Рассказ кусака 4 класс

• Полный текст
• I
• II
• III
• IV
• V

I

Она никому не при­над­ле­жала; у нее не было соб­ствен­ного имени, и никто не мог бы ска­зать, где нахо­ди­лась она во всю дол­гую мороз­ную зиму и чем кор­ми­лась. От теп­лых изб ее отго­няли дво­ро­вые собаки, такие же голод­ные, как и она, но гор­дые и силь­ные своею при­над­леж­но­стью к дому; когда, гони­мая голо­дом или инстинк­тив­ною потреб­но­стью в обще­нии, она пока­зы­ва­лась на улице, — ребята бро­сали в нее кам­нями и пал­ками, взрос­лые весело улю­лю­кали и страшно, прон­зи­тельно сви­стали. Не помня себя от страху, пере­ме­ты­ва­ясь со сто­роны на сто­рону, наты­ка­ясь на заго­рожи и людей, она мча­лась на край поселка и пря­та­лась в глу­бине боль­шого сада, в одном ей извест­ном месте. Там она зали­зы­вала ушибы и раны и в оди­но­че­стве копила страх и злобу.

Только один раз ее пожа­лели и при­лас­кали. Это был про­пойца-мужик, воз­вра­щав­шийся из кабака. Он всех любил и всех жалел и что-то гово­рил себе под нос о доб­рых людях и своих надеж­дах на доб­рых людей; пожа­лел он и собаку, гряз­ную и некра­си­вую, на кото­рую слу­чайно упал его пья­ный и бес­цель­ный взгляд.

— Жучка! — позвал он ее име­нем, общим всем соба­кам. — Жучка! Пойди сюда, не бойся!

Жучке очень хоте­лось подойти; она виляла хво­стом, но не реша­лась. Мужик похло­пал себя рукой по коленке и убе­ди­тельно повторил:

— Да пойди, дура! Ей-богу, не трону!

Но, пока собака коле­ба­лась, все ярост­нее раз­ма­хи­вая хво­стом и малень­кими шаж­ками подви­га­ясь впе­ред, настро­е­ние пья­ного чело­века изме­ни­лось. Он вспом­нил все обиды, нане­сен­ные ему доб­рыми людьми, почув­ство­вал скуку и тупую злобу и, когда Жучка легла перед ним на спину, с раз­маху ткнул ее в бок нос­ком тяже­лого сапога.

— У‑у, мразь! Тоже лезет!

Собака завиз­жала, больше от неожи­дан­но­сти и обиды, чем от боли, а мужик, шата­ясь, побрел домой, где долго и больно бил жену и на кусочки изо­рвал новый пла­ток, кото­рый на про­шлой неделе купил ей в подарок.

С тех пор собака не дове­ряла людям, кото­рые хотели ее при­лас­кать, и, под­жав хвост, убе­гала, а ино­гда со зло­бою набра­сы­ва­лась на них и пыта­лась уку­сить, пока кам­нями и пал­кой не уда­ва­лось ото­гнать ее. На одну зиму она посе­ли­лась под тер­ра­сой пустой дачи, у кото­рой не было сто­рожа, и бес­ко­рыстно сто­ро­жила ее: выбе­гала по ночам на дорогу и лаяла до хри­поты. Уже улег­шись на свое место, она все еще злобно вор­чала, но сквозь злобу про­гля­ды­вало неко­то­рое доволь­ство собой и даже гордость.

Зим­няя ночь тяну­лась долго-долго, и чер­ные окна пустой дачи угрюмо гля­дели на обле­де­нев­ший непо­движ­ный сад. Ино­гда в них как будто вспы­хи­вал голу­бо­ва­тый ого­нек: то отра­жа­лась на стекле упав­шая звезда, или ост­ро­ро­гий месяц посы­лал свой роб­кий луч.

II

Насту­пила весна, и тихая дача огла­си­лась гром­ким гово­ром, скри­пом колес и гряз­ным топо­том людей, пере­но­ся­щих тяже­сти. При­е­хали из города дач­ники, целая весе­лая ватага взрос­лых, под­рост­ков и детей, опья­нен­ных воз­ду­хом, теп­лом и све­том; кто-то кри­чал, кто-то пел, сме­ялся высо­ким жен­ским голосом.

Пер­вой, с кем позна­ко­ми­лась собака, была хоро­шень­кая девушка в корич­не­вом фор­мен­ном пла­тье, выбе­жав­шая в сад. Жадно и нетер­пе­ливо, желая охва­тить и сжать в своих объ­я­тиях все види­мое, она посмот­рела на ясное небо, на крас­но­ва­тые сучья вишен и быстро легла на траву, лицом к горя­чему солнцу. Потом так же вне­запно вско­чила и, обняв себя руками, целуя све­жими устами весен­ний воз­дух, выра­зи­тельно и серьезно сказала:

— Вот весело-то!

Ска­зала и быстро закру­жи­лась. И в ту же минуту без­звучно под­крав­ша­яся собака яростно вце­пи­лась зубами в раз­ду­вав­шийся подол пла­тья, рва­нула и так же без­звучно скры­лась в густых кустах кры­жов­ника и смородины.

— Ай, злая собака! — убе­гая, крик­нула девушка, и долго еще слы­шался ее взвол­но­ван­ный голос: — Мама, дети! Не ходите в сад: там собака! Огром­ная!.. Злюу-щая!..

Ночью собака под­кра­лась к заснув­шей даче и бес­шумно улег­лась на свое место под тер­ра­сой. Пахло людьми, и в откры­тые окна при­но­си­лись тихие звуки корот­кого дыха­ния. Люди спали, были бес­по­мощны и не страшны, и собака рев­ниво сто­ро­жила их: спала одним гла­зом и при каж­дом шорохе вытя­ги­вала голову с двумя непо­движ­ными огонь­ками фос­фо­ри­че­ски све­тя­щихся глаз. А тре­вож­ных зву­ков было много в чут­кой весен­ней ночи: в траве шур­шало что-то неви­ди­мое, малень­кое и под­би­ра­лось к самому лос­ня­ще­муся носу собаки; хру­стела про­шло­год­няя ветка под заснув­шей пти­цей, и на близ­ком шоссе гро­хо­тала телега и скри­пели нагру­жен­ные возы. И далеко окрест в непо­движ­ном воз­духе рас­сти­лался запах души­стого, све­жего дегтя и манил в свет­ле­ю­щую даль.

При­е­хав­шие дач­ники были очень доб­рыми людьми, а то, что они были далеко от города, дышали хоро­шим воз­ду­хом, видели вокруг себя все зеле­ным, голу­бым и без­злоб­ным, делало их еще доб­рее. Теп­лом вхо­дило в них солнце и выхо­дило сме­хом и рас­по­ло­же­нием ко всему живу­щему. Сперва они хотели про­гнать напу­гав­шую их собаку и даже застре­лить ее из револь­вера, если не убе­рется; но потом при­выкли к лаю по ночам и ино­гда по утрам вспоминали:

— А где же наша Кусака?

И это новое имя «Кусака» так и оста­лось за ней. Слу­ча­лось, что и днем заме­чали в кустах тем­ное тело, бес­следно про­па­дав­шее при пер­вом дви­же­нии руки, бро­сав­шей хлеб, — словно это был не хлеб, а камень, — и скоро все при­выкли к Кусаке, назы­вали ее «своей» соба­кой и шутили по поводу ее дико­сти и бес­при­чин­ного страха. С каж­дым днем Кусака на один шаг умень­шала про­стран­ство, отде­ляв­шее ее от людей; при­смот­ре­лась к их лицам и усво­ила их при­вычки: за пол­часа до обеда уже сто­яла в кустах и лас­ково помар­ги­вала. И та же гим­на­зи­сточка Леля, забыв­шая обиду, окон­ча­тельно ввела ее в счаст­ли­вый круг отды­ха­ю­щих и весе­ля­щихся людей.

— Кусачка, пойди ко мне! — звала она к себе. — Ну, хоро­шая, ну, милая, пойди! Сахару хочешь?.. Сахару тебе дам, хочешь? Ну, пойди же!

Но Кусака не шла: боя­лась. И осто­рожно, похло­пы­вая себя руками и говоря так лас­ково, как это можно было при кра­си­вом голосе и кра­си­вом лице, Леля подви­га­лась к собаке и сама боя­лась: вдруг укусит.

— Я тебя люблю, Кусачка, я тебя очень люблю. У тебя такой хоро­шень­кий носик и такие выра­зи­тель­ные глазки. Ты не веришь мне, Кусачка?

Брови Лели под­ня­лись, и у самой у нее был такой хоро­шень­кий носик и такие выра­зи­тель­ные глаза, что солнце посту­пило умно, рас­це­ло­вав горячо, до крас­ноты щек, все ее моло­день­кое, наивно-пре­лест­ное личико.

И Кусачка вто­рой раз в своей жизни пере­вер­ну­лась на спину и закрыла глаза, не зная наверно, уда­рят ее или при­лас­кают. Но ее при­лас­кали. Малень­кая, теп­лая рука при­кос­ну­лась нере­ши­тельно к шер­ша­вой голове и, словно это было зна­ком неот­ра­зи­мой вла­сти, сво­бодно и смело забе­гала по всему шер­сти­стому телу, тор­моша, лас­кая и щекоча.

— Мама, дети! Гля­дите: я лас­каю Кусаку! — закри­чала Леля.

Когда при­бе­жали дети, шум­ные, звон­ко­го­ло­сые, быст­рые и свет­лые, как капельки раз­бе­жав­шейся ртути, Кусака замерла от страха и бес­по­мощ­ного ожи­да­ния: она знала, что, если теперь кто-нибудь уда­рит ее, она уже не в силах будет впиться в тело обид­чика сво­ими ост­рыми зубами: у нее отняли ее непри­ми­ри­мую злобу. И когда все напе­ре­рыв стали лас­кать ее, она долго еще вздра­ги­вала при каж­дом при­кос­но­ве­нии лас­ка­ю­щей руки, и ей больно было от непри­выч­ной ласки, словно от удара.

III

Всею своею соба­чьей душою рас­цвела Кусака. У нее было имя, на кото­рое она стрем­глав нес­лась из зеле­ной глу­бины сада; она при­над­ле­жала людям и могла им слу­жить. Разве недо­ста­точно этого для сча­стья собаки?

С при­выч­кою к уме­рен­но­сти, создав­ше­юся годами бро­дя­чей, голод­ной жизни, она ела очень мало, но и это малое изме­нило ее до неузна­ва­е­мо­сти: длин­ная шерсть, прежде висев­шая рыжими, сухими кос­мами и на брюхе вечно покры­тая засох­шею гря­зью, очи­сти­лась, почер­нела и стала лос­ниться, как атлас. И когда она от нечего делать выбе­гала к воро­там, ста­но­ви­лась у порога и важно осмат­ри­вала улицу вверх и вниз, никому уже не при­хо­дило в голову драз­нить ее или бро­сить камнем.

Но такою гор­дою и неза­ви­си­мою она бывала только наедине. Страх не совсем еще выпа­рился огнем ласк из ее сердца, и вся­кий раз при виде людей, при их при­бли­же­нии, она теря­лась и ждала побоев. И долго еще вся­кая ласка каза­лась ей неожи­дан­но­стью, чудом, кото­рого она не могла понять и на кото­рое она не могла отве­тить. Она не умела лас­каться. Дру­гие собаки умеют ста­но­виться на зад­ние лапки, тереться у ног и даже улы­баться, и тем выра­жают свои чув­ства, но она не умела.

Един­ствен­ное, что могла Кусака, это упасть на спину, закрыть глаза и слегка завиз­жать. Но этого было мало, это не могло выра­зить ее вос­торга, бла­го­дар­но­сти и любви, — и с вне­зап­ным наи­тием Кусака начала делать то, что, быть может, когда-нибудь она видела у дру­гих собак, но уже давно забыла. Она нелепо кувыр­ка­лась, неук­люже пры­гала и вер­те­лась вокруг самой себя, и ее тело, быв­шее все­гда таким гиб­ким и лов­ким, ста­но­ви­лось непо­во­рот­ли­вым, смеш­ным и жалким.

— Мама, дети! Смот­рите, Кусака играет! — кри­чала Леля и, зады­ха­ясь от смеха, про­сила: — Еще, Кусачка, еще! Вот так! Вот так…

И все соби­ра­лись и хохо­тали, а Кусака вер­те­лась, кувыр­ка­лась и падала, и никто не видел в ее гла­зах стран­ной мольбы. И как прежде на собаку кри­чали и улю­лю­кали, чтобы видеть ее отча­ян­ный страх, так теперь нарочно лас­кали ее, чтобы вызвать в ней при­лив любви, бес­ко­нечно смеш­ной в своих неук­лю­жих и неле­пых про­яв­ле­ниях. Не про­хо­дило часа, чтобы кто-нибудь из под­рост­ков или детей не кричал:

— Кусачка, милая Кусачка, поиграй!

И Кусачка вер­те­лась, кувыр­ка­лась и падала при несмол­ка­е­мом весе­лом хохоте. Ее хва­лили при ней и за глаза и жалели только об одном, что при посто­рон­них людях, при­хо­див­ших в гости, она не хочет пока­зать своих штук и убе­гает в сад или пря­чется под террасой.

Посте­пенно Кусака при­выкла к тому, что о пище не нужно забо­титься, так как в опре­де­лен­ный час кухарка даст ей помоев и костей, уве­ренно и спо­койно ложи­лась на свое место под тер­ра­сой и уже искала и про­сила ласк. И отя­же­лела она: редко бегала с дачи, и когда малень­кие дети звали ее с собою в лес, уклон­чиво виляла хво­стом и неза­метно исче­зала. Но по ночам все так же гро­мок и бди­те­лен был ее сто­ро­же­вой лай.

IV

Жел­тыми огнями заго­ре­лась осень, частыми дождями запла­кало небо, и быстро стали пустеть дачи и умол­кать, как будто непре­рыв­ный дождь и ветер гасили их, точно свечи, одну за другой.

— Как же нам быть с Куса­кой? — в раз­ду­мье спра­ши­вала Леля.

Она сидела, охва­тив руками колени, и печально гля­дела в окно, по кото­рому ска­ты­ва­лись бле­стя­щие капли начав­ше­гося дождя.

Рассказ про собаку, которая жила одна на пустующей даче. Ей в жизни много доставалось плохого от людей, и она перестала им доверять. Весной на дачу приехали дачники. Они были добрыми людьми и каждый день шаг за шагом подружились с Кусакой.

I

   Она никому не принадлежала; у нее не было собственного имени, и никто не мог бы сказать, где находилась она во всю долгую морозную зиму и чем кормилась. От теплых изб ее отгоняли дворовые собаки, такие же голодные, как и она, но гордые и сильные своею принадлежностью к дому; когда, гонимая голодом или инстинктивною потребностью в общении, она показывалась на улице, — ребята бросали в нее камнями и палками, взрослые весело улюлюкали и страшно, пронзительно свистали. Не помня себя от страху, переметываясь со стороны на сторону, натыкаясь на загорожи и людей, она мчалась на край поселка и пряталась в глубине большого сада, в одном ей известном месте. Там она зализывала ушибы и раны и в одиночестве копила страх и злобу.

   Только один раз ее пожалели и приласкали. Это был пропойца-мужик, возвращавшийся из кабака. Он всех любил и всех жалел и что-то говорил себе под нос о добрых людях и своих надеждах на добрых людей; пожалел он и собаку, грязную и некрасивую, на которую случайно упал его пьяный и бесцельный взгляд.

   — Жучка! — позвал он ее именем, общим всем собакам. — Жучка! Пойди сюда, не бойся!

   Жучке очень хотелось подойти; она виляла хвостом, но не решалась. Мужик похлопал себя рукой по коленке и убедительно повторил:

   — Да пойди, дура! Ей-Богу, не трону!

   Но, пока собака колебалась, все яростнее размахивая хвостом и маленькими шажками подвигаясь вперед, настроение пьяного человека изменилось. Он вспомнил все обиды, нанесенные ему добрыми людьми, почувствовал скуку и тупую злобу и, когда Жучка легла перед ним на спину, с размаху ткнул ее в бок носком тяжелого сапога.

   — У-у, мразь! Тоже лезет!

   Собака завизжала, больше от неожиданности и обиды, чем от боли, а мужик, шатаясь, побрел домой, где долго и больно бил жену и на кусочки изорвал новый платок, который на прошлой неделе купил ей в подарок.

   С тех пор собака не доверяла людям, которые хотели ее приласкать, и, поджав хвост, убегала, а иногда со злобою набрасывалась на них и пыталась укусить, пока камнями и палкой не удавалось отогнать ее. На одну зиму она поселилась под террасой пустой дачи, у которой не было сторожа, и бескорыстно сторожила ее: выбегала по ночам на дорогу и лаяла до хрипоты. Уже улегшись на свое место, она все еще злобно ворчала, но сквозь злобу проглядывало некоторое довольство собой и даже гордость.

   Зимняя ночь тянулась долго-долго, и черные окна пустой дачи угрюмо глядели на обледеневший неподвижный сад. Иногда в них как будто вспыхивал голубоватый огонек: то отражалась на стекле упавшая звезда, или остророгий месяц посылал свой робкий луч.

II

   Наступила весна, и тихая дача огласилась громким говором, скрипом колес и грязным топотом людей, переносящих тяжести. Приехали из города дачники, целая веселая ватага взрослых, подростков и детей, опьяненных воздухом, теплом и светом; кто-то кричал, кто-то пел, смеялся высоким женским голосом.

   Первой, с кем познакомилась собака, была хорошенькая девушка в коричневом форменном платье, выбежавшая в сад. Жадно и нетерпеливо, желая охватить и сжать в своих объятиях все видимое, она посмотрела на ясное небо, на красноватые сучья вишен и быстро легла на траву, лицом к горячему солнцу. Потом так же внезапно вскочила и, обняв себя руками, целуя свежими устами весенний воздух, выразительно и серьезно сказала:

   — Вот весело-то!

   Сказала и быстро закружилась. И в ту же минуту беззвучно подкравшаяся собака яростно вцепилась зубами в раздувавшийся подол платья, рванула и так же беззвучно скрылась в густых кустах крыжовника и смородины.

   — Ай, злая собака! — убегая, крикнула девушка, и долго еще слышался ее взволнованный голос: — Мама, дети! Не ходите в сад: там собака! Огромная!.. Злюу-щая!..

   Ночью собака подкралась к заснувшей даче и бесшумно улеглась на свое место под террасой. Пахло людьми, и в открытые окна приносились тихие звуки короткого дыхания. Люди спали, были беспомощны и не страшны, и собака ревниво сторожила их: спала одним глазом и при каждом шорохе вытягивала голову с двумя неподвижными огоньками фосфорически светящихся глаз. А тревожных звуков было много в чуткой весенней ночи: в траве шуршало что-то невидимое, маленькое и подбиралось к самому лоснящемуся носу собаки; хрустела прошлогодняя ветка под заснувшей птицей, и на близком шоссе грохотала телега и скрипели нагруженные возы. И далеко окрест в неподвижном воздухе расстилался запах душистого, свежего дегтя и манил в светлеющую даль.

   Приехавшие дачники были очень добрыми людьми, а то, что они были далеко от города, дышали хорошим воздухом, видели вокруг себя все зеленым, голубым и беззлобным, делало их еще добрее. Теплом входило в них солнце и выходило смехом и расположением ко всему живущему. Сперва они хотели прогнать напугавшую их собаку и даже застрелить ее из револьвера, если не уберется; но потом привыкли к лаю по ночам и иногда по утрам вспоминали:

   — А где же наша Кусака?

   И это новое имя «Кусака» так и осталось за ней. Случалось, что и днем замечали в кустах темное тело, бесследно пропадавшее при первом движении руки, бросавшей хлеб, — словно это был не хлеб, а камень, — и скоро все привыкли к Кусаке, называли ее «своей» собакой и шутили по поводу ее дикости и беспричинного страха. С каждым днем Кусака на один шаг уменьшала пространство, отделявшее ее от людей; присмотрелась к их лицам и усвоила их привычки: за полчаса до обеда уже стояла в кустах и ласково помаргивала. И та же гимназисточка Леля, забывшая обиду, окончательно ввела ее в счастливый круг отдыхающих и веселящихся людей.

   — Кусачка, пойди ко мне! — звала она к себе.- Ну, хорошая, ну, милая, пойди! Сахару хочешь?.. Сахару тебе дам, хочешь? Ну, пойди же!

   Но Кусака не шла: боялась. И осторожно, похлопывая себя руками и говоря так ласково, как это можно было при красивом голосе и красивом лице, Леля подвигалась к собаке и сама боялась: вдруг укусит.

   — Я тебя люблю, Кусачка, я тебя очень люблю. У тебя такой хорошенький носик и такие выразительные глазки. Ты не веришь мне, Кусачка?

   Брови Лели поднялись, и у самой у нее был такой хорошенький носик и такие выразительные глаза, что солнце поступило умно, расцеловав горячо, до красноты щек, все ее молоденькое, наивно-прелестное личико.

   И Кусачка второй раз в своей жизни перевернулась на спину и закрыла глаза, не зная наверно, ударят ее или приласкают. Но ее приласкали. Маленькая, теплая рука прикоснулась нерешительно к шершавой голове и, словно это было знаком неотразимой власти, свободно и смело забегала по всему шерстистому телу, тормоша, лаская и щекоча.

   — Мама, дети! Глядите: я ласкаю Кусаку! — закричала Леля.

   Когда прибежали дети, шумные, звонкоголосые, быстрые и светлые, как капельки разбежавшейся ртути, Кусака замерла от страха и беспомощного ожидания: она знала, что, если теперь кто-нибудь ударит ее, она уже не в силах будет впиться в тело обидчика своими острыми зубами: у нее отняли ее непримиримую злобу. И когда все наперерыв стали ласкать ее, она долго еще вздрагивала при каждом прикосновении ласкающей руки, и ей больно было от непривычной ласки, словно от удара.

III

   Всею своею собачьей душою расцвела Кусака. У нее было имя, на которое она стремглав неслась из зеленой глубины сада; она принадлежала людям и могла им служить. Разве недостаточно этого для счастья собаки?

   С привычкою к умеренности, создавшеюся годами бродячей, голодной жизни, она ела очень мало, но и это малое изменило ее до неузнаваемости: длинная шерсть, прежде висевшая рыжими, сухими космами и на брюхе вечно покрытая засохшею грязью, очистилась, почернела и стала лосниться, как атлас. И когда она от нечего делать выбегала к воротам, становилась у порога и важно осматривала улицу вверх и вниз, никому уже не приходило в голову дразнить ее или бросить камнем.

   Но такою гордою и независимою она бывала только наедине. Страх не совсем еще выпарился огнем ласк из ее сердца, и всякий раз при виде людей, при их приближении, она терялась и ждала побоев. И долго еще всякая ласка казалась ей неожиданностью, чудом, которого она не могла понять и на которое она не могла ответить. Она не умела ласкаться. Другие собаки умеют становиться на задние лапки, тереться у ног и даже улыбаться, и тем выражают свои чувства, но она не умела.

   Единственное, что могла Кусака, это упасть на спину, закрыть глаза и слегка завизжать. Но этого было мало, это не могло выразить ее восторга, благодарности и любви, — и с внезапным наитием Кусака начала делать то, что, быть может, когда-нибудь она видела у других собак, но уже давно забыла. Она нелепо кувыркалась, неуклюже прыгала и вертелась вокруг самой себя, и ее тело, бывшее всегда таким гибким и ловким, становилось неповоротливым, смешным и жалким.

   — Мама, дети! Смотрите, Кусака играет! — кричала Леля и, задыхаясь от смеха, просила: -Еще, Кусачка, еще! Вот так! Вот так…

   И все собирались и хохотали, а Кусака вертелась, кувыркалась и падала, и никто не видел в ее глазах странной мольбы. И как прежде на собаку кричали и улюлюкали, чтобы видеть ее отчаянный страх, так теперь нарочно ласкали ее, чтобы вызвать в ней прилив любви, бесконечно смешной в своих неуклюжих и нелепых проявлениях. Не проходило часа, чтобы кто-нибудь из подростков или детей не кричал:

   — Кусачка, милая Кусачка, поиграй!

   И Кусачка вертелась, кувыркалась и падала при несмолкаемом веселом хохоте. Ее хвалили при ней и за глаза и жалели только об одном, что при посторонних людях, приходивших в гости, она не хочет показать своих штук и убегает в сад или прячется под террасой.

   Постепенно Кусака привыкла к тому, что о пище не нужно заботиться, так как в определенный час кухарка даст ей помоев и костей, уверенно и спокойно ложилась на свое место под террасой и уже искала и просила ласк. И отяжелела она: редко бегала с дачи, и когда маленькие дети звали ее с собою в лес, уклончиво виляла хвостом и незаметно исчезала. Но по ночам все так же громок и бдителен был ее сторожевой лай.

IV

   Желтыми огнями загорелась осень, частыми дождями заплакало небо, и быстро стали пустеть дачи и умолкать, как будто непрерывный дождь и ветер гасили их, точно свечи, одну за другой.

   — Как же нам быть с Кусакой? — в раздумье спрашивала Леля.

   Она сидела, охватив руками колени, и печально глядела в окно, по которому скатывались блестящие капли начавшегося дождя.

   — Что у тебя за поза, Леля! Ну кто так сидит? — сказала мать и добавила:- А Кусаку придется оставить. Бог с ней!

   — Жа-а-лко, — протянула Леля.

   — Ну что поделаешь? Двора у нас нет, а в комнатах ее держать нельзя, ты сама понимаешь.

   — Жа-а-лко, — повторила Леля, готовая заплакать.

   Уже приподнялись, как крылья ласточки, ее темные брови и жалко сморщился хорошенький носик, когда мать сказала:

   — Догаевы давно уже предлагали мне щеночка. Говорят, очень породистый и уже служит. Ты слышишь меня? А эта что — дворняжка!

   — Жа-а-лко, — повторила Леля, но не заплакала.

   Снова пришли незнакомые люди, и заскрипели возы, и застонали под тяжелыми шагами половицы, но меньше было говора и совсем не слышно было смеха. Напуганная чужими людьми, смутно предчувствуя беду, Кусака убежала на край сада и оттуда, сквозь поредевшие кусты, неотступно глядела на видимый ей уголок террасы и на сновавшие по нем фигуры в красных рубахах.

   — Ты здесь, моя бедная Кусачка, — сказала вышедшая Леля. Она уже была одета по-дорожному — в то коричневое платье, кусок от которого оторвала Кусака, и черную кофточку.- Пойдем со мной!

   И они вышли на шоссе. Дождь то принимался идти, то утихал, и все пространство между почерневшею землей и небом было полно клубящимися, быстро идущими облаками. Снизу было видно, как тяжелы они и непроницаемы для света от насытившей их воды и как скучно солнцу за этою плотною стеной.

   Налево от шоссе тянулось потемневшее жнивье, и только на бугристом и близком горизонте одинокими купами поднимались невысокие разрозненные деревья и кусты. Впереди, недалеко, была застава и возле нее трактир с железной красной крышей, а у трактира кучка людей дразнила деревенского дурачка Илюшу.

   — Дайте копеечку, — гнусавил протяжно дурачок, и злые, насмешливые голоса наперебой отвечали ему:

   — А дрова колоть хочешь?

   И Илюша цинично и грязно ругался, а они без веселья хохотали.

   Прорвался солнечный луч, желтый и анемичный, как будто солнце было неизлечимо больным; шире и печальнее стала туманная осенняя даль.

   — Скучно, Кусака! — тихо проронила Леля и, не оглядываясь, пошла назад.

   И только на вокзале она вспомнила, что не простилась с Кусакой.

V

   Кусака долго металась по следам уехавших людей, добежала до станции и — промокшая, грязная — вернулась на дачу. Там она проделала еще одну новую штуку, которой никто, однако, не видал: первый раз взошла на террасу и, приподнявшись на задние лапы, заглянула в стеклянную дверь и даже поскребла когтями. Но в комнатах было пусто, и никто не ответил Кусаке.

   Поднялся частый дождь, и отовсюду стал надвигаться мрак осенней длинной ночи. Быстро и глухо он заполнил пустую дачу; бесшумно выползал он из кустов и вместе с дождем лился с неприветного неба. На террасе, с которой была снята парусина, отчего она казалась обширной и странно пустой, свет долго еще боролся с тьмою и печально озарял следы грязных ног, но скоро уступил и он.

   Наступила ночь.

   И когда уже не было сомнений, что она наступила, собака жалобно и громко завыла. Звенящей, острой, как отчаяние, нотой ворвался этот вой в монотонный, угрюмо покорный шум дождя, прорезал тьму и, замирая, понесся над темным и обнаженным полем.

   Собака выла — ровно, настойчиво и безнадежно спокойно. И тому, кто слышал этот вой, казалось, что это стонет и рвется к свету сама беспросветно-темная ночь, и хотелось в тепло, к яркому огню, к любящему женскому сердцу.

   Собака выла.

I

   Она никому не принадлежала; у нее не было собственного имени, и никто не мог бы сказать, где находилась она во всю долгую морозную зиму и чем кормилась. От теплых изб ее отгоняли дворовые собаки, такие же голодные, как и она, но гордые и сильные своею принадлежностью к дому; когда, гонимая голодом или инстинктивною потребностью в общении, она показывалась на улице, — ребята бросали в нее камнями и палками, взрослые весело улюлюкали и страшно, пронзительно свистали. Не помня себя от страху, переметываясь со стороны на сторону, натыкаясь на загорожи и людей, она мчалась на край поселка и пряталась в глубине большого сада, в одном ей известном месте. Там она зализывала ушибы и раны и в одиночестве копила страх и злобу.

   Только один раз ее пожалели и приласкали. Это был пропойца-мужик, возвращавшийся из кабака. Он всех любил и всех жалел и что-то говорил себе под нос о добрых людях и своих надеждах на добрых людей; пожалел он и собаку, грязную и некрасивую, на которую случайно упал его пьяный и бесцельный взгляд.
   — Жучка! — позвал он ее именем, общим всем собакам.- Жучка! Пойди сюда, не бойся!
   Жучке очень хотелось подойти; она виляла хвостом, но не решалась. Мужик похлопал себя рукой по коленке и убедительно повторил:
   — Да пойди, дура! Ей-Богу, не трону!
   Но, пока собака колебалась, все яростнее размахивая хвостом и маленькими шажками подвигаясь вперед, настроение пьяного человека изменилось. Он вспомнил все обиды, нанесенные ему добрыми людьми, почувствовал скуку и тупую злобу и, когда Жучка легла перед ним на спину, с размаху ткнул ее в бок носком тяжелого сапога.
   — У-у, мразь! Тоже лезет!

   Собака завизжала, больше от неожиданности и обиды, чем от боли, а мужик, шатаясь, побрел домой, где долго и больно бил жену и на кусочки изорвал новый платок, который на прошлой неделе купил ей в подарок.
   С тех пор собака не доверяла людям, которые хотели ее приласкать, и, поджав хвост, убегала, а иногда со злобою набрасывалась на них и пыталась укусить, пока камнями и палкой не удавалось отогнать ее. На одну зиму она поселилась под террасой пустой дачи, у которой не было сторожа, и бескорыстно сторожила ее: выбегала по ночам на дорогу и лаяла до хрипоты. Уже улегшись на свое место, она все еще злобно ворчала, но сквозь злобу проглядывало некоторое довольство собой и даже гордость.
   Зимняя ночь тянулась долго-долго, и черные окна пустой дачи угрюмо глядели на обледеневший неподвижный сад. Иногда в них как будто вспыхивал голубоватый огонек: то отражалась на стекле упавшая звезда, или остророгий месяц посылал свой робкий луч.

  
II

   Наступила весна, и тихая дача огласилась громким говором, скрипом колес и грязным топотом людей, переносящих тяжести. Приехали из города дачники, целая веселая ватага взрослых, подростков и детей, опьяненных воздухом, теплом и светом; кто-то кричал, кто-то пел, смеялся высоким женским голосом.
   Первой, с кем познакомилась собака, была хорошенькая девушка в коричневом форменном платье, выбежавшая в сад. Жадно и нетерпеливо, желая охватить и сжать в своих объятиях все видимое, она посмотрела на ясное небо, на красноватые сучья вишен и быстро легла на траву, лицом к горячему солнцу. Потом так же внезапно вскочила и, обняв себя руками, целуя свежими устами весенний воздух, выразительно и серьезно сказала:
   — Вот весело-то!
   Сказала и быстро закружилась. И в ту же минуту беззвучно подкравшаяся собака яростно вцепилась зубами в раздувавшийся подол платья, рванула и так же беззвучно скрылась в густых кустах крыжовника и смородины.

   — Ай, злая собака! — убегая, крикнула девушка, и долго еще слышался ее взволнованный голос: — Мама, дети! Не ходите в сад: там собака! Огромная!.. Злюу-щая!..
   Ночью собака подкралась к заснувшей даче и бесшумно улеглась на свое место под террасой. Пахло людьми, и в открытые окна приносились тихие звуки короткого дыхания. Люди спали, были беспомощны и не страшны, и собака ревниво сторожила их: спала одним глазом и при каждом шорохе вытягивала голову с двумя неподвижными огоньками фосфорически светящихся глаз. А тревожных звуков было много в чуткой весенней ночи: в траве шуршало что-то невидимое, маленькое и подбиралось к самому лоснящемуся носу собаки; хрустела прошлогодняя ветка под заснувшей птицей, и на близком шоссе грохотала телега и скрипели нагруженные возы. И далеко окрест в неподвижном воздухе расстилался запах душистого, свежего дегтя и манил в светлеющую даль.

   Приехавшие дачники были очень добрыми людьми, а то, что они были далеко от города, дышали хорошим воздухом, видели вокруг себя все зеленым, голубым и беззлобным, делало их еще добрее. Теплом входило в них солнце и выходило смехом и расположением ко всему живущему. Сперва они хотели прогнать напугавшую их собаку и даже застрелить ее из револьвера, если не уберется; но потом привыкли к лаю по ночам и иногда по утрам вспоминали:
   — А где же наша Кусака?
   И это новое имя «Кусака» так и осталось за ней. Случалось, что и днем замечали в кустах темное тело, бесследно пропадавшее при первом движении руки, бросавшей хлеб, — словно это был не хлеб, а камень, — и скоро все привыкли к Кусаке, называли ее «своей» собакой и шутили по поводу ее дикости и беспричинного страха. С каждым днем Кусака на один шаг уменьшала пространство, отделявшее ее от людей; присмотрелась к их лицам и усвоила их привычки: за полчаса до обеда уже стояла в кустах и ласково помаргивала. И та же гимназисточка Леля, забывшая обиду, окончательно ввела ее в счастливый круг отдыхающих и веселящихся людей.
   — Кусачка, пойди ко мне! — звала она к себе.- Ну, хорошая, ну, милая, пойди! Сахару хочешь?.. Сахару тебе дам, хочешь? Ну, пойди же!
   Но Кусака не шла: боялась. И осторожно, похлопывая себя руками и говоря так ласково, как это можно было при красивом голосе и красивом лице, Леля подвигалась к собаке и сама боялась: вдруг укусит.
   — Я тебя люблю, Кусачка, я тебя очень люблю. У тебя такой хорошенький носик и такие выразительные глазки. Ты не веришь мне, Кусачка?
   Брови Лели поднялись, и у самой у нее был такой хорошенький носик и такие выразительные глаза, что солнце поступило умно, расцеловав горячо, до красноты щек, все ее молоденькое, наивно-прелестное личико.

   И Кусачка второй раз в своей жизни перевернулась на спину и закрыла глаза, не зная наверно, ударят ее или приласкают. Но ее приласкали. Маленькая, теплая рука прикоснулась нерешительно к шершавой голове и, словно это было знаком неотразимой власти, свободно и смело забегала по всему шерстистому телу, тормоша, лаская и щекоча.
   — Мама, дети! Глядите: я ласкаю Кусаку! — закричала Леля.
   Когда прибежали дети, шумные, звонкоголосые, быстрые и светлые, как капельки разбежавшейся ртути, Кусака замерла от страха и беспомощного ожидания: она знала, что, если теперь кто-нибудь ударит ее, она уже не в силах будет впиться в тело обидчика своими острыми зубами: у нее отняли ее непримиримую злобу. И когда все наперерыв стали ласкать ее, она долго еще вздрагивала при каждом прикосновении ласкающей руки, и ей больно было от непривычной ласки, словно от удара.
  
 

III

   Всею своею собачьей душою расцвела Кусака. У нее было имя, на которое она стремглав неслась из зеленой глубины сада; она принадлежала людям и могла им служить. Разве недостаточно этого для счастья собаки?
   С привычкою к умеренности, создавшеюся годами бродячей, голодной жизни, она ела очень мало, но и это малое изменило ее до неузнаваемости: длинная шерсть, прежде висевшая рыжими, сухими космами и на брюхе вечно покрытая засохшею грязью, очистилась, почернела и стала лосниться, как атлас. И когда она от нечего делать выбегала к воротам, становилась у порога и важно осматривала улицу вверх и вниз, никому уже не приходило в голову дразнить ее или бросить камнем.

   Но такою гордою и независимою она бывала только наедине. Страх не совсем еще выпарился огнем ласк из ее сердца, и всякий раз при виде людей, при их приближении, она терялась и ждала побоев. И долго еще всякая ласка казалась ей неожиданностью, чудом, которого она не могла понять и на которое она не могла ответить. Она не умела ласкаться. Другие собаки умеют становиться на задние лапки, тереться у ног и даже улыбаться, и тем выражают свои чувства, но она не умела.
   Единственное, что могла Кусака, это упасть на спину, закрыть глаза и слегка завизжать. Но этого было мало, это не могло выразить ее восторга, благодарности и любви, — и с внезапным наитием Кусака начала делать то, что, быть может, когда-нибудь она видела у других собак, но уже давно забыла. Она нелепо кувыркалась, неуклюже прыгала и вертелась вокруг самой себя, и ее тело, бывшее всегда таким гибким и ловким, становилось неповоротливым, смешным и жалким.
   — Мама, дети! Смотрите, Кусака играет! — кричала Леля и, задыхаясь от смеха, просила:-Еще, Кусачка, еще! Вот так! Вот так…

   И все собирались и хохотали, а Кусака вертелась, кувыркалась и падала, и никто не видел в ее глазах странной мольбы. И как прежде на собаку кричали и улюлюкали, чтобы видеть ее отчаянный страх, так теперь нарочно ласкали ее, чтобы вызвать в ней прилив любви, бесконечно смешной в своих неуклюжих и нелепых проявлениях. Не проходило часа, чтобы кто-нибудь из подростков или детей не кричал:
   — Кусачка, милая Кусачка, поиграй!
   И Кусачка вертелась, кувыркалась и падала при несмолкаемом веселом хохоте. Ее хвалили при ней и за глаза и жалели только об одном, что при посторонних людях, приходивших в гости, она не хочет показать своих штук и убегает в сад или прячется под террасой.

   Постепенно Кусака привыкла к тому, что о пище не нужно заботиться, так как в определенный час кухарка даст ей помоев и костей, уверенно и спокойно ложилась на свое место под террасой и уже искала и просила ласк. И отяжелела она: редко бегала с дачи, и когда маленькие дети звали ее с собою в лес, уклончиво виляла хвостом и незаметно исчезала. Но по ночам все так же громок и бдителен был ее сторожевой лай.

  
IV

   Желтыми огнями загорелась осень, частыми дождями заплакало небо, и быстро стали пустеть дачи и умолкать, как будто непрерывный дождь и ветер гасили их, точно свечи, одну за другой.
   — Как же нам быть с Кусакой? — в раздумье спрашивала Леля.
   Она сидела, охватив руками колени, и печально глядела в окно, по которому скатывались блестящие капли начавшегося дождя.

   — Что у тебя за поза, Леля! Ну кто так сидит? — сказала мать и добавила:- А Кусаку придется оставить. Бог с ней!
   — Жа-а-лко, — протянула Леля.
   — Ну что поделаешь? Двора у нас нет, а в комнатах ее держать нельзя, ты сама понимаешь.
   — Жа-а-лко, — повторила Леля, готовая заплакать.
   Уже приподнялись, как крылья ласточки, ее темные брови и жалко сморщился хорошенький носик, когда мать сказала:
   — Догаевы давно уже предлагали мне щеночка. Говорят, очень породистый и уже служит. Ты слышишь меня? А эта что — дворняжка!
   — Жа-а-лко, — повторила Леля, но не заплакала.
   Снова пришли незнакомые люди, и заскрипели возы, и застонали под тяжелыми шагами половицы, но меньше было говора и совсем не слышно было смеха. Напуганная чужими людьми, смутно предчувствуя беду, Кусака убежала на край сада и оттуда, сквозь поредевшие кусты, неотступно глядела на видимый ей уголок террасы и на сновавшие по нем фигуры в красных рубахах.
   — Ты здесь, моя бедная Кусачка, — сказала вышедшая Леля. Она уже была одета по-дорожному — в то коричневое платье, кусок от которого оторвала Кусака, и черную кофточку.- Пойдем со мной!
   И они вышли на шоссе. Дождь то принимался идти, то утихал, и все пространство между почерневшею землей и небом было полно клубящимися, быстро идущими облаками. Снизу было видно, как тяжелы они и непроницаемы для света от насытившей их воды и как скучно солнцу за этою плотною стеной.
   Налево от шоссе тянулось потемневшее жнивье, и только на бугристом и близком горизонте одинокими купами поднимались невысокие разрозненные деревья и кусты. Впереди, недалеко, была застава и возле нее трактир с железной красной крышей, а у трактира кучка людей дразнила деревенского дурачка Илюшу.
   — Дайте копеечку, — гнусавил протяжно дурачок, и злые, насмешливые голоса наперебой отвечали ему:
   — А дрова колоть хочешь?
   И Илюша цинично и грязно ругался, а они без веселья хохотали.
   Прорвался солнечный луч, желтый и анемичный, как будто солнце было неизлечимо больным; шире и печальнее стала туманная осенняя даль.
   — Скучно, Кусака! — тихо проронила Леля и, не оглядываясь, пошла назад.
   И только на вокзале она вспомнила, что не простилась с Кусакой.

  
V

   Кусака долго металась по следам уехавших людей, добежала до станции и — промокшая, грязная — вернулась на дачу. Там она проделала еще одну новую штуку, которой никто, однако, не видал: первый раз взошла на террасу и, приподнявшись на задние лапы, заглянула в стеклянную дверь и даже поскребла когтями. Но в комнатах было пусто, и никто не ответил Кусаке.
   Поднялся частый дождь, и отовсюду стал надвигаться мрак осенней длинной ночи. Быстро и глухо он заполнил пустую дачу; бесшумно выползал он из кустов и вместе с дождем лился с неприветного неба. На террасе, с которой была снята парусина, отчего она казалась обширной и странно пустой, свет долго еще боролся с тьмою и печально озарял следы грязных ног, но скоро уступил и он.
   Наступила ночь.
   И когда уже не было сомнений, что она наступила, собака жалобно и громко завыла. Звенящей, острой, как отчаяние, нотой ворвался этот вой в монотонный, угрюмо покорный шум дождя, прорезал тьму и, замирая, понесся над темным и обнаженным полем.
   Собака выла — ровно, настойчиво и безнадежно спокойно. И тому, кто слышал этот вой, казалось, что это стонет и рвется к свету сама беспросветно-темная ночь, и хотелось в тепло, к яркому огню, к любящему женскому сердцу.
   Собака выла.

Андреев Леонид » Кусака — читать книгу онлайн бесплатно