Рассказ как дядя племянницу

— Как это можно сделать, милый дядя? Я полагаю, будет сильно больно, если такой длинный член будет всовываться в мое влагалище.

— Первый раз чуть-чуть, а затем несколько движений взад и вперед, и для женщины наступает минута полового наслаждения.

— Это можно нам сделать, дядя?

— Я недавно щекотал твой орган, тебе было приятно, а теперь давай я сделаю так, чтобы тебе было еще приятней.

Я отвел ее к кушетке, перехватил правой рукой ее талию, а левой взялся за спину, прижал ее к себе, поцеловал, потом нежно положил ее на кушетку, поднял ее платье, нажал на грудь, которая была белой и упругой и затрепетала при поцелуе. Я взял в рот нежный сосок груди и, нежно засосав, отпустил. Сладко вздыхая, она обхватила мою шею руками. В это время я неторопливо раздвигал ей ноги. Потом я вытащил свой член и вложил его в горячую руку Марты. Она крепко обхватила его, моя рука скользнула под рубашку, стараясь нащупать заветное влагалище. Сильное возбуждение прошло по моему телу, я не мог больше ни секунды ждать, во мне все играло, когда я коснулся нежных губок ее органов. Я поднял рубашку, и перед моими глазами стала картина, созданная самой природой: красивый гребешок между двух губок образовывал маленькую коронку, из-под которой виднелся маленький язычок. Марта, вздрагивая, лежала на кушетке. Ее руки были сильно стиснуты, тело ее дрожало, чуть-чуть вздрагивая, высоко поднималась ее грудь, судорожно вздрагивали ее ноги. Я опустился на колени. Марта была не в силах что-либо произнести и чуть слышно шептала: «О, боже мой, я не в силах больше терпеть!» От страшного возбуждения она впала в беспамятство, и из открытого влагалища потекло по ее белым бедрам на рубашку, образуя на ней белые пятна. Я, будучи не в силах сдерживать своих чувств, решил погрузить свой член в ее влагалище, но силы мои иссякли, и едва я коснулся ее расширенного влагалища, как мой член выпустил струю белой жидкости и облил ее ноги.

Мы долго лежали, прижавшись друг к другу, и мне стало жаль, что я не удовлетворил ее страстного желания. Наконец, она поднялась, оделась, поправила свои волосы, еще раз обняла мою шею руками и прошептала: «О, милый дядя, как все хорошо!» В это время мне показалось, что Марта не девочка, а вполне зрелая женщина.

Спустя несколько дней я должен был ехать в одно отдаленное местечко. Я избрал закрытый экипаж и пригласил с собой Марту. Она охотно согласилась. В экипаже мы продолжали свой разговор. За эти дни мне показалось, что Марта стала еще более страстной и прекрасной. Грудь ее вольно дышала, поднимаясь при вздохе. Мы продолжали разговор, но наслаждения не было видно. Вскоре мы начали трогать и щекотать наши члены. Так как мы должны были ехать домой, я решил вернуть племяннице счастье и любовь. Я попросил Марту встать и повыше поднять платье так, чтобы не мешало, а так как она была без трико, я увидел ее орган. Наслаждался ее великолепием, широко раздвинув ноги. Я посадил ее выше колен и положил ее ноги на противоположное сидение экипажа. Она сидела на моих ногах как в седле. Не теряя времени даром, я попросил ее расстегнуть мои брюки и вытащить мой член. Застеснявшись, она опустила мои брюки выше колен, затем сильно обхватила мой член и вплотную приблизилась к нему. От волнения, охватившего ее, она еле слышно прошептала:

— Милый дядя, как я боюсь, что мне будет больно.

В это время я почувствовал мощь ее тела и не выдержал, притянул ее к себе и пальцами расширил ее влагалище, опустив руки на талию, я стал причинять ей боль. Марта, переведя дыхание, сказала:

— Как это все приятно…

Когда я почувствовал, что Марта начала ерзать на моих коленях, я спросил ее:

— Хочешь ли ты, Марта, чтобы я всунул член дальше?

— Я хотела бы, дядюшка, но я боюсь, что будет больно…

— Это не будет больно, — сказал я, — если будет больно, то я сразу вытащу и перестану, — с этими словами я стал дальше всовывать член, головка стала медленно погружаться, обоим стало приятно. Я почувствовал, что мой член наткнулся на нежную девичью пленку.

— Ой, дядюшка, больно, — прошептала она, — глубоко не надо, оставь как есть.

Она сидела на мне и только кончики ног касались экипажа. Я сильней прижал ее к себе, взял за нежную грудь. Сильно качнувшись, колесо экипажа попало в яму, и он сильно наклонился. Марта, потеряв точку опоры, с легким криком плотно насела на мой член, который с молниеносной быстротой разорвал девичью пленку. Марта хотела вскочить, но новые толчки все сильнее подбрасывали экипаж. Она все сильней опускалась на мой член, я упорно помогал ей прижаться ко мне. Она полностью была моей. Я вновь взял ее за грудь и наслаждался чувством, которое дано природой. Легкое покачивание помогло нам и дело пошло на лад, член мой скользил по внутренним стенкам ее органов, она то прижималась ко мне, то отталкивалась. Целый час мы находились в таком состоянии. От сильных раздражений наших органов я несколько раз спускал. Марта, возбужденная до предела, горела как огонь.

По приезду к месту нашей поездки я был занят по служебным делам. Марта, находившаяся в экипаже, была в прекрасном наслаждении. Подкрепившись, мы отправились в обратный путь. Едва экипаж тронулся, Марта обняла меня руками, с легкой улыбкой опустилась на мой член. В ее глазах ясно читалось выражение начатого, но не законченного дела…

С. ЕСЕНИН

ПЛЕМЯННИЦА

Настоящая моя сестра, проживающая в столице, попросила однажды, чтобы я взял на некоторое время ее дочь Марту к себе на дачу отдохнуть. Марта была очаровательное существо, прекрасная девочка, великолепный ребенок. Объем груди ее достаточно велик и заставлял иногда трепетать мое сердце. Она была красива собой. Ее русые волосы вились на голове, нависая на плечи и голубые глаза. Марта была чрезвычайно смелой. При встрече со мной она награждала меня поцелуями, подтягивая меня, чтобы обнять за шею, легкими нежными руками. Я оставался равнодушным даже тогда, когда она стала моей жертвой. Она была большая любительница книг. Я часто замечал, что она долго находится в моей библиотеке. Особенно она увлекалась медициной. Зная это, я специально подложил анатомический словарь с картинками, бросающимися в глаза. На следующий день словарь исчез. Тогда я потерял ее из виду. От служанки я узнал, что Марта в своей комнате готовит уроки и не велит никого пускать к себе. Я тихонько поднялся наверх, бесшумно открыл дверь и увидел Марту. Она стояла у окна и держала словарь. Щеки ее горели лихорадочным огнем, а глаза блестели неестественным блеском. Она испугалась, и словарь упал к моим ногам. Я поднял словарь, упрекая за небрежность к книгам, и посадил ее на колени, прижав к себе.

Спросил:

— Марта, ты интересуешься анатомией?

— Милый дядя, не сердись на меня.

— Но, милая, что тебе больше нравится? — спросил я, опустив глаза.

Она открыла книгу и, перелистав страницы, нашла картинку с мужским членом.

— Вот, дядя.

— Следовательно, ты интересуешься мужскими членами. Ну, это не беда. Я бы хотел тебе объяснить подробности его устройства.

Но Марта сказала, что она имеет кое-какое представление об его устройстве. Тогда я взял книгу и открыл рисунок, начиная повествовательным голосом:

— Это, моя дорогая, мужской член. Он оброс волосами. Это нижняя часть, называется шейкой. У мальчиков волосы появляются в четырнадцать лет, а у девочек немного раньше.

И как бы между прочим спросил:

— А ты, Марта, имеешь там волосы?

— Ах, дядя, еще бы…

— Милая Марта, дашь мне их потрогать?

С этими словами я быстро засунул руку под ее платье и в следующий миг пальцы коснулись молодого пушка, выросшего на пышных губках молодого органа. От щекотания пальцев «он» становился упругим, а Марта становилась неподвижной, словно в ожидании чего-то большого и важного. Ее голубые глаза как-то странно смотрели на меня. Она расширила ноги так, что мои пальцы ощущали всю прелесть ее, еще никем не тронутую.

— Ах, дядя, меня еще никто так не трогал… Как это странно… Дядя, рассказывай мне все по порядку и подробно о члене, — сказала моя ученица после некоторого молчания.

Я продолжал объяснения. Расстегнув брюки, я вытащил свой возбужденный член во всей его красе перед изумленными глазами девочки.

— Ах, дядя, — сказала она, — но у тебя совсем другой член, чем на картинке, какой длинный и толстый, он стоит как свеча.

— Это зависит от возбуждения, — сказал я, — обычно он вялый, но когда я тебя взял на колени, я почувствовал близость твоего органа, он возбудился и стал другим. Когда я коснулся твоего члена, ты почувствовала возбуждение, не правда ли?

— Ах, дядя, совершенно верно, со мной это было. Но, дядя, зачем вы, мужчины, имеете такую вещь, а мы нет?

— Это для того, чтобы иметь сношения, — сказал я.

— Ах, дядя, что это? Я не смекнула. Расскажи, пожалуйста, мне, как это делается. Правда ли, что от этого можно заиметь ребенка?

— Сношения, Марта, происходят совершенно просто. Мы, мужчины, раздражаем вам своим членом половой орган. Наносим вам раздражение, и, в свою очередь, после этого зарождается ребенок под действием семени. Но если член двигать осторожно, то можно избежать ребенка, поэтому сношения бывают для того, чтобы получить удовольствие.

Во время этого монолога девочка стала оживленней. Щеки ее горели как огонь. Член пылал, как ее щеки. Правая рука обвила мой член. Ее половой орган постоянно касался моих пальцев и постепенно расширялся, так что мой палец скользнул по поверхности губок без боли для девочки, углубляясь в нее, и ее горячие движения приостановились. Плавно и тихо ее голова опустилась ко мне на грудь, и она заговорила:

— Ах, дядя, как это приятно… Дядя, ты мне говорил о семени…

— Семя здесь, — сказал я и показал на яйцевой мешочек. — Оттуда по каналу члена семя поступает наружу в сопровождении сильного возбуждения, доставляя приятное наслаждение. Сначала нужно довести член до возбуждения. Это нужно сделать так: ты обхвати мой член правой рукой так, чтобы кожа терла головку члена. Вот так, только энергичней, сейчас появится…

После нескольких энергичных скачков ей брызнуло на руку и на платье, так что девушка отшатнулась в испуге и выпустила разгоряченный член из рук. — Но, дядя, это какая-то жидкость…

— Нет, Марта, это и есть семя, из которого зарождается ребенок, если оно попадет вам, женщинам, во влагалище во время полового сношения.

— Дядя, как это странно, — сказала она, — но ты сказал, что половое сношение употребляется не только для того, чтобы получить ребенка?

— Верно, дорогая, оно употребляется, чтобы получить удовольствие.

— Как это можно сделать, милый дядя? Я полагаю, будет сильно больно, если такой длинный член будет всовываться в мое влагалище.

— Первый раз чуть-чуть, а затем несколько движений взад и вперед, и для женщины наступает минута полового наслаждения.

— Это можно нам сделать, дядя?

— Я недавно щекотал твой орган, тебе было приятно, а теперь давай я сделаю так, чтобы тебе было еще приятней.

Я отвел ее к кушетке, перехватил правой рукой ее талию, а левой взялся за спину, прижал ее к себе, поцеловал, потом нежно положил ее на кушетку, поднял ее платье, нажал на грудь, которая была белой и упругой и затрепетала при поцелуе. Я взял в рот нежный сосок груди и, нежно засосав, отпустил. Сладко вздыхая, она обхватила мою шею руками. В это время я неторопливо раздвигал ей ноги. Потом я вытащил свой член и вложил его в горячую руку Марты. Она крепко обхватила его, моя рука скользнула под рубашку, стараясь нащупать заветное влагалище. Сильное возбуждение прошло по моему телу, я не мог больше ни секунды ждать, во мне все играло, когда я коснулся нежных губок ее органов. Я поднял рубашку, и перед моими глазами стала картина, созданная самой природой: красивый гребешок между двух губок образовывал маленькую коронку, из-под которой виднелся маленький язычок. Марта, вздрагивая, лежала на кушетке. Ее руки были сильно стиснуты, тело ее дрожало, чуть-чуть вздрагивая, высоко поднималась ее грудь, судорожно вздрагивали ее ноги. Я опустился на колени. Марта была не в силах что-либо произнести и чуть слышно шептала: «О, боже мой, я не в силах больше терпеть!» От страшного возбуждения она впала в беспамятство, и из открытого влагалища потекло по ее белым бедрам на рубашку, образуя на ней белые пятна. Я, будучи не в силах сдерживать своих чувств, решил погрузить свой член в ее влагалище, но силы мои иссякли, и едва я коснулся ее расширенного влагалища, как мой член выпустил струю белой жидкости и облил ее ноги.

Здравствуйте. Я бы тоже хотела поделиться историей. Мне сейчас 27 лет, у меня 2 детей, замужем. Не знаю, с чего начать. Ну, в общем так, жила я с мамой и сестрой. Я до лет 9 жила у бабушки, бабушка умерла. Мама забрала меня к себе. Мы как раз переехали в новую квартиру, мама целыми днями, работала, сестра -студентка. Я в основном одна была дома.

И через какое-то время к нам стали приезжать мамины братья, сестры двоюродные. Ну ладно сестра, потом стал брат жить двоюродный, получается, мой дядя. Я, будучи на тот момент ещё ребёнком, которому лет 11-12, сейчас уже не вспомню. Убирала, постель всегда за людей, за собой. Мы с мамой в комнате спали, а дядя в зале. И его одеяло было постоянно, в каких-то засохших немного желтоватых пятнах, я не понимала, что это.

Я это потом с возрастом поняла. И вот в какой-то из вечеров пришёл дядя, домой немного выпивший. Ну, я, значит, как любящая племянница, накормила, чай дала ему. И вот он поел, попил и пошел лёг в зал, я пошла к себе в комнату. Через какое-то время он меня позвал, и говорит — пойдём телевизор смотреть. Ну, я легла рядом на полу, а он с дивана слез, и лёг рядом со мной потом приобнял, и начал меня целовать. Сначала в щёки, а потом сказал — ложись поближе. Я без задних мыслей легла ближе. Он начал снова обнимать, целовать. Начал область груди трогать, потом между ног руками тер, спросил — ты когда-нибудь целовалась?

А я никогда ещё не целовалась ни с кем. Я, конечно, понимала, что к чему уже. Но до конца не понимала. Он начал с меня снимать штаны, пытался между ног целовать. Я, сказала, что хочу в туалет. И слава Богу на тот момент в дверь постучали. И это была бабушка соседка, спасибо ей. Она, наверное, спасла от непоправимого.

Так что прошу мам, всех детей мира — прежде чем пускать в дом всяких братьев, дядь, подумайте о том, что у вас растут в доме дети. И я являюсь матерью двух дочерей. И никогда не позволю в нашем доме остаться чужому мужчине. Хоть брат, хоть сват — без разницы. Сейчас в голове у людей неизвестно что. Но я матери ничего так и не сказала. Конечно, жалею, что ничего не сказала. Так как этого дядю мы периодически видим, и я его на дух не перевариваю. Берегите детей, неважно мальчик или девочка. Берегите их!

Ясмина, 27 лет

Мои две племянницы — Рассказ — Анненская Александра

Когда мы с мужем постоянно жили в деревне, мы часто жалели, что у нас нет детей. Чтобы сколько-нибудь оживить свой тихий, скучный дом, мы обыкновенно каждый год приглашали к себе гостить на лето кого-нибудь из своих маленьких знакомых или родственников. Прошлой весной я написала в Петербург к брату и к сестре, прося их отпустить к нам месяца на два детей их. В ответ на мое письмо брат сообщил мне, что его сыновья немного ленились зимой и поэтому должны будут усиленно заниматься на каникулах, а что дочь его охотно принимает мое приглашение; сестра писала мне, что ее младшие дети еще не вполне оправились от скарлатины и не могут предпринять далекого путешествия, но что она с удовольствием отпустит к нам свою старшую дочь.
Таким образом, вместо полдюжины шумливых гостей, нам пришлось ожидать только двух племянниц. Мы совсем не знали их. Я видала их, когда они были крошечными девочками, лет трех-четырех, и не имела ни малейшего понятия ни о их характерах, ни даже о их наружности. Тем с большим интересом ожидала я их приезда. Решено было, что они выедут вместе по железной дороге, в сопровождении одной знакомой мне старушки, ехавшей из Петербурга в свое имение, и что мы вышлем на ближайшую от нас станцию железной дороги экипаж, в котором они доедут до нашей усадьбы.
Имение наше лежит в восьмидесяти верстах от железной дороги, и хотя наш кучер Трифон вполне благонадежный человек, способный охранить от всяких опасностей маленьких путешественниц, я не могла отделаться от некоторого беспокойства в ожидании их. Наконец часов около семи вечера у опушки леса, окаймляющего наш горизонт с одной стороны, поднялось густое облако пыли, а затем на дороге показалась коляска и тройка лошадей.
Я выбежала на крыльцо встретить гостей.
Едва успел экипаж остановиться, как послышалось восклицание: «Ну, слава богу, наконец-то дотащились!» — и из коляски выпрыгнула девочка лет тринадцати. Увидя меня, она сконфузилась, растерялась и остановилась около подножки экипажа, видимо не зная, что делать. От дороги костюм ее пришел в беспорядок: шляпка съехала на затылок, пальто, вероятно сброшенное нетерпеливой рукою, прицепилось к платью и висело сзади в виде шлейфа; вся она была покрыта пылью и вообще представляла довольно комичную фигурку. Я подошла к ней, чтобы вывести ее из затруднительного положения, но в эту минуту навстречу мне спустилась с подножки коляски другая девочка, ростом несколько меньше первой, но представлявшая разительную противоположность с ней; одежда ее слегка запылилась в дороге, но вообще отличалась полнейшим порядком; сама она не выказывала и тени смущения; она подошла ко мне, смело положила ручку в мою протянутую руку и проговорила тихим, нежным голосом:
— Здравствуйте, милая тетенька! Папенька и маменька приказали мне кланяться вам и благодарить вас за приглашение.
Я поцеловала девочку, затем обняла и другую племянницу свою, не сумевшую сказать мне ни слова приветствия и молча отвечавшую на мои ласки.
К нам подошел муж.
— Ну, здравствуйте, милые племянницы, — сказал он, приветливо протягивая руки девочкам. — Извольте же рекомендоваться мне, а то я не знаю, как зовут которую из вас.
— Меня зовут Клавдия Горшева, — проговорила, слегка приседая, вторая из девочек.
— А меня Леля или Лена, как хотите, — отвечала первая, оправившись от смущения. Я помогла ей снять пальто и шляпу, и мы все вместе вошли в дом.
В мезонине нашего дома были приготовлены две совершенно одинаковые комнатки для гостей. Я свела туда девочек, чтобы они могли умыться и оправиться с дороги, и просила их считать эти комнатки своими на все лето.
— Благодарю вас, тетенька, какая миленькая комнатка! — вскричала Клавдия.
— Да, и моя тоже очень хорошенькая, — подхватила Леля, — только какие маленькие окошечки и низенькие потолки! Так странно видеть после петербургских высоких комнат и больших окон.
Я оставила девочек одних, объявив им, что жду их внизу за самоваром. Не прошло и получаса, как они сошли в столовую. Клавдия надела свежее платье, еще глаже прежнего причесала свои длинные белокурые косы и смотрела вполне чистенькой, аккуратной девочкой. Лена только отчасти привела в порядок свои густые, темные кудри да вымыла лицо и руки, остальной туалет ее далеко не отличался чистотой. Мы все уселись за столом, и там за чаем, к которому была подана обильная закуска, у нас пошли оживленные разговоры. Мы с мужем так давно не видали никого из родных, что интересовались всеми подробностями их жизни, а девочки говорили много и охотно. Клавдия в подробности описала нам квартиру, которую занимало ее семейство, гимназию, где она училась, тяжелую болезнь, которую она перенесла зимой и от которой еще не вполне оправилась ее маленькая сестра. Рассказы Лены вертелись, главным образом, около ее двух братьев, с которыми она, видимо, была очень дружна; она училась в женской гимназии, они оба — в мужской и все свободное время проводили с сестрой; мать их умерла при рождении Лены, отец мало занимался детьми, дома они всегда были одни и всегда все трое вместе.
В разговорах вечер прошел незаметно, и мы разошлись по своим комнатам не раньше одиннадцати часов.
На следующее утро, сойдя в сад перед чаем, я нашла там обеих девочек. Они уже успели осмотреть и скотный двор, и птичник, и огород. Я спросила, как понравилось им мое хозяйство. Клавдия находила все милым, очень хорошеньким, по лицу Лены видно было, что она держится другого мнения.
— А ты, Леночка, что же ничего не говоришь? — спросила я ее.
— Да я, тетя, все думаю о тех женщинах, которые работают в огороде. Какие они бедные! У нас в Петербурге нищие одеты лучше их! Они полют гряды, а маленькие детки их лежат одни на солнце, завернутые в грязные тряпки. Мне так жаль было смотреть на них! Неужели здесь много таких бедных?
Я стала говорить девочке о том, как вообще тяжела жизнь крестьян, о том, как мы по мере сил стараемся Помогать своим бедным соседям, и о том, как мало мы можем сделать.
— Когда я вырасту большая, я приеду и буду помогать вам, — объявила Лена, и при этой мысли личико ее снова прояснилось.
Поразившее меня с первого взгляда несходство в наружности племянниц моих проявлялось все резче и резче по мере того, как я знакомилась с их характерами.
Клавдия была девочка тихая, аккуратная, трудолюбивая. На второй же день по приезде она разобрала все привезенные с собою вещи, привела комнату свою в полнейший порядок, и я ни разу не заметила, чтобы порядок этот был чем-нибудь нарушен. Она привезла с собой несколько книг и каждое утро аккуратно занималась по ним часа два; потом приходила на балкон с какою-то бесконечною тамбурною[1] работой в руках и оставляла эту работу только на время еды или длинных прогулок, которые мы затевали чуть ли не каждое «после обеда». Я заметила, что она старалась быть как можно чаще со мной, всегда очень охотно отвечала на мои вопросы, внимательно слушала все, что я говорила, и не противоречила мне никогда, ни в чем. Мужа она смущала тою предупредительностью, с какою спешила оказывать ему разные мелкие услуги. С прислугой она держала себя приветливо, но сдержанно, никогда не отдавала строгих приказаний, не делала выговоров, но и никогда не говорила ни слова лишнего, ни о чем не расспрашивала, не сообщала никаких подробностей о своей жизни.
«Это настоящая барышня», — замечали о ней горничные. Они в точности, хотя без особенного усердия, исполняли все ее поручения и относились к ней холодно, но почтительно.
Лена ни в чем не походила на свою кузину. Живая, необыкновенно подвижная, всегда увлекающаяся чем-нибудь новым, она, кажется, даже и не подозревала, что на свете существуют такие вещи, как порядок и аккуратность. Белье и платья, привезенные ею с собой, валялись по стульям и столу ее комнаты, пока горничная не догадывалась прибрать их; книга, которую она читала, частенько ночевала на балконе или в саду; нередко приходилось целый час ждать ее к чаю или к обеду, так как всякое занятие увлекало ее настолько, что она забывала время. Со всей домашней прислугой Лена перезнакомилась, можно сказать, передружилась в первые же дни по приезде. Она очень скоро узнала семейную жизнь всех живших в доме, у нее явились даже в соседней деревне свои любимцы и любимицы, с которыми она просиживала по целым часам, слушая их рассказы и, в свою очередь, рассказывая им разные разности. Она была несколькими месяцами старше Клавдии и по виду больше походила на взрослую девицу, а между тем с ней все обращались, как с девочкой, называли ее не барышней, а просто Леной, и я замечала, что прислуга часто небрежно исполняла ее поручения.
Раз, войдя неожиданно в ее комнату, я застала такую сцену: горничная Груша стояла посреди комнаты с несколько сконфуженным видом, а против ее Лена, раскрасневшаяся от гнева, со слезами досады на глазах, топала ногой и, держа в руках смятое кисейное платье, кричала сердитым голосом:
— Да как же ты смела забыть! Ведь я тебе говорила, что мне сегодня нечего надеть, гадкая!
И смятое платье полетело прямо в лицо горничной.
Мое появление положило конец этой возмутительной сцене. Груша вышла вон, унося с собой платье, а Лена подошла к окну и стала пристально глядеть в него, пряча от меня свое раскрасневшееся личико.
— Неужели ты и в Петербурге так обращаешься с прислугой, Леночка? — спросила я после нескольких минут тяжелого молчания.
На мой вопрос не последовало ответа. Лена выбежала вон из комнаты. Она вернулась ко мне уже через четверть часа с заплаканными глазами и сказала смущенным голосом:
— Тетя, пожалуйста, не думайте, что я злая. Я сейчас просила у Груши прощенье, и мы с ней помирились. Она нисколько на меня не сердится.
И действительно, я в тот же день убедилась, что Груша и не думает сердиться.
— А что, Лена часто бывает так груба, как сегодня? — спросила я ее вечером.
— Что вы, сударыня, — с жаром отвечала она, — да разве Леночка груба! Это я была виновата, не выгладила ей платье. Нет, уж вы, пожалуйста, не браните ее. Она такая добрая, мы все так любим ее!
Груша говорила правду: все в доме любили Лену не как барышню, которую надобно слушаться, а как свою, как равную, которой все можно простить и для удовольствия которой можно многим пожертвовать.
Между мной и Леной с первых дней приезда ее установились вполне дружеские отношения. Не скажу, чтобы она была очень почтительной племянницей. Часто она поступала своевольно, не слушаясь моих советов, еще чаще не соглашаясь со мной во мнениях, горячо спорила и даже иногда резко высказывала неодобрение моим поступкам. Я не могла сердиться на нее за это: я понимала, что она не хочет оскорбить меня, что ее резкость происходит от непривычки сдерживаться, мне нравилась ее искренность и смелая правдивость.
С мужем Лена первое время была сдержанна и молчалива. Он казался ей, как она потом призналась мне, мрачным и недобрым, она сторонилась его и даже неохотно сидела в одной с ним комнате. Действительно, как человек серьезный, неласковый, он с первого взгляда не мог понравиться живой девочке. Необходимо было, чтобы какой-нибудь случай открыл ей лучшие стороны его характера. Такой случай представился недели через две по приезде девочек.
Случилось раз, что муж опоздал к обеду. Зная его всегдашнюю аккуратность, я уже начинала беспокоиться, но страх мой оказался напрасным. Через полчаса после назначенного для нашего обеда часа он вернулся домой цел и невредим, только, к удивлению моему, вместо того чтобы идти в столовую, где мы ждали его, прошел прямо к себе в комнату. Пришлось прождать еще с четверть часа, пока он наконец присоединился к нам.
— Что случилось? Отчего ты так поздно? — спросила я его тревожным голосом.
— Ничего особенного, — весело отвечал он, — мне только пришлось взять маленькую ванну, и я должен был переменить белье.
Он рассказал, что, обходя поля, заметил на берегу небольшой речки толпу крестьянских детей, игравших очень близко к воде; он подошел к ним, чтобы предостеречь их, как вдруг из толпы их раздался крик; оказалось, что один маленький мальчуган не устоял на скользком берегу и упал в воду. Муж тотчас сбросил с себя верхнее платье и кинулся спасать несчастного. Речка была хоть небольшая, но очень быстрая, и долго не удавалось ему отыскать малютку. Наконец, после многих усилий, он вытащил на берег бесчувственное маленькое тело. Не теряя надежды возвратить бедняжку к жизни, он понес его в деревню, в избу его матери, и там употребил все известные ему средства для спасения утопленников. Наконец ему удалось оживить малютку, и он мог оставить его на попечение его родственников. Муж очень живо представил нам ужас и отчаяние матери ребенка, когда она увидела бездыханный труп своего милого сыночка, и ее радость, ее счастье, когда он открыл глаза и слабым голосом проговорил «мама». Мы были очень тронуты его рассказом, Лена то краснела, то бледнела, и когда муж кончил, вдруг вскочила с места, бросилась к нему на шею и поцеловала его, говоря: «Теперь я вижу, что вы добрый, хороший человек!»
С этой минуты она перестала чуждаться мужа. Она охотно заговаривала с ним, выходила к нему навстречу, когда он возвращался откуда-нибудь домой, и украшала его письменный стол букетами цветов.
Приглашая обеих племянниц вместе, я надеялась, что вдвоем им будет веселее жить с нами, людьми пожилыми. Однако скоро оказалось, что вследствие несходства характеров им трудно ладить вместе. Почти каждый день между ними происходили ссоры: Клавдия, всегда спокойная и рассудительная, считала себя вправе относиться несколько свысока к своей взбалмошной кузине. Лена не выносила ее холодного, сдержанного тона и осыпала ее колкостями. Ссоры начинались обыкновенно из-за сущих пустяков.
— Господи, какая нестерпимая жара! — жалуется Лена, с шумом бросаясь в большое кресло. — Просто можно задохнуться.
— Тебе оттого так жарко, — рассудительно замечает Клавдия, — что ты все бегаешь да возишься, посиди спокойно здесь в тени, и тебе не будет душно!
— Очень интересно, — сердитым тоном возражает Лена, — сидеть целый день на месте! Скажи еще, что нужно вязать твои противные салфетки, чтобы не чувствовать жары!
Клавдия молчит с видом человека, сознающего, как неприятно вести разговор с сердитым собеседником. Лену это еще больше раздражает.
— Что же ты ничего не отвечаешь, Клавдия? — придирается она. — Если ты считаешь унизительным для своего достоинства вести со мной разговор, так не стоило и начинать!
— Как же я буду с тобой говорить, — замечает Клавдия, — когда ты сердишься.
— Нисколько я не сержусь, я только не могу всегда и на все сладенько улыбаться, как какая-нибудь рыба или амфибия.
— Ни рыбы, ни амфибии не улыбаются, насколько мне известно, — ледяным тоном возражает Клавдия.
— Ну так что же, рыбы не улыбаются, а люди-рыбы улыбаются, тебе это должно быть еще лучше известно, Клавдия, потому что ты сама человек-рыба.
Клавдия презрительно усмехается, а Лена горячится все больше и больше, и кончается тем, что, наговорив множество дерзостей, в слезах убегает вон из комнаты.
Мне всегда становилось жаль Лену после подобных припадков вспыльчивости. Она так искренно каялась в них, так горячо просила Клавдию простить ей необдуманно сказанные слова.
— Милая моя, — сказала я ей один раз, в минуту ее раскаяния, — разве ты не видишь, что твои вспышки мучат тебя больше, чем кого бы то ни было. Неужели тебе никогда не приходили желания воздерживаться от них и сделать свой характер поровнее?
— По правде сказать, тетя, пока я не приехала сюда, я ни разу в жизни не думала об этом. Дома я часто ссорюсь с братьями, но обыкновенно у нас дело идет так: на каждое неприятное слово они мне отвечают двумя-тремя еще более неприятными; мы побранимся, а потом через четверть часа опять разговариваем друг с другом как ни в чем не бывало. Так мне и не приходится каяться в том, что я им говорю. А здесь, когда Клавдия начинает на меня дуться, а вы глядите на меня так печально, я вижу, что я гадкая, и мне так, так это неприятно!
И действительно, она от души сознавала свои недостатки; я замечала даже, что она делает усилия, чтобы избавиться от них, хотя усилия эти не всегда удавались ей. Я готова была сквозь пальцы смотреть на ее несовершенства, и мне неприятно было видеть, что муж иначе относится к этому делу. Когда вспышки Лены случались при нем, он очень часто останавливал ее далеко неласковым замечанием вроде: «Ну, опять расходилась!» или «Экий отвратительный характер!» — и но большей части сердито уходил из комнаты. Раз я даже испугалась, вообразив, что он окончательно невзлюбил девочку за ее неумение сдерживать себя и за резкость, с какой она выражала свои мнения. Это было в одно дождливое после обеда. Погода мешала идти гулять, и я с обеими девочками сидела в гостиной. Лена читала нам вслух первую часть романа Диккенса «Домби и Сын», а мы с Клавдией работали. Вдруг в комнату вошел муж. Я по лицу его тотчас заметила, что он сильно рассержен.
— Представь себе, какая неприятность, — сказал он, садясь на стул подле меня и бросая свою мокрую фуражку на стол, — пшеница, которую я купил прошедший год в Петербурге и посеял для пробы за нашим садом, пропала.
— Как так, отчего? — спросила я.
— Да оттого, что этот ротозей Федор опять распустил своих лошадей. Они сегодня с утра изволили прогуливаться на моем поле! Уж я же ему…
В эту минуту дверь гостиной скрипнула, и в нее вошел худощавый, маленького роста мужик с бледным, растерянным лицом.
— Батюшка барин, помилуйте! — обратился он к мужу умоляющим голосом.
— Ты чего сюда пришел! — закричал на него муж. — Ведь я уже сказал тебе, не смей и просить! Разиня этакий! Не может за своей скотиной присмотреть! Заплати мне штраф за потраву, до тех пор не выпущу твоих лошадей!
— Да, батюшка, откуда мне взять платить-то, сам ведь знаешь мои достатки!
— И знать ничего не хочу! Нечем платить, так смотри в оба! Пошел вон! Я и говорить с тобой не хочу.
— Смилуйся, батюшка, хоть ради деток малых смилуйся, — продолжал просить Федор. — Теперь рабочая пора, что я буду делать без лошадей! Ужо по осени уплачу тебе штраф, какой положишь.
— Нет, не по осени, а теперь уплатишь! — все больше и больше горячился муж.
Вся эта сцена производила самое тяжелое впечатление. Я знала, что, успокоившись, муж раскается в своих жестоких словах, что если я вмешаюсь в разговор, это еще усилит его раздражение, а между тем мне было и больно за него, и душевно жаль бедного Федора. Я взглянула на девочек: Клавдия продолжала работать спокойно и невозмутимо, как будто не слышала ничего из происходившего подле нее; Лена закрыла книгу, щеки ее горели, глаза блистали, я хотела знаком остановить ее или увести из комнаты, но было уже слишком поздно: она вскочила с места и подошла к мужу.
— Дядя, — сказала она голосом, дрожавшим от волнения, — как вам не стыдно так обижать бедного мужика? Вы богаты, вам не беда, если испорчено одно какое-нибудь поле, а ведь он без лошадей не может работать, неужели вы хотите уморить с голода его детей!
Это неожиданное вмешательство девочки, кажется, одинаково поразило и мужа, и Федора. Федор с недоумением глядел на свою защитницу, муж был так удивлен, что не прерывал оживленной речи девочки.
— Не твое дело! Молчать! — закричал он на нее, когда она кончила.
— Не буду я молчать, — в свою очередь вспылила Лена, — отдайте Федору его лошадей! Вы не смеете их удерживать!
— Дерзкая девчонка! — вскричал муж и быстрыми шагами вышел вон из комнаты, хлопнув дверью так, что окна задрожали. Федор поплелся вслед за ним, печально опустив голову. Лена хотела догнать его, но я остановила ее.
— Оставь, Леночка, — сказала я ей, — дядя не злой человек, он сам знает, как поступать. Ты своим вмешательством только испортила дело.
— Как же он не злой, если может так обижать бедного мужика?
— Ну, это тебе, я думаю, знать лучше, чем кому-нибудь другому. Ты ведь не считаешь себя злой, а сколько раз ты обижала людей понапрасну в минуты запальчивости.
— Так это все дядя говорил только в запальчивости? Вы уверены, что он отдаст Федору его лошадей?
— Уверена; но я также уверена, что ты своим непрошеным вмешательством сделала ему большую неприятность.
Лену смутили и слова мои, и тот неласковый тон, которым я произнесла их.
— Мне так было жаль Федора и так досадно на дядю, — проговорила она, как бы оправдываясь. — Тебе, Клавдия, разве не было жалко?
— С какой же стати мне мешаться в чужие дела, — отвечала Клавдия. — Дяденька старше и умнее меня — разве я смею его учить?
Я видела, что с языка Лены готово сорваться какое-то резкое замечание в ответ на эти слова, произнесенные рассудительным голосом, и, чтобы предотвратить новую ссору, взяла роман Диккенса и предложила сама читать громко обеим девочкам. Клавдия поблагодарила меня с своей обыкновенною вежливостью, Лена молча бросилась в кресло подле окна, и я по лицу ее видела, что ей вовсе не до Диккенса. Я начала чтение, хотя его слушала только одна из девочек. Мысли другой носились где-то далеко от этой комнаты, и мне казалось, что они следуют за Федором, возвращающимся в свой дом с грустной вестью о неумолимой жестокости барина.
Весь вечер муж был занят делами, так что мне не удалось поговорить с ним. На следующее утро я нарочно встала пораньше, чтобы застать его прежде, чем он уйдет в поле. Каково же было мое удивление, когда, выйдя на балкон, я увидела, что он уже направляется к дому по полевой дорожке, а рядом с ним идет, весело болтая, Лена. Я поспешила навстречу им.
— Ну что, помирились? — спросила я.
— Да нельзя было не помириться, — смеясь, отвечал муж. — Эта плутовка доказала мне, как дважды два — четыре, что если она была виновата, то я был виноват еще больше, и потому не имею права сердиться.
— А что Федор?
— Мы сейчас были у него в гостях, — объяснила Лена. — Дядя отдал ему лошадей и штрафа с него никакого не возьмет. Одним словом, все кончилось отлично и мне очень-очень весело.
В доказательство своей веселости девочка побежала домой, подпрыгивая, точно молодая козочка, и напевая про себя какую-то песенку.
Я также была очень рада, что дело кончилось благополучно и что муж не сердится на Лену. И без того она довольно часто досаждала ему и беспокоила его своею неугомонностью. Зачастую она без спроса вбегала в кабинет, когда муж был занят серьезными делами, и прерывала его занятия каким-нибудь пустым рассказом. Он иногда терпеливо, хотя поморщиваясь, выслушивал ее, иногда же довольно неласково говорил ей: «Ну, убирайся, девочка, мне некогда слушать твои глупости!» — и она, нимало не обижаясь, уходила прочь с тем, чтобы вернуться через полчаса с новым запасом болтовни.
Порядок, господствовавший в нашем домике, был совершенно нарушен ею. Стоило ей пробыть с полчаса в комнате, и уже, наверно, часть мебели была сдвинута с места, где-нибудь на полу валялась разорванная бумага, какая-нибудь книга перемещалась со стола на стул или даже под стул и тому подобное. Уборка комнат занимала у прислуги вдвое больше времени, чем зимой; горничная уверяла, что работает на Лену гораздо больше, чем на Клавдию, хотя у Клавдии и платья, и белье всегда отличались чистотой, Лена же очень часто ходила замарашкой. Мы с Клавдией должны были держать свои рабочие ящики на замке, иначе Лена перевертывала все в них вверх дном из-за какой-нибудь понадобившейся ей иголки или булавки. Много цветов нашего сада погибло под ногами неосторожной девочки, немало посуды перебила она нам в лето, но зато немало и упреков, выговоров пришлось ей выслушать не только от мужа и от меня, но даже от старой прислуги, которая за глаза не позволяла сказать о ней дурного слова, в глаза же часто ворчала на нее. Нам беспрестанно приходилось ставить ей в пример Клавдию, и мы так часто выговаривали ей за ее мелкие проступки, что можно было подумать, будто мы вовсе не любим ее и тяготимся ее присутствием. А между тем мне было положительно скучно, когда я долго не слышала ее веселого смеха. Никто лучше ее не умел привести мужа в хорошее расположение духа, никого не брал он с собой на отдаленные прогулки так охотно, как ее. Один случай особенно показал, насколько дорога была нам эта девочка, так часто подвергавшая испытанию наше терпение.
В нескольких верстах от нашего имения протекала большая, широкая река. Ее гористые, крутые берега были необыкновенно живописны. Мы с мужем обыкновенно раза два-три в лето предпринимали поездки в небольшую деревеньку, лежавшую на берегу ее и отличавшуюся особенно красивым местоположением. Раз как-то мы упомянули при девочках об этих поездках. Глаза Лены заблистали.
— А нынешний год вы поедете с нами? — спросила она.
— Да, надо будет как-нибудь съездить, — отвечал муж.
— Да когда? Поедем завтра, дядя, голубчик, завтра! — просила нетерпеливая девочка.
— Ну, вот, не сегодня ли еще! Ведь ты знаешь, что в будень мне некогда, я занят; в воскресенье, если погода будет хороша, пожалуй, съездим.
— В воскресенье! Сегодня только среда, так долго ждать! Лучше бы завтра! — настаивала Лена.
— Полно, Леночка, — остановила я ее, — ты точно маленькая, посмотри, ведь Клавдии также хочется ехать, однако же она не надоедает глупыми просьбами.
Лена надула губки, впрочем, не надолго. Мы с Клавдией начали рассуждать, как лучше и удобнее устроить предполагаемую поездку, она очень скоро приняла участие в нашем разговоре и снова повеселела.
В воскресенье решено было отобедать пораньше, часа в два, и затем тотчас же отправиться в путь. День стоял невыносимо жаркий.
— Не отложить ли нам поездку? — предложила я. — Ведь в такую духоту прогулка не доставит большого удовольствия.
— Конечно, лучше ехать, когда не так жарко, — тотчас же согласилась Клавдия, хотя по голосу ее заметно было, что эта отсрочка ей неприятна.
— Ах, нет, тетя, голубушка, поедем сегодня, чего там откладывать, ведь дядя обещал в воскресенье. Дядя, ведь вы обещали? — вскричала Лена.
— Ну, ну, хорошо, не волнуйся, — поспешил вмешаться муж. — Поедем уж сегодня, — обратился он ко мне, — мы можем остаться там, пока спадет жара, а то ведь Лена целую неделю покоя не даст, да и Клавдии, кажется, хочется ехать.
— Мне хочется, дяденька, — отвечала Клавдия, — только если тетеньке угодно, то все равно, можно и отложить.
— Нет, нет, нет, нельзя откладывать, — объявила Лена, — тетя согласна, правда ведь, тетя?
— Да ну, пожалуй, — улыбнулась я, — если всем вам хочется, только бы не собралась к вечеру гроза.
После полудня на небе стали действительно показываться облачка. Лена не давала мне заикнуться ни о каких опасениях и хлопотала над приготовлениями к поездке так усердно, что было бы положительно жестоко лишить ее этого удовольствия.
В три часа мы все уселись в большую четырехместную коляску, куда еще раньше были поставлены корзины с чаем, сахаром, разными съестными припасами и мелкими подарками, которые я везла знакомым крестьянам живописной деревушки.
Смеясь и болтая, уселись мы в экипаж, и откормленные лошади повезли нас быстрой рысью по гладкой дороге. Солнце жгло невыносимо, но от жары страдала, кажется, я одна. Обе девочки были веселы, как птички, и муж принимал самое живое участие в их веселье. До реки нужно было ехать двенадцать верст. Дорога шла то среди полей, на которых чуть-чуть колыхались спелые колосья желтой ржи, то среди густого хвойного леса, высокие деревья которого стояли неподвижно и мрачно, едва пропуская сквозь себя солнечные лучи. Через час с небольшим езды крутой поворот дороги неожиданно вывел нас на самый берег реки. Последние две версты нам пришлось ехать сплошь густым лесом, и тем живописнее показалась картина, вдруг открывшаяся глазам нашим с того холма, на котором мы находились. Довольно широкая, быстрая река, вся залитая солнечными лучами, делала несколько крутых поворотов и исчезала на конце горизонта, как бы теряясь в густом, дремучем лесу; тот берег ее, по которому ехали мы, спускался крутым песчаным откосом вниз, а противоположный поднимался целым рядом холмов самых разнообразных очертаний. Мы вышли из экипажа и, послав его вперед в деревеньку, где собирались остановиться, сами пошли пешком. Всем нам гораздо больше хотелось гулять, чем приниматься за чай и закуску, и потому мы охотно согласились на просьбу Лены переехать на пароме на другую сторону реки и побродить по красивым холмам. С одного из них, самого высокого, открывался вид на ближайший городок и всю окрестность. Мы полюбовались этим видом, погуляли в очень хорошенькой березовой рощице, затем опять переехали на другую сторону реки и через четверть часа ходьбы добрались до деревни. Знакомая мне крестьянка, у которой мы с мужем обыкновенно останавливались, уже начала греть нам самовар и вынесла на берег реки под тень большой березы стол и скамейки. Мы вошли к ней в избу. Я познакомила девочек со всем ее многочисленным семейством, раздала привезенные подарки, выслушала ее рассказы о разных деревенских новостях, сама сообщила ей известия о ее знакомых, живших в нашей усадьбе, и в разговорах у нас незаметно пролетело около часа. Когда мы вышли из избы, чтобы расположиться на открытом воздухе за самоваром и закуской, всех нас поразила перемена погоды: легкий ветерок, дувший с утра, превратился в довольно сильный ветер, маленькие облачка, скользившие по небу, сгустились, потемнели, а с востока медленно поднималась большая туча, казавшаяся черною от ярких лучей солнца.
— Надо скорее уезжать домой, непременно будет гроза, — торопил нас муж, и сам пошел разыскивать кучера, который, пустив лошадей гулять на луг, отправился в гости к своему куму, жившему на другом конце деревни.
Мы наскоро выпили по чашке чаю, предоставили всю привезенную провизию в распоряжение хозяйки и с нетерпением ожидали экипажа. Пока пришел кучер, пока он запряг лошадей, прошло с добрых полчаса, а между тем небо представляло все более и более грозный вид.
Серое облако набежало на солнце, грозная туча быстро подвигалась, и вдруг яркая молния прорезала ее с одного конца до другого.
— Гроза будет большая, лучше бы вам переждать, — советовали нам крестьяне, и мы согласились, что это действительно будет разумнее.
Ветер становился все сильнее, тучи все более и более заволакивали небо, вдали слышались раскаты грома, молния сверкала чаще и чаще. Гроза быстро приближалась к нам и наконец разразилась с ужасающей силою. Вихрь поднимал целые столбы песочной пыли, приклонял к земле молодые деревца и так сердито трепал ветки старых, точно хотел разорвать их на мелкие куски. Гром гремел почти беспрестанно, ослепительная молния прорезывала небо. Мы все собрались в избу Матрены переждать непогоду. Младшие дети ее запрятались за печку и кричали со страху при всяком сильном ударе грома. Клавдия также боялась, она была бледна и беспрестанно вздрагивала. Даже Лена присмирела и молча слушала какой-то длинный рассказ словоохотливой Матрены.
На несколько минут гроза стихла, мы уже начали надеяться, что тучи прошли, как вдруг блеснула молния, осветившая все углы избы, и в ту же секунду раздался такой оглушительный удар грома, что мы все как-то невольно вскочили с мест. Едва успели умолкнуть раскаты грома, как послышались крики:
— Пожар! Горим! Горим!
Мы бросились на улицу посмотреть, что случилось, и остолбенели от ужаса: молния зажгла одну избу и сильный ветер грозил распространить пожар на всю деревню. Крестьяне, видя близкую опасность лишиться всего своего имущества, совсем растерялись; они не только не старались предохранять от огня свои дома, но не думали даже спасать свои вещи. Наконец мужу удалось собрать вокруг себя человек десять крестьян и уговорить их тушить пожар. Огонь между тем уже успел распространиться, и вместо одной избы горело три. Надобно было как можно скорей заливать водой соседние дома, чтобы отстоять хоть их. Муж объяснил это крестьянам, и под его предводительством они усердно взялись за дело. Я взяла на свое попечение детей. Среди всеобщей суматохи, многим из них грозила неминуемая опасность: старшие дети видели во всем происшествии одну забаву для себя и смело бросались чуть не в огонь; младшие, ничего не понимая, спокойно оставались в избах, и перепуганные матери или забывали их, или, возясь с ними, не могли спасать своего имущества. Частью ласками, частью угрозами мне удалось собрать вокруг себя весь маленький люд и поместиться с ним на лужайке, откуда пожар был нам виден, но где мы не подвергались опасности. Лена между тем помогала женщинам, спасавшим свое имущество, и я издали видела, как она бегала взад и вперед, то таская разные вещи, то стараясь ободрить и утешить плачущих. Одна Клавдия ни в чем не принимала участия: она сидела в нескольких шагах от меня, закутавшись в большой плед и вздрагивала при всякой молнии, освещавшей небо, при всяком треске валившихся балок.
По всей деревне господствовало величайшее смятение: рыдание, стоны, крики нескольких десятков голосов смешивались со свистом ветра и грохотом падавших обгорелых бревен; меньшая часть крестьян занималась тушением пожара, остальные в беспорядке бегали взад и вперед, хватаясь то за то, то за другое и, видимо, совсем потеряв голову. В нескольких саженях от меня расположилась группа из шести баб и четырех мужиков. Бабы сидели на земле и громко плакали, мужики смотрели на огонь с тупым отчаянием; они, казалось, видели в нем неотразимое бедствие, против которого напрасно бороться. И действительно, все усилия потушить пожар приносили мало пользы; в деревне не было ни пожарных труб, ни насосов, воду приходилось привозить с реки в бочках и потом ведрами выливать на те места, которые начинали загораться. Заливание шло медленно, а между тем ветер все дальше и дальше разносил горящие головни. Гроза, на которую никто больше не обращал внимания, постепенно стихала и наконец совсем прекратилась; солнце зашло, все небо было покрыто тучами, и быстро наступившая темнота еще увеличивала ужас картины.
Вдруг совершенно неожиданно ветер переменил направление, клубы дыма и горящие головни полетели от деревни к реке, а с тем вместе хлынул сильнейший, проливной дождь. Это было спасением для несчастной деревни. Впрочем, что я говорю спасением — и спасать-то почти уж нечего было: из всей деревни уцелели только три избы да баня, все остальное сделалось жертвою пламени.
Мы подождали, пока убедились, что пожар окончательно прекратился, и увидели, что бедные крестьяне начинают приходить в себя. Хозяева уцелевших домов гостеприимно предложили у себя пристанище всем, кто мог поместиться в их избах, но избы эти были так невелики, что только дети и старики могли поместиться В них. Взрослым пришлось ночевать на открытом воздухе, под проливным дождем. Впрочем, после ужасного несчастья, постигшего их, они, вероятно, не обратили большого внимания на эту неприятность.
Навряд ли кому-нибудь из этих бедняков удалось хоть на минуту забыть свое горе во сне!
Мы сели в экипаж и отправились домой, промокшие, иззябшие, сильно расстроенные всем, что пришлось видеть в последние несколько часов. У меня ясно стояли перед глазами полу обезумевшие от страха и горя лица крестьян, глядевших на истребление своего имущества; в ушах моих все еще раздавались крики женщин, в отчаянии бросавшихся чуть не в середину пламени для спасения хоть части своих вещей. Вероятно, спутникам моим было на душе так же тяжело, как мне, по крайней мере, долго никто из нас не прерывал мрачного молчания, господствовавшего в нашей коляске, взамен веселой болтовни, с которою мы выехали из дома.
Первая заговорила Клавдия.
— Вот, Лена, — сказала она, когда мы проехали почти полдороги, — правду тетя говорила, что лучше бы нам отложить прогулку, поехали бы в другой раз, нам было бы веселее, а сегодня вместо удовольствия только неприятность.
— Напротив! — вскричала Лена. — Я думаю, теперь и тетя рада, что мы ее не послушали! Без дяди, верно, вся деревня сгорела бы и крестьяне не спасли бы ничего из своих вещей, а без тети могли бы сгореть даже дети!
— Главное хорошо, что мы знаем об этом несчастье и можем вовремя помочь погоревшим, — заметил муж.
— А как вы думаете помочь им? — спросила Лена. — Вы дадите им лесу, чтобы они себе построили новые дома?
— Нет, лес им пока не нужен, им некогда строиться, когда у них еще не кончен покос и надо приниматься за жатву. Я думаю просто ссудить их деньгами, тогда они могут переселиться на время в деревню Тальбино, версты за три от них, а зимой я дам им сколько нужно лесу.
— Маланья не успела спасти ни одной тряпки, — сказала я, — пожар начался с ее избы, а у нее шесть человек детей, надо будет послать ей хоть холста.
— Я пошлю ей все свои деньги, у меня два рубля сорок копеек, — объявила Лена. — И ты, Клавдия, также? — спросила она. — У тебя ведь есть деньги.
— Да, но только я не могу послать их, — отвечала Клавдия. — Маменька дала мне эти деньги, чтобы я раздала их прислуге, уезжая из деревне.
— Мне папа также велел дать из моих денег прислуге, — сказала Лена, — только я уж лучше раздарю горничным все мои платочки, воротнички и, пожалуй, даже платья, а деньги пошлю Маланье. Мне все представляется, как она страшно кричала и дико глядела на огонь!
Мы приехали домой уже во втором часу ночи. Несмотря на это, Лена не хотела идти спать, пока муж не рассчитал и не сказал, какую сумму денег он может дать крестьянам. Затем она стала приставать ко мне, нельзя ли послать погоревшим чего-нибудь кроме холста, какой-нибудь провизии. Я согласилась, что можно, пожалуй, снабдить их на первое время мукой и крупой, но объяснила девочке, что у нас в доме не заготовлено достаточно провизии, чтобы накормить целую деревню, что за деньги погоревшие без труда достанут себе все необходимое и в городе, и в соседних деревнях.
— Ну, а когда же мы свезем им и деньги, и все остальное? — спросила она, удовлетворившись, по-видимому, моим объяснением.
— Да, пожалуй, хоть завтра; конечно, если погода будет получше, — отвечала я, прислушиваясь к шуму дождя, барабанившего в окна, и чувствуя во всем теле дрожь.
— Вот это отлично, — обрадовалась Лена. — Так вы, дядя, дайте-ка нам деньги теперь же, а то вы ведь завтра уйдете на работу, пока мы еще будем спать, а нам надо съездить в деревню до обеда.
Муж нашел это замечание вполне справедливым и тотчас же отдал девочке деньги, которые предназначал послать крестьянам.
— Смотри же, Лена, — сказала я, прощаясь с ней перед сном, — если завтра будет лить такой же дождь, как сегодня, мы не поедем в Приречное, ты уж об этом и не мечтай.
На следующее утро я проснулась с такою сильною головною болью, что положительно не могла открыть глаза. Это была обыкновенная нервная головная боль, возвращавшаяся после каждого сильного волнения и продолжавшаяся несколько часов сряду. Горничная моя знала эту болезнь и средство помочь мне: она заперла ставни моей спальни, наблюдала за тем, чтобы никто близко не подходил к моей комнате, и от времени до времени давала мне успокоительное лекарство. Таким образом, я провела все утро в темноте и полной тишине. К трем часам боль унялась, я могла встать, одеться и выйти в другие комнаты. Взглянув в окна, я увидела, что дождь лил как из ведра. В гостиной меня встретила Клавдия, поздоровалась со мной, вежливо осведомилась о моем здоровье и затем снова принялась за свою работу.
— А где же Лена? — спросила я.
— Леночки нет, она уехала.
— Как уехала? По такому дождю! Куда?
— В Приречное. Я ей говорила, что вы рассердитесь, да она не послушалась, она уж давно уехала.
— Кто такой уехал? — спросил муж, входя в комнату.
Я ему объяснила.
— Как, Лена уехала? Да с кем же? — удивился он. — Кучер с раннего утра ездил со мной по делам, мы только сейчас возвратились. С кем она поехала, Клавдия?
— Не знаю-с.
Пришлось расспрашивать прислугу. Оказалось, что сумасшедшая девочка, не найдя дома кучера, велела его двенадцатилетнему сыну заложить в телегу лошадь, распорядилась, чтобы в эту телегу уложили куль муки, мешок крупы, кусок холста, почти все хлебы, какие были у нас в доме, и в сопровождении маленького возницы отправилась в Приречное.
— В котором же часу она уехала? — с беспокойством спрашивали мы.
— Часу так в одиннадцатом.
— В одиннадцатом, а теперь уже четвертый! Наверное, с ней случилось какое-нибудь несчастье! Да и что мудреного! Сама ребенок и отправилась в такую даль с ребенком кучером, едва умеющим править лошадью! А дождем размыло дорогу так, что взрослому надо было ехать по ней осторожно.
— Черт знает что за взбалмошная девчонка, — говорил муж, быстрыми шагами расхаживая взад и вперед по комнате, что всегда означало у него сильнейшую степень беспокойства. — Ведь вот она сидит же себе спокойно, — прибавил он, указывая на Клавдию, — а той нет, надо непременно скакать!
Я посмотрела на Клавдию, и мне вдруг стал неприятен вид ее спокойного личика, мне вдруг почувствовалось, что я готова отдать десять таких смирных, невозмутимых девочек за взбалмошную голову Лены!
А ее все нет и нет. Часы звонко пробили четыре. Обед был давно подан, но никто из нас и не думал дотронуться до него: мы с мужем были сильно взволнованы, Клавдия считала неприличным обедать, когда старшие не хотели есть.
— Я пошлю верхового к ней навстречу, — сказал муж в половине пятого. Прошло еще полчаса мучительного ожидания.
Наконец вдали на дороге показался верховой и вслед за ним телега.
Муж выскочил на крыльцо. Через несколько минут он на руках внес в комнату всю измокшую, покрытую грязью фигурку, закутанную в рогожи и мужские полушубки.
— Лена, как тебе не стыдно, по такому дождю, — бросилась я к ней навстречу. — Распутывайся скорей. Ты вымокла? Прозябла?
— Нисколько тетя, — отвечала девочка, сбрасывая с себя все вещи, которыми была закутана, — у меня только ноги немного промокли, а то я вся суха.
— И для чего это ты поскакала? — заметил ей муж. — Ведь тетка вчера вечером предупреждала тебя, что в дурную погоду нельзя ехать такую даль.
— Ах, дядя! — вскричала девочка. — Я, право, не могла послушаться тети! Мне все представлялось, как обрадуются вашим деньгам эти несчастные, мне казалось так жестоко заставлять их страдать лишний день из-за дурной погоды!
— Но ведь ты сама могла простудиться. И поехала с мальчишкой, вместо кучера! Ну, кабы он тебя опрокинул!
— Не беда! — отвечала девочка, весело встряхивая кудрями. — Убиться бы не могла, а если бы ушиблась или схватила легкую лихорадку, это не важность.
Против такого рассуждения нечего было возражать. Я заставила Лену надеть сухую обувь, и затем мы все сели обедать. Лена рассказывала, как обрадовались крестьяне деньгам, как они собираются прийти благодарить мужа, как ей пришлось делить привезенные вещи между самыми неимущими и раздавать детям куски хлеба.
— А тебя они очень благодарили? — спросила я.
— Ужасно! Мне было так совестно! Они все не хотели понять, что я ведь приехала от вас, что мне самой нечего дать, — и девочка сконфуженно-печально опустила головку.
У нас не хватило духу побранить ее за беспокойство, какое она нам причинила; я чувствовала, что люблю непослушную, своевольную девочку горячее прежнего и видела по глазам мужа, что он разделяет мои чувства.
Время быстро шло. Вот уже настала половина августа, обеим девочкам нора было возвратиться в Петербург. Мы откладывали до последней возможности день их отъезда; наконец пришлось определить его. Тарантас подъехал к крыльцу, чтобы отвезти гостей наших на железную дорогу. В него уложили вещи девочек и разные деревенские гостинцы, которые мы посылали петербургским родным. Началось прощание. Клавдия поцеловала меня и мужа, очень мило поблагодарила нас за нашу доброту к ней, приветливо поклонилась прислуге, стоявшей у крыльца, спокойно села в экипаж и тотчас же начала осматривать, не забыто ли чего-нибудь из ее вещей. Лена, ни слова не говоря, бросилась на шею мужу, потом ко мне, потом побежала поцеловаться со всей прислугой, потом опять кинулась обнимать меня, пока наконец муж не сказал ей:
— Ну, довольно, милая, садись, лошади устали стоять.
Тогда она, вся заплаканная, влезла в экипаж, приткнулась в нем кое-как, не обращая внимания на то, что стесняет свою спутницу, и, выставив голову, принялась кивать нам, пока поворот дороги не скрыл нас от глаз ее.
Я постояла несколько минут на крыльце и вошла в комнаты. У окна столовой стоял муж и следил глазами за быстро исчезавшим вдали экипажем.
Я подошла к нему.
— Вот и уехали! — сказала я. — Опять мы с тобой остались одинокими стариками!
— Послушай, — проговорил он, быстро обернув ко мне голову, — напиши своему брату, чтобы он непременно каждое лето отпускал к нам гостить девочку!
— Ты говоришь о Лене? — с удивлением спросила я.
— Конечно. А то о ком же?
— Мне казалось, что Клавдия тебе больше нравится, ты так часто сердился на Лену!
— Пустяки! Мне до Клавдии нет никакого дела! А Лена… Я готов бы отдать все свое состояние, чтобы она была моею Дочерью и никогда не уезжала от нас!
Странное дело! Одну из девочек мы постоянно хвалили и в глаза, и за глаза, во все лето нам не пришлось сделать ей ни одного упрека, а между тем мы относились к ней холодно; она казалась нам как будто чужою, в нас не являлось желания как можно скорей опять увидаться с ней. Другая девочка, напротив, очень часто раздражала нас, вызывала с нашей стороны резкие замечания, а между тем мы чувствовали, что она нам близка и дорога, что, уехав от нас, она оставила в доме ничем не заменимую пустоту. Отчего это? Не оттого ли, что у одной из девочек приятная внешность скрывала равнодушие к окружающим, а у другой — сквозь все ее детские недостатки проглядывала искренность, правдивость, живое сочувствие к страданию ближнего.

________________________________________________________________

                        /СЕРГЕЙ ЕСЕНИН/

                 Л Е Т Н И Е  К А Н И К У Л Ы .

  Меня зовут Анни. Родилась  я в семье лесника. Дом  наш, где мы
жили находился в глуши, вдали от проселочной  дороги,  и  до  16
лет мне редко приходилось видеть посторонних  людей. Моя жизнь и
учеба проходили в закрытом женском конвете. Только раз в год, на
летние каникулы, меня забирали домой, и я в течении двух месяцев
пользовалась полной свободой в лесу.
  Жизнь  текла  однообразно:  учение, молитва, и тяжелый труд на
поле.  в течении 10 месяцев никого, кроме монахинь мы не видели.
Родителям  не разрешалось нас посещать. Мужчин в конвете не было
ни одного. Так однообразно протекали наши молодые годы.
  Мне  исполнилось 16 лет, когда во время пожара погибли мои ро-
дители. Меня до совершеннолетия взял на себя дальний родственник
матери - дядя Джим. Благодаря строгому режиму и физическому вос-
питанию  я  была хорошо развита: мои подруги с завистью смотрели
на мою фигуру, у меня небольшие красивые груди, хорошо развинув-
шиеся  широкие  бедра,  стройные ноги, а все тело мое было очень
нежным.  Пришло  время  каникул,  и  за мной приехал мой дальний
родственник  дядя Джим. Это был красивый мужчина 40-лет. Приехав
в  его  большое  имение,  расположенное  в живописном уголке,  я
познакомилась  с его племянником - Робертом, в это время гостив-
шим у дяди. Роберт был старше меня на 3 года. Моим знакомым стал
духовник  дяди Джима - брат Петр. Он жил в двух милях от имения,
в монастыре, ему было 35 лет.
  Время  проходило  быстро  и весело. Я каталась на лошадях дяди
Джима,  которые  были запряжены в прекрасную упряжку, купалась в
пруду,  иногда проводила время в саду, собирая ягоды и фрукты. Я
очень  часто ходила в сад, ничего не надевая на себя, кроме пла-
тья,  так  как  было очень жарко. Однажды, это было недели через
две  после  моего  приезда, сидя под деревом на корточках, я по-
чуствовала укус какого то насекомого на месте, покрытом курчавы-
ми  волосиками  и  через мгновение ощутила зуд. Я тут же присела
на  траву,  прислонившись  к стволу дерева, приподняла платье, и
пытаясь  посмотреть укушенное место, инстинктивно провела указа-
тельным  пальцем  вверх  и  вниз по укушенному месту между двумя
влажными  губками.  Меня  словно  ударило током от прикосновения
моего пальца к этому месту, которое я раньше никогда не трогала.
Я  вдруг  почуствовала  сладкую истому, и забыв об укусе, начала
нежно  водить  по  своему розовому телу, и ощутила не испытанное
мною  до сих пор наслаждение. Из-за охватившего меня ощущения  я
не  заметила Роберта, тихо подкравшемуся к тому месту, где я си-
дела, и наблюдавшему за мной. Он спросил:
  - Приятно , Анни ?
  Вздрогнув  от неожиданности, я мгновенно опустила свое платье,
не зная что ответить. Роберт следил за мной, потом сказал:
  - Я все видел, тебе было очень приятно ?
  С  этими  словами он придвинулся ко мне, обнял меня за плечи и
сказал:
  - Тебе  будет еще приятней, если то, что ты делала буду делать
я ! Только дай я тебя поцелую, Анни.
  Не успела я сказать и слова, как его жаркие губы впились мне в
рот.  Одна  рука,  обняв мои плечи, легла на грудь и начала гла-
дить, другая рука прикоснулась моего колена и неторопясь  начала
приближаться  к  влажному  углублению. Я как бы случайно потяну-
лась,  к низу разняв нежные губки. Мягкие пальцы коснулись моего
влажного  рубинового тела. Дрожь прошла по всему моему телу. Ро-
берт  языком  расжал  мои зубы и коснулся моего языка. Рука его,
лежавшая  на моей груди, проскользнула под платье, нашла соски и
начала  их  приятно  щекотать,  затем его два пальца гладили мое
розовое тело, принося неистовую мне до сих пор сладость. дыхание
мое участилось, и видно почуствовав мое состояние, Роберт  учас-
тил  движения  своего языка, отчего мне стало еще сладостней. Не
знаю  сколько это еще бы длилось, но вдруг во мне все напряглось
до предела, я вздрогнула всем телом, почувствовав как все  мышцы
расслаблены, и приятная нега разлилась по всему моему телу.
  Дыхание  Роберта прекратилось, он замер, а затем осторожно вы-
пустил меня из своих обьятий, некоторое время мы сидели молча, я
чувствовала  полное  безсилие  и  не в состоянии была сообразить
что со мной произошло.
  Вдруг Роберт спросил:
  - Тебе было приятно, правда, Анни ?
  - Да,  но я ничего подобного до сих пор не испытывала. Роберт,
что это такое ?
  -А это значит, что в тебе проснулась женщина, Анни. Но это еще
не полное удовольствие, которое при желании ты можешь получить.

  -Что же это может быть ? - спросила я в недоумении.
  -Давай  встретимся  в  5 часов вечера и я научу тебя кое-чему,
хорошо ?
  После этого Роберт ушел. Собрав полную корзину слив я последо-
вала  за  ним.  За обедом я была очень рассеяна. После обеда я с
нетерпением  стала  ждать отъезда дяди Джима. Наконец я услышала
шум  отъезжающей  кареты  Я  бросилась к окну и увидела как дядя
Джим с братом Петром выезжали за ворота.
  Было 17 часов. Я незаметно вышла из дома, пробралась через сад
и  вышла  в рощу. Сразу же я увидела Роберта, сидящего на старом
пне.  Роберт  встал,  обнял меня за талию и повел меня в глубину
рощи.  по дороге он несколько раз останавливался и крепко прижи-
мал меня к себе, нежно целовал мои глаза, губы, волосы.
  Придя  к  старому  дубу мы сели на траву, оперевшись спинами о
ствол могучего дуба.
  -Видела  ли  ты  голого  мужчину  ? -после некоторого молчания
спросил Роберт.
  -Нет, конечно - ответила я.
  -Так  вот,  чобы  тебе все стало ясно и понятно, я тебе сейчас
покажу, что имеет мужчина, предназначенное для женщины.
  Не дав мне ничего сообразить, Роберт ловким движением расстег-
нул  брюки  и  схватив мою руку, сунул себе в брюки. Мгновенно я
ощутила  что-то  длинное,  горячее,  и твердое. Моя рука ощутила
пульсацию.  Я  осторожно пошевелила пальцами. Роберт прижался ко
мне,  его  рука  как  бы невзначай проскользнула по моим ногам и
пальцы  коснулись  моего  влажного рубинового тела. Чувство бла-
женства вновь охватило меня. Уже знакомая ласка Роберта повтори-
лаь,  так  прошло  несколько минут. Все во мне было напряжено до
предела.  Роберт,  уложив меня на траву, раздвинул мои ноги, за-
вернул  платье  высоко  на  живот,  и встав на колени между ног,
спустил брюки. Я не успела как следует рассмотреть то, что впер-
вые предстало моим глазам, как Роберт наклонился надо мной и од-
ной рукой раздвинув мои пухлые губки, другой вложил свой инстру-
мент  между  ними.  затем  просунул руку под меня. Я вскрикнула,
сделала  движение  бедрами,  пытаясь вырваться, но рука Роберта,
схватившая меня, держала крепко. Рот Роберта накрыл мой,  другая
рука  его была под платьем и ласкала мою грудь Роберт то припод-
нимался, то опускался, отчего его инструмент плавно скользил  во
мне.  Все еще пытаясь вырваться я шевелила бедрами. боль прошла,
а  вместо  нее  я  начала ощущать знакомую мне мстому. Не скрою,
что  она  мне теперь была гораздо сладостней. Я перестала  выры-
ваться  и  обхватив  Роберта руками еще теснее прижалась к нему.
Тогда  вдруг  Роберт замер, а потом движения его становились все
быстрее  и быстрее, во мне все напряглось. Вдруг Роберт с  силой
вонзил свой инструмент и замер Я почуствовала как по телу разли-
вается  тепло и обезсилила, но не успев опомнится, над нами раз-
дался  строгий крик и я с ужасом увидела наклонившегося над нами
дядиного духовного брата Петра.
  -Ах вы негодники, вот вы чем занимаетесь!
  Роберта  мгновенно  как  ветром сдуло. Я же от испуга осталась
лежать  на траве, закрыв лицо руками, даже не сообразив опустить
платье, чтобы прикрыть обнаженное тело.
  -Ты  совершила  большой  грех,  -сказал Петр. Голос его как бы
дрожал.  -завтра  после  мессы придешь ко мне исповедываться ибо
только  усердная молитва может искупить твой грех. Теперь ступай
домой и кикому ничего не говори. Дядя ждет тебя к ужину.
  Не ожидая моего ответа он круто повернулся и зашагал в сторону
монастыря.
  С трудом поднявшись на ноги я побрела домой. Придя домой я от-
казалась  от  ужина и поднялась к себе. Раздевшись, я увидела на
ногах капельки засохшей крови. Потом пошла принять ванну.
  Холодная  вода немного успокоила меня. Утром проснулась поздно
и едва успела привести себя в порядок что бы успеть с дядей Джи-
мом  к мессе. Во время молитвы меня не столько занимали молитвы,
сколько мысль о предстоящей исповеди у брата Петра. Когда кончи-
лось богослужение, я пошла к брату Петру, сказав дяде Джиму, что
останусь исповедываться.
  Брат  Петр жестом велел следовать за ним и вскоре мы оказались
в  небольшой комнате, все убранство которой состояло из кресла и
длинного  высокого стола. Войдя в комнату, брат Петр сел в крес-
ло. Вся дрожа, я остановилась у двери.
  -Войди,  Анни, закрой дверь, подойди ко мне, опустись на коле-
ни!  -один  за одним раздавались его приказы. Страх все больше и
больше  охватывал  меня. Закрыв дверь, я опустилась перед братом
Петром на колени. Он сидел широко расставив ноги, которые закры-
вала,  косаясь пола, черная сутана. Робко взглянув на брата Пет-
ра,  я увидела устремленный на меня пристальный взгляд, повыдер-
жав его, снова опустила глаза.
  -Расскажи  подробно,  ничего не утаивая, как произошло с тобой
все, что я видел вчера в роще, -потребовал брат Петр.
  Не  смея ослушаться, я рассказала о тех чувствах, которые нео-
жиданно вспыхнули во мне после укуса насекомого и дойдя до прои-
шествия  с  Робертом,  я  заметила вдруг, что сутана брата Петра
как-то  странно зашевелилась. Дерзкая мысль о том, что шевелится
такой же инструмент как у Роберта, заставила меня умолкнуть.
  -Продолжай,  -услышала я голос брата Петра и почуствовала, как
его  рука  осторожно  легла мне на голову, чуть притянув к себе.
Невольно коснувшись рукой сутаны, я почувствовала что-то твердое
и  вздрагивающее  под ней. Теперь я поняла и не сомневалась, что
он  есть у каждого мужчины. Ощущение близости инструмента пробу-
дило во мне вчерашнее желание, я сбилась и прервала рассказ.
  -Что  с  тобой,  Анни ? Почему ты не продолжаешь рассказывать?
-спросил  брат Петр. Голос его был нежен, рука гладила мне голо-
ву, косаясь шеи и левого плеча. Краска стала заливать мне лицо и
я  в смятении призналась о вновь охватившем меня желании вчераш-
него чувства.
  -Огонь,  заженный в тебе Робертом, как видно очень силен и его
надо  неприменно  остудить.  Скажи  мне, желаешь ли ты повторить
случившееся вчера ? - спросил брат Петр.
  -Этот  грех  очень приятен, если можно, я бы хотела избавиться
от него.
  -Это действительно большой грех, Анни, ты права, но ты права в
том, что он приятен и можно не расставаться с ним, только огонь,
который горит в тебе сейчас, нужно потушить.
  -Будет  ли  это похоже на вчерашнее ? Если да, то я очень хочу
этого, воскликнула я.
  -Конечно, - сказал брат Петр, -но только я освещу тешение огня
и тем самым избавлю ог огня и греха.
  Встав  с кресла брат Петр вышел с комнаты. Во мне горело жела-
ние  и  я  забыла  страх с которым шла на исповедь. Нисколько не
сомневаясь что последует после возвращения Петра, я сняла труси-
ки  и  положила  их  в карман платья, стала ждать, горя желанием
брата  Петра.  Он  отсуствовал недолго, войдя, в руках он держал
какую-то баночку, закрыл дверь на задвижку и подошел ко мне.
  -Сними с себя все, что мешает тушить пожар- прошептал он.
  -Уже готово - ответила я, впервые улыбнувшись.
  -О, да ты догадлива, садись быстрее на стол и подними платье.
  Я не заставила его долго ждать, мигом села на стол и как толь-
ко обнажила ноги, приподняв платье на живот, брат Петр распахнул
свою  сутану  и  я  увидела  его инструмент. Это была копия того
инструмента, что я видела у Роберта, но этот был несколько боль-
ших  размеров и более жилист. Брат Петр открыл коробочку, смазал
головку своего инструмента, этим-же пальцем провел по моим влаж-
ным губкам и розовому телу, взял меня за ноги, подняв их положил
себе  на  грудь,  отчего я вынуждена была лечь на спину на стол.
Инструмент  брата  Петра вздрагивал, косаясь моих пухлых губок и
рубинового  горячего  влажного тела. Наклонившись вперед и взяв-
шись  за  мои плечи, Петр осторожно начал погружать свой инстру-
мент,  раздвинув  пухлые  губки  в горячее и влажное углубление,
косаясь  рубинового  тела. Боли, испытанной вчера от Роберта уже
не  было, а меня охватило неистовое желание, инструмент, пульси-
руя,  погружался  все  глубже и глубже, и вскоре я почувствовала
как комочек под инструментом приятно щекочет меня своими волоса-
ми.  На какое-то время инструмент замер, а потом так же медленно
стал  покидать  меня.  Блаженство было неописуемое, я прерывисто
дышала,  руки мои ласкали лицо Петра, я обнимала его плечи, ста-
раясь  прижать его плотнее к себе. Платье мое распахнулость, об-
нажив  левую  грудь с торчащим набухшим соском. Увидев это, Петр
впился  в  него страстным поцелуем, вобрав в рот половину груди,
мурашки  пошли  по  моему  телу.  Инструмент начал двигаться все
быстрее и быстрее. От полноты чувств я плотнее прижималась к не-
му и нежно шептала:
  - Быстрее, быстрее.
  Брат  Петр  следовал моему призыву, мне казалось что я вот-вот
потеряю  сознание от блаженства и вдруг вздрогнула, почувствовав
приятную теплоту и безсилие разливается по телу: брату Петру это
передалось  и  он вздрогнул, задрожав всем телом и вонзив в меня
свой инструмент, набухший и пульсирующий, замер. Я почувствовала
как из инструмента Петра с большим напором брызнула струя теплой
влаги,  и раздался стон Петра. Несколько минут мы не шевелились,
затем  я почувствовала, как инструмент начал сокращаться и выхо-
дить  из  меня.  Брат Петр выпрямился и поднял голову, я увидела
небольшой,  обмякший и мокрый инструмент. Шатаясь брат Петр ото-
шел  от меня и сел в кресло. Опустив ноги на пол я почувствовала
как теплая влага стекает по ногам.
  -Ну как, Анни, понравилось? - спросил брат Петр.
  -Очень было приятно, -восторженно ответила я.
  -Ты  еще  многого  не  умеешь  и не знаешь, Анни, хотела бы ты
знать и научиться тушить огонь с большим чувством ?
  -О,  да  ! - воскликнула я и подойдя к брату Петру села ему на
колени.
  -Почему ваш инструмент стал таким некрасивым и мягким ?
  -Он  отдал  тебе всю свою силу, Анни, но ты не унывай, пройдет
немного времени и он снова станет упругим и твердым, красивым.
  Прошло 15 минут в течении которых Петр нежно ласкал мои груди,
целовал  их,  а  затем прильнув к одному из сосков, почти втянув
всю  грудь  в  себя, взял мою руку и положил на свой инструмент.
Раздвинув  мои ноги и пухлые губки, взял пальцем горячее рубино-
вое  тело  и  начал нежно и приятно ласкать его. Нежно гладя его
инструмент, я вскоре почувствовала как от моей ласки он увеличи-
вается  в  размерах  и  становиться тверже. От ласки Петра моего
рубинового  тела,  от  прикосновения к инструменту, который стал
твердый  и  длинный, желание возбудилось во мне. Угадав мое сос-
тояние,  так как я стала потихоньку шевелится у него на коленях,
Петр выпустил изо рта сосок и прошептал:
  - Сядь ко мне лицом, Анне.
  Чувствуя что-то новое, я быстро пересела, прижавшись животом к
инструменту, чувствуя его теплоту и упругость, мое желание стало
неистерпимым.  Петр  крепко обнял меня и чуть приподняв со своих
коленей,  опустил От неуловимого движения бедер, головка инстру-
мента оказалась между пухлыми губками, косаясь горячего розового
зрачка.  Взявшись  за  мои  плечи, Петр резко нажал на них вниз,
колени мои прогнулись и инструмент, как мне показалось,  пронзил
меня  насквозь, войдя в углубление во всю свою длинну и толщину,
распоров  мои  пухлые  губки.  Минуту  мы  сидели не шевелясь, я
чувствовала  как  инструмент  упирается во что-то твердое внутри
меня,  доставляя мне неописуемое блаженство. Я почувствовала что
скоро  потеряю  сознание  от  этого. Сквозь тяжелое дыхание Петр
прошептал:
  - Теперь  поднимайся  и  опускайся сама, Анни, только не очень
быстро.
  Взяв  меня за ягодицы, он приподнимал меня со своих колен так,
что  инструмент  чуть  не выскакивал из меня. От испуга потерять
блаженство  я  инстинктивно  опустилась вновь на его колени, по-
чувствовав  как  головка инструмента что-то щекочет внутри меня,
затем  я сама без помощи стала приподниматься и опускаться. Сна-
чала  я два раза сумела приподнятся и опустится медленно, но  на
большее у меня не хватило сил, так как головка все сильнее щеко-
тала что-то внутри меня и мои движения стали все быстрее и быст-
рее, как сквозь сон я услышала голос Петра:
  - Не торопись, продли удовольствие, не так быстро.
  Однако я была в экстазе и не обратила внимания на его просьбы,
так  как не слышала их, будучи в полуобморочном состоянии и дви-
галась  все  быстрее  и  быстрее. Скоро я почувствовала как нега
разливается  по всему моему телу и я резко опустилась на инстру-
мент,  замерла,  теряя  сознание,  обхватила Петра за шею, тесно
прижалась  к  нему.  Петр,  глядя на меня, не шевелился и только
инструмент  нервно  вздрагивал во мне. Это удивило меня. Немного
погодя,  придя  в себя я вопросительно посмотрела на Петра, а он
словно угадав мой вопрос улыбнувшись сказал:
  - Ты торопилась, милая Анни, мой инструмент еще полон сил, от-
дохни  немного  и  как только желание вновь проснется в тебе, мы
повторим все сначала.
  Не  помню  сколько  времени  прошло, мы молча смотрели друг на
друга,  вдруг Петр взял меня за ягодицы и начал медленно припод-
нимать  и опускать меня на свой инструмент, после нескольких та-
ких движений меня вновь охватило желание. Теперь Петр сам  руко-
водил движениями - то приподнимая, то опуская, то заставляя  ме-
ня  делать  бедрами круговые движения. Когда инструмент был пол-
ностью  во  мне,  упираясь и щекоча что твердое внутри, он давал
мне блаженство и шептал:
  - Быстрее, быстрее .
  Петр  участил свои движения, возбуждение начало достигать пре-
дела,  я  почувствовала  как безсилие приходит ко мне и я начала
терять сознание от полноты чувств. Вздрагивая, я обхватила  Пет-
ра  руками и ногами, затем, теряя сознание, замерла в таком сос-
тоянии.  Петр  тоже несколько раз вздрогнул, качнул инструментом
вверх  и  вниз, прижался к моему соску и замер. Приходя в мебя я
чувствовала  вздрагивание  инструмента  внутри  себя.  Это  было
приятное  наслаждение  и блаженство, продлявшее мое безсилие.  В
таком положении, прижавшись друг к другу, мы просидели некоторое
время  и я почувствовала как теплая влага вытекает из меня, ска-
тываясь  по  курчавым  комочкам  Петра, течет по моим волосам  к
отверстию ниже углубления, в котором торчит инструмент, и капает
на пол. Петр приподнял меня и ссадил на пол. Я взяла свои труси-
ки, намочила их и привела в порядок инструмент Петра, который от
моих  прикосновений  к  нему им от теплой воды начал   понемного
набухать,  приласкав его немного я пошла к раковине. Сняв туфлю,
я поставила одну ногу на раковину и стала приводить себя в поря-
докмыть в углублении рубиновое тело. Очевидно моя поза возбудила
его.  Не  успела я снять с раковину ногу и вытереть углубление и
ноги,  как  Петр,  подойдя  ко мне, попросил меня чуть отставить
правую  ногу.  Думая, что он хочет помочь мне, я отставила ногу.
Петр немного перегнулся и я почувствовала, как инструмент плотно
входит  между  пухлых  губок.  Поза не позволяла мне помогать ни
бедрами,  ни  чем. Тогда нагнувшись еще ниже я стала ласкать ко-
мочки Петра, а другой рукой плотно сжала вверху углубления  пух-
лые губки, еще плотнее обтянув ими инструмент. Двигая инструмен-
том  взад  и вперед, Петр доставал им что-то твердое внутри меня
еще  сильнее, чем до этого, головка щекотала меня внутри. Но вот
я почувствовала, что скоро потеряю сознание, Петр ускорил движе-
ния,  потом вдруг застонал, вонзил инструмент изамер, теряя соз-
нание,  я бросила сжимать губки и выпустила комочки, начиная те-
рять  сознание.  Петр  подхватил меня, не спуская с инструмента,
давая  мне  кончить.  Придя в себя я чувствовала как инструмент,
упершись в твердое во мне, щекочет меня. Петр почувствовал,  что
я очнулась, осторожно снял меня с инструмента, а потом с ракови-
ны,  а так как я не в состоянии сама была идти, он меня и усадил
в кресло.
  - Отдохни,  Анни,  я поухаживаю за тобой, - взяв мои трусики и
смочив их теплой водой, поднял меня на ноги, протер углубление и
ножки.
  Развалившись  в  кресле я блаженно отдыхала, а Петр, подойдя к
раковине,  стал мыть обмякший инструмент и комочки под ним. Одев
меня, и сам одев сутану, он сказал:
  - Анни,  меня  ждут  монастырские дела . Продолжать наши уроки
мы не смогли и расстались с ним, договорившись встретится завтра
после богослужения и продолжать уроки.
  На другой день, придя в монастырь, я нестолько слушала  богос-
лужение, сколько искала глазами брата Петра и думала о предстоя-
щих уроках с ним. Но вот окончилась служба и не найдя брата Пет-
ра  я  разочарованно пошла к выходу. И в этот момент меня кто-то
остановил  за  локоть, я остановилась и повернулась. Передо мною
стоял красивый монах лет 28-30. Он назвался Климом. Улыбнувшись,
он подал мне письмо. Развернув письмо я поняла, что оно от брата
Петра.  Он  извинился, что неожиданно уехал по делам, и не может
продолжать  со мной уроки, но добавил, что тот, кто передаст это
письмо мне, вполне может заменить его и дать мне полезные уроки.
Я посмотрела на Клима, он улыбнулся и спросил:
  - Ну как, Анни, ты согласна ?
  Глядя  на него и его стройную фигуру я убедительно кивнула го-
ловой,  он взял меня за руку и повел в одну из монастырских ком-
нат.  Войдя  в комнату, он нежно прижал меня к себе. Я очень от-
четливо  почувствовала его стоящий инструмент. Клим взял меня на
руки  и подойдя ближе к скамье поставил меня на пол, затем сбро-
сил  сутану  и  то,  что открылось моему взору превзошло все мои
ожидания.  Инструмент был какой-то не такой как у Роберта и Пет-
ра. Длиной он был около 22 см, головка блистела, а чем дальше  к
основанию  все  толще,  образуя  как бы конус. Лаская меня, Клим
попросил  меня  нагнуться и опереться на скамью. Сгорая от любо-
пытства  и желания, я нагнулась и одной рукой взялась за инстру-
мент, а другой подняла платье, стараясь направить инструмент   в
углубление.  Почувствовав тепло и нежность, Клим не дав мне нап-
равить  инструмент, начал быстро двигать им между ног. Он прохо-
дил  между ног и упирался в жмвот. Нагнувшись, я увидела как  он
вздрагивает  и  скользит  мимо  углубления. Тогда и прогнулась и
направила  его  рукой,  благодаря чему он стал скользить по моим
нежным губкам. В этот момент инструмент Клима был огромен,   его
основание было сильно утолщено. Почувствовав инструментом  влаж-
ную щель, Клим направил свой инструмент во внутрь ее, но не стал
вгонять  его  со  всего разгона, боясь причинить мне боль, делая
малые движения взад и вперед постоянно всовывал его все глубже и
глубже.  Наконец утолщение прикоснулось вплотную к моим  губкам,
растягивая их, а огронная, блестящая головка сильно упиралась во
что-то твердое внутри меня. Я почувствовала это и пошире расста-
вила ноги, а руками сильно раздвинула натянувшиеся губки,  давая
возможность  инструменту войти еще глубже, хотя мне было немного
больно.  От  быстрых толчков утолщение инструмента погрузилось в
мое тело и я с блаженством почувствовала как сильно растянувшие-
ся  губки  плотно  обхватили утолщение. В этот момент инструмент
почти с силой выйдя из меня вонзился вновь, щекотя что-то внутри
меня. От полноты чувств ощущения блаженства я стала терять  соз-
нание,  но  Клим плотно держал меня за бедра, как бы надев  меня
на  кол. В этот момент наступило безсилие. Очнувшись, я почувст-
вовала как что-то теплое пульсирует во мне. Мы оба были в оцепе-
нении  сладострастия,  движения прекратились, мы некоторое время
стояли неподвижно, не имея сил двинуться, наслаждалмсь этим  яв-
лением.  Приведя в порядок свою щель и инструмент Клима, мы оде-
лись.  Клима отозвали в приход и наши занятия с ним закончились.
Больше я не виделась с Климом.
  Так, как брат Петр отсуствовал, то я проводила время в прогул-
ках  по  саду  и  за чтением книг, думая об инструменте Клима. В
один из жарких дней я читала в жаркой гостинной книгу и незамет-
но уснула, а так как было очень жарко, я была совершенно голая -
укрылась только простыней. Проснулась я от ощущения на себя чье-
го-то  взгляда.  Осторожно приоткрыв глаза я увидела дядю Джима,
стоящего  надо  мной и пристально смотрящего на меня. Взгляд его
был  устремлен  не  на  лицо.  Проследив за ним, я заметила, что
простыня  сбилась,  обнажив мое тело до живота. Однако дядя Джим
не  видел  что  я проснулась и наблюдаю за ним. Мгновенно поняв,
что это прекрасно, я как бы во сне сделала движение ногами и ши-
роко  расставила  их,  давая  возможность дяде Джиму увидеть всю
прелесть между ног. В полумраке я увидала, как дядя Джим вздрог-
нул,  но  не пошевельнувшись и присмотревшись я увидела что дядя
Джим  одет в жилет, который на животе как-то неестественно отто-
пырен.  Поняв,  что  это топыриться готовый инструмент, сознавая
прелесть  своего  тела  и  желая  еще  больше  развлечь  дядю, я
движением  руки  сбросила с  себя  простынь,  обнажив  полностью
свое  тело. Постояв в неподвижном оцепенении, дядя Джим не спус-
кая  взгляда с раздвинувшихся губок, из которых выглядыва нежный
розовый глазок, развязав пояс своего халата и выпустив на свобо-
ду  свой инструмент вдруг стремительно бросился ко мне и к моему
удивлению  прильнув и раздвинув шире губки своими губами к влаж-
ному рубиновому глазку, втянул его в рот и начал ласкать языком.
Ни  с чем не сравнимое чувство охватило меня. Первые минуты я не
шевелилась,  но  по  мере того, как от ласки дяди желание во мне
все  возрастало, я несколько раз тихо шевельнулась, желание воз-
росло так, что я забыла про осторожность, прижала голову дяди  к
себе  сильнее.  Почувствовав  мое прикосновение, дядя Джим смело
протянул  руки  к  моим  грудкам и найдя набухшие соски начал их
нежно ласкать. Охваченная сильным желанием и страстью, движением
бедер я начала помогать ему ласкать языком свое нежное тело, жар
истомы  необычно  медленно возрастал, делая ласку сладостраснее,
чем  движение  инструмента,  но  к моему большому желанию это не
могло  длиться  слишком  долго и дойдя до предела кончилось моим
безсилием.  Конец был таким бурным, что лишаясь сознания, я при-
жала  голову дяди еще сильнее к углублению. Втянув влагу нежного
тела  и  сделав глоток, Джим снова шеДядя поднялся с колен и лег
рядом со мной. Увидав его инструмент, полный сил, который вздра-
гивал,  я повернулась к его груди, обхватив его бедро нежным те-
лом. Обхватив меня он прильнул нежным поцелуем. Так мы пролежали
довольно  долго. Джим давал мне отдохнуть, лаская мои соски язы-
ком и я вновь почувствовала желание. Обхватив руками голову Джи-
ма,  оторвав его от груди я в порыве страсти начала целовать его
лицо,  его  губы  нашли  мои  и он страстно впился в них. Языком
раздвинув  зубы он проник в мой рот и начал ласкать мой язык. Не
в  силах больше оторваться, Джим повернул меня на спину и лег на
меня.  Я широко раздвинула ноги, подогнув колени. Джима эта поза
не  удовлетворила, он велел поджать ноги на живот и придерживать
руками.  В таком положении пухлые губки раздвинулись и рубиновый
глазок манил к себе инструмент, оставляя щель открытой для инст-
румента.  Увидав  это,  Джим ухватился руками за спинку дивана и
его  красивый инструмент вошел наконец в меня. Вогнав его во всю
длину,  Джим не вынимая его начал дщелать круговые движения бед-
рами и большая головка инструмента уперлась во что-то твердое во
мне  - в такой позе я могла момогать ему, от этого ощущение было
потрясающее.
  -Быстрее,  быстрее,  -  шептала  я. На мой призыв Джим ответил
яростным  движением бедер. Я чувствовала что не в силах сдержать
настоящую истому и шептала:
  - Джим, милый, я теряю силы.
  И  как раз в этот момент его тело судорожно забилось и он вог-
нал инструмент с силой, потом замер...
  Стараниями Джима я в течении бурной ночи обезсилила шесть раз.
Так необычно хорошо окончились мои занятия, прекрасные занятия в
эту ночь.
  Утром  я  не могла выйти к завтраку, чувствуя слабость во всем
теле.  Мне казалось, что в моей щели торчит что-то толстое и ог-
ромное, мешая мне передвигать ноги, но к обеду все прошло, я ок-
репла и помеха между ног исчезла.
  В  течении  пяти дней, неутомимо лаская меня, Джим проводил со
мной  каждую ночь. Кроме неоднократного повторения из пройденных
уроков, я приобрела новые знания. Мы решали задачи лежа, меняясь
местами  -  то, то Джим были на верху, в последнем случае, сажая
меня  на  инструмент, Джим предоставлял мне возможность действо-
вать  самой, оставаясь неподвижным. Это давало возможность прод-
лить блаженное состояние, а так как безсилие наступало при таком
положении  быстро,  то  я,  оставаясь на инструменте, продлевала
блаженство,  а  потом  валилась рядом с Джимом, предоставляя ему
ухаживание за моим углублением и за своим обмякшим инструментом.
Он  брал  чистое  полотенце  и  смочив его водой вытирал опухшие
губки,  а потом, раздвинув их пальцами, вытирал рубиновый глазок
и мокрое углубление.

                Продолжение в следующем номере.

________________________________________________________________
Телефон редакции: (017) 249-89-60 Сергей
Адрес редакции: 220085 г.Минск пр.Рокоссовского д.85 кв.187
Интернетовские адреса:
                       paul.pavlov@usa.net     с пометкой
                       zxnet.by@iname.com        EROTIC!
________________________________________________________________

---

Другие статьи номера: