Рассказ катись к своей маме

Суббота, 14 сентября, 2019 (3 года назад) | Добавить в закладки |

125

|

Ризо Ахмад. Начало.

Неправильная оценка

Мама у нас была строгая и у меня и моих сестренок ежевечерне проверяла дневники и тетради, а потом садилась с нами делать домашние уроки. Что тут скажешь – мама сама была учительницей. У-уф, не продохнешь!.. Хотя я учился неплохо, можно сказать, даже очень хорошо. Был круглым отличником.

С папой было гораздо легче, он был добрая душа, раздавал деньги, какие не попросишь, привозил из гастролей (он был директор нашего единственного в городе театра) разные нам всем вкусности и подарки, а насчет нашей учебы мог только спросить:

— Ты где учишься, парень, в каком классе?
— В четвертом, папа, я вам вчера уже говорил, когда вы мне рубль давали.
— Подожди, а почему рубль, положено же 20 копеек, не так ли, молодой человек? – и не выслушивал никакого ответа, весь был в мыслях о своей сцене и великих героях. — Ну раз уже рубли берешь, значит уже совсем большой стал, пора женить…

Мама тщательно следила и за нашей формой и нижним бельем, сама стригла нам ногти, купала поочередно всех нас, пока мы были маленькие и не знали, что надо стесняться, в большущем железном корыте, где всегда замачивалось перед стиркой всякое белье. Сестренок моих она купала по-моему аж до 10 класса, а меня, когда я наотрез отказался от ее услуг, по-моему это случилось, когда я учился в 1 классе, отправляла каждое воскресенье ранним утром вместе с отцом в баню на Токи Саррафон. Там, в той бане отец встречался со своими друзьями – приятелями, и пока они за крепким горячим зеленым чаем, а чуть не спеша – и за коньяком, говорили о политике, футболе и хорошеньких женщинах, я вовсю плескался, смешивал горячую и холодную воду, бегал, на умиление всем – голенький ангел, из одной банной комнаты в другие, удивляясь, почему это комнаты эти без всяких дверей, а одна холодная, другая горячая, третья совсем жаркая, и вослед только и слышал от отца:
— Осторожнее, чертяка, сыночек, поскользнешься — упадешь!

Но самое главное, из-за чего я всегда с огромным удовольствием шел с оцом в ту баню, несмотря на воскресное раннее утро, когда сам бог велел поспать до самого обеда, совершалось после бани. Мы выходили из нее, совершенно распаренные и красные, и сразу заходили в кондитерскую. Здесь папу тоже знали и сразу сажали нас за столик и, даже не спрашивая, приносили ему 2 бутылки припасенного лично для него хорошего пива, а мне большой стакан какао, 2 пирожных, одно обязательно заварное, а другое трубочка, и еще три сладких коржика для сестренок.

Дома мама быстро возвращала нас на землю:
— Чего так долго, обеденное время уже. Я уже измучилась – не случилось ли чего? И не приближайтесь ко мне, от вас пахнет пивом. А ты давай, садись за уроки, как сделаешь – тогда и сядем обедать.
— Нет у меня домашних уроков, мама, не задают нам на воскресенье, сами же знаете, а еще спрашиваете.
— А-а, ну да! Тогда садись и помоги сестренкам, у них задачка не выходит. Помоги давай, не артачься, ты поумнее их будешь, а мне недосуг, мне за кастрюлей с обедом последить, а то выльется…

Сестренки, конечно, как мама вышла на кухню, получали каждая по подзатыльнику от меня, пока я за них решал задачку и удивлялся их тупости, а потом успокаивал себя – девчонки, что с них возьмешь…

Но когда папа в воскресные дни отсутствовал, мама загоняла меня в так и недостроенную нашу домашнюю баню, где меня ждали в ведрах холодная вода и кипяток, ножницы, жестяная большая кружка, новое еще в пачке мыло и мочалка. Закрыв меня на засов, мама кричала оттуда:
— Пока мыло не станет половинкой, не выходи, понял, такой – сякой, проверю. И постриги там, небось оброс, как дед мороз.

Причем тут дед мороз, я не знал, он ведь был хороший и вплоть до студенческих времен, тогда я уже был разлучен с родным домом, приносил мне хорошие подарки, а однажды велосипед “Урал”, настоящий мужской, не девичий какой, а в другой раз – настоящий фотоаппарат “Зенит”.

Из-за этих коржиков и пирожных всё тогда и началось, скандал был вселенского масштаба. Но всё расскажу по порядку.

Однажды в воскресное утро я полетел в родительскую спальню:
— Мама, сегодня воскресенье, папа обещал еще вчера вернуться.
— Нет, не приехал, сам видишь, ложись ко мне, поспи.
— Не буду я к вам, вы целоваться лезете, а когда приедет?
— Не знаю, ой, оставь, дай еще поспать немножко, не звонил пока…

А утром за завтраком:
— Знаю, зачем спрашивал, вот завтра получи две пятерки, принесу тебе два коржика и два пирожных.
— Вы мне и так должны мама!
— Как, когда?
— А за четверть?
— Так ведь папа тебе дал 10 рублей, объедайся мороженым, сколько захочешь, еще сказал. А ты мороженое никому не купил, бросил в копилку свою, сказал еще – миллионером теперь буду.
— То папа, а вы?
— Так ведь я его надоумила!
— Ладно, вас не переубедишь, вы всегда правы. А заварные принесете?
— Ну да!
— А эти, дочки ваши, будут у меня канючить.
— Что за антагонизм, они сестренки твои. Ладно и им принесу.
— Ага, я трудись, зарабатывай, а им за что? Нечестно это!
— Ну тогда дашь из того, что тебе принесу.
— Ладно, и им несите, обжорам…

Ну а следующий день, это был понедельник, оказался самым ужасным в моей той жизни, но потом превратился, перешел в самую прекрасную ночь. По физике на первом же уроке я легко получил пятерку, но потом меня не спрашивали, да я и сам не хотел, уповал на математику. И вот последний, шестой урок, математика. Елизавета Ефимовна объявила контрольную – пятиминутку, тут же проверила листочки и… к моему ужасу поставила мне четверку, даже не спросив, хочу ли я ее. Может не сомневалась, что я буду согласен. Я ведь у нее был круглый отличник, так что одна или две-три четверки не меняли общей картины. Но я был не согласен, сегодня не согласен! Лучше бы она ничего не ставила!

Лучше бы я с одной пятеркой по физике пришел домой! Что делать? Ладно мама посмеется надо мной и всё равно выдаст мне любимых моих мне на стол. Но сестренки, эти вреднюги, начнут смеяться, дразнить меня, что не заслужил, этого же не вытерпишь! Что же делать?

Мимо моего пути в школу и из нее домой пролегает стадион “Спартак”, а там пустырей навалом. Я пошел туда, сел на пенек, открыл ранец, достал дневник и как мог переправил четверку на пятерку.

Дома, заикаясь и бледнея от ужаса, я заявил маме, что это сама Елизавета Ефимовна переправила мне оценку. Откуда я мог предполагать, что мама сразу схватится за телефонную трубку:
— Здравствуйте, Елизавета Ефимовна, вы уже дома, как хорошо! Я мама Исмаила Ахмедова. Извините за беспокойство, вы ему сегодня четверку или пятерку поставили. Да нет, он просто заявляет… Так пятерку! Ну спасибо большое, извините, извините, большое спасибо, спасибо большое, до свидания, желаю всех благ, до свидания!

Но я тут уж не сдержался, нервы были на пределе, заревел, как маленький ребенок:
— Мама, мама, там четверка, я ее на стадионе на пятерку, мама!

Я выбежал за ворота на улицу, залетел к соседям в их открытые ворота, тогда ворота ни у кого никогда не закрывались. Я знал, куда лечу, подлетел к дереву, которое очень любил, потому что оно давало мне всегда самые вкусные на свете дулона – боярки, и залетел на него. Сейчас там боярок совсем еще не было, но листья зеленые скрыли меня всего – снизу не заметишь, что я там. И никто не мог увидеть меня за густой кроной.

Я устроился поудобнее на самой высокой и крепкой ветке и решил здесь остаться навсегда, пока не умру от голода. А пока плакал от жалости к себе, ведь скоро предстояла мне смерть, и я предствлял, как меня несут в открытом гробу, а вокруг миллион народу и все-все плачут, а мама с папой совсем уж потерялись рассудком.

Наступил вечер, наступили сумерки, а потом пришла темень, я устроился поудобнее, чтобы поспать и не свалиться, смерть ведь пока не пришла. Из нашего дома начали кричать – звать меня, я упорно не отзывался, но уже скулил, оплакивая себя.

И только старший брат мой Рустам, он был гораздо старше меня на целых пять лет, поэтому мы были не дружны, у него были свои приятели – друзья, у меня свои, но только он мог знать, где я сейчас: когда мы играли в прятки, я вечно забирался на это свое любимое дерево. Он и пришел и постоял немного подо мною, прислушиваясь, здесь ли я. Я же, чтобы он не сомневался, поерзал — поскулил так, чтобы ему было слышно. Тогда он и сказал тихо – тихо так:
— Иска, слазь, мама там плачет…

Эти слова его о том, что мама плачет, убедили меня, я покорно слез и отдался ему в плен, теперь он крепко держал меня за руку, как будто я захочу сорваться и опять убежать, а я вовсе не хотел этого, я хотел к маме. А он даже подзатыльника мне не дал, к чему всегда был горазд, может быть забыл из-за величия момента.

Дома мама расцеловала меня и долго прижимала меня к груди, у нее появились слезы и сестренки, увидев, как слезы у нее капают, тоже стали реветь и побежали к нам и обняли нас со всех сторон:
— Я же люблю тебя, дурачок. И не из-за пятерок, а потому что ты самый честный, самый чистый…

На столе в тарелке лежали мои любимые и я начал их есть по настоятельной маминой и сестренок просьбе. Но они показались мне совсем невкусными. Может быть из-за соленых слез, которые я глотал вместе с пирожными и грудными всхлипами.

Ночью я спал вместе с мамой, прижавшись головой к ее губам и носу.

Сладенькая

Моя тетя, мамина старшая сестра, всю жизнь проработала в горкоме партии секретаршей первых секретарей горкома. Ее уважали в нашем маленьком городе, всё-таки особа, приближенная к элите. Часто хотели через нее прокрутить какую аферу или просто войти в доверие к первому лицу, но она была для всех твердый утес, что не перепрыгнешь — не обойдешь. Поэтому за преданность и ненавязчивость первые секретари ее любили. А уж за вовремя подготовленные отчеты, доклады и докладные как уважали. Уж она-то могла добиться желаемого от любого отдела точно и в срок. А когда первый отсутствовал, она становилась первой и тут уже становилась страшнее урагана, страшнее бури: то эту бумагу приготовьте, завтра будет рассматриваться, то отчет выдайте, то меропрятие проведите, хозяин говорил, и вообще, надо соответствовать.

А с нею первые секретари жили хорошо, поэтому любили ее. А называли Сладенькой, потому что она жалела их и знала — чувствовала вплоть до минуты, когда занести в кабинет чай – кофе – бутерброды, кого пустить, а кого нет, как доложить, как устранить начинающуюся головную боль, насморк, кашель или грипп. Ее ценили, ей доверяли тайны и советовались о сокровенном, что даже и жене не скажешь, потому что во всех жизненных и бытовых вопросах она была прекрасной советчицей, а для других она была могила.

При этом она держала себя весьма скромно, никак не стремилась выделиться, да и сама не была красавицей, ни лица, ни бюста, ни ножек и вообще была страшненькой, да к тому же косила одним глазом и была полной дамой. Но это был великий плюс для тех первых секретарей, кто делал карьеру, пусть все думают — первый заботится только о работе, ему не до красивых женщин и всяких шуры — муры.

И еще одно замечательное свойство было у нее. Она вливалась в образ мыслей и переживаний первого так, что начинала думать и чувствовать так, как это представлял себе ее нынешний хозяин, начинала говорить с теми же интонациями, что были у него, а содержание ее бесед со всеми было полностью посвящено генеральному направлению его рассуждений, проблемам в связи с этой генеральной линии и желаемым результатам. Когда первым пришел Каромат Алиевич, она со всеми и даже с мужем, человеком всего боящимся, тишайшим и во всем ей подчиняющимся, могла говорить только о хлопке:
— Помилуйте, что это случилось с Лондонской хлопковой биржей?! Ужас, ужас, какой тариф, какой тариф! Надо бы побыстрее, побыстрее всё собрать, хотя бы вторым сортом, иначе в Ташкенте по головке не погладят… – и всякое такое о нем, о белом золоте…

Затем пришел Назокат Буриевич, он был по первой профессии строитель дорог, и она стала говорить только о дорогах:
— У нас в городе нет правильного дорожного надзора и от этого много аварий и других ситуаций. Трубопроводы под дорожным асфальтом уложены неправильно, отсюда постоянно прорывает то канализацию, то горячую и холодную воду. А дорога – это вам живой организм, не будешь следить – коммуникации, логистика – всё сразу порушится. Рапортуют все, то да сё, а ведь о здоровье дорог надо судить по самим дорогам. А грязи сколько, мусора везде. Что же получается, кричим-орем, а хоть бы кто встал спозоранку да подмел свой кусочек на улице, освежил утренней водой. Глядишь, обрадуется человек от такой чистой улицы – дороги, супруге приятное сделает, а она за это ему ребеночка подарит, большая польза государству будет от такого . Всем хорошо, а отчего? Оттого, что дороги без дыр, тротуары чистые, вот!..

После того, как первым был избран Рузимат Солиевич, тетушка закудахтала о культуре и прогрессе искусства:
— Ну разве это искусство, разве это театр?! Это же пошло и непреходяще. А публика на эту пошлость и идет. Нет, надо поднимать культурный уровень. Иначе эдак мы скатимся до голода в своем развитии. Кто разрешил поставить “Ромео и Джульетту”? Ведь ей 14, а за это уголовная статья. “Отелло” мы разрешаем, куда ни шло, хоть и с нашими существенными оговорками и с необходимыми, понимаешь, ограничениями. А то он черный, она белая, зачем нам извращения, нам такие извращения не нужны. Мы не Европа, мы Азия, надо понимать менталитет нации, а нам присущ пуританизм. Это они там со своими геями сосуществуют, а мы не будем мириться – у нас на это тоже есть уголовная статья. Ну хорошо, я понимаю, но ты заткнись в тряпочку, не говори всем подряд, кроме врача, о своих болячках. Чего ж кричать, что ты гей или педофил. Будь человеком, двигайся молча – сойдешь за культурного, интеллигентного и образованного. Вот!..

Ей казалось, что она торгует хлопком и слышалось сладенькое в ее словах “биржа, цены, расценки, ассортимент, экспорт – импорт, дебет – кредит, сальдо, курс”, а по ночам ей снились вагоны и тюки с хлопком, вереницы эшелонов с хлопком, гулко идущие на запад и восток, а оттуда привозящие вагоны долларов, евро и фунтов. А потом сны сменялись на другие: дороги, везде дороги и не просто, а автобаны, красивые, широкие, с кафе и чайханами по обочинам, а повара в белых колпаках машут всем и зазывают: шашлык, шурпа, мастава, самса. И по дорогам важно идут тяжеленные асфальтоукладчики, грейдеры и катки. Они мешают движению, но все понимают, для чего это нужно. Или что она в театре смотрит балет. На танцующих надеты широкие, как у запорожцев шаровары, нельзя ведь показывать ножки – это вам не стриптиз, а классический балет. А вот она репетирует спектакль по собственной пьесе, попутно следя за поведением актеров, а потом плачет, плачет оттого, что ее не понимают, не чувствуют сокровенное, высокое чувство, не сопереживают, все такие пошлые, развратные. Только она, да первый секретарь – выше всех, чище, восторженнее и желаннее.

Но всё хорошее, как, впрочем, и всё плохое, когда-нибудь кончается. Очередной первый попросил ее на выход. Тем более, что и пенсионный срок ее наступил. Она возмутилась: 28 лет безупречной службы – это тебе что, отрыжка пьяного? Пыталась показать свою незаменимость и пару дней всё же выходила на работу, пока на третий день ее большой грудью своей не пустила на рабочее ее место высокая блондинка с ногтями в полметра и ногами от ушей …

Теперь тетушка совсем была одна, хоть рядом был ее муж, еще ничего не знающий о повороте в их судьбе, но уже отчаянно до слез сочувствующий ей и себе. Она быстро похудела и подурнела, на улицах с ней здоровались уже не так или вовсе не здоровались. По вечерам она сидела на террасе своего дома – гнездышка и ей была слышно, как из городского парка орала музыка новых времен. Оттуда же иногда доносился шум фейерверков, муж звал ее на улицу, оттуда было видно, как они взлетали, лопались и рассыпались на тысячи звездочек, блестящих и разноцветных. Иногда она делала ему одолжение и выходила к нему на улицу, радующемуся в сотню раз больше, оттого, что она нахонец, медленно, нехотя, с видимым упреком к нему на своем лицу, что потревожил, но соизволила выйти, но ничего уже не вызывало у нее никаких приятных чувств. Она была безучастна ко всему теперь, рано ложилась спать и поздно вставала с постели, а когда куда-то ходила, в основном на женские махаллинские посиделки, куда, кстати, раньше не ходила, считала фи – то есть ниже своего достоинства, то мужа перестала предупреждать, чтобы ему было больнее. В ее сердце появилась пустота и она теперь желала себе смерти, но без всякой боли, о чем она стала часто говорить мужу, лишь бы сделать ему больнее. Она вдруг поняла, что жизнь вокруг нее может двигаться совсем и без нее…

Но вот явился ей новый сон, что ее требуют обратно на работу. Она встала с постели впервые за многие раньше мужа, прибралась везде, впервые за многие дни сама, а не он, приготовила обоим завтрак, вызвала по телефону наемную на день женщину и совсем загоняла ту с чисткой окон и дверей, чисткой ковров и тюлей и уничтожением пауков и паутин, пылесосом по всем углам. Авось придут, а не прибрано…

И стала ждать.

Фотография

Отец рассказывал, как учился в школе. В школу он пошел поздно, в 10. А до того жили они с мамой и с еще двумя его младшими братишками далеко отсюда, в стране, называемой Персией, откуда и бежала его мама, прихватив и их. В первый же год в Бухаре маму убила пуля, прилетевшая неизвестно откуда, когда русские брали город, а она пошла туда купить хлеба. Но мама успела заполучить в кишлаке впритык к городу дом, ну не дом, конечно, а ветхий такой домишко, и отец десятилетний тогда, когда похоронили маму, стал там за старшего.

Но узбеки – люди добрые, усовестятся, живя с людьми, беднее их, и будут по мере сил и возможностей помогать, никак и никого не упрекая, а считая это за фарз – божью обязанность. Так что жили братья, ни шиковали никоим образом, конечно, но и от голода и холода не умирали. Тогда отец и пошел в школу.

Ризо и не думал вовсе о школе, работал себе, добывал хлеб для семьи той своей, рубя вместе с аксакальским сыном Турой камыш в закаше – канале, куда сбрасывали со всего города нечистоты, и саксаул в степи. Добытое, нарубленное они потом приносили домой, складировали, перевязывали и уносили на рынок, там и продавали. Работа была и тяжелая, и опасная, вокруг закаша обитало много ядовитых змей. Поэтому сюда никто не шел, не хаживал. Но мальчики приспособились, аксакал, отец Туры нашел им русские охотничьи сапоги на толстой резине и большой подошве, ни одна тварь не прокусит. Правда сапоги были старые и огромные, на 5 – 6 размеров больше мальчишеских ног, а главное – в дырках в нескольких местах. Но мать Туры заштопала все дырки толстенной иглой и суровой ниткой, приставив к дыркам сложенные вчетверо куски бязи. Пришила так, что сапоги и воду сквозь эти бывшие дырки не пропускали. Ну и одевались мальчики во время работы на закаше в толстенные фуфайки и такие же фуфаечные штаны. И хоть в них было им жарко донельзя, пот лился ручейком, не снимали их во время работы – здесь знание важнее молитвы будет.

Аксакал долго ходил к новым властям и джадиды, наконец, открыли школу в их кишлаке. Располагалась она в таком же домишке, что была у Ризо с его братьями, заброшенным когда-то кем-то. В школу набралось 13 мальчиков, девочек, понятное дело, никто из дому не пустил, да и власти знали, не настаивали. Учеба началась с того, что 2 дня мальчишки вместе с учителем мыли — чистили – убирали 2 комнатки, из куска большой фанеры устроили доску, дворик тоже тщательно убрали, вынесли весь мусор и выбросили в закаш. А в дальнем углу двора поставили уборную, вырыв с метр яму, тремя стенами ей стали еще три больших куска фанеры, а на входе учитель повесил большую и тяжелую мешочную кошму – никакой ветер не сдует. Ну а в сарайчике для скота учитель устроил кухоньку, сам налепил тандыр и очаг из саманной глины, принесли на будущее хвороста и дров. А еще через день учитель переехал сюда с семьей, с женой и 2 детьми. Они расположились в одной из 2 комнат, а в другой учитель решил давать уроки.

Учителя звали Ниёз – муаллим и он стал важной личностью в их жизни, хотя что они могли понимать об этом тогда. Когда начался первый урок, оказалось, что учебники имеются только у учителя, ручка и 2 тетрадки тоже только у него, и еще одна ручка с чернильницей еще у одного мальчика. А ведь учитель ходил по их домам, говорил с их отцами и они обещали приобрести. Пришлось всем писать букву А по очереди, а второй урок вовсе не писали, а учитель показывал, как складывать и вычитать простые целые числа, ну, например, было 2 яблока, а стало 4, так сколько же яблок прибавилось. Вместо яблок Ниёз-муаллим показывал кусочки мела, но не получилось, нарисовал, как мог, яблоки на доске – сразу у всех получилось, и все поразились, как это они догадались. Но он перестал рисовать, а потребовал думать, рассуждать, ученикам стало потруднее, но решили, когда было 2 яблока, а одно яблоко человек съел. Решили почти все, только Нозим заплакал: хочу яблоко, все потом долго смеялись и учитель тоже, а Аюб, прежде чем решить, хотел узнать, кто этот человек был. Когда же, смеясь, учитель сказал, что это может быть твоя мама, Аюб вскочил и полетел к себе домой с криком, почему это без его ведома она съела яблоко и где теперь второе. Но остальные сразу заревели – чего уж тут сложного. Совсем легко стало, когда учитель предложил считать простые числа на пальцах.

Третий урок был география, учитель рассказывал о нашей планете Земля, о том, что мы находимся в Солнечной системе, что кроме Земли есть еще 9 планет, но обитаема людьми и другими животными и птицами, всякими деревьями, а также насекомыми только Земля, потому что только в ней есть воздух, вода и необходимое тепло, чтобы живые существа рождались и существовали, что на нашей планете есть много стран, они расположились на 5 материках, есть, правда, еще один, но он ледяной и на нем никто не живет. Ребята после урока математики совсем осмелели и посыпались вопросы: почему Земля круглая, мы то слышали от родителей? А где сидит бог? А солнце – это бог? А что внутри земли, раз она круглая? А она живая, вот допустим, взбрыкнуть ей захочется, так что же – мы все повалимся?..

Четвертым и последним уроком было чтение Корана, дети начали учить первую суру. Но многие ее знали, они и стали учить ей тех, кто не знал, медлено, тысячу раз проговаривая каждое слово, пока не отложится в голове.

Тем же вечером и до поздней ночи Ниёз-муаллим с аксакалом побывали во всех домах у жителей кишлака. Был учитель вежлив, пил чай, от еды везде, культурно и краснея, отказывался. А просил о двух вещах: чтобы девчонок возрастом от 8 до 12 отпускали учиться, а учительницей им будет его жена, она тоже грамотная и имеет разрешение. А второе – чтобы дали денег, кто сколько сможет, чтобы он всем ученикам купил учебники Абдурашидхона, тетради, чернила и ручки с чернильницами. Все согласились, ни одна семья, вернее, ни один отец не сказал нет, обещали всё к завтрашнему дню организовать. Но Ниёз-муаллим уже знал – чувствовал, что ни одну девчонку не отдадут и денег тоже не дадут. Узбеки славны устными обещаниями, но эти обещания ничего не значат, ни один отец ведь ни одну девчонку не позвал к нему, чтобы учитель задал нужные вопросы, ни один сразу не дал денег на тетрадки — ручки. Да что и говорить: сами неграмотны, но вот живем же, а эта школа – только ненужная забава, никому не пригодится, а без нее уж легче, дел-то невпроворот…

Утром учитель сказал пришедшим учителям: всё металлическое, старое и ненужное со всего кишлака сегодня же принестик нему в школу, сейчас же заняться этим. Мальчики, которым нелегко далась вчерашняя учеба, с радостью и энтузиазмом восприняли неожиданный субботник и шумя и споря пошли скорым шагом к великим свершениям ради учителя, которого за один только раз полюбили больше отца родного. Но они еще не понимали зачем ему старое железо. Мальчики верх дном перевернули свой кишлак, дошли до кишлака люли – местных цыган, но те ничего им не дали, а только погнали их отсюда, они сами промышляли ломом на продажу. Что делать? Как не обидеть учителя? Ребята теперь прошлись по всем своим чердакам и сараям, нашли кое-что, но с гулькин нос. Третья попытка была совсем уже дерзкая: мальчики украли у Рамиза – полвона из амбара его кузницы довольно много вещей. Самоваров, мотыг, лопат, плугов, казанов, черпаков и ведер, совсем худых и ни к черту набралось на целую арбу. Но не сказали учителю откуда, иначе бы он заставил вернуть взятое без спроса. Аксакал достал арбу, ишак нашелся тоже, тем же вечером учитель на груженой арбе укатил в город.

Только на следующий день ребята поняли учительские потуги: в школе появились по 3 тетрадки на каждого, по 2 учебника и одной ручке с 4 перьями, чернильниц было на троих одна. Появились и две географические карты и большой пузатый глобус, разноцветный и красивый. Вот тогда и началась настоящая учеба для тех мальчиков и еще 2 девочек, присоединившихся к ним с согласия родителей, а вернее — после того, как лишь двум женам удалось принудить своих мужей к согласию. Еще через несколько дней кузнец Рамиз-полвон по просьбе сына – школьника соорудил детям длинный стол и две скамейки и сам принес их в школу, он уже знал, кто у него бечинствовал в амбаре, но и знал от сына, на что пошло всё его железо, поэтому только весело ухмылялся и славил бога, что невзначай, не зная подоплеку, не сломал учителю пару ребер.

И сколько бы теперь ни хотели отдохнуть мальчики и требовали субботников, громко намекая: того нет – этого нет, учитель все дни проводил с ними в обучении, кроме одного дня в неделю – джума – пятницы, святого дня. А субботники проводил, к неудовольствию всех учеников, только в те самые выходные дни, то есть по пятницам.

А однажды Ризо заболел. Была глубокая осень, им бы с Турой остановиться пора с рубкой камыша и саксаула. Но впереди была зима, вот когда можно отдохнуть вволю. И Ризо упросил Туру еще на несколько ходок, запасов – то на зиму почти и нет, а купить полмешка риса, немного гороха и маша, мешок картошки и мешок моркови стоило, оставшегося на всю зиму никак не хватит, а они основное в пище. Ну и простыл, заболел. Слава Аллаху, аксакальская жена, мать Туры не отходила от мальчика, отпаивала молоком от своей коровы, аксакал же расщедрился, зарезал курицу и велел старухе приготовить пацану бульон. Помогла, ой как помогла, особенно его меньшим братьям та курица, они на следующий еще потребовали, но ее больше не было. Они попробовали капризничать, но старуха быстро размазала их по земле, уж она-то знала, какие подобрать крепкие слова:
— Ах, чтобы вас, гадюки подколодные! Пашешь – пашешь на вас, а сами то брата не пожалели, весь супчик съели, ему только одна косушка досталась да два крылышка. Ну погодите, я вас так, и я вас эдак! Удумали тоже, а где братская помощь? Он же о вас, сопляки дырявые, думал, чтобы дров на зиму и риса с картошкой поболее. Эх, голытьба, чмо!.. Вот только еще раз при мне захныкать. Молчать, вон отсюда во двор!..

Она бы еще долго так, но неожиданно пришел Ниёз – муаллим проведать больного. После долгих расспросов учителя к ученику, Ниёз – ака со старухой пили чай. От куриной ножки, что она оставила своему старику, учитель отказался, и она сразу почувствовала к нему большое уважение, боясь только сделать какое неловкое движение или сказать не то. Учитель же, уходя, сказал Ризо:
— Вот ведь какая штука, а без тебя никак нельзя. Даже и не знаю.

Ризо долго мучался вопросом. Но на следующий день всё разрешилось. Учитель еще неделю назад пригласил фотографа и уже уплатил ему из своей первой зарплаты сделать групповой снимок. А как же без одного ученика? И когда фотограф прибыл, все – все, и ученики, и ученицы, и учитель с женой и детьми, и фотограф с аксакалом пришли к Ризо домой и сфотографировались вместе с ним. Получилась групповая фотография, которую отец мой хранит. Там, на этом снимке даже его братья затесались, и старуха с аксакалом, и Тура. Во как!

А когда я ту самую фотографию решил размножить и хотел отнести ее в фотоателье, отец не дал:
— Еще потеряется, оставь…

Развод

Мансур Мамедович развелся с женой. Жили – жили 30 лет и на тебе – развод. Так захотела она, а он согласился: всё-таки неладно у них было в последнее время. После суда, что их развел, она сказала:
— Вы можете всегда приходить, вас внук и внучка любят…

Они когда-то учились в одном институте, познакомились на хлопке. Он ее сразу отметил, как увидел и сразу пропал для других девчонок. Они слушали музыку и танцевали вечерами после душного поля около их бараков под музыку Битлз и Орера. Особенно им нравился Буба Кикабидзе с песней “Я вечно пьян”…

Она была чрезмерно спокойна, даже равнодушна внешне ко всему. Он был чрезмерно импульсивен, весь огонь, весь на гвоздях. Как говорится у Пушкина: они сошлись – вода и пламень… Он ее страшно полюбил, не мог думать о ней без сердцебиения, она любила другого. Но тот ее бросил, а Мансур был готов ради нее на всё. Поженились, сыграли свадьбу, жили небедно, оба после института работалиучителями в школах, его родители во всем помогали, ссор – конфликтов, считай, не было, так себе – мелочь..

Однажды его остановила новая соседка по подъезду:
— Это твоя жена?
— Ну да!
— Какая красивая, а такому страшному досталась.
— Чего это я такой страшный? — он подошел к той, захотел ударить, еле сдержался.
— На Берию похож, — та отошла, но не испугалась, продолжила хамить,- и очки такие же, и губы жирные…

Мансур тогда очки поменял и взял за привычку часто губы вытирать носовым платком.

С годами ссоры увеличились, она смирилась с тем, что не любили его, но теперь во всем хотела брать верх над ним, а он был всегда горд и не так то просто сдавал позиции. Удивительно было другое: его мама всегда брала ее сторону, а ее мама была по-хорошему, по – матерински влюблена в него и всегда вставала на его защиту вплоть до рукоприкладства, если было нужно кое-кому вправить мозги. Да и знала она свою дочь получше всех остальных, знала, чего та стоит. И только она могла расшевелить змеиное спокойствие дочери – удава.

У них появились дети – сын, потом дочь. Он был всё также восторжен, романтичен, она спокойна и равнодушна, даже подарки принимала, как будто не ей дарили. Без косметики она была всегда лучше, он и научил ее выходить без косметики, зато с хорошими модельными платьями и костюмами, сто он привозил ей из Москвы, он теперь туда часто ездил, работал над диссертацией. А за собой он не очень то и следил, на себя в таких же дорогих костюмах, откровенно говоря, ему не хватало денег.

Когда он уезжал подальше, она принимала у них в их спальне одного боксера и единственно чего боялась – не забеременеть от чужого человека. Боксер ей нравился. Боксер ей нравился, он был немногословен и неутомим. Но когда потребовал бросить всё и переехать к нему, она подумала и решила порвать с ним, с двумя чужими детьми ни один мужик не справится, бросит вскорости, и останется она у разбитого корыта. Всё взвесила и с боксером порвала, с Мансуром было в тысячу раз удобнее, он ее обожал до слепоты, детей любил и радовался, сам как ребенок, самозабвенно играясь с ними, всё в семью нес, ни в чем не отказывал, всегда понимал свою надобность, раз любит.

В одном ему было тяжело с ней: с ней не поговоришь о Пушкине, Навои, о Кафке, Ландау и футбольной команде Челси. А иногда переставал понимать ее: ее равнодушие к нему, тихое смирение перед всеми, но не перед ним, спокойствия была неимоверного, хоть земля разверзнись перед ней, а перед Мансуром была горда и упряма – никак не переубедишь. Она не спрашивала его, когда он был в отъезде и звонил: Вы где? С кем? Когда приедете? Вчера ждала, почему не звонили? Что вчера делали? А сегодня, а сейчас? Ведь знала, что ему будет теплее от таких ее вопросов, но не хотела, потому что не любила, не уважала, а только терпела, хотя знала, что лучше отца для детей не найдешь, а для семьи – лучшего кормильца. А он так хотел этих вопросов, поэтому сам непроизвольно отвечал на них. Единственное, к чему она была готова всегда – это к сексу, он обрушивал на нее весь свой темперамент, жарче его не было мужчины, а в постели он вытворял такое. Вот если бы его снаряд был побольше и подлиннее, может из-за такого него она его и не любила. А он-то каков был к ней, с ума сойти. Когда ему вырезали аппендикс, на второй день она пришла его проведать. Он выгнал всех из палаты, задвижки на двери не было, он припер ее своей задницей, заставил жену снять трусики, и они стоя, она задом к нему, сделали это. Но и тогда она была спокойной и молчаливой. Без всякого напряжения и без всяких мыслей на лице. Просто красивое лицо, ну хоть бы с какой, хоть кривой улыбочкой. Нет, просто спокойное, равнодушное. Как спокойное небо, по которому проплывают облака, самолеты и птицы, но оно на замечает их.

Как и все романтические мужчины, он был совсем не злым человеком, любил ей читать свои и чужие стихи. Даже по прошествии многих лет он признавался ей в страстной любви. Она молча принимала его признания, но что говорила про себя, кто может знать? Он был человек доверчивый и успокаивал себя: ну и что, она просто любит меня и не придумывает ничего лишнего. Когда он, смотря телевизор, кричал ей в спальню или на кухню и звал ее:
— Приди быстрей, смотри, посмотри, как наш…, — и называл имя того самого боксера, как он того, он сейчас убьет его, ура-а! – она не шла, плевать, ничего в ней не шелохнулось, мумия да и только, мумия с лицом Нефертити.

Шли годы, они совсем стали взрослые, а их дети уже учились в институтах. Однажды в своем институте из окна своего кабинета, он уже был профессор и зав.кафедрой, он увидел радостного сына, бегущего за такой же красивой радостной девушкой и понял, что годы совсем не стоят на месте. А потом сына они женили, когда он попросилможет быть на той самой, а может — не на той. Сын стал после института работать в хорошем месте, стал хорошо зарабатывать, растолстел и стал чванлив. У них появились внук и внучка.

А однажды жена приехала к нему на работу:
— Нам надо развестись!

Он долго выпытывал у нее, в чем дело, она не отвечала: надо и всё! Ладно, развелись, к тому времени они постарели, она постарела и уже не выглядела для него, как прежде, да и страсти его намного поугасли, но он по-прежнему не представлял жизни без нее. А тут такое, как гром, как землетрясение, есть отчего запаниковать.

Только через очень большое время он понял, в чем дело. Просто сопоставил факты и аргументы. Его невестка пригласила его на ужин, дети со своими семьями уже жили отдельно от них, да и он давно жил один, всё потухло в нем к жене: любовь, уважение, страсть, почитание. Так вот, на том ужине невестка и спросила его:
— Почему ваш сын так делает?
— Что делает?
— Он втайне от меня купил новую квартиру и записал ее на имя своей мамы, вашей жены, то есть моей свекрови.
— — Я и не знал. Буду разбираться.

Приехав к себе, он стал рассуждать. Потом позвонил невестке, узнал, когда точно, в какой год, месяц и день квартира куплена. Сопоставив числа, понял, что она была куплена сразу после их с женой развода. Значит, если сын захочет ее продать, а она записана на его маме, его жене, значит обязательно к нотариусу вызовут и его получить согласие. А у него возникнут вопросы и он может быть против, если деньги потекут мимо его невестки и их детей, а он их любит, может заартачиться и не подписать куплю –продажу. Вот почему им нужен был тот давний их развод. А так как женушка разведена, то и спрос будет только с нее. Вот ведь как , и она спокойно выслушала сына и согласилась с ним без тени содрогания, что надо развестись. И всё…

Они иногда встречаются и даже занимаются сексом по обоюдному желанию. Он лишь однажды спросил о причине их развода и сам же ответил. Она лишь спокойно сказала:
— Не выдумывайте ерунды!

И я заплакал, когда она ушла, но мои слезы не должны были достаться ей. А пока она была здесь, я только спросил, как всегда:
— Мы еще встретимся?

Она, как всегда, ответила:
— Да, если вы нас всех еще любите…

И теперь я, как та женщина в маркете, что стояла в очереди за счастьем и сказала стоящему за ней: “Я отойду, вы меня не забудьте!”. Она села на скамейку на улице, вытянула ноги и подумала: “Я была бы счастлива, если не надо было бы возвращаться в очередь за счастьем”

Психический

Когда случился очередной скандал Сано Саидовича с его женой и он впервые побил ее, да так, что у нее сразу появились синяки на лице и на руках, она вызвала милицию. Он и при них буйствовал и бросался на нее, и так уж вдоволь побитую, но ухмыляющуюся окровавленным ртом, уж она-то знала, как задеть его чувствительную душу:

— Ну как, получиили?! Думали – промолчу?! А теперь вас заберут и посадят! А я уж постараюсь – добьюсь, чтобы вас в психушку. Вы ведь психический, вам лечиться надо. А вы пишите, запишите: кушать не дает, ничего не приносит, денег не дает, живет на всем готовеньком. А я что, я ему должна, а мне троих детей кормить…

Сано Саидович чуть не задохнулся от такой несправедливости и клеветы, пошел было опять на жену, но его вежливо легонько отстранили. Но он после такой ее тирады сник и почувствовал, что очень устал. Только женщина хитрая и злобная, знающая и планирующая как, может довести мужчину до белого каления. Так вот, эта могла его довести злобной тирадой – неправдой, он ведь всего неделю назад принес и отдал ей всю зарплату, он всегда так делал, когда получал на работе. Хотел было выкрикнуть, но вовремя понял, что и тут эта отобьется следующей ложью: не давал, не приносил и всё, а еще знаете…

Так вот, пока везут нашего героя на тесном от двух лбов – усмехающихся ментов заднем сидении служебного Урал – ЗИС, посередине же – он (а на переднем — шофер и сержант – главный наряда), только вот не заключенный в наручники для полного портрета злостного преступника, расскажем немного о Сано Саидовиче.

Инженер по образованию, он сейчас начальник цеха в ДСК – домостроительном комбинате. Его цех всегда в передовиках, их железобетонные плиты перекрытий и стен идут нарасхват, не задерживаясь, за ними стоят в очереди на полгода вперед. А наружность у Сано Саидовича не грубая, но и не женская, не хрупкая, она вполне, так сказать. Он среднего роста, не высок, но и не низок, достаточно смугл, чтобы признать азиата в нем, но большие круглые карие глаза выдают в нем перса или таджика. Остальные черты его лица тоже крупны и округлы. Волосы были когда-то кудрявы, а сейчас, к сорока годам их уже мало, поэтому голова у него с большой уже залысиной от лба до затылка. Сано Саидович с годами совсем не потерял живости характера, до сих пор заразительно смеется, может удачно пошутить и ценит умный анекдот, хотя плохо их запоминает. Он интеллигентен и уступает старикам и женщинам дорогу или стул, на общественном тоже само собой, говорит мягким бархатным голосом, всегда, если нужно, извиняется. Хотя, если какой его рабочий выведет его из себя, он обрушивается на того со всем своим начальническим ужасом. Одевается Сано Саидович не то чтобы, но аккуратен, всегда чист и опрятен. Впрочем, своему костюму он не придает особого значения, ну а так как жена не особо следит за его гардеробом, то он может невзначай надеть и несвежую сорочку, и носки трехдневной давности, хотя до деревянных и воняющих носков еще не доходило. А вообще он в одежде экономен и костюмы с сорочками и туфли с сапогами носит не меньше 5 лет, а пальто последнее носил аж 10 лет, пока дочка не повела его в маркет, где они купили тому уважительную достойную замену.

Когда Сано Саидович переехал с семьей в Чирчик, чтобы принять там должность директора тамошнего ДСК, производство находилось в полном упадке: цемент не поставлялся уже третий месяц, песок, щебень и арматура и того больше, даже вода и электричество были отключены за неуплату, а по большому двору шпыняли бездомные собаки. Он сразу под гарантии хокима области добился серьезной ссуды от банка, расплатился с долгами и штрафами, добился судебного решения в областном арбитраже об открытии вновь производства, что оставалось от ссуды — завез песку, купил в Ахангаране цемент, в Алмалыке металл, за воду и электричество заплатил на год вперед, чтобы не показывались шакалы хоть этот год. А хокиму обещал, что за год выйдет на производственную мощность, если никто мешать не будет. И картотеку должников банка закроет, выйдет в плюс. Ну, ну – только и молвил ему в ответ хоким, тот ДСК был у него вот где…

Рабочие потянулись на завод, новеньких, кроме трех инженеров, не брал, только тех, кто раньше здесь работал, такие уже знают почем фунт лиха, будут беречь заводское сердце, лишь бы работало – скрипело. За год добился, чего планировал и даже большего – заводская продукция была признана удовлетворяющей всем стандартам, пошли заказы, он требовал стопроцентную предоплату, но не смел и помыслить кого-нибудь обмануть, со сроками поставки тоже справлялся. Рабочие, а их уже работало на заводе триста человек, стали получать твердую зарплату, а не твердое слово – обещание, стали и премии появляться на праздники, пока только на два – Навруз и Мустакиллик, но директор обещал постепенно и на все восемь. Рабочие в кои-то веки стали довольные и улыбчивые, потому что жены стали их встречать дома с хлебом – солью и со всем остальным уважением.

Был даже капитально отремонтирован старый заводской санаторий – профилакторий и новенький медперсонал открыл им двери для отдыха, поиска болячек и лечения. В конце первого года была даже выдана 13-я зарплата, рабочие и ИТР кланялись теперь ему, как отцу родному и вместо “здравствуйте” стали говорить “спасибо”.

Но нет в этом мире дела без изъяна и человека без боли. Надорвался Сано Саидович от такой сумасшедшей работы сутки напролет, уже и заработал себе первый инфаркт. К нему в ташкентскую больницу потянулись все рабочие и другие заводчане, боялись, что умрет, молились за него во всех церквах и мечетях. От такого наплыва хмурых и жестких лицами людей главврач испугался, позвонил, хоким, в свою очередь, тоже испугался, думал – гражданские волнения. Когда поняли, в чем дело, поняли, как надо работать, чтобы народ уважал.

Но Сано Саидович выкарабкался, а как отпустили из больницы домой, на работу долго не выходил. А как вызвали на ковер к хокиму, попросил у того нынешнего себе места, на директорское же посадил юнца – инженера, всего лишь пять лет назад закончившего вуз, начальника того самого цеха. Короче, поменялись они местами. Рабочие поняли его правильно и не осуждали: еще один такой смертельный год и его может не стать, или будет калекой…

Но инфаркт дал знать о себе и в семейных отношениях. Жена взъярилась, что он теперь не спит с ней. Она была моложава и красива, завела себе любовника и он однажды днем застал их интересном положении в их супружеской постели. Вот тогда и отдубасил ее, а тот подлец моментом скрылся, оставив трусы и носки на поле боя…

Пока его везли в ментовку, Сано Саидович решил никому не говорить об истинной причине их скандала. Зам.начальника РОВД его не посадил за решетку и даже не передал дело для рассмотрения, но настоятельно рекомендовал провериться у психиатра. А после телефонного тут же разговора с главврачом психбольницы и вовсе поставил его перед выбором: или у него в подвале на три дня или в психушке на те же самые подлечиться. Знал бы ментовской начальник причину буйства, понял бы мужика, но Сано-ака отбрехался ведь тем, что что-то на него нашло, сам не может понять…
— Так что вот так, Сано-ака, миленький, но потом принесите мне обязательно бумажку какую, что побывали там стационарно. Вам будет полезно, уверяю вас, подлечитесь, кушайте побольше, витаминов побольше, а то ведь вон как осунулись, да и глаза не на месте…

Подавленный и равнодушный уже ко всему на свете и прежде всего к себе, Сано Саидович опустил руки и поехал в психбольницу. Она была небольшая, одно лишь двухэтажное здание, чистенькое, белое, чистые комнаты, всего 18 палат, по 3-4 человека, вход и выход свободный, но только во двор и обратно и не дальше. Никаких тут буйств и скандалов, сумасшествий и карцеров, огромных и страшных санитаров, бьющих и мучающих больных, никакого голода, холода и вони, страшных уколов, от которых сносит голову напрочь, избиений и наручников, смирительных рубашек, как ему представлялись заведения такого типа по книгам и фильмам, тут и в помине не было. Обычная больница, обычные больные, медсестры и санитарки, как и везде, тихий шепотком разговор больных и громкий врачей и медперсонала, еда и процедуры по расписанию, да еще милые посиделки – кто чего расскажет, кто споет, сыграет, а телевизор в холле так целый день. А как узнал Сано-ака, что и бюллетень дадут, так после третьего дня в уютной палате попросил главврача оставить его еще на 3 дня для окончательного выздоровления. На что главврач с удовольствием согласился:
– Такие уважаемые больные не частые гости – пациенты в нашем учреждении, а так у нас и по 2 – 3 года живут – лечатся. Раз хотите остаться, значит вам хорошо. Ну тогда и нам хорошо, будет нам и реклама добрая. Потому оставайтесь и ни о чем не думайте, не бойтесь, мы, если можно так выразиться, вам здесь за отца – маму будем.

И Сано-ака решил остаться, и сказал навестившему его старшему сыну, что больше не вернется домой. А что, хватит работать – сердце же ни к черту. Домой тоже невмоготу – не может он больше змею видеть после того, как увидел ее голой в объятиях чужого мужчины.

А здесь, кроме всего прочего, сосед по палате у него был мировой, русский мужик, чуть старше, Иван Борисович, философ и рассказчик от бога, давно ни от кого не слушал умных бесед. А что здесь, так у него мания преследования, синдром погони, так сказать: ему всё кажется, что сейчас вот за ним придут, заберут и будут почему-то топить почему-то в реке Чирчик, вот-вот послушай, друг мой Сашка (это он так сразу переиначил имя Сано), подъехала машина, слышишь, это за мной приехали сталинские приспешники, не зря ему медсестра дала не 3, а 4 таблетки, нет, не зря, 4-я таблетка будет тихо сидеть у него в желудке и записывать его крамольные речи, чтобы потом на суде свидетельствовать против него…

Но в остальные минуты Иван Борисович был милый человек, много знающий правильных теорий и здраво рассуждающий:

— В настоящей большой науке много случайных открытий. Важнейшие научные находки, изменившие мир, часто сделаны случайно или случайной догадкой. Так была создана периодическая система химических элементов Менделеева, пенициллин из плесени, структурная формула бензола Фридриха Кекуле, процесс вулканизации каучука Чарльза Гудьира. Искусственный шелк, небьющееся стекло, обладающий памятью сплав китипол, анилиновые красители, жевательная резинка, тефлоновое покрытие – они все теперь хорошо известны, но они случайно найдены. Уильям Перкин пытался создать лекарство от малярии, экспериментируя с каменноугольной смолой. Он упорно шел к цели, но вместо хинина получил густую черную массу. Из нее удалось выделить вещество красивого пурпурного цвета. Это был будущий искусственный краситель – мовеин. Парню было 18, и он не растерялся, организовал производство. Так началась эра искусственных красителей…

В другой день заговорили о детском и взрослом слабоумии. Вот что сказал Иван Борисович:
— Загрязнение воздуха и недостаток витамина Д повышают риск возникновения слабоумия. Британцы обнаружили, что твердые частицы – нитрит азота, озон или окись углерода ведут к нему. При нехватке Д риск возрастает. К этому также ведет курение или просто вдыхание табака, контакт с пестицидами, электрические и магнитные поля над вами и среди вас, что изобильны в городах…
— Прекрасный обзор, Иван Борисович, спасибо…
— Не за что. Если бы не моя болезнь…
— Да какой вы больной, простите. С такой-то грандиозной головой. Ходячая энциклопедия. Такой эрудиции и интеллекта у больных на голову не бывает… Спасибо вам, я так ни с кем давно не общался. Я ведь лучше всего отдыхаю, когда с умным человеком общаюсь. Мне ведь по телику все эти сериалы, ток-шоу, политика побоку, больше всего люблю, когда на экране Капица, Андроников, или еще кто из ученых…

Вскоре Сано-ака, подобревший телом и веселый от мысли, что теперь вполне здоров, на 15-й день выписался и пришел на работу. К тому времени и жизнь его круто изменилась, он стал жить отдельно. Просто попросил младшего брата отдать пустующую его квартиру в Чирчике, на что брат – богатый бизнесмен, спокойно согласился и отдал ему без всякого денежного опрадания. Но на работе случилось обратное, ему прямо сказали, что ему пора на покой, они ведь теперь боятся его, болезни всякие, может быть рецидив, так что отдыхайте уж, организуем вам пенсию через ВТЭК по инвалидности, а до настоящей пенсии тоже недалеко.
— Нет, я вполне здоров! – вскричал Сано Саидович.

На это в дирекции (директор отказался с ним встречаться) спокойно ответили:
— Вот видите, вы уже кричите, а нервы до сих пор не в порядке, надо было бы полежать подольше в вашем сумасшедшем доме. Нет не в этой, как ее, я лежал в обычной, вполне хорошей, обычной психбольнице! – он стал излишне волноваться.
— А вы тут не кричите, — опять спокойно ответили ему, — вишь, то жену бьет до полусмерти, то в сумасшедшем доме обитает с манией величия, всё, видите ли, позволено ему. Недаром женушка ваша приходила, синяки свои показывала. Как не стыдно? А еще взрослый человек. Так что соглашайтесь по инвалидности и точка.
— Людмила, ты ли это? – Сано-ака редко переходил на ты. – Вспомни, я тебя принимал на работу, ты тоже была с синяками, от мужа к маме убежала, а потом надо было детей кормить, к нам пришла, институт с моей помощью окончила, зам директора стала…

Зам.директора отвернулась к окну, совсем обиделась, но аргументов против не нашла.

Ушел Сано Саидович и даже рабочие, кто раньше в огонь и в воду за него, как прослышали, ничего не сказали, ведь слышали все, что с ума сошел, чего уж тут, и ни один хоть к нему домой не зашел по-дружески, по-братски.

Пошел Сано-ака в колледж, где обучали разнвм строительным профессиям.
— Что вы, что вы, наслышаны, город-то маленький. Да и никакая комиссия вас не пропустит со справкой из сумсшедшего дома.

Не стал Сано кричать и спорить, понял – бесполезно. Поехал в Ташкент, там стройорганизаций миллион, целых 10 ДСК в каждом районе. Все 10 обошел, нигде не взяли, хоть и простым инженером, хоть все и знали кем он раньше был, как завод вытаскивал. Просто сказали: вакансий нет. Может она и здесь побывала? Ведь кругом какая-то таинственность. Знакомые в тех ДСК почтительно здоровались с ним и сразу опускали вниз глаза. Шепоток за спиной.

А начальница отдела кадров одного из тех заводов, огромная пухлая бабища с косметикой для бала – маскарада устроила ему странный экзамен:
— Сано Саидович, небо синее или голубое? А в футбол играют ногами или руками? А сосчитайте от 90 до 100. А кем вы раньше работали, напомните?

Он не стал дальше слушать, тихо вышел, предварительно плюнув в сердцах ей на пол и сразу услышав:
— Во-во, я же говорила!

Вечером к нему на новую квартиру зашел директор его ДСК, бывший его любимый ученик, в руках три пакета с едой и питьем и масса извинений на лице:
— Отец родной! Выслушайте меня, не ходите никуда больше: вы нездоровы, зачем вам работать? Мы вам пенсию выправили, вы теперь один – вам хватит ее. А если что, вот моя визитка, звоните, смогу- сам, а нет – помощников отправлю. Договорились? Сано-ака, ну вы же всегда на передовых позициях были, послушайтесь меня и теперь. А я вот вам в нашем профилактории путевочку, где она, вот она. И ни о чем не думайте, не надо так переживать. Другие бы радовались, пенсия раньше времени, отдыхать, никому и ничему не подчиняться, свободен, как птица.
— Улугбек, что ты тут? Я чувствую себя здоровым на все сто.
— А кто же говорит обратное, Сано – акажон, миленький мой, все мы знаем, что вы в норме. Только ведь и об отдыхе надоподумать. Всю жизнь пахать – вот и сердечко сдалось, голова не на месте…

Сано-ака на следующий день зашел в психбольницу к Ивану Борисовичу. Разговорились, говорили допоздна, пропустили даже ужин, спорили о философии суфизма. Сердца у них колыхнулись от радости – счастья, о враждебном мире вокруг никто из собеседников и не вспомнил. На ночь Сано тут и остался, койка была свободна, а дежурный врач разрешил.

Утром Сано Саидович пошел к главврачу, бухнулся в ноги. А тот, недолго думал:
— Вы и так у нас на учете, тем более не буйный и о суициде не думаете, так что мы вас берем. Тем более у меня мыслишка с вами появилась, это я по поводу эксперимента по своей диссертации…

Мой друг Рим

Ко мне приехал школьный друг Рим Мустафокулов. Откуда такое дурацкое имя, мы, его одноклассники все знали: отец его был футбольный фанат и болел всей душой за “Рому”, вот и решил – будет девочка – будет Ромой, ну а мальчик – уже знаем. А почему такая длинная фамилия – мы вопросом таким не задавались. Рим и Рим и достаточно, а то, что такая длинная фамилия, как слово “архимандрит” и даже, кажется, длиннее и почему мандрит – никого не интересовало. Славился-то он другим…

В принципе, каждый в нашем классе чем-нибудь да славился. Вон, Людка Митрофанова. Славна была огромными прыщами по всему лицу, никак не скроешь пудрами – кремами, отчего, бедненькая, к 10 классу, когда у девчонок гормоны бешеные, неимоверно страдала. Но она же была славна также и самыми славными ножками, из-за которых Фара, главный классный посбон (то есть рискач, кому последствия не страшны), на спор со мной пролез под всеми партами, со своей последней до ее во втором ряду и смачно поцеловал их, уж очень сладкие были ее славные ножки, а потом схватил их, лежа на полу, и крепко обнял их руками, моля бога, лишь бы не заорала от испуга или от оргазма…

Как я тогда желал со всею страстью сердца, чтобы Лидия Васильевна, химичка наша, склонившаяся в тот длинющий момент над классным журналом, прислушалась к внезапно возникшей тишине, дозналась, вытащила негодяя, отлупила и затем выгнала надолго, отстранила от своих уроков месяца на два, пока ее самолюбие не восстановят Фарины родители, преподнеся ей какое-нибудь гастрольное культурное мероприятие в славном городе Ташкенте. Но мои желания опередила Митрофанушка, она всё-таки заорала, узнав глазами, что весь класс всё видит и уж теперь ничего не скрыть, заорала, как орет поросенок, понявший, зачем его ловят. Урок на этом закончился. Мы, все пацаны, враз окружили Фару, чтобы его не побили девчонки, за то, что не их ножкам достались его губы. Мы также не дали химичке узнать виновника сорванного урока и навести на него долгожданные репрессии. А я уже думал, как стырить папин из его комнаты бешеный по бабкам армянский коньяк, что я только что проиграл.

Вот и Рим славился тем, что был он – ходячая энциклопедия. Но только по географии, истории и литературе , остальные предметы он не признавал. Он с легкостью заучивал целые поэмы Пушкина и Лермонтова, знал, какие государства существуют сегодня на всем земном шаре, а также названия их столиц, мог показать на карте или глобусе любую страну, даже самую маленькую – не больше территории нашего огромного стадиона “Спартак”, что напротив нашей школы №2 в славном нашем городе Бухара. Он знал, умный был, скотина, когда и где произошли важнейшие битвы, связанные с именем любого важного полководца, считай, от Александра Македонского до Георгия Жукова. А на всяких школьных олимпиадах, конкурсах и викторинах он неизменно занимал вторые места, потому что первыми оказывались дети шишкарей. Бог одарил его неутомимой трудоспособностью искать ответы на возникающие у него вопросы. На вопросы же других он отвечал шутя, с неизменной усмешкой и снисходительностью, как бы говоря: “Что же ты (вы) мне… ты (вы ) давайте потруднее”. Он прочитывал одну книгу за другой, одну книгу в день и два – три журнала типа “Наука и жизнь” и “Знание — сила” – это уж точно, когда еще время находил, когда тут 2 странички из-за футбола, а потом домашних маминых и папиных заданий не успеваешь прочитать, а если и успеешь, ни черта не поймешь. Учителя его любимых предметов его боялись — он знал больше их и тихо указывал на их ошибки, и очень, но про себя, то есть тихо радовался, когда ему давали на их уроках порулить. А остальные вздыхали облегченно и славили Аллаха или богородицу – минула их кара сия – пронесло. И тихо ставили ему четверки, чтобы, не дай бог, он не разозлился и не стал углубляться и в их предмет.

Он хорошо закончил их школу и легко поступил на истфак. Я помню: мы договорились и когда все приемные экзамены успешно для нас окончились, мы пошли в ресторан, а через час подвыпивший Рим пошел к соседнему столику знакомиться с девушками. Те громогласно ему заявили: “Поздно, мальчик, мы уже расплатились…”

Университетские преподы его ненавидели, он заставлял их просиживать в библиотеках и крутиться в интернете, чтобы вспомнить забытые факты, эпизоды, явления и классификации.

Но… сколько бог дал, столько в другом месте и отнимет. Поэтому в остальном Рим был большой лентяй. Он родился на свет компьютером, запоминающим всё. Но комп не работает и не мыслит творчески самостоятельно, без определенного алгоритма действий. А творческая работа прежде всего психологична, она требует серьезных мозговых извилин, выходящих на неожиданный правильный результат и там совсем не поддается алгоритму. И если курсовые и рефераты требовали прежде всего фактов и аргументов, и Рим с такими игрушками справлялся, как с семечками, то дипломную работу на тему: “Глубинные противоречия в индийском брахманском обществе в период британской колонизации” он остановился писать на фразе: “Колонизаторская активность британцев в период царствования королевы Виктории не знала границ…” На этом гениальная фраза была остановлена, и Риму впервые пришлось дать старосте группы крупную сумму в виде 200 баксов, чтобы тот передал дальше по назначению, но предупредил, чтобы тот не отщипывал себе от той суммы, а обещал в случае о-кей поставить ему пиво с соленой рыбкой в близлежащем кафе.

Работать в школу он не пошел, три месяца после универа не работал, за это время побил соседа сверху за то, что тот держал кур на своем балконе, а Риму спросонья показалось, что он сошел уже с ума, когда петух начал орать на всю округу типа – вставайте, не хрена вам, уже 4 утра.

Несколько месяцев Рим работал личным секретарем академика истории Ахмедова, но был уволен, потому что академик признал, что знает меньше. Прошел еще год бездельничания, за это время он прочитал уйму книг и выпил несколько, много ящиков пива. Его походы в кафе и за пивом, естественно за мамины деньги, наконец его маме надоели, она попыталась готовить ему сама и не пускала теперь никуда, но он как-то умел выскакивать за дверь, она вспылила и вытолкала, громко плача и стеная, его из их квартиры и больше не пускала, как он ни просил и ни требовал, взывая к родительской совести.

Теперь он гостил у друзей и обедал у них же, благо его никто не забыл, а так как он был безобидный малый и интересный собеседник – то все его друзья его любили. А что ты хочешь – он знал всё, спроси любое. Ну, например, вы знаете поименно всех жен последнего эмира бухарского? А сколько и с чем американских, канадских и английских конвоев дошло до Мурманска во 2 мировую? То-то!..

Каждый из нас пытался устроить его на работу. Ведь понятное дело, человек он совестливый и не мог переступать определенные границы человеческих отношений, потому долго так не могло продолжаться, он мог превратиться в люмпена, ну, чтобы понятнее – в бомжа. Баха Алимов устроил его продавцом в цветочный магазин. Каждого влюбленного парня, отделившегося только что от своей девушки, он встречал словами:
— Вот, пожалуйста, возьмите, это наш эксклюзив, такие розы называются – “Обалдеть!”
— А почему?
— Потому что одна ее такая штука стоит сто тысяч.
— Обалдеть! – летело ему в ответ, но богатеньким нравился его каламбур и они покупали.

От такой торговли он стал себя уважать и уже приходил к маме в дом с хорошими бабками, оставлял их ей и важно уходил к очередному другу, приютившему его, пропивать небольшой остаток. Но он вскоре ушел из цветочного магазина, сказав на прощание:
— В этой Амазонии и поговорить не с кем!

Женька Журавлев был уже директором школы и устроил Рима лаборантом в кабинет химии. Но уже на второй его пришлось увольнять за то, что встрял в разговор завуча и папы одного девятиклассника – дылды. Папаша стал качать права:
— Я ему айфон последней модели обещал, если закончит этот год без двоек. А вы?!..
— Мне, когда я учился в девятом классе, — неожиданно для всех собеседников встрял в разговор Рим, — обещали за это же не отрывать уши…

Раношка Рахманова, первая красавица в школе, уже актерствовала в местном театре и устроила Рима на полставки консультантом по театральным историческим костюмам. Рим знал все костюмы и платья, какое к какой эпохе и обществу относится. От него не ускользали мельчайшие подробности, вплоть до того, какие военные мундиры требовал русский император Павел надевать солдатам и офицерам , или где, на какой стороне груди нужно было устраивать тот или иной орден, крест, медаль… Но и оттуда его поперли: язык мой – враг мой. Однажды к нему в костюмерную заглянула известная актриса и попыталась кокетничать. Он и выдал вроде безобидное:
— Вам, мадам, только в порнофильме не сыграть.
— Отчего ж, хи-хи-хи?
— Лицо у вас, да и тело уже, фигура не товарного вида…

И всё, досвидос!

Наконец он добрался и до меня. Надо бы сказать, что в тот момент моей суматошной жизни я был в ссоре с женой. Ссора была отчаянная, как говорится, никто не хотел уступать. А я еще тогда ее любил. Рим и говорит мне, как я поплакался ему:
— Отпусти ее, плевать! Женщина никогда не будет другом!
— Ага, разбежался, — отвечаю я ему, — а если я ее люблю, обожаю, понимаешь? Это же всё равно, что у тебя горит дом, а я тебе – иди спать, утром разберемся…

Я устроил его экскурсоводом в краеведческий музей. Это была великая удача и для музея, и для Рима, они сошлись, как два влюбленных лебедя. Он знал о чем говорить, любил и умел рассказывать. Его экскурсии быстро стали лучшими. Они были зажигательны и полны импровизации, но основаны на точных исторических фактах, тут никак не придерешься. Его вояжи по залам музея продолжались втрое дольше, чем необходимо было по норме. Экскурсанты долго потом хлопали в ладоши, кричали ему браво и бежали писать благодарности в книгу гостей, дамы требовали номер его телефона, а музейная администрация визжала от восторга.

Я только, пока он был у нас, просил его соблюдать приличия и не хамить, уже и молился, чтобы он не сорвался. Но, кажется, всё начинало устраиваться: Рим стал стареть…

Суббота, 14 сентября, 2019 (3 года назад) | Добавить в закладки |

136

|

Ризо Ахмад. Начало.

Неправильная оценка

Мама у нас была строгая и у меня и моих сестренок ежевечерне проверяла дневники и тетради, а потом садилась с нами делать домашние уроки. Что тут скажешь – мама сама была учительницей. У-уф, не продохнешь!.. Хотя я учился неплохо, можно сказать, даже очень хорошо. Был круглым отличником.

С папой было гораздо легче, он был добрая душа, раздавал деньги, какие не попросишь, привозил из гастролей (он был директор нашего единственного в городе театра) разные нам всем вкусности и подарки, а насчет нашей учебы мог только спросить:

— Ты где учишься, парень, в каком классе?
— В четвертом, папа, я вам вчера уже говорил, когда вы мне рубль давали.
— Подожди, а почему рубль, положено же 20 копеек, не так ли, молодой человек? – и не выслушивал никакого ответа, весь был в мыслях о своей сцене и великих героях. — Ну раз уже рубли берешь, значит уже совсем большой стал, пора женить…

Мама тщательно следила и за нашей формой и нижним бельем, сама стригла нам ногти, купала поочередно всех нас, пока мы были маленькие и не знали, что надо стесняться, в большущем железном корыте, где всегда замачивалось перед стиркой всякое белье. Сестренок моих она купала по-моему аж до 10 класса, а меня, когда я наотрез отказался от ее услуг, по-моему это случилось, когда я учился в 1 классе, отправляла каждое воскресенье ранним утром вместе с отцом в баню на Токи Саррафон. Там, в той бане отец встречался со своими друзьями – приятелями, и пока они за крепким горячим зеленым чаем, а чуть не спеша – и за коньяком, говорили о политике, футболе и хорошеньких женщинах, я вовсю плескался, смешивал горячую и холодную воду, бегал, на умиление всем – голенький ангел, из одной банной комнаты в другие, удивляясь, почему это комнаты эти без всяких дверей, а одна холодная, другая горячая, третья совсем жаркая, и вослед только и слышал от отца:
— Осторожнее, чертяка, сыночек, поскользнешься — упадешь!

Но самое главное, из-за чего я всегда с огромным удовольствием шел с оцом в ту баню, несмотря на воскресное раннее утро, когда сам бог велел поспать до самого обеда, совершалось после бани. Мы выходили из нее, совершенно распаренные и красные, и сразу заходили в кондитерскую. Здесь папу тоже знали и сразу сажали нас за столик и, даже не спрашивая, приносили ему 2 бутылки припасенного лично для него хорошего пива, а мне большой стакан какао, 2 пирожных, одно обязательно заварное, а другое трубочка, и еще три сладких коржика для сестренок.

Дома мама быстро возвращала нас на землю:
— Чего так долго, обеденное время уже. Я уже измучилась – не случилось ли чего? И не приближайтесь ко мне, от вас пахнет пивом. А ты давай, садись за уроки, как сделаешь – тогда и сядем обедать.
— Нет у меня домашних уроков, мама, не задают нам на воскресенье, сами же знаете, а еще спрашиваете.
— А-а, ну да! Тогда садись и помоги сестренкам, у них задачка не выходит. Помоги давай, не артачься, ты поумнее их будешь, а мне недосуг, мне за кастрюлей с обедом последить, а то выльется…

Сестренки, конечно, как мама вышла на кухню, получали каждая по подзатыльнику от меня, пока я за них решал задачку и удивлялся их тупости, а потом успокаивал себя – девчонки, что с них возьмешь…

Но когда папа в воскресные дни отсутствовал, мама загоняла меня в так и недостроенную нашу домашнюю баню, где меня ждали в ведрах холодная вода и кипяток, ножницы, жестяная большая кружка, новое еще в пачке мыло и мочалка. Закрыв меня на засов, мама кричала оттуда:
— Пока мыло не станет половинкой, не выходи, понял, такой – сякой, проверю. И постриги там, небось оброс, как дед мороз.

Причем тут дед мороз, я не знал, он ведь был хороший и вплоть до студенческих времен, тогда я уже был разлучен с родным домом, приносил мне хорошие подарки, а однажды велосипед “Урал”, настоящий мужской, не девичий какой, а в другой раз – настоящий фотоаппарат “Зенит”.

Из-за этих коржиков и пирожных всё тогда и началось, скандал был вселенского масштаба. Но всё расскажу по порядку.

Однажды в воскресное утро я полетел в родительскую спальню:
— Мама, сегодня воскресенье, папа обещал еще вчера вернуться.
— Нет, не приехал, сам видишь, ложись ко мне, поспи.
— Не буду я к вам, вы целоваться лезете, а когда приедет?
— Не знаю, ой, оставь, дай еще поспать немножко, не звонил пока…

А утром за завтраком:
— Знаю, зачем спрашивал, вот завтра получи две пятерки, принесу тебе два коржика и два пирожных.
— Вы мне и так должны мама!
— Как, когда?
— А за четверть?
— Так ведь папа тебе дал 10 рублей, объедайся мороженым, сколько захочешь, еще сказал. А ты мороженое никому не купил, бросил в копилку свою, сказал еще – миллионером теперь буду.
— То папа, а вы?
— Так ведь я его надоумила!
— Ладно, вас не переубедишь, вы всегда правы. А заварные принесете?
— Ну да!
— А эти, дочки ваши, будут у меня канючить.
— Что за антагонизм, они сестренки твои. Ладно и им принесу.
— Ага, я трудись, зарабатывай, а им за что? Нечестно это!
— Ну тогда дашь из того, что тебе принесу.
— Ладно, и им несите, обжорам…

Ну а следующий день, это был понедельник, оказался самым ужасным в моей той жизни, но потом превратился, перешел в самую прекрасную ночь. По физике на первом же уроке я легко получил пятерку, но потом меня не спрашивали, да я и сам не хотел, уповал на математику. И вот последний, шестой урок, математика. Елизавета Ефимовна объявила контрольную – пятиминутку, тут же проверила листочки и… к моему ужасу поставила мне четверку, даже не спросив, хочу ли я ее. Может не сомневалась, что я буду согласен. Я ведь у нее был круглый отличник, так что одна или две-три четверки не меняли общей картины. Но я был не согласен, сегодня не согласен! Лучше бы она ничего не ставила!

Лучше бы я с одной пятеркой по физике пришел домой! Что делать? Ладно мама посмеется надо мной и всё равно выдаст мне любимых моих мне на стол. Но сестренки, эти вреднюги, начнут смеяться, дразнить меня, что не заслужил, этого же не вытерпишь! Что же делать?

Мимо моего пути в школу и из нее домой пролегает стадион “Спартак”, а там пустырей навалом. Я пошел туда, сел на пенек, открыл ранец, достал дневник и как мог переправил четверку на пятерку.

Дома, заикаясь и бледнея от ужаса, я заявил маме, что это сама Елизавета Ефимовна переправила мне оценку. Откуда я мог предполагать, что мама сразу схватится за телефонную трубку:
— Здравствуйте, Елизавета Ефимовна, вы уже дома, как хорошо! Я мама Исмаила Ахмедова. Извините за беспокойство, вы ему сегодня четверку или пятерку поставили. Да нет, он просто заявляет… Так пятерку! Ну спасибо большое, извините, извините, большое спасибо, спасибо большое, до свидания, желаю всех благ, до свидания!

Но я тут уж не сдержался, нервы были на пределе, заревел, как маленький ребенок:
— Мама, мама, там четверка, я ее на стадионе на пятерку, мама!

Я выбежал за ворота на улицу, залетел к соседям в их открытые ворота, тогда ворота ни у кого никогда не закрывались. Я знал, куда лечу, подлетел к дереву, которое очень любил, потому что оно давало мне всегда самые вкусные на свете дулона – боярки, и залетел на него. Сейчас там боярок совсем еще не было, но листья зеленые скрыли меня всего – снизу не заметишь, что я там. И никто не мог увидеть меня за густой кроной.

Я устроился поудобнее на самой высокой и крепкой ветке и решил здесь остаться навсегда, пока не умру от голода. А пока плакал от жалости к себе, ведь скоро предстояла мне смерть, и я предствлял, как меня несут в открытом гробу, а вокруг миллион народу и все-все плачут, а мама с папой совсем уж потерялись рассудком.

Наступил вечер, наступили сумерки, а потом пришла темень, я устроился поудобнее, чтобы поспать и не свалиться, смерть ведь пока не пришла. Из нашего дома начали кричать – звать меня, я упорно не отзывался, но уже скулил, оплакивая себя.

И только старший брат мой Рустам, он был гораздо старше меня на целых пять лет, поэтому мы были не дружны, у него были свои приятели – друзья, у меня свои, но только он мог знать, где я сейчас: когда мы играли в прятки, я вечно забирался на это свое любимое дерево. Он и пришел и постоял немного подо мною, прислушиваясь, здесь ли я. Я же, чтобы он не сомневался, поерзал — поскулил так, чтобы ему было слышно. Тогда он и сказал тихо – тихо так:
— Иска, слазь, мама там плачет…

Эти слова его о том, что мама плачет, убедили меня, я покорно слез и отдался ему в плен, теперь он крепко держал меня за руку, как будто я захочу сорваться и опять убежать, а я вовсе не хотел этого, я хотел к маме. А он даже подзатыльника мне не дал, к чему всегда был горазд, может быть забыл из-за величия момента.

Дома мама расцеловала меня и долго прижимала меня к груди, у нее появились слезы и сестренки, увидев, как слезы у нее капают, тоже стали реветь и побежали к нам и обняли нас со всех сторон:
— Я же люблю тебя, дурачок. И не из-за пятерок, а потому что ты самый честный, самый чистый…

На столе в тарелке лежали мои любимые и я начал их есть по настоятельной маминой и сестренок просьбе. Но они показались мне совсем невкусными. Может быть из-за соленых слез, которые я глотал вместе с пирожными и грудными всхлипами.

Ночью я спал вместе с мамой, прижавшись головой к ее губам и носу.

Сладенькая

Моя тетя, мамина старшая сестра, всю жизнь проработала в горкоме партии секретаршей первых секретарей горкома. Ее уважали в нашем маленьком городе, всё-таки особа, приближенная к элите. Часто хотели через нее прокрутить какую аферу или просто войти в доверие к первому лицу, но она была для всех твердый утес, что не перепрыгнешь — не обойдешь. Поэтому за преданность и ненавязчивость первые секретари ее любили. А уж за вовремя подготовленные отчеты, доклады и докладные как уважали. Уж она-то могла добиться желаемого от любого отдела точно и в срок. А когда первый отсутствовал, она становилась первой и тут уже становилась страшнее урагана, страшнее бури: то эту бумагу приготовьте, завтра будет рассматриваться, то отчет выдайте, то меропрятие проведите, хозяин говорил, и вообще, надо соответствовать.

А с нею первые секретари жили хорошо, поэтому любили ее. А называли Сладенькой, потому что она жалела их и знала — чувствовала вплоть до минуты, когда занести в кабинет чай – кофе – бутерброды, кого пустить, а кого нет, как доложить, как устранить начинающуюся головную боль, насморк, кашель или грипп. Ее ценили, ей доверяли тайны и советовались о сокровенном, что даже и жене не скажешь, потому что во всех жизненных и бытовых вопросах она была прекрасной советчицей, а для других она была могила.

При этом она держала себя весьма скромно, никак не стремилась выделиться, да и сама не была красавицей, ни лица, ни бюста, ни ножек и вообще была страшненькой, да к тому же косила одним глазом и была полной дамой. Но это был великий плюс для тех первых секретарей, кто делал карьеру, пусть все думают — первый заботится только о работе, ему не до красивых женщин и всяких шуры — муры.

И еще одно замечательное свойство было у нее. Она вливалась в образ мыслей и переживаний первого так, что начинала думать и чувствовать так, как это представлял себе ее нынешний хозяин, начинала говорить с теми же интонациями, что были у него, а содержание ее бесед со всеми было полностью посвящено генеральному направлению его рассуждений, проблемам в связи с этой генеральной линии и желаемым результатам. Когда первым пришел Каромат Алиевич, она со всеми и даже с мужем, человеком всего боящимся, тишайшим и во всем ей подчиняющимся, могла говорить только о хлопке:
— Помилуйте, что это случилось с Лондонской хлопковой биржей?! Ужас, ужас, какой тариф, какой тариф! Надо бы побыстрее, побыстрее всё собрать, хотя бы вторым сортом, иначе в Ташкенте по головке не погладят… – и всякое такое о нем, о белом золоте…

Затем пришел Назокат Буриевич, он был по первой профессии строитель дорог, и она стала говорить только о дорогах:
— У нас в городе нет правильного дорожного надзора и от этого много аварий и других ситуаций. Трубопроводы под дорожным асфальтом уложены неправильно, отсюда постоянно прорывает то канализацию, то горячую и холодную воду. А дорога – это вам живой организм, не будешь следить – коммуникации, логистика – всё сразу порушится. Рапортуют все, то да сё, а ведь о здоровье дорог надо судить по самим дорогам. А грязи сколько, мусора везде. Что же получается, кричим-орем, а хоть бы кто встал спозоранку да подмел свой кусочек на улице, освежил утренней водой. Глядишь, обрадуется человек от такой чистой улицы – дороги, супруге приятное сделает, а она за это ему ребеночка подарит, большая польза государству будет от такого . Всем хорошо, а отчего? Оттого, что дороги без дыр, тротуары чистые, вот!..

После того, как первым был избран Рузимат Солиевич, тетушка закудахтала о культуре и прогрессе искусства:
— Ну разве это искусство, разве это театр?! Это же пошло и непреходяще. А публика на эту пошлость и идет. Нет, надо поднимать культурный уровень. Иначе эдак мы скатимся до голода в своем развитии. Кто разрешил поставить “Ромео и Джульетту”? Ведь ей 14, а за это уголовная статья. “Отелло” мы разрешаем, куда ни шло, хоть и с нашими существенными оговорками и с необходимыми, понимаешь, ограничениями. А то он черный, она белая, зачем нам извращения, нам такие извращения не нужны. Мы не Европа, мы Азия, надо понимать менталитет нации, а нам присущ пуританизм. Это они там со своими геями сосуществуют, а мы не будем мириться – у нас на это тоже есть уголовная статья. Ну хорошо, я понимаю, но ты заткнись в тряпочку, не говори всем подряд, кроме врача, о своих болячках. Чего ж кричать, что ты гей или педофил. Будь человеком, двигайся молча – сойдешь за культурного, интеллигентного и образованного. Вот!..

Ей казалось, что она торгует хлопком и слышалось сладенькое в ее словах “биржа, цены, расценки, ассортимент, экспорт – импорт, дебет – кредит, сальдо, курс”, а по ночам ей снились вагоны и тюки с хлопком, вереницы эшелонов с хлопком, гулко идущие на запад и восток, а оттуда привозящие вагоны долларов, евро и фунтов. А потом сны сменялись на другие: дороги, везде дороги и не просто, а автобаны, красивые, широкие, с кафе и чайханами по обочинам, а повара в белых колпаках машут всем и зазывают: шашлык, шурпа, мастава, самса. И по дорогам важно идут тяжеленные асфальтоукладчики, грейдеры и катки. Они мешают движению, но все понимают, для чего это нужно. Или что она в театре смотрит балет. На танцующих надеты широкие, как у запорожцев шаровары, нельзя ведь показывать ножки – это вам не стриптиз, а классический балет. А вот она репетирует спектакль по собственной пьесе, попутно следя за поведением актеров, а потом плачет, плачет оттого, что ее не понимают, не чувствуют сокровенное, высокое чувство, не сопереживают, все такие пошлые, развратные. Только она, да первый секретарь – выше всех, чище, восторженнее и желаннее.

Но всё хорошее, как, впрочем, и всё плохое, когда-нибудь кончается. Очередной первый попросил ее на выход. Тем более, что и пенсионный срок ее наступил. Она возмутилась: 28 лет безупречной службы – это тебе что, отрыжка пьяного? Пыталась показать свою незаменимость и пару дней всё же выходила на работу, пока на третий день ее большой грудью своей не пустила на рабочее ее место высокая блондинка с ногтями в полметра и ногами от ушей …

Теперь тетушка совсем была одна, хоть рядом был ее муж, еще ничего не знающий о повороте в их судьбе, но уже отчаянно до слез сочувствующий ей и себе. Она быстро похудела и подурнела, на улицах с ней здоровались уже не так или вовсе не здоровались. По вечерам она сидела на террасе своего дома – гнездышка и ей была слышно, как из городского парка орала музыка новых времен. Оттуда же иногда доносился шум фейерверков, муж звал ее на улицу, оттуда было видно, как они взлетали, лопались и рассыпались на тысячи звездочек, блестящих и разноцветных. Иногда она делала ему одолжение и выходила к нему на улицу, радующемуся в сотню раз больше, оттого, что она нахонец, медленно, нехотя, с видимым упреком к нему на своем лицу, что потревожил, но соизволила выйти, но ничего уже не вызывало у нее никаких приятных чувств. Она была безучастна ко всему теперь, рано ложилась спать и поздно вставала с постели, а когда куда-то ходила, в основном на женские махаллинские посиделки, куда, кстати, раньше не ходила, считала фи – то есть ниже своего достоинства, то мужа перестала предупреждать, чтобы ему было больнее. В ее сердце появилась пустота и она теперь желала себе смерти, но без всякой боли, о чем она стала часто говорить мужу, лишь бы сделать ему больнее. Она вдруг поняла, что жизнь вокруг нее может двигаться совсем и без нее…

Но вот явился ей новый сон, что ее требуют обратно на работу. Она встала с постели впервые за многие раньше мужа, прибралась везде, впервые за многие дни сама, а не он, приготовила обоим завтрак, вызвала по телефону наемную на день женщину и совсем загоняла ту с чисткой окон и дверей, чисткой ковров и тюлей и уничтожением пауков и паутин, пылесосом по всем углам. Авось придут, а не прибрано…

И стала ждать.

Фотография

Отец рассказывал, как учился в школе. В школу он пошел поздно, в 10. А до того жили они с мамой и с еще двумя его младшими братишками далеко отсюда, в стране, называемой Персией, откуда и бежала его мама, прихватив и их. В первый же год в Бухаре маму убила пуля, прилетевшая неизвестно откуда, когда русские брали город, а она пошла туда купить хлеба. Но мама успела заполучить в кишлаке впритык к городу дом, ну не дом, конечно, а ветхий такой домишко, и отец десятилетний тогда, когда похоронили маму, стал там за старшего.

Но узбеки – люди добрые, усовестятся, живя с людьми, беднее их, и будут по мере сил и возможностей помогать, никак и никого не упрекая, а считая это за фарз – божью обязанность. Так что жили братья, ни шиковали никоим образом, конечно, но и от голода и холода не умирали. Тогда отец и пошел в школу.

Ризо и не думал вовсе о школе, работал себе, добывал хлеб для семьи той своей, рубя вместе с аксакальским сыном Турой камыш в закаше – канале, куда сбрасывали со всего города нечистоты, и саксаул в степи. Добытое, нарубленное они потом приносили домой, складировали, перевязывали и уносили на рынок, там и продавали. Работа была и тяжелая, и опасная, вокруг закаша обитало много ядовитых змей. Поэтому сюда никто не шел, не хаживал. Но мальчики приспособились, аксакал, отец Туры нашел им русские охотничьи сапоги на толстой резине и большой подошве, ни одна тварь не прокусит. Правда сапоги были старые и огромные, на 5 – 6 размеров больше мальчишеских ног, а главное – в дырках в нескольких местах. Но мать Туры заштопала все дырки толстенной иглой и суровой ниткой, приставив к дыркам сложенные вчетверо куски бязи. Пришила так, что сапоги и воду сквозь эти бывшие дырки не пропускали. Ну и одевались мальчики во время работы на закаше в толстенные фуфайки и такие же фуфаечные штаны. И хоть в них было им жарко донельзя, пот лился ручейком, не снимали их во время работы – здесь знание важнее молитвы будет.

Аксакал долго ходил к новым властям и джадиды, наконец, открыли школу в их кишлаке. Располагалась она в таком же домишке, что была у Ризо с его братьями, заброшенным когда-то кем-то. В школу набралось 13 мальчиков, девочек, понятное дело, никто из дому не пустил, да и власти знали, не настаивали. Учеба началась с того, что 2 дня мальчишки вместе с учителем мыли — чистили – убирали 2 комнатки, из куска большой фанеры устроили доску, дворик тоже тщательно убрали, вынесли весь мусор и выбросили в закаш. А в дальнем углу двора поставили уборную, вырыв с метр яму, тремя стенами ей стали еще три больших куска фанеры, а на входе учитель повесил большую и тяжелую мешочную кошму – никакой ветер не сдует. Ну а в сарайчике для скота учитель устроил кухоньку, сам налепил тандыр и очаг из саманной глины, принесли на будущее хвороста и дров. А еще через день учитель переехал сюда с семьей, с женой и 2 детьми. Они расположились в одной из 2 комнат, а в другой учитель решил давать уроки.

Учителя звали Ниёз – муаллим и он стал важной личностью в их жизни, хотя что они могли понимать об этом тогда. Когда начался первый урок, оказалось, что учебники имеются только у учителя, ручка и 2 тетрадки тоже только у него, и еще одна ручка с чернильницей еще у одного мальчика. А ведь учитель ходил по их домам, говорил с их отцами и они обещали приобрести. Пришлось всем писать букву А по очереди, а второй урок вовсе не писали, а учитель показывал, как складывать и вычитать простые целые числа, ну, например, было 2 яблока, а стало 4, так сколько же яблок прибавилось. Вместо яблок Ниёз-муаллим показывал кусочки мела, но не получилось, нарисовал, как мог, яблоки на доске – сразу у всех получилось, и все поразились, как это они догадались. Но он перестал рисовать, а потребовал думать, рассуждать, ученикам стало потруднее, но решили, когда было 2 яблока, а одно яблоко человек съел. Решили почти все, только Нозим заплакал: хочу яблоко, все потом долго смеялись и учитель тоже, а Аюб, прежде чем решить, хотел узнать, кто этот человек был. Когда же, смеясь, учитель сказал, что это может быть твоя мама, Аюб вскочил и полетел к себе домой с криком, почему это без его ведома она съела яблоко и где теперь второе. Но остальные сразу заревели – чего уж тут сложного. Совсем легко стало, когда учитель предложил считать простые числа на пальцах.

Третий урок был география, учитель рассказывал о нашей планете Земля, о том, что мы находимся в Солнечной системе, что кроме Земли есть еще 9 планет, но обитаема людьми и другими животными и птицами, всякими деревьями, а также насекомыми только Земля, потому что только в ней есть воздух, вода и необходимое тепло, чтобы живые существа рождались и существовали, что на нашей планете есть много стран, они расположились на 5 материках, есть, правда, еще один, но он ледяной и на нем никто не живет. Ребята после урока математики совсем осмелели и посыпались вопросы: почему Земля круглая, мы то слышали от родителей? А где сидит бог? А солнце – это бог? А что внутри земли, раз она круглая? А она живая, вот допустим, взбрыкнуть ей захочется, так что же – мы все повалимся?..

Четвертым и последним уроком было чтение Корана, дети начали учить первую суру. Но многие ее знали, они и стали учить ей тех, кто не знал, медлено, тысячу раз проговаривая каждое слово, пока не отложится в голове.

Тем же вечером и до поздней ночи Ниёз-муаллим с аксакалом побывали во всех домах у жителей кишлака. Был учитель вежлив, пил чай, от еды везде, культурно и краснея, отказывался. А просил о двух вещах: чтобы девчонок возрастом от 8 до 12 отпускали учиться, а учительницей им будет его жена, она тоже грамотная и имеет разрешение. А второе – чтобы дали денег, кто сколько сможет, чтобы он всем ученикам купил учебники Абдурашидхона, тетради, чернила и ручки с чернильницами. Все согласились, ни одна семья, вернее, ни один отец не сказал нет, обещали всё к завтрашнему дню организовать. Но Ниёз-муаллим уже знал – чувствовал, что ни одну девчонку не отдадут и денег тоже не дадут. Узбеки славны устными обещаниями, но эти обещания ничего не значат, ни один отец ведь ни одну девчонку не позвал к нему, чтобы учитель задал нужные вопросы, ни один сразу не дал денег на тетрадки — ручки. Да что и говорить: сами неграмотны, но вот живем же, а эта школа – только ненужная забава, никому не пригодится, а без нее уж легче, дел-то невпроворот…

Утром учитель сказал пришедшим учителям: всё металлическое, старое и ненужное со всего кишлака сегодня же принестик нему в школу, сейчас же заняться этим. Мальчики, которым нелегко далась вчерашняя учеба, с радостью и энтузиазмом восприняли неожиданный субботник и шумя и споря пошли скорым шагом к великим свершениям ради учителя, которого за один только раз полюбили больше отца родного. Но они еще не понимали зачем ему старое железо. Мальчики верх дном перевернули свой кишлак, дошли до кишлака люли – местных цыган, но те ничего им не дали, а только погнали их отсюда, они сами промышляли ломом на продажу. Что делать? Как не обидеть учителя? Ребята теперь прошлись по всем своим чердакам и сараям, нашли кое-что, но с гулькин нос. Третья попытка была совсем уже дерзкая: мальчики украли у Рамиза – полвона из амбара его кузницы довольно много вещей. Самоваров, мотыг, лопат, плугов, казанов, черпаков и ведер, совсем худых и ни к черту набралось на целую арбу. Но не сказали учителю откуда, иначе бы он заставил вернуть взятое без спроса. Аксакал достал арбу, ишак нашелся тоже, тем же вечером учитель на груженой арбе укатил в город.

Только на следующий день ребята поняли учительские потуги: в школе появились по 3 тетрадки на каждого, по 2 учебника и одной ручке с 4 перьями, чернильниц было на троих одна. Появились и две географические карты и большой пузатый глобус, разноцветный и красивый. Вот тогда и началась настоящая учеба для тех мальчиков и еще 2 девочек, присоединившихся к ним с согласия родителей, а вернее — после того, как лишь двум женам удалось принудить своих мужей к согласию. Еще через несколько дней кузнец Рамиз-полвон по просьбе сына – школьника соорудил детям длинный стол и две скамейки и сам принес их в школу, он уже знал, кто у него бечинствовал в амбаре, но и знал от сына, на что пошло всё его железо, поэтому только весело ухмылялся и славил бога, что невзначай, не зная подоплеку, не сломал учителю пару ребер.

И сколько бы теперь ни хотели отдохнуть мальчики и требовали субботников, громко намекая: того нет – этого нет, учитель все дни проводил с ними в обучении, кроме одного дня в неделю – джума – пятницы, святого дня. А субботники проводил, к неудовольствию всех учеников, только в те самые выходные дни, то есть по пятницам.

А однажды Ризо заболел. Была глубокая осень, им бы с Турой остановиться пора с рубкой камыша и саксаула. Но впереди была зима, вот когда можно отдохнуть вволю. И Ризо упросил Туру еще на несколько ходок, запасов – то на зиму почти и нет, а купить полмешка риса, немного гороха и маша, мешок картошки и мешок моркови стоило, оставшегося на всю зиму никак не хватит, а они основное в пище. Ну и простыл, заболел. Слава Аллаху, аксакальская жена, мать Туры не отходила от мальчика, отпаивала молоком от своей коровы, аксакал же расщедрился, зарезал курицу и велел старухе приготовить пацану бульон. Помогла, ой как помогла, особенно его меньшим братьям та курица, они на следующий еще потребовали, но ее больше не было. Они попробовали капризничать, но старуха быстро размазала их по земле, уж она-то знала, какие подобрать крепкие слова:
— Ах, чтобы вас, гадюки подколодные! Пашешь – пашешь на вас, а сами то брата не пожалели, весь супчик съели, ему только одна косушка досталась да два крылышка. Ну погодите, я вас так, и я вас эдак! Удумали тоже, а где братская помощь? Он же о вас, сопляки дырявые, думал, чтобы дров на зиму и риса с картошкой поболее. Эх, голытьба, чмо!.. Вот только еще раз при мне захныкать. Молчать, вон отсюда во двор!..

Она бы еще долго так, но неожиданно пришел Ниёз – муаллим проведать больного. После долгих расспросов учителя к ученику, Ниёз – ака со старухой пили чай. От куриной ножки, что она оставила своему старику, учитель отказался, и она сразу почувствовала к нему большое уважение, боясь только сделать какое неловкое движение или сказать не то. Учитель же, уходя, сказал Ризо:
— Вот ведь какая штука, а без тебя никак нельзя. Даже и не знаю.

Ризо долго мучался вопросом. Но на следующий день всё разрешилось. Учитель еще неделю назад пригласил фотографа и уже уплатил ему из своей первой зарплаты сделать групповой снимок. А как же без одного ученика? И когда фотограф прибыл, все – все, и ученики, и ученицы, и учитель с женой и детьми, и фотограф с аксакалом пришли к Ризо домой и сфотографировались вместе с ним. Получилась групповая фотография, которую отец мой хранит. Там, на этом снимке даже его братья затесались, и старуха с аксакалом, и Тура. Во как!

А когда я ту самую фотографию решил размножить и хотел отнести ее в фотоателье, отец не дал:
— Еще потеряется, оставь…

Развод

Мансур Мамедович развелся с женой. Жили – жили 30 лет и на тебе – развод. Так захотела она, а он согласился: всё-таки неладно у них было в последнее время. После суда, что их развел, она сказала:
— Вы можете всегда приходить, вас внук и внучка любят…

Они когда-то учились в одном институте, познакомились на хлопке. Он ее сразу отметил, как увидел и сразу пропал для других девчонок. Они слушали музыку и танцевали вечерами после душного поля около их бараков под музыку Битлз и Орера. Особенно им нравился Буба Кикабидзе с песней “Я вечно пьян”…

Она была чрезмерно спокойна, даже равнодушна внешне ко всему. Он был чрезмерно импульсивен, весь огонь, весь на гвоздях. Как говорится у Пушкина: они сошлись – вода и пламень… Он ее страшно полюбил, не мог думать о ней без сердцебиения, она любила другого. Но тот ее бросил, а Мансур был готов ради нее на всё. Поженились, сыграли свадьбу, жили небедно, оба после института работалиучителями в школах, его родители во всем помогали, ссор – конфликтов, считай, не было, так себе – мелочь..

Однажды его остановила новая соседка по подъезду:
— Это твоя жена?
— Ну да!
— Какая красивая, а такому страшному досталась.
— Чего это я такой страшный? — он подошел к той, захотел ударить, еле сдержался.
— На Берию похож, — та отошла, но не испугалась, продолжила хамить,- и очки такие же, и губы жирные…

Мансур тогда очки поменял и взял за привычку часто губы вытирать носовым платком.

С годами ссоры увеличились, она смирилась с тем, что не любили его, но теперь во всем хотела брать верх над ним, а он был всегда горд и не так то просто сдавал позиции. Удивительно было другое: его мама всегда брала ее сторону, а ее мама была по-хорошему, по – матерински влюблена в него и всегда вставала на его защиту вплоть до рукоприкладства, если было нужно кое-кому вправить мозги. Да и знала она свою дочь получше всех остальных, знала, чего та стоит. И только она могла расшевелить змеиное спокойствие дочери – удава.

У них появились дети – сын, потом дочь. Он был всё также восторжен, романтичен, она спокойна и равнодушна, даже подарки принимала, как будто не ей дарили. Без косметики она была всегда лучше, он и научил ее выходить без косметики, зато с хорошими модельными платьями и костюмами, сто он привозил ей из Москвы, он теперь туда часто ездил, работал над диссертацией. А за собой он не очень то и следил, на себя в таких же дорогих костюмах, откровенно говоря, ему не хватало денег.

Когда он уезжал подальше, она принимала у них в их спальне одного боксера и единственно чего боялась – не забеременеть от чужого человека. Боксер ей нравился. Боксер ей нравился, он был немногословен и неутомим. Но когда потребовал бросить всё и переехать к нему, она подумала и решила порвать с ним, с двумя чужими детьми ни один мужик не справится, бросит вскорости, и останется она у разбитого корыта. Всё взвесила и с боксером порвала, с Мансуром было в тысячу раз удобнее, он ее обожал до слепоты, детей любил и радовался, сам как ребенок, самозабвенно играясь с ними, всё в семью нес, ни в чем не отказывал, всегда понимал свою надобность, раз любит.

В одном ему было тяжело с ней: с ней не поговоришь о Пушкине, Навои, о Кафке, Ландау и футбольной команде Челси. А иногда переставал понимать ее: ее равнодушие к нему, тихое смирение перед всеми, но не перед ним, спокойствия была неимоверного, хоть земля разверзнись перед ней, а перед Мансуром была горда и упряма – никак не переубедишь. Она не спрашивала его, когда он был в отъезде и звонил: Вы где? С кем? Когда приедете? Вчера ждала, почему не звонили? Что вчера делали? А сегодня, а сейчас? Ведь знала, что ему будет теплее от таких ее вопросов, но не хотела, потому что не любила, не уважала, а только терпела, хотя знала, что лучше отца для детей не найдешь, а для семьи – лучшего кормильца. А он так хотел этих вопросов, поэтому сам непроизвольно отвечал на них. Единственное, к чему она была готова всегда – это к сексу, он обрушивал на нее весь свой темперамент, жарче его не было мужчины, а в постели он вытворял такое. Вот если бы его снаряд был побольше и подлиннее, может из-за такого него она его и не любила. А он-то каков был к ней, с ума сойти. Когда ему вырезали аппендикс, на второй день она пришла его проведать. Он выгнал всех из палаты, задвижки на двери не было, он припер ее своей задницей, заставил жену снять трусики, и они стоя, она задом к нему, сделали это. Но и тогда она была спокойной и молчаливой. Без всякого напряжения и без всяких мыслей на лице. Просто красивое лицо, ну хоть бы с какой, хоть кривой улыбочкой. Нет, просто спокойное, равнодушное. Как спокойное небо, по которому проплывают облака, самолеты и птицы, но оно на замечает их.

Как и все романтические мужчины, он был совсем не злым человеком, любил ей читать свои и чужие стихи. Даже по прошествии многих лет он признавался ей в страстной любви. Она молча принимала его признания, но что говорила про себя, кто может знать? Он был человек доверчивый и успокаивал себя: ну и что, она просто любит меня и не придумывает ничего лишнего. Когда он, смотря телевизор, кричал ей в спальню или на кухню и звал ее:
— Приди быстрей, смотри, посмотри, как наш…, — и называл имя того самого боксера, как он того, он сейчас убьет его, ура-а! – она не шла, плевать, ничего в ней не шелохнулось, мумия да и только, мумия с лицом Нефертити.

Шли годы, они совсем стали взрослые, а их дети уже учились в институтах. Однажды в своем институте из окна своего кабинета, он уже был профессор и зав.кафедрой, он увидел радостного сына, бегущего за такой же красивой радостной девушкой и понял, что годы совсем не стоят на месте. А потом сына они женили, когда он попросилможет быть на той самой, а может — не на той. Сын стал после института работать в хорошем месте, стал хорошо зарабатывать, растолстел и стал чванлив. У них появились внук и внучка.

А однажды жена приехала к нему на работу:
— Нам надо развестись!

Он долго выпытывал у нее, в чем дело, она не отвечала: надо и всё! Ладно, развелись, к тому времени они постарели, она постарела и уже не выглядела для него, как прежде, да и страсти его намного поугасли, но он по-прежнему не представлял жизни без нее. А тут такое, как гром, как землетрясение, есть отчего запаниковать.

Только через очень большое время он понял, в чем дело. Просто сопоставил факты и аргументы. Его невестка пригласила его на ужин, дети со своими семьями уже жили отдельно от них, да и он давно жил один, всё потухло в нем к жене: любовь, уважение, страсть, почитание. Так вот, на том ужине невестка и спросила его:
— Почему ваш сын так делает?
— Что делает?
— Он втайне от меня купил новую квартиру и записал ее на имя своей мамы, вашей жены, то есть моей свекрови.
— — Я и не знал. Буду разбираться.

Приехав к себе, он стал рассуждать. Потом позвонил невестке, узнал, когда точно, в какой год, месяц и день квартира куплена. Сопоставив числа, понял, что она была куплена сразу после их с женой развода. Значит, если сын захочет ее продать, а она записана на его маме, его жене, значит обязательно к нотариусу вызовут и его получить согласие. А у него возникнут вопросы и он может быть против, если деньги потекут мимо его невестки и их детей, а он их любит, может заартачиться и не подписать куплю –продажу. Вот почему им нужен был тот давний их развод. А так как женушка разведена, то и спрос будет только с нее. Вот ведь как , и она спокойно выслушала сына и согласилась с ним без тени содрогания, что надо развестись. И всё…

Они иногда встречаются и даже занимаются сексом по обоюдному желанию. Он лишь однажды спросил о причине их развода и сам же ответил. Она лишь спокойно сказала:
— Не выдумывайте ерунды!

И я заплакал, когда она ушла, но мои слезы не должны были достаться ей. А пока она была здесь, я только спросил, как всегда:
— Мы еще встретимся?

Она, как всегда, ответила:
— Да, если вы нас всех еще любите…

И теперь я, как та женщина в маркете, что стояла в очереди за счастьем и сказала стоящему за ней: “Я отойду, вы меня не забудьте!”. Она села на скамейку на улице, вытянула ноги и подумала: “Я была бы счастлива, если не надо было бы возвращаться в очередь за счастьем”

Психический

Когда случился очередной скандал Сано Саидовича с его женой и он впервые побил ее, да так, что у нее сразу появились синяки на лице и на руках, она вызвала милицию. Он и при них буйствовал и бросался на нее, и так уж вдоволь побитую, но ухмыляющуюся окровавленным ртом, уж она-то знала, как задеть его чувствительную душу:

— Ну как, получиили?! Думали – промолчу?! А теперь вас заберут и посадят! А я уж постараюсь – добьюсь, чтобы вас в психушку. Вы ведь психический, вам лечиться надо. А вы пишите, запишите: кушать не дает, ничего не приносит, денег не дает, живет на всем готовеньком. А я что, я ему должна, а мне троих детей кормить…

Сано Саидович чуть не задохнулся от такой несправедливости и клеветы, пошел было опять на жену, но его вежливо легонько отстранили. Но он после такой ее тирады сник и почувствовал, что очень устал. Только женщина хитрая и злобная, знающая и планирующая как, может довести мужчину до белого каления. Так вот, эта могла его довести злобной тирадой – неправдой, он ведь всего неделю назад принес и отдал ей всю зарплату, он всегда так делал, когда получал на работе. Хотел было выкрикнуть, но вовремя понял, что и тут эта отобьется следующей ложью: не давал, не приносил и всё, а еще знаете…

Так вот, пока везут нашего героя на тесном от двух лбов – усмехающихся ментов заднем сидении служебного Урал – ЗИС, посередине же – он (а на переднем — шофер и сержант – главный наряда), только вот не заключенный в наручники для полного портрета злостного преступника, расскажем немного о Сано Саидовиче.

Инженер по образованию, он сейчас начальник цеха в ДСК – домостроительном комбинате. Его цех всегда в передовиках, их железобетонные плиты перекрытий и стен идут нарасхват, не задерживаясь, за ними стоят в очереди на полгода вперед. А наружность у Сано Саидовича не грубая, но и не женская, не хрупкая, она вполне, так сказать. Он среднего роста, не высок, но и не низок, достаточно смугл, чтобы признать азиата в нем, но большие круглые карие глаза выдают в нем перса или таджика. Остальные черты его лица тоже крупны и округлы. Волосы были когда-то кудрявы, а сейчас, к сорока годам их уже мало, поэтому голова у него с большой уже залысиной от лба до затылка. Сано Саидович с годами совсем не потерял живости характера, до сих пор заразительно смеется, может удачно пошутить и ценит умный анекдот, хотя плохо их запоминает. Он интеллигентен и уступает старикам и женщинам дорогу или стул, на общественном тоже само собой, говорит мягким бархатным голосом, всегда, если нужно, извиняется. Хотя, если какой его рабочий выведет его из себя, он обрушивается на того со всем своим начальническим ужасом. Одевается Сано Саидович не то чтобы, но аккуратен, всегда чист и опрятен. Впрочем, своему костюму он не придает особого значения, ну а так как жена не особо следит за его гардеробом, то он может невзначай надеть и несвежую сорочку, и носки трехдневной давности, хотя до деревянных и воняющих носков еще не доходило. А вообще он в одежде экономен и костюмы с сорочками и туфли с сапогами носит не меньше 5 лет, а пальто последнее носил аж 10 лет, пока дочка не повела его в маркет, где они купили тому уважительную достойную замену.

Когда Сано Саидович переехал с семьей в Чирчик, чтобы принять там должность директора тамошнего ДСК, производство находилось в полном упадке: цемент не поставлялся уже третий месяц, песок, щебень и арматура и того больше, даже вода и электричество были отключены за неуплату, а по большому двору шпыняли бездомные собаки. Он сразу под гарантии хокима области добился серьезной ссуды от банка, расплатился с долгами и штрафами, добился судебного решения в областном арбитраже об открытии вновь производства, что оставалось от ссуды — завез песку, купил в Ахангаране цемент, в Алмалыке металл, за воду и электричество заплатил на год вперед, чтобы не показывались шакалы хоть этот год. А хокиму обещал, что за год выйдет на производственную мощность, если никто мешать не будет. И картотеку должников банка закроет, выйдет в плюс. Ну, ну – только и молвил ему в ответ хоким, тот ДСК был у него вот где…

Рабочие потянулись на завод, новеньких, кроме трех инженеров, не брал, только тех, кто раньше здесь работал, такие уже знают почем фунт лиха, будут беречь заводское сердце, лишь бы работало – скрипело. За год добился, чего планировал и даже большего – заводская продукция была признана удовлетворяющей всем стандартам, пошли заказы, он требовал стопроцентную предоплату, но не смел и помыслить кого-нибудь обмануть, со сроками поставки тоже справлялся. Рабочие, а их уже работало на заводе триста человек, стали получать твердую зарплату, а не твердое слово – обещание, стали и премии появляться на праздники, пока только на два – Навруз и Мустакиллик, но директор обещал постепенно и на все восемь. Рабочие в кои-то веки стали довольные и улыбчивые, потому что жены стали их встречать дома с хлебом – солью и со всем остальным уважением.

Был даже капитально отремонтирован старый заводской санаторий – профилакторий и новенький медперсонал открыл им двери для отдыха, поиска болячек и лечения. В конце первого года была даже выдана 13-я зарплата, рабочие и ИТР кланялись теперь ему, как отцу родному и вместо “здравствуйте” стали говорить “спасибо”.

Но нет в этом мире дела без изъяна и человека без боли. Надорвался Сано Саидович от такой сумасшедшей работы сутки напролет, уже и заработал себе первый инфаркт. К нему в ташкентскую больницу потянулись все рабочие и другие заводчане, боялись, что умрет, молились за него во всех церквах и мечетях. От такого наплыва хмурых и жестких лицами людей главврач испугался, позвонил, хоким, в свою очередь, тоже испугался, думал – гражданские волнения. Когда поняли, в чем дело, поняли, как надо работать, чтобы народ уважал.

Но Сано Саидович выкарабкался, а как отпустили из больницы домой, на работу долго не выходил. А как вызвали на ковер к хокиму, попросил у того нынешнего себе места, на директорское же посадил юнца – инженера, всего лишь пять лет назад закончившего вуз, начальника того самого цеха. Короче, поменялись они местами. Рабочие поняли его правильно и не осуждали: еще один такой смертельный год и его может не стать, или будет калекой…

Но инфаркт дал знать о себе и в семейных отношениях. Жена взъярилась, что он теперь не спит с ней. Она была моложава и красива, завела себе любовника и он однажды днем застал их интересном положении в их супружеской постели. Вот тогда и отдубасил ее, а тот подлец моментом скрылся, оставив трусы и носки на поле боя…

Пока его везли в ментовку, Сано Саидович решил никому не говорить об истинной причине их скандала. Зам.начальника РОВД его не посадил за решетку и даже не передал дело для рассмотрения, но настоятельно рекомендовал провериться у психиатра. А после телефонного тут же разговора с главврачом психбольницы и вовсе поставил его перед выбором: или у него в подвале на три дня или в психушке на те же самые подлечиться. Знал бы ментовской начальник причину буйства, понял бы мужика, но Сано-ака отбрехался ведь тем, что что-то на него нашло, сам не может понять…
— Так что вот так, Сано-ака, миленький, но потом принесите мне обязательно бумажку какую, что побывали там стационарно. Вам будет полезно, уверяю вас, подлечитесь, кушайте побольше, витаминов побольше, а то ведь вон как осунулись, да и глаза не на месте…

Подавленный и равнодушный уже ко всему на свете и прежде всего к себе, Сано Саидович опустил руки и поехал в психбольницу. Она была небольшая, одно лишь двухэтажное здание, чистенькое, белое, чистые комнаты, всего 18 палат, по 3-4 человека, вход и выход свободный, но только во двор и обратно и не дальше. Никаких тут буйств и скандалов, сумасшествий и карцеров, огромных и страшных санитаров, бьющих и мучающих больных, никакого голода, холода и вони, страшных уколов, от которых сносит голову напрочь, избиений и наручников, смирительных рубашек, как ему представлялись заведения такого типа по книгам и фильмам, тут и в помине не было. Обычная больница, обычные больные, медсестры и санитарки, как и везде, тихий шепотком разговор больных и громкий врачей и медперсонала, еда и процедуры по расписанию, да еще милые посиделки – кто чего расскажет, кто споет, сыграет, а телевизор в холле так целый день. А как узнал Сано-ака, что и бюллетень дадут, так после третьего дня в уютной палате попросил главврача оставить его еще на 3 дня для окончательного выздоровления. На что главврач с удовольствием согласился:
– Такие уважаемые больные не частые гости – пациенты в нашем учреждении, а так у нас и по 2 – 3 года живут – лечатся. Раз хотите остаться, значит вам хорошо. Ну тогда и нам хорошо, будет нам и реклама добрая. Потому оставайтесь и ни о чем не думайте, не бойтесь, мы, если можно так выразиться, вам здесь за отца – маму будем.

И Сано-ака решил остаться, и сказал навестившему его старшему сыну, что больше не вернется домой. А что, хватит работать – сердце же ни к черту. Домой тоже невмоготу – не может он больше змею видеть после того, как увидел ее голой в объятиях чужого мужчины.

А здесь, кроме всего прочего, сосед по палате у него был мировой, русский мужик, чуть старше, Иван Борисович, философ и рассказчик от бога, давно ни от кого не слушал умных бесед. А что здесь, так у него мания преследования, синдром погони, так сказать: ему всё кажется, что сейчас вот за ним придут, заберут и будут почему-то топить почему-то в реке Чирчик, вот-вот послушай, друг мой Сашка (это он так сразу переиначил имя Сано), подъехала машина, слышишь, это за мной приехали сталинские приспешники, не зря ему медсестра дала не 3, а 4 таблетки, нет, не зря, 4-я таблетка будет тихо сидеть у него в желудке и записывать его крамольные речи, чтобы потом на суде свидетельствовать против него…

Но в остальные минуты Иван Борисович был милый человек, много знающий правильных теорий и здраво рассуждающий:

— В настоящей большой науке много случайных открытий. Важнейшие научные находки, изменившие мир, часто сделаны случайно или случайной догадкой. Так была создана периодическая система химических элементов Менделеева, пенициллин из плесени, структурная формула бензола Фридриха Кекуле, процесс вулканизации каучука Чарльза Гудьира. Искусственный шелк, небьющееся стекло, обладающий памятью сплав китипол, анилиновые красители, жевательная резинка, тефлоновое покрытие – они все теперь хорошо известны, но они случайно найдены. Уильям Перкин пытался создать лекарство от малярии, экспериментируя с каменноугольной смолой. Он упорно шел к цели, но вместо хинина получил густую черную массу. Из нее удалось выделить вещество красивого пурпурного цвета. Это был будущий искусственный краситель – мовеин. Парню было 18, и он не растерялся, организовал производство. Так началась эра искусственных красителей…

В другой день заговорили о детском и взрослом слабоумии. Вот что сказал Иван Борисович:
— Загрязнение воздуха и недостаток витамина Д повышают риск возникновения слабоумия. Британцы обнаружили, что твердые частицы – нитрит азота, озон или окись углерода ведут к нему. При нехватке Д риск возрастает. К этому также ведет курение или просто вдыхание табака, контакт с пестицидами, электрические и магнитные поля над вами и среди вас, что изобильны в городах…
— Прекрасный обзор, Иван Борисович, спасибо…
— Не за что. Если бы не моя болезнь…
— Да какой вы больной, простите. С такой-то грандиозной головой. Ходячая энциклопедия. Такой эрудиции и интеллекта у больных на голову не бывает… Спасибо вам, я так ни с кем давно не общался. Я ведь лучше всего отдыхаю, когда с умным человеком общаюсь. Мне ведь по телику все эти сериалы, ток-шоу, политика побоку, больше всего люблю, когда на экране Капица, Андроников, или еще кто из ученых…

Вскоре Сано-ака, подобревший телом и веселый от мысли, что теперь вполне здоров, на 15-й день выписался и пришел на работу. К тому времени и жизнь его круто изменилась, он стал жить отдельно. Просто попросил младшего брата отдать пустующую его квартиру в Чирчике, на что брат – богатый бизнесмен, спокойно согласился и отдал ему без всякого денежного опрадания. Но на работе случилось обратное, ему прямо сказали, что ему пора на покой, они ведь теперь боятся его, болезни всякие, может быть рецидив, так что отдыхайте уж, организуем вам пенсию через ВТЭК по инвалидности, а до настоящей пенсии тоже недалеко.
— Нет, я вполне здоров! – вскричал Сано Саидович.

На это в дирекции (директор отказался с ним встречаться) спокойно ответили:
— Вот видите, вы уже кричите, а нервы до сих пор не в порядке, надо было бы полежать подольше в вашем сумасшедшем доме. Нет не в этой, как ее, я лежал в обычной, вполне хорошей, обычной психбольнице! – он стал излишне волноваться.
— А вы тут не кричите, — опять спокойно ответили ему, — вишь, то жену бьет до полусмерти, то в сумасшедшем доме обитает с манией величия, всё, видите ли, позволено ему. Недаром женушка ваша приходила, синяки свои показывала. Как не стыдно? А еще взрослый человек. Так что соглашайтесь по инвалидности и точка.
— Людмила, ты ли это? – Сано-ака редко переходил на ты. – Вспомни, я тебя принимал на работу, ты тоже была с синяками, от мужа к маме убежала, а потом надо было детей кормить, к нам пришла, институт с моей помощью окончила, зам директора стала…

Зам.директора отвернулась к окну, совсем обиделась, но аргументов против не нашла.

Ушел Сано Саидович и даже рабочие, кто раньше в огонь и в воду за него, как прослышали, ничего не сказали, ведь слышали все, что с ума сошел, чего уж тут, и ни один хоть к нему домой не зашел по-дружески, по-братски.

Пошел Сано-ака в колледж, где обучали разнвм строительным профессиям.
— Что вы, что вы, наслышаны, город-то маленький. Да и никакая комиссия вас не пропустит со справкой из сумсшедшего дома.

Не стал Сано кричать и спорить, понял – бесполезно. Поехал в Ташкент, там стройорганизаций миллион, целых 10 ДСК в каждом районе. Все 10 обошел, нигде не взяли, хоть и простым инженером, хоть все и знали кем он раньше был, как завод вытаскивал. Просто сказали: вакансий нет. Может она и здесь побывала? Ведь кругом какая-то таинственность. Знакомые в тех ДСК почтительно здоровались с ним и сразу опускали вниз глаза. Шепоток за спиной.

А начальница отдела кадров одного из тех заводов, огромная пухлая бабища с косметикой для бала – маскарада устроила ему странный экзамен:
— Сано Саидович, небо синее или голубое? А в футбол играют ногами или руками? А сосчитайте от 90 до 100. А кем вы раньше работали, напомните?

Он не стал дальше слушать, тихо вышел, предварительно плюнув в сердцах ей на пол и сразу услышав:
— Во-во, я же говорила!

Вечером к нему на новую квартиру зашел директор его ДСК, бывший его любимый ученик, в руках три пакета с едой и питьем и масса извинений на лице:
— Отец родной! Выслушайте меня, не ходите никуда больше: вы нездоровы, зачем вам работать? Мы вам пенсию выправили, вы теперь один – вам хватит ее. А если что, вот моя визитка, звоните, смогу- сам, а нет – помощников отправлю. Договорились? Сано-ака, ну вы же всегда на передовых позициях были, послушайтесь меня и теперь. А я вот вам в нашем профилактории путевочку, где она, вот она. И ни о чем не думайте, не надо так переживать. Другие бы радовались, пенсия раньше времени, отдыхать, никому и ничему не подчиняться, свободен, как птица.
— Улугбек, что ты тут? Я чувствую себя здоровым на все сто.
— А кто же говорит обратное, Сано – акажон, миленький мой, все мы знаем, что вы в норме. Только ведь и об отдыхе надоподумать. Всю жизнь пахать – вот и сердечко сдалось, голова не на месте…

Сано-ака на следующий день зашел в психбольницу к Ивану Борисовичу. Разговорились, говорили допоздна, пропустили даже ужин, спорили о философии суфизма. Сердца у них колыхнулись от радости – счастья, о враждебном мире вокруг никто из собеседников и не вспомнил. На ночь Сано тут и остался, койка была свободна, а дежурный врач разрешил.

Утром Сано Саидович пошел к главврачу, бухнулся в ноги. А тот, недолго думал:
— Вы и так у нас на учете, тем более не буйный и о суициде не думаете, так что мы вас берем. Тем более у меня мыслишка с вами появилась, это я по поводу эксперимента по своей диссертации…

Мой друг Рим

Ко мне приехал школьный друг Рим Мустафокулов. Откуда такое дурацкое имя, мы, его одноклассники все знали: отец его был футбольный фанат и болел всей душой за “Рому”, вот и решил – будет девочка – будет Ромой, ну а мальчик – уже знаем. А почему такая длинная фамилия – мы вопросом таким не задавались. Рим и Рим и достаточно, а то, что такая длинная фамилия, как слово “архимандрит” и даже, кажется, длиннее и почему мандрит – никого не интересовало. Славился-то он другим…

В принципе, каждый в нашем классе чем-нибудь да славился. Вон, Людка Митрофанова. Славна была огромными прыщами по всему лицу, никак не скроешь пудрами – кремами, отчего, бедненькая, к 10 классу, когда у девчонок гормоны бешеные, неимоверно страдала. Но она же была славна также и самыми славными ножками, из-за которых Фара, главный классный посбон (то есть рискач, кому последствия не страшны), на спор со мной пролез под всеми партами, со своей последней до ее во втором ряду и смачно поцеловал их, уж очень сладкие были ее славные ножки, а потом схватил их, лежа на полу, и крепко обнял их руками, моля бога, лишь бы не заорала от испуга или от оргазма…

Как я тогда желал со всею страстью сердца, чтобы Лидия Васильевна, химичка наша, склонившаяся в тот длинющий момент над классным журналом, прислушалась к внезапно возникшей тишине, дозналась, вытащила негодяя, отлупила и затем выгнала надолго, отстранила от своих уроков месяца на два, пока ее самолюбие не восстановят Фарины родители, преподнеся ей какое-нибудь гастрольное культурное мероприятие в славном городе Ташкенте. Но мои желания опередила Митрофанушка, она всё-таки заорала, узнав глазами, что весь класс всё видит и уж теперь ничего не скрыть, заорала, как орет поросенок, понявший, зачем его ловят. Урок на этом закончился. Мы, все пацаны, враз окружили Фару, чтобы его не побили девчонки, за то, что не их ножкам достались его губы. Мы также не дали химичке узнать виновника сорванного урока и навести на него долгожданные репрессии. А я уже думал, как стырить папин из его комнаты бешеный по бабкам армянский коньяк, что я только что проиграл.

Вот и Рим славился тем, что был он – ходячая энциклопедия. Но только по географии, истории и литературе , остальные предметы он не признавал. Он с легкостью заучивал целые поэмы Пушкина и Лермонтова, знал, какие государства существуют сегодня на всем земном шаре, а также названия их столиц, мог показать на карте или глобусе любую страну, даже самую маленькую – не больше территории нашего огромного стадиона “Спартак”, что напротив нашей школы №2 в славном нашем городе Бухара. Он знал, умный был, скотина, когда и где произошли важнейшие битвы, связанные с именем любого важного полководца, считай, от Александра Македонского до Георгия Жукова. А на всяких школьных олимпиадах, конкурсах и викторинах он неизменно занимал вторые места, потому что первыми оказывались дети шишкарей. Бог одарил его неутомимой трудоспособностью искать ответы на возникающие у него вопросы. На вопросы же других он отвечал шутя, с неизменной усмешкой и снисходительностью, как бы говоря: “Что же ты (вы) мне… ты (вы ) давайте потруднее”. Он прочитывал одну книгу за другой, одну книгу в день и два – три журнала типа “Наука и жизнь” и “Знание — сила” – это уж точно, когда еще время находил, когда тут 2 странички из-за футбола, а потом домашних маминых и папиных заданий не успеваешь прочитать, а если и успеешь, ни черта не поймешь. Учителя его любимых предметов его боялись — он знал больше их и тихо указывал на их ошибки, и очень, но про себя, то есть тихо радовался, когда ему давали на их уроках порулить. А остальные вздыхали облегченно и славили Аллаха или богородицу – минула их кара сия – пронесло. И тихо ставили ему четверки, чтобы, не дай бог, он не разозлился и не стал углубляться и в их предмет.

Он хорошо закончил их школу и легко поступил на истфак. Я помню: мы договорились и когда все приемные экзамены успешно для нас окончились, мы пошли в ресторан, а через час подвыпивший Рим пошел к соседнему столику знакомиться с девушками. Те громогласно ему заявили: “Поздно, мальчик, мы уже расплатились…”

Университетские преподы его ненавидели, он заставлял их просиживать в библиотеках и крутиться в интернете, чтобы вспомнить забытые факты, эпизоды, явления и классификации.

Но… сколько бог дал, столько в другом месте и отнимет. Поэтому в остальном Рим был большой лентяй. Он родился на свет компьютером, запоминающим всё. Но комп не работает и не мыслит творчески самостоятельно, без определенного алгоритма действий. А творческая работа прежде всего психологична, она требует серьезных мозговых извилин, выходящих на неожиданный правильный результат и там совсем не поддается алгоритму. И если курсовые и рефераты требовали прежде всего фактов и аргументов, и Рим с такими игрушками справлялся, как с семечками, то дипломную работу на тему: “Глубинные противоречия в индийском брахманском обществе в период британской колонизации” он остановился писать на фразе: “Колонизаторская активность британцев в период царствования королевы Виктории не знала границ…” На этом гениальная фраза была остановлена, и Риму впервые пришлось дать старосте группы крупную сумму в виде 200 баксов, чтобы тот передал дальше по назначению, но предупредил, чтобы тот не отщипывал себе от той суммы, а обещал в случае о-кей поставить ему пиво с соленой рыбкой в близлежащем кафе.

Работать в школу он не пошел, три месяца после универа не работал, за это время побил соседа сверху за то, что тот держал кур на своем балконе, а Риму спросонья показалось, что он сошел уже с ума, когда петух начал орать на всю округу типа – вставайте, не хрена вам, уже 4 утра.

Несколько месяцев Рим работал личным секретарем академика истории Ахмедова, но был уволен, потому что академик признал, что знает меньше. Прошел еще год бездельничания, за это время он прочитал уйму книг и выпил несколько, много ящиков пива. Его походы в кафе и за пивом, естественно за мамины деньги, наконец его маме надоели, она попыталась готовить ему сама и не пускала теперь никуда, но он как-то умел выскакивать за дверь, она вспылила и вытолкала, громко плача и стеная, его из их квартиры и больше не пускала, как он ни просил и ни требовал, взывая к родительской совести.

Теперь он гостил у друзей и обедал у них же, благо его никто не забыл, а так как он был безобидный малый и интересный собеседник – то все его друзья его любили. А что ты хочешь – он знал всё, спроси любое. Ну, например, вы знаете поименно всех жен последнего эмира бухарского? А сколько и с чем американских, канадских и английских конвоев дошло до Мурманска во 2 мировую? То-то!..

Каждый из нас пытался устроить его на работу. Ведь понятное дело, человек он совестливый и не мог переступать определенные границы человеческих отношений, потому долго так не могло продолжаться, он мог превратиться в люмпена, ну, чтобы понятнее – в бомжа. Баха Алимов устроил его продавцом в цветочный магазин. Каждого влюбленного парня, отделившегося только что от своей девушки, он встречал словами:
— Вот, пожалуйста, возьмите, это наш эксклюзив, такие розы называются – “Обалдеть!”
— А почему?
— Потому что одна ее такая штука стоит сто тысяч.
— Обалдеть! – летело ему в ответ, но богатеньким нравился его каламбур и они покупали.

От такой торговли он стал себя уважать и уже приходил к маме в дом с хорошими бабками, оставлял их ей и важно уходил к очередному другу, приютившему его, пропивать небольшой остаток. Но он вскоре ушел из цветочного магазина, сказав на прощание:
— В этой Амазонии и поговорить не с кем!

Женька Журавлев был уже директором школы и устроил Рима лаборантом в кабинет химии. Но уже на второй его пришлось увольнять за то, что встрял в разговор завуча и папы одного девятиклассника – дылды. Папаша стал качать права:
— Я ему айфон последней модели обещал, если закончит этот год без двоек. А вы?!..
— Мне, когда я учился в девятом классе, — неожиданно для всех собеседников встрял в разговор Рим, — обещали за это же не отрывать уши…

Раношка Рахманова, первая красавица в школе, уже актерствовала в местном театре и устроила Рима на полставки консультантом по театральным историческим костюмам. Рим знал все костюмы и платья, какое к какой эпохе и обществу относится. От него не ускользали мельчайшие подробности, вплоть до того, какие военные мундиры требовал русский император Павел надевать солдатам и офицерам , или где, на какой стороне груди нужно было устраивать тот или иной орден, крест, медаль… Но и оттуда его поперли: язык мой – враг мой. Однажды к нему в костюмерную заглянула известная актриса и попыталась кокетничать. Он и выдал вроде безобидное:
— Вам, мадам, только в порнофильме не сыграть.
— Отчего ж, хи-хи-хи?
— Лицо у вас, да и тело уже, фигура не товарного вида…

И всё, досвидос!

Наконец он добрался и до меня. Надо бы сказать, что в тот момент моей суматошной жизни я был в ссоре с женой. Ссора была отчаянная, как говорится, никто не хотел уступать. А я еще тогда ее любил. Рим и говорит мне, как я поплакался ему:
— Отпусти ее, плевать! Женщина никогда не будет другом!
— Ага, разбежался, — отвечаю я ему, — а если я ее люблю, обожаю, понимаешь? Это же всё равно, что у тебя горит дом, а я тебе – иди спать, утром разберемся…

Я устроил его экскурсоводом в краеведческий музей. Это была великая удача и для музея, и для Рима, они сошлись, как два влюбленных лебедя. Он знал о чем говорить, любил и умел рассказывать. Его экскурсии быстро стали лучшими. Они были зажигательны и полны импровизации, но основаны на точных исторических фактах, тут никак не придерешься. Его вояжи по залам музея продолжались втрое дольше, чем необходимо было по норме. Экскурсанты долго потом хлопали в ладоши, кричали ему браво и бежали писать благодарности в книгу гостей, дамы требовали номер его телефона, а музейная администрация визжала от восторга.

Я только, пока он был у нас, просил его соблюдать приличия и не хамить, уже и молился, чтобы он не сорвался. Но, кажется, всё начинало устраиваться: Рим стал стареть…