Федька с разбегу запрыгнул в пустой сундук и ловко прикрыл крышку. Погоня, мчащаяся за нерадивым холопом, громко протопала мимо и скрылась в гулких коридорах господского дома. Беглец тряхнул непослушными кудрями и, злорадно сжав кукиш, показал его невидимому управляющему. — Съел, немчура? Где это видано, чтобы парней позорили и рядили в бабское платье! Хочет порадовать любимых бар, пусть сам играет в проклятом театре. Федька с сожалением провел по гладкой верхней губе. Все дело в усах. Не растут проклятые, хоть убей. Сердобольная Маланья утешает, говорит: — В возраст ещё не вошел. Зато в остальном он парень хоть куда. Если бы прошлой весной не померла старая барыня, работал бы себе в кузнице и бед не знал. Но поместье пошло с молотка, и статного холопа купили в усадьбу барона Корфа.
Жизнь на новом месте не заладилась с самого начала. Кузнец в хозяйстве был свой, и Федьку обрядили в ливрею, приказав служить в господском доме. Лакейская наука давалась с трудом. В крепких Федькиных руках дорогие тарелки бились одна за другой. Управляющий злился на нерадивого увальня и грозился забрить в солдаты. Худо-бедно, но, усмирив упрямый нрав, парень наловчился подавать посуду и выполнять господские приказы, но тут нежданно-негаданно пришла новая беда. Управляющий обозвал его смазливым и, готовясь к приезду зимовавших в столице бар, приписал к дворовому театру. И роль выдал самую поганую! Услышав приказ обрядиться в бабское платье, гордый Федька не стерпел. Чем позориться, лучше в солдаты али в бега. Как стемнеет, можно вылезти из сундука и добраться до Маланьи. Румяная вдовушка не первую ночь его привечает и не откажется помочь. А не пустит, так у Феклы-солдатки можно отсидеться. Найдется, кому пожалеть и в дорогу обрядить.
Бабы к Федьке так и липнут, словно он медом намазанный, чего отказываться от своей удачи. Даже синеглазая Дуняшка, дочь старосты, ласково на него поглядывает. Хороша девка, но мелковата. Не для него. К Федькиной стати и баба должна быть пышная, грудастая, вроде Маланьи, а за Дуняшкины бока взяться страшно, не дай бог раздавишь.
За размышлениями Федька забыл о погоне и едва не подпрыгнул, когда над ухом раздался скрипучий голос управляющего: — Сундук из коридора убрать! Новые дорожки постелить! Сейчас господа приедут.
— Слушаюсь, Фридрих Карлович! – долговязый Гришка услужливо выгнул спину перед уходящим немцем и задумчиво почесал затылок увесистой пятернёй.
— Куды потащим? – поинтересовался его помощник.
— Надрываться не будем, — вздохнул Гришка. – Запихнем из коридора в спальную и все дела. Вон угол пустой. Барыня не заметит.
Сундук приподняли и, покачав в воздухе, резко опустили на пол, набив большую шишку на лбу затаившегося Федьки. Он молча ругнул ленивых мужиков и, дождавшись их ухода, хотел выбраться из спальной, но не тут-то было. Непонятно с какого перепою Гришка повернул ключ в двери, превратив комнату в западню. Оставался один выход: ждать ночи и под покровом темноты вылезать в окно.
Полежав в сундуке, Федька выбрался поразмять кости и с любопытством уставился на хозяйкины наряды. Красивые! А махонькие какие! Ботиночки, как на ребенка. Чем эта пигалица приглянулась барину? Владимир Иванович мужчина статный, видный. Девки до сих пор на него поглядывают. А он на одну жену смотрит. Души в ней не чает.
Во дворе послышался шум. Федька осторожно приподнял занавеску и вздрогнул, увидев барскую карету.
— Принесла нелегкая! Ждали в конце недели, ан нет! Страшно подумать, что будет, если его в хозяйской спальной найдут! Барин добрый, но в гневе страшен. А вредный немчура добавит, нажалуется. Что делать?
Федька заметался по комнате и, услышав скрип замка, торопливо метнулся обратно в сундук. Сердце заколотилось громко, словно молот об наковальню. Послышались бабьи голоса. Спальную торопливо прибирали для уставшей с дороги хозяйки. Потом прошелестело шелковое платье, и в комнату вступила Анна Петровна. Она отпустила услужливых баб и осталась с горничной.
– Слава богу, дети сразу уснули. Машенька, переодень меня и иди отдыхать. Мы обе устали с дороги. Не пойму, откуда берутся силы у Владимира Ивановича? На ночь глядя поехал смотреть усадьбу.
Судя по тихому шелесту, горничная переодела хозяйку, накрыла шелковым одеялом и, пожелав доброй ночи, удалилась восвояси.
Федька устало перевел дух. Кажись, бог миловал. Осталось дождаться, когда хозяйка заснет и в темноте выскользнуть из спальной.
Время тянулось медленно. Долгие июльские сумерки не желали сгущаться до спасительной черноты. По дому ходили, скрипели половицами, позванивали посудой. Измаявшись ожиданием, Федька осторожно поднял крышку сундука и огляделся по сторонам. Как ни странно, барыня спала. Длинные темные ресницы отбрасывали тени на её нежные щечки, и хорошенькое личико выглядело усталым. Умаялась в дороге, бедная, — с внезапным сочувствием подумал Федька и тут же одернул себя. Нечего господ жалеть. Им не надо каждый день спину гнуть. Трескай пирожные и на перинах лежи. Спит, и слава богу! Пора бежать.
Федька приподнялся, собираясь вылезти из сундука. К счастью, разомлевшие от долгого сидения ноги не послушали холопа и не вынесли под грозные очи барина, невесть откуда шагнувшего на порог.
— Хозяин! — Федька испуганно осел под тяжелую крышку, моля всех святых, чтоб пронесло. Пусть барин посмотрит на жену и пойдет к себе. Чего ему тут делать? Барыня-то спит, — уговаривал себя перетрусивший холоп.
Но Владимир Иванович не думал уходить. Скрипнули половицы. Барин подошел к кровати и надолго замер. Разрываясь между любопытством и страхом, Федька изловчился и выглянул в узкую щелку. Барин стоял на коленях и, приподняв край кружевного одеяла, водил губами по розовой пяточке жены.
— Чудит, — удивился Федька. – Или у господ так положено? Недаром барыни душистые да нежные. Для того чисто мыты, чтобы всюду целовать.
Ничего не зная о глубокомысленных выводах холопа, хозяин откинул одеяло и заголил подол над беленькими ножками жены. Барыня недовольно шевельнулась, но не открыла глаз.
— Ух ты! – чуть не вырвалось у Федьки, ошалевшего от соблазнительного вида стройных барских ног. Легкие сумерки не скрывали ни тонких лодыжек, ни изящных коленей, ни белоснежной нежности, уходящей вверх под бесстыдно откинутую рубашку. Затаив дыхание, Федька следил, как барин склонился над спящей женой и принялся целовать её ножки так жадно, словно оголодал в поездке и собирался их съесть. Губы поднимались всё выше, задирая подол к круглым бокам барыни. Вопреки Федькиным предположениям, хозяйка не была худой или костлявой. Нежная и гладкая, она больше всего походила на наливное яблочко, от одного вида которого текут слюнки.
Порастеряв все мысли, Федька только и смог подумать: — Хороша! Так и тянет в руках помять.
Барину хотелось того же самого. Он сдавил в ладонях нежные бока жены и потянул её к себе. Сонная барыня капризно зашептала: — Володька, как тебе не стыдно! Я же сплю.
Барин деланно удивился: — Неужели? А кто обещал меня дожидаться? Всегда и всюду?
Барыня хотела возразить, но тут темная голова мужа зарылась промеж её ног, и вместо слов с приоткрывшихся уст хозяйки сорвался негромкий стон. Федька вылупил глаза. – Ну и забавы у господ! С жиру бесятся. Что за радость бабское хозяйство целовать!
Спустя минуту уверенность холопа потускнела. Господа так сладко постанывали, что не было сомнений – странное действо нравится им обоим. А когда барыня низко, по утробному вскрикнула и задрожала, как охочая до любовных игр Маланья, Федька подумал, что не грех опробовать господские ласки. Только куда девать волосья? Но тут барин оторвался от бесстыдно раскинувшей ножки жены, и Федька с удивлением увидел, что на том месте, где у Маланьи растет здоровый куст, у барыни едва виднеется коротенький пушок, не скрывающий, однако, нежной, как у ребенка кожи. – Такую красоту целовать, одна сладость, — завистливо подумал Федька, перебирая в памяти знакомых баб. Разве что у худенькой Дуняшки меж ножек может найтись такой подарок. Но девка — не баба, испортишь, не расплатишься. Женят, и конец свободной жизни.
Пока Федька размышлял, барин склонился и неторопливо потянул рубаху жены, собираясь вовсе раздеть её. Вороватому взгляду холопа открылся гладкий женский живот и задорно качнувшиеся грудки. Голенькая барыня была чудо, как хороша. Щупленькая с виду, под рубашкой она хранила соблазнительное тело с гладкими бедрами и тонкой талией. Казалось, лежит не баба, а ангел, слетевший с небес и растерявший по дороге одёжку и крылья. Хотелось провести рукой по неземной красоте и проверить, живая ли?
В голове усмехнувшегося барина бродили те же мысли. Он навис над женой и принялся поглаживать её по белой коже. Барыня довольно потянулась и замурлыкала, как кошка, подставляя бока под поцелуи расшалившегося мужа. Федька облизнулся. Ему мучительно хотелось пройтись губами по этим стройным ножкам, фарфоровому животику и пышным грудкам, непонятно откуда взявшимся у этой крохотульки. Между ног сладко зудело. Пора бы к делу, подумал Федька, пытаясь представить господскую любовь, но хозяин не спешил. Только когда жена выгнулась и жадно потянула его к себе, он на секунду отстранился и скинул шелковые портки.
Увидев кол, гордо торчащий между барских ног, Федька чуть не ойкнул. Он гордился своим мужским достоинством, но хозяин оказался покруче. С такой дубиной только вдовую Маланью охаживать, и то заплачет баба. Что же он с барыней делать будет? – нахмурился Федька, с тревогой поглядывая, как хозяин притянул к себе затихшую жену и начал медленно вдавливать здоровый кол промеж её стройных ножек. Хрупкая барыня жалобно всхлипнула, и добрый Федька едва не выскочил на помощь к бедной бабе, но вовремя вспомнил, что странные хозяева успели заделать двоих крикливых барчуков. Значит, волноваться не к чему. Лучше глядеть да учиться. Вона как ловко барин покачивает боками, втискиваясь всё глубже. И коленки жене широко раздвинул, чтобы не мешала. Несколько томительных мгновений, и огромный кол, словно по маслу вошел в махонькую, как кукла барыню. Только под конец она тихо охнула и задрожала. Но Федька уже не чувствовал жалости. Так её! – бормотал он про себя, подначивая неторопливого хозяина. Но Владимир Иванович не спешил. Он поцеловал жену и что-то прошептал ей на ушко. Барыня вздохнула и, прижавшись к мужу, обвила его стройными ножками, словно гибкая лоза вокруг сильного клена. Барин прижал её к себе и плавно перекатился на спину, так что маленькая жена оказалась сидящей на нем верхом. Тряхнув распущенными волосами, она приподнялась, словно хотела сбежать. Ещё немного, и с трудом втиснутый кол вырвался бы на свободу, но в последний миг барыня замерла и сама послушно нанизалась на него.
Словно завороженный смотрел Федька на бесстыдницу, плавно покачивающуюся на лениво раскинувшемся муже. Глаза её были полузакрыты, щеки пылали, приоткрытый ротик постанывал, вторя неторопливым движениям, похожим на дивный танец. Даже сейчас она походила на ангелочка, если не приглядываться, на что он присел. Барин блаженствовал неподвижно, но скоро и ему стало невтерпеж. Приподнявшись, он обхватил ладонями тонкую талию жены, превращая медлительные раскачивания в бешеную скачку. Словно легкое перышко порхала барыня в его руках, постанывая всё жалобнее и громче. Грудки ладно подпрыгивали. Приглаженные локоны превратились в непослушную золотую гриву, а стройные коленки всё приседали, помогая обезумевшему от страсти мужу.
На миг изумленному Федьке показалось, что он попал на ведьминский шабаш, так мало эти двое походили на людей. Бесстыдно двигающиеся тела казались единым целым, то распадавшимся на две прекрасные половины, то вновь сливавшимся в дивное существо.
Барыня устала первая. Она вздрогнула и, как поникший цветок, упала барину на грудь.
— Володенька, — донесся до зачарованного Федьки её протяжный шепот. – Что ты со мной делаешь?
Барин не ответил на вопрос, а только крепче обнял жену и, заглянув в её раскрывшиеся глаза, протяжно выдохнул: — Глупенькая моя, глупенькая…
Федька усмехнулся. Это точно. Всё бабы дуры. Что тут отвечать? Без слов ясно, что с тобой делают, лебедушка. И долго ещё будут делать.
Федька не ошибся. Повернув притихшую барыню на спинку, хозяин ещё не раз заставил её сладко вскрикнуть, то далеко разводя усталые ножки, то оплетая их вокруг себя, то закидывая на свои широкие плечи. Колдовская барыня жалобно постанывала, но по всему было видно — баловница довольна. Недаром она так нежно нашептывала любовные признанья, что внутри Федьки всё сладко сжималось. Он давно уже не понимал, где находится: наяву или в дивном сне. Не верилось, что люди могут вытворять такое, а между тем колдовство продолжалось, и любовники были неутомимы.
Наконец, барин сдался под нежными ласками жены и задрожал вместе с нею, только сильней и дольше. Довольный и усталый, лежал он в её объятиях, а маленькая колдунья ласково перебирала его повлажневшие волосы.
— Теперь точно заснут, — не то с облегчением, не то досадой подумал Федька, и снова ошибся. Полежав, барин налил в бокалы вина и, чокнувшись с колдовской женой, провозгласил:
— Анечка, за тебя мой ангел!
Барыня покачала головой:
— За нас!
Потом она склонилась на плечо барина и принялась что-то нежно шептать. До Федькиного слуха донеслись обрывки фраз: «Мой повелитель… Всегда любила…». Владимир Иванович рассмеялся:
— В таком случае повелеваю. Моя любимая Пери, исполни свой волшебный танец.
Барыня кивнула и нагая плавно соскользнула с кровати. Взяв браслеты, лежащие на столике, она застегнула их вокруг узких лодыжек и запястий и разожгла свечи, расставив их по углам спальной. Забыв обо всем, Федька приподнял крышку, боясь пропустить самое главное, но господа, увлеченные друг другом, ничего не замечали.
Под негромкий звон колокольчиков, украшающих браслеты, барыня взяла прозрачное покрывало и, обвив вокруг себя, закружилась, как колдунья, наводящая морок на жертву. Огромные синие глаза её казались ещё больше в переливчатом мерцании свечей. Они то томно потуплялись долу, то ярко вспыхивали, обещая сладкое блаженство. Гибкие руки двигались в такт колокольчикам, легкими взмахами завлекая в сети. В эти минуты она столь походила на русалку, что зачарованному Федьке на миг померещилось: ещё немного, и он увидит волшебный хвост, блестящий семью цветами радуги. Но тут одна ножка бесстыдно поднялась и, задев золотистый локон красавицы, маняще зазвенела бубенцами над её головой. Федька сглотнул и чуть не кинулся на сладкий призыв.
К счастью барин опередил его. Бросившись к жене, он схватил её в охапку и не слушая обиженный шепот: — Опять не даешь мне закончить, — потащил нежно позванивающую колокольчиками красавицу в постель.
Федька чуть не заплакал от муки, увидев, как барин жадно закачался взад-вперед, вонзаясь в прекрасную колдунью. Не было сил смотреть на чужое блаженство, но как ни пытался растревоженный холоп отвести взгляд, ошалевшие глаза не слушали его.
Продолжение
До Великой Отечественной войны можно было услышать легенду, бытовавшую в Великолукском районе, которая удивительным образом соединяет фантастические и реальные события, детектив и мистику. Происходили события в деревнях Купуй, Рыжаково и Ляхово в начале XIX века.
В имении, которое находилось в деревне Рыжаково, жил барин-помещик. Как рассказывают, приходился он старшим родственником знаменитой женщине – математику Софье Ковалевской. То ли брат троюродный, то ли дядя родной.
Сам он был человек не злой, хотя странный и непредсказуемый, часто решения принимал и тут же от своих слов отступался, но крестьянам от него вреда никакого не было.
Во всем подчинялся он своей жене, то ли иностранка она была, то ли воспитали ее в заграницах, но ничего русского она не знала и не любила.
Хотя собой была красавица, а сердце имела жесткое и злопамятное. Со всеми соседями перессорилась да так, что к ним гости не ездили и самих нигде не принимали. Барин только ей и говорил: «Душечка, потише», но она без внимания его слова оставляла.
Жадна была очень, при расчете с крестьянами после урожая во все подробности входила и на каждой мелочи обманывала, а об том как людям зиму пережить не думала вовсе.
Если кто взглянет непочтительно или пожалуется, наказывала и мстила, да только не сразу, а иногда через долгие месяцы. Поэтому вся дворня под страхом ходила – когда и за что кара обрушится никто не знал. Очень страшно это было для людей, не столько за себя, сколько за любимых и семейственных. Барыня это понимала и за себя опасалась.
Прислуживали ей две девушки, обе невесты. Привезли их служить барыне из ближних деревень Купуй и Ляхово, но за год не нашли они и минуточки домашних навестить. Сильно они боялись, что их суженых и сговоренных на армейскую службу отправят. Было у барыни такое обыкновение. Страх и тоска довели их до страшного замысла – надумали они барыню погубить.
Спала хозяйка летом в отдельном домике – беседке. Девушки ее на ночь приберут, постель приготовят и на ключ замкнут, а она ключи забирала и под подушку прятала. Однажды ночью девушки ключами погремели, но дверь не заперли, а ключи отдали барыне как всегда делали.
Ночью пришли и подушкой задушили. Утром, в урочное время подошли к летней спальне, подождали, да и подняли крик. Барыню нашли мертвой, схоронили и никто и не доискивался особенно, так она всех пугала да мучала.
Девушки в свои деревни вернулись, крестьяне вздохнули посвободнее. Так бы прошло это дело, но стали барину, а тосковал он необычайно, голоса говорить – повторять «Купуй» и «Ляхово».
И так как постоянно это было, то и стал он в эти деревни надо – не надо захаживать. Ходит по улице, оглядывается, бледный и печальный и ни с кем не заговаривает.
Девушки- убийцы уже и замуж вышли, на них и не думал никто, в вот не выдержали убитого вида барина – признались. Нельзя грехом убийства счастливую жизнь начинать – все будет отравлено.
Был суд и отправили их в Сибирь на вечное поселение. Барин здоровьем расстроился и уехал, имение и деревни соседние в запустение пришли. Плохо стало крестьянам совсем. Рассказывали, что ссыльные присылали весточки некоторое время и писали, что Сибирь, не там, где они сейчас, а тут, дома. Потому что у них земля хорошая и урожаи есть и расчеты справедливые, а домашние бедствуют, да голодают. Местный батюшка эти письма деревенскому люду читал, да сказывал, что это потому так, что повинились они искренне, а бог раскаявшихся грешников больше любит.
И. Бондарь
Барышни и крестьянки
В свою деревню в ту же пору
Помещик новый прискакал
Александр Павлович Иртеньев прибывал в состоянии глубокой меланхолии. Деревня оказалась совсем не таким романтическим местом, как это представлялось из столицы. Смолоду он поступил на военную службу, да не куда-нибудь, а в Семеновский полк старой гвардии. Участвовал в турецкой компании, где получил Георгия третьей степени и Очаковскую медаль. Однако, находясь по ранению в Киеве, попал в историю — выпорол под настроение квартального надзирателя. Дело дошло до Государя Павла Петровича. И нашему героическому прапорщику было высочайше указано: «проживать в его поместье в Тамбовской губернии, отнюдь не покидая своего уезда».
И вот, в двадцать два года оказался Александр Павлович в глуши, в окружении тысячи душ крепостных, многочисленной дворни и старинной дедовской библиотеки. Впрочем, он чтения не любил.
Из соседей буквально никого не было достойного внимания. Обширное поместье на много верст окружали земли бедных дворян однодворцев, каждый из которых имел едва полтора десятка крепостных. Дружба с ними, несомненно, была бы мезальянсом. Потому наш помещик жил затворником и только изредка навещал дальнего соседа генерала Евграфа Арсеньева. Впрочем, генерал был весьма скучной персоной, способной говорить только о славе гусаров, к которым он когда-то принадлежал.
Ближнее окружение Александра Павловича составляли камердинер Прошка, бывший с барином в походе на турок, кучер Миняй и разбитной малый Пахом – на все руки мастер – которого барин называл доезжачим, хотя псарни не держал. Нужно помянуть и отставного солдата, подобранного по пути в имение. Будучи в прошлом военным, господин Иртеньев испытывал сочувствие ко всем «уволенным в чистую» из армии.
Оный солдат из суворовских чудо-богатырей был уволен бессрочно с предписанием «бороду брить и по миру Христовым именем не побираться». Многие отставные солдаты находили себе пропитание становясь будочниками в городских околодках или дворниками. Но наш служилый, будучи хром по ранению, к такой службе был негоден и потому с радостью принял предложение нашего помещика.
Найдя сельское хозяйство делом скучным, новый помещик перевел крестьян на оброк.
Как позднее сказал наш поэт:
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил
И раб судьбу благословил.
По этой причине был любим крепостными, которые не противились интересу господина к прелестям многочисленных деревенских девок, весьма сочных телесами. Освободившись от дел хозяйственных наш герой вплотную занялся дворней. Кухарь с помощниками не вызывали нареканий, поскольку барин не был гурманом. Не возникло претензий к дворнику и лакею, а вот девичья его огорчила. Полтора десятка дворовых девок предавались безделью и всяким безобразиям. По этой прискорбной причине, новый барин решил всех девок пороть регулярным образом.
До того провинившихся секли во дворе, но возможная непогода или зимний холод весьма мешали регулярности. Будучи воспитанным на строгих порядках Императора Павла Петровича, молодой барин вознамерился исправить все, относящееся к порке дворовых людей. Прежде всего, было указано ключнице иметь постоянно в достаточном количестве моченых розг – соленых и не соленых. Старосте приказали поднять стены бани на пять венцов, без чего низкий потолок мешал замахнуться розгой. К бане прирубили новый, очень просторный предбанник и на том Александр Павлович счел подготовку завершенной.
Танька.
В прирубе установили кресло для барина, а потом ключнице приказали сего же дня отвести всех девок на село в баню, поскольку барин не любит запаха мужичьего пота. На утро все пятнадцать девок были готовы к экзекуции. По новому регулярному правилу одна девка должна лежать под розгами, две очередные сидеть на лавочке возле барской бани, а остальным велено ожидать наказания в девичьей. Экзекутором был назначен отставной солдат.
Первой ключница отправила в баню Таньку, дочь многодетного кузнеца. Танька перекрестилась и вошла в предбанник, по середине которого стояла широкая почерневшая скамейка, а в углу две бадейки с розгами. Танька, дрожа от страха, поклонилась барину и замерла у порога.
– Проходи, красна девица, скидай сарафан и приляг на скамеечку – молвил солдат. Перепуганная Танька взялась руками за подол сарафана, стащила его через голову и осталась в натуральном виде. Она пыталась от стыда прикрыться руками, но Александр Павлович тросточкой отвел ее руки и продолжал созерцать крепкие стати девки. Хороша была Танька с крупными титьками, плоским животом и тугими ляжками. Для полного обозрения барин той же тросточкой повернул девку спиной и осмотрел ее полный зад.
– Ложись девица. Время идет, а вас много – торопил солдат.
Танька сразу «заиграла»: подала голос, стала дергать ногами и подкидывать круглый зад.
Танька, которую в детстве много пороли, сразу легла правильно — ноги ровно вытянула, плотно сжала ляжки, чтобы по срамнице не попало, и локти прижала к бокам, дабы по титям не достала гибкая лозина. Солдат не стал привязывать девку к лавке. В русской порке есть некий эстетический момент, когда девка лежит на лавке свободно, ногами дрыгает и задом играет под розгами, но не вскакивает с лавки и руками не прикрывается.
– Сколько прикажите? – спросил солдат у барина.
Александр Павлович уже оценил красоту девичьего тела и имел на него виды. Потому был милостив.
– Четверик несоленых, тремя прутьями.
Столь мягкое наказание было назначено, поскольку Александр Павлович хотел уже сегодня видеть эту девку в своей опочивальне. Несмотря на милостивое наказание, Танька сразу «заиграла»: подала голос, стала дергать ногами и подкидывать круглый зад навстречу розге. Правильней будет сказать, что в этот раз Танька под розгами не страдала, а играла. Будучи высеченной, она встала, поклонилась барину и, подобрав сарафан, голяком вышла из бани, показав в дверном проеме силуэт своего соблазнительного тела.
Вторая девка, торопливо крестясь, поклонилась барину, сдернула сарафан и, не ожидая приглашения, легла под розги. Поскольку ее тело еще не обрело всей прелести девичьих статей, ей было сурово назначено два четверика солеными.
Солдат половчей приноравливался, вскинул к потолку руку с мокрой связкой длинных розг, и с густым свистом опустил их вниз.
– У-у-у!!! – вскинулась девка, захлебываясь слезами и каменно стискивая просеченный сразу зад.
У-у-у!!! – вскинулась девка, захлебываясь слезами.
– Так ее, так – говорил барин – а теперь еще раз наискось, а теперь поверху задницы. Капельки крови выступили на концах красных полос, оставленных розгами. Соленые прутья жгли белу кожу. При каждом ударе девка высоко подбрасывала зад и дрыгала ногами. Солдат порол «с умом», после каждого удара давал девке время прокричаться и вздохнуть, и только после этого обрушивал на ее зад новый свистящий удар.
– Батюшка барин, прости меня окаянную! – в голос кричала девка.
Порка третей девки удивила и мудрую ключницу и камердинера Прошку, который вертелся поблизости, дабы созерцать девичьи афедроны. Барин пожелал посечь третью девку из собственных рук и обошелся с ней весьма сурово – вломил ей в зад те же два четверика солонушек, но одним жгучим прутом. А когда искричавшаяся девка встала, ей был презентован городской медовый пряник. Поротые и не поротые девки с удивлением и завистью смотрели на барский подарок. В дальнейшем такой пряник стал желанным презентом, ради коего девки сами напрашивались под розгу из собственных рук барина, но он им не потакал.
Озвучка доступна в режиме обучения
Жила в одном степном имении барыня Аграфена Евдокимовна. И до чего лютая была! Никому не давала спуску. Придёт бывало к ней деревенский староста по какому-нить делу, а она ему в волосы сразу и вцепится.
– Воруешь, шельмец? – закричит барыня на всю усадьбу. – Знаю я вас, племя злодейское!
А уж простые мужики от неё натерпелись – просто жуть.
В соседних именьях оно ведь как. Если провинился мужик, то барин на него посмотрит строго и велит кучеру: «Ефимка, всыпь стервецу 10 плетей». А свой брат Ефимка только вид делает, что сечёт больно, а сам еле бьёт.
Аграфена же Евдокимовна самолично секла, без всякой жалости. Рука у ней была, прямо скажем, тяжёлая. А провиниться у неё проще простого – попался ей на глаза, уже и виновен.
Однажды вернулся в имение сердитой барыни солдат. Двенадцать лет он царю-батюшке верно отслужил, за храбрость жалован серебряным Георгием*. Хаживал солдат по Европам и Азиям, видывал заморские чудеса – и элефанта**, и Дунай-реку, и даже паровоз!
*Георгиевский крест – орден, высшая награда солдатам и унтер-офицерам за храбрость и доблесть в бою.
**Элефант – слон.
Увидел солдат, какие порядки завела барыня в имении, сказал:
– Не дело мужика без вины сечь. Придётся проучить Аграфену Евдокимовну!
Зашёл солдат к служанкам в людскую*. Те плачут, синяки на лицах прикрывают, в дальний путь собираются.
– Бежать мы задумали, солдат, – поведали служанки, – хуже всё одно не будет.
– Не надо бежать! – сказал солдат. – Я барыню отучу людей мучать. Вы мне только подыграйте.
Долго служанки не раздумывали, сразу и согласились.
*Людская – помещение для прислуги.
Ночью забрался солдат в усадьбу, аккуратно вынес на руках барыню. Положил он её тихонько на телегу и отвёз в город к сапожнику.
Сапожник тот был старинным другом и сослуживцем солдата. Не один пуд соли съели они вместе, во всяких переделках бывали, прикрывали друг другу спины в бою. Сапожник задумку товарища оценил и решил в этом машкараде* поучаствовать.
*Машкарад – маскарад.
Спящую сапожникову жену солдат перевёз в барскую усадьбу. Проснулась сапожница утром – что за дивный дом? Потолки высотой в две сажени, кругом картины деликатные, а перина под ней такая пышная, что утонуть можно!
Не успела сапожница ножку на пол опустить, а уж бегут из людской служанки – одна с большим медным тазом, другая с розовым полотенцем.
Только сапожница умылась-вытерлась, её в халат бархатный одели и к столу под белы ручки отвели. А стол-то каков – загляденье! Скатерка аж хрустит, так накрахмалена, самовар серебряный исходит паром, по золотым тарелочкам разложены пироги всевозможные, пышки сладкие, да конфекты столичные.
Уплетает сапожница угощеньица аж за ушами трещит. И тут заходит к ней староста – бочком да под стеночкой, глаз от пола не поднимает, на барыню и взглянуть боится.
– Тебе чего? – удивилась сапожница.
– Ты уж, матушка, не серчай, – поклонился до земли староста. – Пришёл я к твоей милости испросить, что сегодня делать.
– Чего уж там мудрить. Делайте то же, что и вчера! – сообразила ответить сапожница.
Вышел староста во двор, к мужикам и бабам:
– Братцы, нынче барыня сама не своя – добрая, чуть мёд не течёт!
Жизнь пошла в имении спокойная и весёлая. Крестьяне барыней не нарадуются, на всю округу её расхваливают.
А барыня проснулась в избе сапожника и давай кричать:
– Эй, слуги! Где вы? Ужо я вам покажу – так отдеру, что целый год на лавку не сядете!
Подошёл к ней сапожник.
– Кто таков? – спросила надменно барыня. – Неси сейчас же воду и полотенце! А потом вези меня домой из этого клоповника!
– Ты что ж, баба, очумела? – рассердился сапожник. – Али во сне чего привиделось? Вставай-ка и готовь поесть, оголодал я!
Стала барыня визжать, кулаком грозить, разными карами сапожника стращать, попыталась его ударить даже. Но он не испугался, снял ремень и как следует барыню проучил.
И пошла она, ахая да охая, печь топить, воду носить и еду варить. Началась у барыни семейная жизнь. А чуть что не так – сапожник за ремнём тянется.
Сперва у барыни ничего не получалось – горшки бьёт, еду то недоварит, то пересолит, а за метлу не знает с какого конца и взяться.
А через два месяца, глядишь – стала барыня привыкать: еда вкусная, изба чистая. Сапожник довольный ходит, про ремень и забыл.
Тут-то солдат и понял – пора. Ночью он вернул барыню в усадьбу, а сапожницу – к мужу. Сапожникова жена решила, что сон ей приснился про райскую жизнь. Повздыхала она, поохала, да и зажила по-старому.
А барыня утром раненько проснулась, тихо в людскую пришла, спрашивает у служанок:
– Неужто я в родном доме? А где ж я была, бабоньки?
– Всегда ты здесь и была, матушка, – с поклоном ответили служанки.
С той поры барыня стала добрая и ласковая, зазря не обидит. А уж если кто и вправду провинится, Аграфена Евдокимовна к нему подойдёт и в глаза посмотрит с упрёком. И так совестно мужику делается, что хоть сквозь землю провались. Работают теперь крестьяне не за страх, а за совесть – никому не хочется добрую барыню обидеть.
Вадим Андреев
Барин. Повести и рассказы о любви
Барин
…Хорошо в деревне летом
Деревянным пистолетом
Деревенских баб пугать…
Скажете, что это фантазии? – Вы правы. Но основанные на многих и многих книгах о тех временах и критическом обдумывании жизни того времени. Учтите, что это происходит в отсутствие интернета, телевизора, звук-воспроизводящих механизмов, связи с городом и полицией. При полном отсутствии надзора и реагирования сексуальной и прочей эксплуатации, отсутствия у этих женщин понятия изнасилования, если этого хочет их господин. И наоборот, при наличии понятия, что барин – это бог, отец и властитель. Глядя на различные сцены жизни в то время, я понимал, что редко говорят и даже думают на тему: а чем было заняться, если не напиваться постоянно, а спать круглосуточно вообще невозможно. Ну, погулял… Ну, поел… Поспал… Чем еще заняться?
«Прогулки, чтенье, сон глубокий,
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина:
Вот жизнь…»
А.С.Пушкин «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»
Дни в деревне довольно однообразными. Летом вставал когда рано, и купался в реке. Или поздно, тогда просто любовался природой. Потом пил кофе или чай. Днем катался на коне по полям, лесу, около реки.
Лето закончилось, и наступила осень. Время скучное: то дожди, то заморозки. На коне не поездишь. И животное пострадает на ледяной дороге, и сам можешь покалечиться. Только и остается читать Вальтера Скотта да гонять кием бильярдные шары. Скучно.
Граф просыпается утром и идет по замку искать графиню. Заходит на кухню, графини нет – только кухарка. Граф поимел кухарку и пошел дальше. Зашел в гостиную, графини нет, зато есть горничная. Граф горничную поимел и пошел дальше. Идет по саду, графини нет, зато встретил садовницу, которую тоже поимел. В дальнем углу сада, у озера, граф нашел наконец-то графиню и говорит ей:
– Доброе утро графиня, я уже заебался вас искать!
Да, только и остается, что хватать за титьки и ляжки дворовых баб и иметь их: или там, где поймал, или тащить туда, где хочется их поиметь. А хватать их есть за что, и иметь их есть где…
Оброк
Вот придумал же кто-то крепостное право! Памятник ему надо ставить в каждой деревне. И порядок везде, и надежда на лучшее будущее, и вообще… Женщины – так вообще все являются моей собственностью. Хочу – имею и трахаю, как хочу. А хочу – замуж выдаю за кого хочу. Можно, конечно, и поглумиться над ними, – но зачем? Вообще-то, есть ведь и те, у кого склонность к мазохизму, – так над теми, пожалуйста, сам бог велел. А так все мои крепостные должны меня любить, как бога, отца и кормильца. Ведь это от меня зависит, кто как будет жить, а кто как будет умирать.
Да, да, да, – я не оговорился: умирать. Кто-то в достатке и в окружении хорошей семьи, а кто-то в яме поганой или на дыбе. Здесь хозяин всего и всех – только я.
В первую очередь, конечно, трудовая повинность. Сколько кому отдать мне своего труда, – сколько дней в неделю, сколько недель в месяц и т. д. Если что-то не нравится – в кандалы его и работать вообще безвылазно.
Во вторую очередь, – и вообще, равноправно с первой, – оброк. Кто сколько передает с мои закрома продуктов, материалов и пр. Это всё важно, т. к. все основные хранилища у меня, и я буду зимой решать, кто зимой будет сытый, а кто умрет с голода. И кто сможет починить свою хату, а кто будет зимой ночевать без крыши.
Все людишки – мои. И мужчины, и женщины, дети, старики… Потому я распоряжаюсь, кто в поле или в лесу работает, кто учетчиком трудится, кто мои хоромы содержит.
Кстати, о хоромах. В своих домах я держу преимущественно только женщин. Они и кухарки, и уборщицы, и по двору работают. Мужчины мне больше нужны на тяжелых работах, – в поле, лесу, шахте, – а по дому и вокруг дома только несколько человек. Если надо что-то большое построить, то это специально вызываю с других работ. А женщины мне больше нужны в доме. Для этого назначен особый оброк людьми. Кто и сколько приходит в дом временно, а кто на постоянную службу.
Каждая деревенька присылает мне несколько мужчин и нужное количество женщин. Ну, с мужчинами понятно, а вот женщин делят на несколько категорий: очень хороших, средних и «так себе». Если женщина по внешнему виду и работе оказывается «так себе, то деревеньке штраф десятикратный в девках и девочках, которые забираются в хозяйский дом навсегда. Они становятся дворовыми.
Они учатся всему нужному в жизни. Они знают, что это хорошо, и что ей в этом очень повезло, потому что сельские девки, оставшиеся с родителями, никогда не смогут не только увидеть все чудеса в усадьбе, как они. А еще они учатся многим полезным в жизни вещам: готовить вкусные блюда, вышивать крестиком и гладью, шить наряды и повседневную одежду, перестирывать вещи так, что к ним возвращалась их родная окраска, а не серая безысходность. Постель учатся стелить, вещи носить красиво, барину угождать.
Если всё это делать хорошо, то она со временем выйдет замуж за хорошего хозяйственного мужика, который будет ее и кормить, и содержать хорошо. Барин сам ей такого подберет. А если плохо работает или не нравится барину, то вернется к родителям и станет самой бедной и гонимой девкой в своем селе. Барин может всё, – и наказать, и возвысить, и убить. И все примут это, как должное.
Даже если эти люди в селе, а не в доме, они всё равно постоянно попадают к барину на короткое время на работы. Или встречают его в поле, в лесу, на реке, – да мало ли где…
Вот и сейчас вижу не вдалеке несколько женщин, которые собирают хворост и складывают вдоль дороги с большие вязанки. Судя по всему их староста или кто-то из мужиков приедет его забрать.
– Привет женщины, – окликнул я всю группу сразу, не слезая с коня. Они согнулись в поясе в приветствии, и потом выпрямились и смотрели на меня снизу вверх. – Из какого вы села?
Старшая подошла ближе и ответила. На вопрос, какая из женщин сегодня почище, она указала на одну довольно симпатичную, и я подозвал ее к себе.
– Поедешь сейчас со мной, мне нужна помощь. Залезай ко мне на коня спереди, – и та молча с моей помощью села впереди меня.
«Надо будет чаще ездить на коляске, чтобы было больше простора,» – подумал я и поскакал вместе с ней в сторону от группы. Пока ехал, думал, как бы я ее хотел, но пока ничего не придумал. Но постоянный контакт наших тел даже через одежду дал толчок члену восстать и потянуться к женщине. Я расстегнул штаны, выпустил член наружу и приподнял ее юбку, пристраивая его у нее между ягодиц.
– Барин не будет для этого останавливаться или въезжать в лес, – спросила она, вполне понимая теперь, какая помощь мне понадобилась.
– Посмотрим, посмотрим, – ответил я и наклонил ее к шее коня. Ее таз приподнялся и член как раз дотянулся до ее промежности. А когда она уперлась ногами о мои стремена, то немного привстала и нависла над ним. Руками я раздвинул ей срамные губы и стал вводить в нее свое оружие.
– Погоди, барин, погоди, щас еще немного и я стану мокрая. Легче войдет, правду говорю, – и стала тереться нижними губами о мой член.
Конь продолжал двигаться медленным шагом, и член, прижатый к ней, становился всё тверже и тверже. Наконец-то я почувствовал, как он стал тереться уже по влажной поверхности, и немного откинулся назад, сколько это позволяла конструкция седла. Она и села на торчащий вверх член. Двигаться на члене она начала сразу, да еще ход коня добавлял и свои ритм, и потряхивания вверх-вниз. Словом, впустила она меня хорошо, мягко и глубоко. Моя тяжесть в тазу стала сначала расползаться теплом по ногам и животу, а потом от этих совместных покачиваний просто взорвалась струей в нее.
– Хорошо тебе было, барин? Могу я еще что-то для тебя сделать? – спросила она, аккуратно вынимая член из себя. Потом пересела, повернулась ко мне лицом и стала вытирать член лоскутом чистой тряпочки, вынутой из-за пазухи. А потом запрятала его мне в штаны и застегнула их.
– Не знаю. Я хотел тебя сначала раздеть и посмотреть, а теперь даже и не знаю.
– Так выпусти меня и я разденусь. Я рада буду, если мой барин на меня посмотрит, – соскочила с моей помощью на землю и стала быстро раздеваться. Сначала сняла рубашку и оголила груди, потом сняла юбку. Руки она подняла на шею, немного приподняла волосы да так и стояла передо мной. Я объехал ее несколько раз вокруг на коне, любуясь фигурой и грудями.
– Хорошо, одевайся. Залезай опять на коня, и я отвезу тебя назад.
– Ой, барин, – она даже не начала одеваться, а просто схватила меня за сапог в стремени. – А можно я пойду домой. Мне так приятно внутри от Вашего инструмента, так теперь хочется полежать. Здесь уже не далеко и село. Отпускаете? И муж порадуется, что рано освободилась?
«Муж, говоришь,» – подумал я. Что-то щелкнуло внутри. Я слез с коня и протянул ей руку.
– Становись перед конем и держи его под уздцы, чтобы не сбежал. А сама пригнись, поклонись в пояс.
Она поняла и встала буквой «Г», удобно для меня раздвинув ноги и слегка покачивая бедрами. Я снова выпустил змея из штанов и уже без задержки вошел в ее еще мокрую щелку. Да, там было еще горячо и мокро. Я стал делать быстрые возвратно-поступательные движения, а она стала мне в такт подмахивать в противофазе. Когда я почти приблизился к финалу, она вдруг протяжно застонала. И этот стон простой крестьянки меня так стимулировал, что я опять кончил сильной струей.
– Можно я теперь пойду? – спросила она, когда отдышались и оделись оба.
– Хорошо, иди. Скажешь старосте, что тебе за помощь пусть зачтет дневную норму рабочей повинности, – я подумал-подумал. – Придешь ко мне в выходные, я тебя еще чем-то награжу. Поняла?
– Поняла, поняла, барин. Обязательно приду после церкви, – и пошла по полю.
Думаю, обязательно придет. Она так легко и быстро «завелась» сегодня, что я думаю, она заведется и в усадьбе. В выходные…
Вот как-то так вели себя и чувствовали простые селянки. А собранные в усадьбе и других домах девочки, девушки и женщины передавались под управление моей управляющей – Евдокии – распорядительнице всех дел и людей. Но о ней я расскажу потом.
Евдокия
Евдокия (Дуня) была еще юная девушка, когда я увидел ее, стелющую постель моим родителям. Ладная фигурка, высокая небольшая грудь, токая «осиная» талия, крепкие ноги и покатый зад. Я попросил мать, чтобы она и мне стелила постель. Та улыбнулась и назначила ее моей постельничной. А себе с отцом назначила другую девушку.
В первый же вечер я специально подловил момент, чтобы войти в спальню во время перестилания постели. Ладная девушка стелила мою постель и что-то напевала. Специально она меня не заметила или игра у нее была такая, я не знаю. Но когда я обхватил ее сзади за талию, она вздрогнула, словно подхватилась.
– Напугал ты меня, молодой барин. Ой, напугал! – вздохнула она. – Так ведь и сердце встанет.
– А чего ты напугалась, Евдокиюшка? Здесь чужие не ходят, – спросил я, продолжая держать ее за талию одной рукой и поглаживая по груди другой рукой. – Я ж не страшный и не кровожадный. И ты красивая девушка.
А руки уже обе переместились на обе груди и мяли их с особым «надрывом». Евдокия так и не выпрямилась, оставаясь в полупоклоне над моей кроватью, потом упершиеся мне в пах ягодицы я ощущал особенно приятно. Начинающий напрягаться член как раз расположился между ее ягодиц и очень уж хотел убрать преграду в виде тканей между нами. Она почувствовала эти шевеления и чуть-чуть подвигала свое попочкой из стороны в сторону.
Это потом с возрастом и опытом я пойму и приму, что иногда такие движения делаются рефлекторно, вне зависимости от желания. Или просто потому, что в ягодицу неудобно упирается что-то и хочется сдвинуть его или себя чуть-чуть в сторону. Но в тот момент мне, еще несмышленому мальцу и начинающему любовнику, показалось, что Евдокия сама хочет меня и возбудился еще больше.
– Ты закончила стелить мне постель, – строго спросил я. – Или мне еще сколько-то надо подождать?
– Закончила, молодой барин, закончила. Я вот только разглаживаю небольшие складочки на простыне, а так постель приготовлена.
Не отходя от нее я стал снимать рубашку, кинул ее себе за спину. Она кинулась ее поднять, но я снова удержал ее за талию так, чтобы постоянно ощущать ее ягодичную складку членом. Потом скинул майку, подтяжки, – и брюки сами стали сползать с меня вниз.
– Помочь молодому барину раздеться, – спросила девушка.
– Да, конечно, – я спохватился, что не сообразил такую простую вещь. – Но сначала разденься сама, а я посмотрю.
– А можно я, молодой барин, погашу свечи?
– А зачем? Мне тогда не будет видно, как ты раздеваешься.
– Я буду стесняться Вас. Разрешите, пожалуйста, – и я разрешил, только сказал, чтобы оставила одну свечу на столике в изголовье постели рядом с книгой. Я откинулся на спину и в неясном свете свечи за спиной смотрел, как она развязала завязки и спустила вниз юбку, сняла через голову рубашку, потом нижнюю юбку…
– А теперь раздень меня, – приказал я. Евдокия приблизилась и стала стягивать с меня оставшуюся на мне одежду, пока я не остался перед ней голый с торчащим в потолок членом. – Ну, что ждешь? Залезай греть мне постель.
Евдокия залезла на постель и укрыла нас двоих одеялом. Под одеялом я прижал ее к себе двумя руками и двумя ногами. Вот только стоящему члену было между нами тесно, потому свои ноги я убрал, а ее потребовал, чтобы обняли меня. Сразу стало удобнее, потому что член сразу стал в относительной пустоте и просторе искать большего для себя контакта с желанным участком ее тела.
– Дуня, почему ты греешь не всего меня?
– Это как, молодой хозяин?
– Мой член мерзнет и требует твоего тепла. Ты разве не чувствуешь этого?
– Чувствую, молодой хозяин. Очень хорошо чувствую. Я сейчас постараюсь что-то сделать для него, погодите немного, – и стала возиться руками у меня ниже пояса.
Я почувствовал, как она направила член в свою сторону, но соединиться никак не получалось. Тогда я лег на спину, и она волей-неволей вынуждена была сесть на меня верхом. Знала она ранее такое или не знала, я не спрашивал. Мне интересно было, как сама до этого дойдет. Она оседлала меня на бедрах и стала придвигаться и тереться киской о член. Потом приподняла таз и, направив в нужном направлении член, села на него. Резко и громко охнула, – в тот момент я почувствовал, что словно сквозь что-то прорвался, – и потом провалился в относительно свободное пространство. Ну, нельзя сказать, что в совершенно свободное, а скорее как раз в «относительно» свободное. Потому что член словно бы обволокла такая нежная и влажная материя…
Я притянул ее к себе, потискал лежащее на мне тело и начал покачиваться тазом из стороны в сторону, а потом опять оттолкнул ее в сидячее положение. Снова сидя на мне Дуня стала елозить на мне, словно протирала меня своей промежностью. Мне так стало не интересно, я скинул ее на постель и взгромоздился сверху между ее ног. Вот так и простора для моих движений больше, и она хорошо доступна. Вновь вошедший в нее уже без преграды член «порыскал» по сторонам и начал прямолинейные движения вперед-назад.
– Вот так надо двигаться, понятно? – спросил я ее. – Можно по разному, но больше всего вот так.
– Я поняла, поняла, молодой барин, поняла, – и она стала повторять мои встречные движения. Первые раз это было невпопад, потом стали делать это встречными толчками, и дело пошло веселее. Точнее, сильно приятнее.
Я был тогда еще молоденьким юношей с малым половым опытом, – точнее я знал это всё по книжкам и рассказам сверстников в гимназии, а потом и в университете, – потому от полового голода кончил в нее почти сразу. Уже лежа рядом на спине почувствовал, как Дуня прижалась ко мне всем телом.
– Я люблю тебя, молодой барин. Мне так хорошо было с тобой. Ты мой первый и единственный. Оставь меня своей постельничной навсегда.
Да, приятно мальчишке было слушать такой ее горячий шепоток после такого приятного полового акта. И я на самом деле готов был ну чуть ли не жениться на не сегодня же…
– Хорошо, я попрошу маменьку сделать тебя постоянной и только моей постельничной, раз тебе так понравилось. Только с одним условием, – никогда ни к кому меня не ревновать.
– Хорошо, хорошо, молодой барин! Я кто такая, чтобы Вас ревновать? Пыль, которую Вы привечаете! Не думайте об этом совсем. Спасибо вам огромное!
Я слушал ее, повернувшись к ней на бок. Она в свете единственной свечи была просто прекрасна. Раскиданные волосы, милое личико, мягкая улыбка…
– Ладно, давай спать, – сказал я и она повернулась ко мне спиной и прижалась ко мне. Я обнял ее и захватил ее груди двумя руками. Прижался к ее спинке, лопаткам, пояснице, ягодицам… Ягодицам… Ягодицам?
Прижатый совсем чуть-чуть член между ее ягодиц вдруг стал поднимать головку и искать себе, растущему ни по дням, а по минутам и секундам. Дуня тоже это почувствовала и попыталась немного отодвинуться, чтобы дать ему место, но я еще сильнее прижал ее и стал слушать своего друга. В процессе своего роста этот змий постепенно удлинялся и стал тянуться к ее щелке. Ну, раз так, я отклонил ее грудную клетку от себя и подставил члену развернувшийся ко мне вход, который я сегодня уже опробовал на деле. Точнее, в ее теле. Ее половые губы были немного влажные, раздвинулись под напором члена и впустили меня внутрь. Вот и хорошо!.. Я начал двигаться-двигаться-двигаться вперед, прислушиваясь к ощущениям, пока не достиг максимальной глубины. Потом прихватил в обнимку ее таз и начала делать быстрые челночные движения внутри влагалища. Эффект стал приближаться, накатывать на меня и бурно вылился в молодую крестьянку. Я замер, не вынимая член… Дуня тоже лежала тихо и молча. Мы лежали так некоторое время, пока я не заснул. Уже сквозь сон я чувствовал, что она двигается рядом со мной, укрывает и обнимает меня.
Утром я попросил матушку оставить Дуню мне.
– Понравилась девица? – усмехнулась мать. – Как хочешь, только не пытайся в нее влюбиться до беспамятства. Игрушка она для тебя, вот так и воспринимай это как игрушку.
Мы прожили с Евдокией так всё лето. Потом я уехал на учебу в университет и меня захватили совсем другие мысли и дела…
Евдокия и Маша
…Потом я уехал на учебу в университет, и меня захватили совсем другие мысли и дела… Потом следующее лето я провел в Париже, потом лето в Лондоне… Родители часто приезжали в столицу, – у нас там был свой большой дом на Невском.
Поздней весной пришло известие, что мои родители скоропостижно скончались. И я приехал на похороны. В моей спальне вечером после похорон сидела Евдокия с маленькой девочкой на руках.
– Ты чего? – спросил я. – Чей это ребенок?
– Наш! – женщина радостно улыбнулась. – Вы отец. Вам родители не отписали об этом?
– Нет. Им, наверное, не до того было… – я взял в руки ребенка и полюбовался личиком. – Как назвала?
– Маша, Машенька. Кровинушка твоя.
Девчушка протянула ко мне рученьки…
– Родители Ваши, как прознали про беременность, то сразу выдали меня замуж, – рассказала Дуня мне тихонько в постели ночью. – Но муж мой даже до рождения ребенка не дожил, – помер. И я рожала уже вдовой. Замуж более не выходила. Кому я нужна в селе вдовая и с ребенком. Жила в мужнином доме. Родители Ваши прописали мне небольшой пансион, сама тоже работала у них, не обижали. Жалко их. Рано померли. Хорошо, что Вы на похороны успели. Я очень просила на почте вам депешу отбить, – поверили в долг. Я потом им отнесла денежку. А со мной и Машенькой сами решайте, что делать. Я и так полна счастья была все эти годы, что у меня кровинушка есть от Вас. Она крепенькая родилась, и росла хорошо. Батюшка Ваш в приходскую школу ее отдал. Священник сам с ней уроки делал, – она теперь грамоте обучена, хоть и маленькая.
Я прикрыл ей рот поцелуем и начал ласкать ее груди. Я уже плохо помнил подробности ее фигуры: груди, живот, губы. Да и не сильно тогда их разглядывал в полутьме или в полной темноте. Или сказалось прошедшее время, или другие женщины, с кем я за это время вступал в контакт. Могу только сказать, что грудь у нее не была «испорчена» родами и вскармливание грудью. Я гладил ее по лону, стал целовать соски. Они представляли собой прямо-таки плотные вишенки. Палец, провалившийся между половых губ, оказался во влажной среде и быстро нащупал заветный бугорок. Я начал его массажировать, Дуня начала трепетать. Я тоже возбудился от ее близости уже давно, и потому быстро залез на нее и торопливо вошел.
Трудный день похорон родителей остался где-то далеко, словно в другом мире. Я медленно и с огромный удовольствием покачивался внутри Дуни. Было ощущение, что я вернулся домой не только в стены этого дома, но и в эту женщину. Без юношеского восторга и гиперсексуальности, но с огромным удовольствием я испытывал соприкосновение с ее внутренними стенками влагалища, нежные прикосновения ее рук, поцелуи губ. Я без выраженного остервенения проникал глубоко, и потом выходил почти полностью «на свежий воздух», и потом снова погружался в нее до самого упора. Я и «здесь» не помнил, как ощущал ее столько лет назад. Одно понимал и чувствовал, что из той влюбленной в меня девчушки выросла взрослая женщина.
Я еще с вечера приказал принести детскую кроватку ко мне в спальню, и Машенька теперь тихо посапывала во сне в углу комнаты. Я слушал ее дыхание и думал: «Я дома!»
Кончил я хорошо, но буднично, если можно так сказать. Сказалась ли усталость, горе потери родителей, грусть?.. Не знаю. Но в самом окончании я почувствовал, как выгнулась мне навстречу и Дуняша. Задышала-задышала и выгнулась. Это было так по-семейному, спокойно и приятно.
Это была самая чудесная ночь, когда в одной комнате с нами была наша дочь.
Утром я устроил их в отдельной комнате недалеко от своей комнаты и приставил к ним несколько женщин для ухода… Когда я уехал назад на учебу, то поручил ей следить не только за ребенком, но и за хозяйством… И подчинил ей всех своих крепостных.
Следующее лето я провел в родительском доме. Принял на себя хозяйство и стал думать, как его так оставить, чтобы больше времени проводить в столице. Никого кроме Евдокии на роль приказчицы я так и придумал. Да и она уже к тому времени осмотрелась по хозяйству и понимала, что к чему. И люди из сел, и дворовые ее слушались беспрекословно.
Машу я определил осенью в школу для малолеток в столице. Без объявления, что она моя дочь, девочка стада жить в доме на Невском. Подумал, что потом с образованием дам ей приданное и выдам замуж. Фамилию получит мужа, приданное дам хорошее, дом куплю для молодых неподалеку от своего, а родителям будущего мужа шепну, кто она на самом деле. Вольную от крепости, само собой, получит. А пока болтать не надо, – ей же лучше. И кто я ей, – тоже не надо ей пока знать…
Автор: Finn
…Звуки становились все громче и, повернув за угол, Татьяна Алексеевна остановилась, словно наткнувшись на стену.
Было тихое и теплое летнее утро. Мягко шелестела листва под ветерком, пригревало солнышко, мирно щебетали птицы… Природа дремала.
Тем более дикой выглядела картина, заставившая Татьяну Алексеевну остолбенеть от ужаса.
Перед широко распахнутыми воротами конюшни на твердой вытоптанной копытами земле стояла широкая лавка, на которой лицом вниз лежала совершенно голая молодая женщина. Ноги ее, стянутые в лодыжках ременем, были привязаны к лавке, а опущенные вниз руки — к передней ножке.
По бокам лавки стояли два кучера, Степан и Антон. Каждый из них по очереди размахивался, закидывая за спину хвост нагайки, и резко выдергивал — и тогда нагайка, со свистом разрезав воздух, с хлестким сочным звуком стегала беззащитное голое тело молодой женщины.
Это звуки и привлекли ее внимание ее еще в доме.
Наказывали женщину, видимо, уже давно — ее крепкая задница и широкие ляжки были сплошь исполосованы багрово-синими рубцами. Во многих местах на просеченной коже выступала кровь.
Женщина уже не кричала и не стонала и была, наверное, в полуобморочном состоянии — ее тело лишь покачивалось от очередного удара…
На секунду замерев, Татьяна Алексеевна бросилась к истязателям:
— Что вы делаете? Как вы смеете?!
Тяжело дышавший кучер Антон обернулся к ней:
— Так это.. Барин же Иван Андреевич приказали-с наказать Пелагею…
От возмущения Татьяна Алексеевна сжала кулаки, не зная, что сказать:
— Как?… женщину бить… разве же можно?!
— Барин ведь приказали… Уж извиняйте, барыня Татьян Лексеевна, дак ить нам приказ нужно сполнять…
Татьяна Алексеевна всплеснула руками и побежала со всех ног к барскому дому, слыша у себя за спиной мерзкие хлесткие звуки новых ударов и зная теперь, что они означают…
Иван Андреевич покойно сидел в любимом кресле. Рядом добродушно булькал кальян, дымилась приятным ароматом рядом на столике тонкой резьбы чашечка с кофием. Он любил отдыхать после завтрака на балкончике.
Утро, нега… Недавно они с Татьяной поженились и в его жизни теперь было полное счастье.
Но сегодня в тишину, наслаждение и уют ворвалась, разбрызгивая слезы со щек, его молодая жена:
— Ваня! Ваня, как ты мог?! Как ты мог? там у конюшни бьют плетками женщину! Ее раздели догола мужчины и бьют!
— Подожди, успокойся моя голубушка. Что произошло-то?
— Ну как же? там молодую женщину раздели и бьют, она же вся в крови! Я видела!
— Да… Неслед тебе было такое видеть. Не для твоих глаз… Но послушай, родная моя, ведь это дворовая девка Пелагея. Она разбила вчера после ужина тарелку китайского фарфора и я, признаться, был сильно рассердит тогда на нее.
— Но она же женщина! Как ты мог приказать раздеть ее голой при мужчинах? Это же срам, позор! Недостойно! И еще велел бить ее плетками до крови?!
— Душа моя, я же не зверь какой — не смотри на меня так! Но ведь у меня много крепостных. Без строгости никак нельзя — забалуются! Иначе не управиться с ними.
— Ваня! Ване-е-ечка! — Татьяна Алексеевна зарыдала в голос.
— Ну успокойся, успокойся… Эй, Мишка! — на балкон вскочил бойкий паренек. — Вели Степану-кучеру не наказывать Пелагею. Пусть руки барыне целует… Ну все , Танюша, все… Не надо плакать.
***
Прошли годы. Может сто лет, может двести…
Татьяна Алексеевна жила теперь вдовой — Иван Андреевич давно умер от апоплексического удара. Пришлось взять в свои хрупкие и неумелые рук управление всем наследством.
Поначалу ей, вчерашней институтке эта ноша была не по плечу. Часть деревенек пришлось даже продать и заложить. Уменьшились доходы. Но со временем барыня Татьян-Лексеевна, как называли ее крепостные, вошла во вкус власти и стала настоящей хозяйкой.
Сейчас бы уже никто не узнал в ней бывшую институтку, восторженную экзальтированную барышню. Она рано состарилась, обленилась, располнела фигурой и подурнела лицом.
Время вообще мало кого красит.
Сегодня она проснулась в самом мерзком состоянии духа. Все раздражало, в груди стояла непонятная тяжесть, голова раскалывалась.
Лениво полежав немного в пышной кровати, позевав и почесавшись, Татьян-Лексеевна крикнула девок одеваться. Пока те суетились, осторожно умывая лицо, подбирая в прическу ее волосы с сединой, меняя ночную рубашку на китайский утренний халат, она смотрела на свой свисающий живот, жирные ноги… И неодобрительно поглядывала на молодые фигурки расторопно убиравших ее девок.
Приказала подать столик и кресло на веранду.
Когда в чепце и теплом китайском халате она вышла на веранду заднего двора, рядом с ее любимым глубоким креслом уже стоял столик («да, еще Ваня его любил») с самоваром, блюдечками с вареньями и разными сладкими выпечками. Тяжело усевшись в кресло, Татьян-Лексеевна кивнула Мишке, почтительно дожидавшемуся у ступенек крыльца веранды:
— Докладывай!
Мишка, выслужившийся из «комнатных» до управителя именья, наизусть стал рассказывать, как обстоят дела. Барыня не слушала его, думая о своем. Вспоминался ей все утром Иван Андреевич, не выходили из головы воспоминания.
За спиной Мишки стояли маленький плюгавый мужичонка, мявший в руках шапку, дородная баба и молодая незнакомая молодая девушка из недавно купленных.
— Кто сегодня? — оборвав Мишку, строго спросила барыня.
Тот с готовностью обернулся:
— Ванька Махоткин, вчера на Вашем покосе сломал свою косу о камень, не успел докосить луг. Если будет Ваша воля… (Татьян-Лексевна кивнула) … надлежит ему получить полсотни розог и докосить луг сегодня. Кухарка Авдотья пересолила кашу дворне, если будет Ваша воля… (кивок) …получит тридцать розог за недогляд. И девка…
— Хватит — начинайте!
Татьян-Лексеевна давно уже не вникала глубоко в суть расправ и наказаний, т.к. Мишка вполне сносно вел хозяйство. Крал конечно, но в меру.
Неожиданно всплыло в памяти воспоминание, как ужаснула ее порка Пелагеи в первые дни после свадьбы, и она только усмехнулась своей былой экзальтированности и незнанию жизни. Припомнилось, как Пелагея благодарно целовала руки ей, когда смогла встать. Потом за что-то…, да уж бог знает, за какую вину Татьян Лексеевна сослала Пелагею скотницей в дальнюю деревеньку. И посейчас, наверное, она там.
Теперь суд и расправа стали обыденным делом. По воскресеньям Татьян-Лексеевна разбирала вины своих крепостных и наказывала провинившихся. Вкус власти над телами и душами своих подданных щекотил сердце, раньше порка дворни даже возбуждала ее, что во вдовьем положении с неутоленной страстью (Варфаломей и Петрушка не в счет) было приятно.
Но все со временем надоело, стало обыденностью.
Щуплый мужичонка спустил портки и, прикрывая рукой срам, улегся на принесенную лавку. Пока секли розгами его худую, костлявую задницу, молчал, закусив в кровь губу, и только мычал от боли… Получив свое, как и положено, подобрал портки, поклонился в ноги и поблагодарил «за науку».
После него на скамью взгромоздилась кухарка Авдотья и тоже сама задрала подол на спину, оголив бесформенно толстую задницу («Ишь, наела-то жопу на моих хлебах!»). С первых же ударов она завыла тоненьким голосом, странным при столь внушительных телесах, причитывая — «Ой, лишенько! Ой, больно!» — хотя секли ее не слишком сильно, больше для порядка.
Все было не то… Раздражение не отпускало, злость, не утолившись, не уходила…
— Миша, а с новой девкой-то что? — вдруг спросила барыня.
— Барыня Татьян-Лексеевна, — ясно и четко ответил Мишка — девка Меланья вчерась разбила тарелку из китайского сервиза Ивана Андреевича, упокой Господь его душу.
Кровь бросилась в лицо Татьяне Алексеевне.
— Что-о-о?! Как? ты беспутная, негодница, косорукая, тварь бысстыжая — разбила моего мужа сервиз?! Да ты знаешь, паскудница, что я с тобой сделаю? Мишка! Сотню плетей ей! Двести!! Насмерть запороть!
Все опешили от такой внезапной ярости. Первой опомнилась Меланья, сорвалась с места и бросилась бежать со двора.
— Догнать! Миша, живо!
Мишка, неуклюже топая, побежал, путаясь в зипуне. Но в ворота уже входил кучер Антип: быстро сообразив, он сгреб убегающую Меланью в охапку и поволок к крыльцу.
Татьяна Алексеевна стояла и молча ждала, кипя от ярости. Ноздри ее раздувались, глаза блестели, лицо пошло пятнами…
Меланья отчаянно сопротивлялась, вырываясь и кусаясь. Но бороться девке с тремя здоровыми мужиками — двумя конюхами и Мишкой — было бесполезно. С Меланьи быстро сорвали всю одежду с исподним и голую привязали к лавке.
Наказание началось…
После первых же ударов нагайками по спине, проступили багровые полосы и на рассеченной коже выступила кровь цепочкой капель. Меланья отчаянно закричала, задергалась, извиваясь от нестерпимой боли. Но ремни крепко удерживали ее.
Удар за ударом опускались новые рубцы от плеч вниз по телу, разбрызгивая с тела капли крови и пота. Стараясь выслужиться и боясь барского гнева, конюхи пороли со всей силы — выпуклые рубцы пересекались, рвали тело и по ребрам потекли тонкие струйки крови.
Меланья скоро охрипла и когда нагайки стегали ее голую задницу, уже лишь стонала, дергаясь от ударов.
Ее пороли, не считая ударов и вскоре Меланья совсем замолчала…
Конюхи остановились и хотя Татьян-Лексеевна крикнула — «Бей еще!» — Антип заглянул Меланье в лицо, отшатнулся и бросил нагайку.
— Забили, кончилась — зашептали в толпе дворовых, снимая шапки.
«Мало, мало ей досталось!» — подумала Татьяна Алексеевна, вытирая пену с губ. Злость продолжала душить ее, От ярости кружилась голова.
Она села в кресло и вдруг…
Боль остро пронзила сердце насквозь и затем стянула кольцами грудь. Дыханье перехватило, в глазах появилась красная пелена и кто-то большой и страшный грозно спросил ее — «Зачем?»
Но Татьяна Алексеевна уже ничего не могла ответить — привстав, она скаталась по ступеням веранды к лавке, где лежала запоротая девушка.
Толпа дворни молча собиралась вокруг и с ужасом смотрели на мертвые тела — залитое кровью голое тело Меланьи и разбросавшее руки с пеной у рта рыхлое тело барыни Татьян Лексеевны…