Рассказ чехова где человек лгал и притворялся

На самом краю села Мироносицкого, в сарае старосты Прокофия расположились на ночлег запоздавшие охотники. Их было только двое: ветеринарный врач Иван Иваныч и учитель гимназии Буркин. У Ивана Иваныча была довольно странная, двойная фамилия — Чимша-Гималайский, которая совсем не шла ему, и его во всей губернии звали просто по имени и отчеству; он жил около города на конском заводе и приехал теперь на охоту, чтобы подышать чистым воздухом. Учитель же гимназии Буркин каждое лето гостил у графов П. и в этой местности давно уже был своим человеком.

Не спали. Иван Иваныч, высокий, худощавый старик с длинными усами, сидел снаружи у входа и курил трубку; его освещала луна. Буркин лежал внутри на сене, и его не было видно в потёмках.

Рассказывали разные истории. Между прочим говорили о том, что жена старосты, Мавра, женщина здоровая и не глупая, во всю свою жизнь нигде не была дальше своего родного села, никогда не видела ни города, ни железной дороги, а в последние десять лет всё сидела за печью и только по ночам выходила на улицу.

— Что же тут удивительного! — сказал Буркин. — Людей, одиноких по натуре, которые, как рак-отшельник или улитка, стараются уйти в свою скорлупу, на этом свете не мало. Быть может, тут явление атавизма, возвращение к тому времени, когда предок человека не был ещё общественным животным и жил одиноко в своей берлоге, а может быть, это просто одна из разновидностей человеческого характера, — кто знает? Я не естественник и не моё дело касаться подобных вопросов; я только хочу сказать, что такие люди, как Мавра, явление не редкое. Да вот, недалеко искать, месяца два назад умер у нас в городе некий Беликов, учитель греческого языка, мой товарищ. Вы о нём слышали, конечно. Он был замечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и непременно в тёплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он всё время прятал его в поднятый воротник. Он носил тёмные очки, фуфайку, уши закладывал ватой, и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать верх. Одним словом, у этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, своё отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни.

— О, как звучен, как прекрасен греческий язык! — говорил он со сладким выражением; и, как бы в доказательство своих слов, прищурив глаз и подняв палец, произносил: — Антропос!^[2]

И мысль свою Беликов также старался запрятать в футляр. Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь. Когда в циркуляре запрещалось ученикам выходить на улицу после девяти часов вечера или в какой-нибудь статье запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, определённо; запрещено — и баста. В разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то недосказанное и смутное. Когда в городе разрешали драматический кружок, или читальню, или чайную, то он покачивал головой и говорил тихо:

— Оно, конечно, так-то так, всё это прекрасно, да как бы чего не вышло.

Всякого рода нарушения, уклонения, отступления от правил приводили его в уныние, хотя, казалось бы, какое ему дело? Если кто из товарищей опаздывал на молебен, или доходили слухи о какой-нибудь проказе гимназистов, или видели классную даму поздно вечером с офицером, то он очень волновался и всё говорил, как бы чего не вышло. А на педагогических советах он просто угнетал нас своею осторожностью, мнительностью и своими чисто футлярными соображениями насчёт того, что вот-де в мужской и женской гимназиях молодёжь ведёт себя дурно, очень шумит в классах, — ах, как бы не дошло до начальства, ах, как бы чего не вышло, — и что если б из второго класса исключить Петрова, а из четвёртого — Егорова, то было бы очень хорошо. И что же? Своими вздохами, нытьём, своими тёмными очками на бледном, маленьком лице, — знаете, маленьком лице, как у хорька, — он давил нас всех, и мы уступали, сбавляли Петрову и Егорову балл по поведению, сажали их под арест и в конце концов исключали и Петрова, и Егорова. Было у него странное обыкновение — ходить по нашим квартирам. Придёт к учителю, сядет и молчит и как будто что-то высматривает. Посидит, этак, молча, час-другой и уйдёт. Это называлось у него «поддерживать добрые отношения с товарищами», и, очевидно, ходить к нам и сидеть было для него тяжело, и ходил он к нам только потому, что считал своею товарищескою обязанностью. Мы, учителя, боялись его. И даже директор боялся. Вот подите же, наши учителя народ всё мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однако же этот человечек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город! Наши дамы по субботам домашних спектаклей не устраивали, боялись, как бы он не узнал; и духовенство стеснялось при нём кушать скоромное и играть в карты. Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять — пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Боятся громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, боятся помогать бедным, учить грамоте…

Иван Иваныч, желая что-то сказать, кашлянул, но сначала закурил трубку, поглядел на луну и потом уже сказал с расстановкой:

— Да. Мыслящие, порядочные, читают и Щедрина, и Тургенева, разных там Боклей^[3] и прочее, а вот подчинились же, терпели… То-то вот оно и есть.

— Беликов жил в том же доме, где и я, — продолжал Буркин, — в том же этаже, дверь против двери, мы часто виделись, и я знал его домашнюю жизнь. И дома та же история: халат, колпак, ставни, задвижки, целый ряд всяких запрещений, ограничений, и — ах, как бы чего не вышло! Постное есть вредно, а скоромное нельзя, так как, пожалуй, скажут, что Беликов не исполняет постов, и он ел судака на коровьем масле, — пища не постная, но и нельзя сказать, чтобы скоромная. Женской прислуги он не держал из страха, чтобы о нём не думали дурно, а держал повара Афанасия, старика лет шестидесяти, нетрезвого и полоумного, который когда-то служил в денщиках и умел кое-как стряпать. Этот Афанасий стоял обыкновенно у двери, скрестив руки, и всегда бормотал одно и то же, с глубоким вздохом:

— Много уж их нынче развелось!

Спальня у Беликова была маленькая, точно ящик, кровать была с пологом. Ложась спать, он укрывался с головой; было жарко, душно, в закрытые двери стучался ветер, в печке гудело; слышались вздохи из кухни, вздохи зловещие…

И ему было страшно под одеялом. Он боялся, как бы чего не вышло, как бы его не зарезал Афанасий, как бы не забрались воры, и потом всю ночь видел тревожные сны, а утром, когда мы вместе шли в гимназию, был скучен, бледен, и было видно, что многолюдная гимназия, в которую он шёл, была страшна, противна всему существу его и что идти рядом со мной ему, человеку по натуре одинокому, было тяжко.

— Очень уж шумят у нас в классах, — говорил он, как бы стараясь отыскать объяснения своему тяжёлому чувству. — Ни на что не похоже.

И этот учитель греческого языка, этот человек в футляре, можете себе представить, едва не женился.

Иван Иваныч быстро оглянулся в сарай и сказал:

— Шутите!

— Да, едва не женился, как это ни странно. Назначили к нам нового учителя истории и географии, некоего Коваленко, Михаила Саввича, из хохлов. Приехал он не один, а с сестрой Варенькой. Он молодой, высокий, смуглый, с громадными руками, и по лицу видно, что говорит басом, и в самом деле, голос как из бочки: бу-бу-бу… А она уже не молодая, лет тридцати, но тоже высокая, стройная, чернобровая, краснощёкая, — одним словом, не девица, а мармелад, и такая разбитная, шумная, всё поёт малороссийские романсы и хохочет. Чуть что, так и зальётся голосистым смехом: ха-ха-ха! Первое, основательное знакомство с Коваленками у нас, помню, произошло на именинах у директора. Среди суровых, напряжённо скучных педагогов, которые и на именины-то ходят по обязанности, вдруг видим, новая Афродита возродилась из пены: ходит подбоченясь, хохочет, поёт, пляшет… Она спела с чувством «Виют витры», потом ещё романс, и ещё, и всех нас очаровала, — всех, даже Беликова. Он подсел к ней и сказал, сладко улыбаясь:

— Малороссийский язык своею нежностью и приятною звучностью напоминает древнегреческий.

Это польстило ей, и она стала рассказывать ему с чувством и убедительно, что в Гадячском уезде у неё есть хутор, а на хуторе живёт мамочка, и там такие груши, такие дыни, такие кабаки! У хохлов тыквы называются кабаками, а кабаки шинками, и варят у них борщ с красненькими и с синенькими «такой вкусный, такой вкусный, что просто — ужас!»

Слушали мы, слушали, и вдруг всех нас осенила одна и та же мысль.

— А хорошо бы их поженить, — тихо сказала мне директорша.

Мы все почему-то вспомнили, что наш Беликов не женат, и нам теперь казалось странным, что мы до сих пор как-то не замечали, совершенно упускали из виду такую важную подробность в его жизни. Как вообще он относится к женщине, как он решает для себя этот насущный вопрос? Раньше это не интересовало нас вовсе; быть может, мы не допускали даже и мысли, что человек, который во всякую погоду ходит в калошах и спит под пологом, может любить.

— Ему давно уже за сорок, а ей тридцать… — пояснила свою мысль директорша. — Мне кажется, она бы за него пошла.

Чего только не делается у нас в провинции от скуки, сколько ненужного, вздорного! И это потому, что совсем не делается то, что нужно. Ну вот к чему нам вдруг понадобилось женить этого Беликова, которого даже и вообразить нельзя было женатым? Директорша, инспекторша и все наши гимназические дамы ожили, даже похорошели, точно вдруг увидели цель жизни. Директорша берёт в театре ложу, и смотрим — в её ложе сидит Варенька с этаким веером, сияющая, счастливая, и рядом с ней Беликов, маленький, скрюченный, точно его из дому клещами вытащили. Я даю вечеринку, и дамы требуют, чтобы я непременно пригласил и Беликова и Вареньку. Одним словом, заработала машина. Оказалось, что Варенька не прочь была замуж. Жить ей у брата было не очень-то весело, только и знали, что по целым дням спорили и ругались. Вот вам сцена: идёт Коваленко по улице, высокий, здоровый верзила, в вышитой сорочке, чуб из-под фуражки падает на лоб; в одной руке пачка книг, в другой толстая суковатая палка. За ним идёт сестра, тоже с книгами.

— Да ты же, Михайлик, этого не читал! — спорит она громко. — Я же тебе говорю, клянусь, ты не читал же этого вовсе!

— А я тебе говорю, что читал! — кричит Коваленко, гремя палкой по тротуару.

— Ах же, боже ж мой, Минчик! Чего же ты сердишься, ведь у нас же разговор принципиальный.

— А я тебе говорю, что я читал! — кричит ещё громче Коваленко.

А дома, как кто посторонний, так и перепалка. Такая жизнь, вероятно, наскучила, хотелось своего угла, да и возраст принять во внимание; тут уж перебирать некогда, выйдешь за кого угодно, даже за учителя греческого языка. И то сказать, для большинства наших барышень за кого ни выйти, лишь бы выйти. Как бы ни было, Варенька стала оказывать нашему Беликову явную благосклонность.

А Беликов? Он и к Коваленку ходил так же, как к нам. Придёт к нему, сядет и молчит. Он молчит, а Варенька поёт ему «Виют витры», или глядит на него задумчиво своими тёмными глазами, или вдруг зальётся:

— Ха-ха-ха!

В любовных делах, а особенно в женитьбе, внушение играет большую роль. Все — и товарищи, и дамы — стали уверять Беликова, что он должен жениться, что ему ничего больше не остаётся в жизни, как жениться; все мы поздравляли его, говорили с важными лицами разные пошлости, вроде того-де, что брак есть шаг серьёзный; к тому же Варенька была недурна собой, интересна, она была дочь статского советника и имела хутор, а главное, это была первая женщина, которая отнеслась к нему ласково, сердечно, — голова у него закружилась, и он решил, что ему в самом деле нужно жениться.

— Вот тут бы и отобрать у него калоши и зонтик, — проговорил Иван Иваныч.

— Представьте, это оказалось невозможным. Он поставил у себя на столе портрет Вареньки и всё ходил ко мне и говорил о Вареньке, о семейной жизни, о том, что брак есть шаг серьёзный, часто бывал у Коваленков, но образа жизни не изменил нисколько. Даже наоборот, решение жениться подействовало на него как-то болезненно, он похудел, побледнел и, казалось, ещё глубже ушёл в свой футляр.

— Варвара Саввишна мне нравится, — говорил он мне со слабой кривой улыбочкой, — и я знаю, жениться необходимо каждому человеку, но… всё это, знаете ли, произошло как-то вдруг… Надо подумать.

— Что же тут думать? — говорю ему. — Женитесь, вот и всё.

— Нет, женитьба — шаг серьёзный, надо сначала взвесить предстоящие обязанности, ответственность… чтобы потом чего не вышло. Это меня так беспокоит, я теперь все ночи не сплю. И, признаться, я боюсь: у неё с братом какой-то странный образ мыслей, рассуждают они как-то, знаете ли, странно, и характер очень бойкий. Женишься, а потом, чего доброго, попадёшь в какую-нибудь историю.

И он не делал предложения, всё откладывал, к великой досаде директорши и всех наших дам; всё взвешивал предстоящие обязанности и ответственность, и между тем почти каждый день гулял с Варенькой, быть может, думал, что это так нужно в его положении, и приходил ко мне, чтобы поговорить о семейной жизни. И, по всей вероятности, в конце концов он сделал бы предложение и совершился бы один из тех ненужных, глупых браков, каких у нас от скуки и от нечего делать совершаются тысячи, если бы вдруг не произошёл kolossalische Skandal. Нужно сказать, что брат Вареньки, Коваленко, возненавидел Беликова с первого же дня знакомства и терпеть его не мог.

— Не понимаю, — говорил он нам, пожимая плечами, — не понимаю, как вы перевариваете этого фискала, эту мерзкую рожу. Эх, господа, как вы можете тут жить! Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? Вы чинодралы, у вас не храм науки, а управа благочиния, и кислятиной воняет, как в полицейской будке. Нет, братцы, поживу с вами ещё немного и уеду к себе на хутор, и буду там раков ловить и хохлят учить. Уеду, а вы оставайтесь тут со своим Иудой, нехай вин лопне.

Или он хохотал, хохотал до слёз, то басом, то тонким писклявым голосом, и спрашивал меня, разводя руками:

— Шо он у меня сидить? Шо ему надо? Сидить и смотрить.

Он даже название дал Беликову «глитай абож паук».^[4] И, понятно, мы избегали говорить с ним о том, что сестра его Варенька собирается за «абож паука». И когда однажды директорша намекнула ему, что хорошо бы пристроить его сестру за такого солидного, всеми уважаемого человека, как Беликов, то он нахмурился и проворчал:

— Не моё это дело. Пускай она выходит хоть за гадюку, а я не люблю в чужие дела мешаться.

Теперь слушайте, что дальше. Какой-то проказник нарисовал карикатуру: идёт Беликов в калошах, в подсученных брюках, под зонтом, и с ним под руку Варенька; внизу подпись: «влюблённый антропос». Выражение схвачено, понимаете ли, удивительно. Художник, должно быть, проработал не одну ночь, так как все учителя мужской и женской гимназий, учителя семинарии, чиновники, — все получили по экземпляру. Получил и Беликов. Карикатура произвела на него самое тяжёлое впечатление.

Выходим мы вместе из дому, — это было как раз первое мая, воскресенье, и мы все, учителя и гимназисты, условились сойтись у гимназии и потом вместе идти пешком за город в рощу, — выходим мы, а он зелёный, мрачнее тучи.

— Какие есть нехорошие, злые люди! — проговорил он, и губы у него задрожали.

Мне даже жалко его стало. Идём, и вдруг, можете себе представить, катит на велосипеде Коваленко, а за ним Варенька, тоже на велосипеде, красная, заморённая, но весёлая, радостная.

— А мы, — кричит она, — вперёд едем! Уже ж такая хорошая погода, такая хорошая, что просто ужас!

И скрылись оба. Мой Беликов из зелёного стал белым и точно оцепенел. Остановился и смотрит на меня…

— Позвольте, что же это такое? — спросил он. — Или, быть может, меня обманывает зрение? Разве преподавателям гимназии и женщинам прилично ездить на велосипеде?

— Что же тут неприличного? — сказал я. — И пусть катаются себе на здоровье.

— Да как же можно? — крикнул он, изумляясь моему спокойствию. — Что вы говорите?!

И он был так поражён, что не захотел идти дальше и вернулся домой.

На другой день он всё время нервно потирал руки и вздрагивал, и было видно по лицу, что ему нехорошо. И с занятий ушёл, что случилось с ним первый раз в жизни. И не обедал. А под вечер оделся потеплее, хотя на дворе стояла совсем летняя погода, и поплёлся к Коваленкам. Вареньки не было дома, застал он только брата.

— Садитесь, покорнейше прошу, — проговорил Коваленко холодно и нахмурил брови; лицо у него было заспанное, он только что отдыхал после обеда и был сильно не в духе.

Беликов посидел молча минут десять и начал:

— Я к вам пришёл, чтоб облегчить душу. Мне очень, очень тяжело. Какой-то пасквилянт нарисовал в смешном виде меня и ещё одну особу, нам обоим близкую. Считаю долгом уверить вас, что я тут ни при чём… Я не подавал никакого повода к такой насмешке, — напротив же, всё время вёл себя как вполне порядочный человек.

Коваленко сидел, надувшись, и молчал. Беликов подождал немного и продолжал тихо, печальным голосом:

— И ещё я имею кое-что сказать вам. Я давно служу, вы же только ещё начинаете службу, и я считаю долгом, как старший товарищ, предостеречь вас. Вы катаетесь на велосипеде, а эта забава совершенно неприлична для воспитателя юношества.

— Почему же? — спросил Коваленко басом.

— Да разве тут надо ещё объяснять, Михаил Саввич, разве это не понятно? Если учитель едет на велосипеде, то что же остаётся ученикам? Им остаётся только ходить на головах! И раз это не разрешено циркулярно, то и нельзя. Я вчера ужаснулся! Когда я увидел вашу сестрицу, то у меня помутилось в глазах. Женщина или девушка на велосипеде — это ужасно!

— Что же собственно вам угодно?

— Мне угодно только одно — предостеречь вас, Михаил Саввич. Вы — человек молодой, у вас впереди будущее, надо вести себя очень, очень осторожно, вы же так манкируете, ох, как манкируете! Вы ходите в вышитой сорочке, постоянно на улице с какими-то книгами, а теперь вот ещё велосипед. О том, что вы и ваша сестрица катаетесь на велосипеде, узнает директор, потом дойдёт до попечителя… Что же хорошего?

— Что я и сестра катаемся на велосипеде, никому нет до этого дела! — сказал Коваленко и побагровел. — А кто будет вмешиваться в мои домашние и семейные дела, того я пошлю к чертям собачьим.

Беликов побледнел и встал.

— Если вы говорите со мной таким тоном, то я не могу продолжать, — сказал он. — И прошу вас никогда так не выражаться в моём присутствии о начальниках. Вы должны с уважением относиться к властям.

— А разве я говорил что дурное про властей? — спросил Коваленко, глядя на него со злобой. — Пожалуйста, оставьте меня в покое. Я честный человек и с таким господином, как вы, не желаю разговаривать. Я не люблю фискалов.

Беликов нервно засуетился и стал одеваться быстро, с выражением ужаса на лице. Ведь это первый раз в жизни он слышал такие грубости.

— Можете говорить, что вам угодно, — сказал он, выходя из передней на площадку лестницы. — Я должен только предупредить вас: быть может, нас слышал кто-нибудь, и, чтобы не перетолковали нашего разговора и чего-нибудь не вышло, я должен буду доложить господину директору содержание нашего разговора… в главных чертах. Я обязан это сделать.

— Доложить? Ступай, докладывай!

Коваленко схватил его сзади за воротник и пихнул, и Беликов покатился вниз по лестнице, гремя своими калошами. Лестница была высокая, крутая, но он докатился донизу благополучно; встал и потрогал себя за нос: целы ли очки? Но как раз в то время, когда он катился по лестнице, вошла Варенька и с нею две дамы; они стояли внизу и глядели — и для Беликова это было ужаснее всего. Лучше бы, кажется, сломать себе шею, обе ноги, чем стать посмешищем; ведь теперь узнает весь город, дойдёт до директора, попечителя, — ах, как бы чего не вышло! — нарисуют новую карикатуру, и кончится всё это тем, что прикажут подать в отставку…

Когда он поднялся, Варенька узнала его и, глядя на его смешное лицо, помятое пальто, калоши, не понимая, в чём дело, полагая, что это он упал сам нечаянно, не удержалась и захохотала на весь дом:

— Ха-ха-ха!

И этим раскатистым, заливчатым «ха-ха-ха» завершилось всё: и сватовство, и земное существование Беликова. Уже он не слышал, что говорила Варенька, и ничего не видел. Вернувшись к себе домой, он прежде всего убрал со стола портрет, а потом лёг и уже больше не вставал.

Дня через три пришёл ко мне Афанасий и спросил, не надо ли послать за доктором, так как-де с барином что-то делается. Я пошёл к Беликову. Он лежал под пологом, укрытый одеялом, и молчал; спросишь его, а он только да или нет — и больше ни звука. Он лежит, а возле бродит Афанасий, мрачный, нахмуренный, и вздыхает глубоко; а от него водкой, как из кабака.

Через месяц Беликов умер. Хоронили мы его все, то есть обе гимназии и семинария. Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже весёлое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала! И как бы в честь его во время похорон была пасмурная, дождливая погода, и все мы были в калошах и с зонтами. Варенька тоже была на похоронах и, когда гроб опускали в могилу, всплакнула. Я заметил, что хохлушки только плачут или хохочут, среднего же настроения у них не бывает.

Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие. Когда мы возвращались с кладбища, то у нас были скромные постные физиономии; никому не хотелось обнаружить этого чувства удовольствия, — чувства, похожего на то, какое мы испытывали давно-давно, ещё в детстве, когда старшие уезжали из дому и мы бегали по саду час-другой, наслаждаясь полною свободой. Ах, свобода, свобода! Даже намёк, даже слабая надежда на её возможность даёт душе крылья, не правда ли?

Вернулись мы с кладбища в добром расположении. Но прошло не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещённая циркулярно, но и не разрешённая вполне; не стало лучше. И в самом деле, Беликова похоронили, а сколько ещё таких человеков в футляре осталось, сколько их ещё будет!

— То-то вот оно и есть, — сказал Иван Иваныч и закурил трубку.

— Сколько их ещё будет! — повторил Буркин.

Учитель гимназии вышел из сарая. Это был человек небольшого роста, толстый, совершенно лысый, с чёрной бородой чуть не по пояс; и с ним вышли две собаки.

— Луна-то, луна! — сказал он, глядя вверх.

Была уже полночь. Направо видно было всё село, длинная улица тянулась далеко, вёрст на пять. Всё было погружено в тихий, глубокий сон; ни движения, ни звука, даже не верится, что в природе может быть так тихо. Когда в лунную ночь видишь широкую сельскую улицу с её избами, стогами, уснувшими ивами, то на душе становится тихо; в этом своём покое, укрывшись в ночных тенях от трудов, забот и горя, она кротка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звёзды смотрят на неё ласково и с умилением и что зла уже нет на земле и всё благополучно. Налево с края села начиналось поле; оно было видно далеко, до горизонта, и во всю ширь этого поля, залитого лунным светом, тоже ни движения, ни звука.

— То-то вот оно и есть, — повторил Иван Иваныч. — А разве то, что мы живём в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт — разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор — разве это не футляр? Вот если желаете, то я расскажу вам одну очень поучительную историю.

— Нет, уж пора спать, — сказал Буркин. — До завтра!

Оба пошли в сарай и легли на сене. И уже оба укрылись и задремали, как вдруг послышались лёгкие шаги: туп, туп… Кто-то ходил недалеко от сарая; пройдёт немного и остановится, а через минуту опять: туп, туп… Собаки заворчали.

— Это Мавра ходит, — сказал Буркин.

Шаги затихли.

— Видеть и слышать, как лгут, — проговорил Иван Иваныч, поворачиваясь на другой бок, — и тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и всё это из-за куска хлеба, из-за тёплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, — нет, больше жить так невозможно!

— Ну, уж это вы из другой оперы, Иван Иваныч, — сказал учитель. — Давайте спать.

И минут через десять Буркин уже спал. А Иван Иваныч всё ворочался с боку на бок и вздыхал, а потом встал, опять вышел наружу и, севши у дверей, закурил трубочку.

• Полный текст
• Письмо к ученому соседу
• Радость
• Загадочная натура
• Смерть чиновника
• Толстый и тонкий
• Экзамен на чин
• Хирургия
• Хамелеон
• Надлежащие меры
• Маска
• Дачники
• Лошадиная фамилия
• Унтер Пришибеев
• Тапер
• Тоска
• Переполох
• Анюта
• Ведьма
• Шуточка
• Мечты
• Ванька
• Письмо
• Мальчики
• Спать хочется
• Неприятность
• Скучная история
• Скрипка Ротшильда
• Анна на шее
• Человек в футляре
• Крыжовник
• О любви
• Дама с собачкой
• Невеста
• Примечания

Человек в футляре

Про­слу­шать рас­сказ32:04

На самом краю села Миро­но­сиц­кого, в сарае ста­ро­сты Про­ко­фия, рас­по­ло­жи­лись на ноч­лег запоз­дав­шие охот­ники. Их было только двое: вете­ри­нар­ный врач Иван Ива­ныч и учи­тель гим­на­зии Бур­кин. У Ивана Ива­ныча была довольно стран­ная, двой­ная фами­лия – Чимша-Гима­лай­ский, кото­рая совсем не шла ему, и его во всей губер­нии звали про­сто по имени и отче­ству; он жил около города на кон­ском заводе и при­е­хал теперь на охоту, чтобы поды­шать чистым воз­ду­хом. Учи­тель же гим­на­зии Бур­кин каж­дое лето гостил у гра­фов П. и в этой мест­но­сти давно уже был своим человеком.

Не спали. Иван Ива­ныч, высо­кий худо­ща­вый ста­рик с длин­ными усами, сидел сна­ружи у входа и курил трубку; его осве­щала луна. Бур­кин лежал внутри на сене, и его не было видно в потемках.

Рас­ска­зы­вали раз­ные исто­рии. Между про­чим, гово­рили о том, что жена ста­ро­сты, Мавра, жен­щина здо­ро­вая и неглу­пая, во всю свою жизнь нигде не была дальше сво­его род­ного села, нико­гда не видела ни города, ни желез­ной дороги, а в послед­ние десять лет все сидела за печью и только по ночам выхо­дила на улицу.

– Что же тут уди­ви­тель­ного! – ска­зал Бур­кин. – Людей, оди­но­ких по натуре, кото­рые, как рак-отшель­ник или улитка, ста­ра­ются уйти в свою скор­лупу, на этом свете немало. Быть может, тут явле­ние ата­визма, воз­вра­ще­ние к тому вре­мени, когда пре­док чело­века не был еще обще­ствен­ным живот­ным и жил оди­ноко в своей бер­логе, а может быть, это про­сто одна из раз­но­вид­но­стей чело­ве­че­ского харак­тера, – кто знает? Я не есте­ствен­ник, и не мое дело касаться подоб­ных вопро­сов; я только хочу ска­зать, что такие люди, как Мавра, явле­ние не ред­кое. Да вот, неда­леко искать, месяца два назад умер у нас в городе некий Бели­ков, учи­тель гре­че­ского языка, мой това­рищ. Вы о нем слы­шали, конечно. Он был заме­ча­те­лен тем, что все­гда, даже в очень хоро­шую погоду, выхо­дил в кало­шах и с зон­ти­ком и непре­менно в теп­лом пальто на вате. И зон­тик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и когда выни­мал перо­чин­ный нож, чтобы очи­нить каран­даш, то и нож у него был в чехоль­чике; и лицо, каза­лось, тоже было в чехле, так как он все время пря­тал его в под­ня­тый ворот­ник. Он носил тем­ные очки, фуфайку, уши закла­ды­вал ватой, и когда садился на извоз­чика, то при­ка­зы­вал под­ни­мать верх. Одним сло­вом, у этого чело­века наблю­да­лось посто­ян­ное и непре­одо­ли­мое стрем­ле­ние окру­жить себя обо­лоч­кой, создать себе, так ска­зать, футляр, кото­рый уеди­нил бы его, защи­тил бы от внеш­них вли­я­ний. Дей­стви­тель­ность раз­дра­жала его, пугала, дер­жала в посто­ян­ной тре­воге, и, быть может, для того, чтобы оправ­дать эту свою робость, свое отвра­ще­ние к насто­я­щему, он все­гда хва­лил про­шлое и то, чего нико­гда не было; и древ­ние языки, кото­рые он пре­по­да­вал, были для него, в сущ­но­сти, те же калоши и зон­тик, куда он пря­тался от дей­стви­тель­ной жизни.

– О, как зву­чен, как пре­кра­сен гре­че­ский язык! – гово­рил он со слад­ким выра­же­нием; и, как бы в дока­за­тель­ство своих слов, при­щу­ри­вал глаза и, под­няв палец, про­из­но­сил: – Антропос!

И мысль свою Бели­ков также ста­рался запря­тать в футляр.

Для него были ясны только цир­ку­ляры и газет­ные ста­тьи, в кото­рых запре­ща­лось что-нибудь. Когда в цир­ку­ляре запре­ща­лось уче­ни­кам выхо­дить на улицу после девяти часов вечера или в какой-нибудь ста­тье запре­ща­лась плот­ская любовь, то это было для него ясно, опре­де­ленно; запре­щено – и баста. В раз­ре­ше­нии же и поз­во­ле­нии скры­вался для него все­гда эле­мент сомни­тель­ный, что-то недо­ска­зан­ное и смут­ное. Когда в городе раз­ре­шали дра­ма­ти­че­ский кру­жок, или читальню, или чай­ную, то он пока­чи­вал голо­вой и гово­рил тихо:

– Оно, конечно, так-то так, все это пре­красно, да как бы чего не вышло.

Вся­кого рода нару­ше­ния, укло­не­ния, отступ­ле­ния от пра­вил при­во­дили его в уны­ние, хотя, каза­лось бы, какое ему дело? Если кто из това­ри­щей опаз­ды­вал на моле­бен, или дохо­дили слухи о какой-нибудь про­казе гим­на­зи­стов, или видели класс­ную даму поздно вече­ром с офи­це­ром, то он очень вол­но­вался и все гово­рил, как бы чего не вышло. А на педа­го­ги­че­ских сове­тах он про­сто угне­тал нас своею осто­рож­но­стью, мни­тель­но­стью и сво­ими чисто футляр­ными сооб­ра­же­ни­ями насчет того, что вот-де в муж­ской и жен­ской гим­на­зиях моло­дежь ведет себя дурно, очень шумит в клас­сах, – ах, как бы не дошло до началь­ства, ах, как бы чего не вышло, – и что если б из вто­рого класса исклю­чить Пет­рова, а из чет­вер­того – Его­рова, то было бы очень хорошо. И что же? Сво­ими вздо­хами, нытьем, сво­ими тем­ными очками на блед­ном, малень­ком лице, – зна­ете, малень­ком лице, как у хорька, – он давил нас всех, и мы усту­пали, сбав­ляли Пет­рову и Его­рову балл по пове­де­нию, сажали их под арест и в конце кон­цов исклю­чали и Пет­рова и Его­рова. Было у него стран­ное обык­но­ве­ние – ходить по нашим квар­ти­рам. При­дет к учи­телю, сядет и мол­чит, и как будто что-то высмат­ри­вает. Поси­дит этак, молча, час-дру­гой и уйдет. Это назы­ва­лось у него «под­дер­жи­вать доб­рые отно­ше­ния с това­ри­щами», и, оче­видно, ходить к нам и сидеть было для него тяжело, и ходил он к нам только потому, что счи­тал это своею това­ри­ще­скою обя­зан­но­стью. Мы, учи­теля, боя­лись его. И даже дирек­тор боялся. Вот подите же, наши учи­теля народ всё мыс­ля­щий, глу­боко поря­доч­ный, вос­пи­тан­ный на Тур­ге­неве и Щед­рине, однако же этот чело­ве­чек, ходив­ший все­гда в кало­шах и с зон­ти­ком, дер­жал в руках всю гим­на­зию целых пят­на­дцать лет! Да что гим­на­зию? Весь город! Наши дамы по суб­бо­там домаш­них спек­так­лей не устра­и­вали, боя­лись, как бы он не узнал; и духо­вен­ство стес­ня­лось при нем кушать ско­ром­ное и играть в карты. Под вли­я­нием таких людей, как Бели­ков, за послед­ние десять – пят­на­дцать лет в нашем городе стали бояться всего. Боятся громко гово­рить, посы­лать письма, зна­ко­миться, читать книги, боятся помо­гать бед­ным, учить грамоте…

Иван Ива­ныч, желая что-то ска­зать, каш­ля­нул, но сна­чала заку­рил трубку, погля­дел на луну и потом уже ска­зал с расстановкой:

– Да. Мыс­ля­щие, поря­доч­ные, читают и Щед­рина, и Тур­ге­нева, раз­ных там Боклей и про­чее, а вот под­чи­ни­лись же, тер­пели… То-то вот оно и есть.

– Бели­ков жил в том же доме, где и я, – про­дол­жал Бур­кин, – в том же этаже, дверь про­тив двери, мы часто виде­лись, и я знал его домаш­нюю жизнь. И дома та же исто­рия: халат, кол­пак, ставни, задвижки, целый ряд вся­ких запре­ще­ний, огра­ни­че­ний, и – ах, как бы чего не вышло. Пост­ное есть вредно, а ско­ром­ное нельзя, так как, пожа­луй, ска­жут, что Бели­ков не испол­няет постов, и он ел судака на коро­вьем масле, – пища не пост­ная, но и нельзя ска­зать чтобы ско­ром­ная. Жен­ской при­слуги он не дер­жал из страха, чтобы о нем не думали дурно, а дер­жал повара Афа­на­сия, ста­рика лет шести­де­сяти, нетрез­вого и поло­ум­ного, кото­рый когда-то слу­жил в ден­щи­ках и умел кое-как стря­пать. Этот Афа­на­сий стоял обык­но­венно у двери, скре­стив руки, и все­гда бор­мо­тал одно и то же с глу­бо­ким вздохом:

– Много уж их нынче развелось!

Спальня у Бели­кова была малень­кая, точно ящик, кро­вать была с поло­гом. Ложась спать, он укры­вался с голо­вой; было жарко, душно, в закры­тые двери сту­чался ветер, в печке гудело; слы­ша­лись вздохи из кухни, вздохи зловещие…

И ему было страшно под оде­я­лом. Он боялся, как бы чего не вышло, как бы его не заре­зал Афа­на­сий, как бы не забра­лись воры, и потом всю ночь видел тре­вож­ные сны, а утром, когда мы вме­сте шли в гим­на­зию, был ску­чен, бле­ден, и было видно, что мно­го­люд­ная гим­на­зия, в кото­рую он шел, была страшна, про­тивна всему суще­ству его и что идти рядом со мной ему, чело­веку по натуре оди­но­кому, было тяжко.

– Очень уж шумят у нас в клас­сах, – гово­рил он, как бы ста­ра­ясь отыс­кать объ­яс­не­ние сво­ему тяже­лому чув­ству. – Ни на что не похоже.

И этот учи­тель гре­че­ского языка, этот чело­век в футляре, можете себе пред­ста­вить, едва не женился.

Иван Ива­ныч быстро огля­нулся в сарай и сказал:

– Шутите!

– Да, едва не женился, как это ни странно. Назна­чили к нам нового учи­теля исто­рии и гео­гра­фии, неко­его Кова­ленко, Миха­ила Сав­вича, из хох­лов. При­е­хал он не один, а с сест­рой Варень­кой. Он моло­дой, высо­кий, смуг­лый, с гро­мад­ными руками, и по лицу видно, что гово­рит басом, и в самом деле, голос как из бочки: бу-бу-бу… А она уже не моло­дая, лет трид­цати, но тоже высо­кая, строй­ная, чер­но­бро­вая, крас­но­ще­кая, – одним сло­вом, не девица, а мар­ме­лад, и такая раз­бит­ная, шум­ная, все поет мало­рос­сий­ские романсы и хохо­чет. Чуть что, так и зальется голо­си­стым сме­хом: ха-ха-ха! Пер­вое, осно­ва­тель­ное зна­ком­ство с Кова­лен­ками у нас, помню, про­изо­шло на име­ни­нах у дирек­тора. Среди суро­вых, напря­женно скуч­ных педа­го­гов, кото­рые и на име­нины-то ходят по обя­зан­но­сти, вдруг видим, новая Афро­дита воз­ро­ди­лась из пены: ходит, под­бо­че­нясь, хохо­чет, поет, пля­шет… Она спела с чув­ством «Виют витры», потом еще романс, и еще, и всех нас оча­ро­вала, – всех, даже Бели­кова. Он под­сел к ней и ска­зал, сладко улыбаясь:

– Мало­рос­сий­ский язык своею неж­но­стью и при­ят­ною звуч­но­стью напо­ми­нает древнегреческий.

Это польстило ей, и она стала рас­ска­зы­вать ему с чув­ством и убе­ди­тельно, что в Гадяч­ском уезде у нее есть хутор, а на хуторе живет мамочка, и там такие груши, такие дыни, такие кабаки! У хох­лов тыквы назы­вают каба­ками, а кабаки шин­ками, и варят у них борщ с крас­нень­кими и с синень­кими «такой вкус­ный, такой вкус­ный, что про­сто – ужас!».

Слу­шали мы, слу­шали, и вдруг всех нас осе­нила одна и та же мысль.

– А хорошо бы их поже­нить, – тихо ска­зала мне директорша.

Мы все почему-то вспом­нили, что наш Бели­ков не женат, и нам теперь каза­лось стран­ным, что мы до сих пор как-то не заме­чали, совер­шенно упус­кали из виду такую важ­ную подроб­ность в его жизни. Как вообще он отно­сится к жен­щине, как он решает для себя этот насущ­ный вопрос? Раньше это не инте­ре­со­вало нас вовсе; быть может, мы не допус­кали даже и мысли, что чело­век, кото­рый во вся­кую погоду ходит в кало­шах и спит под поло­гом, может любить.

– Ему давно уже за сорок, а ей трид­цать… – пояс­нила свою мысль дирек­торша. – Мне кажется, она бы за него пошла.

Чего только не дела­ется у нас в про­вин­ции от скуки, сколько ненуж­ного, вздор­ного! И это потому, что совсем не дела­ется то, что нужно. Ну вот к чему нам вдруг пона­до­би­лось женить этого Бели­кова, кото­рого даже и вооб­ра­зить нельзя было жена­тым? Дирек­торша, инспек­торша и все наши гим­на­зи­че­ские дамы ожили, даже похо­ро­шели, точно вдруг уви­дели цель жизни. Дирек­торша берет в театре ложу, и смот­рим – в ее ложе сидит Варенька с эта­ким вее­ром, сия­ю­щая, счаст­ли­вая, и рядом с ней Бели­ков, малень­кий, скрю­чен­ный, точно его из дому кле­щами выта­щили. Я даю вече­ринку, и дамы тре­буют, чтобы я непре­менно при­гла­сил и Бели­кова и Вареньку. Одним сло­вом, зара­бо­тала машина. Ока­за­лось, что Варенька не прочь была замуж. Жить ей у брата было не очень-то весело, только и знали, что по целым дням спо­рила и руга­лись. Вот вам сцена: идет Кова­ленко по улице, высо­кий, здо­ро­вый вер­зила, в выши­той сорочке, чуб из-под фуражки падает на лоб; в одной руке пачка книг, в дру­гой тол­стая суко­ва­тая палка. За ним идет сестра, тоже с книгами.

– Да ты же, Михай­лик, этого не читал! – спо­рит она громко. – Я же тебе говорю, кля­нусь, ты не читал же этого вовсе!

– А я тебе говорю, что читал! – кри­чит Кова­ленко, гремя пал­кой по тротуару.

– Ах же, боже ж мой, Мин­чик! Чего же ты сер­дишься, ведь у нас же раз­го­вор принципиальный.

– А я тебе говорю, что я читал! – кри­чит еще громче Коваленко.

А дома, как кто посто­рон­ний, так и пере­палка. Такая жизнь, веро­ятно, наску­чила, хоте­лось сво­его угла, да и воз­раст при­нять во вни­ма­ние: тут уж пере­би­рать неко­гда, вый­дешь за кого угодно, даже за учи­теля гре­че­ского языка. И то ска­зать, для боль­шин­ства наших бары­шень за кого ни выйти, лишь бы выйти. Как бы ни было, Варенька стала ока­зы­вать нашему Бели­кову явную благосклонность.

А Бели­ков? Он и к Кова­ленку ходил так же, как к нам. При­дет к нему, сядет и мол­чит. Он мол­чит, а Варенька поет ему «Виют витры», или гля­дит на него задум­чиво сво­ими тем­ными гла­зами, или вдруг зальется:

– Ха-ха-ха!

В любов­ных делах, а осо­бенно в женитьбе, вну­ше­ние играет боль­шую роль. Все – и това­рищи и дамы – стали уве­рять Бели­кова, что он дол­жен жениться, что ему ничего больше не оста­ется в жизни, как жениться; все мы поздрав­ляли его, гово­рили с важ­ными лицами раз­ные пош­ло­сти, вроде того-де, что брак есть шаг серьез­ный; к тому же Варенька была недурна собой, инте­ресна, она была дочь стат­ского совет­ника и имела хутор, а глав­ное, это была пер­вая жен­щина, кото­рая отнес­лась к нему лас­ково, сер­дечно, – голова у него закру­жи­лась, и он решил, что ему в самом деле нужно жениться.

– Вот тут бы и отобрать у него калоши и зон­тик, – про­го­во­рил Иван Иваныч.

– Пред­ставьте, это ока­за­лось невоз­мож­ным. Он поста­вил у себя на столе порт­рет Вареньки и все ходил ко мне и гово­рил о Вареньке, о семей­ной жизни, о том, что брак есть шаг серьез­ный, часто бывал у Кова­лен­ков, но образа жизни не изме­нил нисколько. Даже наобо­рот, реше­ние жениться подей­ство­вало на него как-то болез­ненно, он поху­дел, поблед­нел и, каза­лось, еще глубже ушел в свой футляр.

– Вар­вара Сав­вишна мне нра­вится, – гово­рил он мне со сла­бой кри­вой улы­боч­кой, – и я знаю, жениться необ­хо­димо каж­дому чело­веку, но… все это, зна­ете ли, про­изо­шло как-то вдруг… Надо подумать.

– Что же тут думать? – говорю ему. – Жени­тесь, вот и все.

– Нет, женитьба – шаг серьез­ный, надо сна­чала взве­сить пред­сто­я­щие обя­зан­но­сти, ответ­ствен­ность… чтобы потом чего не вышло. Это меня так бес­по­коит, я теперь все ночи не сплю. И, при­знаться, я боюсь: у нее с бра­том какой-то стран­ный образ мыс­лей, рас­суж­дают они как-то, зна­ете ли, странно, и харак­тер очень бой­кий. Женишься, а потом, чего доб­рого, попа­дешь в какую-нибудь историю.

И он не делал пред­ло­же­ния, все откла­ды­вал, к вели­кой досаде дирек­торши и всех наших дам; все взве­ши­вал пред­сто­я­щие обя­зан­но­сти и ответ­ствен­ность и между тем почти каж­дый день гулял с Варень­кой, быть может, думал, что это так нужно в его поло­же­нии, и при­хо­дил ко мне, чтобы пого­во­рить о семей­ной жизни. И, по всей веро­ят­но­сти, в конце кон­цов он сде­лал бы пред­ло­же­ние, и совер­шился бы один из тех ненуж­ных, глу­пых бра­ков, каких у нас от скуки и от нечего делать совер­ша­ются тысячи, если бы вдруг не про­изо­шел kolossalische Skandal. Нужно ска­зать, что брат Вареньки, Кова­ленко, воз­не­на­ви­дел Бели­кова с пер­вого же дня зна­ком­ства и тер­петь его не мог.

– Не пони­маю, – гово­рил он нам, пожи­мая пле­чами, – не пони­маю, как вы пере­ва­ри­ва­ете этого фис­кала, эту мерз­кую рожу. Эх, гос­пода, как вы можете тут жить! Атмо­сфера у вас уду­ша­ю­щая, пога­ная. Разве вы педа­гоги, учи­теля? Вы чино­дралы, у вас не храм науки, а управа бла­го­чи­ния, и кис­ля­ти­ной воняет, как в поли­цей­ской будке. Нет, братцы, поживу с вами еще немного и уеду к себе на хутор, и буду там раков ловить и хох­лят учить. Уеду, а вы оста­вай­тесь тут со своим Иудой, нехай вин лопне.

Или он хохо­тал, хохо­тал до слез то басом, то тон­ким писк­ля­вым голо­сом и спра­ши­вал меня, раз­водя руками:

– Шо он у меня сидить? Шо ему надо? Сидить и смотрить.

Он даже назва­ние дал Бели­кову «гли­тай, абож паук». И, понятно, мы избе­гали гово­рить с ним о том, что сестра его Варенька соби­ра­ется за «абож паука». И когда одна­жды дирек­торша намек­нула ему, что хорошо бы при­стро­ить его сестру за такого солид­ного, всеми ува­жа­е­мого чело­века, как Бели­ков, то он нахму­рился и проворчал:

– Не мое это дело. Пус­кай она выхо­дит хоть за гадюку, а я не люблю в чужие дела мешаться.

Теперь слу­шайте, что дальше. Какой-то про­каз­ник нари­со­вал кари­ка­туру: идет Бели­ков в кало­шах, в под­су­чен­ных брю­ках, под зон­том, и с ним под руку Варенька; внизу под­пись: «Влюб­лен­ный антро­пос». Выра­же­ние схва­чено, пони­ма­ете ли, удивительно.

Худож­ник, должно быть, про­ра­бо­тал не одну ночь, так как все учи­теля муж­ской и жен­ской гим­на­зий, учи­теля семи­на­рии, чинов­ники – все полу­чили по экзем­пляру. Полу­чил и Бели­ков. Кари­ка­тура про­из­вела на него самое тяже­лое впечатление.

Выхо­дим мы вме­сте из дому, – это было как раз пер­вое мая, вос­кре­се­нье, и мы все, учи­теля и гим­на­зи­сты, усло­ви­лись сой­тись у гим­на­зии и потом вме­сте идти пеш­ком за город в рощу, – выхо­дим мы, а он зеле­ный, мрач­нее тучи.

– Какие есть нехо­ро­шие, злые люди! – про­го­во­рил он, и губы у него задрожали.

Мне даже жалко его стало. Идем, и вдруг, можете себе пред­ста­вить, катит на вело­си­педе Кова­ленко, а за ним Варенька, тоже на вело­си­педе, крас­ная, замо­рен­ная, но весе­лая, радостная.

– А мы, – кри­чит она, – впе­ред едем! Уже ж такая хоро­шая погода, такая хоро­шая, что про­сто ужас!

И скры­лись оба. Мой Бели­ков из зеле­ного стал белым и точно оце­пе­нел. Оста­но­вился и смот­рит на меня…

– Поз­вольте, что же это такое? – спро­сил он. – Или, быть может, меня обма­ны­вает зре­ние? Разве пре­по­да­ва­те­лям гим­на­зии и жен­щи­нам при­лично ездить на велосипеде?

– Что же тут непри­лич­ного? – ска­зал я. – И пусть ката­ются себе на здоровье.

– Да как же можно? – крик­нул он, изум­ля­ясь моему спо­кой­ствию. – Что вы говорите?!

И он был так пора­жен, что не захо­тел идти дальше и вер­нулся домой.

На дру­гой день он все время нервно поти­рал руки и вздра­ги­вал, и было видно по лицу, что ему нехо­рошо. И с заня­тий ушел, что слу­чи­лось с ним пер­вый раз в жизни. И не обе­дал. А под вечер оделся потеп­лее, хотя на дворе сто­яла совсем лет­няя погода, и поплелся к Кова­лен­кам. Вареньки не было дома, застал он только брата.

– Сади­тесь, покор­нейше прошу, – про­го­во­рил Кова­ленко холодно и нахму­рил брови; лицо у него было заспан­ное, он только что отды­хал после обеда и был сильно не в духе.

Бели­ков поси­дел молча минут десять и начал:

– Я к вам при­шел, чтоб облег­чить душу. Мне очень, очень тяжело. Какой-то паск­ви­лянт нари­со­вал в смеш­ном виде меня и еще одну особу, нам обоим близ­кую. Счи­таю дол­гом уве­рить вас, что я тут ни при чем… Я не пода­вал ника­кого повода к такой насмешке, – напро­тив же, все время вел себя как вполне поря­доч­ный человек.

Кова­ленко сидел, надув­шись, и мол­чал. Бели­ков подо­ждал немного и про­дол­жал тихо, печаль­ным голосом:

– И еще я имею кое-что ска­зать вам. Я давно служу, вы же только еще начи­на­ете службу, и я счи­таю дол­гом, как стар­ший това­рищ, предо­сте­речь вас. Вы ката­е­тесь на вело­си­педе, а эта забава совер­шенно непри­лична для вос­пи­та­теля юношества.

– Почему же? – спро­сил Кова­ленко басом.

– Да разве тут надо еще объ­яс­нять, Михаил Сав­вич, разве это не понятно? Если учи­тель едет на вело­си­педе, то что же оста­ется уче­ни­кам? Им оста­ется только ходить на голо­вах! И раз это не раз­ре­шено цир­ку­лярно, то и нельзя. Я вчера ужас­нулся! Когда я уви­дел вашу сест­рицу, то у меня пому­ти­лось в гла­зах. Жен­щина или девушка на вело­си­педе – это ужасно!

– Что же, соб­ственно, вам угодно?

– Мне угодно только одно – предо­сте­речь вас, Михаил Сав­вич. Вы – чело­век моло­дой, у вас впе­реди буду­щее, надо вести себя очень, очень осто­рожно, вы же так ман­ки­ру­ете, ох, как ман­ки­ру­ете! Вы ходите в выши­той сорочке, посто­янно на улице с какими-то кни­гами, а теперь вот еще вело­си­пед. О том, что вы и ваша сест­рица ката­е­тесь на вело­си­педе, узнает дирек­тор, потом дой­дет до попе­чи­теля… Что же хорошего?

– Что я и сестра ката­емся на вело­си­педе, никому нет до этого дела! – ска­зал Кова­ленко и побаг­ро­вел. – А кто будет вме­ши­ваться в мои домаш­ние и семей­ные дела, того я пошлю к чер­тям собачьим.

Бели­ков поблед­нел и встал.

– Если вы гово­рите со мной таким тоном, то я не могу про­дол­жать, – ска­зал он. – И прошу вас нико­гда так не выра­жаться в моем при­сут­ствии о началь­ни­ках. Вы должны с ува­же­нием отно­ситься к властям.

– А разве я гово­рил что дур­ное про вла­стей? – спро­сил Кова­ленко, глядя на него со зло­бой. – Пожа­луй­ста, оставьте меня в покое. Я чест­ный чело­век и с таким гос­по­ди­ном, как вы, не желаю раз­го­ва­ри­вать. Я не люблю фискалов.

Бели­ков нервно засу­е­тился и стал оде­ваться быстро, с выра­же­нием ужаса на лице. Ведь это пер­вый раз в жизни он слы­шал такие грубости.

– Можете гово­рить, что вам угодно, – ска­зал он, выходя из перед­ней на пло­щадку лест­ницы. – Я дол­жен только пре­ду­пре­дить вас: быть может, нас слы­шал кто-нибудь, и чтобы не пере­тол­ко­вали нашего раз­го­вора и чего-нибудь не вышло, я дол­жен буду доло­жить гос­по­дину дирек­тору содер­жа­ние нашего раз­го­вора… в глав­ных чер­тах. Я обя­зан это сделать.

– Доло­жить? Сту­пай докладывай!

Кова­ленко схва­тил его сзади за ворот­ник и пих­нул, и Бели­ков пока­тился вниз по лест­нице, гремя сво­ими кало­шами. Лест­ница была высо­кая, кру­тая, но он дока­тился донизу бла­го­по­лучно; встал и потро­гал себя за нос: целы ли очки? Но как раз в то время, когда он катился по лест­нице, вошла Варенька и с нею две дамы; они сто­яли внизу и гля­дели – и для Бели­кова это было ужас­нее всего. Лучше бы, кажется, сло­мать себе шею, обе ноги, чем стать посме­ши­щем: ведь теперь узнает весь город, дой­дет до дирек­тора, попе­чи­теля, – ах, как бы чего не вышло! – нари­суют новую кари­ка­туру, и кон­чится все это тем, что при­ка­жут подать в отставку…

Когда он под­нялся, Варенька узнала его и, глядя на его смеш­ное лицо, помя­тое пальто, калоши, не пони­мая, в чем дело, пола­гая, что это он упал сам неча­янно, не удер­жа­лась и захо­хо­тала на весь дом:

– Ха-ха-ха!

И этим рас­ка­ти­стым, залив­ча­тым «ха-ха-ха» завер­ши­лось все: и сва­тов­ство, и зем­ное суще­ство­ва­ние Бели­кова. Уже он не слы­шал, что гово­рила Варенька, и ничего не видел. Вер­нув­шись к себе домой, он прежде всего убрал со стола порт­рет, а потом лег и уже больше не вставал.

Дня через три при­шел ко мне Афа­на­сий и спро­сил, не надо ли послать за док­то­ром, так как-де с бари­ном что-то дела­ется. Я пошел к Бели­кову. Он лежал под поло­гом, укры­тый оде­я­лом, и мол­чал; спро­сишь его, а он только да или нет – и больше ни звука. Он лежит, а возле бро­дит Афа­на­сий, мрач­ный, нахму­рен­ный, и взды­хает глу­боко; а от него вод­кой, как из кабака.

Через месяц Бели­ков умер. Хоро­нили мы его все, то есть обе гим­на­зии и семи­на­рия. Теперь, когда он лежал в гробу, выра­же­ние у него было крот­кое, при­ят­ное, даже весе­лое, точно он был рад, что нако­нец его поло­жили в футляр, из кото­рого он уже нико­гда не вый­дет. Да, он достиг сво­его иде­ала! И как бы в честь его, во время похо­рон была пас­мур­ная, дожд­ли­вая погода, и все мы были в кало­шах и с зон­тами. Варенька тоже была на похо­ро­нах и, когда гроб опус­кали в могилу, всплак­нула. Я заме­тил, что хох­лушки только пла­чут или хохо­чут, сред­него же настро­е­ния у них не бывает.

При­зна­юсь, хоро­нить таких людей, как Бели­ков, это боль­шое удо­воль­ствие. Когда мы воз­вра­ща­лись с клад­бища, то у нас были скром­ные, пост­ные физио­но­мии; никому не хоте­лось обна­ру­жить этого чув­ства удо­воль­ствия, – чув­ства, похо­жего на то, какое мы испы­ты­вали давно-давно, еще в дет­стве, когда стар­шие уез­жали из дому и мы бегали по саду час-дру­гой, насла­жда­ясь пол­ною сво­бо­дой. Ах, сво­бода, сво­бода! Даже намек, даже сла­бая надежда на ее воз­мож­ность дает душе кры­лья, не правда ли?

Вер­ну­лись мы с клад­бища в доб­ром рас­по­ло­же­нии. Но про­шло не больше недели, и жизнь потекла по-преж­нему такая же суро­вая, уто­ми­тель­ная, бес­тол­ко­вая, жизнь, не запре­щен­ная цир­ку­лярно, но и не раз­ре­шен­ная вполне; не стало лучше. И в самом деле, Бели­кова похо­ро­нили, а сколько еще таких чело­ве­ков в футляре оста­лось, сколько их еще будет!

– То-то вот оно и есть, – ска­зал Иван Ива­ныч и заку­рил трубку.

– Сколько их еще будет! – повто­рил Буркин.

Учи­тель гим­на­зии вышел из сарая. Это был чело­век неболь­шого роста, тол­стый, совер­шенно лысый, с чер­ной боро­дой чуть не по пояс; и с ним вышли две собаки.

– Луна-то, луна! – ска­зал он, глядя вверх.

Была уже пол­ночь. Направо видно было все село, длин­ная улица тяну­лась далеко, верст на пять. Все было погру­жено в тихий, глу­бо­кий сон; ни дви­же­ния, ни звука, даже не верится, что в при­роде может быть так тихо. Когда в лун­ную ночь видишь широ­кую сель­скую улицу с ее избами, сто­гами, уснув­шими ивами, то на душе ста­но­вится тихо; в этом своем покое, укрыв­шись в ноч­ных тенях от тру­дов, забот и горя, она кротка, печальна, пре­красна, и кажется, что и звезды смот­рят на нее лас­ково и с уми­ле­нием, и что зла уже нет на земле, и все бла­го­по­лучно. Налево с края села начи­на­лось поле; оно было видно далеко, до гори­зонта, и во всю ширь этого поля, зали­того лун­ным све­том, тоже ни дви­же­ния, ни звука.

– То-то вот оно и есть, – повто­рил Иван Ива­ныч. – А разве то, что мы живем в городе в духоте, в тес­ноте, пишем ненуж­ные бумаги, играем в винт, – разве это не футляр? А то, что мы про­во­дим всю жизнь среди без­дель­ни­ков, сутяг, глу­пых, празд­ных жен­щин, гово­рим и слу­шаем раз­ный вздор – разве это не футляр? Вот если жела­ете, то я рас­скажу вам одну очень поучи­тель­ную историю.

– Нет, уж пора спать, – ска­зал Бур­кин. – До завтра.

Оба пошли в сарай и легли на сене. И уже оба укры­лись и задре­мали, как вдруг послы­ша­лись лег­кие шаги: туп, туп… Кто-то ходил неда­леко от сарая; прой­дет немного и оста­но­вится, а через минуту опять: туп, туп… Собаки заворчали.

– Это Мавра ходит, – ска­зал Буркин.

Шаги затихли.

– Видеть и слы­шать, как лгут, – про­го­во­рил Иван Ива­ныч, пово­ра­чи­ва­ясь на дру­гой бок, – и тебя же назы­вают дура­ком за то, что ты тер­пишь эту ложь; сно­сить обиды, уни­же­ния, не сметь открыто заявить, что ты на сто­роне чест­ных, сво­бод­ных людей, и самому лгать, улы­баться, и все это из-за куска хлеба, из-за теп­лого угла, из-за какого-нибудь чинишка, кото­рому грош цена, – нет, больше жить так невозможно!

– Ну, уж это вы из дру­гой оперы, Иван Ива­ныч, – ска­зал учи­тель. – Давайте спать.

И минут через десять Бур­кин уже спал. А Иван Ива­ныч все воро­чался с боку на бок и взды­хал, а потом встал, опять вышел наружу и, севши у две­рей, заку­рил трубочку.

1898

Скачать обзор:

«Человек в футляре» (1898) — первый рассказ в «маленькой трилогии», включающей также «Крыжовник» и «О любви». Все три рассказа объединяет тема — «футлярная» жизнь, в каждом произведении автор описывает один из ее вариантов.

Время и место событий

О чем произведение? Очень кратко

Учитель гимназии Беликов боялся всего, что не соответствовало предписанным правилам, распоряжениям начальства. Он боялся внешних влияний — дождя и солнца, поэтому всегда ходил в галошах, с зонтиком и в темных очках. Беликов с его осторожностью странным образом влиял на жизнь всего города. Люди с оглядкой на него боялись читать, устраивать домашние спектакли, громко говорить, знакомиться и т. д.

Однажды этот человек, стремящийся окутать себя коконом, увлекся женщиной совсем не похожей на него и даже задумал жениться. Период сватовства был долгим. За это время Беликову пришлось пережить болезненные столкновения с реальностью. Пугливая натура его не вынесла последнего удара, он слег и умер.

Краткое содержание

Припозднившиеся охотники остановились заночевать в сарае старосты, на окраине села Мироносицкое. Это были учитель Буркин и ветеринар Иван Иваныч. Приятелям не спалось, и они развлкались разными историями. Речь зашла о жене старосты Мавре, женщине неглупой и здоровой, которая за всю жизнь из своего села никуда не выезжала. А последний десяток лет проводила за печкой, выходила из дому только по ночам.

Буркин ничего странного в этом не находил. Он считал, что натур одиноких, которые «стараются уйти в свою скорлупу» много. Буркин вспомнил об учителе греческого языка Беликове, который скончался пару месяцев назад у них в городе.

1. Жизнь в футляре

Беликов был в городе субъектом примечательным. Он в любую погоду носил пальто на вате, калоши, зонтик, темные очки. Для каждой вещи — часов, зонта, перочинного ножа — у Беликова был чехол. И сам он, казалось, тоже был зачехлен. Словно отгораживаясь от окружающего мира, он всегда ходил с поднятым воротником и носил темные очки. Древнегреческий язык, которому он учил гимназистов, был для него, в сущности, тем же чехлом, чтобы спрятаться от действительности.

Одним словом, у этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний.

Буркин, будучи соседом Беликова, был свидетелем, что и в быту у него был «ряд всяких запрещений»: колпак, халат, задвижки, ставни. В своей маленькой спальне с пологом, он накрывался одеялом с головой и страшился всего: стучащего в двери ветра, своего повара Афанасия, воров.

Мысль Беликова также была облечена в футляр. Он понимал только приказы и газетные публикации, в которых что-нибудь запрещалось. Если разрешали драмкружок или читальню, он видел в этом что-то сомнительное. На все разрешения учитель греческого языка обязательно реагировал фразой: «Как бы чего не вышло». Любое отступление от правил вызывало в его душе тоску и уныние. Опасения Беликова, его мнительность угнетающе действовали на весь город.

Он имел странный обычай ходить по квартирам учителей, то есть в безмолвии сидел час-другой, будто что-то высматривал, потом уходил. Таким образом Беликов старался «поддерживать добрые отношения с товарищами». Сидеть так ему было неуютно, морально тяжело, но он считал свои визиты «товарищескою обязанностью».

2. Беликов и Варенька

Несмотря на все свою «футлярность», этот человек чуть было не женился. В гимназии появился новый учитель истории и географии Михаил Саввич Коваленко. С ним приехала сестра Варенька, уже немолодая девушка — тридцати лет, но недурной наружности и веселого нрава. Она очаровывала пением малороссийских романсов всех, в том числе и Беликова.

Однажды у директора гимназии были именины. Учителя, наблюдая внимание Беликова к Вареньке, вдруг вспомнили, что он не женат. Всех осенила замечательная идея поженить их. Гимназические дамы оживились на фоне  провинциальной скуки, увидели перед собой цель. Коллеги стали убеждать Беликова в необходимости жениться. Варенька, оказывается, не прочь была выйти замуж. Жить с братом было не очень-то весело.

Под влиянием общественного мнения учитель греческого языка решился на брак. Он стал часто приходить к Коваленкам, но с предложением тянул, опасаясь бойкого характера Вареньки. «Брак есть шаг серьезный», — говорил он. Коваленко, брат Вареньки, с самого начала терпеть не мог учителя греческого, он прозвал его «глитай абож павук», но в отношения сестры с Беликовым не вмешивался.

3. Карикатура и велосипеды

В итоге герой, вероятно, сделал бы предложение и вступил в ненужный, глупый брак, но вдруг произошел колоссальный скандал. Некий шутник изобразил в карикатурном жанре, как Беликов в своем нелепом одеянии, с зонтиком идет под руку с Варенькой. И подпись: «Влюбленный антропос».

Все учителя учебных заведений города и чиновники получили по экземпляру рисунка. Карикатура привела героя в подавленное состояние. Следом он получил еще один удар: увидел, как Коваленко и Варенька едут по улице на велосипедах. Убежденный, что учителям и женщинам не подобает ездить на велосипедах, Беликов и вовсе помрачнел.

4. Позорный спуск с лестницы и конец

На другой день после столь горестных событий герой чувствовал себя скверно и в первый раз в жизни ушел с занятий. Под вечер он отправился к Коваленкам, Вареньки не застал. Но брат был дома. Беликов изложил ему, как тяготит его душу насмешливая карикатура. А ведь он не подавал никакого повода к насмешке, он приличный и благонамеренный человек.

Далее учитель греческого языка попытался объяснить Михаилу Саввичу, что кататься на велосипедах воспитателям юношества неприлично, а девушке ездить на велосипеде крайне неприлично.  Беликов предостерегал молодого учителя от опрометчивости в поведении, высказал опасения, что сведения о катании Коваленко и его сестры могут стать известны директору и попечителю.

Михаил Саввич возмутился, обещая послать к чертям собачьим всех, кто будет вмешиваться в его домашние и семейные дела. Разговор зашел далеко: Коваленко назвал Беликова фискалом. Тот с ужасом на лице стал уходить и предупредил, что должен будет доложить о их разговоре директору. Коваленко не выдержал и пихнул Беликова вниз с крутой лестницы «докладывать».

Когда учитель греческого катился по лестнице, вошла Варенька с двумя дамами. Она подумала, что Беликов нечаянно упал сам, и громко расхохоталась, по своему обыкновению.

И этим раскатистым, заливчатым «ха-ха-ха» завершилось всё: и сватовство, и земное существование Беликова.

Беликов, придя домой, убрал портрет Вареньки, лег и уже не вставал. Спустя месяц он упокоился.

Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже весёлое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет.

5. Жизнь после Беликова

С кладбища все вернулись в хорошем настроении. Но прошла неделя, а жизнь в городе не изменилась, не стала лучше. Беликова похоронили, но таких человеков в футляре осталось много.

Буркин закончил повествование и вышел из сарая. Он залюбовался красотой лунной ночи, тишиной сельской улицы. Казалось, что всё благополучно на земле и что зла нет.

А Иван Иваныч под впечатлением рассказа товарища размышлял:

«А разве то, что мы живем в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт — разве это не футляр?».

Буркин лег спать, а он продолжал говорить о жалкой жизни, когда приходится терпеть ложь и лгать самому, сносить обиды и унижения только из-за куска хлеба, теплого угла и какого-нибудь ничтожного чина. Иван Иваныч не мог уснуть, встал, сел у дверей и закурил трубочку.

История создания

Рассказ «Человек в футляре» Антон Павлович Чехов писал в мае-июне 1898 года, в усадьбе Мелихово. Первая публикация состоялась в журнале «Русская мысль» (№7, 1898). «Человек в футляре» начал серию «Маленькой трилогии», в которой развивается тема футлярной жизни.

Определенного прототипа Беликова нет. По свидетельству современников, среди знакомых Чехова были некоторые лица, имевшие привычки Беликова. Так публицист М. О. Меньшиков ходил в калошах и носил зонтик в сухую погоду, но это только внешнее сходство. Также брат Чехова Иван всегда брал с собой зонтик. Исследователи полагают образ Беликова собирательным.

Герои произведения и их краткая характеристика

Персонажи рассказа отличаются яркими индивидуальными чертами, вместе с тем образы героев типичны.

Центральный герой

Беликов — учитель гимназии, преподает древнегреческий язык. Ему давно за сорок. Он с маниакальностью чехлит свои вещи, его одежда выполняет функции футляра: он носит в любую погоду пальто на вате с поднятым воротником, калоши, зонтик. Темные очки скрывают глаза, которые, как известно, зеркало души. И душа его, таким образом, скрыта от окружающих.

Беликов одержим страхом перед жизнью. Древние языки, которые он преподавал, были для него способом отгородиться от действительности. Учитель греческого способен был мыслить очень узко — в рамках предписаний, приказов. Ему под силу читать только статьи с запретами, где не нужно анализировать. Мировоззрение Беликова заключено в футляр из циркуляров.

В городе у него была репутация фискала, поэтому, опасаясь донесений, жители перестали читать, ставить домашние спектакли, помогать бедным, то есть делать жизнь интересной и радостной. Ущербный Беликов подчинил себе весь город.

Главные герои

Иван Иванович — ветеринарный врач, уже старик. Он высок, худ, с длинными усами. У Ивана Иваныча необычная двойная фамилия — Чимша-Гималайский, которая мало ему подходит, поэтому окружающие называют его по имени-отчеству. Живет на конском заводе, рядом с городом, и  поездка с приятелем на охоту — повод подышать чистым воздухом.

Иван Иваныч склонен к размышлениям о смысле жизни, он негодует на всё лживое, низкое и мелкое в людях, что затмевает настоящую жизнь. Он неравнодушен к общественным проблемам, мыслит широко, совестлив.

Буркин — учитель гимназии, человек невысокий, толстый, лысый, с длинной бородой. Он повествователь истории Беликова, с которым вместе служил в гимназии и жил в одном доме. Буркин опытен, наблюдателен, хороший рассказчик.

Михаил Саввич Коваленко — молодой учитель истории и географии в гимназии, где служили Беликов и Буркин. Он приехал из Малороссии, внешне отличается высоким ростом, крепким сложением и громким басистым голосом. Коваленко энергичен, жизнерадостен. Как человек мыслящий, он много читает. Беликов вызывает у него ненависть, атмосферу в городе считает удушающей.

Варенька — сестра учителя Коваленко, тридцати лет, шумная, разбитная и веселая девица. Варенька высокая, стройная, румяная, любит петь малороссийские романсы, плясать, громко и заливисто хохочет. Как и брат, она много читает, но часто спорит с ним, жить с братом ей непросто. Вареньке хочется иметь свой угол, поэтому она подумывает о замужестве. На Беликова она смотрела как на возможную партию, была первой женщиной, которая отнеслась к нему сердечно, что его и привлекло.

Второстепенные персонажи

Афанасий — повар Беликова, лет шестидесяти, всегда нетрезвый, полоумный. Когда-то он служил в денщиках, умел кое-как готовить. Беликов взял его к себе, так как женской прислуги не держал во избежание дурных разговоров о нем.

Мавра — жена старосты села Мироносицкое, где остановились заночевать охотники. Эта женщина стремилась в уединению, общения с людьми она избегала. Мир за пределами села ее пугал, и нигде она не бывала за всю жизнь. Последние годы Мавра сидела за печкой и только ночью покидала стены дома. При этом односельчане не замечали у нее никаких отклонений, считали неглупой. С упоминания об этой женщине в разговоре между Буркиным и Иваном Иванычем начался рассказ об учителе Беликове — человеке в футляре.

Жанр и литературное направление

Произведение А. П. Чехова «Человек в футляре» невелико по объему, в нем задействовано мало персонажей, центральный герой один — Беликов, именно его история предложена вниманию читателя. Следовательно, жанр «Человека в футляре» — рассказ.

В произведении писатель изображает типичные характеры в типичных обстоятельствах конкретного исторического периода, затрагивает социальные и личностные проблемы своего времени. Образ главного героя воплощает, хотя и в гротескном виде, типические социальные черты. Имеет место конфликт двух непохожих людей одной профессии, столкновение двух мировоззрений — Беликова и Коваленко.

Литературное направление рассказа — реализм.

Тема

«Маленький человек» с футлярным образом жизни Беликов подчинил город своему влиянию, весь город стал жить с оглядкой на Беликова, люди боялись проявить себя.

Идея

В рассказе явственно слышится неприятие писателем «футлярной» жизни.

Проблематика

Чехов показывает, как человек, ограниченный условностями, теряющий способность мыслить и развиваться, приходит к деградации личности.

Композиция

Особенность композиции произведения — «рассказ в рассказе».

• Пролог — разговор двух товарищей о людях, стремящихся к одинокой, замкнутой жизни.
• Экспозиция — рассказ Буркина об особенностях и странностях жизни учителя Беликова.
• Завязка — приезд в город учителя Коваленко с сестрой Варенькой.
• Развитие действия: увлечение Беликова Варенькой, ее благосклонность, его намерение жениться и нерешительность; карикатура на влюбленного «антропоса» (Беликова); смятение Беликова при виде едущих на велосипедах брата и сестры Коваленок.
• Кульминация — конфликт между Беликовым и Михаилом Саввичем, который в итоге спустил Беликова с лестницы; хохот Вареньки, морально убивший героя.
• Развязка — смерть Беликова, его умиротворенный вид в гробу — достижении своего идеала.
• Эпилог — беседа Буркина и Ивана Иваныча о «футлярности» их жизни в целом.

Отзывы критиков

Откликов на рассказ Чехова «Человек в футляре» было много как со стороны критиков, так и со стороны обычных читателей.

Отзыв критика А. И. Потапова о «Человеке в футляре» определенен:

«Это одно из лучших произведений г. Чехова, и представляет оно собою осязательный протест против „формы“, выедающей живое содержание…»

Экранизация

В 1939 году режиссером Исидором Анненским был снят черно-белый художественный фильм «Человек в футляре». Главную роль исполнял Николай Хмелев. В отечественном кинематографе этот фильм остается единственной экранизацией по рассказу Чехова.

Режиссер Леонид Зарубин  создал в 1983 году мультипликационный фильм «Человек в футляре».

Есть две экранизации рассказа Чехова в зарубежном кинематографе.

Бразильский режиссер Силас Роберг снял телевизионный художественный фильм «Человек в футляре» в 1958 году.

В Финляндии в 2006 году вышел на экраны телефильм  режиссера Матти Иджаса «Три поцелуя» по мотивам рассказа «Человек в футляре».

Скачать обзор: