Содержание:
- 1 Читательский дневник по рассказу «Карамора» Горького
- 1.1 Сюжет
- 1.2 Отзыв
Предатель Карамора по просьбе бывших товарищей-революционеров в тюрьме описывает свою жизнь и философию.
Петр Каразин, сын слесаря, прозванный веселым отцом Караморой (большим комаром, пауком) жил в свое удовольствие, пока вместе с товарищами не столкнулся с хворым еврейским гимназистиком-социалистом Леопольдом. Тот мигом объяснил, как несправедлива жизнь, и что богачи эксплуатируют бедных. Петру смешны идеи, любовь к человечеству, но он идет в революцию. Он вообще любитель острых ощущений. Однажды, нарочно рискуя собой, спас рыбаков со льдины. И среди революционеров слыл за героя. Хотя сам презирал этих интеллигентов, да и людей вообще.
Однако, при разгроме первой революции «люди, способные к подвигам, делали подлости». В нем тоже сидят несколько человек, и каждый хочет своего. Однажды он заставил удавиться предателя Попова. А после очередного ареста стал предателем сам. Просто из любви к риску. Начальник охранки Симонов открывает ему глаза: люди – безумцы, подлецы и звери. Нет «у людей привычки жить честно». И Карамора, как тот мальчишка из сказки, хочет сказать людям: «Король-то совсем голый!» (все вы одинаковые, только обманываете сами себя).
Караморе все равно, убьют ли его как предателя, или нет. Он пишет исповедь для себя, но вопросы, которые он ставит перед собой, не находят в его пустой душе ответа.
Читательский дневник по рассказу «Карамора» Горького
Сюжет
Молодой неглупый рабочий Петр Каразин (Караморой, большим комаром, пауком его прозвал отец-шутник) становится революционером, потому что любит опасность и власть над людьми. Сам же он человек раздвоенный: вроде хочет хорошего, но готов на подлость. Он презирает социалистов и людей вообще за их веру в идеи, красивые слова, слабость.
И легко становится предателем. Начальник охранки Симонов объясняет ему, что все люди животные, и в свои идеи не верят. Каразин согласен с ним. Революционеры разоблачают его. Он пишет в тюрьме свою исповедь, и ему плевать, убьют ли его людишки с той или иной стороны.
Отзыв
Страшный рассказ о сожженной совести в человеке. Он чувствует свою неправоту, но упрямо оправдывает себя. Сам предатель, и других он видит такими же. Он честен только в том, что любви к людям не имеет. У него говорящее прозвище: не только комар, но и паук. Разуверившись во всем, он играл жизнями людей, некоторых погубил. Рассказ учит быть честным, искренним, иметь идеалы и принципы, беречь в себе человека, быть сострадательным, целеустремленным, верным.
В южном порту идет оживленная работа грузчиков. Но вот наступает обеденное время, и появляется Челкаш – ловкий вор, внешне напоминающий ястреба. Челкаш спрашивает о своем напарнике Мишке и узнает, что тот в больнице со сломанной ногой. Челкаш собирается на «дело», и в поисках нового напарника он замечает широкоплечего детину, наивный взгляд его голубых глаз. Челкаш предлагает парню заработок, который характеризует одним словом: «грести», получает согласие, узнает его имя — Гаврила, а также то, что молодой человек мечтает заработать хотя бы полтораста рублей и затем начать самостоятельную жизнь. До сих пор это не получалось. Правда, Гавриле предлагали «пойти в зятья», но вкалывать на тестя он не захотел.
Челкаш ненавидит Гаврилу за его мечты о свободе, подлинной цены которой тот даже не представляет. Он предлагает парню пойти в кабак. Там, глядя на опьяневшего Гаврилу, Челкаш сознает, что может распорядиться судьбой парня как захочется, даже сгубить его. Но в душе Челкаша вдруг рождается жалость и желание помочь.
Ночью они вышли в море, которое Челкаш очень любил. Гавриле же стало страшно, он спросил про снасти, думая, что они собираются рыбачить. Челкаш обозлился, велел грести. Их услышали, но в погоню не бросились, и Челкаш успокоился. Причалив к берегу, Челкаш забрал у Гаврилы паспорт и приказал ждать. Вскоре он вернулся, отдал Гавриле что-то тяжелое. Гаврила обрадовался, а Челкаш пояснил, что теперь надо незаметно вернуться. Гаврила хотел позвать на помощь, но от ужаса не смог. Челкаш посулил хорошие деньги, но Гаврила был уже ничему не был рад, хотел только остаться живым. Желая его успокоить, Челкаш стал расспрашивать о деревенской жизни. Наконец они добрались до берега и уснули. Челкаш, проснувшись, ушел вместе с добычей.
Челкаш вернулся в новой одежде (Гаврила его даже не узнал), достал пачку купюр, и Гаврила уверил, что это и есть его вожделенная мечта. Но для Челкаша такая сумма была несерьезной. Он отсчитал несколько банкнот и протянул Гавриле. Тот сразу их спрятал, и Челкаш удивился такой жадности. Кроме того, его поразило странное состояние парня. Но на вопрос, что происходит, тот ответил, что все хорошо. Когда же Челкаш отошел от лодки, Гаврила вдруг догнал его, опрокинул на землю и стал выпрашивать деньги. Челкаш в ответ вынул оставшуюся сумму и кинул Гавриле. Тот стал собирать купюры, а Челкаш, услышав признание Гаврилы в мыслях об убийстве, сбил его с ног и отобрал добычу. Но Челкаш не смог уйти далеко – Гаврила кинул в него камнем. Челкаш упал, Гаврила бросился бежать, но вернулся и стал просить Челкаша о прощении. Тот достал деньги, оставил себе сто рублей, а остальные отдал напарнику. Гаврила сначала не хотел брать, но, увидев, как Челкаш вдруг повеселел, деньги взял, после чего подельники разошлись.
А.М.Горький
Карамора
Вы знаете: я способен на подвиг. Ну, и вот также подлость,
— порой так и тянет кому-нибудь какую-нибудь пакость
сделать, — самому близкому.
Слова рабочего Захара Махайлова, провокатора,
сказанные им следственной комиссии в 1917 г.
«Былое» 1922, кн.6-ая, статья Н.Осиповского.
Иногда — ни с того ни с сего — приходят мысли плохие и
подлые…
Н.Н.Пирогов.
Позвольте подлость сделать!
Один из героев Островского.
Подлость требует иногда столь же самоотречения, как и
подвиг героизма.
Из письма Л.Андреева.
По обдуманным поступкам не узнаешь, каков есть человек,
его выдают поступки необдуманные.
Н.С.Лесков в письме к Пыляеву.
У русского человека мозги набекрень.
И.С.Тургенев.
Отец мой был слесарь. Большой такой, добрый, очень весёлый. В каждом человеке он прежде всего искал, над чем бы посмеяться. Меня он любил и прозвал Караморой, он всем давал прозвища. Есть такой крупный комар, похожий на паука, в просторечии его зовут — карамора. Я был мальчишка длинноногий, худощавый; любил ловить птиц. В играх был удачлив, в драках ловок.
Дали мне они три дести бумаги: пиши, как всё это случилось. А зачем я буду писать? Всё равно: они меня убьют.
Вот — дождь идёт. Действительно — идёт: полосы, столбы воды двигаются над полем в город, и ничего не видно сквозь мокрый бредень. За окном гром, шум, тюрьма притихла, трясётся, дождь и ветер толкают её, кажется, что старая эта тюрьма скользит по взмыленной земле, съезжает под уклон туда, на город. И я, сам в себе, как рыба в бредне.
Темно. Что я буду писать? Жили во мне два человека, и один к другому не притёрся. Вот и всё.
А может быть, это не так. Всё-таки писать я не буду. Не хочу. Да и не умею. И — темно писать. Лучше полежим, Карамора, покурим, подумаем.
Пускай убивают.
Всю ночь не спал. Душно. После дождя солнце так припекло землю, что в окно камеры дует с поля влажным жаром, точно из бани. В небе серпиком торчит четвертинка луны, похожая на рыжие усы Попова.
Всю ночь вспоминал жизнь мою. Что ещё делать? Как в щель смотрел, а за щелью — зеркало, и в нём отражено, застыло пережитое мною.
Вспомнил Леопольда, первого наставника моего. Маленький, голодный еврейчик, гимназист. Мне было в то время девятнадцать лет, а он года на два или на три моложе меня. Чахоточный, в близоруких очках, рожица жёлтая, нос кривой и докрасна затёк от тяжёлых очков. Показался он мне смешным и трусливым, как мышонок.
Тем более удивительно было видеть, как храбро и ловко он срывает покровы лжи, как грызёт внешние связи людей, обнажая горчайшую правду бесчисленных обманов человека человеком.
Был он из тех, которые родятся мудрыми стариками, и был неукротимо яростен в обличении социальной лжи. Даже дрожал от злости, оголяя пред нами жнзнь, — точно ограбленный поймал вора и обыскивает его.
Мне, весёлому парню, неприятно было слушать его злую речь. Я был доволен жизнью, не завистлив, не жаден, зарабатывал хорошо, путь свой я видел светлым ручьём. И вдруг чувствую: замутил еврейчик мою воду. Обидно было: я, здоровый, русский парень, а вот эдакий ничтожный, чужой мальчишка оказывается умнее меня; учит, раздражает, словно соль втирая в кожу мне.
Сказать против я ничего не умел, да и было ясно: Леопольд говорит правду. А сказать что-нибудь очень хотелось. Но — ведь как скажешь:
«Всё это — правда, только мне её не нужно. Своя есть».
Теперь понимаю: скажи я так, и вся моя жизнь пошла бы иным путём. Ошибся, не сказал. Пожалуй, именно потому не решился выговорить свои слова, что уж очень неприятно было: сидят четверо парней, на подбор молодцы, а глупее хворенькою галчонка.
Торговля нашего города почти вся была в руках евреев, и поэтому их весьма не любили. Конечно, и я не имел причин относиться к ним лучше, чем все. Когда Леопольд ушёл, я стал высмеивать товарищей: нашли учителя! Но Зотов, скорняк, который завёл всю эту машину, озлился на меня, да и другие — тоже. Они уже не первый раз слушали Леопольда и довольно плотно притёрлись к нему.
Подумав, я тоже решил поступить в обработку пропагандиста, но поставил себе цель сконфузить Леопольда, как-нибудь унизить его в глазах товарищей; это уже не только потому, что он еврей, а потому что трудно было мне помириться с тем, что правда живёт и горит в таком хилом, маленьком теле. Тут, конечно, не эстетика, а, так сказать, органическая подозрительность здорового человека, который боится заразы.
На этой игре я и запутался, на этом и проиграл себя. Уже после двух, трёх бесед правда социализма стала мне так близка, так ясна, как будто я сам создал её. Теперь я думаю, что тут запуталась одна ядовитая и тонкая штучка, которую я — сгоряча и по молодости моей — не заметил. Доказано, что по закону естества разума мысль рождается фактами. Разумом я принял социалистическую мысль как правду, но факты, из которых родилась эта мысль, не возмущали моего чувства, а факт неравенства людей был для меня естественным, законным. Я видел себя лучше Леопольда, умнее моих товарищей; ещё мальчишкой я привык командовать, легко заставлял подчиняться мне, и вообще у меня не было чего-то необходимого социалисту — любви к людям, что ли? Не знаю — чего. Проще говоря: социализм был не по росту мне, не то узок, не то — широк. Я много видел таких социалистов, для которых социализм — чужое дело. Они похожи на счётные машинки, им всё равно, какие цифры складывать, итог всегда верен, а души в нём нет, одна голая арифметика.
Под «душой» я понимаю мысль, возвышенную до безумия, так сказать, верующую мысль, которая навсегда и неразрывно связана с волей. Суть моей жизни, должно быть, в том, что такой «души» у меня не было, а я этого не понимал.
Я был бойчее товарищей, лучше их разбирался в брошюрках, чаще, чем они, ставил Леопольду разные вопросы. Неприязнь к нему очень помогала мне; стараясь уличить его в том, что он не всё или не так знает, я стремился как можно скорее узнать больше, чем он. Соревнование с ним настолько быстро двигало меня вперёд, что скоро я уже был первым в кружке и видел, что Леопольд гордится мною, как созданием разума своего.
Он, пожалуй, даже любил меня.
— Вы, Пётр, настоящий, глубочайший революционер, — говорил он мне.
Удивительно начитанный и великий умник был он. Постоянно у него насморк, всегда кашлял, сухой, чёрненький, точно головня, курится едким дымом, стреляет искрами острых слов. Зотов говорил:
— Не живёт, а — тлеет. Так и ждёшь: вот-вот вспыхнет и — нет его!
Я слушал Леопольда с жадностью, с величайшим увлечением, но — обижал его. Например — спрашиваю:
— Вы всё говорите о европейских капиталистах, а вот о еврейских как будто и забыли?
Читать дальше