В исходе 1612 года юный Михаил Феодорович Романов, последняя отрасль Руриковой династии, скрывался в Костромской области. В то время Москву занимали поляки: сии пришельцы хотели утвердить на российском престоле царевича Владислава, сына короля их Сигизмунда III. Один отряд проникнул в костромские пределы и искал захватить Михаила. Вблизи от его убежища враги схватили Ивана Сусанина, жителя села Домнина, и требовали, чтобы он тайно провел их к жилищу будущего венценосца России. Как верный сын отечества, Сусанин захотел лучше погибнуть, нежели предательством спасти жизнь. Он повел поляков в противную сторону и известил Михаила об опасности: бывшие с ним успели увезти его. Раздраженные поляки убили Сусанина. По восшествии на престол Михаила Феодоровича (в 1613) потомству Сусанина дана была жалованная грамота на участок земли при селе Домнине; ее подтверждали и последующие государи.
«Куда ты ведешь нас?.. не видно ни зги! —
Сусанину с сердцем вскричали враги: —
Мы вязнем и тонем в сугробинах снега;
Нам, знать, не добраться с тобой до ночлега.
Ты сбился, брат, верно, нарочно с пути;
Но тем Михаила тебе не спасти!
Пусть мы заблудились, пусть вьюга бушует,
Но смерти от ляхов ваш царь не минует!..
Веди ж нас, — так будет тебе за труды;
Иль бойся: не долго у нас до беды!
Заставил всю ночь нас пробиться с метелью…
Но что там чернеет в долине за елью?»
«Деревня! — сарматам в ответ мужичок: —
Вот гумна, заборы, а вот и мосток.
За мною! в ворота! — избушечка эта
Во всякое время для гостя нагрета.
Войдите — не бойтесь!» — «Ну, то-то, москаль!..
Какая же, братцы, чертовская даль!
Такой я проклятой не видывал ночи,
Слепились от снегу соколии очи…
Жупан мой — хоть выжми, нет нитки сухой! —
Вошед, проворчал так сармат молодой. —
Вина нам, хозяин! мы смокли, иззябли!
Скорей!.. не заставь нас приняться за сабли!»
Вот скатерть простая на стол постлана;
Поставлено пиво и кружка вина,
И русская каша и щи пред гостями,
И хлеб перед каждым большими ломтями.
В окончины ветер, бушуя, стучит;
Уныло и с треском лучина горит.
Давно уж за полночь!.. Сном крепким объяты,
Лежат беззаботно по лавкам сарматы.
Все в дымной избушке вкушают покой;
Один, настороже, Сусанин седой
Вполголоса молит в углу у иконы
Царю молодому святой обороны!..
Вдруг кто-то к воротам подъехал верхом.
Сусанин поднялся и в двери тайком…
«Ты ль это, родимый?.. А я за тобою!
Куда ты уходишь ненастной порою?
За полночь… а ветер еще не затих;
Наводишь тоску лишь на сердце родных!»
«Приводит сам бог тебя к этому дому,
Мой сын, поспешай же к царю молодому,
Скажи Михаилу, чтоб скрылся скорей,
Что гордые ляхи, по злобе своей,
Его потаенно убить замышляют
И новой бедою Москве угрожают!
Скажи, что Сусанин спасает царя,
Любовью к отчизне и вере горя.
Скажи, что спасенье в одном лишь побеге
И что уж убийцы со мной на ночлеге».
— «Но что ты затеял? подумай, родной!
Убьют тебя ляхи… Что будет со мной?
И с юной сестрою и с матерью хилой?»
— «Творец защитит вас святой своей силой.
Не даст он погибнуть, родимые, вам:
Покров и помощник он всем сиротам.
Прощай же, о сын мой, нам дорого время;
И помни: я гибну за русское племя!»
Рыдая, на лошадь Сусанин младой
Вскочил и помчался свистящей стрелой.
Луна между тем совершила полкруга;
Свист ветра умолкнул, утихнула вьюга.
На небе восточном зарделась заря,
Проснулись сарматы — злодеи царя.
«Сусанин! — вскричали, — что молишься богу?
Теперь уж не время — пора нам в дорогу!»
Оставив деревню шумящей толпой,
В лес темный вступают окольной тропой.
Сусанин ведет их… Вот утро настало,
И солнце сквозь ветви в лесу засияло:
То скроется быстро, то ярко блеснет,
То тускло засветит, то вновь пропадет.
Стоят не шелохнясь и дуб и береза,
Лишь снег под ногами скрипит от мороза,
Лишь временно ворон, вспорхнув, прошумит,
И дятел дуплистую иву долбит.
Друг за другом идут в молчанья сарматы;
Всё дале и дале седой их вожатый.
Уж солнце высоко сияет с небес —
Всё глуше и диче становится лес!
И вдруг пропадает тропинка пред ними:
И сосны и ели, ветвями густыми
Склонившись угрюмо до самой земли,
Дебристую стену из сучьев сплели.
Вотще настороже тревожное ухо:
Всё в том захолустье и мертво и глухо…
«Куда ты завел нас?» — лях старый вскричал.
«Туда, куда нужно! — Сусанин сказал. —
Убейте! замучьте! — моя здесь могила!
Но знайте и рвитесь: я спас Михаила!
Предателя, мнили, во мне вы нашли:
Их нет и не будет на Русской земли!
В ней каждый отчизну с младенчества любит
И душу изменой свою не погубит».
«Злодей! — закричали враги, закипев, —
Умрешь под мечами!» — «Не страшен ваш гнев!
Кто русский по сердцу, тот бодро, и смело,
И радостно гибнет за правое дело!
Ни казни, ни смерти и я не боюсь:
Не дрогнув, умру за царя и за Русь!»
«Умри же! — сарматы герою вскричали,
И сабли над старцем, свистя, засверкали! —
Погибни, предатель! Конец твой настал!»
И твердый Сусанин весь в язвах упал!
Снег чистый чистейшая кровь обагрила:
Она для России спасла Михаила!
Текст стихотворения:
В исходе 1612 года юный Михаил Феодорович Романов, последняя отрасль Руриковой династии, скрывался в Костромской области. В то время Москву занимали поляки: сии пришельцы хотели утвердить на российском престоле царевича Владислава, сына короля их Сигизмунда III. Один отряд проникнул в костромские пределы и искал захватить Михаила. Вблизи от его убежища враги схватили Ивана Сусанина, жителя села Домнина, и требовали, чтобы он тайно провел их к жилищу будущего венценосца России. Как верный сын отечества, Сусанин захотел лучше погибнуть, нежели предательством спасти жизнь. Он повел поляков в противную сторону и известил Михаила об опасности: бывшие с ним успели увезти его. Раздраженные поляки убили Сусанина. По восшествии на престол Михаила Феодоровича (в 1613) потомству Сусанина дана была жалованная грамота на участок земли при селе Домнине; ее подтверждали и последующие государи.
«Куда ты ведешь нас?.. не видно ни зги!—
Сусанину с сердцем вскричали враги: —
Мы вязнем и тонем в сугробинах снега;
Нам, знать, не добраться с тобой до ночлега.
Ты сбился, брат, верно, нарочно с пути;
Но тем Михаила тебе не спасти!
Пусть мы заблудились, пусть вьюга бушует,
Но смерти от ляхов ваш царь не минует!..
Веди ж нас,— так будет тебе за труды;
Иль бойся: не долго у нас до беды!
Заставил всю ночь нас пробиться с метелью…
Но что там чернеет в долине за елью?»
«Деревня!— сарматам в ответ мужичок: —
Вот гумна, заборы, а вот и мосток.
За мною! в ворота!— избушечка эта
Во всякое время для гостя нагрета.
Войдите — не бойтесь!» — «Ну, то-то, москаль!..
Какая же, братцы, чертовская даль!
Такой я проклятой не видывал ночи,
Слепились от снегу соколии очи…
Жупан мой — хоть выжми, нет нитки сухой!—
Вошед, проворчал так сармат молодой.—
Вина нам, хозяин! мы смокли, иззябли!
Скорей!.. не заставь нас приняться за сабли!»
Вот скатерть простая на стол постлана;
Поставлено пиво и кружка вина,
И русская каша и щи пред гостями,
И хлеб перед каждым большими ломтями.
В окончины ветер, бушуя, стучит;
Уныло и с треском лучина горит.
Давно уж за полночь!.. Сном крепким объяты,
Лежат беззаботно по лавкам сарматы.
Все в дымной избушке вкушают покой;
Один, настороже, Сусанин седой
Вполголоса молит в углу у иконы
Царю молодому святой обороны!..
Вдруг кто-то к воротам подъехал верхом.
Сусанин поднялся и в двери тайком…
«Ты ль это, родимый?.. А я за тобою!
«Куда ты уходишь ненастной порою?
За полночь… а ветер еще не затих;
Наводишь тоску лишь на сердце родных!»
«Приводит сам бог тебя к этому дому,
Мой сын, поспешай же к царю молодому,
Скажи Михаилу, чтоб скрылся скорей,
Что гордые ляхи, по злобе своей,
Его потаенно убить замышляют
И новой бедою Москве угрожают!
Скажи, что Сусанин спасает царя,
Любовью к отчизне и вере горя.
Скажи, что спасенье в одном лишь побеге
И что уж убийцы со мной на ночлеге».
— «Но что ты затеял? подумай, родной!
Убьют тебя ляхи… Что будет со мной?
И с юной сестрою и с матерью хилой?»
— «Творец защитит вас святой своей силой.
Не даст он погибнуть, родимые, вам:
Покров и помощник он всем сиротам.
Прощай же, о сын мой, нам дорого время;
И помни: я гибну за русское племя!»
Рыдая, на лошадь Сусанин младой
Вскочил и помчался свистящей стрелой.
Луна между тем совершила полкруга;
Свист ветра умолкнул, утихнула вьюга.
На небе восточном зарделась заря,
Проснулись сарматы — злодеи царя.
«Сусанин!— вскричали,— что молишься богу?
Теперь уж не время — пора нам в дорогу!»
Оставив деревню шумящей толпой,
В лес темный вступают окольной тропой.
Сусанин ведет их… Вот утро настало,
И солнце сквозь ветви в лесу засияло:
То скроется быстро, то ярко блеснет,
То тускло засветит, то вновь пропадет.
Стоят не шелохнясь и дуб и береза,
Лишь снег под ногами скрипит от мороза,
Лишь временно ворон, вспорхнув, прошумит,
И дятел дуплистую иву долбит.
Друг за другом идут в молчаньи сарматы;
Всё дале и дале седой их вожатый.
Уж солнце высоко сияет с небес —
Всё глуше и диче становится лес!
И вдруг пропадает тропинка пред ними:
И сосны и ели, ветвями густыми
Склонившись угрюмо до самой земли,
Дебристую стену из сучьев сплели.
Вотще настороже тревожное ухо:
Всё в том захолустье и мертво и глухо…
«Куда ты завел нас?» — лях старый вскричал.
«Туда, куда нужно!— Сусанин сказал.—
Убейте! замучьте!— моя здесь могила!
Но знайте и рвитесь: я спас Михаила!
Предателя, мнили, во мне вы нашли:
Их нет и не будет на Русской земли!
В ней каждый отчизну с младенчества любит
И душу изменой свою не погубит».
«Злодей!— закричали враги, закипев,—
Умрешь под мечами!» — «Не страшен ваш гнев!
Кто русский по сердцу, тот бодро, и смело,
И радостно гибнет за правое дело!
Ни казни, ни смерти и я не боюсь:
Не дрогнув, умру за царя и за Русь!»
«Умри же!— сарматы герою вскричали,
И сабли над старцем, свистя, засверкали!—
Погибни, предатель! Конец твой настал!»
И твердый Сусанин весь в язвах упал!
Снег чистый чистейшая кровь обагрила:
Она для России спасла Михаила!
Слушать и смотреть
К. РЫЛЕЕВ: «ИВАН СУСАНИН» (читает Марина Павленко)
К. РЫЛЕЕВ: «ИВАН СУСАНИН» (читает Марина Павленко)
ИВАН СУСАНИН
«Куда ты ведешь нас… Не видно ни зги!»
Сусанину с сердцем вскричали враги.
Шел 1613 год. Небольшой польский отряд, высланный на разведку, пробираясь сквозь дремучий Костромской лес, сбился с пути.
В лесу мела метель. Ветер свистел, качая хвойные вершины. Колючая снежная пыль клубилась в воздухе, падала, застилая дорогу.
Кони храпели, проваливаясь в глубокие сугробы.
Усатый огромного роста рейтар[2], придержав своего вороного скакуна, повернул голову к ехавшему позади спутнику и хрипло сказал: — Ясновельможный пан сотник! Дюже темно. Ничего не видно. Добро б шлях какой, а здесь, куда ни глянь, бесова дорога. Так и сгинуть можно в этом проклятом лесу.
Сотник взглянул на отягощенные снегом мохнатые лапы сосен, грозно нависавшие над головой. Над их вершинами быстро плыли рваные облака. Сгущался сумрак. Лес тонул в наплывающей темноте.
— Наберитесь терпенья, пан Кулжинский, — хмуро ответил сотник. — Здесь где-то скоро должна быть лесничья сторожка.
Крики ехавших по лесу рейтар прервали разговор.
— Дорогу нашли! Дорога! — кричали поляки.
Сотник и пан Кулжинский, повернув коней, поехали на шум. Слева в прогалине столпились конники.
Меж елями действительно вилась, уходя вдаль, узкая промятая тропа. Отряд двинулся гуськом. Метель стихла, в лесу стало еще темней и сумрачней. Кони шли, тихо позвякивая сбруей.
Озябшие поляки недовольно ворчали.
Вдруг где-то впереди залаяла собака.
— Жильё! — раздались обрадованные голоса.
Кони прибавили шагу. Цоканье копыт стало звонче и отчетливей. Собачий лай все усиливался. Лес начал редеть. Отряд выбрался на поляну. Из мрака вынырнуло строение, похожее на курную избу.
В окне, затянутом бычьим пузырем, тускло мигал огонь.
Поляки оцепили сторожку. Собака с громким лаем бросилась к двери.
Пан Кулжинский, сотник и двое рейтар слезли с коней.
Дверь в сторожку загудела от ударов. В сенях послышались шаги. Чей-то женский голос спросил:
— Кто там?
— Отворяй, пся крев!
Женщина ушла из сеней в избу. Обозленные рейтары начали стучать еще громче. В сенях опять послышалось шарканье чьих-то ног. Мужской голос спросил:
— Кто вы, люди добрые?
— Отворяй! Дверь выломаем! — заорал сотник.
Щеколда звякнула. В щель высунулась косматая мужичья голова.
Увидав конников в незнакомых одеждах, лесник в страхе отпрянул назад. Рейтары уцепились за приоткрытую дверь и вломились в сенцы.
В избе чадила и мигала горящая лучина. Жена лесника при виде незваных гостей от испуга закрестилась.
Сотник и пан Кулжинский сели на скамью. Расстегнув обмерзшие шубы, они приказали позвать переводчика. В избу вошел рейтар с заиндевевшими от мороза усами.
— Спроси, как звать этого холопа? — сказал сотник, указывая на хозяина сторожки.
Переводчик поглядел на босого бородатого лесника. Он стоял посредине избы, исподлобья разглядывая поляков. Рейтар перевел ему слова сотника.
— Звать Иваном, — угрюмо отозвался лесник.
— Иванов много, а по прозвищу как?
— Сусаниным кличут, — неохотно ответил лесник.
Поляк передал ответ сотнику.
— Спроси, в какие места мы попали и далеко ли до Костромы?
Рейтар задал Сусанину новый вопрос.
— Домнинские мы, наше село здесь близко, — объяснил лесник, — а до Костромы верст, почитай, тридцать будет.
— Спроси, а еда есть у него какая-нибудь: хлеб, мясо? — сказал пан Кулжинский переводчику.
Мужик виновато развел руками:
— Известно, какая у нас еда. Мы люди бедные. Щи да молочишко.
— Пусть все дает сюда, пся крев! — проворчал сотник. — А не то мы сами разыщем.
Усач перевел его слова. Лицо Сусанина дрогнуло и сразу опять застыло. Врагов было слишком много. Он взглянул на жену, сидевшую в углу на скамье, и глухо пробормотал:
— Ладно, люди добрые. Снедь кой-какую найдем. Мне бы только в чуланчик…
— Так пошевеливайся, пся крев! — прикрикнул рейтар и заговорил с паном Кулжинским по-польски.
Сусанин кивнул жене:
— Чего забилась? Идем, Домна, помоги по хозяйству.
Она встала, поправила платок и пошла следом за ним, топая грязными ступнями.
Оба вышли в сенцы.
Сусанин шепнул жене:
— Беда, Домна. Вороги нагрянули. Вытаскивай все, что есть.
Жена заплакала и отперла чуланчик. Вынула каравай, хотела было закрыть дверцу.
— Постой. Давай и молоко, — сказал Сусанин.
— А ребятам как же? На утро ничего не останется, — спросила Домна.
— Ничего, проживут. К вечеру надоишь. Не дать — так последнее отберут. Слышь, Кострому ищут. Как бы оповестить воеводу? Ума не приложу. Ну, идем!
Оба вернулись в избу.
Пока они разговаривали в чулане, лесная сторожка наполнилась рейтарами. Лучина в светце пылала ярким пламенем.
— Угощай гостей, Домна, — сказал Сусанин.
Домна положила на стол каравай, нарезала его толстыми ломтями. Поставила солонку и кринку с молоком. Подошла к печи, отодвинула дощатую заслонку подала полякам горшок с кашей.
Рейтары пододвинули поближе к столу скамьи, принялись за еду.
— Каков холоп, пан Кулжинский? — спросил сотник.
— Дюже ловок, ясновельможный пан сотник. Даже нагайки не просит.
Сотник захохотал.
— Доведет ли до Костромы, как мыслите, пан Кулжинский?
— Чего ж ему не довести! Мы на конях, а он и пешком дойдет.
— Добре, — весело сказал сотник, — надо до света поспеть, — и поманил пальцем переводчика.
Усатый рейтар встал и подошел ближе.
— Скажи ему, — буркнул сотник, указывая на Сусанина, — чтоб довел нас до Костромы.
Усач повторил приказание. Лесник, будто не понимая, исподлобья глядел на поляков. Сотник вытащил из кармана бархатный мешочек; зазвякали монеты.
— Скажи этому медведю, — приказал он, — за труды мы ему заплатим златыми карбованцами. Скажи что как возьмем Москву, от круля Сигизмунда ему еще бóльшая милость будет.
— Стоит ли дарить карбованцы грязному холопу? — проворчал пан Кулжинский. — С него и нагайки довольно.
— Подождите, пан, — ответил сотник, — холоп без посула с места не тронется. Пообещать надо, а давать или нет — это наше дело. Может, потом мы его повесим на первой осине…
Сидевшие вокруг стола поляки одобрительно захохотали.
— Мы сбились с пути. Идем к своим, — обратился рейтар к Сусанину. — Ясновельможный пан сотник спрашивает: можешь ли довести нас до Костромы? Он тебе за это сто карбованцев даст.
Сусанин нахмурился, но медлил с ответом.
— Что он молчит? — нетерпеливо спросил сотник. — Скажи ему: если не захочет, то мы и заставить можем!
Переводчик повторил вопрос более сурово.
— Провесть-то, мил человек, можно… отчего не провесть, — отвечал лесник, — только ишь темень-то какая да непогодь…
— Дурень! — сказал переводчик. — Тебе ясновельможный пан сотник много золотых сулит. Богачом будешь. Собирайся!
Сусанин потупился, поглядел на затянутое бычьим пузырем окно. Вдруг лицо его озарилось какой-то затаенной решимостью. Он покосился на сидевшую в углу жену, вздохнул и перевел глаза на переводчика.
— Ладно, мил человек, — обронил он, — вот только одежонку накину…
И, повернувшись к жене, крикнул:
— Домна! Армяк давай!
— Ну что? Он согласен или нет? — спросил сотник.
Переводчик утвердительно кивнул головой. Сусанин присел на кровать, обматывая портянками босые ступни. Он торопливо шепнул жене:
— Домна, буди скорей Алешку. Пусть оденется потеплее да бежит к тестю. А как добежит, чтоб будил Богдашку, сказал бы ему, пусть седлает каурого и скачет в Кострому да там передаст воеводе: вороги в Домнино пришли, мол. Посылайте ратных людей, не то беда будет.
— Что они там перешептываются? — спросил пан Кулжинский. — Поторопи-ка холопа.
Рейтар обернулся:
— Эй ты, дурень, пошевеливайся! В дорогу пора.
Сусанин засуетился.
— Тороплюсь, уважаемые. Вот только онучки намотаю, — и опять крикнул жене: — Домна! Оглохла, что ли? Армяк где?
Баба полезла на печь, стащила с лежанки армяк и шапку, подала ему.
— Как уйдем, пошли Алешку, слышишь? — шепнул он, торопливо надевая на ноги лапти. — Да не мешкай смотри… Коль промедлишь, беда будет…
Домна молча кивнула головой. По лицу ее бежали слезы. Сусанин встал, влез в армяк, подпоясался.
— Вот, мил человек, — обратился он к переводчику, — я готов. Пошли, что ли?
Рейтар перевел его слова сотнику. Сотник застегнул шубу, повернулся к своему спутнику:
— Ну, пан Кулжинский, поспешим до коней.
Гремя саблями, оба вышли из избы. Рейтары уже садились на коней. Домна выбежала на крыльцо проститься с мужем. Сусанин обнял ее и поцеловал.
— Прощай, Домна! — шепнул он. — Смотри по хозяйству. Расти Алешку да Машку. Конец мой пришел… Может, не свидимся… Болотами поведу…
— Ой, что ты, Иванушка!.. Не пущу! — застонала баба.
Слезы градом бежали по ее лицу.
— Ну, еще что выдумала!.. — грустно сказал Сусанин. — Ступай в избу!.. — и, оттолкнув жену, отошел от крыльца.
Отряд тронулся к лесу.
Сусанин, опираясь на клюку, шел впереди, указывая дорогу. Небо нависло холодное, густо усеянное звездами. Было далеко за полночь.
Кони храпели, покрываясь инеем. Поляки ехали молча, кутаясь от холода в шубы. Сверху запорошил снежок. Опять началась метель. Лесник шел уверенно, не останавливаясь. Отряд углубился в середину леса. Мрак все сгущался. Метель заметала тропу. Она скоро исчезла под ровным слоем выпавшего снега. Переводчик-рейтар подъехал к Сусанину.
— Эй, холоп! — крикнул он. — Ясновельможный пан сотник спрашивает: скоро ли придем?
— Теперь недалече, — отвечал Сусанин: — свернуть надо влево, тут и будет.
Поляки повернули влево. Лес стал редеть. На пути показались кочки, занесенные снегом. Отряд приближался к громадной лесной прогалине.
Вдруг конь под одним из всадников, неосторожно свернувшим в сторону, стал проваливаться. Рейтар, ругаясь, спрыгнул с седла и тогда лишь понял, что попал в трясину. Но было уже поздно. Его стало засасывать. Он завопил о помощи.
Два всадника попытались ему помочь и тоже увязли Отряд остановился.
«Куда ты ведешь нас?.. не видно ни зги! —
Сусанину с сердцем вскричали враги: —
Мы вязнем и тонем в сугробинах снега;
Нам, знать, не добраться с тобой до ночлега.
Ты сбился, брат, верно, нарочно с пути;
Но тем Михаила тебе не спасти!
Пусть мы заблудились, пусть вьюга бушует,
Но смерти от ляхов ваш царь не минует!..
Веди ж нас, — так будет тебе за труды;
Иль бойся: не долго у нас до беды!
Заставил всю ночь нас пробиться с метелью…
Но что там чернеет в долине за елью?»
«Деревня! — сарматам в ответ мужичок: —
Вот гумна, заборы, а вот и мосток.
За мною! в ворота! — избушечка эта
Во всякое время для гостя нагрета.
Войдите — не бойтесь!» — «Ну, то-то, москаль!..
Какая же, братцы, чертовская даль!
Такой я проклятой не видывал ночи,
Слепились от снегу соколии очи…
Жупан мой — хоть выжми, нет нитки сухой! —
Вошед, проворчал так сармат молодой. —
Вина нам, хозяин! мы смокли, иззябли!
Скорей!.. не заставь нас приняться за сабли!»
Вот скатерть простая на стол постлана;
Поставлено пиво и кружка вина,
И русская каша и щи пред гостями,
И хлеб перед каждым большими ломтями.
В окончины ветер, бушуя, стучит;
Уныло и с треском лучина горит.
Давно уж за полночь!.. Сном крепким объяты,
Лежат беззаботно по лавкам сарматы.
Все в дымной избушке вкушают покой;
Один, настороже, Сусанин седой
Вполголоса молит в углу у иконы
Царю молодому святой обороны!..
Вдруг кто-то к воротам подъехал верхом.
Сусанин поднялся и в двери тайком…
«Ты ль это, родимый?.. А я за тобою!
Куда ты уходишь ненастной порою?
За полночь… а ветер еще не затих;
Наводишь тоску лишь на сердце родных!»
«Приводит сам бог тебя к этому дому,
Мой сын, поспешай же к царю молодому,
Скажи Михаилу, чтоб скрылся скорей,
Что гордые ляхи, по злобе своей,
Его потаенно убить замышляют
И новой бедою Москве угрожают!
Скажи, что Сусанин спасает царя,
Любовью к отчизне и вере горя.
Скажи, что спасенье в одном лишь побеге
И что уж убийцы со мной на ночлеге».
— «Но что ты затеял? подумай, родной!
Убьют тебя ляхи… Что будет со мной?
И с юной сестрою и с матерью хилой?»
— «Творец защитит вас святой своей силой.
Не даст он погибнуть, родимые, вам:
Покров и помощник он всем сиротам.
Прощай же, о сын мой, нам дорого время;
И помни: я гибну за русское племя!»
Рыдая, на лошадь Сусанин младой
Вскочил и помчался свистящей стрелой.
Луна между тем совершила полкруга;
Свист ветра умолкнул, утихнула вьюга.
На небе восточном зарделась заря,
Проснулись сарматы — злодеи царя.
«Сусанин! — вскричали, — что молишься богу?
Теперь уж не время — пора нам в дорогу!»
Оставив деревню шумящей толпой,
В лес темный вступают окольной тропой.
Сусанин ведет их… Вот утро настало,
И солнце сквозь ветви в лесу засияло:
То скроется быстро, то ярко блеснет,
То тускло засветит, то вновь пропадет.
Стоят не шелохнясь и дуб и береза,
Лишь снег под ногами скрипит от мороза,
Лишь временно ворон, вспорхнув, прошумит,
И дятел дуплистую иву долбит.
Друг за другом идут в молчанья сарматы;
Всё дале и дале седой их вожатый.
Уж солнце высоко сияет с небес —
Всё глуше и диче становится лес!
И вдруг пропадает тропинка пред ними:
И сосны и ели, ветвями густыми
Склонившись угрюмо до самой земли,
Дебристую стену из сучьев сплели.
Вотще настороже тревожное ухо:
Всё в том захолустье и мертво и глухо…
«Куда ты завел нас?» — лях старый вскричал.
«Туда, куда нужно! — Сусанин сказал. —
Убейте! замучьте! — моя здесь могила!
Но знайте и рвитесь: я спас Михаила!
Предателя, мнили, во мне вы нашли:
Их нет и не будет на Русской земли!
В ней каждый отчизну с младенчества любит
И душу изменой свою не погубит».
«Злодей! — закричали враги, закипев, —
Умрешь под мечами!» — «Не страшен ваш гнев!
Кто русский по сердцу, тот бодро, и смело,
И радостно гибнет за правое дело!
Ни казни, ни смерти и я не боюсь:
Не дрогнув, умру за царя и за Русь!»
«Умри же! — сарматы герою вскричали,
И сабли над старцем, свистя, засверкали! —
Погибни, предатель! Конец твой настал!»
И твердый Сусанин весь в язвах упал!
Снег чистый чистейшая кровь обагрила:
Она для России спасла Михаила!
❤️ 17
🔥 13
😁 8
😢 9
👎 7
🥱 8
Добавлено на полку
Удалено с полки
Достигнут лимит
«Куда ты ведёшь нас?.. не видно ни зги! —
Сусанину с сердцем вскричали враги, —
Мы вязнем и тонем в сугробинах снега;
Нам, знать, не добраться с тобой до ночлега.
Ты сбился, брат, верно, нарочно с пути;
Но тем Михаила тебе не спасти!
Пусть мы заблудились, пусть вьюга бушует,
Но смерти от ляхов ваш царь не минует!..
Веди ж нас, — так будет тебе за труды;
10 Иль бойся: не долго у нас до беды!
Заставил всю ночь нас пробиться с метелью…
Но что там чернеет в долине за елью?»
«Деревня! — сарматам в ответ мужичок —
Вот гумна, заборы, а вот и мосток.
За мною! в ворота! — избушечка эта
Во всякое время для гостя нагрета.
Войдите — не бойтесь!» — «Ну, то-то, москаль!..
Какая же, братцы, чертовская даль!
Такой я проклятой не видывал ночи,
20 Слепились от снегу соколии очи…
Жупан мой — хоть выжми, нет нитки сухой! —
Вошед, проворчал так сармат молодой. —
Вина нам, хозяин! мы смокли, иззябли!
Скорей!.. не заставь нас приняться за сабли!»
Вот скатерть простая на стол постлана;
Поставлено пиво и кружка вина,
И русская каша и щи пред гостями,
И хлеб перед каждым большими ломтями.
В окончины ветер, бушуя, стучит;
30 Уныло и с треском лучина горит.
Давно уж за полночь!.. Сном крепким объяты,
Лежат беззаботно по лавкам сарматы.
Все в дымной избушке вкушают покой;
Один, настороже, Сусанин седой
Вполголоса молит в углу у иконы
Царю молодому святой обороны!..
Вдруг кто-то к воротам подъехал верхом.
Сусанин поднялся и в двери тайком…
«Ты ль это, родимый?.. А я за тобою!
40 Куда ты уходишь ненастной порою?
За полночь… а ветер еще не затих;
Наводишь тоску лишь на сердце родных!»
«Приводит сам бог тебя к этому дому,
Мой сын, поспешай же к царю молодому,
Скажи Михаилу, чтоб скрылся скорей,
Что гордые ляхи, по злобе своей,
Его потаенно убить замышляют
И новой бедою Москве угрожают!
Скажи, что Сусанин спасает царя,
50 Любовью к отчизне и вере горя.
Скажи, что спасенье в одном лишь побеге
И что уж убийцы со мной на ночлеге».
«Но что ты затеял? подумай, родной!
Убьют тебя ляхи… Что будет со мной?
И с юной сестрою и с матерью хилой?»
«Творец защитит вас святой своей силой.
Не даст он погибнуть, родимые, вам:
Покров и помощник он всем сиротам.
Прощай же, о сын мой, нам дорого время;
60 И помни: я гибну за русское племя!»
Рыдая, на лошадь Сусанин младой
Вскочил и помчался свистящей стрелой.
Луна между тем совершила полкруга;
Свист ветра умолкнул, утихнула вьюга.
На небе восточном зарделась заря,
Проснулись сарматы — злодеи царя.
«Сусанин! — вскричали, — что молишься богу?
Теперь уж не время — пора нам в дорогу!»
Оставив деревню шумящей толпой,
70 В лес тёмный вступают окольной тропой.
Сусанин ведёт их… Вот утро настало,
И солнце сквозь ветви в лесу засияло:
То скроется быстро, то ярко блеснёт,
То тускло засветит, то вновь пропадёт.
Стоят не шелохнясь и дуб и береза,
Лишь снег под ногами скрипит от мороза,
Лишь временно ворон, вспорхнув, прошумит,
И дятел дуплистую иву долбит.
Друг за другом идут в молчаньи сарматы;
80 Всё дале и дале седой их вожатый.
Уж солнце высоко сияет с небес —
Всё глуше и диче становится лес!
И вдруг пропадает тропинка пред ними:
И сосны и ели, ветвями густыми
Склонившись угрюмо до самой земли,
Дебристую стену из сучьев сплели.
Вотще настороже тревожное ухо:
Всё в том захолустье и мертво и глухо…
«Куда ты завел нас?» — лях старый вскричал.
90 «Туда, куда нужно! — Сусанин сказал. —
Убейте! замучьте! — моя здесь могила!
Но знайте и рвитесь: я спас Михаила!
Предателя, мнили, во мне вы нашли:
Их нет и не будет на Русской земли!
В ней каждый отчизну с младенчества любит
И душу изменой свою не погубит».
«Злодей! — закричали враги, закипев, —
Умрешь под мечами!» — «Не страшен ваш гнев!
Кто русский по сердцу, тот бодро, и смело,
100 И радостно гибнет за правое дело!
Ни казни, ни смерти и я не боюсь:
Не дрогнув, умру за царя и за Русь!»
«Умри же! — сарматы герою вскричали,
И сабли над старцем, свистя, засверкали! —
Погибни, предатель! Конец твой настал!»
И твёрдый Сусанин, весь в язвах, упал!
Снег чистый чистейшая кровь обагрила:
Она для России спасла Михаила!
«Куда ты ведешь нас?.. не видно ни зги!—
Сусанину с сердцем вскричали враги: —
Мы вязнем и тонем в сугробинах снега;
Нам, знать, не добраться с тобой до ночлега.
Ты сбился, брат, верно, нарочно с пути;
Но тем Михаила тебе не спасти!
Пусть мы заблудились, пусть вьюга бушует,
Но смерти от ляхов ваш царь не минует!..
Веди ж нас,— так будет тебе за труды;
Иль бойся: не долго у нас до беды!
Заставил всю ночь нас пробиться с метелью…
Но что там чернеет в долине за елью?»
«Деревня!— сарматам в ответ мужичок: —
Вот гумна, заборы, а вот и мосток.
За мною! в ворота!— избушечка эта
Во всякое время для гостя нагрета.
Войдите — не бойтесь!» — «Ну, то-то, москаль!..
Какая же, братцы, чертовская даль!
Такой я проклятой не видывал ночи,
Слепились от снегу соколии очи…
Жупан мой — хоть выжми, нет нитки сухой!—
Вошед, проворчал так сармат молодой.—
Вина нам, хозяин! мы смокли, иззябли!
Скорей!.. не заставь нас приняться за сабли!»
Вот скатерть простая на стол постлана;
Поставлено пиво и кружка вина,
И русская каша и щи пред гостями,
И хлеб перед каждым большими ломтями.
В окончины ветер, бушуя, стучит;
Уныло и с треском лучина горит.
Давно уж за полночь!.. Сном крепким объяты,
Лежат беззаботно по лавкам сарматы.
Все в дымной избушке вкушают покой;
Один, настороже, Сусанин седой
Вполголоса молит в углу у иконы
Царю молодому святой обороны!..
Вдруг кто-то к воротам подъехал верхом.
Сусанин поднялся и в двери тайком…
«Ты ль это, родимый?.. А я за тобою!
«Куда ты уходишь ненастной порою?
За полночь… а ветер еще не затих;
Наводишь тоску лишь на сердце родных!»
«Приводит сам бог тебя к этому дому,
Мой сын, поспешай же к царю молодому,
Скажи Михаилу, чтоб скрылся скорей,
Что гордые ляхи, по злобе своей,
Его потаенно убить замышляют
И новой бедою Москве угрожают!
Скажи, что Сусанин спасает царя,
Любовью к отчизне и вере горя.
Скажи, что спасенье в одном лишь побеге
И что уж убийцы со мной на ночлеге».
— «Но что ты затеял? подумай, родной!
Убьют тебя ляхи… Что будет со мной?
И с юной сестрою и с матерью хилой?»
— «Творец защитит вас святой своей силой.
Не даст он погибнуть, родимые, вам:
Покров и помощник он всем сиротам.
Прощай же, о сын мой, нам дорого время;
И помни: я гибну за русское племя!»
Рыдая, на лошадь Сусанин младой
Вскочил и помчался свистящей стрелой.
Луна между тем совершила полкруга;
Свист ветра умолкнул, утихнула вьюга.
На небе восточном зарделась заря,
Проснулись сарматы — злодеи царя.
«Сусанин!— вскричали,— что молишься богу?
Теперь уж не время — пора нам в дорогу!»
Оставив деревню шумящей толпой,
В лес темный вступают окольной тропой.
Сусанин ведет их… Вот утро настало,
И солнце сквозь ветви в лесу засияло:
То скроется быстро, то ярко блеснет,
То тускло засветит, то вновь пропадет.
Стоят не шелохнясь и дуб и береза,
Лишь снег под ногами скрипит от мороза,
Лишь временно ворон, вспорхнув, прошумит,
И дятел дуплистую иву долбит.
Друг за другом идут в молчаньи сарматы;
Всё дале и дале седой их вожатый.
Уж солнце высоко сияет с небес —
Всё глуше и диче становится лес!
И вдруг пропадает тропинка пред ними:
И сосны и ели, ветвями густыми
Склонившись угрюмо до самой земли,
Дебристую стену из сучьев сплели.
Вотще настороже тревожное ухо:
Всё в том захолустье и мертво и глухо…
«Куда ты завел нас?» — лях старый вскричал.
«Туда, куда нужно!— Сусанин сказал.—
Убейте! замучьте!— моя здесь могила!
Но знайте и рвитесь: я спас Михаила!
Предателя, мнили, во мне вы нашли:
Их нет и не будет на Русской земли!
В ней каждый отчизну с младенчества любит
И душу изменой свою не погубит».
«Злодей!— закричали враги, закипев,—
Умрешь под мечами!» — «Не страшен ваш гнев!
Кто русский по сердцу, тот бодро, и смело,
И радостно гибнет за правое дело!
Ни казни, ни смерти и я не боюсь:
Не дрогнув, умру за царя и за Русь!»
«Умри же!— сарматы герою вскричали,
И сабли над старцем, свистя, засверкали!—
Погибни, предатель! Конец твой настал!»
И твердый Сусанин весь в язвах упал!
Снег чистый чистейшая кровь обагрила:
Она для России спасла Михаила!
В исходе 1612 года юный Михаил Феодорович Романов, последняя отрасль Руриковой династии, скрывался в Костромской области. В то время Москву занимали поляки: сии пришельцы хотели утвердить на российском престоле царевича Владислава, сына короля их Сигизмунда III. Один отряд проникнул в костромские пределы и искал захватить Михаила. Вблизи от его убежища враги схватили Ивана Сусанина, жителя села Домнина, и требовали, чтобы он тайно провел их к жилищу будущего венценосца России. Как верный сын отечества, Сусанин захотел лучше погибнуть, нежели предательством спасти жизнь. Он повел поляков в противную сторону и известил Михаила об опасности: бывшие с ним успели увезти его. Раздраженные поляки убили Сусанина. По восшествии на престол Михаила Феодоровича (в 1613) потомству Сусанина дана была жалованная грамота на участок земли при селе Домнине; ее подтверждали и последующие государи.
Валерий Замыслов
ИВАН СУСАНИН
Историко-патриотическая дилогия
Книга первая
ЧЕРЕЗ НАПАСТИ И НЕВЗГОДЫ
— Всегда Ванька виноват!
— Виноват! «Мне лошадь запрячь — раз плюнуть». Вот и плюнул, абатур![1] Хомут — набекрень, супонь — гашником[2].
Округ лошади, саней и путников разыгралась метель, да такая неугомонная и бесноватая, что в трех саженях ничего не видно.
Двенадцатилетний Ванятка, довольно крепкий и рослый отрок, в облезлом бараньем кожушке, весь запорошенный снегом, проваливаясь в сугробах, двинулся к отцу, но его остановила Сусанна.
— Погодь, сынок.
Голос матери едва прокрался до Ваняткиных ушей.
— И ты, Осип, отойди. Отойди, сказываю!
Оська, неказистый, приземистый мужичонка, норовил, было, поправить хомут, но супруга слегка двинула его плечом, и муженек едва в сугроб не отлетел.
Сильной и приделистой была молодая баба Сусанна. Ни в пахоте, ни в косьбе, ни в какой другой работе мужикам не уступала. Даже избу топором могла изрядно рубить.
Деревенские мужики посмеивались:
— Те, чо не жить, Оська. Твоей Сусанне из чрева матери надо бы мужиком вывалиться. Ловкая баба!
— Закваска была добрая. Отец-то ее, Матвейка, на медведя с рогатиной ходил. Экое чадо выстругал, хе-хе.
— А ведь не размужичье. И статью взяла, и лицом пригожа. Добрая женка!
А вот на Оську мужики дивились: кажись, от одного корня на свет вылупился, но вырос замухрышкой. Дай щелбана — и лапти к верху. Недосилок и есть недосилок. Ванятка, никак в деда уродился. Ядреный парнек подрастает.
Сусанна управилась с хомутом и села в сани.
Метель выла на все голоса, засыпая белым покрывалом путников.
— Сгинем, — смахивая рукавицей снег с куцей бороденки, удрученно выдохнул Оська.
— Окстись! — недовольно молвила Сусанна.
— Куды ж дале-то?
Супруга не сказалась: покумекать надо. Наобум Буланку вожжами хлестать — и вовсе дело пропащее. Лошадь с дороги сбилась, начала по сторонам брыкаться — вот и ослаб хомут. На Ванятке вины нет: он с упряжью давно ладит… Но что делать в экую завируху? Добро зарано выехали, добро за полдень не перевалило, а то бы в сутемь угодили. Вот тогда бы совсем пришлось худо. Да и ныне еще — как Бог взглянет.
— Сидеть бы уж в своей деревеньке, — глухо донеслось до Сусанны.
Супруга вновь не отозвалась. Перетрухнул мужик, вот и деревеньку помянул. А не сам ли весь предзимок скулил:
— Худая жисть. Кутыга оброками задавил, в лес с топоришком не сунешься, Да и все рыбные ловы под себя заграбастал. Надо в Юрьев день[3] к другому барину уходить.
— А пожилое[4] скопил?
Оська лишь тяжело вздохнул. Сидел в курной избенке да скорбно загривок чесал. Угрюмушка на душе. Жита после нови — с гулькин нос: барину долги отдал, старосте-мироеду да мельнику за помол.
А тут и тиун[5] нагрянул. Подавай в цареву казну подати, пошлины да налоги: стрелецкие, дабы государево войско крепло да множилось, ямские, чтоб удалые ямщики — «соловьи» — по царевым делам в неметчину гоняли, полоняничьи, чтоб русских невольников из полона вызволить… Проворь деньгу вытрясать. А где на всё набраться?
Поскребешь, поскребешь потылицу — и последний хлебишко на торги. Вернешься в деревеньку с мошной, но она не в радость: едва порог переступил, а тиун тут как тут.
— Выкладай серебро[6] в государеву казну.
Выложишь, куда денешься. Лихо жить у барина, голодно. Надо бы к новому помещику идти, авось у того постытней будет, но в кармане денег — вошь на аркане, да блоха на цепи. Пожилое Кутыге век не наскрести, хоть лоб разбей.
Поглядела на сумрачного мужика Сусанна и, изведав, что дворянин Кутыгов вознамерился новую баню рубить, пошла во двор за топором, а через три седмицы взяла силки, стрелы и колчан и ушла в дальний лес, добыв барину семь белок и лисицу.
— Теперь на рубль[7] потянет?
Кутыга рубль выдал, но немало подивился:
— Горазда ты, женка. Телесами добра… Может, ко мне в поварихи пойдешь?
— Благодарствую, барин, но мы в Юрьев день уйдем из твоей деревеньки.
— Жаль… Была б моя воля, я тебя цепями приковал.
— Прощай, барин.
В Юрьев день, захватив рубль за пожилое, пошел Оська на господский двор. Холопы дерзки, к дворянину не пускают.
— Недосуг барину. Ступай прочь!
— Нуждишка у меня.
Холопы серчают, взашей Оську гонят, вышибают из ворот. Мужик понуро садится подле тына, ждет. Час ждет, другой.
На дворе загомонили, засуетились: барин в храм снарядился. Вышел из ворот в меховой шапке, теплой лисьей шубе, в руке посох.
Оська — шасть на колени.
— Дозволь слово молвить, батюшка.
Кутыга супится.
— Ну!
— Сидел я на твоей землице, батюшка, пять годков. Справно тягло нес, а ныне, не гневайся, сойти надумал.
— Сойти? Аль худо у меня?
— Худо, батюшка. Лихо!
— Лихо? — поднял косматую бровь Кутыга.
— Лихо, батюшка, невмоготу боле оброк и барщину нести.
— Врешь, нечестивец! — закричал Кутыга. — Не пущу!
— Да как же не пустишь, батюшка? На то и воля царская, дабы в Юрьев день мужику сойти. Оброк те сполна отдал, то тиун ведает. А вот те за пожилое.
Оська положил к ногам Кутыге серебряный рубль, поклонился в пояс.
— Прощай, государь[8].
Дворянин посохом затряс, распалился:
— Смерд[9], нищеброд, лапотник!..
Долго бранился, но Оську на тягло не вернуть: Юрьев день! И государь, и «Судебник»[10] на стороне смерда. Уйдет мужик к боярину: тот и землей побогаче, и калитой[11] покрепче; слабину мужику даст, деньжонок на избу и лошаденку. На один-два года, чтоб мужик вздохнул, барщину и оброки окоротит, а то и вовсе от тягла избавит. Пусть оратай хозяйством обрастает. Успеет охомутать: от справного двора — больше прибытку.
Дворяне роптали, ждали своего часа…
* * *
Какое-то время метель все бушевала над неоглядным полем, а затем стала полегоньку убаюкиваться.
— Слава тебе, Господи! — истово произнесла Сусанна.
— Дорогу-то совсем замело. Наугад худо трогаться, — посетовал Оська.
— Худо, — кивнула Сусанна. — Но коль метель совсем стихнет, наугад не поедем.
— Это как же, матушка? — спросил Ванятка.
— Узришь, сынок. Не замерз?
Читать дальше