Работающий в конторе в тропиках брянский мужик зотов для гостя из россии в рассказе бунина

Иван Бунин
Соотечественник

Этот брянский мужик мальчишкой был привезен в Москву из деревни, состоял на побегушках при купеческом амбаре на Ильинке, стрелой летал в трактиры за кипятком: схватит медный чайник и мчится в галереях Старых Рядов, темной водяной струей выписывая по серому полу цифру восемь… бойкий зимний день, идет снежок, Ильинка чернеет народом, бегут, тасуются извозчичьи лошади, а он, в одной рубашке, без шапки, – голова у него похожа на красного ежа, – срывается с тротуара, выскочив на улицу, и жжет на подошвах по льду в канавке…

Представьте же, как странно видеть этого мужика в тропиках, под экватором! Он сидит в своей конторе, в старинном доме голландской постройки. За окнами – жаркий белый город, голые черные рикши, магазины драгоценных камней, отели, полные туристов со всех концов земли, в теплой зеленой воде гавани – американские и японские пароходы, за гаванью, на низменных побережьях, – кокосовые леса… Одетый во все белое, рослый, узловатый, огненно-рыжий, с голубой, веснушчатой кожей, бледный и энергично-возбужденный, даже просто шальной, – от зноя, нервности, постоянного хмеля и деловитости, – с виду он не то швед, не то англичанин. Письменный стол его весь завален бумагами, счетами. Кругом стоит сухой треск ремингтонов. Старик-индус, босой, в халате и тюрбане, бесшумно и быстро меняет своими темными, изящными руками в серебряных кольцах бутылочки холодной содовой воды и поминутно, с таинственной миной, докладывает о посетителях, к каждому слову прибавляя: сэр. А сэр весь поглощен, – или притворяется, что поглощен, – беседой с гостем из России, перед которым он играет роль радушного хозяина этого тропического острова. На столе несколько раскрытых коробок с дорогими сигарами, с турецкими, египетскими, английскими и гаванскими папиросами. Он знаток в табаках, – как и во всем, впрочем, – он угощает то тем то другим… Мельком взглянув на поданную бумагу, он, среди разговора, твердо и коротко расчеркивается на ней; увидев входящего посетителя, меняет выражение лица, двумя, тремя фразами кончает дело и снова подхватывает прерванную беседу; принимая депешу, разрывает ее как-то особенно небрежно, на мгновение нахмуривается, пробегая: «А, идиоты!» – крепко выговаривает он с досадой и, отбросив в сторону, тотчас забывает или притворяется, что забывает о ней… У него все идиоты. Он уже успел удивить гостя своей самоуверенностью, решительным и скептическим умом, деловитостью, огромным житейским опытом и несметными знакомствами с людьми самых разнообразных классов и положений. Кого ни назови из московских знаменитостей, – купцов, администраторов, врачей, журналистов, – он всех знает, да хорошо знает и цену каждому из них. А какая у него осведомленность по части всяких закулисных тайн, редких карьер и темных историй!

Гость еще в Порт-Саиде много слышал о нем от одного его приятеля, с циничной веселостью говорившего, что Зотов прошел огонь, воду и медные трубы: «Да-а, – говорил этот приятель, покачивая головой с насмешливой и загадочной улыбкой, – хорош мальчик!» На месте гость узнал еще больше и главным образом из отрывочных фраз самого же Зотова. Странно, неожиданно проявляются таланты на Руси и чудеса делают он при счастливых жребиях! А он вынул жребий необыкновенно счастливый, прибыв в Москву мальчишкой. Был у него там дядя, сытый, умный мужик, уже приобретший и достаток и сознание собственного достоинства, ловко умевший, не роняя себя, услужить порядочному господину. Работал этот дядя в Сандуновских банях, и многие, кого окружал он облаками горячей и душистой мыльной пены, звали его по имени, любили поговорить с ним. Любил и Нечаев, либеральный, образованный крез, большой, полный купец в золотых очках. Мудрено ли было, накинув на розовое распаренное тело скользкую, тонкую простыню, замолвить словечко о мальчишке-племяннике? И мальчишка попал не дратву сучить, не утюги раздувать, а в сумрачный, чистый и тихий амбар на Ильинке, Все остальное было делом его личной живости и талантливости. Как начинают эти счастливцы и самородки, – известно: днем мальчишка на побегушках, вечером по собственной охоте, без всяких руководителей, корпит при тусклом огарке, учится читать, писать; утром, до прихода приказчиков, ничего не понимая, но упрямо одолевает газету; а только чукнут приказчики – он уже тут как тут, как лист перед травой, ловит каждое слово, каждый взгляд… Лет двенадцати этот мальчишка, обративший на себя исключительное хозяйское внимание, был взят в хозяйский дом, а на восемнадцатом году был уже в Германии, изучал бумажное дело, работал не хуже любого немца: иностранцы будто бы верить не хотели, что он русский. «Часто не верят и теперь, болваны!» – говорит Зотов, по своему обыкновению отрывисто и грубовато, бросая одну папиросу и тотчас же закуривая другую. Второй день он в черных очках, потому что одна бровь у него разбита: поскользнулся, говорит, на кожицу банана в баре, – значит, хорош был. А ведь он здесь, на острове, по своему положению персона. Все время владеет он любопытством, вниманием собеседника. Он, этот до наглости смелый человек, заражает своей смелостью, своей энергией, порой восхищает даже. Но, слушая его, дивясь ему, глядишь на него и думаешь: да, но он ведь пьян, пьян! Он всегда во хмелю – от нервности, от жары, от табаку, от виски: много пьют англичане, но, конечно, не один из них во всем этом белом городе не выпивает за день столько, сколько Зотов, не глотает так жадно ледяную содовую воду, не выкуривает такого количества сигар и папирос, не говорит так много и путано…

После заграничной выучки он работал дома и пользовался неограниченным доверием своего воспитателя. Но в самостоятельности он уже не хотел знать меры, равно как и в тратах. Посланный в Среднюю Азию, он вдруг, по какому-то пустому поводу, поссорился, порвал все свои связи с Нечаевым – и сразу превратился в человека, ровно и твердо шедшего в гору, чуть не в искателя приключений. Он изъездил всю Сибирь, побывал на Амуре, в Китае, сгорая нетерпением начать какое-нибудь собственное дело, – такое, которое привело бы его к обогащению. Кончил он тем, что ввязался б большое чайное дело, устроив себе еще, кроме того, две службы, и вот уже шестой год прибывает здесь, в тропиках, облеченный немалыми полномочиями… Редкий европеец поставил бы так легко крест на своей изумительной по Удаче судьбе, да даже просто на своей специальности, взявшей столько лет труда! Не отдался бы европеец на прихоть случайностей, не взвалил бы на себя и правительственную службу, и пароходную агентуру, и чайные дела, не затеял бы наряду со всем этим еще афер с жемчужными раковинами, не содержал бы свою черную любовницу, – редкую, по слухам, красавицу, – на диво всему городу… Он очень себе на уме, но порою очень бестактен, одинаково сильно проявляет то большую выдержку, то несдержанность, то скрытность, то болтливость, щеголяет своим простым происхождением и в то же время хвастает знакомством с людьми знатными, на чем свет стоит ругает русское правительство и с видимой гордостью держит у себя на столе фотографический портрет красивого военного, собственноручно пожаловавшего ему этот портрет с кратким надписанием своего имени; рассказывая что-нибудь, по его мнению, забавное, не понимает зачастую, что смысл этого забавного можно истолковать совсем не в его пользу: например, из его же собственных рассказов узнал гость, что уж слишком всезнающим, чуть не проходимцем казался он некоторым из тех дельцов Сибири, Манджурии, с которыми так быстро сходился он, которых очаровывал на первых порах своей любезностью и общительностью, своими замашками человека, привыкшего жить на широкую ногу, понимающего толк решительно во всем, начиная с сигар, вина, женщин, и кончая какими-то раскопками на Филиппинских островах, весьма будто бы губительными по причине земляного микроба…

Вечером гость едет с ним за город.

Там, на берегу океана, есть ресторан, где туристы и резиденты отдыхают от городской духоты, пьют чай, брэнди, шампанское и любуются закатом с площадки перед рестораном. Едут туда на рикшах, в крохотных колясочках, друг за другом, по бесконечной дороге среди вековой растительности, мимо бунгалоу и дикарских хижин, и целый час видит перед собой гость из России только голое тело коричневого человека, мчащего его все дальше под ветвистый свод раскидистых деревьев, а за ним, за этим телом и его черноволосой головой, – большую белую фигуру Зотова, высоко и прямо сидящего в своей колясочке. На полпути Зотов вдруг обертывается и, поднимая палку, кричит гостю:

– Хотите заедем?

Гость отвечает согласием, – Зотов указал на небольшой буддийский монастырь, – и тяжело дышащие, мокрые от пота дикари подкатывают к проходу между хижинами под пальмами.

– Ну, не наше ли, не российское ли? – говорит Зотов, выходя из экипажа. – Только у нас так бессовестно много этой листвы, этого леса, этих лачуг, этих грязных мальчишек! Вы только поглядите, – говорит он, указывая палкой на хижины, на их лиственные и камышовые крыши, на голых детей и на старых и молодых туземцев, любопытно обступивших проезжих. – И вечер-то наш, летний, душный и такой анафемски скучный! – раздраженно говорит он, направляясь к старой кумирне, стоящей на холме под тонкими кокосовыми пальмами, где уже ждет жрец в желтом плаще, с обнаженным правым плечом, с небольшой, сдавленной в висках бритой головой и пристальными, безумными глазами. Войдя в темное маленькое святилище, соотечественники снимают мокрые от пота, холодные внутри шлемы. Жрец пальцами указывает на головы и мотает им: этого, мол, не требуется.

– Много ты понимаешь, дурак! – говорит Зотов по-русски и долго, с какой-то странной серьезностью, глядит на двухсаженную деревянную статую, красно и желто расписанную и раззолоченную, лежащую на боку за черным каменным жертвенником, на котором насыпаны мелкие монеты, никелевые кольца и курятся ароматическим дымком тончайшие коричневые палочки.

– А раскрашен-то, лакирован-то как! – говорит он отрывисто. – Точь-в-точь деревянные миски и чашки на наших ярмарках…

И небрежно кидает на серебряную тарелку, протянутую жрецом, тяжелый червонец…

Когда приезжают в ресторан, лицо у него меловое, и черные очки очень страшны на этом лице. «Я целых два часа ничем не отравлялся, ничего не пил, не курил и потому смертельно уморился», – говорит он. И как только садится к столику на площадке перед рестораном, на обрывистом берегу, заваленном внизу голубыми валунами, вечно купающимися в теплой воде океана, тотчас заказывает шампанского.

Вино очень холодное, и оба жадно пьют его, быстро хмелея и глядя на темнеющий сиреневый океан, на бесконечно далекий закат, мутно– и нежно-розовый. Дует теплый слабый ветер, дремотно звенят какие-то насекомые в кустарниках… И вдруг Зотов далеко бросает папиросу, быстро закуривает другую и снова, волнуясь, с упорством, начинает говорить о сходстве этого острова с Россией.

Гость усмехается. Зотов путано и торопливо возражает ему. Дело, говорит он, не в одном внешнем сходстве… да он даже и не сходство, собственно, имел в виду, а скорее свои ощущения… может быть, эти ощущения шатки, болезненны, ну, да это уж другой вопрос… в этом климате сам черт сойдет с ума, с этим климатом нельзя шутить… а вот, рассуждая о всяческих дальневосточных опасностях, как-то совсем забывают об этом, забывают, что господам арийцам и особенно нам, русским, следует совершать свои победоносные шествия в тропики с крайней осторожностью, почаще вспоминая своих пращуров и завоевание ими Индостана, так знаменательно кончившееся буддизмом: ведь это же мы, арийцы, залезшие после Тибета в тропики, породили это ужасающее в своей непреложной мудрости учение… И затем горячо начинает уверять, что «вся сила в том», что он уже видел, чувствовал индийские тропики, может быть, тысячи лет тому назад, – глазами и душой своего бесконечно дальнего предка…

Он говорит, – с тонкостью, страстностью и красноречием, которых никак нельзя было ожидать от него, – что он испытал чувства необыкновенные на пути сюда, в те жаркие звездные ночи, когда впервые глядел на Южный Крест, на Канопус и на те первозданные звездные туманности, что называются Магеллановыми Облаками, видел Угольные Мешки, эти траурные пролеты в бесконечность мировых пространств, и страшное великолепие Альфы Центавра, игравшей на совершенно пустом небосклоне, где точно начиналось какое-то безмерное, недоступное нашему разуму Ничто… Да, да, восклицает он настойчиво, уставясь на гостя своими черными очками, – совершенно пуст был небосклон вокруг нее! Зрелище нового мира, новых небес раскрывалось передо мною, но мне казалось, – и это ощущение было до ужаса живо во мне, уверяю вас! – мне казалось, что я уже видел их когда-то. Все дни и ночи широко размахивала нас в океане плавная мертвая волна. Мы шли навстречу восточному муссону, он дул резко и сильно, от его непрестанного воздушного тока гудело в реях и рябило в глазах, ход казался быстрым… Просыпаясь по ночам в горячей темноте своей каюты, я шел отдыхать от своего изнурительного сна на верхние палубы, на ветер, под эти звезды – совсем не те, что я видел всю жизнь, с самого рождения и с которыми уже сроднился, совсем, совсем другие, но вместе с тем как будто и не совсем новые, а смутно вспоминаемые. В их тусклом свете стоял непрестанный шум океана, пароход медленно клало с одного бока на другой, и, точно удавленники в серых саванах, с распростертыми руками, качались и дрожали возле трубы длинные парусиновые вентиляторы, жадно ловившие своими отверстиями свежесть муссона, с которым уже доносилось до нас горячее дыхание нашей страшной Прародины. И тут порою охватывала меня такая тоска, – тоска какого-то бесконечно далекого воспоминания, – что человеческим словом не выразишь даже и сотой доли ее…

Дует слабый, сладкий ветер, дремотно звенят кустарники. Сумерки начинают наливаться тем сказочным оранжево-золотистым светом, который всегда возникает в тропиках вскоре после заката. Оранжево-золотистой пеной кипит прибой, в оранжево-золотистом озарении лица и белые одежды… «Как связать то, чем он дивил меня днем, и то, чем дивит теперь?» – думает гость из России про своего удивительного соотечественника. А тот смотрит на него своими черными очками и упрямо повторяет:

– Да, да, я уже был здесь… И вообще, я человек обреченный… Если бы вы знали, как страшно запутаны мои дела! Еще больше, кажется, чем душа и мысли! Ну, да из всего есть выход. Дернул собачку револьвера, поглубже всунув его в рот, – все эти дела, мысли и чувства разлетятся к чертовой матери!

«Слышно было, что рассказывал он в песни про какие-то зеленые сады, с добрым укором напоминал кому-то те места, где «скончалась — распрощалась, ах, да прежняя любовь…» .

Старинная песня «Закипели в колодезях воды, заболело во молодце сердце » выражает тоску потерявшего силу, состарившегося Кастрюка («Кастрюк»), которому дали это прозвище потому, что он пел про Кастрюка «старинные веселые прибаутки» . ( Историческая песня о Кастрюке-Мамстрюке поется на веселый скоморошеский напев и неоднократно зарегистрирована в средней полосе России.)

Жестокий романс «Вот скоро, скоро я уеду, забудь мой рост, мои черты» дополняет в рассказе «Учитель» характеристику лавочницы, которая напевает его «сдержанно-страстно, прикрывая, как бы в изнеможении, глаза» . Разухабистая «барыня» и прибаутки, которые «с серьезными, неподвижными лицами» поют бабы, являются выражением того бессмысленного пьяного веселья, на фоне которого развертывается драма деревенского интеллигента. Такую же роль здесь играет и пошленькая песня:

«А всем барышням модисткам

По поклончику по низком» .

Старинный печальный романс Якова Петровича «Что ты замолк и сидишь одиноко», навеянный воспоминаниями детства (позднее Бунин записал: «Мой отец пел под гитару старинную, милую в своей романтической наивности песню, то протяжно, укоризненно, то с печальной удалью… «Что ты замолк и сидишь одиноко…») , связанный с думами о разорении, подготавливает конец рассказа «В поле»:

«Скоро, скоро, должно быть, и следа не останется от Лучезаровки!» .

Песня, которую «с грустной, безнадежной удалью» поют «мелкопоместные» в рассказе «Антоновские яблоки»:

«На сумерки буен ветер загулял,

Широки мои ворота растворял, —

Белым снегом путь-дорогу заметал» ,

воспринимается как заупокойный плач по помещичьей России.

В рассказе «Сосны» лес рисуется «сказочным мертвым царством». Сосновый бор воскрешает воспоминания о сказочных образах:

«Чем не сказочный бор?» – думаю я, прислушиваясь к шуму леса за окнами и к высоким жалобным нотам ветра, налетающего вместе с снежными вихрями на крышу. И мне представляется путник, который кружится в наших дебрях и чувствует, что не найти ему теперь выхода вовеки.

«…» Да и человечьи ли это хижины? Не в такой ли же черной сторожке жила Баба-Яга? «Избушка, избушка, стань к лесу задом, а ко мне передом! Приюти странника в ночь!..» . И здесь мы слышим приметы древнего язычества. По одной из фольклорных версий страшная Баба Яга – изначально заботливая берегиня. Слово «Яга» – огрубленное от «Яшка». Яшей в славянских песнях называли ящура, некогда жившего на земле и исчезнувшего прародителя всего живого; отсюда наше более понятное – пращур. Согласно версии, Баба Яга – прародительница, очень древнее положительное божество славянского пантеона, хранительница рода и традиций, детей и околодомашнего, часто лесного, пространства. В период насаждения христианства всем языческим богам и божествам, духам в том числе и оберегавшим людей (берегиням) придавались злые, демонические черты, уродливость внешнего вида и характера, злые намерения, и языческая строгая прародительница была превращена в злобного демона, которым часто пугают маленьких детишек. Так в сказке мы сталкиваемся с мифологическими образами наших предков, с их мироощущением.

В рассказе «Сосны» жалобная песня, кажется, гуляет по всей сонной стране:

«Ходит сон по сеням,

А дрема по дверям» и перекликается со словами стародавней сказки:

«Не в том царстве, не в том государстве, — певуче и глухо говорит во мне голос старика-пастуха, который часто рассказывает мне сказки, — не в том царстве, не в том государстве, а у самом у том, у каком мы живем, жил, стало быть, молодой вьюноша…» И на фоне этого зачарованного сна, этой сказки, вырисовывается образ загадочного спящего богатыря – народа:

«Лес гудит, точно ветер дует в тысячу эоловых арф, заглушенных стенами и вьюгой. «Ходит сон по сеням, а дрема по дверям», и, намаявшись за день, поевши «соснового» хлебушка с болотной водицей, спят теперь по Платоновкам наши былинные люди, смысл жизни и смерти, которых ты, господи, веси!» . Существует также фольклорная версия, что богатырь – изначально мифологический герой (полубог). Были очень почитаемы у славян волоты, Волхв с братьями, Полкан и др. Все эти народные герои – богатыри совершали подвиги и обладали великой неземной силой. Именно в свете традиционных фольклорных образов раскрывается образ спящего «народа-богатыря»; пусть пока не ясен смысл его жизни, пусть не известно, чем, проснувшись «осветят новые люди свою новую жизнь» , но ведь богатырь в фольклоре значителен именно тем, что поднимается он для великих дел.

Так Бунин видел народ и так показал его в самом начале ХХ века, пользуясь именно средствами фольклора.

Смутная тревога, ощущавшаяся за элегическими, «похоронными» настроениями ранних рассказов Бунина, все усиливается и после 1905 года становится более определенной и доминирующей в его прозе. Не раз теперь в его произведения вплетается духовный стих о Страшном суде и пророчески звучат в рассказах «Я все молчу» и «Веселый двор» слова о неумолимом суде, ожидающем грешников.

Уже в эмигрантский период в рассказе «Чистый понедельник» внимание Бунина привлекла муромская легенда о Петре и Февронии. Ф.И. Буслаев указывал, что легенда «соединяет в одно поэтическое целое древнейшие предания народного эпоса с характеристикой нравственного и религиозного движения русской жизни во времена татарщины», считал, что эта легенда (речь идет о легенде о Меркурии Смоленмком) «принадлежит столько же письменной литературе, как и безыскусственно народной поэзии» . То же можно сказать и по поводу муромской легенды о Петре и Февронии.

При помощи фольклора Бунин создает яркие народные образы. В рассказе «Худая трава» мы слышим обрядовый плач – умирающий Аверкий представляет себе причет дочери над могилой:

«Родимый ты мой батюшка, что ж ты себе вздумал, что ты над нами сделал? Кто ж будет нами печалиться, кто будет заботиться? Родимый ты мой батюшка, я шла мимо вашего двора: никто меня не встретил, никто не приветил! Я, бывало, батюшка, иду мимо вас – ты меня встречаешь, ты меня привечаешь! Уж ты грянь, громушек, просветися молонья, расступися, мать сыра — земля! Уж вы дуньте, ветры буйные, — вы раздуйте золотую гробовую парчу, распахните мово батюшку!» . В таком причете запечатлевается талантливая, богатая чувствами душа русской крестьянской женщины — девушки. Причеть – один из древнейших поэтических жанров. Она существовала у славян восточных задолго до XI века. Сходство некоторых мотивов причитаний различных славянских народов объясняется, вероятно, возникновением причети еще в эпоху славянской общности. Древнейшая причеть содержала в основном магические элементы. Похоронный обряд был коллективным ритуальным действом, в котором участвовали все члены рода, семьи или общины. С этим связан и сложившийся очень давно особый синтаксис причети с характерным для него изобилием вопросительно-восклицательных конструкций, риторических обращений, повторов и т.д. Эмоциональное усиление достигается и обильным употреблением уменьшительных суффиксов, а так же нагнетением эпитетов. Обращение «уж ты грянь, громушек…» является ярким примером сохранения в песнях хотя бы намека на славянских древних богов. В данном случае это обращение к одному из первых богов, которому поклонялись славяне, Перуну. Перун – громовержец. У Перуна была огромная свита из родственников и помощников: Гром, Молния (тетушка Маланьица), Град, Дождь, русалки и водяные, Ветры — сыновья. Именно к ним и обращается в причете дочь Аверкия в его представлении. И так мы вновь увидели мифологические образы в народном жанре – обрядовом плаче.

Глубокое проникновение в русское народное творчество явилось для Бунина ключом к душе народа, который по его словам, пел так, «как должен петь тот, чье рождение, труд, любовь, семья, старость и смерть – служение, пел то гордо и строго, как потомок героев, а порой с той глубокой и сдержанной нежностью, которая дается только силой» .

На чужбине Бунин упорно продолжает писать о родной земле, ее природе и людях, ее песнях и сказках. Все снова и снова обращается он в этих полных щемящей боли и тоски произведениях к фольклору, выразителю «народной души». В фольклоре он видит прежде всего утверждение национального величия, выявление подлинного лица народа. И снова поражает разнообразие жанров, к которым он обращается, глубокое знание текстов, точность их воспроизведения, умение передать характер бытования устной поэзии.

Здесь и мастерски сделанный вариант сказки «О дураке Емеле, какой вышел всех умнее» , и великолепное воспроизведение пения косцов , и пересказы множества быличек о нечистой силе . Здесь и многочисленные рассказы о «божьих людях» , трогательный рассказ о страннице Машеньке, молившейся «божьему зверю, господнему волку» , и легенда о чудесном образе – «поруганном Спасе» , и бесчисленные приметы и поверья, и «старинный косолапый, крупный» говор .

Произведения, написанные в эмиграции, поражают насыщенностью подлинным фольклором, все тем же умением дать портрет его «носителя». В это время внимание к народному языку, народному творчеству стало еще острее, появилось «любование» отдельными выражениями, которого раньше не было, восхищение сугубо национальными особенностями фольклора. Такова например, миниатюра «Петухи», явно написанная ради выражения «петухи опевают ночь» , таков «Капитал», с выкриком разносчика: «Вот квасок, попыривает в носок! Вот кипит, да некому пить!» .

Бунин говорил о «нелепой и чудесной образности» в языке деревни . Как и в более ранних произведениях он так же включает описания пляски, пения частушек, песен, меткие пословицы.

Бунин, говоря о происхождении рассказа «Косцы», написанного в 1921 году в Париже, вспоминает, как, слушая с братом пение грузчиков на волжском пароходе, «говорили: «Так… могут петь свободно, легко, всем существом только русские люди. «Потом мы слушали, едучи на беговых дрожках… как в березовом лесу рядом с большой дорогой пели косцы – с такой же свободой, легкостью и всем существом» .

В рассказе «Косцы» примечательно не только воспроизведение певческой манеры крестьян средней полосы России. В нем, как ни в одном другом произведении Бунина, выражены настроения писателя, оторванного от родной земли, но исполненного чувством тоскующей любви к ней. Это чувство выражено посредством древнейшего народного жанра – песни:

«Ты прости – прощай, любезный друг,

И, родимая, ах да прощай, сторонушка!» .

Он сумел довести до читателя ее смысл, ее силу, ее страсть, самое ее звучание, ее «дивную прелесть». Именно такие «вкрапления» народных жанров, связывают настоящее с глубокой древностью, помогает читателю окунуться и понять свой народ, себя – народную душу.

Бунин сумел показать свое отношение к родине, народу, природе в рассказе «Косцы»:

«Прелесть ее была в том, что никак не была она сама по себе; она была связана со всем, что видели, чувствовали, и мы и они, эти рязанские косцы. Прелесть была в том несознаваемом, но кровном родстве, которое было между ими и нами, — и между ими, нами и этим хлебородным полем, что окружало нас, этим полевым воздухом, которым дышали и они и мы с детства, этим предвечерним временем, этими облаками на уже розовеющем западе, этим свежим, молодым лесом, полным медвяных трав по пояс, диких несметных цветов и ягод… и этой большой дорогой, ее простором и заповедной далью. Прелесть была в том, что мы все были дети своей родины, и были все вместе и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И еще в том была (уже совсем не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была – Россия, и что только ее душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох березовом лесу» .

Так при помощи обращения к народному творчеству, в котором тесно переплелись фольклорные и мифологические образы и все величие, всю мощь, всю мудрость которого он так глубоко ощущал, Бунин в своих рассказах раскрывал «неизреченную красоту русской души» .

Глава третья

Восточные мотивы в рассказах Бунина

Не было, пожалуй, другого писателя, который бы столь родственно, столь близко воспринимал и вмещал в своем сознании далекую древность и современность, Россию, Запад и Восток.

Дворянин по происхождению, разночинец по образу жизни, поэт по дарованию, аналитик по складу ума, неутомимый путешественник, Бунин совмещал, казалось бы, несовместимые грани мировосприятия: возвышенно-поэтический строй души и аналитически-трезвое видение мира, напряженный интерес к странам древних цивилизаций, неустанные поиски смысла жизни и религиозное смирение перед ее до конца непознаваемой сутью

1. Бунин – неутомимый путешественник.

В 1900-е годы, обретя литературную известность и неотделимую от нее некоторую материальную независимость, Бунин начал регулярно путешествовать и практически все холодное время года проводил в странствиях – «не раз бывал в Турции, по берегам Малой Азии, в Греции, в Египте вплоть до Нубии, странствовал по Сирии, Палестине, был в Оране, Алжире, Тунисе и на окраинах Сахары, плавал на Цейлон, изъездил почти всю Европу, особенно Сицилию и Италию…» («Автобиографическая заметка», 1915). Когда же, пережив две неудачные женитьбы – на В.В. Пащенко (гражданским браком) и А.Н. Цакни (брак церковный, расторгнут формально только в 1922-м году), – писатель встретил в Петербурге племянницу Председателя Государственной думы Веру Николаевну Муромцеву, ставшую его спутницей до конца дней, то повез ее в свадебное путешествие именно на Восток – в Турцию, Египет, Иудею. Итогом стал цикл очерков «Тень птицы» (1907-1911).

Наконец, жизнь Бунина в эмиграции прошла на юге Франции, в Грассе, а не в Париже или Берлине, как у большинства писателей-эмигрантов первой волны…

«Я человек: как бог, я обречен познать тоску всех стран и всех времен».

Именно интерес ко всем векам и странам заставил художника исколесить почти весь мир. Все вбирала его редкая память, послушная зову призвания.

На примере некоторых рассказов далее мы увидим, как отразились впечатления Бунина, пережитые в многочисленных поездках по миру.