От редакции: на днях в продаже появился новый сборник рассказов Стивена Кинга «Лавка дурных снов». Как убедился наш рецензент, Король ужасов до сих не растерял мастерства сочинять пронзительные короткие истории. Предлагаем и вам это проверить. С любезного разрешения издательства АСТ мы публикуем рассказ «Дюна», вошедший в сборник.
Как я писал в предисловии к «Бэтмену и Робину», иногда — очень редко — ты получаешь целую чашку, уже с ручкой. Боже, как мне это нравится! Занимаешься своими делами, ни о чем не думаешь, и вдруг, ка-бум, рассказ прибывает специальной доставкой, законченный и готовый. Остается лишь сесть и его записать.
Дело было во Флориде, я выгуливал собаку на пляже. Поскольку стоял январь и было холодно, на пляже, кроме меня, никого не оказалось. Далеко впереди я увидел нечто похожее на надпись на песке. Подойдя ближе, понял, что это был обман зрения, игра света и тени, но ум писателя — настоящая свалка разрозненных фактов и деталей, и я сразу вспомнил цитату (оказалось, что это Омар Хайям): «И перст судьбы за знаком чертит знак». Потом мне представилось некое волшебное место, где невидимый перст судьбы пишет на песке нечто страшное, и у меня сразу сложился рассказ. Финал этого рассказа мне очень нравится. Может быть, он не так хорош, как в «Августовской жаре» У. Ф. Харви (Харви — это классика), но все равно где-то близко.
Рецензия на сборник
Стивен Кинг «Лавка дурных снов»
Василий Владимирский | 29.05.2016
Пожалуй, лучшая книга Стивена Кинга со времён знаменитой аварии 1999 года.
Под ясным утренним небом Судья забирается в лодку.
Это медленный и неловкий процесс, занимающий почти пять минут, и Судья размышляет о том, что стариковское тело — лишь мешок, в котором ты носишь болячки и унижения. Восемьдесят лет назад, когда ему было десять, он мигом запрыгивал в лодку и отталкивался от берега: никакого громоздкого спасательного жилета, никаких горестей и волнений и, уж конечно, никаких капель мочи, натекающих в трусы. Каждая поездка на маленький безымянный островок, находящийся в заливе в двухстах ярдах от берега, словно наполовину погруженная подводная лодка, начиналась с большого тревожного волнения. Сейчас осталась только тревога. И боль, поселившаяся глубоко в животе и расходящаяся лучами по всему телу. Но он все равно ездит на остров. Очень многое утратило для него привлекательность за последние мрачные годы — почти все, что прельщало раньше, — но только не дюна на дальней стороне острова. Только не дюна.
В ранние годы своих исследований он после каждого сильного шторма боялся, что она исчезнет, и уж точно — после урагана 1944-го, потопившего эсминец «Уоррингтон» вблизи Веро-Бич. Но когда небо очистилось, остров никуда не делся. Дюна тоже осталась на месте, хотя ветер, достигший скорости сто миль в час, должен был сдуть весь песок, оставив лишь голые скалы и шишки кораллов. За эти годы Судья не раз задавался вопросом, откуда исходит волшебство: от него самого или от острова. Возможно, и от него, и от острова, но, вне всяких сомнений, больше всего волшебства заключается в дюне.
С 1932 года он побывал на острове, наверное, не одну тысячу раз. Обычно там нет ничего, кроме скал, чахлых кустов и песка, но иногда там появляется что-то еще.
Наконец кое-как усевшись в лодку, он берется за вёсла и медленно гребет к островку. Ветер развевает его седые волосы — те редкие волоски, что еще имеются на почти лысой голове. Над ним кружат грифы-индейки, перекликаясь противными голосами. Когда-то он был сыном самого богатого человека на побережье Флоридского залива, потом — юристом, потом — судьей в окружном суде Пинелласа, а затем его пригласили в Верховный суд штата. В годы президентства Рейгана ходили слухи о переводе в Верховный суд США, но перевод не состоялся, и через неделю после того, как президентское кресло занял этот придурок Клинтон, судья Харви Бичер — просто Судья для многочисленных знакомых (настоящих друзей у него нет) в Сарасоте, Оспри, Нокомисе и Венисе — вышел в отставку. Ну и ладно, ему все равно не нравилось в Таллахасси. Слишком холодно.
И далековато от острова и его удивительной дюны. Во время этих утренних путешествий, когда Судья неторопливо гребет и лодка скользит по тихой, гладкой воде, он готов признаться себе, что полюбил этот островок. Да и кто бы не полюбил такое диво?
На восточной стороне острова — только скалы, поросшие чахлым кустарником и усеянные птичьим пометом.
Здесь он привязывает лодку и всегда проверяет, что привязал ее крепко. Было бы очень некстати застрять здесь; папины владения (он по-прежнему называет их папиными, хотя Бичер-старший умер сорок лет назад) простираются почти на две мили по побережью залива, дом стоит далеко от моря, в Сарасотской бухте, и никто не услышит криков Судьи. Томми Кертис, мажордом, возможно, заметит его отсутствие и отправится на поиски, но, скорее всего, он решит, что Судья опять заперся у себя в кабинете, где частенько сидит целыми днями и вроде бы пишет мемуары.
Раньше миссис Райли могла бы встревожиться, если бы он не вышел к обеду, но в последнее время он почти никогда не обедает (она называет его «жердь с ушами», разумеется, не в лицо). Другой прислуги в доме нет, и Кертис с миссис Райли оба знают, что Судья очень не любит, когда ему мешают работать. Хотя работа не то чтобы кипит — за два года он не добавил ни строчки к своим мемуарам и в душе уверен, что никогда их не закончит. Незавершенные воспоминания флоридского судьи? Невелика беда. А ту единственную историю, которую можно было бы записать, он никогда не запишет.
Из лодки Судья выбирается еще медленнее, чем садился. В этот раз он не устоял на ногах, и волны, набегающие на гальку, намочили рубашку и брюки. Бичера это не смущает. Он падает не впервые, и здесь его никто не видит. Наверное, он совсем выжил из ума, раз продолжает ездить на остров в столь преклонном возрасте, пусть даже остров располагается очень близко к материку, но перестать ездить сюда он не может. Это уже не любовь, а зависимость. Такое не лечится.
Бичер с трудом поднимается на ноги и держится за живот, пока боль не проходит. Отряхнув брюки от песка и мелких ракушек, привязывает лодку, потом поднимает взгляд и видит, что на верхушке самой высокой скалы сидит гриф-индейка и смотрит на него сверху вниз.
— Кыш! — кричит Судья хриплым, надтреснутым голосом, который ненавидит, — голосом сварливой старухи в глухом черном платье. — Кыш, чертяка! Лети, занимайся своими делами!
Гриф встряхивается, расправляет крылья, но тут же снова складывает. И сидит где сидел. Взгляд его черных глаз-бусинок словно говорит: Судья, сегодня мое дело — ты.
Бичер наклоняется, поднимет большую ракушку и швыряет в птицу. На этот раз гриф улетает. Хлопки его крыльев напоминают звук рвущейся ткани. Пролетев над водой, гриф садится на лодочную пристань на материке.
Все равно это дурной знак, думает Бичер. Ему вспоминается, как Джимми Каслоу из флоридской автодорожной инспекции однажды сказал, что грифы-индейки знают не только, где падаль сейчас, но и где она будет.
— Я сам сколько раз наблюдал, как эти уродцы кружат над определенным местом на дороге, а потом, через день-два, там происходила авария со смертельным исходом, — сказал Каслоу. — Я понимаю, похоже на бред, но во Флориде любой дорожный полицейский скажет вам то же самое.
Судья Бичер почти каждый раз видит грифов-индеек на этом маленьком безымянном островке. Наверное, для них он пахнет смертью. И почему нет?
Он идет по тропинке, которую сам же и протоптал за долгие годы. Он посмотрит на дюну на другой стороне островка, где на пляже песок, а не галька вперемешку с битыми ракушками, потом вернется к лодке и выпьет бутылочку холодного чая. Может, даже вздремнет на утреннем солнышке (он сейчас много спит, как, наверное, все девяностолетние старики), а когда проснется (если проснется), вернется домой. Он убеждает себя, что дюна будет обычной дюной, чистым и ровным песчаным холмом, но в глубине души уверен: это не так.
И проклятые грифы тоже об этом знают.
Он долго стоит на песчаной стороне, заложив за спину руки и сцепив искривленные возрастом пальцы в замок. Спина болит, плечи болят, ноги болят; а сильнее всего болит живот. Но сейчас он об этом не думает. Может, позже подумает, но не сейчас.
Он смотрит на дюну и на то, что написано на песке.
Энтони Уэйленд прибывает в особняк Бичера «Пеликан-Пойнт» ровно в семь часов вечера, как было оговорено. Судья всегда ценил пунктуальность — как в зале суда, так и в частной жизни, — а малыш пунктуален. Бичер напоминает себе, что нельзя называть Уэйленда малышом в лицо (хотя здесь, на Юге, вполне приемлемо обращение сынок). Уэйленду еще не понять, что для девяностолетнего старика всякий мужчина моложе шестидесяти выглядит как мальчишка.
— Спасибо, что приехали, — говорит Судья, провожая Уэйленда к себе в кабинет. Они одни, Кертис и миссис Райли давно разъехались по домам в Нокомисе. — Вы принесли необходимые документы?
— Да, конечно, господин судья. — Уэйленд открывает большой портфель и достает толстую стопку бумаг. Это не веленевая бумага, как в прежние времена, но все равно очень качественная и плотная. На верхнем листе напечатано зловещим жирным шрифтом (такой шрифт всегда наводит Судью на мысли о надгробиях): «Завещание ХАРВИ Л. БИЧЕРА».
— Признаться, меня удивило, что вы не подготовили документ сами. Вы явно лучше меня разбираетесь в наследственном праве штата Флорида. Вы, наверное, забыли больше, чем знаю я.
— Вполне возможно, — сухо отвечает Судья. — В моем возрасте многое забывается.
Уэйленд краснеет до корней волос.
— Я не имел в виду…
— Знаю, что вы имели в виду, — говорит Судья. — Я не в обиде, сынок. Но раз вы спросили… знаете старую поговорку, что человек, выступающий собственным адвокатом, получает в клиенты дурака?
Уэйленд улыбается.
— Знаю и часто ею пользуюсь, когда выступаю общественным защитником и какой-нибудь скот, избивший жену, или водитель, сбежавший с места аварии, заявляет, что ему никакой адвокат не нужен и он сам будет защищаться в суде.
— Я так и думал, но вот полная версия: юрист, выступающий собственным адвокатом, получает в клиенты круглого дурака. Верно для уголовного, гражданского и наследственного права. Может, перейдем к делу? Время не ждет.
Он имеет в виду не только сегодняшний вечер.
Они переходят к делу. Миссис Райли оставила кофе без кофеина, но Уэйленд предпочитает кока-колу. Он аккуратно записывает все, что судья Бичер сухо и деловито диктует ему, внося изменения в старые пункты своего завещания и добавляя новые. Самое главное изменение: четыре миллиона долларов отходят Обществу защиты природы и пляжей округа Сарасота. Чтобы вступить во владение наследством, его представители должны добиться от законодательного органа штата, чтобы определенный крошечный островок у побережья «Пеликан-Пойнт» был навсегда объявлен заповедником дикой природы.
— С этим проблем не будет, — говорит Судья. — Можете подготовить для них документы. Я предпочел бы pro bono, но, разумеется, этот вопрос остается на ваше усмотрение. Все решится за одну поездку в Таллахасси. Это крошечный островок, там ничего не растет, кроме чахлых кустов. Губернатор Скотт и его шайка будут в восторге.
— Почему, господин судья?
— Потому что когда защитники природы придут к ним в следующий раз клянчить денег, им будет сказано: «Старый судья Бичер оставил вам четыре миллиона, так что давайте, ребята, идите лесом, и осторожнее, чтобы по заднице не стукнуло дверью».
Уэйленд согласен, что скорее всего так и будет, и они переходят к следующим пунктам завещания.
— Когда я подготовлю чистовик, нам понадобится нотариус и два свидетеля, — говорит Уэйленд, закончив с документом.
— Лучше заверить уже имеющийся экземпляр, для подстраховки, — советует Судья. — Если со мной что-то случится в ближайшее время, завещание останется в силе.
Его никто не оспорит; я пережил всех.
— Очень мудрая предосторожность, господин судья. Лучше все сделать сегодня вечером. Как я понимаю, ваша экономка и мажордом…
— Появятся только завтра в восемь утра, — говорит Судья, — но я займусь этим вопросом в первую очередь.
Гарри Стейнс, нотариус на Вамо-роуд, не откажется зайти ко мне утром по дороге в контору. Он мне кое-чем обязан. Оставьте завещание у меня, сынок. Я запру его в сейфе.
— Я должен хотя бы удостовериться…
Уэйленд умолкает, глядя на протянутую старческую руку. Когда судья Верховного суда штата (даже вышедший в отставку) протягивает тебе руку, никаких возражений быть не может. Какого черта, это всего лишь исправленное завещание, которое скоро заменится чистовым экземпляром. Он отдает Судье незаверенное завещание и наблюдает, как тот встает (с трудом), подходит к стене и сдвигает пейзаж с парком Эверглейдс. Картина поворачивается на потайных петлях. Судья набирает код, не пытаясь прикрыть сенсорную клавиатуру, и кладет завещание поверх большой, небрежно сложенной стопки наличных. Во всяком случае, Уэйленду кажется, что это наличные. Боже!
— Ну вот! — говорит Бичер. — Все готово. Осталось только нотариально заверить. Может, отметим? У меня есть очень хорошее виски.
— Ну… думается, один стаканчик не повредит.
— Раньше мне никогда не вредило, но те времена уже в прошлом, так что, простите, компанию я вам не составлю. Кофе без кофеина и слабенький сладкий чай — самое крепкое, что я себе позволяю. Проблемы с желудком. Лед?
Уэйленд показывает два пальца, и Бичер кладет в стакан два кубика льда с церемонной неторопливостью, свойственной старикам. Уэйленд делает глоток, и у него на щеках сразу же проступает румянец. Характерный румянец человека, который всегда не прочь выпить, думает судья Бичер. Уэйленд ставит стакан на стол и интересуется:
— Можно спросить, почему вдруг такая спешка? Как я понимаю, с вами все в порядке. Не считая проблем с желудком.
Судья сомневается, что молодой человек действительно так считает. Он не слепой.
— Стариковские причуды, — говорит он, покачивая рукой, и опускается в кресло, кряхтя и морщась. Секунду подумав, спрашивает: — Вы действительно хотите знать, почему такая спешка?
Уэйленд не торопится с ответом, и Судье это нравится.
Потом Уэйленд кивает.
— Это связано с островком, о котором мы только что позаботились. Вы, наверное, его никогда и не замечали?
— Честно сказать, нет.
— Его почти никто не замечает. Это действительно крошечный островок. Даже морские черепахи не обращают на него внимания. И все-таки это особенный остров. Вы знали, что мой дед участвовал в Испано-американской войне?
— Нет, сэр, не знал. — Уэйленд произносит это с преувеличенным уважением, и Судья понимает, что малыш думает, будто у старика поехала крыша. Но малыш ошибается. Голова у Бичера работает четко и ясно как никогда, и, уже начав говорить, он понимает, что ему хочется рассказать эту историю хотя бы раз, прежде чем…
В общем, прежде чем.
— Да. Есть фотография, где он стоит на вершине холма Сан-Хуан. Она где-то тут. Грампи утверждал, что участвовал и в Гражданской войне, но я провел изыскания — для моих мемуаров, как вы понимаете, — и нашел убедительные доказательства, что такого быть не могло. В то время он был совсем маленьким, если вообще родился. Но он был джентльменом с весьма изощренным воображением, и в детстве я верил всем его выдумкам, даже самым безумным. Да и разве могло быть иначе? Я был ребенком и только-только перестал верить в Санта-Клауса и зубную фею.
— Он был юристом, как вы и ваш отец?
— Нет, сынок, он был вором. Тащил все, что плохо лежит. Все, что не прибито гвоздями, а что прибито, отковыривал и тоже тащил. Однако, как и большинство воров, которые не попались — взять хоть нашего нынешнего губернатора, — он называл себя бизнесменом. Помимо прочего, он проворачивал сделки с землей. Скупал за бесценок участки во Флориде, кишащие аллигаторами и мошкарой, и продавал втридорога наивным, доверчивым простакам. Бальзак однажды сказал: «За всяким большим состоянием стоит преступление». Это чистая правда по отношению к семейству Бичеров, и, пожалуйста, не забывайте, что вы мой поверенный. Все, что я говорю вам сейчас, строго конфиденциально.
— Да, господин судья. — Уэйленд отпивает еще глоток.
Он в жизни не пробовал такого хорошего виски.
— Именно Грампи Бичер показал мне тот остров. Мне было тогда десять. Меня оставили с ним на весь день, а ему, думается, хотелось тишины и покоя. Или хотелось кое-чего пошумнее. В доме в то время служила смазливая горничная, и, возможно, он питал надежду исследовать райские кущи у нее под юбкой. Так вот, он сказал мне, что Эдвард Тич — больше известный как Черная Борода, — по слухам, закопал клад на этом самом острове. Несметные сокровища. «Клад так никто и не нашел, Хави, — сказал он. Он называл меня Хави. — Но вдруг тебе повезет. Вдруг ты найдешь этот клад. Драгоценные камни и золотые дублоны». Вы, наверное, уже догадались, что я сделал потом.
— Вы поплыли на остров, оставив деда развлекаться с девицей.
Судья улыбается и кивает:
— Я взял старую деревянную лодку, привязанную на пристани. Греб так, словно за мной гнались черти. Добрался до острова за пять минут. Сейчас-то это занимает не меньше четверти часа, если нет волны. На берегу, что смотрит на материк, скалы, а на стороне, выходящей к заливу, есть песчаная дюна. Она там всегда. За те восемь десятков лет, что я бываю на острове, она совершенно не изменилась.
— Как я понимаю, сокровищ вы не нашли?
— В каком-то смысле нашел. Но не золото и драгоценные камни. Я нашел имя, написанное на песке этой дюны. Как будто палкой, только палки поблизости не было. Буквы были продавлены глубоко, и из-за теней складывалось впечатление, что они выступают наружу.
Почти парят над песком.
— Что за имя, господин судья?
— Думаю, чтобы вы лучше поняли, вам надо увидеть, как оно пишется.
Судья открывает верхний ящик стола, достает лист бумаги, что-то пишет на нем большими печатными буквами и переворачивает бумагу так, чтобы Уэйленд мог прочесть: «РОБИ ЛАДУШ».
— Ясно… — осторожно произносит Уэйленд.
— Это был мой лучший друг, и если бы он тогда не уехал, мы бы отправились за сокровищами вдвоем, ну, вы знаете, как это бывает, когда мальчишки крепко дружат.
— Они неразлучны, как сиамские близнецы, — говорит Уэйленд с улыбкой. Возможно, он вспоминает своего лучшего друга из давно минувших дней.
— Да, — соглашается Бичер. — Но дело было на летних каникулах, и он уехал с родителями к бабушке, маминой маме, в Мэриленд или Виргинию, в общем, куда-то на север. Так что я был один. Но обратите внимание. По-настоящему его звали Роберт Ла Дьюш.
Уэйленд опять произносит:
— Ясно…
Судья думает, что это подчеркнуто медлительное «ясно» вполне терпимо в небольших дозах, но со временем начнет раздражать. Впрочем, времени осталось не так много, так что бог с ним.
— Мы с ним были лучшими друзьями, но у нас имелась целая компания мальчишек, и все называли его Робби Ладуш. Понимаете?
— Кажется, да, — говорит Уэйленд, однако Судья видит, что тот ничего не понимает. Впрочем, это простительно; у Судьи было значительно больше времени, чтобы все обдумать. Частенько — бессонными ночами.
— Напомню, что мне тогда было десять. Если бы меня попросили написать имя моего лучшего друга, я бы написал его именно так. — Судья стучит пальцем по «РОБИ ЛАДУШ». И добавляет, обращаясь скорее к себе, чем к собеседнику: — Значит, часть волшебства — от меня. Наверняка от меня. Вопрос в том — какая?
— Вы хотите сказать, что не вы написали имя на песке?
— Нет, не я. Мне казалось, я четко все разъяснил.
— Может, кто-то другой из вашей компании?
— Они все были из Нокомиса и даже не знали об этом острове. Если бы не рассказ деда, я бы сам туда не поплыл. Обычный крошечный островок, ничего интересного. Робби о нем знал, он жил тут, в «Пойнте», но он уехал на лето.
— Ясно…
— Мой лучший друг Робби не вернулся с каникул. Где-то через неделю нам сообщили, что он упал с лошади. Сломал шею. Мгновенная смерть. Его родители были убиты горем. Я тоже.
Какое-то время они молчат. Уэйленд раздумывает об услышанном. Бичер тоже задумался. До них донесся приглушенный шум вертолета, летящего над заливом. Управление по борьбе с наркотиками высматривает контрабандистов, решает Судья. Летают тут каждую ночь. Наступил новый век, и в каком-то смысле — во многих смыслах — Судья был бы рад избавиться от его примет.
Наконец Уэйленд произносит:
— Я правильно понимаю то, о чем вы сейчас говорите?
— Не знаю, — отвечает Судья. — О чем я, по-вашему, говорю?
Но Энтони Уэйленд — юрист и не поддается на провокации. Это укоренившаяся привычка.
— Вы сказали об этом деду?
— Когда пришла телеграмма о Робби, деда не было дома. Ему не сиделось на одном месте, он постоянно куда-то ездил. Вернулся только через полгода. Нет, я никому ничего не сказал. Это был мой секрет. Как Дева Мария, родившая Господу сына, я нес тайну свою в своем сердце. И много думал.
— И к какому пришли заключению?
— Я продолжал ездить на остров смотреть на дюну. Вот ответ на ваш вопрос. Там не было ничего… ничего… и опять ничего. Я уже был готов прекратить проверки и обо всем забыть, но однажды приплыл туда после уроков и увидел еще одно имя, написанное на песке. Выдавленное в песке, если быть точным. И опять — никакой палки поблизости, хотя палку могли зашвырнуть в воду. Питер Элдерсон. Вот что там было написано. Для меня это имя не значило ничего, но через несколько дней… Я забирал почту из почтового ящика в конце подъездной дорожки — это входило в мои обязанности по дому. На обратном пути я обычно просматривал первые полосы газет. А путь от ворот до дома, как вы знаете сами, — это добрая четверть мили. Летом я смотрел еще и спортивный раздел, проверял, как сыграли «Вашингтонские сенаторы», потому что в то время это была ближайшая к нашему Югу команда. В тот день мое внимание привлек заголовок внизу первой страницы: «МОЙЩИК ОКОН РАЗБИЛСЯ НАСМЕРТЬ». Бедняга мыл окна на третьем этаже Общественной библиотеки в Сарасоте. Мостки обвалились, он упал и разбился. Его звали Питер Элдерсон.
По выражению лица Уэйленда Судья понимает, что тот считает его рассказ либо розыгрышем, либо фантазией не совсем здорового старческого ума. Также Судья понимает, что Уэйленд пьет с удовольствием, и когда подливает ему еще виски, тот не отказывается. На самом деле Судье все равно, верят ему или нет. Просто рассказывать — уже удовольствие.
— Возможно, теперь вам понятно, почему я задумываюсь о том, откуда все это волшебство, — говорит он. — Я знал Робби, и ошибки в его имени были моими ошибками. Но я совершенно не знал того мойщика окон. Как бы там ни было, после этого случая дюна захватила меня целиком. Я начал плавать туда, на остров, чуть ли не каждый день, и продолжаю делать это до сих пор. Да, дюна. Я ее уважаю, я ее опасаюсь, но самое главное — меня к ней тянет. За долгие годы на ней появилось немало имен, и люди, чьи имена возникали на дюне, всегда умирали. Иногда через неделю, иногда через две, но не позже чем через месяц. Я знал некоторых из них, и если я знал их прозвища, то видел на песке прозвище. Однажды, в сороковом, я приплыл туда и увидел на песке надпись: «ГРАМПИ БИЧЕР». Дед умер в Ки-Уэсте через три дня. Сердечный приступ.
Уэйленд произносит голосом человека, потакающего причудам явного, но не опасного психа:
— А вы никогда не пытались вмешаться в… этот процесс? Например, позвонить деду и сказать, чтобы он обратился к врачу?
Бичер качает головой:
— Я не узнал, что это сердечный приступ, пока мы не получили известие от судмедэксперта округа Монро. Это мог быть несчастный случай или даже убийство. Несомненно, у многих были причины ненавидеть моего деда. Он вел дела, скажем так, не совсем честно.
— И все-таки…
— К тому же мне было страшно. Я чувствовал… и сейчас тоже чувствую… словно там, на острове, приоткрылась какая-то дверь. По одну сторону этой двери — мир, который мы называем реальным. По другую — все механизмы Вселенной, занятые работой. Только дурак сунет руку в такой механизм, пытаясь его остановить.
— Судья Бичер, если вам хочется получить официальное утверждение завещания, на вашем месте я бы помалкивал обо всем, что вы сейчас мне рассказали. Вы уверены, что никто не оспорит ваше завещание, но когда речь идет о немалых деньгах, троюродная-пятиюродная родня имеет обыкновение появляться из ниоткуда, словно кролики из шляпы фокусника. И вам известна освященная временем формула: в здравом уме и твердой памяти.
— Я молчал восемьдесят лет, — говорит Бичер, и в его голосе Уэйленд явственно слышит: протест отклоняется. — Никому ни единого слова, до сегодняшнего дня. И, возможно, мне следует повторить, хотя это и так очевидно… все наши беседы строго конфиденциальны.
— Ясно, — говорит Уэйленд. — Я понял.
— В те дни, когда на песке появлялись имена, меня переполняло волнение… какое-то нехорошее возбуждение, нездоровое… но по-настоящему я испугался всего один раз. Испугался до глубины души и плыл обратно домой, словно за мной гнались все черти ада. Рассказать?
— Да, пожалуйста.
Уэйленд отпивает еще глоток виски. Почему бы и нет? У него почасовая оплата.
— Дело было в пятьдесят девятом. Я жил здесь, в «Пойнте». Я жил здесь всегда, кроме нескольких лет в Таллахасси, но об этом лучше не вспоминать… хотя сейчас я понимаю, что моя ненависть к этому заштатному городишке проистекала отчасти — или даже по большей части — из тяги к острову, к дюне. Понимаете, я все время думал о том, что мог упустить. Кого я мог упустить. Способность читать некрологи заранее придает человеку потрясающее ощущение силы. Возможно, вам неприятно такое слышать, и тем не менее.
Итак, пятьдесят девятый. Харви Бичер подвизается в юридической фирме в Сарасоте и живет в «Пеликан-Пойнте». Почти каждый день, если не было дождя, возвращаясь домой с работы, я переодевался в старую одежду и плыл на остров, на разведку перед ужином. В тот день мне пришлось задержаться в конторе, и когда я прибыл на остров, солнце уже садилось, большое и красное, как часто бывает у нас над заливом. Я добрался до дюны и застыл как громом пораженный. Я не мог сдвинуться с места, ноги словно приросли к земле. И это не просто фигура речи. В тот вечер на дюне было написано не одно имя, а много имен, и в красном свете заката казалось, будто их написали кровью. Они теснились, сплетались, накладывались одно на другое. Буквально вся дюна была покрыта гобеленом имен, сверху донизу. Те, что в самом низу, уже наполовину смыла вода.
Наверное, я закричал. Точно не помню, но кажется, да. Помню только, как паралич отпустил, и я со всех ног бросился к лодке. Пока я развязывал узел, прошла целая вечность, а когда все-таки развязал, толкнул лодку в воду, даже не забравшись в нее. Промок до нитки, и удивительно, как я вообще ее не опрокинул. Хотя в те годы я легко добрался бы до берега вплавь, толкая лодку перед собой. Теперь так уже не получится. Если лодка перевернется сейчас, как говорится, пиши пропало. — Судья улыбается. — К слову о надписях.
— Тогда я советую вам оставаться на суше, во всяком случае, пока завещание не будет нотариально заверено.
Судья Бичер холодно улыбается.
— Не беспокойтесь об этом, сынок, — говорит он и задумчиво смотрит в окно, на залив. — Те имена… они так и стоят у меня перед глазами, втиснутые в эту кроваво-красную дюну. Два дня спустя в Эверглейдсе разбился пассажирский лайнер, летевший в Майами. Весь экипаж и пассажиры погибли. Сто девятнадцать человек. В газете был список пассажиров. Я узнал некоторые имена. Узнал многие имена.
— Вы их видели. Видели эти имена.
— Да. Несколько месяцев после этого я не плавал на остров и поклялся себе, что не поплыву уже никогда. Думается, наркоманы так же клянутся завязать. Но, как любой наркоман, в конечном итоге я дал слабину и возобновил свою пагубную привычку. Ну что ж… Теперь вам понятно, почему я пригласил вас сюда и почему завещание надо было исправить сегодня?
Уэйленд не верит ни единому слову, но, как во всякой фантазии, тут есть своя логика. Ее легко проследить. Судье девяносто; когда-то румяное и цветущее, его лицо стало землистым, некогда твердая походка превратилась в неуверенное старческое шарканье. У него явно сильные боли, он как-то нехорошо похудел.
— Полагаю, сегодня вы увидели на песке свое имя, — говорит Уэйленд.
Судья Бичер испуганно вздрагивает, потом улыбается.
Жутковатая улыбка превращает его худое бледное лицо в оскаленный череп.
— О нет, — говорит он. — Не свое.
С мыслями об У. Ф. Харви.
Перевод. Т. Покидаева, 2015.
Если вы нашли опечатку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
Emperor of catkind.
I are controls the spice, I are controls the Universe.
Показать комментарии
Стивен Кинг
Дюна
Перевод Любови Сумм.
Фотограф (Meike Nixdorf).
К старости человеческое тело превращается в источник боли и стыда, и большего от него ждать не приходится, размышлял судья, неуклюже, с трудом забираясь в челнок. Утреннее небо меж тем ярко сияло над головой. Битых пять минут провозился. Восемьдесят лет тому назад, десятилетним мальчиком, он одним прыжком забрасывал себя в деревянную лодку и греб прочь от берега. Ни тяжелого спасжилета, ни тревог, и уж, конечно, в трусы не просачивалась тонкой струйкой моча. В ту пору каждая поездка на безымянный островок начиналась с тревоги и трепета. Что осталось теперь? Лишь неприятное предчувствие. И боль, засевшая глубоко в кишках, лучами расходящаяся по телу. Но он все равно вновь и вновь отправляется в этот путь. На склоне лет многое утратило в его глазах прежнюю привлекательность. По правде говоря, былую привлекательность утратило почти все, но только не дюна, что на дальнем конце острова. Только не дюна.
Поначалу, в первые годы знакомства с ней, он опасался, как бы сильная буря не смыла песчаный холм, а уж после урагана, потопившего в 1944 году у Сиеста-Кей военное судно «Рейли», был уверен, что больше не отыщет свою дюну. Однако небо расчистилось, остров оказался на своем обычном месте, и дюна тут как тут, хотя, казалось, дувший на скорости сто миль в час ветер мог унести весь песок, обнажив скалы. Годами судья ломал себе голову, в нем ли самом заключена магия или в дюне. То так прикидывал, то эдак. Вероятно, оба ответа верны, хотя дюна, конечно, важнее.
Тысячи раз с 1932 года он пересекал узкую полоску воды. Чаще всего находил на острове лишь камни, кусты и песок, но порой обнаруживалось и кое-что еще.
Устроившись наконец в лодке, он принялся медленно грести от берега, седой пушок встал дыбом вокруг почти лысого черепа. Над головой закружили грифы-индейки, завели свой мерзкий разговор. Некогда он был наследником богатейшего человека на всем побережье Флоридского пролива, затем стал юристом, судьей в округе Пинелас, был избран в Верховный суд штата. Ходили слухи в пору правления Рейгана о дальнейшем продвижении, в Верховный суд США, но этот план так и не осуществился, а через неделю после инаугурации этого придурка Клинтона судья Харви Бичер (многочисленные знакомые в Сарасоте, Оспри, Нокомисе и Венисе звали его попросту Судья, а друзей, которые звали бы его по имени, у судьи не имелось) вышел в отставку. Какого черта, он так и не полюбил Таллахасси. Там холодно.
Холодно и вдобавок далеко от острова и от той примечательной дюны. Иной раз, преодолевая ранним утром небольшое расстояние по гладкой воде, он готов был признать: да, эти поездки стали для него необоримой потребностью. Зависимостью. Но кто бы не впал в зависимость от такого?
На каменистом восточном берегу из расщелины в замаранной гуано скале выбивается кривой сучковатый куст. К нему судья привязывает лодку и всегда внимательно затягивает узел. Вот уж не хотелось бы остаться на острове без челнока. Отцовское поместье (так он до сих пор мысленно именует его, хотя Бичер-старший умер сорок лет тому назад) раскинулось на две квадратные мили лучшей земли по берегу пролива, усадьба расположена на дальнем конце, со стороны Сарасота-Бэй, так что кричи — не докричишься. Возможно, управляющий, Томми Кертис, заметит отсутствие хозяина и отправится на поиски. А скорее сочтет, что судья заперся у себя в кабинете, где он зачастую проводит дни напролет, якобы трудясь над мемуарами.
В былые времена миссис Рили забеспокоилась бы, не выйди судья к ланчу, но теперь он редко ест посреди дня. Стручок тощий, — ворчит экономка за его спиной, хотя в лицо хозяину ничего сказать не осмеливается. Больше прислуги в усадьбе нет, а Кертису и Рили хорошо известно, как судья не любит, чтобы ему мешали. Мешать, правда, особо нечему: за два года к воспоминаниям не добавилось ни строчки, и в глубине души автор сознает, что закончить их ему не суждено. Недописанные мемуары флоридского судьи? Велика потеря! Единственный сюжет, который стоило бы включить в рукопись, он никогда не осмелится изложить на бумаге. Не захочет, чтобы на его похоронах шушукались: такой, мол, блестящий ум, а поддался-таки под занавес старческому маразму.
Выбраться из лодки оказалось еще труднее, чем забраться в нее. Бичер рухнул на спину, замочив рубашку и брюки в перекатывавшейся через гальку мелкой волне, и барахтался беспомощной черепахой, покуда сумел перевернуться. Особой беды в этом нет: не первый уже раз так опрокидывается, и посмеяться над ним некому. Неразумно в его возрасте продолжать эти поездки, пусть остров и находится совсем недалеко от усадьбы. Но и бросить это занятие не в его силах. Наркотик есть наркотик.
Поднялся на ноги, подержался обеими руками за низ живота, пережидая, пока пройдет боль. Отряхнул с брюк песок и ракушечное крошево, проверил, надежно ли привязана лодка. Над головой, на самом высоком утесе острова, пристроился гриф и уставился на пришельца.
— Эй! — крикнул судья и поморщился: противный у него сделался голос — дрожащий, надтреснутый, рыбной торговке такой голос, а не судье. — Кыш отсюда, гад! Не лезь не в свое дело! Падальщик отряхнул неопрятные крылья и вновь уселся неподвижно на том же месте. Блестящие глазки следят за человеком: «Э, судья, до тебя-то мне и есть дело».
Нагнувшись, Бичер подобрал крупную ракушку и швырнул в птицу. На этот раз удалось спугнуть; улетел, шурша крыльями, звук — точно старая тряпка рвется. Гриф перемахнул через узкую полосу воды и приземлился на причале по другую сторону пролива. Плохая примета, подумал судья. Однажды парень из дорожного патруля попытался его уверить, будто грифы-индейки знают не только, где их ждет пожива прямо сейчас, — они чуют ее заранее.
— Не сосчитать, сколько раз, — говорил патрульный, — я видел, как эти уроды кружили над тем самым местом в Тамиами, где через день-два случалась авария. Трудно поверить, но спросите любого полицейского, который на шоссе дежурит, он подтвердит.
Здесь, над маленьким безымянным островом, грифы кружат почти всегда. Должно быть, от него исходит запах смерти. Да, наверное. Другого объяснения нет.
Судья пустился в путь по узкой тропинке, которую сам же и протоптал за десятилетия. Нужно наведаться к дюне на том краю острова, где тонкий песок, а не камни и ракушки, а потом он вернется к лодке и выпьет припасенную бутылку холодного чая. Возможно, по-дремлет на утреннем солнышке (он теперь часто впадает в дремоту, надо полагать, для девяноста лет это естественно), а когда проснется (если проснется), отправится в обратный путь. И если повезет, пытался внушить он себе, то дюна окажется нынче всего лишь обычным песчаным холмиком, как чаще всего и бывает. Но что-то подсказывало: сегодня будет иначе.
Читать дальше
Время звучания: 36:02
Добавлена: 16 апреля 2020
Бывший судья, 90-летний Харви Бичер, с детства каждый день совершает одну и ту же прогулку: пересекает пролив и приходит к песчаной дюне, где никто другой никогда не бывал. Он — ее пленник и не может не посещать это место. Бичер ни с кем не делился ее секретом… до этого дня.
Подписаться на новые комментарии
Комментарии 9
Если вдруг, кто то не понял концовку дед поехал с этой дюной кукухой и стал сам убивать тех, кто там написан, это моя точка зрения, если у вас другая делитесь мыслями
Я думаю, дело не в этом. Скорее всего, он поспешил с завещанием, потому что прочел там имя поверенного.Но вообще ясно не до конца.
Обожаю произведения Стивена Кинга. Они до самого конца держат в напряжении сознание читателей.
verão
26 апреля 2021 (изменён)
#
Интересный рассказ, хотя и с логической нестыковкой: попытка сделать из островка заповедную зону так или иначе вызвала бы интерес… если дед хотел сохранить тайну острова не проще ли было никаких завещаний не писать? Само чтение понравилось.
Стивен Кинг не прекращает удивлять, своим прекрасным слогом и фантазией.
Олегу огромное спасибо, вы замечательный чтец.
Хорошая мистика с хорошей, хоть и кратковременной, на самом финале, загадкой. Этакий аккуратный, легкий, но до безумия черный юморок от старичка (я про персонажа).
Концовка круть) и за озвучку спасибо! 
В этом весь Кинг… надо же так преподнести пророческий дар, как некое умение прочесть на песке знамение грядущей смерти… Дар, превративший Харви Бичера в безнадежно одинокого старика. «Дюна» — песчаный провозвестник следующей жертвы… Идея прозорливости, перекликающаяся с «Мертвой зоной», «Оракул и горы», «Бессонницей», «Солнечный пёс», «81 миля»… Рассказ посвящен Уильяму Фрайеру Харви, автору «Августовской жары» 1910 года (рекомендую прочесть полноты понимания ради). Концовка потрясает и сводит на «нет» первоначальные эмоции. BIGBAGу огромное спасибо. Самое интригующее произведение Стивена Кинга!
Ответить
А я именно такую концовку и ждал, других вариантов не было. Это же Кинг, в конце должна быть какая то пакость.))).
Ответить
Соглашусь. Из всех возможных вариантов развития финала Кинг выбирает самые дуально-девиантные, сообразно примитивизму психотипа главного героя, либо его окружения… ибо убогость — это заразно… «благими намерениями»…
Ответить
И все же, чье имя он прочёл?
Ответить
Шикарно! Старина Кинг в своём стиле! Представляю выражение лица юриста в конце рассказа, бедолага).
Ответить
Кинг в своем амплуа, — захватывающе и зловеще)
Ответить
Чьё же имя было на песке? Что так напугало судью?
Ответить
Безусловно его собственное…
Ответить
Этот перевод удачнее? С первой фразы, вернее в переводе Покидаевой это третья фраза: «Судья размышляет о том, что стариковское тело — лишь мешок, в котором ты носишь болячки и унижения.» А в переводе Любови Сумм :«К старости человеческое тело превращается в источник боли и стыда, и большего от него ждать не приходится, размышлял судья,…»
«As the Judge climbs into the kayak beneath a bright morning sky, a slow and clumsy process that takes him almost five minutes, he reflects that an old man’s body is nothing but a sack filled with aches and indignities.» Про мешок — это Кинг придумал, не надо было бы убирать это слово…
Ответить
Я с Вами согласна! Я бы вообще слово в слово перевела «мешок, наполненный болью и унижениями», потому что «нисить с собой» — это уже представляется отдельный мешок, который несешь, а не отождествление тело с мешком. К тому же «наполненный болью» звучит гораздо сильнее, чем мешос с несколькими болячками.
P. S. Я не критикую переводчиков, они имеют право на собственное вИдение, просто мое мнение…
Ответить
Ну у автора дословно «человеческое тело ничего более, как мешок, …» И кто носит этот мешок, тоже можешь сам предположить. А по поводу прав переводчика не очень согласна. Хороший писатель словом передает не только мысль, но и чувства, эмоции, ассоциации, так что каждое слово важно. Но, естественно, что при переводе мы получаем произведение через призму переводчика, его ассоциаций, таланта и добросовестной работы. Так что можно сделать вывод: учите языки и читайте на родном языке!)))
Ответить
Целиком согласна с вами, вернее с тем, что вы пишете вначале. Но последний ваш вывод заставил меня напрячься :-0 Но потом (слава Богу!) тройные скобки, значит просто добрая шутка? Уф, отлегло! Не хотелось бы оставить переводчиков без хлеба насущного:)
Ответить
Три скобки в данном случае имеют нагрузку и трёх точек, куча недосказанного, многие поймут, вот как Вы! Но языки учить надо, это расширяет кругозор!)
Ответить
Спасибо огромное чтецу. Произведение класс!
Ответить
мне нравится прочтение БизБэга… но это дослушать так и не смогла в его исполнении… Очень уж рваный ритм. Под конец аж укачало(((
Ответить
всегда ставлю + 10% скорости когда слушаю BB
Ответить
Супер, концовка прям заставила засмеяться демоническим хохотом.
Ответить
Ну так в ответ на улыбку смерти)))
Ответить
Ага, концовка просто вот такая Кинговская! Хе-хе-хееее!!!
Ответить
Так нечестно. И что дальше? Адвокат предпринял какие-то меры или нет? Ведь стоило попытаться, даже если это было бы безнадёжно…
Ответить
В этом интрига)))
Ответить
Согласна, и всё равно нечестно 
Ответить
Стереть имя? Не поможет
Ответить
Невозможно… это знамение, дюна — всего лишь атрибут…
Ответить
Но это была бы хоть какая-то попытка.
Ответить
Так чье имя он увидел???
Ответить
того, кому рассказывал эту историю)
Ответить
Спойлер писать нельзя…
Вариантов всего два, один из них он отсёк. Методом исключения…
Ответить
А… а.! Класс!!! Неожиданный финал, и очередной высокий балл очередному классному рассказику от «мрачного шутника» — С. Кинга.
Ответить
О, вкуснятина!!!
Ответить
Хороший рассказ. Отличное чтение. Спасибо чтецу. Неожиданная концовка, заставляет задуматься.
Ответить
Пусть меня закидают тапками, но рассказец мелкий.. Да, концовка неожиданна, но сюжет скорее указывает на дефекты личности и деградацию самого судьи.
Ответить
Очень неожиданно.
Ответить
На песке было написано имя судьи, ведь так?
Ответить
… или имя того, кому он рассказывал?
Ответить
Очень понравился рассказ. И концовка, конечно.
Ответить
Написать страшный рассказ, пробирающий до пупка, затем ковыряющийся внутри кишок, чтобы в итоге затеряться где-то в пятках, не так-то просто. Понятно, что мастер ужасов Стивен Кинг в этом жанре собаку и съел, и переварил ее в множество страниц. Но все же появляются рецензии типа «слишком топорный прием для такого мастера». Решайте сами после прочтения. Лично на меня рассказ 2011 года «Дюна» произвел сильное впечатление. Неторопливый, атмосферный с отменным послевкусием.
«Там было не одно имя, а множество имен, и в красном свете заката чудилось, будто все они написаны кровью. Буквы налезали друг на друга, они выгибались наружу и снова прятались в песок, имена были написаны и вдоль, и поперек, подписаны внизу и с боков. Вся дюна сплошь заполнилась узором переплетающихся имен».
ДЮНА
К старости человеческое тело превращается в источник боли и стыда, и большего от него ждать не приходится, размышлял судья, неуклюже, с трудом забираясь в челнок. Утреннее небо меж тем ярко сияло над головой. Битых пять минут провозился. Восемьдесят лет тому назад, десятилетним мальчиком, он одним прыжком забрасывал себя в деревянную лодку и греб прочь от берега. Ни тяжелого спасжилета, ни тревог, и уж, конечно, в трусы не просачивалась тонкой струйкой моча. В ту пору каждая поездка на безымянный островок начиналась с тревоги и трепета. Что осталось теперь? Лишь неприятное предчувствие. И боль, засевшая глубоко в кишках, лучами расходящаяся по телу. Но он все равно вновь и вновь отправляется в этот путь. На склоне лет многое утратило в его глазах прежнюю привлекательность. По правде говоря, былую привлекательность утратило почти все, но только не дюна, что на дальнем конце острова. Только не дюна.
Поначалу, в первые годы знакомства с ней, он опасался, как бы сильная буря не смыла песчаный холм, а уж после урагана, потопившего в 1944 году у Сиеста-Кей военное судно «Рейли», был уверен, что больше не отыщет свою дюну. Однако небо расчистилось, остров оказался на своем обычном месте, и дюна тут как тут, хотя, казалось, дувший на скорости сто миль в час ветер мог унести весь песок, обнажив скалы. Годами судья ломал себе голову, в нем ли самом заключена магия или в дюне. То так прикидывал, то эдак. Вероятно, оба ответа верны, хотя дюна, конечно, важнее.
Тысячи раз с 1932 года он пересекал узкую полоску воды. Чаще всего находил на острове лишь камни, кусты и песок, но порой обнаруживалось и кое-что еще.
Устроившись наконец в лодке, он принялся медленно грести от берега, седой пушок встал дыбом вокруг почти лысого черепа. Над головой закружили грифы-индейки, завели свой мерзкий разговор. Некогда он был наследником богатейшего человека на всем побережье Флоридского пролива, затем стал юристом, судьей в округе Пинелас, был избран в Верховный суд штата. Ходили слухи в пору правления Рейгана о дальнейшем продвижении, в Верховный суд США, но этот план так и не осуществился, а через неделю после инаугурации этого придурка Клинтона судья Харви Бичер (многочисленные знакомые в Сарасоте, Оспри, Нокомисе и Венисе звали его попросту Судья, а друзей, которые звали бы его по имени, у судьи не имелось) вышел в отставку. Какого черта, он так и не полюбил Таллахасси. Там холодно.
Холодно и вдобавок далеко от острова и от той примечательной дюны. Иной раз, преодолевая ранним утром небольшое расстояние по гладкой воде, он готов был признать: да, эти поездки стали для него необоримой потребностью. Зависимостью. Но кто бы не впал в зависимость от такого?
На каменистом восточном берегу из расщелины в замаранной гуано скале выбивается кривой сучковатый куст. К нему судья привязывает лодку и всегда внимательно затягивает узел. Вот уж не хотелось бы остаться на острове без челнока. Отцовское поместье (так он до сих пор мысленно именует его, хотя Бичер-старший умер сорок лет тому назад) раскинулось на две квадратные мили лучшей земли по берегу пролива, усадьба расположена на дальнем конце, со стороны Сарасота-Бэй, так что кричи — не докричишься. Возможно, управляющий, Томми Кёртис, заметит отсутствие хозяина и отправится на поиски. А скорее сочтет, что судья заперся у себя в кабинете, где он зачастую проводит дни напролет, якобы трудясь над мемуарами.
В былые времена миссис Рили забеспокоилась бы, не выйди судья к ланчу, но теперь он редко ест посреди дня. Стручок тощий, — ворчит экономка за его спиной, хотя в лицо хозяину ничего сказать не осмеливается. Больше прислуги в усадьбе нет, а Кёртису и Рили хорошо известно, как судья не любит, чтобы ему мешали. Мешать, правда, особо нечему: за два года к воспоминаниям не добавилось ни строчки, и в глубине души автор сознает, что закончить их ему не суждено. Недописанные мемуары флоридского судьи? Велика потеря! Единственный сюжет, который стоило бы включить в рукопись, он никогда не осмелится изложить на бумаге. Не захочет, чтобы на его похоронах шушукались: такой, мол, блестящий ум, а поддался-таки под занавес старческому маразму.
Выбраться из лодки оказалось еще труднее, чем забраться в нее. Бичер рухнул на спину, замочив рубашку и брюки в перекатывавшейся через гальку мелкой волне, и барахтался беспомощной черепахой, покуда сумел перевернуться. Особой беды в этом нет: не первый уже раз так опрокидывается, и посмеяться над ним некому. Неразумно в его возрасте продолжать эти поездки, пусть остров и находится совсем недалеко от усадьбы. Но и бросить это занятие не в его силах. Наркотик есть наркотик.
Поднялся на ноги, подержался обеими руками за низ живота, пережидая, пока пройдет боль. Отряхнул с брюк песок и ракушечное крошево, проверил, надежно ли привязана лодка. Над головой, на самом высоком утесе острова, пристроился гриф и уставился на пришельца.
— Эй! — крикнул судья и поморщился: противный у него сделался голос — дрожащий, надтреснутый, рыбной торговке такой голос, а не судье. — Кыш отсюда, гад! Не лезь не в свое дело! Падальщик отряхнул неопрятные крылья и вновь уселся неподвижно на том же месте. Блестящие глазки следят за человеком: «Э, судья, до тебя-то мне и есть дело».
Нагнувшись, Бичер подобрал крупную ракушку и швырнул в птицу. На этот раз удалось спугнуть; улетел, шурша крыльями, звук — точно старая тряпка рвется. Гриф перемахнул через узкую полосу воды и приземлился на причале по другую сторону пролива. Плохая примета, подумал судья. Однажды парень из дорожного патруля попытался его уверить, будто грифы-индейки знают не только, где их ждет пожива прямо сейчас, — они чуют ее заранее.
— Не сосчитать, сколько раз, — говорил патрульный, — я видел, как эти уроды кружили над тем самым местом в Тамиами, где через день-два случалась авария. Трудно поверить, но спросите любого полицейского, который на шоссе дежурит, он подтвердит.
Здесь, над маленьким безымянным островом, грифы кружат почти всегда. Должно быть, от него исходит запах смерти. Да, наверное. Другого объяснения нет.
Судья пустился в путь по узкой тропинке, которую сам же и протоптал за десятилетия. Нужно наведаться к дюне на том краю острова, где тонкий песок, а не камни и ракушки, а потом он вернется к лодке и выпьет припасенную бутылку холодного чая. Возможно, подремлет на утреннем солнышке (он теперь часто впадает в дремоту, надо полагать, для девяноста лет это естественно), а когда проснется (если проснется), отправится в обратный путь. И если повезет, пытался внушить он себе, то дюна окажется нынче всего лишь обычным песчаным холмиком, как чаще всего и бывает. Но что-то подсказывало: сегодня будет иначе.
Он знал. И чертов гриф знал тоже.
На песчаной стороне острова судья простоял довольно долго, сцепив за спиной узловатые пальцы. Спина болела, ныли колени, мучительно сводило кишки. Но он не обращал внимания. Об этом он подумает потом. Не сейчас. Сейчас его занимала только дюна и то, что на ней написано.
Энтони Уэйленд явился к Бичеру в Пеликен-Пойнт ровно в семь ноль-ноль, по уговору. Пунктуальность судья ценил — и на службе, и в частной жизни, — а мальчик, надо отдать ему должное, отличался пунктуальностью. Кстати, не стоит называть его мальчиком в лицо, хотя здесь, на юге, вполне допустимо обращение «сынок». Что человеку за девяносто всякий сорокалетний кажется мальчишкой, этого Уэйленд не поймет.
— Рад вас видеть, — сказал судья, провожая Уэйленда в свой кабинет. Кроме них в доме никого: Кёртис и миссис Рили давно вернулись к себе в Нокомис-Виллидж. — Вы захватили с собой документы?
— Конечно, судья, — ответил Уэйленд, раскрывая адвокатский кейс и вытаскивая толстую пачку бумаг, скрепленную большой металлической защелкой. Не пергамент, как в былые дни, но все же плотные, тяжелые, роскошные на ощупь листы. На заглавном угрюмым готическим шрифтом (судья мысленно именовал его кладбищенским) надписано: ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ И ЗАВЕЩАНИЕ ХАРВИ Л. БИЧЕРА
— Отчего же вы не составили завещание сами? Я, должно быть, меньше знаю о наследственном праве штата Флорида, чем вы успели забыть.
— Вполне вероятно, — самым сухим из своих сухих тонов подтвердил судья. — К моему возрасту почти все успеваешь забыть.
Уэйленд покраснел буквально до кончиков волос:
— Я не имел в виду…
— Знаю, что вы имели в виду, сынок, — сказал судья. — И не обижаюсь. Нисколечко. Но раз уж вы спросили… Помните старую пословицу: кто берется выступать собственным поверенным, у того клиент — идиот?
Усмешка расползлась по лицу Уэйленда:
— Слыхал не раз и сам пускаю ее в ход, когда выступаю в роли государственного защитника, а какой-нибудь поколотивший жену придурок или водитель, скрывшийся с места аварии, заявляет мне: «На суде я и сам справлюсь».
— Конечно, слыхали, но вот вам вторая ее половина: у юриста, который берется выступать собственным поверенным, клиент — клинический идиот. И не важно, идет ли речь об уголовном, гражданском или имущественном праве. Перейдем к делу? Время поджимает. — Последняя фраза имеет второй, внятный лишь судье Бичеру смысл.
Перешли к делу. Миссис Рили оставила к ужину кофе без кофеина, однако Уэйленд предпочитает колу. Под диктовку судьи он записывает поправки к завещанию. Сухим судейским тоном Бичер меняет прежние распоряжения, добавляет новые. Самое существенное — четыре миллиона долларов Обществу охраны природы и побережья округа Сарасота. Чтобы получить деньги, Общество должно будет исхлопотать у штата статус заповедника для некоего острова у берега Пеликен-Пойнт и запретить доступ туда человеку.
— Для них это никаких трудностей не представляет, — заметил судья. — Вы поможете им с подготовкой документов. Я бы предпочел, чтобы вы сделали это бесплатно, однако решать, разумеется, только вам. Одной поездки в Таллахасси будет достаточно. Губернатор Скотт и его друзья по Чаепитию (консервативное политическое движение в США. — Esquire) придут в восторг.
— Почему?
— Потому что в следующий раз, когда «Природа и побережье» явится к ним выпрашивать денег, они им скажут: «Разве покойный судья Бичер не оставил вам четыре миллиона? Марш отсюда и побыстрее, а то дверью под зад получите!»
Верно, согласился Уэйленд, скорее всего, так все и пройдет: Скотт и его товарищи по борьбе за бюджет охотно узаконят дары, которые не им дарить. И на том оба юриста перешли к менее значительным пунктам завещания.
— Перепишу набело, и нам понадобятся два свидетеля и нотариус, — подытожил Уэйленд, когда они закончили.
— Заверим этот вариант для надежности, — сказал судья. — Если со мной что-то случится до утверждения, сойдет и в таком виде: оспаривать некому, я их всех пережил.
— Разумная предосторожность, судья. Имеет смысл сделать это нынче же вечером. Ваши управляющий и экономка…
— Они вернутся в восемь утра, — сказал Бичер. — Но завтра мы с этого и начнем. Гарри Стейнс держит нотариальную контору на Варно-Роуд и не откажется зайти ко мне до начала рабочего дня. Я оказал ему парочку-другую услуг в свое время.
— Мне бы следовало хотя бы сделать… — когтистая лапа протянулась к молодому поверенному, и тот осекся. Когда член Верховного суда штата (пусть и в отставке) требовательно протягивает к тебе руку, споры неуместны. Да и какого черта, это всего-навсего черновик с пометками, завтра его заменит окончательный вариант. Уэйленд отдал судье неподписанное завещание и праздно следил за тем, как Бичер со скрипом поднимается, сдвигает в сторону изображение флоридских болот и, не делая ни малейшей попытки прикрыть от чужака диск, вводит нужную комбинацию цифр. Завещание взгромоздилось на — что это такое? — большую и неопрятную кучу банкнот. Вот черт!
— Отлично! — сказал Бичер. — Все готово, все на месте. Осталось только подписать. Надо бы выпить, чтобы отметить. У меня есть неплохой односолодовый скотч.
— Что ж… от одного стаканчика вреда не будет, полагаю.
— Мне в вашем возрасте от спиртного вреда точно не было, а вот сейчас — да, так что извините: компанию вам не составлю. На старости лет не пью ничего крепче кофе без кофеина да сладенького чая. Сколько льда?
Уэйленд приподнял два пальца, и Бичер со стариковской церемонной медлительностью добавил к напитку два кубика льда. Едва Уэйленд отпил глоток, как по его щекам разлился густой румянец. Так краснеет, отметил про себя судья Бичер, человек, склонный к выпивке. Поставив пустой стакан, Уэйленд решился задать вопрос:
— Вы позволите спросить, чем вызвана такая поспешность? Надеюсь, вы вполне здоровы?
Что-то сомнительно, чтобы молодого Уэйленда и впрямь беспокоило состояние его здоровья.
— Здоровехонек, — ответил судья и для пущей убедительности сделал рубящее движение рукой, и ухнул, и подмигнул. Поразмыслив, он в свою очередь тоже задал вопрос: — Так вы хотите знать, отчего я так спешу?
Тут призадумался Уэйленд, и это судье Бичеру пришлось по вкусу. Но вот молодой человек кивнул.
— Это связано с тем островом, о котором мы только что сделали распоряжение в завещании. Вы, наверное, никогда и не видели этот островок?
— Да, вряд ли.
— Никто не обращает на него внимания. Он почти не выступает из воды. Даже морские черепахи не удостаивают его своим посещением. А он, тем не менее, весьма примечателен. Вам известно, что мой дед участвовал в войне с Испанией?
— Нет, сэр, об этом я не знал, — преувеличенно почтительно ответил Уэйленд. Мальчик, должно быть, решил, будто старик заговаривается, но мальчик был неправ. Никогда разум Бичера не работал так четко, как в этот вечер, и, раз начав, он собирался довести эту историю до конца, пусть лишь однажды, пока еще…
Ну, словом, пока еще.
— Да, участвовал. Сохранилась его фотография на горе Сан-Хуан. Где-то в доме лежит. Дед уверял, будто он и на Гражданской войне побывал, но когда я провел исследование — для мемуаров, как вы понимаете, — выяснилось, что такого быть не могло. В лучшем случае он был тогда маленьким ребенком, если вообще успел родиться. Однако сей наделенный изрядным воображением джентльмен умел правдоподобно преподнести самые дичайшие фантазии. И с чего бы мне заподозрить обман? К тому времени я только-только перерос веру в Санта-Клауса и Зубную фею.
— Ваш дед был юристом, как вы и ваш отец?
— Нет, сынок, дед был вором. Карманник Гарри ему в подметки не годится — стащит все, что гвоздями не прибито. Вот только он называл себя не вором, а бизнесменом, как всякий жулик, кого за руку не схватили, — наш нынешний губернатор, полагаю, из таковских. Главным образом он делал бизнес — или жульничал — с земельными участками. Покупал по дешевке флоридские болота с москитами и аллигаторами, а продавал задорого доверчивым болванам вроде меня, каким я был в ту пору. А ведь Бальзак сказал: «В основе каждого крупного состояния лежит преступление». К семейству Бичер это правило, безусловно, применимо, однако помните: вы — мой поверенный и обязаны хранить в тайне все, в чем бы я ни признался.
— Конечно, судья! — Уэйленд с наслаждением отпил еще глоток. Лучший скотч, какой ему доводилось пробовать.
— Дед Бичер и навел меня на этот остров. Мне тогда было десять. Меня подкинули ему на денек, а ему хотелось тишины и покоя. Или же не тишины: в доме недавно появилась смазливая горничная, и он, вероятно, рассчитывал снарядить экспедицию ей под юбку. И вот он поведал мне, что Эдвард Тич Черная Борода, по слухам, зарыл там несметные богатства. «Никому не удавалось найти сокровище, Хэви, — сказал он мне (он звал меня Хэви), — но вдруг тебе повезет? Много-много драгоценностей и золотых дублонов».
— И вы отправились на разведку, предоставив деду возможность поразвлечься с горничной?
Судья с улыбкой кивнул.
— Я запрыгнул в старый деревянный челнок, стоявший у причала, и пустился грести так, словно у меня волосы на голове горели и того гляди задымится хвост. За пять минут перемахнул через пролив. Сейчас этот путь занимает у меня втрое больше времени, и то, если нет волн. Со стороны суши там сплошь скалы да густой кустарник, но на другой стороне, которую омывает пролив, есть дюна из мельчайшего песка. Ничего ей не делается. За те восемьдесят лет, что я езжу на остров, она вроде бы ничуть не изменилась. Во всяком случае, не изменились ее очертания и местоположение.
— Сокровищ не нашли?
— Можно сказать, нашел, но не в виде драгоценных камней и золота. Я увидел на песке имя. Как будто его тростью написали, однако рядом не было ни трости, ни палки. Буквы глубоко врезались в песок, на ярком солнце в них залегала тень, и эта надпись словно выступала из холма, парила над ним.
— Чье же это было имя, судья?
— Давайте я напишу, чтобы вам было проще себе представить.
Судья вынул из верхнего ящика стола лист бумаги, тщательно начертил на нем буквы и повернул лист так, что Уэйленд сумел прочесть: РОБИ ЛАДУШ.
— Ясно-ясно, — по-адвокатски уклончиво протянул Уэйленд.
— Случись это не летом, я бы отправился на поиски сокровища с этим самым Робби. Он был моим лучшим другом — знаете, как это бывает в детстве.
— Сиамские близнецы, — улыбнулся Уэйленд.
— Подходили друг другу, будто новенький ключик к новенькому замку, — кивнул Бичер. — Но дело было летом, и Робби уехал с родителями в гости к бабушке и дедушке по матери в Виргинию или в Мэриленд — словом, куда-то на север. Вот и пришлось мне искать дублоны и прочее в одиночку. А теперь — внимание, господин адвокат. На самом деле парня звали Роберт ЛяДусетт.
И вновь Уэйленд протянул свое «ясно-ясно». Судье подумалось, что такая привычка может и приесться в собеседнике со временем, однако лично ему не судьба в этом убедиться, так что не стоит и обращать внимание.
— Мы были закадычными друзьями, и у нас сверх того имелась большая компания мальчишек, с которой мы водились, и все мы звали Роберта Робби ЛаДуш. Понимаете, к чему я клоню?
— Кажется, понимаю, — покорно ответил Уэйленд, но видно было: ничегошеньки он не понял. И неудивительно: Бичеру понадобилось куда больше времени, чтобы во всем разобраться. Тысячи бессонных ночей.
— Вспомните: мне было десять лет. Если бы я попытался написать прозвище моего приятеля, я бы изобразил его именно так. — Он постучал пальцем по заглавным буквам РОБИ ЛАДУШ и добавил, обращаясь главным образом к самому себе: — Значит, эта магия по крайней мере отчасти во мне самом. Иначе и быть не может. Вопрос в том, какая ее часть во мне?
— Так это не вы написали имя на песке?
— Нет. Разве я не ясно выразился?
— Значит, это сделал кто-то из вашей компании?
— Остальные мальчики жили в Нокомисе и про островок слыхом не слыхивали. Да и знали бы, с чего бы поплыли на эту пустынную скалу? О том, что в наших владениях есть остров, знал только Робби, он тоже вырос на Пойнте, но Робби уехал за сотни миль на север.
— Ясно.
— Мой друг Робби так и не вернулся домой с тех каникул. Неделю спустя пришла весть: на верховой прогулке Робби свалился с лошади и сломал себе шею. Погиб мой Робби. Его родители были убиты горем. Да и я тоже.
Наступило молчание: Уэйленд обдумывал услышанное. Оба они обдумывали. Где-то вдали над темнеющим небом пророкотал вертолет, удаляясь в сторону пролива. Управление по борьбе с наркотиками, предположил судья. Гоняются за контрабандистами. Каждую ночь он слышит вдали вертолет. Таков современный мир, и в том числе по этой причине, по множеству причин, он рад будет отряхнуть его прах со своих ног.
Наконец, Уэйленд очень осторожно произнес:
— Я вас правильно понял?
— Не знаю, право, — усмехнулся судья. — Что именно вы поняли?
Но на то Энтони Уэйленд и юрист, чтобы не дать себя обойти, вовремя уклониться.
— Вы рассказали об этом деду? — вопросом на вопрос ответил он.
— В тот день, когда пришла телеграмма о гибели Робби, деда здесь не было. Он нигде подолгу не задерживался. Увиделись мы примерно через полгода. Нет, я ему ничего не стал рассказывать. Подобно Марии, матери Иисуса, я сохранял все знаки в сердце своем.
— И к какому же выводу вы пришли?
— Я возвращался на остров вновь и вновь, чтобы посмотреть на дюну. Уже это само по себе — ответ на ваш вопрос. Я проверял десятки раз, но там ничего не было. Ничего, ничего, ничего. Шло время, и я бы начал забывать о дюне, но как-то после школы я приплыл туда и снова увидел имя, написанное на песке. Изображенное печатными буквами, если выражаться со всей точностью, как подобает юристам. Опять-таки никаких палок поблизости, хотя, разумеется, палку могли выбросить в воду. ПИТЕР ОЛДЕРСОН. Незнакомое имя, но спустя несколько дней я увидел его снова. Ходить к воротам за газетой было моей ежедневной обязанностью, и у меня вошло в привычку просматривать первую страницу на ходу, пока я брел обратно по подъездной дорожке — вы сами по ней только что проехали и знаете, что там добрых четверть мили. В то лето я интересовался действиями сенаторов от штата Вашингтон, потому что в наших глазах это были «ребята с юга».
В тот день мой взгляд привлек заголовок внизу первой страницы: МОЙЩИК ОКОН — РОКОВОЕ ПАДЕНИЕ. Бедолага мыл окна на третьем этаже публичной библиотеки Сарасоты, и леса под его ногами провалились. Его звали Питер Олдерсон.
По лицу Уэйленда нетрудно было догадаться, что тот принимает все это за хитроумную шутку или же думает, будто у старика разыгралось воображение. Однако скотч, который подают в усадьбе Бичера, молодому человеку явно пришелся по вкусу, и он ни словом не возразил, когда хозяин подлил ему еще. Да и не все ли равно, верит ему этот мальчик или нет? Важна лишь сама история, и ее следует рассказать до конца.
— Теперь вы понимаете, почему я все время ломал себе голову, пытаясь понять, в ком или в чем заключена эта магия, — вновь заговорил Бичер. — Робби я знал, и его имя было написано так, как написал бы его я. Но про мойщика окон я слышал впервые. Тогда-то дюна и завладела мной. Живя в усадьбе, я наведывался туда ежедневно и сохранил эту привычку до преклонных, так сказать, лет. Я проникся благоговением к этому месту, я побаиваюсь его, но вернее всего будет сказать, что я не могу без него обходиться.
За эти годы на дюне сменилось множество имен, и те, чьи имена я там видел, неизменно умирали. Через несколько дней, через неделю, иногда через две, самое большее через месяц. Среди этих имен были знакомые, и если я называл человека прозвищем или уменьшительным именем, то прозвище и появлялось на песке. Однажды в 1940 году я приплыл туда и прочел на песке ДЕД БИЧЕР. Три дня спустя старый Бичер умер в Кей-Уэсте от инфаркта.
С видом человека, потакающего безумцу — не опасному, так, слегка не в себе, — Уэйленд терпеливо переспросил:
— И вы никогда не пытались вмешаться в этот… в этот процесс? К примеру, позвонить дедушке и посоветовать ему обратиться к врачу?
Бичер покачал головой:
— Я же не знал, что это будет именно инфаркт. Не знал до тех пор, пока патологоанатом округа Монро не выписал заключение. С ним мог приключиться несчастный случай, деда могли даже убить. Врагов у него хватало, он ведь особо не отличался чистоплотностью.
— И все же… ведь это ваш дед…
— Признаюсь, господин поверенный: я был напуган. Мне казалось — я и до сих пор убежден в том, что так оно и есть, — будто там, на острове, распахнулся какой-то люк между тем, что нам угодно именовать реальностью, и тайной изнанкой, механизмом Вселенной. Шестеренки вращаются непрерывно, и лишь законченный глупец попытался бы сунуть руку в этот механизм, чтобы его приостановить.
— Судья Бичер, если вы хотите, чтобы ваше завещание было благополучно утверждено, мне следует хранить молчание обо всем этом. Вы можете полагать, будто у вас не осталось родни и некому оспорить ваши распоряжения, но когда речь заходит о подобных суммах, откуда ни возьмись появляются троюродные и четвероюродные племяннички. А главное требование вам известно: «В здравом уме и твердой памяти».
— Я хранил это в тайне на протяжении восьмидесяти лет, — заявил Бичер, и его интонация ясно гласила: возражение отклоняется. — Ни разу до сего дня не обмолвился ни единым словом. И вы тоже никому не скажете, в этом я уверен.
— Конечно же, не скажу, — подхватил Уэйленд.
— Я всегда чувствовал возбуждение в те дни, когда читал на песке новые имена. Нездоровое возбуждение, согласен, однако по-настоящему я испугался лишь однажды. В тот раз меня пробрало до костей, я греб обратно на Пойнт с такой поспешностью, словно за мной гнались ад и все дьяволы. Хотите знать подробности?
— Прошу! — Уэйленд приподнял стакан, словно в тосте, и отхлебнул глоток. Почему бы и нет? Адвокату платят по часам, а часы тикают.
— Это был 1959 год. Я все еще жил в усадьбе. Я всегда тут жил, за исключением тех лет, которые провел в Таллахасси, а про них и вспоминать неохота… Думаю, отчасти неприязнь к этому захудалому городишке была вызвана тоской по моей дюне. Даже главным образом была вызвана тоской по дюне. Я все тревожился о том, что я упускаю. Кого упускаю. Возможность читать некрологи заранее наделяет несравненным чувством власти. Звучит несимпатично — как всякая истина.
Итак, 1959 год. Харви Бичер адвокатствует в Сарасоте и живет у себя в Пеликен-Пойнт. Каждый день по возвращении домой, если только не шел проливной дождь, я переодевался в старье и плыл на мой остров посмотреть новости перед ужином. В тот день я засиделся на работе и к тому часу, когда я добрался до острова, привязал лодку и прошел на дальний край, где ждала меня дюна, солнце уже опускалось в воду — огромный красный шар, каким оно часто выглядит над проливом. То, что я увидел на песке, поразило меня. Прямо-таки пригвоздило к месту.
Там было не одно имя, а множество имен, и в красном свете заката чудилось, будто все они написаны кровью. Буквы налезали друг на друга, они выгибались наружу и снова прятались в песок, имена были написаны и вдоль, и поперек, подписаны внизу и с боков. Вся дюна сплошь заполнилась узором переплетающихся имен. Тех, что оказались в самом низу, я прочесть не мог, волны размыли их.
Холодный пот прошиб Уэйленда, хотя он, конечно, все еще принимал этот рассказ за вымысел.
— Наверное, я вскрикнул. В точности не помню, но думаю, что не удержался от вопля. Помню другое: как, с трудом стряхнув с себя оцепенение, я опрометью кинулся бежать по тропе к причалу, как не поддавался — мне показалось, много минут или даже часов — удерживавший лодку узел, как я наконец сперва оттолкнул лодку от берега, а потом бросился следом и вскарабкался на борт. Промок насквозь, только чудом не перевернул челнок. В ту пору я мог бы добраться до другого берега и вплавь, толкая лодку перед собой. Не то что сейчас: если я перевернусь в челноке, на том и конец.
— В таком случае рекомендую вам оставаться на берегу хотя бы до тех пор, пока ваше завещание не будет подписано, заверено свидетелями и скреплено печатью нотариуса.
Его забота была вознаграждена ледяной улыбкой.
— Насчет этого беспокоиться не стоит, сынок, — сказал судья. Отвернувшись, он уставился в окно, в сторону пролива. Лицо его вытянулось в задумчивости. — Те имена… я все еще вижу, как они корчатся на песке, сражаясь друг с другом за лишний дюйм на кроваво-красной закатной дюне. Прошло два дня, и самолет TWA рухнул в Эверглейдс, не дотянув до Майами. Сто девятнадцать человек на борту погибли все до единого. Газеты опубликовали список погибших. Кое-какие имена я узнал. Многие имена я узнал.
— Вы видели их. Эти имена — вы прочли их на песке.
— Вот именно. После этого я несколько месяцев старался держаться подальше от острова и дал себе зарок не возвращаться туда никогда. Наркоманы дают себе такие же зароки насчет дозы, верно? И, подобно наркоману, я тоже мало-помалу поддавался, пока не уступил и не вернулся к прежней своей привычке. Теперь вы понимаете, господин поверенный, почему я вызвал вас, чтобы закончить работу над завещанием, и почему это нужно было сделать сегодня же, не откладывая?
Уэйленд так и не поверил ни единому слову, но рассказ судьи, как почти любой вымысел, не лишен внутренней логики, и уловить эту логику не составляет труда: судье стукнуло девяносто, некогда румяное лицо приобрело цвет старой глины, упругий шаг сменился неуверенным шарканьем. Старика мучили боли. И без того отощавший сверх меры, он продолжал терять вес.
— Полагаю, сегодня вы прочли на песке свое имя, — сказал Уэйленд.
Судья Бичер на миг опешил и вдруг улыбнулся. Жуткая это была улыбка, преобразившая узкое бледное лицо в ухмыляющийся череп.
— О нет! — ответил он. — Не мое.
(с) Стивен Кинг, 2011
опубликовано в журнале Esquire
Добрый день.
У Стивена Кинга есть достаточно много хороших рассказов, которые заслуживают внимание читателей, любителей литературы. Писатель безусловно талантливый и знаменит. Одним из индикаторов его успешности является тот факт, что некоторые произведения были экранизированы и переиздавались по многу раз.
Если не ошибаюсь, рассказ «Дюна» был написан в 2011 году и входит в сборник «Лавка дурных снов» (2015). Мне он показался интересным, оригинальным и о нем можно оставить короткий отзыв, со своими основными впечатлениями.
В своих отзывах я часто сообщаю о наличии аудиоверсии произведения. Делаю это сознательно. Есть очень много любителей хорошей литературы у которых просто не хватает свободного времени. Наша жизнь достаточно динамичная и именно времени, с каждым годом, становится все меньше и меньше. Поэтому этот рассказ предлагаю прослушать. Есть начитка прекрасная от Олега Булдакова.
Сюжет таков.
Флоридский судья (судей бывших не бывает) Харви Бичер практически с самого детства (с 10 лет) ездит на один уединенный остров. Там есть странная дюна, которая пишет имена людей. Поначалу Харви не может понять откуда они берутся и кто их пишет. Ведь никого в округе нет. Через какое-то время Бичер замечает, что на песке появляются имена тех, кто вскоре должен умереть.
Вот и сейчас, когда ему уже 90 лет, он увидел надпись на дюне и решил срочно уточнить свое завещание. Неужели Харви Бичер увидел свое имя и готовится к смерти?Восемьдесят лет тому назад, десятилетним мальчиком, он одним прыжком забрасывал себя в деревянную лодку и греб прочь от берега. Ни тяжелого спасжилета, ни тревог, и уж, конечно, в трусы не просачивалась тонкой струйкой моча. В ту пору каждая поездка на безымянный островок начиналась с тревоги и трепета. Что осталось теперь? Лишь неприятное предчувствие. И боль, засевшая глубоко в кишках, лучами расходящаяся по телу. Но он все равно вновь и вновь отправляется в этот путь. На склоне лет многое утратило в его глазах прежнюю привлекательность. По правде говоря, былую привлекательность утратило почти все, но только не дюна, что на дальнем конце острова. Только не дюна.
Не буду раскрывать сюжет этого рассказа. Вероятно кто-то захочет его прочитать или прослушать. Думаю, что в этом не будет большой разницы. Это дело вкуса или привычки.
Как я выше писал, отлично рассказ прочитал Олег Булдаков. Я неоднократно писал, что он хороший чтец, с прекрасно поставленным голосом.
Читает Стивена Кинга уверенно и с вдохновением.
Отличного озвучил старого судью. Как-то его легко можно представить. Уверенный старикашка, со скрипучим голосом.
Продолжительность аудиокниги — 36 минут.
Аудиокнига есть в хорошем звуке и без технических огрех. Можно слушать, в том числе и в наушниках.
Финал рассказа на любителя, но никак нельзя сказать, что он слабый или сухой.
— Я возвращался на остров вновь и вновь, чтобы посмотреть на дюну. Уже это само по себе — ответ на ваш вопрос. Я проверял десятки раз, но там ничего не было. Ничего, ничего, ничего. Шло время, и я бы начал забывать о дюне, но как-то после школы я приплыл туда и снова увидел имя, написанное на песке. Изображенное печатными буквами, если выражаться со всей точностью, как подобает юристам. Опять-таки никаких палок поблизости, хотя, разумеется, палку могли выбросить в воду.
Если честно, его можно предугадать. Стивен Кинг часто уводит своего читателя от развязки, всячески стараясь его запутать или завуалировать финал. Вот если знать про эти его хитрости, тогда можно легко догадаться что нас ожидает в самом конце. Мне например не верилось, что судья увидел свое имя на песке. Он бы вел себя несколько иначе. Может ему бы не доставало уверенности в разговоре с молодым адвокатом. Но это только моим мысли вслух.
Уэйленд так и не поверил ни единому слову, но рассказ судьи, как почти любой вымысел, не лишен внутренней логики, и уловить эту логику не составляет труда: судье стукнуло девяносто, некогда румяное лицо приобрело цвет старой глины, упругий шаг сменился неуверенным шарканьем. Старика мучили боли. И без того отощавший сверх меры, он продолжал терять вес.
— Полагаю, сегодня вы прочли на песке свое имя, — сказал Уэйленд.
Судья Бичер на миг опешил и вдруг улыбнулся. Жуткая это была улыбка, преобразившая узкое бледное лицо в ухмыляющийся череп.
— О нет! — ответил он. — Не мое.
Хочется аудиокнигу по произведению Стивена Кинга оценить на твердую четверку. Может американец намного лучше, в чем мы неоднократно убеждались.
Рекомендую аудиокнигу прослушать, если нравится творчество прославленного писателя и есть интерес к аудиоформату.
Благодарю за внимание к моему отзыву. Удачи.