дело в
том, что его сказка доступна детям более раннего
возраста, чем басни Крылова или сказки Пушкина. А
это значит, что с нею образцы настоящего русского
языка в доходчивой форме входят в сознание
ребёнка до того, как он познакомится с великими
творениями этих гигантов.

И хочется только пожелать, чтоб
«Конёк-горбунок» был среди первых книг
всякого русского дитяти, с начальных шагов в
школе, а лучше — с детского сада. Ведь из этой
сказки он почерпнёт не только язык — он
приобщится к национальному русскому мышлению,
народному психическому укладу.

Разумеется, не все слова ребёнку будут понятны
— со времени написания сказки прошло сто
семьдесят лет. Поэтому наша литература для детей
остро нуждается в таких изданиях сказки, где бы
такие слова объяснялись.

Что такое некорыстный живот? Слово живот
употреблено в устаревшем значении “жизнь” (как
в поговорке “Не щадя живота своего”); всё
словосочетание, таким образом, означает
небогатую жизнь. Сенник — сеновал, куча сена
в особом сарае. Лубок — цветная (лубочная)
картинка; такие картинки продавались на ярмарках
и вразнос торговцами-офенями. Красно платье,
в которое обещает царь наряжать Ивана, значит
“дорогое”, “красивое”, “лучшее” (красна
девица, Красная площадь). Ендова — старинный
сосуд для вина. Братья Ивана, получив деньги за
коней, “постучали ендовой”, то есть выпили.

Иногда незнание значения слова или реалии, за
ним стоящей, приводит к искажению смысла.
Конёк-горбунок “ростом только в три вершка”. Эта
старая русская мера длины равнялась 4,4 см. Многие
думают, что рост конька, таким образом, был равен
13,2 см. Некоторые художники и рисуют его
величиной с маленькую собачку. Но недалеко
уедешь на лошадке такого размера. Дело в том, что
в старину количество вершков применительно к
росту человека или лошади означало сверх: для
человека — сколько вершков сверх двух аршин, для
коня — сверх одного. Это значит, что герой
рассказа Тургенева «Муму», немой богатырь
Герасим, бывший двенадцати вершков, имел рост под
два метра (71 x 2 + 52,8 = 194,8 см). Рост Конька-горбунка,
таким образом, в холке был равен (71 + 4,4 x 2) =
79,8 см. Не кавалерийский, конечно, конь, но
всё-таки ростом с небольшого ослика или пони, на
которого всё же можно сесть верхом.

6

Сибирь напитала Ершова не только фольклором.
Как говорил он в стихотворении, написанном через
два года после «Конька-горбунка»,

Рождённый в недрах непогоды,
В краю туманов и снегов,
Питомец северной природы
И горя тягостных оков,
Я был приветствован метелью
И встречен дряхлою зимой,
И над младенческой постелью
Кружился вихорь снеговой.
Мой первый слух был — вой бурана;
Мой первый взор был — грустный взор
На льдистый берег океана,
На снежный гроб высоких гор.

Исследователь творчества Ершова В.Г. Утков
нашёл в Тобольском архиве любопытный документ,
подписанный березовским исправником, купцом
Нижегородцевым и отцом Ершова. Этот документ —
подробное описание кита особо крупных размеров,
выброшенного на берег Карского моря. Кит был уже
“частию рубленный” ненцами на корм собакам. О
находке этой, несомненно, много говорили и в
Березове, и в Тобольске. “Петя Ершов не мог не
знать о ней, — справедливо заключает
В.Г. Утков, — и впоследствии воспоминание о
ките с изрытыми боками, беспомощно лежавшем на
берегу, наряду с другими рассказами о рыбьем
царе, слышанными от бывалых людей и от книгочеев,
помогло ему воплотить детские воспоминания в
яркий сказочный образ”.

И Северный Ледовитый океан, и горы, и леса — всё
это вошло в его сознание с детства; сызмальства
он ощущал вокруг себя огромные просторы. И
начинается его сказка со взгляда на землю, где
живут его герои, с высоты необозримой, почти из
космоса — только оттуда это всё и можно увидеть.

За горами, за лесами,
За широкими морями,
Против неба — на земле
Жил старик в одном селе.

Если всё же считать третий стих пушкинским, то
можно сказать, что великий поэт почувствовал это
космическое видение молодого дебютанта, сродное
ему самому, и гениально усилил его в своём
варианте этой строки.

Конёк-горбунок покрывает гигантские
пространства:

Горбунок летит, как ветер,
И в почин на первый вечер
Вёрст сто тысяч отмахал
И нигде не отдыхал.

Поэт мечтал

Раскрыть покров небес полночных,
Богатства выспросить у гор,
И чрез кристаллы вод восточных
На дно морское кинуть взор.
Подслушать тайные сказанья
Лесов дремучих, скал седых,
И вырвать древние преданья
Из уст курганов гробовых.

Ему удалось узнать “древние преданья”; в своей
сказке он смог и “на дно морское кинуть взор”.

Но Сибирь не отпускала его и позже. Его биограф
Ярославцев вообще считал, что Ершов и приехал в
Петербург “остаться здесь только на время
университетского курса”. И когда вскоре после
его окончания вернулся в Тобольск, ещё долгие
годы он строил планы изучения Сибири, планировал
длительное по ней путешествие. Тот же биограф
пересказывает весьма знаменательный разговор,
который был у него с Ершовым. “У меня цель важная,
— говорил Ершов. — Я хочу путешествовать по
Сибири”. — “Ты желаешь описать её?” — “Да, по
крайней мере, сколько возможно. Соберётся нас,
быть может, несколько человек… Вот, не хочешь
ли?” Он говорил, продолжает Ярославцев, “о
красотах сибирской природы, присовокупив, что в
Европе они уже более искусственны и закрыты
промышленностью, говорил о благе, какое можно
доставить некоторым бедствующим сибирским
племенам, изведав их подробно и сообщив сведения
и план, как помочь им, правительству”. Планам
этим не суждено было осуществиться.

В 1836 году Ершов возвращается в Тобольск,
получив место учителя латыни в младших классах
гимназии. И хотя вскоре он стал преподавать
словесность в старших классах, работа в гимназии
его мало удовлетворяла, отношения с директором,
не приветствовавшим начинания выпускника
университета, не сложились. И хотя Ершов, по
мнению многих, был талантливым педагогом (высоко
об его уроках отзывался Д.И. Менделеев, бывший
его учеником) и много сделал как инспектор, а
затем и директор Тобольской гимназии, многие
стороны провинциальной жизни, вдали от
литературных центров тяготили его,
педагогические и административные обязанности
отнимали всё время. Никому не было дела ни до
поэта Ершова, ни до его сказки. Семейные
несчастья преследовали его: он похоронил и
первую и вторую жену, один за другим умерли
шестеро детей. Постоянной была для него
стеснённость в средствах.

В конце 30-х годов судьба и царское
правительство поднесли ему неожиданный подарок:
после отбытия каторги на поселение в Тобольск
стали прибывать декабристы. В старом Тобольске
никогда ещё не бывало столько блестящих людей
разом. Как писал Герцен, “цвет всего, что было
образованного, истинно благородного в России,
отправлено в Сибирь”. В 1838 году в город прибыл
М.А. Фонвизин, с которым вскоре сблизился
Ершов. Он постоянно общался с
декабристом-генералом. “Я всё лето ничего не
делаю, — писал Фонвизин, — много гуляю, иногда
вёрст по десять-пятнадцать. Поэт Ершов бывает
обыкновенно моим спутником”. Были разговоры и на
литературные темы. “В свободное от дел время, —
сообщал Фонвизину Ершов, — я написал несколько
рассказов в прозе и желал бы их подвергнуть
цензуре Вашей и Натальи Дмитриевны” (жены
декабриста). В следующем году прибыл
И.А. Анненков, позже — В.И. Штейнгель,
П.Н. Свистунов, А.М. Муравьёв и другие. В 1846
году приехал однокашник Пушкина по лицею и его
друг В.К. Кюхельбекер, вскоре там и
скончавшийся. Ершов часто навещал больного и
почти потерявшего зрение поэта, читал ему вслух;
разговаривали о литературе. Нетрудно
предположить, что вспоминали они и Пушкина.

Несмотря на тяжёлые обстоятельства тобольской
жизни, Ершов не оставляет литературного
творчества. В 1838 году в основанном Пушкиным
журнале «Современник» была напечатана поэма
«Сузге» на сюжет старинного сибирского предания
(прекрасная Сузге была женой хана Кучума). Поэма
была последним большим произведением поэта.
После неё он писал только стихотворения (более
пятидесяти); сделал не дошедшее до нас либретто
оперы «Жених-мертвец». В 1849 году написал цикл
рассказов «Сибирские вечера» (позже он дал им
другое название — «Осенние вечера»). Наиболее
удачные из этих рассказов те, где используются
сказочные сюжеты. Сказка была подлинным
призванием Ершова. Видимо, он это чувствовал и
сам. Ещё в молодости он задумывает “громадное
создание” — «Иван-царевич» — поэму “в 10 томах и
100 песнях” — своеобразный свод русских
сказочных сюжетов. Создай он этот свод, мы бы —
кто знает? — может, имели бы русскую «Калевалу».

Среди стихотворений Ершова и в его поэме есть
отдельные удачи. Но всё это не идёт ни в какое
сравнение с обессмертившей его имя поэтической
сказкой «Конёк-горбунок».

После выхода четвёртого издания своей сказки
Ершов написал ей “похвальное слово”: “«Конёк»
мой снова поскакал по всему русскому царству.
Счастливый ему путь!.. Заслышав, тому уже 22 года,
похвалу себе от таких людей, как Пушкин,
Жуковский и Плетнёв, и проскакав в это время во
всю долготу и широту русской земли, он… тешит люд
честной, старых и малых, сидней и бывалых, и будет
тешить их, пока русское слово будет находить
отголосок в русской душе, то есть до скончания
века”. И он оказался прав.

Отдельное издание
сказки вышло через два месяца после публикации
первой части в «Библиотеке для чтения». Второе
издание (1840), а также третье (1843) печатались без
участия автора и без изменений повторяли первое.
Для четвёртого издания (1856) автор значительно
переработал текст. Он вернул изъятия и изменения,
сделанные цензурой при прохождении через неё
первого издания, внёс новые детали, эпизоды,
сделал многочисленные стилистические замены
слов нейтрально-литературных на их просторечные
или фольклорные эквиваленты, усиливающие
сказочный колорит произведения. В этом же
направлении шла и авторская правка пятого —
последнего прижизненного издания (1861), которое
следует считать наиболее полно отражающим
авторскую волю. Этот текст воспроизведён в самом
авторитетном современном издании: Ершов П.П.
Конёк-горбунок. Стихотворения //
Вступит. статья И.П. Лупановой. Сост.,
подготовка текста и примеч. Д.М. Климовой. Л.:
Советский писатель. Ленинградское отделение, 1967.

Конёк-Горбунок