Однажды охотники принесли из леса двух медвежат. Прасковья Ивановна оставила их у себя, кормила их из соски. Медвежата стали подрастать и сильно баловаться в доме. Хозяйка выпустила их жить во двор, они и там много бед наделали. Пришлось хозяйке просить приезжего человека забрать их в зоопарк.
«Медвежата» читать
Есть такая деревня, называется Малые Сосны. Малые не потому, что сосны в лесу невелики, а потому, что ближняя деревня зовётся Большие Сосны. В отличие, значит, от той.
В самом непроходимом лесу эти Малые Сосны. Дремучий кругом лес. Ели мхом обросли. Сосны в самом небе ветви раскинули. Осинник в сырых местах, как частокол, наставлен. И вся чаща в трухлявой валежине, в сырости. Не продерёшься через неё. Только лосям длинноногим и ходить тут, через валежник перешагивать.
Принесли охотники после охоты из лесу двух медвежат. Принесли их в деревню, к Прасковье Ивановне в избу, сунули под лавку. Там и стали они жить.
Прасковья Ивановна сама им соски сделала. Взяла две бутылки, тёплого молочка налила и тряпочками заткнула.
Вот и лежат медвежата с бутылками. Спят, посасывают молоко, причмокивают и растут понемногу.
Сначала с тулупа не слезали, а потом и по избе стали ползать, ковылять, кататься — всё подальше да подальше.
Благополучно растут медвежата, ничего себе.
Только раз медвежонок один чуть не помер с перепугу — кур принесли в избу. Мороз был на дворе такой, что вороны на лету замерзали, — вот кур и принесли, чтоб от холода упрятать. А медвежишко выкатился из-под лавки на них посмотреть. Тут петух на него и наскочил. И давай трепать. Да как трепал! И крыльями бил, и клювом, и шпорами порол.
Медвежишко, бедняга, орёт, не знает, что ему и делать, как спасаться. Лапами, как человек, глаза закрывает и орёт. Еле его спасли. Еле его от петуха отняли. На руки взяли, а петух кверху прыгает. Как собака какая. Ещё долбануть хочет.
Дня три после того не сходил с тулупа медвежишко. Думали, уж не подох ли. Да ничего — сошло.
К весне подросли, окрепли медвежата.
А летом уж куда больше кошки стали — с маленькую собаку.
Такие озорники выросли. То горшок на столе опрокинут, то ухват спрячут, то из подушки перо выпустят. И под ногами всё вертятся, вертятся, мешают хозяйке Прасковье Ивановне.
Стала она их гнать из избы: играйте, мол, на улице. Озоруйте там сколько влезет. На улице большой беды вам не натворить. А от собак лапами отмашетесь или залезете куда повыше.
Живут медвежата целый день на воле. В лес бежать и не думают. Им Прасковья Ивановна стала как мать-медведица, а изба — берлогой. Если обидит или напугает их кто-нибудь, они сейчас в избу — и прямо к себе под лавку, на тулуп.
Хозяйка спрашивает:
— Вы что там, озорники, опять наделали?
А они молчат, конечно, — сказать не умеют, только друг за друга прячутся да глазами коричневыми хитро посматривают.
Шлёпнет их хорошенько Прасковья Ивановна, знает уж: что-нибудь да натворили. И верно.
Часа не пройдёт — стучатся в окно соседи, жалуются:
— Твои, Ивановна, звери всех цыплят у меня разогнали, по всей деревне собирай их теперь.
Или ещё:
— Овцы в хлев не идут, боятся. Это мишки твои овечек напугали.
Взмолится хозяйка:
— Да скоро ли их от меня кто возьмёт? Нету у меня с ними терпенья.
А в город не так-то легко выбраться. Ехать надо километров шестьдесят.
Если весной ехать — распутица не пускает: не дороги, а реки грязевые. А летом работа держит — тоже не уедешь. Так и живут медвежата.
Пришёл я как-то в Малые Сосны охотиться. Сказали мне, что мишки тут есть. Я и пошёл их поглядеть. Спрашиваю хозяйку Прасковью Ивановну:
— Где твои медвежата?
— Да на воле, — говорит, — балуются.
Выхожу на двор, смотрю во все углы — нет никого.
И вдруг — ох ты! — у меня перед самым носом кирпич летит.
Бац! С крыши свалился.
Отскочил я, гляжу на крышу. Ага! Вон где они сидят! Сидят мишки, делом заняты, разбирают трубу по кирпичику — отвалят кирпич и спустят его по наклону, по тесовой крыше. Ползёт кирпич вниз и шуршит. А медвежата голову набок наклонят и слушают, как шуршит. Нравится им это. Один медвежонок даже язык высунул от такого удовольствия.
Я скорей в избу: спасай, мол, Прасковья Ивановна, трубу-то!
Прогнала она их с крыши и нашлёпала хорошенько.
А в тот же день вечером пришли к ней соседи и тоже жалуются: мишки у трёх домов трубы разобрали, да мало что разобрали, а ещё и в трубы кирпичей навалили. Стали хозяйки днём печи топить, а дым не идёт куда надо, назад в избу валом валит.
Уж ничего не сказала Прасковья Ивановна, а только заплакала.
А как собрался я уходить с охоты, стала она меня просить.
— Сделай, — говорит, — милость, увези хулиганов моих. Сам видишь, каково мне с ними. Пока маленькие были — ребята как ребята. А теперь гляди, что выросло.
Взял я медвежат и повёл в город. Километра два на верёвочке вёл, а до леса дошёл — снял верёвочку. Они леса-то сами боятся, жмутся ко мне, отстать не хотят.
Лес им чужой, страшный.
Так двое суток мы с ними шли. Дошли до города. Тут я их опять на верёвочке повёл.
Собак сколько набежало, ребятишек, да и взрослые тоже останавливаются, смотрят.
Отдал я моих малососненских хулиганов в зоосад, а оттуда их прямо за границу отправили. Обменяли на зебру полосатую — африканскую лошадь.
❤️ 75
🔥 52
😁 59
😢 31
👎 37
🥱 47
Добавлено на полку
Удалено с полки
Достигнут лимит
Медвежата Рассказ Чарушина для детей
Есть такая деревня, называется Малые Сосны. Малые не потому, что сосны в лесу невелики, а потому, что ближняя деревня зовётся Большие Сосны. В отличие, значит, от той.
В самом непроходимом лесу эти Малые Сосны. Дремучий кругом лес. Ели мхом обросли. Сосны в самом небе ветви раскинули. Осинник в сырых местах, как частокол, наставлен. И вся чаща в трухлявой валежине, в сырости. Не продерёшься через неё. Только лосям длинноногим и ходить тут, через валежник перешагивать.
Принесли охотники после охоты из лесу двух медвежат. Принесли их в деревню, к Прасковье Ивановне в избу, сунули под лавку. Там и стали они жить.
Прасковья Ивановна сама им соски сделала. Взяла две бутылки, тёплого молочка налила и тряпочками заткнула.
Вот и лежат медвежата с бутылками. Спят, посасывают молоко, причмокивают и растут понемногу.
Сначала с тулупа не слезали, а потом и по избе стали ползать, ковылять, кататься — всё подальше да подальше.
Благополучно растут медвежата, ничего себе.
Только раз медвежонок один чуть не помер с перепугу — кур принесли в избу. Мороз был на дворе такой, что вороны на лету замерзали, — вот кур и принесли, чтоб от холода упрятать. А медвежишко выкатился из-под лавки на них посмотреть. Тут петух на него и наскочил. И давай трепать. Да как трепал! И крыльями бил, и клювом, и шпорами порол.
Медвежишко, бедняга, орёт, не знает, что ему и делать, как спасаться. Лапами, как человек, глаза закрывает и орёт. Еле его спасли. Еле его от петуха отняли. На руки взяли, а петух кверху прыгает. Как собака какая. Ещё долбануть хочет.
Дня три после того не сходил с тулупа медвежишко. Думали, уж не подох ли. Да ничего — сошло.
К весне подросли, окрепли медвежата.
А летом уж куда больше кошки стали — с маленькую собаку.
Такие озорники выросли. То горшок на столе опрокинут, то ухват спрячут, то из подушки перо выпустят. И под ногами всё вертятся, вертятся, мешают хозяйке Прасковье Ивановне.
Стала она их гнать из избы: играйте, мол, на улице. Озоруйте там сколько влезет. На улице большой беды вам не натворить. А от собак лапами отмашетесь или залезете куда повыше.
Живут медвежата целый день на воле. В лес бежать и не думают. Им Прасковья Ивановна стала как мать-медведица, а изба — берлогой. Если обидит или напугает их кто-нибудь, они сейчас в избу — и прямо к себе под лавку, на тулуп.
Хозяйка спрашивает:
— Вы что там, озорники, опять наделали?
А они молчат, конечно, — сказать не умеют, только друг за друга прячутся да глазами коричневыми хитро посматривают.
Шлёпнет их хорошенько Прасковья Ивановна, знает уж: что-нибудь да натворили. И верно.
Часа не пройдёт — стучатся в окно соседи, жалуются:
— Твои, Ивановна, звери всех цыплят у меня разогнали, по всей деревне собирай их теперь.
Или ещё:
— Овцы в хлев не идут, боятся. Это мишки твои овечек напугали.
Взмолится хозяйка:
— Да скоро ли их от меня кто возьмёт? Нету у меня с ними терпенья.
А в город не так-то легко выбраться. Ехать надо километров шестьдесят.
Если весной ехать — распутица не пускает: не дороги, а реки грязевые. А летом работа держит — тоже не уедешь. Так и живут медвежата.
Пришёл я как-то в Малые Сосны охотиться. Сказали мне, что мишки тут есть. Я и пошёл их поглядеть. Спрашиваю хозяйку Прасковью Ивановну:
— Где твои медвежата?
— Да на воле, — говорит, — балуются.
Выхожу на двор, смотрю во все углы — нет никого.
И вдруг — ох ты! — у меня перед самым носом кирпич летит.
Бац! С крыши свалился.
Отскочил я, гляжу на крышу. Ага! Вон где они сидят! Сидят мишки, делом заняты, разбирают трубу по кирпичику — отвалят кирпич и спустят его по наклону, по тесовой крыше. Ползёт кирпич вниз и шуршит. А медвежата голову набок наклонят и слушают, как шуршит. Нравится им это. Один медвежонок даже язык высунул от такого удовольствия.
Я скорей в избу: спасай, мол, Прасковья Ивановна, трубу-то!
Прогнала она их с крыши и нашлёпала хорошенько.
А в тот же день вечером пришли к ней соседи и тоже жалуются: мишки у трёх домов трубы разобрали, да мало что разобрали, а ещё и в трубы кирпичей навалили. Стали хозяйки днём печи топить, а дым не идёт куда надо, назад в избу валом валит.
Уж ничего не сказала Прасковья Ивановна, а только заплакала.
А как собрался я уходить с охоты, стала она меня просить.
— Сделай, — говорит, — милость, увези хулиганов моих. Сам видишь, каково мне с ними. Пока маленькие были — ребята как ребята. А теперь гляди, что выросло.
Взял я медвежат и повёл в город. Километра два на верёвочке вёл, а до леса дошёл — снял верёвочку. Они леса-то сами боятся, жмутся ко мне, отстать не хотят.
Лес им чужой, страшный.
Так двое суток мы с ними шли. Дошли до города. Тут я их опять на верёвочке повёл.
Собак сколько набежало, ребятишек, да и взрослые тоже останавливаются, смотрят.
Отдал я моих малососненских хулиганов в зоосад, а оттуда их прямо за границу отправили. Обменяли на зебру полосатую — африканскую лошадь.
Однажды охотники принесли из леса двух медвежат. Прасковья Ивановна оставила их у себя, кормила их из соски. Медвежата стали подрастать и сильно баловаться в доме. Хозяйка выпустила их жить во двор, они и там много бед наделали. Пришлось хозяйке просить приезжего человека забрать их в зоопарк.
Медвежата читать
Есть такая деревня, называется Малые Сосны. Малые не потому, что сосны в лесу невелики, а потому, что ближняя деревня зовётся Большие Сосны. В отличие, значит, от той.
В самом непроходимом лесу эти Малые Сосны. Дремучий кругом лес. Ели мхом обросли. Сосны в самом небе ветви раскинули. Осинник в сырых местах, как частокол, наставлен. И вся чаща в трухлявой валежине, в сырости. Не продерёшься через неё. Только лосям длинноногим и ходить тут, через валежник перешагивать.
Принесли охотники после охоты из лесу двух медвежат. Принесли их в деревню, к Прасковье Ивановне в избу, сунули под лавку. Там и стали они жить.
Прасковья Ивановна сама им соски сделала. Взяла две бутылки, тёплого молочка налила и тряпочками заткнула.
Вот и лежат медвежата с бутылками. Спят, посасывают молоко, причмокивают и растут понемногу.
Сначала с тулупа не слезали, а потом и по избе стали ползать, ковылять, кататься — всё подальше да подальше.
Благополучно растут медвежата, ничего себе.
Только раз медвежонок один чуть не помер с перепугу — кур принесли в избу. Мороз был на дворе такой, что вороны на лету замерзали, — вот кур и принесли, чтоб от холода упрятать. А медвежишко выкатился из-под лавки на них посмотреть. Тут петух на него и наскочил. И давай трепать. Да как трепал! И крыльями бил, и клювом, и шпорами порол.
Медвежишко, бедняга, орёт, не знает, что ему и делать, как спасаться. Лапами, как человек, глаза закрывает и орёт. Еле его спасли. Еле его от петуха отняли. На руки взяли, а петух кверху прыгает. Как собака какая. Ещё долбануть хочет.
Дня три после того не сходил с тулупа медвежишко. Думали, уж не подох ли. Да ничего — сошло.
К весне подросли, окрепли медвежата.
А летом уж куда больше кошки стали — с маленькую собаку.
Такие озорники выросли. То горшок на столе опрокинут, то ухват спрячут, то из подушки перо выпустят. И под ногами всё вертятся, вертятся, мешают хозяйке Прасковье Ивановне.
Стала она их гнать из избы: играйте, мол, на улице. Озоруйте там сколько влезет. На улице большой беды вам не натворить. А от собак лапами отмашетесь или залезете куда повыше.
Живут медвежата целый день на воле. В лес бежать и не думают. Им Прасковья Ивановна стала как мать-медведица, а изба — берлогой. Если обидит или напугает их кто-нибудь, они сейчас в избу — и прямо к себе под лавку, на тулуп.
Хозяйка спрашивает:
— Вы что там, озорники, опять наделали?
А они молчат, конечно, — сказать не умеют, только друг за друга прячутся да глазами коричневыми хитро посматривают.
Шлёпнет их хорошенько Прасковья Ивановна, знает уж: что-нибудь да натворили. И верно.
Часа не пройдёт — стучатся в окно соседи, жалуются:
— Твои, Ивановна, звери всех цыплят у меня разогнали, по всей деревне собирай их теперь.
Или ещё:
— Овцы в хлев не идут, боятся. Это мишки твои овечек напугали.
Взмолится хозяйка:
— Да скоро ли их от меня кто возьмёт? Нету у меня с ними терпенья.
А в город не так-то легко выбраться. Ехать надо километров шестьдесят.
Если весной ехать — распутица не пускает: не дороги, а реки грязевые. А летом работа держит — тоже не уедешь. Так и живут медвежата.
Пришёл я как-то в Малые Сосны охотиться. Сказали мне, что мишки тут есть. Я и пошёл их поглядеть. Спрашиваю хозяйку Прасковью Ивановну:
— Где твои медвежата?
— Да на воле, — говорит, — балуются.
Выхожу на двор, смотрю во все углы — нет никого.
И вдруг — ох ты! — у меня перед самым носом кирпич летит.
Бац! С крыши свалился.
Отскочил я, гляжу на крышу. Ага! Вон где они сидят! Сидят мишки, делом заняты, разбирают трубу по кирпичику — отвалят кирпич и спустят его по наклону, по тесовой крыше. Ползёт кирпич вниз и шуршит. А медвежата голову набок наклонят и слушают, как шуршит. Нравится им это. Один медвежонок даже язык высунул от такого удовольствия.
Я скорей в избу: спасай, мол, Прасковья Ивановна, трубу-то!
Прогнала она их с крыши и нашлёпала хорошенько.
А в тот же день вечером пришли к ней соседи и тоже жалуются: мишки у трёх домов трубы разобрали, да мало что разобрали, а ещё и в трубы кирпичей навалили. Стали хозяйки днём печи топить, а дым не идёт куда надо, назад в избу валом валит.
Уж ничего не сказала Прасковья Ивановна, а только заплакала.
А как собрался я уходить с охоты, стала она меня просить.
— Сделай, — говорит, — милость, увези хулиганов моих. Сам видишь, каково мне с ними. Пока маленькие были — ребята как ребята. А теперь гляди, что выросло.
Взял я медвежат и повёл в город. Километра два на верёвочке вёл, а до леса дошёл — снял верёвочку. Они леса-то сами боятся, жмутся ко мне, отстать не хотят.
Лес им чужой, страшный.
Так двое суток мы с ними шли. Дошли до города. Тут я их опять на верёвочке повёл.
Собак сколько набежало, ребятишек, да и взрослые тоже останавливаются, смотрят.
Отдал я моих малососненских хулиганов в зоосад, а оттуда их прямо за границу отправили. Обменяли на зебру полосатую — африканскую лошадь.
Медведь-рыбак
В прошлом году я всю зиму жил на Камчатке. А ведь это самый край нашей Родины. Там я и весну встречал. Интересно начинается камчатская весна, не по-нашему.
Как побегут ручьи, как вскроются камчатские речки, прилетает из Индии красный воробей-чечевица и везде поёт свою песню чистым, флейтовым свистом:
Чавычу видел?
Чавычу видел?
Чавычу видел?
А чавыча — это такая рыба лососёвой породы. И тут-то начинается самое интересное в камчатской весне.
В это самое время вся рыба из океана заходит в речки, в ручьи, чтобы в самых истоках, в проточной пресной воде метать икру.
Идёт рыба табунами, косяками, стаями; рыбы лезут, торопятся, толкаются, — видно, тяжело им: животы у них раздуты, полны икрой или молоками. Иногда они плывут так густо, что нижние по дну ползут, а верхних из воды выпирает.
Ох, как много идёт рыбы!
А говорят, в старину, когда на Камчатке было совсем мало людей, рыба шла ещё гуще. В старинных записях так и сказано, что весло в реках стояло и против течения шло «попом».
Все радуются, галдят. И тоже спрашивают друг друга:
Чавычу видел?
Чавычу видел?
Чавычу видел?
А она изредка проплывёт — эта чавыча — огромный, драгоценный лосось.
Плывёт она по дну среди мелкой рыбы — горбуши. Будто свинья с поросятами по двору проходит.
А через несколько дней вся эта рыба сваливается обратно, в солёную воду. Только уж не косяками, не табунами плывёт она, а вразброд, каждая по-своему. Кто — хвостом вперёд, а кого и по дну катит и выкатывает на берег, как гнилое полешко. Вся рыба еле живая, больная, «снулая». Выметала она икру и обессилела.
И теперь уже по всей Камчатке другие рыбаки орудуют. Кто каркает, кто крякает, кто рычит, кто мяучит.
Дикие рыбаки рыбачат.
Пойду-ка, думаю, в лес, отдохну, да и посмотрю лесных рыбаков. Как-то они с делом справляются. И ушёл далеко-далеко от селения.
* * *
Хорошо весной в лесу! Берёзы распускают свои клейкие листья, стоят прозрачные, будто не деревья, а дымок зелёный. Среди них темнеют плотные ели и высокий можжевельник.
Воздух чистый, лёгкий, еловой смолой пахнет, молодым листом, прелой землёй.
И хор птичий… И флейта поёт, и трель рассыпается, и чеканье, и посвисты.
Солнце печёт вовсю. А тень ещё холодная.
Я подошёл к берегу речки, притаился и сразу увидел рыбака.
Ай да мужик-богатырь! Ростом с воробья. Рыба его в тридцать раз больше.
Это голоногий куличишка рыбачит. Вокруг рыбы бегает, суетится, суетится, клюёт. А рыбу из воды на берег выкинуло — дохлая.
Пищит кулик, ногами семенит.
Потом прилетели две вороны. Спугнули кулика, а сами рыбу не трогают.
Видно, уже поели досыта. Как сели на отмель, так и заснули. Сидят, носатые, глаза закрыли. Налетели чайки с криком, с гамом. Стали потрошить эту рыбину. Одна голова осталась.
Наглотались чайки рыбьего мяса и дальше отправились. А вороны всё спят, не шевелятся.
Как удачно я выбрал место!
Тут у речки крутая излучина, и всё, что поверху плывёт, вода выкидывает на берег.
Пока я тут был, трёх рыб к берегу прибило течением.
Гляжу — с того берега по камням спускается лиса. Паршивая такая. Шерсть клочьями на боках висит — сбрасывает зимнюю шубу Лиса Патрикеевна.
Спустилась она к воде, воровато схватила ближнюю рыбу и спряталась с нею за камень.
Потом опять показалась, облизывается. И вторую рыбу утащила.
Вдруг лай, вой, визг поднялся: прибежали собаки деревенские да как бросятся с обрыва к воде, к лисице. Видно, учуяли её сверху. Лиса берегом, берегом наверх — и в лес. Собаки за ней.
Ну и я ушёл. Кого мне тут ждать?
Ни один зверь теперь не придёт сюда: собачьих следов испугается.
Снова я пошёл по ручьям и по речкам.
Видал, как другая лиса рыбу ела — смаковала. Выедала только спинки.
Ещё крохаля видал большого — с гуся. Он спал среди объедков. До отвалу наглотался рыбы.
А потом я прилёг и заснул незаметно. Разморило меня. Долго ли спал — не знаю. Только вижу сон: будто делаю я какую-то замечательную вещь, не то самолёт, не то молотилку, а может, и башню какую. По порядку видится сон: сначала работал я, потом устал и тоже лёг спать. Лёг и громко-громко захрапел.
И потом во сне соображаю:
«Да как же это так? Ведь я никогда не храплю. Не умею».
И тут у меня всё как-то спуталось. Уж я наполовину проснулся, а сон продолжаю видеть, что будто лежу и храплю.
Знаю, что это неправда. Сержусь даже.
Рассердился, проснулся, открыл глаза. Что за чудо? Храплю. Я даже испугался. Как так? Что такое?
Потом очнулся… Да нет, это не я храплю… И на храп совсем не похоже.
Это кто-то рычит неподалёку, фыркает, плещется.
Поднял я голову. Смотрю — в речке медведь сидит. Здоровенный медведь — старик-камчадал. Вот тебе и сон с храпом!
А ружья у меня нет. Что делать? Убираться надо подобру-поздорову.
Начал я осторожно-осторожно отползать от речки… И вдруг задел за какой-то камень. Камень этот покатился и в воду — плюх! Я так и замер. Лежу не дышу и глаза закрыл. Сейчас задерёт меня медведь. Вот выберется на берег, увидит — и конец.
Долго я лежал, пошелохнуться боялся. Потом слышу: будто всё ладно. Медведь порявкивает на старом месте, ворчит. Неужели он не слышал, как камень плюхнулся в воду?
Глухой он, что ли?
Я осмелел и выглянул из-за кустов. А потом присмотрелся немного и совсем страх забыл. Этот медведь тоже рыбу ловил. И до чего чудно!
Сидит Михайло Иванович по горло в воде, только голова сухая из воды торчит, как пень. Башка у него громадная, мохнатая, с мокрой бородой. Он её то на один бок наклонит, то на другой: рыбу высматривает.
А вода совсем прозрачная, мне медведя всего видно, как он там орудует лапами, и туловище медвежье вижу.
К туловищу шерсть прилипла, и тело у медведя кажется не по голове. Головастый он такой получается. Маленький и головастый.
Сидит этот медведь. И вдруг что-то лапами стал в воде хватать.
Вижу — достаёт рыбу-горбушу. Прикусил он горбушу и… сел на неё.
Зачем это он, я думаю, на рыбу-то сел?
Сел и сидит в воде на рыбе. Да ещё и проверяет лапами: тут ли, под ним ли?
Вот плывёт мимо вторая рыба, и её медведь поймал. Прикусил и тоже на неё садится. А когда садился, так, конечно, привстал. И первую рыбу течением из-под него утащило. Мне-то сверху всё видно, как эта горбуша покатилась по дну. А медведь как рявкнет! Потерялась рыба. Ах ты! Непонятно ему, бедняге, что такое с его запасом делается, куда он девается. Посидит, посидит, да и пощупает лапой под собой: тут ли рыба, не убежала ли? А как схватит новую, опять я вижу: старая выкатилась из-под него и ищи-свищи!
Ведь на самом деле обида какая: теряется рыба, и всё тут!
Долго-долго сидел он на рыбе, ворчал, даже пропустил две рыбины, не решился ловить; я видел, как они проплыли мимо. Потом опять — р-раз! Подцепил лапой горбушу. И опять всё по-старому: нет прежней рыбы.
Я лежу на берегу, хочется мне посмеяться, а смеяться нельзя. Попробуй-ка посмейся! Тут тебя медведь со злости съест вместе с пуговицами.
Громадную сонную чавычу натащило на медведя. Сгрёб он её, кладёт под себя…
Ну, конечно, под ним пусто.
Тут медведь так обиделся, что и чавычу забыл, заревел во всю мочь, прямо как паровоз. Поднялся на дыбы, лапами бьёт по воде, воду сбивает в пену. Ревёт, захлёбывается.
Ну уж тут и я не вытерпел. Как прысну! Как захохочу! Услыхал меня медведь, увидал. Стоит в воде, как человек, на двух лапах, и на меня смотрит.
А мне до того смешно, что я уж ничего не боюсь — хохочу-заливаюсь, руками машу: уходи, мол, дурак, мочи больше нет! Уходи!
И на моё счастье, верно, так и вышло.
Рявкнул медведь, вылез из воды, отряхнулся и ушёл в лес.
А чавычу опять потащило течение.
Медвежонок
Охотники убили трёх медведиц и три выводка медвежат продали в зоопарк.
В зоопарке их всех посадили в одну клетку, бурых, рыжих, черноватых, неодинаковых и мастью, и ростом — кто побольше, кто поменьше. Самый маленький — самый угрюмый.
Сидит в углу, чешет животик, лапу сосёт и всё время ворчит.
А другие весёлые: борются, по клетке лазят, барахтаются, кричат, пыхтят — мохнатые, пузатые, большеголовые, косолапые медвежатки.
Один, хоть и всех перерос, а есть не умеет по-настоящему.
Его служительница соской кормит. В бутылку молока нальёт, тряпку в горлышко сунет и отдаст ему. Он бутылку облапит и сосёт. Никого к себе не подпускает, ворчит. Страшно так!
Другой, черноватый, с белым пятном-нагрудником, всё лазает, карабкается. Полез он по железным прутьям клетки к потолку. Прутья-то скользкие, два вершка пролезет да вершок обратно съедет. Лез, лез, до половины добрался, а дальше никак. Устал. Вовсю лапами работает, визжит со злости, хочется ему на потолок, а ничего не выходит — вниз съезжает.
Придумал. Вцепился зубами в железный прут и висит — лапы отдыхают.
Повисел, отдохнул и сразу до потолка добрался. Потом и по потолку полез, да сорвался, упал и завопил отчаянным голосом.
Прибежала служительница, взяла его на руки, укачивает, гладит. Медвежишка успокоился, учуял в кармане конфету, достал и вместе с бумажкой давай её сосать, причмокивать.
Принесли медвежатам молочной каши. Все на корытце навалились, толкаются, прямо в кашу лезут, огрызаются, чавкают, чмокают, сопят.
Вдруг опять кто-то закричал. Орёт во всё горло — надрывается.
А это тот самый сосун, который по-настоящему есть не умеет. Выбрался он из клетки, когда кашу давали, и полез по метле — у клетки метла стояла.
Полез Миша по метле и вместе с ней свалился. Об пол ушибся, да ещё и палка от метлы ударила.
Лежит, закрыл глаза и вопит. А метлу из лап не выпускает.
Дали ему опять соску.
Медвежата съели кашу, так вывозились, что никакой масти не узнаешь все в каше. Стали полосатые, пятнистые. Поели и снова давай играть.
Захотелось мне купить медвежонка, да нельзя: в зоопарке медвежат не продают.
Медвежата
Есть такая деревня, называется Малые Сосны. Малые не потому, что сосны в лесу невелики, а потому, что ближняя деревня зовётся Большие Сосны. В отличие, значит, от той.
В самом непроходимом лесу эти Малые Сосны. Дремучий кругом лес. Ели мхом обросли. Сосны в самом небе ветви раскинули. Осинник в сырых местах, как частокол, наставлен. И вся чаща в трухлявой валежине, в сырости. Не продерёшься через неё. Только лосям длинноногим и ходить тут, через валежник перешагивать.
Принесли охотники после охоты из лесу двух медвежат. Принесли их в деревню, к Прасковье Ивановне в избу, сунули под лавку. Там и стали они жить.
Прасковья Ивановна сама им соски сделала. Взяла две бутылки, тёплого молочка налила и тряпочками заткнула.
Вот и лежат медвежата с бутылками. Спят, посасывают молоко, причмокивают и растут понемногу.
Сначала с тулупа не слезали, а потом и по избе стали ползать, ковылять, кататься — всё подальше да подальше.
Благополучно растут медвежата, ничего себе.
Только раз медвежонок один чуть не помер с перепугу — кур принесли в избу. Мороз был на дворе такой, что вороны на лету замерзали, — вот кур и принесли, чтоб от холода упрятать. А медвежишко выкатился из-под лавки на них посмотреть. Тут петух на него и наскочил. И давай трепать. Да как трепал! И крыльями бил, и клювом, и шпорами порол.
Медвежишко, бедняга, орёт, не знает, что ему и делать, как спасаться. Лапами, как человек, глаза закрывает и орёт. Еле его спасли. Еле его от петуха отняли. На руки взяли, а петух кверху прыгает. Как собака какая. Ещё долбануть хочет.
Дня три после того не сходил с тулупа медвежишко. Думали, уж не подох ли. Да ничего — сошло.
К весне подросли, окрепли медвежата.
А летом уж куда больше кошки стали — с маленькую собаку.
Такие озорники выросли. То горшок на столе опрокинут, то ухват спрячут, то из подушки перо выпустят. И под ногами всё вертятся, вертятся, мешают хозяйке Прасковье Ивановне.
Стала она их гнать из избы: играйте, мол, на улице. Озоруйте там сколько влезет. На улице большой беды вам не натворить. А от собак лапами отмашетесь или залезете куда повыше.
Живут медвежата целый день на воле. В лес бежать и не думают. Им Прасковья Ивановна стала как мать-медведица, а изба — берлогой. Если обидит или напугает их кто-нибудь, они сейчас в избу — и прямо к себе под лавку, на тулуп.
Хозяйка спрашивает:
— Вы что там, озорники, опять наделали?
А они молчат, конечно, — сказать не умеют, только друг за друга прячутся да глазами коричневыми хитро посматривают.
Шлёпнет их хорошенько Прасковья Ивановна, знает уж: что-нибудь да натворили. И верно.
Часа не пройдёт — стучатся в окно соседи, жалуются:
— Твои, Ивановна, звери всех цыплят у меня разогнали, по всей деревне собирай их теперь.
Или ещё:
— Овцы в хлев не идут, боятся. Это мишки твои овечек напугали.
Взмолится хозяйка:
— Да скоро ли их от меня кто возьмёт? Нету у меня с ними терпенья.
А в город не так-то легко выбраться. Ехать надо километров шестьдесят.
Если весной ехать — распутица не пускает: не дороги, а реки грязевые. А летом работа держит — тоже не уедешь. Так и живут медвежата.
Пришёл я как-то в Малые Сосны охотиться. Сказали мне, что мишки тут есть. Я и пошёл их поглядеть. Спрашиваю хозяйку Прасковью Ивановну:
— Где твои медвежата?
— Да на воле, — говорит, — балуются.
Выхожу на двор, смотрю во все углы — нет никого.
И вдруг — ох ты! — у меня перед самым носом кирпич летит.
Бац! С крыши свалился.
Отскочил я, гляжу на крышу. Ага! Вон где они сидят! Сидят мишки, делом заняты, разбирают трубу по кирпичику — отвалят кирпич и спустят его по наклону, по тесовой крыше. Ползёт кирпич вниз и шуршит. А медвежата голову набок наклонят и слушают, как шуршит. Нравится им это. Один медвежонок даже язык высунул от такого удовольствия.
Я скорей в избу: спасай, мол, Прасковья Ивановна, трубу-то!
Прогнала она их с крыши и нашлёпала хорошенько.
А в тот же день вечером пришли к ней соседи и тоже жалуются: мишки у трёх домов трубы разобрали, да мало что разобрали, а ещё и в трубы кирпичей навалили. Стали хозяйки днём печи топить, а дым не идёт куда надо, назад в избу валом валит.
Уж ничего не сказала Прасковья Ивановна, а только заплакала.
А как собрался я уходить с охоты, стала она меня просить.
— Сделай, — говорит, — милость, увези хулиганов моих. Сам видишь, каково мне с ними. Пока маленькие были — ребята как ребята. А теперь гляди, что выросло.
Взял я медвежат и повёл в город. Километра два на верёвочке вёл, а до леса дошёл — снял верёвочку. Они леса-то сами боятся, жмутся ко мне, отстать не хотят.
Лес им чужой, страшный.
Так двое суток мы с ними шли. Дошли до города. Тут я их опять на верёвочке повёл.
Собак сколько набежало, ребятишек, да и взрослые тоже останавливаются, смотрят.
Отдал я моих малососненских хулиганов в зоосад, а оттуда их прямо за границу отправили. Обменяли на зебру полосатую — африканскую лошадь.
Охотники убили трёх медведиц и три выводка медвежат продали в зоопарк.
В зоопарке их всех посадили в одну клетку, бурых, рыжих, черноватых, неодинаковых и мастью, и ростом — кто побольше, кто поменьше. Самый маленький — самый угрюмый. Сидит в углу, чешет животик, лапу сосёт и всё время ворчит.
А другие весёлые: борются, по клетке лазят, барахтаются, кричат, пыхтят — мохнатые, пузатые, большеголовые, косолапые медвежатки.
Один, хоть и всех перерос, а есть не умеет по-настоящему.
Его служительница соской кормит. В бутылку молока нальёт, тряпку в горлышко сунет и отдаст ему. Он бутылку облапит и сосёт. Никого к себе не подпускает, ворчит. Страшно так!
Другой, черноватый, с белым пятном-нагрудником, всё лазает, карабкается. Полез он по железным прутьям клетки к потолку. Прутья-то скользкие, два вершка пролезет да вершок обратно съедет. Лез, лез, до половины добрался, а дальше никак. Устал. Вовсю лапами работает, визжит со злости, хочется ему на потолок, а ничего не выходит — вниз съезжает. Придумал. Вцепился зубами в железный прут и висит — лапы отдыхают.
Повисел, отдохнул и сразу до потолка добрался. Потом и по потолку полез, да сорвался, упал и завопил отчаянным голосом.
Прибежала служительница, взяла его на руки, укачивает, гладит. Медвежишка успокоился, учуял в кармане конфету, достал и вместе с бумажкой давай её сосать, причмокивать.
Принесли медвежатам молочной каши. Все на корытце навалились, толкаются, прямо в кашу лезут, огрызаются, чавкают, чмокают, сопят.
Вдруг опять кто-то закричал. Орёт во всё горло — надрывается.
А это тот самый сосун, который по-настоящему есть не умеет. Выбрался он из клетки, когда кашу давали, и полез по метле — у клетки метла стояла.
Полез Миша по метле и вместе с ней свалился. Об пол ушибся, да ещё и палка от метлы ударила.
Лежит, закрыл глаза и вопит. А метлу из лап не выпускает.
Дали ему опять соску.
Медвежата съели кашу, так вывозились, что никакой масти не узнаешь — все в каше. Стали полосатые, пятнистые. Поели и снова давай играть.
Захотелось мне купить медвежонка, да нельзя: в зоопарке медвежат не продают.
Евгений Чарушин
Медвежата
Рассказы
Рисунки автора
МЕДВЕЖОНОК
Охотники убили трёх медведиц и три выводка медвежат продали в зоопарк.
В зоопарке их всех посадили в одну клетку — бурых, рыжих, черноватых, неодинаковых и мастью и ростом — кто побольше, кто поменьше.
Самый маленький — самый угрюмый. Сидит в углу, чешет животик, лапу сосёт и всё время ворчит.
А другие весёлые: борются, по клетке лазают, барахтаются, кричат, пыхтят — мохнатые, пузатые, большеголовые, косолапые медвежатки.
Один хоть и всех перерос, а есть не умеет по-настоящему.
Его служительница соской кормит. В бутылку молока нальёт, тряпку в горлышко сунет и отдаст ему. Он бутылку облапит и сосёт. Никого к себе не подпускает, ворчит. Страшно так!
Другой, черноватый, с белым пятном-нагрудником, всё лазает, карабкается. Полез он по железным прутьям клетки к потолку. Прутья-то скользкие — два вершка пролезет, на вершок обратно съедет. Лез, лез, до половины добрался, а дальше — никак. Устал. Вовсю лапами работает, визжит со злости, хочется ему на потолок, а ничего не выходит — вниз съезжает.
Придумал. Вцепился зубами в железный прут и висит — лапы отдыхают.
Повисел, отдохнул и сразу до потолка добрался. Потом и по потолку полез, да сорвался, упал и завопил отчаянным голосом.
Прибежала служительница, взяла его на руки, укачивает, гладит.
Медвежишко успокоился, учуял в кармане конфету, достал и вместе с бумажкой давай её сосать, причмокивать.
Принесли медвежатам молочной каши. Все на корытце навалились, толкаются, прямо в кашу лезут, огрызаются, чавкают, чмокают, сопят.
Вдруг опять кто-то закричал.
Орёт во всё горло, надрывается.
А это тот самый сосун, который по-настоящему есть не умеет. Выбрался он из клетки, когда кашу давали, и полез по метле — у клетки метла стояла.
Полез мишка по метле и вместе с ней свалился. Об пол ушибся, да ещё и палка от метлы его по голове ударила.
Лежит, закрыл глаза и вопит. А метлу из лап не выпускает.
Дали ему опять соску.
Медвежата съели кашу. Так вывозились, что никакой масти не узнаешь — все в каше. Стали полосатые, пятнистые. Поели и снова давай играть.
Захотелось мне купить медвежонка, да нельзя: в зоопарке медвежат не продают.
МЕДВЕЖАТА
Есть такая деревня, называется Малые Сосны. Малые не потому, что сосны в лесу невелики, а потому, что ближняя деревня зовётся Большие Сосны. В отличие, значит, от той.
В самом непроходимом лесу эти Малые Сосны. Дремучий кругом лес. Ели мхом обросли. Сосны в самом небе ветви раскинули. Осинник в сырых местах, как частокол, наставлен. И вся чаща в трухлявой валежине, в сырости. Не продерёшься через неё. Только лосям длинноногим и ходить тут, через валежник перешагивать.
Принесли охотники после охоты из лесу двух медвежат. Принесли их в деревню, к Прасковье Ивановне в избу, сунули под лавку. Там и стали они жить.
Прасковья Ивановна сама им соски сделала. Взяла две бутылки, тёплого молочка налила и тряпочками заткнула.
Вот и лежат медвежата с бутылками. Спят, посасывают молоко, причмокивают и растут понемногу.
Сначала с тулупа не слезали, а потом и по избе стали ползать, ковылять, кататься — всё подальше да подальше.
Благополучно растут медвежата, ничего себе.
Только раз медвежонок один чуть не помер с перепугу — кур принесли в избу. Мороз был на дворе такой, что вороны на лету замерзали, — вот кур и принесли, чтоб от холода упрятать. А медвежишко выкатился из-под лавки на них посмотреть. Тут петух на него и наскочил. И давай трепать. Да как трепал! И крыльями бил, и клювом, и шпорами порол.
Медвежишко, бедняга, орёт, не знает, что ему и делать, как спасаться. Лапами, как человек, глаза закрывает и орёт. Еле его спасли. Еле его от петуха отняли. На руки взяли, а петух кверху прыгает. Как собака какая. Ещё долбануть хочет.
Дня три после того не сходил с тулупа медвежишко. Думали, уж не подох ли. Да ничего — сошло.
К весне подросли, окрепли медвежата.
А летом уж куда больше кошки стали — с маленькую собаку.
Такие озорники выросли. То горшок на столе опрокинут, то ухват спрячут, то из подушки перо выпустят. И под ногами всё вертятся, вертятся, мешают хозяйке Прасковье Ивановне.
Стала она их гнать из избы: играйте, мол, на улице. Озоруйте там сколько влезет. На улице большой беды вам не натворить. А от собак лапами отмашетесь или залезете куда повыше.
Живут медвежата целый день на воле. В лес бежать и не думают. Им Прасковья Ивановна стала как мать-медведица, а изба — берлогой. Если обидит или напугает их кто-нибудь, они сейчас в избу — и прямо к себе под лавку, на тулуп.
Хозяйка спрашивает:
— Вы что там, озорники, опять наделали?
А они молчат, конечно, — сказать не умеют, только друг за друга прячутся да глазами коричневыми хитро посматривают.
Шлёпнет их хорошенько Прасковья Ивановна, знает уж: что-нибудь да натворили. И верно.
Часа не пройдёт — стучатся в окно соседи, жалуются:
— Твои, Ивановна, звери всех цыплят у меня разогнали, по всей деревне собирай их теперь.
Или ещё:
— Овцы в хлев не идут, боятся. Это мишки твои овечек напугали.
Взмолится, хозяйка:
— Да скоро ли их от меня кто возьмёт? Нету у меня с ними терпенья.
А в город не так-то легко выбраться. Ехать надо километров шестьдесят.
Если весной ехать — распутица не пускает: не дороги, а реки грязевые. А летом работа держит — тоже не уедешь. Так и живут медвежата.
Пришёл я как-то в Малые Сосны охотиться. Сказали мне, что мишки тут есть. Я и пошёл их поглядеть. Спрашиваю хозяйку Прасковью Ивановну:
— Где твои медвежата?
— Да на воле, — говорит, — балуются.
Выхожу на двор, смотрю во все углы — нет никого.
И вдруг — ох ты! — у меня перед самым носом кирпич летит.
Бац! С крыши свалился.
Отскочил я, гляжу на крышу. Ага! Вон где они сидят! Сидят мишки, делом заняты, разбирают трубу по кирпичику — отвалят кирпич и спустят его по наклону, по тесовой крыше. Ползёт кирпич вниз и шуршит. А медвежата голову набок наклонят и слушают, как шуршит. Нравится им это. Один медвежонок даже язык высунул от такого удовольствия.
Я скорей в избу: спасай, мол, Прасковья Ивановна, трубу-то!
Прогнала она их с крыши и нашлёпала хорошенько.
А в тот же день вечером пришли к ней соседи и тоже жалуются: мишки у трёх домов трубы разобрали, да мало что разобрали, а ещё и в трубы кирпичей навалили. Стали хозяйки днём печи топить, а дым не идёт куда надо, назад в избу валом валит.
Уж ничего не сказала Прасковья Ивановна, а только заплакала.
А как собрался я уходить с охоты, стала она меня просить.
— Сделай, — говорит, — милость, увези хулиганов моих. Сам видишь, каково мне с ними. Пока маленькие были — ребята как ребята. А теперь гляди, что выросло.
Взял я медвежат и повёл в город. Километра два на верёвочке вёл, а до леса дошёл — снял верёвочку. Они леса-то сами боятся, жмутся ко мне, отстать не хотят.
Лес им чужой, страшный.
Так двое суток мы с ними шли. Дошли до города. Тут я их опять на верёвочке повёл.
Собак сколько набежало, ребятишек, да и взрослые тоже останавливаются, смотрят.
Отдал я моих малососненских хулиганов в зоосад, а оттуда их прямо за границу отправили. Обменяли на зебру полосатую — африканскую лошадь.
Оглавление
Книга «Волчишко» — это сборник рассказов о животных, написанных для детей Евгением Чарушеным.
Содержание
- Волчишко
- Медвежонок
- Олешки
Рассказ «Волчишко» читать онлайн
Жил в лесу волчишко с матерью.
Вот как-то раз ушла мать на охоту.
А волчишку поймал человек, сунул его в мешок и принёс в город. Посреди комнаты мешок положил.
Долго не шевелился мешок. Потом забарахтался в нём волчишко и вылез. В одну сторону посмотрел — испугался: человек сидит, на него смотрит.
В другую сторону посмотрел — чёрный кот фыркает, пыжится, самого себя вдвое толще, еле стоит. А рядом пёс зубы скалит.
Совсем забоялся волчишко. Полез в мешок обратно, да не влезть — лежит пустой мешок на полу, как тряпка.
А кот пыжился, пыжился да как зашипит! Прыгнул на стол, блюдце свалил. Разбилось блюдце.
Пёс залаял.
Человек закричал громко: «Ха! Ха! Ха! Ха!»
Забился волчишко под кресло и там стал жить-дрожать.
Кресло посреди комнаты стоит.
Кот со спинки кресла вниз посматривает.
Пёс вокруг кресла бегает.
Человек в кресле сидит — дымит.
А волчишко еле жив под креслом.
Ночью человек уснул, и пёс уснул, и кот зажмурился.
Коты — они не спят, а только дремлют.
Вылез волчишко осмотреться.
Походил, походил, понюхал, а потом сел и завыл.
Пёс залаял. Кот на стол прыгнул. Человек на кровати сел. Замахал руками, закричал. А волчишко опять под кресло залез. Стал тихонечко там жить.
Утром ушёл человек. Молока налил в плошку. Стали кот с собакой молоко лакать.
Вылез из-под кресла волчишко, подполз к двери, а дверь- то открыта!
Из двери на лестницу, с лестницы на улицу, с улицы по мосту, с моста в огород, из огорода в поле.
А за полем стоит лес. А в лесу мать-волчиха. Обнюхались, обрадовались и дальше побежали по лесу.
А теперь волчишко вот каким стал волком.
Рассказ «Медвежонок» читать онлайн
В трёх областях охотники убили трёх медведиц и три выводка медвежат продали в зоопарк.
В зоопарке их всех посадили в одну клетку, бурых, рыжих, черноватых, неодинаковых и мастью, и ростом — кто побольше, кто поменьше. Самый маленький — самый угрюмый.
Сидит в углу, чешет животик, лапу сосёт и всё время ворчит.
А другие весёлые: борются, по клетке лазят, барахтаются, кричат, пыхтят — мохнатые, пузатые, большеголовые, косолапые медвежатки.
Один, хоть и всех перерос, а есть не умеет по-настоящему.
Его служительница соской кормит. В бутылку молока нальёт, тряпку в горлышко сунет и отдаст ему. Он бутылку облапит и сосёт. Никого к себе не подпускает, ворчит. Страшно так!
Другой, черноватый, с белым пятном-нагрудником, всё лазает, карабкается. 
Полез он по железным прутьям клетки к потолку. Прутья-то скользкие, два вершка пролезет да вершок обратно съедет. Лез, лез, до половины добрался, а дальше никак. Устал. Вовсю лапами работает, визжит со злости, хочется ему на потолок, а ничего не выходит — вниз съезжает.
Придумал. Вцепился зубами в железный прут и висит — лапы отдыхают.
Повисел, отдохнул и сразу до потолка добрался. Потом и по потолку полез, да сорвался, упал и завопил отчаянным голосом.
Прибежала служительница, взяла его на руки, укачивает, гладит. Медвежишка успокоился, учуял в кармане конфету, достал и вместе с бумажкой давай её сосать, причмокивать.
Принесли медвежатам молочной каши. Все на корытце навалились, толкаются, прямо в кашу лезут, огрызаются, чавкают, чмокают, сопят.
Вдруг опять кто-то закричал. Орёт во всё горло — надрывается.
А это тот самый сосун, который по-настоящему есть не умеет. Выбрался он из клетки, когда кашу давали, и полез по метле — у клетки метла стояла.
Полез Миша по метле и вместе с ней свалился. Об пол ушибся, да ещё и палка от метлы ударила.
Лежит, закрыл глаза и вопит. А метлу из лап не выпускает.
Дали ему опять соску.
Медвежата съели кашу, так вывозились, что никакой масти не узнаешь все в каше. Стали полосатые, пятнистые. Поели и снова давай играть.
Захотелось мне купить медвежонка, да нельзя: в зоопарке медвежат не продают.
Рассказ «Олешки» читать онлайн
Привезли в зоосад двух олешков. Маленьких, ростом с козу.
Назывались они «мунджак» и родом были из Индии.
У оленя рога с развилиной, а самка безрогая.
Глаза у обоих большие, чёрные и с ресницами, как у человека.
Совсем людей не боялись олешки, тыкались холодными носами в руки — корм выпрашивали. И очень любили, когда у них за ушами чешут.
Однажды увидел я — завешена их клетка брезентом, и брезент прибит гвоздями по бокам, чтобы народ его не отворачивал.
— Зачем, — спрашиваю, — завесили оленей?
— Олениха объягнилась!
Ну, я не вытерпел, всё-таки посмотрел за брезент.
И увидел: два маленьких-маленьких, жёлтых с белыми пятнами олешка — не больше кошки ростом — стоят и на меня глазами и ушами наставились.
Ножки — тонкие, вроде карандашей, передние в коленях сходятся, а у земли разошлись в стороны.
Лупоглазые, глупые олешки.
Смотрели они, смотрели, испугались и повернулись ко мне задом.
А олениха, всегда ласковая, вдруг бросилась на меня и стукнулась безрогим лбом о решётку.
Долго я не был в зоосаду.
Прихожу — в клетке не четверо, а трое.
Вырос оленёнок, ростом с мать уже, рога шишками на лбу прорастают, а шкура всё ещё ребячья — жёлтая в белых пятнышках.
— А где же другой? — спрашиваю.
— А как сняли брезент с клетки, дал ему кто-то конфетку, он конфетку съел и к утру издох.
Слабенький был олешек.
