Рассказ калитка андрей волос читать

метки: Рассказ, Калитка, Андрей, Жизнь, Произведение, Могила, Мольба, Человек

Рассказ писателя Андрея Волоса «Калитка» наполнено чувством одиночества, безысходности. По прочтении произведения остается грустное впечатление.

Жанр произведения — рассказ, о чем свидетельствует небольшой объем, ограниченное число действующих лиц, одна сюжетная линия.

Композиция рассказа линейная. Повествуется о пожилом человеке и описывается один из его дней. Однако временные рамки раздвигаются воспоминаниями главного героя о своей умершей жене и прошлом, а также мыслями о будущем, как когда-нибудь он тоже займет место на кладбище рядом с ней. В рассказе можно выделить следующие стадии развития действия: экспозиция – описание квартиры главного героя и воспоминания о жене; завязка — сборы на кладбище; кульминация – мольба героя перед памятником своей жены; развязка — уход с могилы, понимание того, что калитка бесполезна.

В рассказе автор затрагивает темы одиночества, смысла жизни и любви.

Поднимаются такие проблемы, как одиночество в пожилом возрасте, бессмысленное существование, привязанность к супруге. Главный герой живет один «в тесной квартирке». В рассказе не упоминается, есть ли у этого пожилого человека друзья или родственники, с которыми он общается — следовательно, герой одинок. Его жена Маша умерла, и он бессмысленно доживает остатки своих дней, не имея больше целей. «Перспектива» быть похороненным возле жены на кладбище «ему нравится». Герой скучает по жене. Два раза в год он ездит на кладбище, чтобы привести в порядок могилу Маши. Делает он это, потому что за все годы брака привык быть рядом с женой и таким образом он создает иллюзию того, что она жива, даже разговаривает с ее могилой, воображая, что Маша слышит его. Есть ли в этом проявление «вечной любви», тоске по умершему любимому человеку? Скорее, нет: это привязанность, которая появилась в течение совместной жизни. Автор не упоминает о сильной и страстной любви между этими людьми: конечно, был общий быт и дочь, но любви не было.

Систему образов составляют пожилой мужчина и его умершая жена. Эти образы противопоставлены. Главный герой показан и при жизни Маши, и после её смерти неряшливым и не умеющим вести быт («Бывало, возьмется лампу перевесить… в квартире разгром, лампа на прежнем месте, муж храпит на диване»).

6 стр., 2575 слов

Любовь, красота, память в рассказах И. А. Бунина

… не подвластно расчетам. Со смертью и смерть оказывается сильнее, впрочем как и всегда. Сочинение на тему тема жизни и смерти в прозе бунина ТЕМА ЖИЗНИ И СМЕРТИ В ПРОЗЕ И. А. БУНИНА Жизнь и смерть – вечные темы искусства, к ним возвращались и будут возвращаться писатели, особенно …

Его жена показана хозяйственной, аккуратной («на рынок Маша пошлет в воскресенье за картошкой, и то: в прихожей уже сумка стоит и кошелек с деньгами под расчет с самого верху»).

Главный герой беспомощен без жены. Также автор не дает имени пожилому человеку: с одной стороны, это показывает его несамостоятельность и непримечательность, а в другой — собирательность образа, изображает жизнь многих пожилых людей, оставшихся без супруга или супруги. Чтобы приблизить ситуацию к повседневности и обыденности, автор использует разговорную лексику — «потыркается», «нету», «лупит», «тыщу», «разжульканная», «оглоеды», «балбесы» и другие.

Интерьер квартиры полностью характеризует пожилого мужчину: везде мусор и ненужные вещи, наваленные друг на друга, а попытка найти что-либо в своем же доме заканчивается неудачей. Такова и судьба главного героя: нагроможденные друг на друга воспоминания и «никчемные обрывки и лоскутки» жизни, по которым не скажешь, «счастлив был их владелец или нет». Герой, так же, как и не может найти нужную ему вещь в доме, не может найти смысла в этой груде событий: армия, завод, профком, брак, ребенок.

Проблема потери смысла жизни поднимается и в произведении Николая Васильевича Гоголя «Мертвые души». У Степана Плюшкина тоже некогда была жена, но после ее смерти дом опустел и превратился в склад бесполезных вещей. Плюшкин так же бесцельно живет, не имея цели в жизни. Однако он не скучает по своим родным: ни по умершей жене, ни по детям, с которыми он не общается. Герой рассказа «Калитка» всё же тоскует по Маше.

В то время как герой едет в автобусе, за окном сменяются картинки: многоэтажные дома, парк, улицы. Но пожилой мужчина уже не обращает внимания на течение жизни вокруг себя и не замечает изменений. Когда герой приходит на кладбище на могилу своей жены, он бросается к памятнику на колени и начинает молить: «Не бросай ты меня, ради бога! Не оставляй ты меня, Машенька! Ну сама подумай, как я тут без тебя буду?..» Действительно, как будет жить главный герой без своей жены, когда самостоятельно в жизни сделать ничего не может? Его плач и мольба подобны слезам маленького ребенка, которого мать оставила дома одного, чтобы отлучиться в магазин. Главный герой остался один в своей квартире и не может о себе позаботиться.

Проблема беспомощности в браке затронута и в последней сцене драмы Александра Николаевича Островского «Гроза». Когда Катерина умерла, её мужа Тихона охватил страх: она оставила его одного с «тёмным царством», и Тихону в одиночку придется жить и терпеть гнёт Дикого и Кабанихи. Тихона не печалит то, что Катерина мертва, его лишь пугает, что она ушла и больше не сможет защитить его.

В произведении большое значение имеет такой символ, как калитка могилы жены пожилого мужчины, который вынесен в название рассказа. Калитка символизирует жизнь главного героя. Это граница между мирами живых и мертвых. С одной стороны, герой ещё жив: он дышит и передвигается. С другой стороны, он уже умер душой и не видит больше смысла в своем существовании. Закрывая калитку, герой размышляет о ней и считает ее «никчемной», «бесполезной» — таким образом, он делает проекцию на свою жизнь. Главный герой делает вывод, что проще перешагнуть через ограду — умереть.

2 стр., 572 слов

Печорин и автор в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»

… ней стремится, но не может получить. Григорий Печорин, лирический герой и автор Образ центрального персонажа близок лирическому герою. Он тоже не может найти своего места. При этом понять этого человека … ярким воплощением которой в литературе и стал герой произведения, сам же Михаил Лермонтов воплотил ее в реальности. Таким образом, сам автор чем-то похож на своего героя. Однако ставить между …

Авторская позиция выражена лаконично в одном из предложений: «…Кроме тусклого состояния совершенной никчемности ничего на свете не бывает и быть не может». Идея заключается в том, что на закате лет жизнь теряет смысл, когда нет ни цели, ни близких людей рядом.

Таким образом, рассказ Андрея Волоса «Калитка» определённо заслуживает внимания читателей. Это произведения заставляет задуматься над важными философскими вопросами о смысле жизни, одиночестве и любви, пробуждает эмоции и чувства.

* * *

Верю, жизнь – это тоже молитва.

Неумелая, но от души.

А иначе зачем мне калитка

В этой Богом забытой глуши.

Непонятное многим терпенье –

И моё, и просящих о мне –

Смерть, прилипшую, точно репейник,

Убирать с рукава в тишине.

Я иной не читаю молитвы

И подчас унываю в глуши.

Но скрипит за окошком калитка,

И светает в потёмках души.

СПАЙКА

Любой мой крик, любое слово – в зиму.

Зимою – шаг любой, куда б ни шёл.

Я спаян с ней всегда неразделимо,

Так спаян с ней в декабрьский день подзол.

Так спаян с ней бескрайний русский Север –

Со всех непредсказуемых сторон.

Учусь любить, мечтая в зимнем чреве,

И потому совсем не обречён.

Метель заплачет – плач её жалейки.

И бью, дитя, живот её весной…

И спим с ней под одною телогрейкой,

Как и судьба с Россией – под одной.

САМОКРУТОЧКА

Стужа. Машет деревенька,

Как платочками, дымком.

Колуном мужик задренькал –

Чурачок за чурачком.

Чтоб не стыть, берись вертеться.

Хошь курить, умей крутить.

Без «махры» – не труд, а дельце.

С табачком полегше жить.

Закрутил чиновник гайки,

Людям затянул хомут.

Греет дедова фуфайка,

Самосад и Божий суд.

Самокруточка-деревня:

Всё теперь сама, сама.

Пусть «бычок» кислит, как ревень,

Но не вяжет, как дурман.

Сигареточка-Рассея,

Не проси огня у тех,

Кто твое добро рассеял,

Подбивал тебя на грех.

Слава Богу, есть махорка,

Есть газетка, спички есть.

Нечо пред вражиной шоркать,

Под чужую дудку петь.

* * *

Человек копает землю,

Чтобы духом не упасть.

Человек копает землю,

Чтоб не спиться и не красть.

День за днём лопатой машет,

Морщась, напрягает грудь.

Человек, как трактор, пашет –

До зарплаты дотянуть.

Торф и всякую землицу

Топчет, глину и навоз.

И со лба его водица

Каплет на земную ось –

И планету ось вращает:

День – и сдвинулась на треть.

Землю человек копает,

Чтобы на Небо успеть.

ТИШИНА

Вновь ночами стало подмораживать

и белеет иней, как зола.

Помнить о войне дай Боже каждому,

чтоб война с собой не позвала.

Кажется, вчера звенела листьями

улица, а нынче – тишина!

Кажется, вчера крестились истово,

чьи висят на избах имена.

Избы. Избы… Словно листик – звёздочка

на стене и буковки под ней.

Кажется пилоткой чья-то лодочка,

снятою солдатом в тишине.

СЕЛЬСКИЙ СУМАСШЕДШИЙ

Мне всегда спокойно средь ушедших,

Средь галдящих рядом – не всегда.

Я обычный сельский сумасшедший,

Непонятный важным господам.

Что ни день твердят: «Жить не умеешь!

Скоро сорок, а как прежде, голь.

Важно не какую жизнь посеешь,

Но почём на жатву будет соль…»

А я сею доброе, простое,

Лишними деньгами не звеня.

За душой бродяга-ветер воет,

Борода растёт день ото дня.

ЧУЖИЕ

Исток один. И кровь одна.

А души будто разной масти.

При встречах тихо скажем: «Здрасьте!»

Грешим на власть, на времена,

На низкий уровень зарплат

И на отсутствие работы.

Готовы спорить до икоты

О том, кто снова виноват.

Да кто угодно, но не мы –

Свои друзьям, чужие бабке.

Авто, карьера, статус, тряпки –

Зарок от тюрем и сумы.

Зарок от зависти, от нужд,

Порою даже, и от смерти.

Попутал чёрт? Мы сами черти!

И враг милей, и ближний чужд…

Так часто кровная родня

Роднится только за оградой,

Где спящим им, уже не надо

Ни жён, ни царства, ни коня.

ОБХОДЧИК

Белый снег на чёрном фоне

Неба – точно хлеб и соль.

Из слепой выходят зоны

На фонарь, как на пароль,

Дерева в жилетках рыжих

Вдоль путей идут ко мне.

Я спрошу, когда поближе

Подойдут: «Сигарки нет?»

Не услышу я ответа,

Но качнутся ветви ив,

Преломив собой луч света,

Хлеб со мною преломив.

* * *

Как телефонный жетон

в щель таксофона, скользнёт

солнце за Божий хитон,

и горизонт оживёт,

от тепловозных гудков,

точно от ветра дрожа.

Воздух вдохнётся легко,

с ним – и вечерний пейзаж.

Выдохну: «Будто в бору!..»

Имя, одно из двухсот,

выберу и наберу

номер…

Никто не возьмёт.

* * *

На вершине моей головы –

как мне кажется – неба начало.

Поднимусь, отряхнувшись, с травы,

Звёзд над лысиной не замечая.

И поднявшись чуть выше на мне

Встанет ночь, как циркач, на носочек…

По моей разбивались вине,

Было время, красивые ночи.

Я ношу их осколки с собой,

Точно неудалённые снимки.

Чтобы помнить, что ближнего боль

Не сотрёшь, как в мобиле картинки.

с. Усть-Цильма,
Республика Коми

Андрей Волос
Рассказы из пиалы

© Волос А., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

Мурзик

1

Шумела весна, стояла теплынь, солнце светило с яркого неба, а у нашего Мурзика была чумка, и он умирал.

Он расслабленно лежал в углу дивана на сложенном вчетверо байковом одеяльце. Нос был сухой и горячий. Полузакрытые глаза безучастно смотрели в стену.

Я осторожно касался пальцем потускневшей, свалявшейся за время болезни шерсти.

– Мурзик! – тихо звал я. – Мурзик!

Мурзик не реагировал. У него была чумка, а коты от чумки умирают.

Чтобы не нагнетать лишнего напряжения, скажу сразу, что он, слава богу, не умер. То есть что значит не умер? Теперь-то его все равно уже нет на белом свете – ведь кошки не живут долго…

А к нам Мурзик попал совсем маленьким, чуть только не слепым. Не буду распространяться о том, каким он был славным в этом нежном возрасте. Котята все смешны и похожи: все они примерно одинаково скачут за бумажкой на ниточке, валяются по полу, кувыркнувшись с разбегу через голову, охотятся за тапочками, горбятся, грозно идут боком вприпрыжку и, припрыгав почти вплотную, вдруг, дико вытаращив глаза, совершенно по-человечьи встают на задние лапы, широко раскинув передние, точь-в-точь как это делают старые друзья, случайно встречаясь на улице.

Потом он вырос и превратился в большого боевого кота. В сущности, ничего примечательного в нем не было – самый обыкновенный кот самой плебейской тигриной расцветки. Серенький в полоску.

Жилось ему у нас неплохо. Холеный, закормленный, летом и осенью он был толст, медлителен и вальяжен, ступал с достоинством. Окном в мир, равно как и дверью, ему служила форточка. Он часами сидел на ней, рассматривая шевеление листвы и прыгающих в пыли воробьев, а потом вылезал наружу.

Все окна первого этажа в нашем большом доме были забраны решетками. Нагулявшись, Мурзик молча вспрыгивал с земли на оконный карниз, несколько времени топтался на нем, глядя вверх, на форточку, примеряясь и нервно перебирая лапами, наконец отталкивался, норовя попасть головой в одно из ромбических отверстий решетки, а затем неистово продирался внутрь, скребя когтями, мучительно сплющиваясь, кособочась, на воровской манер протискивая сначала одно, а потом и другое плечо.

В середине зимы Мурзик начинал гулять. Скоро бока западали, глаза на сухой морде начинали светиться сумасшедшим огнем, весь он покрывался болячками и шрамами, совершенно терял рассудок и превращался в жалкое безмозглое существо, способное только пьяно орать по ночам.

Зато когда он теперь ненадолго заглядывал домой – вроде как на побывку: помыться, побриться и вообще передохнуть перед новыми боевыми действиями, – решетка уже не представляла для него серьезного препятствия. Он змеился сквозь нее, словно куница.

Мать встречала его попреками:

– Пришел! Явился не запылился! Где шлялся три дня, дурак старый?! Гуляешь все! Смотри, догуляешься! Прибьют тебя где-нибудь!..

Мурзик ковылял за ней по кухне, с яростным мурлыканьем бодал ноги. Наконец она ставила на пол мисочку. Сиротски выставив острые лопатки, он припадал к ней, косясь по сторонам, глотал, давился, жевал, хрустя попадающимися на зуб жилами и выворачивая голову то на один бок, то на другой. Когда миска пустела, он некоторое время одурело сидел перед ней, потом отходил пошатываясь, садился возле шкафа. Начинал было послеобеденный туалет, вылизывал один бок, но тут силы его покидали. Он плелся в комнату и засыпал по-солдатски – то есть где сон сморил, там и повалился.

2

Надо сказать, что сейчас, много лет спустя, вспоминая, как он вспрыгивал на колени, как щурился и вытягивал пушистую шею, если кто-нибудь из нас почесывал ему подбородок и горло, как ярился, как суживал глаза и бил лапой (играя с Мурзиком, я подчас доводил его до последнего градуса бешенства, и в его злобном взгляде начинало сквозить сожаление, что он не может стать на минуточку тигром, чтобы меня сожрать), – представляя себе его сытую степенность, невозмутимую холодность, барскую походку и то искреннее изумление, которое неизменно воцарялось на усатой физиономии, когда он обнаруживал, что опять кому-то до него есть дело, – представляя себе все это, я не могу отделаться от ощущения, будто речь идет не о коте, а о человеке.

Так устроено воображение. Наверное, мы не могли бы испытывать к животным ни любви, ни жалости, если бы не полагали, что они мыслят и чувствуют так же, как мы сами: как люди, но люди небольшого роста и не вполне самостоятельные – забывчивые, требующие нескончаемых напоминаний и повторов одного и того же даже в тех случаях, когда, казалось бы, все можно отлично запомнить с первого раза; о которых всегда приходится заботиться и наставлять на путь истинный. Люди – но как будто не взрослые. Короче говоря, мы числим их детьми.

За примерами далеко ходить не надо. Один мой приятель жутко расстраивался, если в присутствии его шотландской овчарки звучало бранное слово. Другой под занавес дружеской вечеринки просил пару-другую зерен кофе, чтобы перебить запах спиртного; жуя, то и дело безнадежно махал рукой и сокрушенно повторял: «Черт возьми, вот ведь не хотел пить, не хотел… Все равно Семен учует… Его не проведешь… Будет думать, что я алкоголик…» Излишне объяснять, что Семеном звался его доберман-пинчер.

3

Или, например, однажды наш шофер поймал сурка. Сурок – это довольно большой и смышленый зверь, толстый в заду; вид у него чрезвычайно мирный и разнеженный, будто он только из-за праздничного стола. Я их много видел. Всегда они сидят возле нор и посвистывают. Этот замечтался, уши развесил на солнышке, а когда спохватился – поздно, его уже в мешок сунули. Шофер радовался – дуриком получилось.

Солнце садилось, степь розовела, холмилась, тени вытягивались по траве. Мы были возбуждены – еще бы, удача такая, на шарап сурка поймать, – громко хлопали дверцами, переговаривались, и голоса по равнине летели далеко-далеко.

Машина у нас была закрытая – «уазик». Сурку все равно убежать некуда, поэтому его вытряхнули из мешка. Он забился в угол, стал озираться. Поглазели мы на него, еще немного посмеялись, а шофер даже подразнил палкой, и сурок бросался и фыркал. Потом шофер сел за руль, я тоже уселся, и машина поехала. Поначалу медленно, переваливаясь и подпрыгивая на кочках. Скоро на дорогу выбралась, прибавила ходу и стала уезжать все дальше и дальше от того места, где жил этот сурок. И было все это для него, должно быть, очень страшно. Сурок сел столбиком, как возле норы (это ему с трудом удавалось, сидеть столбиком, потому что машину трясло и качало, и он то и дело чуть не падал на бок, переступал и горбился), прижал передние лапы к глазам. А из глаз градом текут крупные частые слезы. И вот он сидит таким манером, трет кулачками глаза и горестно вскрикивает:

– Ма! Ма! Ма!

Ну просто все равно что «мама»!

Так мы ехали минут пятнадцать или даже меньше, а потом шофер – суровый, даже жестокий человек, много всякой гадости повидавший на своем шоферском веку, – вдруг остановил машину:

– Да ну его к черту, крикуна! Давай выгоним!

И я тут же обрадованно согласился:

– Да конечно, ну его к черту!

А все дело было в том, что, когда шофер за ним охотился, сурок только царапался и бился и вовсе не был похож на человека. А теперь стал, да так, что мурашки по коже. Мы оба его пожалели, но друг перед другом, как это бывает, жалости своей показывать не хотели. Поэтому вылезли из машины нарочито шумно, чертыхаясь – вот, мол, из-за всяких дурацких сурков то и дело останавливаться, когда времени нет, – грубо затопали по сухой пыльной земле сапожищами. А сурок свое:

– Ма! Ма!

И кулачком слезы вытирает.

– Вот же гад, а! – сказал шофер и полез в задний отсек открывать дверь, зашумел там: – Иди, иди, пошел вон, иди отсюда!

Сурок не стал дожидаться повторения – прыг в проем и шеметом по степи, вскидывая задом.

Шофер ему злым голосом кричит:

– У, сволочь жирная!.. Надо было тебя сапогом под зад, чтобы знал!

И долго мы еще вслед его дружно материли.

А потом сели в машину и поехали дальше, смеясь.

А если бы не увидели в нем человека, сурку пришлось бы худо: кричи не кричи, а довезли бы его до места, там бы, наверное, убили, из шкуры сделали шапку, а сало вытопили и пользовали бы им легочных больных.

4

Это длинное отступление, приведшее к вовлечению в круг нашего внимания еще двух собак и сурка – как будто одного кота мало! – понадобилось мне только для того, чтобы никто не подумал, будто я совершаю какую-то ошибку, написав: а все-таки странный он был человек, этот Мурзик!

Нет, ну правда. Мы, люди, относились к нему совершенно так же, как если бы он был человеком. Он к нам – иначе. Грубо говоря, он, в свою очередь, не хотел признавать в нас котов. И вот убей меня, я до сих пор не могу понять, чем же мы были для него нехороши.

Казалось бы, стоит ему на минутку задуматься, как все станет понятно – кто какую ступень эволюции занимает, кто какую роль играет в прогрессе, кто, в конце концов, венец творения, а кто – всего лишь мелкая зверушка, начисто лишенная такого необходимого в быту чувства, как благодарность.

Мы его кормили, поили и давали кров. Мы обращались к нему уважительно, по имени… Да если вспомнить все, что мы для него делали, перечень займет целую страницу. И – хоть бы хны! Как об стенку горох! Пусть бы это был какой-нибудь незначительный, мелкий знак, свидетельствующий о том, что он благодарен, что понимает, чем обязан, – мы были бы удовлетворены.

Дудки!

Он упрямо не хотел родниться с нами.

Если бы он сделал хоть малую уступку, ему легко удалось бы нас обмануть, представ в образе этакого романного героя: снаружи мрачного затворника, кичащегося независимостью и одиночеством, а внутри в высшей степени доброго существа, всегда готового отдать последнюю рубашку и защитить от хулиганов.

Да, мы были бы рады обманываться, но увы, увы – он и в этом направлении лапой не пошевелил. Он не хотел иметь с нами ничего общего, кроме еды и дома, не собирался уступать, и ни лесть, ни ветчина не могли склонить его к признанию того факта, что все-таки мы немного похожи.

А если кто-нибудь начинал громко выговаривать что-нибудь в этом духе ему, дремлющему после сытного ужина, Мурзик, прекрасно понимая, о чем идет речь, едва разлеплял свои наглые, рассеченные грифельными зрачками глаза. Но отнюдь не поворачивал головы в сторону говорящего, не удостаивал его взглядом, а смотрел сквозь эти свои щели туда, куда бог привел, – на пол так на пол, на миску так на миску. На его недовольной насупленной морде отчетливо читалось: когда ж ты замолчишь-то, наконец! Если поток беспокоящих слов не прекращался, он, так и не раскрыв глаз хоть немного шире, лениво приподнимался, затем вспрыгивал на форточку и был таков.

5

На чем основывалось это бесконечное превосходство? Может быть, он был – или считал себя – умнее? мудрее? многоопытнее? Не зря же, в конце концов, бытует мнение, что кошки – мудрые животные. Один мой приятель любит рассказывать о своем коте историю, которая якобы свидетельствует о его (кота) безграничной мудрости и в какой-то степени о мудрости кошек вообще. История сама по себе очень простая. Уж я не знаю, какая в том была нужда, но как-то раз этот мой приятель лежал среди бела дня в постели с женщиной. Излагая историю, он всегда умалчивал о том, что и в какой последовательности выделывал, только когда в конце концов угомонился, с понятным стыдом и трепетом заметил вдруг, что кот сидит прямо над его головой на шкафу и с ленивым любопытством наблюдает происходящее. «И в его глазах, – говорит мой приятель, и голос его начинает подрагивать от нешуточного волнения, – я увидел такую мудрость, такую ласковую снисходительность, такую мягкую насмешку, которую можно было бы прочесть разве что во взгляде отца, следящего за тем, как резвятся его глупые дети! Казалось, он говорил: да-а-а, что делать, жизнь такова, она и впредь будет подсовывать вам множество самых никчемных занятий!.. Что делать!.. Как мне винить вас, несмышленыши! Все пройдет со временем, а пока… пока вы юны, глупы и беззаботны, кровь туманит ваш слабый мозг, опыт еще не остудил сердец… Что делать, гуляйте, ребята! Хотелось бы, конечно, чтобы вы не плодили ненужных иллюзий и не думали, будто занимаетесь каким-то важным делом, – ведь это пройдет, как прошло многое, слишком многое…» Вот каким содержательным взглядом смотрел кот со шкафа. Во всяком случае, так утверждал мой приятель.

Не знаю. Мудростью мы не мерились, а вот ограниченность своего ума Мурзик выказывал неоднократно. Так, например, он панически боялся кофемолки. Зато, как только представлялся случай, ярился и вопил, порываясь вступить в честный поединок с маминой мутоновой шапкой, коей то ли запах, то ли цвет приводил его в неистовство. Должно быть, он полагал, что им двоим – ему и шапке – тесно на земле, почему и стремился ее немедленно задушить. Шапку прятали, тогда он немного успокаивался, горделиво расхаживая, словно побоище уже состоялось и он вышел из него победителем.

Или вот нашел я однажды в горах здоровущий выползок – змеиную шкуру, сброшенную во время линьки. Она была длинная, сухая, полупрозрачная, блестящая и при каждом прикосновении издавала скрипучий шорох. Я скатал ее рулончиком и сунул в карман.

Когда дома я бросил ее на пол, где она стала с опасным похрустыванием разворачиваться, Мурзик взлетел на стеллаж и повис на самой верхотуре.

– Ну что ты, дурак, – сказал я, – это же просто шкура, она не кусается!

В качестве доказательства я пошевелил ее ногой, отчего она снова захрустела и зашевелилась. Мурзик обреченно напрягся и завел боевую песнь. Судя по всему, он решил живым не даваться и готовился продать жизнь подороже.

Но даже и в этот момент, изготовившись к самому худшему, он все же предпочел остаться независимым: не бросился ко мне за помощью, не прижался к ногам, как сделала бы в подобной ситуации собака… Что говорить! Собаки видят в людях себе подобных, и такой взгляд ничуть не оскорбителен, а кошки – нет, и почему-то это обидно.

В конце концов он спустился и подошел, обнюхал и даже потрогал лапой – и сделал все это сам, без моей помощи, о чем недвусмысленно напомнил мне победно задранный, подергивающийся хвост, когда Мурзик отвернулся и пошел прочь. При этом одарил меня таким взглядом, словно это не он, а я битый час висел на стеллаже.

Вот такой он был странный человек, этот Мурзик: просто глупый сноб, презирающий людей за то, что они не являются кошками!

И лишь один-единственный раз он выказал нам свою благодарность искренне и преданно, как благодарят равных. Один раз за всю жизнь!..

Для того, чтобы рассказать об этом, мне придется вернуться к началу.

6

Итак, у Мурзика была чумка, и он умирал. Немного утешить нас могло только то, что сам он, по крайней мере, не знал об этом – ведь животные не имеют представления о смерти.

Иногда мне приходит в голову, что идея о том, что животные не имеют представления о смерти, выдумана, чтобы оправдать ту легкость, с какой мы относимся к их жизни.

Ну, в самом деле, у кого бы смогла подняться рука хотя бы даже на барана, если определенно знать, что хоть и бессмыслен этот баран, косящий в сторону ножа розоватым выпуклым глазом, а все же и он, помертвев от испуга, возносит сейчас последнюю молитву, потому что знает: человек, нарочно повязавшийся заскорузлым покоробленным фартуком, вот-вот подойдет к нему, повалит наземь, больно придавит коленом и станет с силой водить ножом по горлу, пока наведенное только что лезвие не прорежет кожу и не вопьется в плоть; там уж недалеко до артерии, и кровь пылко ударит на воздух – в первый момент позванивая, словно молоко в подойник, а уж потом широкой свободной струей разбредаясь по соломе… Кто бы смог это сделать, если бы подозревал, что мохнатое четвероногое так же боится смерти, как и он сам? Только убийца.

Но животные о смерти не знают. Смерть всегда где-то в будущем, а будущего они представить не могут. Будущего у них просто нет. Есть только настоящее – вот это мгновение удовольствия или муки. И, конечно, прошлое – правда, очень размытое, неясное, довольно убогое прошлое, все перепутанное, скомканное, перегороженное бессмысленными радужными пятнами, в которых время от времени пробегает нечто опасное или съедобное. В общем, смерти они не ведают, не представляют себе, что это такое – смерть; поэтому и причинить ее им нельзя. А раз нельзя, люди легко обращаются с их жизнями – кормят, растят, лечат, а потом возьмут и зарежут. Даже и поговорка есть на этот счет: скотина нож любит.

Вот и Мурзик – умирает, но не знает об этом. И хорошо, что не знает. Его жалко, очень жалко. Но все же не так, как было бы жалко человека. Потому что человек – знает, он – лицом к лицу. А Мурзик – нет, он не может этого знать. И хорошо.

Но однажды Мурзик заплакал.

Он лежал в углу дивана на сложенном вчетверо байковом одеяльце. Дыхания не было слышно. Полузакрытые глаза смотрели куда-то в стену. Веки подрагивали. Вот еще две слезинки выкатились и сбежали по шерстке, оставляя влажный след.

Он умирал и плакал, хотя должен был оставаться равнодушным, и это было необъяснимо…

Плакал он зря, потому что на роду ему было написано выздороветь.

Не знаю, что оказало свое действие, – таблетки ли, которыми его пичкала мать, или молоко, которое она вливала в него пипеткой, или то, что мы не забыли о нем, не бросили одного бороться с хворью, – но тонкая, очень тонкая ниточка стала понемногу крепнуть, утолщаться; вот он перевалил какой-то рубеж, что-то переменилось; вот начал пошевеливаться, вот стал широко, как раньше, раскрывать глаза. Однажды вечером он самостоятельно спрыгнул с дивана и побрел на кухню, едва ковыляя на подламывающихся лапах.

– Мяу! – как будто немного смущенно сказал он, появившись из коридора.

Я подхватил его с пола и осторожно усадил на законное место. Это был поставленный на попа вьючный ящик, где всегда лежала подстилка.

Мы ужинали, Мурзик сидел на ящике, моргая и немножко покачиваясь от слабости.

И вдруг в кухне появилась мышь!

Я не знаю, откуда и зачем она выскочила в столь неподходящее время. Возможно, это была оголтелая любительница котлет, не сумевшая побороть соблазна. Может быть, у нее были здесь какие-нибудь срочные дела. Не исключено, в конце концов, что она решила покончить с собой и выбрала почему-то именно такой, для всех нас мучительный способ. Даже если она не была безумной с самого начала (в чем у меня и по сей день остаются некоторые сомнения), она неминуемо должна была, выскочив из-под шкафа, обезуметь от света, шума, запаха и присутствия кота. Так или иначе, она принялась метаться из угла в угол.

– Мышь! Мышь! – закричали мы хором.

Мурзик смотрел на нее в немом изумлении. По-видимому, он не мог себе и помыслить, что за время его болезни либерализация отношений между людьми и мышами достигнет таких высот, что эти серенькие создания начнут совершать прогулки прямо во время ужина.

У него не было сил прыгнуть. И он имел полное право не прыгать. Он был так слаб, что в любом случае поединок с мышью следовало отложить, поскольку его исход был сейчас непредсказуем. Однако он шагнул к самому краю ящика, и когда она в очередной раз семенила внизу, Мурзик повалился сверху, нелепо растопырив лапы.

Плюх!

Он лежал на полу и смотрел на нас. Этот взгляд не был ни безразличным, ни просительным.

Он все знал, этот Мурзик. Знал, что должен был умереть. Знал, что мы спасли его от смерти. Он был в долгу. Но теперь отплатил.

Он лежал на полу и смотрел вверх, на наши лица, моргая и тяжело дыша не то от волнения, не то просто от чрезмерного усилия. Он хотел знать: видим ли мы, что он поймал для нас мышь?

Мы это видели.

Больше он не болел, и поэтому нам не приходилось спасать его от гибели.

Какой была его настоящая смерть, я не знаю. Прожив бок о бок с нами двенадцать лет, Мурзик ушел, когда мы переехали на новую квартиру. Он исчез на третий день – разумеется, не попрощавшись. Мать пришла в старый двор. Стоило ей покликать, как он появился и подбежал, радостно мурлыча. Она посадила его в сумку и вернула к месту новой прописки. Он сбежал тем же вечером. А когда она явилась за ним снова, Мурзик выглянул из зарослей пыльного палисадника, приветливо посмотрел на нее, извинительно мурлыкнул, но в руки уже не дался.

Веревочка

Дед вставал рано. Сквозь сон я слышал, как он пыхтит и брякает гантелями в другой комнате, представлял его сухое, жилистое тело и снова засыпал. Потом я проснулся окончательно. В голове, замутненной сном и солнцем, запрыгали первые случайные слова.

– Ты не брал у меня веревочки? – спросил дед, положив гантели.

Я не брал. Так и ответил: не брал, дескать.

– А где же она? – подозрительно спросил он.

Я не знал. Вообще, я хотел есть, а не разбираться с какой-то дурацкой веревочкой. Я ее и в глаза-то не видывал.

Встала бабушка.

– Таня, ты не брала у меня веревочку? Из ящика…

Бабушка не брала.

Дед переставлял на кухне стулья и чертыхался. Он был сердит.

– Господи! – сказала бабушка с досадой и трепетом.

Веревочка не нашлась. Ее не было ни под стульями, ни под столом, ни на полу в коридоре – нигде.

– Что?! – сказал мне дед. – Ты врешь?!

Я, однако, не брал веревочки.

– Врешь?! – кричал дед. – Да у меня дети никогда не врали!

Он был отчасти прав: кроме меня, веревочку брать было некому.

Но я не брал.

Бабушка металась вокруг нас, заламывая руки.

– Прочь! – рявкнул он. – Прочь! В угол!

* * *

Дед куда-то ушел, напоследок хлопнув дверью, а я стоял в углу и рыдал.

– Господи, ну, может быть, ты все-таки взял эту треклятую веревочку?.. Сознайся, легче будет, – увещевала бабушка.

Я вспоминал сквозь слезы. Нет, не брал. Кажется, не брал… Дед всегда был справедлив. Неужели я взял?.. Да ведь нет, не брал!.. Ну а как же тогда дед? Разве он станет просто так?.. Неужели все-таки я?.. Брезжили какие-то смутные образы: вот подхожу на цыпочках, беру ножик и отрезаю кусок веревки. Нет, не так: я просто взял и сунул ее в карман. Смотал клубком и… А из кармана потом вынул и куда-то перепрятал… иначе почему ее нет в кармане? Перепрятал, но куда? Под диван? Да нет, почему бы это вдруг под диван?.. В жизни я ничего не прятал под диваном… Может, просто-напросто выбросил? Да зачем?..

Да, да… наверное, выбросил – ведь эта веревочка наверняка и слова доброго не стоила. Какая-нибудь мусорная, дрянная веревочка, каких полно в кладовке… далась ему эта чертова веревочка!

Кладовка у деда ломилась от нужных вещей. Предметы здесь были собраны самые разнокалиберные: деревянные бруски, обрывки проволоки, куски ржавой жести, обрезки труб, обломки кирпичей, банки с загустелыми красками… Казалось, они вечно лежали там в пыли и покое, никогда не меняя ни роли, ни положения, – хлам и есть хлам. Но присмотришься – и видишь, что лоскут жести обхватил треснувшую ногу горемыки стула, деревяшка подперла забор, проволока поддержала упрямые виноградные плети, свисающие во дворе с неказистых, но прочных и опять же доморощенных шпалер. Кирпич утвердился под ларь, трубки легли, засыпанные землей, поперек арычных дамбочек, и теперь по ним течет, когда надо, вода. А кладовка опять полна калеками, не дожившими своего законного века.

Это был не мусор теперь. Это были вещи. Пусть даже сломанные. Дед брал их в руки и начинал доводить до ума. Дед упрямо колдовал, и в конце концов случалось волшебство – они оживали. Вода текла, дерево росло, стул стоял, гвозди вбивались, завязывались плоды, взрывались бутоны на розовых кустах.

Земля, воздух, огонь и вода в своих простых и конкретных проявлениях – все это были его родные стихии. Желтый суглинок покорно крошился под сверкающим лезвием кетменя, горячий ветер осторожно смахивал пыльцу с цветов, пламя послушно съедало кучи сухой травы и обрезки лоз, а животворная вода теснилась в арыке и сверкала на солнце мелким крапом золотистых песчинок…

В городе их отношения выглядели несколько смазанными. А вот в саду…

* * *

Сначала никакого сада не было. Был просто длинный лоскут неугодий вдоль канала, выделенный под садовые участки.

Все казалось огромным. По огромному полю, огороженному толстющей проволокой на огромных столбах, ходили большие сердитые люди и вытаскивали из разбитой на огромные комья земли длинные членистые плети. Трава называлась – гумай. Только и слышно было: гумай да гумай… Чертов гумай переплетал дикую землю, вылезая на свет божий пучками жестких стрелок, о каждую из которых можно было порезать руку. Никакая другая трава, никакое дерево там не приживалось – должно быть, гумай сосал их, по-удавьи душил и в конце концов сжирал… Гумай! Оставишь в земле хоть один членик корня – через неделю снова увидишь зеленые ростки. Начинай сначала! Гумай – спину ломай! Всаживай лопату в сухую глину под солнцем, намертво приклеенным к сизому от зноя небу!.. Плети сволакивали в кучи, пинали ногами, смотрели удовлетворенно, как лежат они, медленно ссыхаясь и теряя свою гибельную силу. Потом вдоль дамбы, сколь хватало глаз, пошли дымы. Как-то подожгли так же гору сушины – черной узорчатой колбасой из нее выметнулась толстенная гюрза, мелькнула, уходя в хлопчатник…

Весной тут и там понатыкали в глубокие ямы черные прутики – деревья, так сказать. На ближайшей птицеферме принялись покупать машинами птичье дерьмо. Оторвал и дед. Привезли, свалили кучу преющего, тошнотворно смердящего добра. Дед ходил кругом, не веря до конца в такое счастье, возбужденно крутил носом: «Эх, мать честная! Гуано!..» Застучали кругом молотки – сбивали наспех навесы на трех столбах, чтобы в самую жару сидеть в тенечке на клочке брезента и дуть до изнеможения зеленый чай из щербатых пиалушек. И, наконец, побежала по арыку живая вода – медленно потекла, впитываясь в стенки и дно, убегая в невидимые трещинки, заполняя их, чтобы разбухла глина, налилась, загладилась, и тогда уж весело – будто по маслу – зажурчит влага, бросая на затененную стенку едва заметные в ярком дневном свете бледно-голубые блики.

Сколько раз я смотрел потом, как идет вода на сухую землю!

Вот дед двумя точными ударами лопаты рассекает рыхлый насыпной бережок. С тихим шипением первый пенный поточек вырвался на простор, потоптался в ложбинке, будто раздумывая, не остаться ли там, со всеми вместе… робко шагнул, с натугой сдвинул лежащий на пути сухой яблоневый лист… и вдруг набрался сил, отважно поднял его и закружил, понес, немного волнуясь и обрамляя свое течение бурой пузырчатой пеной… Воды больше, больше, вот добралась до ствола и немного даже плеснула на него, замочив серо-зеленую гладкую кору… Вот на пути ломаный зигзаг глубокой трещины. Вода все течет и течет, и пропадает в ней, изнемогая в тщетной попытке напитать эту бездну, – и уж кажется, уйдет в нее вся… но минута еще – и вон она уже где, вода-то!..

Запахло влагой, горячий воздух стал сытнее. Вонючка неторопливо шествует по своим делам и вдруг, наткнувшись на мо́креть, отбегает в сторону и замирает, подняв острое брюшко – вот-вот от возмущения встанет на голову. Прилетела пчела, тяжело села, подобралась к лужице. Пьет. А вода-то уж эвон где!..

Дед то здесь кетменем тронет, то там. То сюда поманит шелковую воду, то туда.

Недолго торчали из голой земли сиротливые спичинки неказистых саженцев. Вылезли вдруг им в компанию настырные зеленые клювы – как цыплята из проколупанной скорлупы. Вытянулись размером со спичечный коробок. Потом со штык лопаты. И заторопились, спеша за недолгий свой век насладиться и солнцем, и водой, и ветром, что шевелит поутру разбросанные на земле мохнатые пряди, и ночной прохладой, наделяющей каждый лист увеличительной каплей росы. Вдруг вспыхнули, засветившись невзрачным желтым цветом, нежные колокольцы из пяти острых лепестков, – так же быстро завяли и скукожились, превратившись в обмахренные ветром тряпочки; а вместо них стали топыриться темно-зеленые пальцы огурцов. Солнце язвило их и так и этак, палило нещадно, вот-вот, казалось, кончится это нахальное племя! Но нет, напыжились-таки, вытянулись, прячась в складках местности и прикрываясь поношенными листьями. Что, впрочем, огурец! Что он в сравнении с дыней, тяжелой свиньей, залезшей под пыльный лист своим растресканным рылом! Или арбуз, выкативший в полную силу налитое полосатое брюхо, завалившийся в гряду и почерневший от апоплексической силы распирающего его серебристо-красного мяса! А тыква, скособочившаяся рядом, а патиссон, а темнокожий принц восточной кухни – синенький, то бишь баклажан!..

Дед косился на всю эту роскошь недобрым глазом, мог даже походя пнуть сапогом, пренебрежительно называл дело рук своих «травой». Зато часто подходил к деревцам, взявшимся в рост после долгого обморока, вызванного пересадкой, разглядывал листья, трогал ветви. Они его больше занимали. Жизнь шла к закату, клонилась, мелела, и, должно быть, хотелось ему чего-то более долговечного, чем этот сиюминутный арбуз, коего судьба – быть съеденным нынче же вечером.

* * *

О-ля-ля!.. Кругом осы! Сахар на руках, пчелы скопом налетают на кучки мезги, высасывая из них последние капли сладкого нектара. Весело осенью давить виноград! Весело вертеть, напирая до упора, винт пресса, весело следить, как течет, побулькивая, в мятое ведро мутный белый сок, полнит его. Плюх! – в бочку. Снова ведро под сток, новую порцию под пресс, снова – плюх в бочку!.. Вон как уже пузырится в бочке, гуляет вовсю, о-ля-ля! Недели через три наедут гости да за разговорами, за дымокурством и песнями ополовинят бочку с суслом, – ведь сладкое-то пьется легко, весело, и плевать, что потом наотмашь бьет в ноги силой сконцентрированного солнца.

И точно – на кривом колченогом столе расстилалась скатерка. Составлялись к столу два стула с высокими прямыми спинками, табуретки, перевернутые ведра, чурбаки. Наливались стаканы из кувшина, быстро пустеющего под таким натиском (благо бочка рядом! – встал да наполнил, опустив в кувшин обрезок красного шланга).

Отпивают по глотку, мнут на языках. Гости молчат, хозяева мычат многозначительно, качают головами, причмокивают, заговорщицки переглядываются, кивают. Опорожняют второй кувшин, истово прислушиваясь к тому, как после каждого глотка холодит нёбо, как сладкой терпкостью обволакивает горло. Гости молчат. Слушают ритуальные речи.

– Кислит.

– Кислит, кислит.

– Не кислит.

– Точно кислит.

– Кислит, кислит.

– Не кислит. М-м-м… Нет, не кислит!

– М-м-м… Ц-ц-ц… Да кислит же, кислит!

– А я тебе, отец, говорил: тот куст, что у забора – не мускат, а следующий, – кислит. Говорил? Вот и кислит. Виноград не кислит, а вино кислит. Он и в купажах кислит…

– Вы наговорите! Ни шута не кислит! Наговорите сорок бочек! Ну-ка!

Тема урока: «Одиночество- высшее благо или несчастье в жизни человека?»

(По рассказу Андрея Волоса «Калитка».)

Цели урока: — создать условия для работы над понятием «одиночество»;

-совершенствовать умения читать и анализировать художественный текст;

-развивать творческие, аналитические и коммуникативные компетенции, навыки рефлексии.

Задачи урока:

— учить постигать идейный замысел и определять авторскую позицию, прогнозировать события, отвечать на вопросы;

— вырабатывать личностный интерес к тексту и его проблематике;

— воспитывать чувство сострадания, понимания и сочувствия.

Прогнозируемые результаты: учащиеся научатся постигать идейный замысел и определять авторскую позицию; усовершенствуют навыки умения читать с остановками художественный текст и выделять в нём ключевые слова, прогнозировать по названию; смогут при анализе текста развивать творческие, аналитические и коммуникативные компетенции, навыки рефлексии.

Содержание урока

Приложение№1

Избежать одиночества

Притча от Анжелики Шинкарь

ОООоОдин человек пришёл к Учителю и пожаловался:

— Учитель, я не вижу никакого смысла в своей жизни. Всё в итоге сводится к формуле «работа-дом-работа». Работа скучна, и я каждый раз с трудом досиживаю до конца рабочего дня. Но дома ещё хуже — не знаешь, чем заняться и как убить свободное время. У знакомых свои дела, им не до меня. А потому, когда я хочу с ними встретиться, чтобы хоть как-то скрасить своё одиночество, они находят различные причины для отказа. В последнее время я всё чаще думаю, как бы поскорей дожить эту жизнь до конца.

— Ты слишком обращён в себя. Тебе нужно учиться видеть окружающее. Пойдём со мной, — сказал Учитель.

В пути человек думал: «Разве это настоящий Учитель? Похоже, что он так и не разобрался в моей проблеме. Ничего толком не сказал. Вместо этого мы идём в неизвестном направлении. Не зря у меня было предчувствие, что мне уже никто и ничто не поможет. Если разобраться, то какое ему дело до меня?» Человек, думая о своём, даже не заметил, как они вошли в сад.

Учитель вдруг остановился и сказал:

— Посмотри, — он указывал на человека в инвалидной коляске, сидящего перед мольбертом с кистью в руке.

Вокруг благоухали цветущие вишни, сияя белоснежной пеленой в ослепительных солнечных лучах. И точно такое же великолепие цвело на картине художника.

— Нужно учиться у таких людей, — сказал Учитель.

— Потому, что они умеют рисовать? — не понял человек.

Приложение№2

Писатель Андрей Германович Волос родился 4 августа 1955 года в Душанбе (Таджикистан) в семье геолога.

Окончил Московский институт нефтехимической и газовой промышленности. До 1994 года работал в Москве как геофизк и программист, занимался риэлтерской деятельностью.

Работая по профессии, дважды поступал в Литературный институт. В 1979 году в журнале «Памир» состоялся его литературный дебют.

Долгое время Андрей Волос писал стихи, переводил на русский язык таджикскую поэзию. В 1986 году Волос дебютировал как прозаик, напечатав в журнале первый рассказ, а через три года вышла его прозаическая книга — сборник рассказов и повестей.

Андрей Волос — лауреат Госпремии РФ в области литературы и искусства 2000 года за роман «Хуррамабад», лауреат литературных премий «Антибукер» и «Москва-Пенне».

Отмечен премиями журналов «Крестьянка», «Знамя» (1996), «Новый мир» (2001), «антибукеровской» премией «Братья Карамазовы» (1998), финалист премии «Большая книга» (2005, 2006).

Входил в состав жюри премии им. Ю. Казакова (2001), Букеровской премии (2002).

В 2013 годукнига Андрея Волоса «Возвращение в Панджруд» стала лауреатом литературной премии за лучший роман года «Русский Букер».

Андрей Волос публикуется в журналах «Новый мир», где также состоит членом общественного совета), «Дружба народов», «Знамя», является членом Союза писателей Москвы.

Приложение №3

Рассказ Андрея Волоса «Калитка» (2014г.)

Два раза в год он выбирает сухой солнечный день – один, как правило, в первых числах мая, другой в начале октября.

Встает рано и тут же, только как следует прокашлявшись и покурив, начинает собираться.

Зайди речь о каких-нибудь полноценных сборах, дело могло бы серьезно затянуться: в тесной квартирке всегда все не на месте и за каждой мелочью приходится по-собачьи рыть по всем углам.

Начнет что-нибудь искать. Потыркается в комнате, подвинет пару стульев с наваленными на них ворохами одежды, поваляет туда-сюда груду тряпья на двуспальной кровати (давно уж не используется по назначению: спанье он завел в кухне на куцей кушетке, для укрывки приспособив засаленный бушлат – в нем Маша выводила Жульку, покуда та не нажралась крысиного яда). Заглянет под диван, не потревожив молчаливую стаю мохнатых зверьков свалявшейся пыли. Пошарит в полупустом шкафу, откуда сиротски выставился рукав не доеденного молью коричневого пальто. Бросит дверцы нараспашку, раздосадованно матькаясь, выйдет на замусоренную кухню, там оглядится. Даже в санузел заглянет – нету. В конце концов плюнет – и возьмет вместо искомого нужного то, что хоть каким боком подходит.

При жизни Маши то ли ничего похожего не было, то ли он просто не замечал. Во всяком случае, ни в каких сборах никогда не участвовал: все как-то само собой проворилось. Даже, скажем, на рынок Маша пошлет в воскресенье за картошкой, и то: он еще в подштанниках путается, а в прихожей уже сумка стоит и кошелек с деньгами под расчет с самого верху.

Но, как жены не стало, все почему-то очень быстро устроилось именно так – нечисто, бестолково и неряшливо.

В общем, собирайся он по случайному делу, убил бы полдня, а к вечеру понял, что так и не собрался. Есть у него такое в характере.

Бывало, возьмется лампу перевесить. Дело нужное, давно уж просится: на прежнем месте только в глаза лупит и никакого толку, а на новом будет как раз. Полезет в кладовку за отвертками, шурупами, молотком, глядь – а там все завалено черт знает чем. Не то что инструмент найти – повернуться нельзя.

Начнет разбирать. Выставит в прихожку все подряд, начиная с пустых банок, кончая велосипедными колесами. Естественно, в который уж раз придет мысль соорудить полки. Ну и правда, надо наконец все привести в порядок, а иначе зачем упорядочивать, если через пять минут снова захламится. Сказано – сделано. К затее нужно примериться: доски, гвозди, прочая машинерия. Дело нехитрое, только, если уж заводиться, надо бы и водопроводный стояк передвинуть ближе к стене, а то какие полки, когда от этих труб никакого житья. Взойдет к Василию тремя этажами выше – Василий сантехник, много чего дельного может посоветовать. Одна надобность другую за собой потянет, другая – третью.

В общем, возвращается Маша оттуда, куда он с ней не поехал, сославшись именно на занятость, тут ей подарок – в квартире разгром, лампа на прежнем месте, пьяный муж храпит на диване…

Но сборы, о которых речь, просты и определенны, с ними он справляется легко. Расходную часть снаряжения составляют несколько кусков хлеба, соленый огурец, два вареных яйца и четвертинка «Путинки». А необходимый инвентарь, то есть ржавый секатор, огородный совок и граненый стакашек, чохом завернутые в замызганную красную тряпку, от раза до раза лежит в отведенной к тому старой сумке, исправно служившей даже еще и с поломанной молнией. Когда оторвались ручки, он, использовав обрывок ремня и метра четыре черной изоленты, починил так, будто только из магазина. Но Маша неуступчиво заявила, что ей с такой стыдно людям в глаза смотреть. Купили бордовую, и до сих пор его томит смутное сомнение, стоило ли тратиться: с обновкой Маша успела походить года четыре, не больше. А потом бордовую сумку забрала дочь – дескать, эта совсем нехоженая, а у нее самой на ладан дышит.

Собравшись, он еще минут десять толчется в прихожей, по сто раз проверяя, все ли на месте. В конце концов выходит на площадку и запирает дверь. В руке поклажа, штаны какие есть (хотя смутно припоминается, что где-то валяются другие, серые – да разве найдешь), пиджак тоже какой есть, не в цвет, и хорошо еще, если правильно застегнут. Оба кармана оттопырены – в одном сигареты, спички, ключи, очки и пенсионное удостоверение, в другом дармовая газета – зачем-то суют иногда в ящик. Живот торчит высоко – как у беременных, когда ждут мальчика. На ногах потерявшие цвет ботинки, на голове розовая бейсболка – взялась невесть откуда года два назад, когда любимая кепка куда-то, черт ее знает, делась.

А уже входя в стеклянные двери метро, вспоминает, что хотел побриться на дорогу, да только хмуро посмотрит, поймав невзначай свое мимолетно-вертлявое отражение, и недовольно потрогает седую щетину.

Автобус от «Планерной» идет раз в сорок минут. Если опоздал на предыдущий, не так уж много времени уйдет дождаться следующего. Даже и лучше: заберешься одним из первых, сядешь у окна, разместишь сумку на коленях, переведешь дух, разглядывая теснящихся у дверей, – благодать.

Как почти на всякого человека, ровное движение оказывает на него умиротворяющее действие.

Дома скучно и тягостно. Кубатура нежилого воздуха, пыль, плесневелые бумажки в холодильнике, запах несвежих тряпок. Куда ни ткнешься, все назойливо и нудно, и маячит, и повторяется, будто надеясь в конце концов убедить, что кроме тусклого состояния совершенной никчемности ничего на свете не бывает и быть не может.

А в дороге хорошо и можно наконец подумать.

Он смотрит в окно, но не замечает, как стеклистые обрывы многоэтажек сменяются курчавой желтизной парка, а на смену парку является пустырь и заправка у полосы отчуждения. Миновали заправку – неспешно выезжает горбыль эстакады, под которым тянутся разноцветные пирожки бесчисленных машин. А потом снова улицы и дома.

Все это он видел тыщу раз, нет никакой нужды разглядывать заново, и потому он не обратит внимания, что справа вырос дом – а в прошлый раз не было; слева корявились приземистые склады – а теперь их как корова языком слизнула – и вместо них громоздятся бордово-синие корпуса.

Вместо унылой городской сиюминутности перед его глазами мелькают, как вспышки фар за штакетником, образы его памяти.

Конечно, все это обрывки, лоскутки, из которых не выкроишь ничего даже самого завалящего: покрутишь в руках, перебирая, да и отложишь в сторону, так и не уяснив определенно, что они значат: например, счастлив был их владелец или нет.

Да он и сам бы этого определенно не сказал. А может, и вовсе бы не понял вопроса, а в качестве ответа пустился в рассуждения насчет того, как складывалась жизнь. Что он и в армии свое отбухал, и в заводе сколько лет, и три года в профкоме, и дочь у него школу путем кончила, а то, что замуж неудачно, так от такого никто не гарантирован – оглянись вон, вообще за голову схватишься. То есть начал бы, пожалуй, буровить и умничать, и смысл заданного ему простого вопроса напрочь потерялся бы в путанице бессмысленных рассуждений.

Но сейчас, когда он едет в автобусе, невидяще скользя взглядом по очертаниям иллюзорного существования, а вспоминая то живое и полнокровное, что было его жизнью, оно, это невзначай вспоминаемое (пусть в никчемных обрывках и лоскутках), незаметно делает его счастливым: он забывает, откуда выехал и к чему приедет, не помнит, что провожало его утром и с чем придется встретиться вечером.

Он едет в автобусе, глядя в окно и не различая того, что тянется мимо. Да и черт с ним, зачем оно? Но зато увидит яркую вспышку – как будто вчера! Она потянет за собой другую, отделенную, может быть, от первой десятком лет… потом третью, четвертую…

Между высверками прошлого нет никакой связи – ни логической, ни чувственной. Их объединяет только то, что все это происходило с ним.

Почему выскакивают именно они, почему именно в такой последовательности, что несет в себе их чередование – на подобные вопросы нет и не будет ответа. Пляшут себе, вот и все: то одно мелькнет перед глазами, то другое.

Среди этих мельканий, этих вспышек памяти попадаются и такие, что, если б знать, что они появятся, лучше было вовсе никуда не ехать: тогда бы они, глядишь, никогда не показались на глаза. Он их стыдится, они жалят его, мимолетно жгут и мучат, и он, сам того не замечая, негромко кряхтит всякий раз, как вдруг натыкается, и шепчет что-то, невидяще глядя в стекло.

И все равно: даже самое мучительное, самое жалящее наполняет его уверенностью, что он жил когда-то, а раз когда-то жил и еще не умер, следовательно, жив и сейчас.

Автобус привозит к самым воротам, где цветочная торговля и выставка памятников. Чуть дальше можно взять лопату под залог сотенной – только запиши фамилию.

Погода хорошая – солнышко пригревает, облачка плывут по синеве, дождя ничто не предвещает, так что и спешить особо некуда.

Неся в одной руке сумку, в другой лопату, он неторопливо идет по главной аллее. Справа и слева большие участки для богатых. Тут все честь по чести: золотом по мрамору. Есть и такие, где на черных камнях внушительных монументов не выбиты ни имена, ни даты – стало быть, загодя люди себе приготавливают.

Ну и ладно, приготавливают и приготавливают, кому какая разница. Сам он не верит не только в загробную жизнь, но даже и в необходимость сколько-нибудь пышного упокоения. Однако обыденный ход вещей уготовил ему приличное место возле жены – ну а куда еще, тут и положат, когда время придет, – и, вопреки безверию и наплевательству, перспектива ему нравится.

Свернув с главной аллеи, он оказывается в основной части кладбища. Здесь как в метро: оградка к оградке, едва протиснешься. Добравшись до своего квадрата, отсчитывает шесть рядов от дальнего угла и движется между шестым и седьмым, чтобы добраться до нужной могилы. И вечно ошибается: не шесть нужно было отсчитывать, а девять. Но, немного поплутав, выходит наконец к тому, что ищет.

Понятно, что трава разбушевалась: скамейки вообще не видно, а столик и мраморный параллелепипед памятника – до середины. Плющ заглох еще в прошлом году (а не заглох бы тогда, так его сейчас бы осот забил), но под зиму сажать нет смысла – сделает весной.

– Ну здравствуй, Маша, – деловито говорит он, ставя сумку к низкой, с полколена, оградке.

Раскручивает проволоку, которой замкнута калитка, распахивает и заходит внутрь своего квадрата.

Снимает пиджак, берет в руки лопату.

Чуть не час орудует, срезая траву острием. Когда повсюду в ограде становится видна одна только вся в елочку разжульканная земля, сгребает порубленные стебли. Давно бы надо обзавестись грабельками, да все что-то никак. Выносит охапку на пересечение аллей, где стоит бак. Бак всегда полон мусором – той же травой с других могил, старыми венками, какими-то тлелыми деревяшками. Валит сверху свое (большая часть сползает), отряхивает ладони, шагает назад.

Дело сделано.

– Ну что, Маша…

Смахивает со столика труху, шаркает по скамье ладонью.

Выкладывает на газетку припас. Хлеб с одного боку, огурцы с другого. Чистит яйцо, другое покамест сдвигает к хлебу. Дует в стакашек, смотрит на свет. Неспешно скручивает четвертинке блестящую голову, наливает.

– Ну вот, Маша, – торжественно говорит он, кивая. – Спи спокойно. На помин души, как говорится.

Выпивает и закусывает. Потом начинает говорить.

Слушатель терпелив, и он рассказывает все подряд и без спешки, не боясь наскучить. Что к чему у него самого. Как там у Верки. Как ее оглоеды ей жизни не дают: выросли балбесы и хоть ты что. Ну и всякое такое. Между делом жалуется на соседку, называя ее «твоя-то Люська».

С Люськой у него давно разлад, даром что с Машей они были не разлей вода, а он, значит, Машин муж, и все понятно. Но вскоре после похорон он как-то с пьяных глаз сказал Люське, что Маша его предала. Так и заявил: «Всю жизнь бок о бок, а она возьми и сдохни».

Именно этого слова Люська уже сколько лет не может ему простить. А ведь он вовсе не по небрежению к Маше и не из желания что-нибудь принизить. Просто хотелось тогда как-то пободрее, что ли. Что-то определенное: мол, что ж делать, коли так вышло, живым-то жить, никуда не денешься.

Но Люська ничего этого не поняла. Он и потом пытался с ней поговорить, растолковать, что к чему, – так и слушать не хочет. Что с нее возьмешь, дура и есть дура.

Нажаловавшись, допивает остатки и соловеет. Сидит подремывая, уронив руку с погасшей сигаретой.

Когда приходит пора собираться, он вяло складывает в сумку остатки припаса, заворачивает в тряпку инвентарь и стакашек.

Еще несколько минут сидит, вздыхая, сморкаясь, позевывая и передергивая плечами, как будто о чем-то раздумывая.

– Да, – время от времени говорит он. – Вот так, значит… Да…

А потом вдруг какая-то неудержимая сила сталкивает его со скамьи. Прижавшись к памятнику лбом, он стоит на коленях, повторяя раз за разом:

– Не бросай ты меня, бога ради! Не оставляй ты меня, Машенька! Ну сама подумай, как я тут без тебя буду?..

И что он хочет этим сказать, совершенно непонятно.

Но в конце концов тяжело поднимается, вытирает глаза и нос, оглядывается, хлопает по карманам.

Вздыхает.

Закрывает калитку ограды.

И шагает прочь, машинально раздумывая о ней.

Никчемная калитка-то. Бесполезная.

Ну и впрямь, зачем она, если можно перешагнуть.

Приложение№4. Кластер

Тема
урока:  «Одиночество-
высшее благо или несчастье в жизни человека?»

                             
(По рассказу Андрея Волоса  «Калитка».)

Цели
урока: —
создать условия для работы над понятием «одиночество»;

 -совершенствовать умения читать и анализировать
художественный текст;

-развивать творческие, аналитические и
коммуникативные компетенции, навыки рефлексии.

Задачи
урока:

— учить постигать
идейный замысел и определять авторскую позицию, прогнозировать события,
отвечать на вопросы;

— вырабатывать
личностный интерес к тексту и его проблематике;

— воспитывать
чувство сострадания, понимания и сочувствия.

Прогнозируемые результаты: учащиеся научатся постигать идейный замысел и определять авторскую
позицию; усовершенствуют навыки умения читать с остановками  художественный
текст и выделять  в нём ключевые слова,  прогнозировать по названию; смогут при
анализе текста развивать творческие, аналитические и коммуникативные
компетенции, навыки рефлексии.

Содержание урока

Этап урока	Содержание и виды деятельности учащихся.
Вводный (организационно-мотивационный) этап Стадия вызова .Чтение притчи учителем. Прогнозирование по названию рассказа А.Волоса «Калитка»	Приветствие. Настрой на определение темы урока.  — Добрый день, ребята! Сегодня нам с вами предстоит серьезный разговор. Тему его вы сформулируете сами после того, как прослушаете притчу. (Текст притчи – у каждого на парте. Приложение 1.) Слушание притчи об одиночестве с последующим определением и формулировкой темы урока. Самостоятельно выделяют и формулируют познавательную цель, ищут и выделяют необходимую информацию в притче по теме. Прогнозируют по названию: Избежать одиночества, потеря смысла жизни, скрась одиночество другого.
Основной (информационно-аналитический) этап Сообщение заранее подготовленного учащегося о писателе Андрее Волосе Стадия  чтения и осмысления рассказа А.Волоса  «Калитка». Стадия размышления и рефлексии. Беседа по вопросам. . Возвращение к первому этапу работы (Приём кольцевой композиции). Чтение и обсуждение  стихотворения (-ий) Составление кластеров. Групповая работа. Представление и обсуждение кластеров Вывод Домашнее задание	Выступление заранее подготовленных учащихся и восприятие  классом информации биографии писателя (Приложение 2)             Одиночество – это благо или горе?-        Эту мысль нам рассказ навеет!         А в нем проблема нам видна.         Хочешь ты ее понять-         Начинай рассказ читать! Читают рассказ А.Волоса «Калитка» (Приложение 3), используя приём технологии смыслового чтения- чтение с остановками  выписывая ключевые слова и фразы, характеризующие героев рассказа, дают им своё толкование. Представление информации в виде таблицы «Двойной дневник» (Лист делится пополам ,с левой стороны записываются фрагменты текста, которые произвели наибольшее впечатление, справой стороны предлагается дать комментарий: что заставило записать именно эту цитату, учащиеся делают время от времени подобные пометки в таблице) Цитата (ключевое слово, фраза) Моё толкование цитаты (примерное) «…в тесной квартирке всегда все не на месте и за каждой мелочью приходится по-собачьи рыть по всем углам» Скорее всего, герой  несамостоятелен , не приспособлен к жизни, тесный мирок ,в котором живет одинокий человек «…как жены не стало, все почему-то очень быстро устроилось именно так – нечисто, бестолково и неряшливо.…» Главный герой потерял жену, все окружающее его тяготит «…В общем, возвращается Маша оттуда, куда он с ней не поехал, сославшись именно на занятость, тут ей подарок – в квартире разгром, лампа на прежнем месте, пьяный муж храпит на диване…» Жена главного героя не чувствовала любви и заботы «…Как почти на всякого человека, ровное движение оказывает на него умиротворяющее действие …» Видимо, герой счастлив в своем одиночестве «Дома скучно и тягостно.» «А в дороге хорошо и можно наконец подумать» В дороге он размышляет о своей жизни «…, а вспоминая то живое и полнокровное, что было его жизнью, оно, это невзначай вспоминаемое (пусть в никчемных обрывках и лоскутках), незаметно делает его счастливым: он забывает, откуда выехал и к чему приедет, не помнит, что провожало его утром и с чем придется встретиться вечером …» Воспоминания роятся в голове персонажа. «…даже самое мучительное, самое жалящее наполняет его уверенностью, что он жил когда-то, а раз когда-то жил и еще не умер, следовательно, жив и сейчас. …» Воспоминания дают пищу для размышлений «….Раскручивает проволоку, которой замкнута калитка, распахивает и заходит внутрь своего квадрата.» Жизнь не приносит ему радости, единственная отдушина для него – могила жены. Лишь тогда он забывается, отстраняясь от своего горя «Слушатель терпелив, и он рассказывает все подряд и без спешки, не боясь наскучить. Что к чему у него самого» Разговор обо всем «Не бросай ты меня, бога ради! Не оставляй ты меня, Машенька! Ну сама подумай, как я тут без тебя буду?..» Страдание героя , будто вода из чаши, выливается наружу «Закрывает калитку ограды. И шагает прочь, машинально раздумывая о ней.» Смысл жизни для него потерян. «Никчемная калитка-то. Бесполезная. Ну и впрямь, зачем она, если можно перешагнуть» Смысл жизни можно обрести, перешагнув калитку. Обсуждение и сопоставление собственных результатов работы с результатами одноклассников, анализируют поступки героев. — Вы уже знакомы с сюжетом рассказа «Калитка».  —  У кого из героев ранее  изученных произведений было «свое одиночество»? Приведите примеры. Ученики :Образ кучера Ионы из рассказа Чехова «Тоска», Плюшкин из произведения Гоголя «Мертвые души»,в повести А.С.Пушкина «Станционный смотритель»образ одинокого героя, герои Лермонтова и многие другие. — Как вы думаете, почему  интерес к теме одиночества и в наше время актуален? — Стало больше людей, которые живому общению  предпочитают одиночество, уход в себя. — Ребята, почему это опасно для личности, как это повлияет на развитие общества? -Одиночество оставляет след на сердце человека, который ничем нельзя смыть. Оно ломает людей, их судьбы, меняет мировоззрение.    -Что скрывается под заголовком «Калитка»? -Какие ассоциации вызывает слово «калитка» после прочтения рассказа? Учащиеся : Это дверь в заборе, небольшая дверь, низкий забор через который можно переступить. — Как этот предмет обыгрывается в произведении. Ученики: Герой проходит  через калитку в другой мир, где он общается с покойной супругой, мир ухода в себя. Заранее подготовленный ученик читает стихотворение  М.Ю.Лермонтова «Одиночество»: Как страшно жизни сей оковы Нам в одиночестве влачить. Делить веселье — все готовы: Никто не хочет грусть делить. Один я здесь, как царь воздушный, Страданья в сердце стеснены, И вижу, как судьбе послушно, Года уходят, будто сны; И вновь приходят, с позлащенной, Но той же старою мечтой, И вижу гроб уединенный, Он ждет; что ж медлить над землёй? Никто о том не покрушится, И будут (я уверен в том) О смерти больше веселится, Чем о рождении моём… — Относятся ли строки этого стихотворения к герою  рассказа «Калитка»? Почему? -Мы говорили, что одиночество – это не только грусть, тоска, слезы, но и долгожданные минуты отдыха, и моменты воспоминания, размышления о жизни.. (Приложение №4 )Рассмотрение кластера. -В рассказе «Калитка» о каком одиночестве идет речь? ( Об одиночестве забытых всеми людей.) -Какие ключевые слова использует автор, чтобы изобразить внутреннее состояние героя, чтобы охарактеризовать одиночество? Виноват ли герой  в том, что он беспомощный , напоминающий ребенка персонаж? Сопоставьте образы супругов (Маши и героя) Почему у героя нет имени? СОСТАВЛЕНИЕ КЛАСТЕРОВ (ГРУППЫ ПРЕДСТАВЛЯЮТ СВОИХ ГЕРОЕВ, ДЕЛАЮТ ВЫВОДЫ) План: 1)Герой  2)Отношение к жизни 3)Основные качества  4)Смысл жизни. Учитель: Главный герой беспомощен без жены , он скучает, немаловажную роль играет привязанность, привычка. На первый план выходит и проблема потери смысла жизни. — Ребята, мы много говорили о том, что такое одиночество. К сожалению, часто бывает, что человек, даже находясь среди людей, одинок. Он, замыкаясь в себе, попадает в ловушку, отгораживается ото всех чертой, которую очень непросто потом разорвать. А может быть, он ждет от окружающих помощи? Но никто даже не догадывается, что творится в его душе…Можем ли мы что- то сделать, чтобы таких людей было как можно меньше? Ученики:  Быть внимательными к людям, понимать их проблемы и находить пути выхода из них. Можно попытаться избавиться от одиночества. Для этого необходимо вновь найти друга или вторую половину.А еще лучше делать все, чтобы не прийти к одиночеству: любить семью, дорожить друзьями, не обижать людей и хорошо к ним относиться. Только так можно обезопасить себя от этого чудовищного слова- одиночество. Учитель : В заключение нашего урока я хочу сделать вывод одиночество – это самое плохое социальное положение человека, при котором  он не только может остаться в старости совсем один, но даже сойти с ума. Но когда человек обладает внутренней целостностью и наполненностью, то повсюду ощущает себя комфортно и уютно и может насладиться и своим собственным внутренним миром. Дома мне хотелось бы, чтобы вы еще раз подумали  и написали сочинение-рассуждение ,а в качестве темы я выбрала слова героя сказки Антуана  де Сент-Экзюпери «Маленький принц» Написать сочинение-рассуждение  «Среди людей тоже одиноко…» (с использованием аргументов из текста А.Волоса «Калитка»)

Приложение№1

Избежать
одиночества

Притча
от Анжелики Шинкарь

ОООоОдин
человек пришёл к Учителю и пожаловался:

— Учитель, я не вижу
никакого смысла в своей жизни. Всё в итоге сводится к формуле
«работа-дом-работа». Работа скучна, и я каждый раз с трудом досиживаю до конца
рабочего дня. Но дома ещё хуже — не знаешь, чем заняться и как убить свободное
время. У знакомых свои дела, им не до меня. А потому, когда я хочу с ними
встретиться, чтобы хоть как-то скрасить своё одиночество, они находят различные
причины для отказа. В последнее время я всё чаще думаю, как бы поскорей дожить
эту жизнь до конца.

— Ты слишком обращён
в себя. Тебе нужно учиться видеть окружающее. Пойдём со мной, — сказал Учитель.

В пути человек думал:
«Разве это настоящий Учитель? Похоже, что он так и не разобрался в моей
проблеме. Ничего толком не сказал. Вместо этого мы идём в неизвестном
направлении. Не зря у меня было предчувствие, что мне уже никто и ничто не
поможет. Если разобраться, то какое ему дело до меня?» Человек, думая о своём,
даже не заметил, как они вошли в сад.

Учитель вдруг
остановился и сказал:

— Посмотри, — он
указывал на человека в инвалидной коляске, сидящего перед мольбертом с кистью в
руке.

Вокруг благоухали
цветущие вишни, сияя белоснежной пеленой в ослепительных солнечных лучах. И
точно такое же великолепие цвело на картине художника.

— Нужно учиться у
таких людей, — сказал Учитель.

— Потому, что они
умеют рисовать? — не понял человек.

—
Потому, что они — художники своей жизни. А что до одиночества, то тут как раз
всё просто. Не нужно пытаться скрасить своё одиночество. Скрась
одиночество другого.

Приложение№2

Писатель Андрей Германович Волос родился 4 августа 1955 года в Душанбе (Таджикистан) в семье
геолога.

Окончил Московский институт нефтехимической
и газовой промышленности. До 1994 года работал в Москве как геофизк и программист, занимался
риэлтерской деятельностью.

Работая по профессии, дважды поступал
в Литературный институт. В 1979 году в журнале «Памир»
состоялся его литературный дебют.

Долгое время Андрей Волос писал стихи,
переводил на русский язык таджикскую поэзию. В 1986 году Волос дебютировал
как прозаик, напечатав в журнале первый рассказ, а через три
года вышла его прозаическая книга — сборник рассказов
и повестей.

Андрей Волос — лауреат Госпремии РФ в области литературы
и искусства 2000 года за роман «Хуррамабад», лауреат
литературных премий «Антибукер» и «Москва-Пенне».

Отмечен премиями журналов «Крестьянка»,
«Знамя» (1996), «Новый мир» (2001), «антибукеровской»
премией «Братья Карамазовы» (1998), финалист премии «Большая
книга» (2005, 2006).

Входил в состав жюри премии им. Ю. Казакова (2001),
Букеровской премии (2002).

В 2013 годукнига Андрея Волоса «Возвращение
в Панджруд» стала лауреатом литературной премии
за лучший роман года «Русский Букер».

Андрей
Волос публикуется в журналах «Новый мир», где также состоит
членом общественного совета), «Дружба народов», «Знамя»,
является членом Союза писателей Москвы.

Приложение
№3

Рассказ
Андрея Волоса «Калитка»  (2014г.)

Два раза в год он выбирает сухой солнечный день –
один, как правило, в первых числах мая, другой в начале октября.

Встает рано и тут же, только как следует прокашлявшись и покурив, начинает собираться.

Зайди речь о каких-нибудь полноценных сборах, дело
могло бы серьезно затянуться: в тесной квартирке всегда все не на месте и за
каждой мелочью приходится по-собачьи рыть по всем углам.

Начнет что-нибудь искать. Потыркается в
комнате, подвинет пару стульев с наваленными на них ворохами одежды, поваляет
туда-сюда груду тряпья на двуспальной кровати (давно уж не используется по
назначению: спанье он завел в кухне на куцей кушетке, для укрывки приспособив засаленный бушлат – в нем Маша
выводила Жульку, покуда та
не нажралась крысиного яда). Заглянет под
диван, не потревожив молчаливую стаю мохнатых зверьков свалявшейся пыли.
Пошарит в полупустом шкафу, откуда сиротски выставился рукав не доеденного
молью коричневого пальто. Бросит дверцы нараспашку, раздосадованно матькаясь, выйдет на замусоренную кухню, там оглядится.
Даже в санузел заглянет – нету. В конце концов плюнет – и возьмет вместо искомого нужного то,
что хоть каким боком подходит.

При жизни Маши то ли ничего похожего не было, то ли
он просто не замечал. Во всяком случае, ни в каких сборах никогда не
участвовал: все как-то само собой проворилось. Даже, скажем, на рынок Маша
пошлет в воскресенье за картошкой, и то: он еще в подштанниках путается,
а в прихожей уже сумка стоит и кошелек с деньгами под расчет с самого верху.

Но, как жены не стало, все почему-то очень быстро
устроилось именно так – нечисто, бестолково и неряшливо.

В общем, собирайся он по случайному делу, убил бы
полдня, а к вечеру понял, что так и не собрался. Есть у него такое в характере.

Бывало, возьмется лампу перевесить. Дело нужное,
давно уж просится: на прежнем месте только в глаза лупит и
никакого толку, а на новом будет как раз. Полезет в кладовку за отвертками,
шурупами, молотком, глядь – а там все
завалено черт знает чем. Не то что
инструмент найти – повернуться нельзя.

Начнет разбирать. Выставит в прихожку все подряд, начиная с пустых банок, кончая
велосипедными колесами. Естественно, в который уж раз придет мысль соорудить
полки. Ну и правда, надо наконец все
привести в порядок, а иначе зачем упорядочивать, если через пять минут
снова захламится. Сказано – сделано. К затее
нужно примериться: доски, гвозди, прочая машинерия. Дело нехитрое, только, если уж заводиться, надо
бы и водопроводный стояк передвинуть ближе к стене, а то какие полки, когда от
этих труб никакого житья. Взойдет к Василию тремя этажами выше – Василий
сантехник, много чего дельного может посоветовать. Одна надобность другую за
собой потянет, другая – третью.

В общем, возвращается Маша оттуда, куда он с ней не
поехал, сославшись именно на занятость, тут ей подарок – в квартире разгром,
лампа на прежнем месте, пьяный муж храпит на диване…

Но сборы, о которых речь, просты и определенны, с
ними он справляется легко. Расходную часть снаряжения составляют несколько
кусков хлеба, соленый огурец, два вареных яйца и четвертинка «Путинки». А необходимый инвентарь, то есть ржавый секатор,
огородный совок и граненый стакашек, чохом завернутые в замызганную красную тряпку, от раза до
раза лежит в отведенной к тому старой сумке, исправно служившей даже еще и с
поломанной молнией. Когда оторвались ручки, он, использовав обрывок
ремня и метра четыре черной изоленты, починил
так, будто только из магазина. Но Маша неуступчиво заявила, что ей с такой стыдно людям в глаза смотреть. Купили бордовую, и до сих пор его томит смутное сомнение, стоило ли
тратиться: с обновкой Маша успела походить года четыре, не больше. А потом
бордовую сумку забрала дочь – дескать, эта совсем нехоженая, а у нее самой на
ладан дышит.

Собравшись, он еще минут десять толчется в прихожей, по сто раз проверяя, все ли на
месте. В конце концов выходит на площадку и
запирает дверь. В руке поклажа, штаны какие есть (хотя смутно припоминается,
что где-то валяются другие, серые – да разве найдешь), пиджак тоже какой есть,
не в цвет, и хорошо еще, если правильно застегнут. Оба кармана оттопырены – в
одном сигареты, спички, ключи, очки и пенсионное удостоверение, в другом дармовая газета – зачем-то суют иногда в ящик. Живот
торчит высоко – как у беременных, когда ждут мальчика. На ногах потерявшие цвет
ботинки, на голове розовая бейсболка –
взялась невесть откуда года два назад, когда
любимая кепка куда-то, черт ее знает, делась.

А уже входя в стеклянные двери метро, вспоминает, что
хотел побриться на дорогу, да только хмуро посмотрит, поймав невзначай свое
мимолетно-вертлявое отражение, и недовольно потрогает седую щетину.

Автобус от «Планерной» идет раз в сорок минут. Если
опоздал на предыдущий, не так уж много времени
уйдет дождаться следующего. Даже и лучше: заберешься одним из первых, сядешь у
окна, разместишь сумку на коленях,
переведешь дух, разглядывая теснящихся у дверей, – благодать.

Как почти на всякого человека, ровное движение
оказывает на него умиротворяющее действие.

Дома скучно и тягостно. Кубатура нежилого воздуха,
пыль, плесневелые бумажки в холодильнике, запах несвежих тряпок. Куда ни
ткнешься, все назойливо и нудно, и маячит, и повторяется, будто надеясь в конце концов убедить, что кроме тусклого
состояния совершенной никчемности ничего на свете не бывает и быть не может.

А в дороге хорошо и можно наконец
подумать.

Он смотрит в окно, но не замечает, как стеклистые обрывы многоэтажек сменяются
курчавой желтизной парка, а на смену парку является пустырь и заправка у полосы
отчуждения. Миновали заправку – неспешно выезжает горбыль эстакады, под которым
тянутся разноцветные пирожки бесчисленных машин. А потом снова улицы и дома.

Все это он видел тыщу раз,
нет никакой нужды разглядывать заново, и потому он не обратит внимания, что
справа вырос дом – а в прошлый раз не было; слева корявились приземистые склады
– а теперь их как корова языком слизнула – и вместо них громоздятся
бордово-синие корпуса.

Вместо унылой городской сиюминутности перед его
глазами мелькают, как вспышки фар за штакетником, образы его памяти.

Конечно, все это обрывки, лоскутки, из которых не
выкроишь ничего даже самого завалящего: покрутишь
в руках, перебирая, да и отложишь в сторону, так и не уяснив определенно, что
они значат: например, счастлив был их владелец или нет.

Да он и сам бы этого определенно не сказал. А
может, и вовсе бы не понял вопроса, а в качестве ответа пустился в рассуждения
насчет того, как складывалась жизнь. Что он и в армии свое отбухал, и в заводе сколько
лет, и три года в профкоме, и дочь у него школу путем кончила, а то, что замуж
неудачно, так от такого никто не гарантирован – оглянись вон, вообще за голову
схватишься. То есть начал бы, пожалуй, буровить и умничать, и смысл заданного
ему простого вопроса напрочь потерялся бы в
путанице бессмысленных рассуждений.

Но сейчас, когда он едет в автобусе, невидяще
скользя взглядом по очертаниям иллюзорного существования, а вспоминая то живое и полнокровное, что было его жизнью,
оно, это невзначай вспоминаемое (пусть в никчемных обрывках и лоскутках),
незаметно делает его счастливым: он забывает, откуда выехал и к чему приедет,
не помнит, что провожало его утром и с чем придется встретиться вечером.

Он едет в автобусе, глядя в окно и не различая
того, что тянется мимо. Да и черт с ним, зачем оно? Но зато увидит яркую
вспышку – как будто вчера! Она потянет за собой другую, отделенную, может быть,
от первой десятком лет… потом третью, четвертую…

Между высверками прошлого
нет никакой связи – ни логической, ни чувственной. Их объединяет только то, что
все это происходило с ним.

Почему выскакивают именно они, почему именно в
такой последовательности, что несет в себе их чередование – на подобные
вопросы нет и не будет ответа. Пляшут себе,
вот и все: то одно мелькнет перед глазами, то другое.

Среди этих мельканий, этих вспышек памяти
попадаются и такие, что, если б знать, что они появятся, лучше было вовсе
никуда не ехать: тогда бы они, глядишь, никогда не показались на глаза. Он их
стыдится, они жалят его, мимолетно жгут и мучат, и он, сам того не замечая,
негромко кряхтит всякий раз, как вдруг натыкается, и шепчет что-то, невидяще
глядя в стекло.

И все равно: даже самое мучительное, самое жалящее
наполняет его уверенностью, что он жил когда-то, а раз когда-то жил и еще не
умер, следовательно, жив и сейчас.

Автобус привозит к самым воротам, где цветочная
торговля и выставка памятников. Чуть дальше можно взять лопату под залог
сотенной – только запиши фамилию.

Погода хорошая – солнышко пригревает, облачка
плывут по синеве, дождя ничто не предвещает, так что и спешить особо некуда.

Неся в одной руке сумку, в другой лопату, он
неторопливо идет по главной аллее. Справа и слева большие участки для богатых.
Тут все честь по чести: золотом по мрамору. Есть и такие, где на черных камнях
внушительных монументов не выбиты ни имена, ни даты – стало быть, загодя люди
себе приготавливают.

Ну и ладно, приготавливают и приготавливают, кому
какая разница. Сам он не верит не только в загробную жизнь, но даже и в
необходимость сколько-нибудь пышного упокоения. Однако обыденный ход вещей
уготовил ему приличное место возле жены – ну а куда еще, тут и положат, когда
время придет, – и, вопреки безверию и наплевательству, перспектива ему
нравится.

Свернув с главной аллеи, он оказывается в основной
части кладбища. Здесь как в метро: оградка к оградке, едва протиснешься.
Добравшись до своего квадрата, отсчитывает шесть рядов от дальнего угла и
движется между шестым и седьмым, чтобы добраться до нужной могилы. И вечно
ошибается: не шесть нужно было отсчитывать, а девять. Но, немного поплутав,
выходит наконец к тому, что ищет.

Понятно, что трава разбушевалась: скамейки вообще
не видно, а столик и мраморный параллелепипед памятника – до середины. Плющ
заглох еще в прошлом году (а не заглох бы тогда, так его сейчас бы осот забил),
но под зиму сажать нет смысла – сделает весной.

– Ну здравствуй,
Маша, – деловито говорит он, ставя сумку к низкой, с полколена, оградке.

Раскручивает проволоку, которой замкнута калитка,
распахивает и заходит внутрь своего квадрата.

Снимает пиджак, берет в руки лопату.

Чуть не час орудует, срезая траву острием. Когда
повсюду в ограде становится видна одна только вся в елочку разжульканная земля, сгребает порубленные стебли.
Давно бы надо обзавестись грабельками, да все что-то никак. Выносит охапку на
пересечение аллей, где стоит бак. Бак всегда полон мусором – той же травой с
других могил, старыми венками, какими-то тлелыми деревяшками.
Валит сверху свое (большая часть сползает), отряхивает ладони, шагает назад.

Дело сделано.

– Ну что, Маша…

Смахивает со столика труху, шаркает по скамье
ладонью.

Выкладывает на газетку припас. Хлеб с одного боку,
огурцы с другого. Чистит яйцо, другое покамест сдвигает
к хлебу. Дует в стакашек, смотрит на свет.
Неспешно скручивает четвертинке блестящую голову, наливает.

– Ну вот, Маша, – торжественно говорит он, кивая. –
Спи спокойно. На помин души, как говорится.

Выпивает и закусывает. Потом начинает говорить.

Слушатель терпелив, и он рассказывает все подряд и
без спешки, не боясь наскучить. Что к чему у него самого. Как там у Верки. Как ее оглоеды ей
жизни не дают: выросли балбесы и хоть ты
что. Ну и всякое такое. Между делом жалуется на соседку, называя ее «твоя-то Люська».

С Люськой у
него давно разлад, даром что с Машей они
были не разлей вода, а он, значит, Машин муж, и все понятно. Но вскоре после
похорон он как-то с пьяных глаз сказал Люське,
что Маша его предала. Так и заявил: «Всю жизнь бок о бок,
а она возьми и сдохни».

Именно этого слова Люська уже сколько лет не может ему простить. А ведь он вовсе
не по небрежению к Маше и не из желания что-нибудь принизить. Просто хотелось
тогда как-то пободрее, что ли. Что-то
определенное: мол, что ж делать, коли так вышло, живым-то жить, никуда не
денешься.

Но Люська ничего
этого не поняла. Он и потом пытался с ней поговорить, растолковать, что к чему,
– так и слушать не хочет. Что с нее возьмешь, дура и
есть дура.

Нажаловавшись, допивает остатки и соловеет. Сидит подремывая, уронив руку с погасшей сигаретой.

Когда приходит пора собираться, он вяло складывает
в сумку остатки припаса, заворачивает в тряпку инвентарь и стакашек.

Еще несколько минут сидит, вздыхая, сморкаясь,
позевывая и передергивая плечами, как будто о чем-то раздумывая.

– Да, – время от времени говорит он. – Вот так,
значит… Да…

А потом вдруг какая-то неудержимая сила сталкивает
его со скамьи. Прижавшись к памятнику лбом, он стоит на коленях, повторяя раз
за разом:

– Не бросай ты меня, бога ради! Не оставляй ты
меня, Машенька! Ну сама подумай, как я тут
без тебя буду?..

И что он хочет этим сказать, совершенно непонятно.

Но в конце концов тяжело поднимается, вытирает глаза и
нос, оглядывается, хлопает по карманам.

Вздыхает.

Закрывает калитку ограды.

И шагает прочь, машинально раздумывая о ней.

Никчемная калитка-то. Бесполезная.

Ну и впрямь, зачем она, если можно перешагнуть.

Приложение№4. Кластер

Авторская мифология

Агония Земли

Адьюлтер, измена

Альтернативная география

Альтернативная история Азии

Альтернативная история Америки

Альтернативная история Африки

Альтернативная история Ближнего Востока

Альтернативная история Восточной Азии

Альтернативная история Восточной Европы

Альтернативная история Европы

Альтернативная история Западной Европы

Альтернативная история Северной Америки

Альтернативная отечественная история

Античная мифология

Бессмертие

Ближневосточная мифология

Богоборчество

Бунт

Быт

Веселое

Внезапное бедствие

Возвращение домой

Война

Война миров

Воплощение зла

Восстание

Восстание мутантов

Восстание роботов

Восстановление справедливости

Восточно-азиатская мифология

Вражда

Вторжение пришельцев

Выход эксперимента из-под контроля

Глупость

Готический ужас

Гуманитарное

Договор с дьяволом

Достижение

Достижение блага

Достижение цели

Европейская мифология

Жадность

Жертва

Заклинание

Избавление от бед

Империи

Индийская мифология

Интрига

Искусственный разум

Исправление героя

Истинное безумие

Квест

Классика детектива

Классика фэнтези

Классический ужас

Конспирология

Контакт с внеземной цивилизацией

Криминальная драма

Кровавый ужас

Легкое

Любовное

Любовные припятствия

Любовь к врагу

Магический реализм

Месть

Микромир

Мифологические элементы

Мифология народов мира

Мнимое безумие

Мятеж

На заре фэнтези

Научная магия

Научное фэнтези

Научные достижения

Научные достижения в руках злодеев

Невольное преступление

Ненависть

Неожиданные сверхспособности

Неосознаваемые ревность и зависть

Обряды

Обстоятельства

Одиночество

Опасное предприятие

Оптимистическое

Освобождение

Освобождение от врагов

Освобождение от тирании

Освоение планет

От лица животного

От лица предмета или явления

Отчаянная попытка

Ошибка ученых

Пародия

Пацефизм

Переселение разума

По мотивам кино

Победа

Победа над болезнями

Победа над врагом

Победа над злом

Победа над обстоятельствами

Победа над собой

Победа над чудовищем

Подсознательный ужас

Поиск истины

Поиск себя

Поиск сокровищ

Поиск счастья

Пороки

Постмодернизм

Потеря близких

Потерянный и найденный

Похищение человека

Предсказания

Преследование

Пришельцы из других времен

Психоделическое

Психологическое

Психология чужих

Путешествие в будущее

Путешествие в прошлое

Путешествия в другие миры

Путешествия во времени

Путь воина

Путь прогресса

Развитие героя

Развлечения, увлечения

Раздвоение личности

Расстояния

Расширение сознания

Реализм

Революция

Роковая ошибка

Русская мифология

Сакральные объекты

Самопожертвование

Самопожертвование во имя близких

Самопожертвование во имя веры

Самопожертвование во имя долга

Самопожертвование во имя идеи

Самопожертвование во имя любви

Свержение

Сверхспособности

Сверхцивилизация

Семейные драмы

Скандинавская мифология

Содомия

Соперничество, противостояние

Социальное неравенство

Социум

Спасение

Спасение мира

Спецслужбы

Средневековая мифология

Стимпанк

Стихия

Судебная ошибка

Сюрреализм

Таймпанк

Тайна, загадка

Темное фэнтези

Техногенная катастрофа

Трусость

Туда и обратно

Угрызения совести

Утечка вирусов

Фатальная неострожность

Феминизм

Философское

Честолюбие и властолюбие

Школа

Экологическое

Экономическое

Экспедиции

Эпидемия