Рассказ леонида андреева большой шлем

Леонид Андреев

Большой шлем[1]

Они играли в винт три раза в неделю: по вторникам, четвергам и субботам; воскресенье было очень удобно для игры, но его пришлось оставить на долю всяким случайностям: приходу посторонних, театру, и поэтому оно считалось самым скучным днем в неделе. Впрочем, летом, на даче, они играли и в воскресенье. Размещались они так: толстый и горячий Масленников играл с Яковом Ивановичем, а Евпраксия Васильевна со своим мрачным братом, Прокопием Васильевичем. Такое распределение установилось давно, лет шесть тому назад, и настояла на нем Евпраксия Васильевна. Дело в том, что для нее и ее брата не представляло никакого интереса играть отдельно, друг против друга, так как в этом случае выигрыш одного был проигрыш для другой, и в окончательном результате они не выигрывали и не проигрывали. И хотя в денежном отношении игра была ничтожная и Евпраксия Васильевна и ее брат в деньгах не нуждались, но она не могла понять удовольствия игры для игры и радовалась, когда выигрывала. Выигранные деньги она откладывала отдельно, в копилку, и они казались ей гораздо важнее и дороже, чем те крупные кредитки, которые приходилось ей платить за дорогую квартиру и выдавать на хозяйство. Для игры собирались у Прокопия Васильевича, так как во всей обширной квартире жили только они вдвоем с сестрой, – существовал еще большой белый кот, но он всегда спал на кресле, – и в комнатах царила необходимая для занятий тишина. Брат Евпраксии Васильевны был вдов: он потерял жену на второй год после свадьбы и целых два месяца после того провел в лечебнице для душевнобольных; сама она была незамужняя, хотя когда-то имела роман со студентом. Никто не знал, да и она, кажется, позабыла, почему ей не пришлось выйти замуж за своего студента, но каждый год, когда появлялось обычное воззвание о помощи нуждающимся студентам, она посылала в комитет аккуратно сложенную сторублевую бумажку «от неизвестной». По возрасту она была самой молодой из игроков: ей было сорок три года.

Вначале, когда создалось распределение на пары, им особенно был недоволен старший из игроков, Масленников. Он возмущался, что ему постоянно придется иметь дело с Яковом Ивановичем, то есть, другими словами, бросить мечту о большом бескозырном шлеме. И вообще они с партнером совершенно не подходили друг к другу. Яков Иванович был маленький, сухонький старичок, зиму и лето ходивший в наваченном сюртуке и брюках, молчаливый и строгий. Являлся он всегда ровно в восемь часов, ни минутой раньше или позже, и сейчас же брал мелок сухими пальцами, на одном из которых свободно ходил большой брильянтовый перстень. Но самым ужасным для Масленникова в его партнере было то, что он никогда не играл больше четырех, даже тогда, когда на руках у него имелась большая и верная игра. Однажды случилось, что, как начал Яков Иванович ходить с двойки, так и отходил до самого туза, взяв все тринадцать взяток. Масленников с гневом бросил свои карты на стол, а седенький старичок спокойно собрал их и записал за игру, сколько следует при четырех.

– Но почему же вы не играли большого шлема? – вскрикнул Николай Дмитриевич (так звали Масленникова).

– Я никогда не играю больше четырех, – сухо ответил старичок и наставительно заметил: – Никогда нельзя знать, что может случиться.

Так и не мог убедить его Николай Дмитриевич. Сам он всегда рисковал и, так как карта ему не шла, постоянно проигрывал, но не отчаивался и думал, что ему удастся отыграться в следующий раз. Постепенно они свыклись со своим положением и не мешали друг другу: Николай Дмитриевич рисковал, а старик спокойно записывал проигрыш и назначал игру в четырех.

Так играли они лето и зиму, весну и осень. Дряхлый мир покорно нес тяжелое ярмо бесконечного существования и то краснел от крови, то обливался слезами, оглашая свой путь в пространстве стонами больных, голодных и обиженных. Слабые отголоски этой тревожной и чуждой жизни приносил с собой Николай Дмитриевич. Он иногда запаздывал и входил в то время, когда все уже сидели за разложенным столом и карты розовым веером выделялись на его зеленой поверхности.

Николай Дмитриевич, краснощекий, пахнущий свежим воздухом, поспешно занимал свое место против Якова Ивановича, извинялся и говорил:

– Как много гуляющих на бульваре. Так и идут, так и идут…

Евпраксия Васильевна считала себя обязанной, как хозяйка, не замечать странностей своих гостей. Поэтому она отвечала одна, в то время как старичок молча и строго приготовлял мелок, а брат ее распоряжался насчет чаю.

– Да, вероятно, – погода хорошая. Но не начать ли нам?

И они начинали. Высокая комната, уничтожавшая звук своей мягкой мебелью и портьерами, становилась совсем глухой. Горничная неслышно двигалась по пушистому ковру, разнося стаканы с крепким чаем, и только шуршали ее накрахмаленные юбки, скрипел мелок и вздыхал Николай Дмитриевич, поставивший большой ремиз. Для него наливался жиденький чай и ставился особый столик, так как он любил пить с блюдца и непременно с тянучками.

Зимой Николай Дмитриевич сообщал, что днем морозу было десять градусов, а теперь уже дошло до двадцати, а летом говорил:

– Сейчас целая компания в лес пошла. С корзинками.

Евпраксия Васильевна вежливо смотрела на небо – летом они играли на террасе – и, хотя небо было чистое и верхушки сосен золотели, замечала:

– Не было бы дождя.

А старичок Яков Иванович строго раскладывал карты и, вынимая червонную двойку, думал, что Николай Дмитриевич легкомысленный и неисправимый человек. Одно время Масленников сильно обеспокоил своих партнеров. Каждый раз, приходя, он начинал говорить одну или две фразы о Дрейфусе[2]. Делая печальную физиономию, он сообщал:

– А плохи дела нашего Дрейфуса.

Или, наоборот, смеялся и радостно говорил, что несправедливый приговор, вероятно, будет отменен. Потом он стал приносить газеты и прочитывал из них некоторые места все о том же Дрейфусе.

– Читали уже, – сухо говорил Яков Иванович, но партнер не слушал его и прочитывал, что казалось ему интересным и важным. Однажды он таким образом довел остальных до спора и чуть ли не до ссоры, так как Евпраксия Васильевна не хотела признавать законного порядка судопроизводства и требовала, чтобы Дрейфуса освободили немедленно, а Яков Иванович и ее брат настаивали на том, что сперва необходимо соблюсти некоторые формальности и потом уже освободить. Первым опомнился Яков Иванович и сказал, указывая на стол:

– Но не пора ли?

И они сели играть, и потом, сколько ни говорил Николай Дмитриевич о Дрейфусе, ему отвечали молчанием.

Так играли они лето и зиму, весну и осень. Иногда случались события, но больше смешного характера. На брата Евпраксии Васильевны временами как будто что-то находило, он не помнил, что говорили о своих картах партнеры, и при верных пяти оставался без одной. Тогда Николай Дмитриевич громко смеялся и преувеличивал значение проигрыша, а старичок улыбался и говорил:

– Играли бы четыре – и были бы при своих.

Особенное волнение проявлялось у всех игроков, когда назначала большую игру Евпраксия Васильевна. Она краснела, терялась, не зная, какую класть ей карту, и с мольбою смотрела на молчаливого брата, а другие двое партнеров с рыцарским сочувствием к ее женственности и беспомощности ободряли ее снисходительными улыбками и терпеливо ожидали. В общем, однако, к игре относились серьезно и вдумчиво. Карты давно уже потеряли в их глазах значение бездушной материи, и каждая масть, а в масти каждая карта в отдельности, была строго индивидуальна и жила своей обособленной жизнью. Масти были любимые и нелюбимые, счастливые и несчастливые. Карты комбинировались бесконечно разнообразно, и разнообразие это не поддавалось ни анализу, ни правилам, но было в то же время закономерно. И в закономерности этой заключалась жизнь карт, особая от жизни игравших в них людей. Люди хотели и добивались от них своего, а карты делали свое, как будто они имели свою волю, свои вкусы, симпатии и капризы. Черви особенно часто приходили к Якову Ивановичу, а у Евпраксии Васильевны руки постоянно полны бывали пик, хотя она их очень не любила. Случалось, что карты капризничали, и Яков Иванович не знал, куда деваться от пик, а Евпраксия Васильевна радовалась червям, назначала большие игры и ремизилась. И тогда карты как будто смеялись. К Николаю Дмитриевичу ходили одинаково все масти, и ни одна не оставалась надолго, и все карты имели такой вид, как постояльцы в гостинице, которые приезжают и уезжают, равнодушные к тому месту, где им пришлось провести несколько дней. Иногда несколько вечеров подряд к нему ходили одни двойки и тройки и имели при этом дерзкий и насмешливый вид. Николай Дмитриевич был уверен, что он оттого не может сыграть большого шлема, что карты знают о его желании и нарочно не идут к нему, чтобы позлить. И он притворялся, что ему совершенно безразлично, какая игра у него будет, и старался подольше не раскрывать прикупа. Очень редко удавалось ему таким образом обмануть карты; обыкновенно они догадывались, и, когда он раскрывал прикуп, оттуда смеялись три шестерки и хмуро улыбался пиковый король, которого они затащили для компании.

Они играли в винт три раза в неделю: по вторникам, четвергам и субботам; воскресенье было очень удобно для игры, но его пришлось оставить на долю всяким случайностям: приходу посторонних, театру, и поэтому оно считалось самым скучным днем в неделе. Впрочем, летом, на даче, они играли и в воскресенье. Размещались они так: толстый и горячий Масленников играл с Яковом Ивановичем, а Евпраксия Васильевна со своим мрачным братом, Прокопием Васильевичем. Такое распределение установилось давно, лет шесть тому назад, и настояла на нем Евпраксия Васильевна. Дело в том, что для нее и ее брата не представляло никакого интереса играть отдельно, друг против друга, так как в этом случае выигрыш одного был проигрыш для другой, и в окончательном результате они не выигрывали и не проигрывали. И хотя в денежном отношении игра была ничтожная и Евпраксия Васильевна и ее брат в деньгах не нуждались, но она не могла понять удовольствия игры для игры и радовалась, когда выигрывала. Выигранные деньги она откладывала отдельно, в копилку, и они казались ей гораздо важнее и дороже, чем те крупные кредитки, которые приходилось ей платить за дорогую квартиру и выдавать на хозяйство. Для игры собирались у Прокопия Васильевича, так как во всей обширной квартире жили только они вдвоем с сестрой, — существовал еще большой белый кот, но он всегда спал на кресле, — и в комнатах царила необходимая для занятий тишина. Брат Евпраксии Васильевны был вдов: он потерял жену на второй год после свадьбы и целых два месяца после того провел в лечебнице для душевнобольных; сама она была незамужняя, хотя когда-то имела роман со студентом. Никто не знал, да и она, кажется, позабыла, почему ей не пришлось выйти замуж за своего студента, но каждый год, когда появлялось обычное воззвание о помощи нуждающимся студентам, она посылала в комитет аккуратно сложенную сторублевую бумажку «от неизвестной». По возрасту она была самой молодой из игроков: ей было сорок три года.

Вначале, когда создалось распределение на пары, им особенно был недоволен старший из игроков, Масленников. Он возмущался, что ему постоянно придется иметь дело с Яковом Ивановичем, то есть, другими словами, бросить мечту о большом бескозырном шлеме. И вообще они с партнером совершенно не подходили друг к другу. Яков Иванович был маленький, сухонький старичок, зиму и лето ходивший в наваченном сюртуке и брюках, молчаливый и строгий. Являлся он всегда ровно в восемь часов, ни минутой раньше или позже, и сейчас же брал мелок сухими пальцами, на одном из которых свободно ходил большой брильянтовый перстень. Но самым ужасным для Масленникова в его партнере было то, что он никогда не играл больше четырех, даже тогда, когда на руках у него имелась большая и верная игра. Однажды случилось, что, как начал Яков Иванович ходить с двойки, так и отходил до самого туза, взяв все тринадцать взяток. Масленников с гневом бросил свои карты на стол, а седенький старичок спокойно собрал их и записал за игру, сколько следует при четырех.

— Но почему же вы не играли большого шлема? — вскрикнул Николай Дмитриевич (так звали Масленникова).

— Я никогда не играю больше четырех, — сухо ответил старичок и наставительно заметил: — Никогда нельзя знать, что может случиться.

Так и не мог убедить его Николай Дмитриевич. Сам он всегда рисковал и, так как карта ему не шла, постоянно проигрывал, но не отчаивался и думал, что ему удастся отыграться в следующий раз. Постепенно они свыклись со своим положением и не мешали друг другу: Николай Дмитриевич рисковал, а старик спокойно записывал проигрыш и назначал игру в четырех.

Так играли они лето и зиму, весну и осень. Дряхлый мир покорно нес тяжелое ярмо бесконечного существования и то краснел от крови, то обливался слезами, оглашая свой путь в пространстве стонами больных, голодных и обиженных. Слабые отголоски этой тревожной и чуждой жизни приносил с собой Николай Дмитриевич. Он иногда запаздывал и входил в то время, когда все уже сидели за разложенным столом и карты розовым веером выделялись на его зеленой поверхности.

Николай Дмитриевич, краснощекий, пахнущий свежим воздухом, поспешно занимал свое место против Якова Ивановича, извинялся и говорил:

— Как много гуляющих на бульваре. Так и идут, так и идут…

Евпраксия Васильевна считала себя обязанной, как хозяйка, не замечать странностей своих гостей. Поэтому она отвечала одна, в то время как старичок молча и строго приготовлял мелок, а брат ее распоряжался насчет чаю.

— Да, вероятно, — погода хорошая. Но не начать ли нам?

И они начинали. Высокая комната, уничтожавшая звук своей мягкой мебелью и портьерами, становилась совсем глухой. Горничная неслышно двигалась по пушистому ковру, разнося стаканы с крепким чаем, и только шуршали ее накрахмаленные юбки, скрипел мелок и вздыхал Николай Дмитриевич, поставивший большой ремиз. Для него наливался жиденький чай и ставился особый столик, так как он любил пить с блюдца и непременно с тянучками.

Зимой Николай Дмитриевич сообщал, что днем морозу было десять градусов, а теперь уже дошло до двадцати, а летом говорил:

— Сейчас целая компания в лес пошла. С корзинками.

Евпраксия Васильевна вежливо смотрела на небо — летом они играли на террасе — и, хотя небо было чистое и верхушки сосен золотели, замечала:

— Не было бы дождя.

А старичок Яков Иванович строго раскладывал карты и, вынимая червонную двойку, думал, что Николай Дмитриевич легкомысленный и неисправимый человек. Одно время Масленников сильно обеспокоил своих партнеров. Каждый раз, приходя, он начинал говорить одну или две фразы о Дрейфусе.[2] …он начинал говорить одну или две фразы о Дрейфусе . — Речь идет об Альфреде Дрейфусе (1859–1935) — офицере французского генерального штаба, еврее, ложно обвиненном в 1894 г. реакционной французской военщиной в передаче Германии секретных документов. Несмотря на отсутствие доказательств, Военный суд приговорил Дрейфуса к пожизненной каторге. Под давлением общественности (открытое письмо «Я обвиняю» Э. Золя, адресованное президенту Франции) Дрейфус в 1899 г. был «помилован», а в 1906 г. полностью оправдан. Делая печальную физиономию, он сообщал:

— А плохи дела нашего Дрейфуса.

Или, наоборот, смеялся и радостно говорил, что несправедливый приговор, вероятно, будет отменен. Потом он стал приносить газеты и прочитывал из них некоторые места все о том же Дрейфусе.

— Читали уже, — сухо говорил Яков Иванович, но партнер не слушал его и прочитывал, что казалось ему интересным и важным. Однажды он таким образом довел остальных до спора и чуть ли не до ссоры, так как Евпраксия Васильевна не хотела признавать законного порядка судопроизводства и требовала, чтобы Дрейфуса освободили немедленно, а Яков Иванович и ее брат настаивали на том, что сперва необходимо соблюсти некоторые формальности и потом уже освободить. Первым опомнился Яков Иванович и сказал, указывая на стол:

— Но не пора ли?

И они сели играть, и потом, сколько ни говорил Николай Дмитриевич о Дрейфусе, ему отвечали молчанием.

Так играли они лето и зиму, весну и осень. Иногда случались события, но больше смешного характера. На брата Евпраксии Васильевны временами как будто что-то находило, он не помнил, что говорили о своих картах партнеры, и при верных пяти оставался без одной. Тогда Николай Дмитриевич громко смеялся и преувеличивал значение проигрыша, а старичок улыбался и говорил:

— Играли бы четыре — и были бы при своих.

Особенное волнение проявлялось у всех игроков, когда назначала большую игру Евпраксия Васильевна. Она краснела, терялась, не зная, какую класть ей карту, и с мольбою смотрела на молчаливого брата, а другие двое партнеров с рыцарским сочувствием к ее женственности и беспомощности ободряли ее снисходительными улыбками и терпеливо ожидали. В общем, однако, к игре относились серьезно и вдумчиво. Карты давно уже потеряли в их глазах значение бездушной материи, и каждая масть, а в масти каждая карта в отдельности, была строго индивидуальна и жила своей обособленной жизнью. Масти были любимые и нелюбимые, счастливые и несчастливые. Карты комбинировались бесконечно разнообразно, и разнообразие это не поддавалось ни анализу, ни правилам, но было в то же время закономерно. И в закономерности этой заключалась жизнь карт, особая от жизни игравших в них людей. Люди хотели и добивались от них своего, а карты делали свое, как будто они имели свою волю, свои вкусы, симпатии и капризы. Черви особенно часто приходили к Якову Ивановичу, а у Евпраксии Васильевны руки постоянно полны бывали пик, хотя она их очень не любила. Случалось, что карты капризничали, и Яков Иванович не знал, куда деваться от пик, а Евпраксия Васильевна радовалась червям, назначала большие игры и ремизилась. И тогда карты как будто смеялись. К Николаю Дмитриевичу ходили одинаково все масти, и ни одна не оставалась надолго, и все карты имели такой вид, как постояльцы в гостинице, которые приезжают и уезжают, равнодушные к тому месту, где им пришлось провести несколько дней. Иногда несколько вечеров подряд к нему ходили одни двойки и тройки и имели при этом дерзкий и насмешливый вид. Николай Дмитриевич был уверен, что он оттого не может сыграть большого шлема, что карты знают о его желании и нарочно не идут к нему, чтобы позлить. И он притворялся, что ему совершенно безразлично, какая игра у него будет, и старался подольше не раскрывать прикупа. Очень редко удавалось ему таким образом обмануть карты; обыкновенно они догадывались, и, когда он раскрывал прикуп, оттуда смеялись три шестерки и хмуро улыбался пиковый король, которого они затащили для компании.

Меньше всех проникала в таинственную суть карт Евпраксия Васильевна; старичок Яков Иванович давно выработал строго философский взгляд и не удивлялся и не огорчался, имея верное оружие против судьбы в своих четырех. Один Николай Дмитриевич никак не мог примириться с прихотливым правом карт, их насмешливостью и непостоянством. Ложась спать, он думал о том, как он сыграет большой шлем в бескозырях, и это представлялось таким простым и возможным: вот приходит один туз, за ним король, потом опять туз. Но когда, полный надежды, он садился играть, проклятые шестерки опять скалили свои широкие белые зубы. В этом чувствовалось что-то роковое и злобное. И постепенно большой шлем в бескозырях стал самым сильным желанием и даже мечтой Николая Дмитриевича.

Произошли и другие события вне карточной игры. У Евпраксии Васильевны умер от старости большой белый кот и, с разрешения домовладельца, был похоронен в саду под липой. Затем Николай Дмитриевич исчез однажды на целых две недели, и его партнеры не знали, что думать и что делать, так как винт втроем ломал все установившиеся привычки и казался скучным. Сами карты точно сознавали это и сочетались в непривычных формах. Когда Николай Дмитриевич явился, розовые щеки, которые так резко отделялись от седых пушистых волос, посерели, и весь он стал меньше и ниже ростом. Он сообщил, что его старший сын за что-то арестован и отправлен в Петербург. Все удивились, так как не знали, что у Масленникова есть сын; может быть, он когда-нибудь и говорил, но все позабыли об этом. Вскоре после этого он еще один раз не явился, и, как нарочно, в субботу, когда игра продолжалась дольше обыкновенного, и все опять с удивлением узнали, что он давно страдает грудной жабой и что в субботу у него был сильный припадок болезни. Но потом все опять установилось, и игра стала даже серьезнее и интереснее, так как Николай Дмитриевич меньше развлекался посторонними разговорами. Только шуршали крахмальные юбки горничной да неслышно скользили из рук игроков атласные карты и жили своей таинственной и молчаливой жизнью, особой от жизни игравших в них людей. К Николаю Дмитриевичу они были по-прежнему равнодушны и иногда зло-насмешливы, и в этом чувствовалось что-то роковое, фатальное.

Но в четверг, 26 ноября, в картах произошла странная перемена. Как только началась игра, к Николаю Дмитриевичу пришла большая коронка, и он сыграл, и даже не пять, как назначил, а маленький шлем, так как у Якова Ивановича оказался лишний туз, которого он не хотел показать. Потом опять на некоторое время появились шестерки, но скоро исчезли, и стали приходить полные масти, и приходили они с соблюдением строгой очереди, точно всем им хотелось посмотреть, как будет радоваться Николай Дмитриевич. Он назначал игру за игрой, и все удивлялись, даже спокойный Яков Иванович. Волнение Николая Дмитриевича, у которого пухлые пальцы с ямочками на сгибах потели и роняли карты, передалось и другим игрокам.

— Ну и везет вам сегодня, — мрачно сказал брат Евпраксии Васильевны, сильнее всего боявшийся слишком большого счастья, за которым идет такое же большое горе. Евпраксии Васильевне было приятно, что наконец-то к Николаю Дмитриевичу пришли хорошие карты, и она на слова брата три раза сплюнула в сторону, чтобы предупредить несчастье.

— Тьфу, тьфу, тьфу! Ничего особенного нет. Идут карты и идут, и дай Бог, чтобы побольше шли.

Карты на минуту словно задумались в нерешимости, мелькнуло несколько двоек со смущенным видом — и снова с усиленной быстротой стали являться тузы, короли и дамы. Николай Дмитриевич не поспевал собирать карты и назначать игру и два раза уже засдался, так что пришлось пересдать. И все игры удавались, хотя Яков Иванович упорно умалчивал о своих тузах: удивление его сменилось недоверием ко внезапной перемене счастья, и он еще раз повторил неизменное решение — не играть больше четырех. Николай Дмитриевич сердился на него, краснел и задыхался. Он уже не обдумывал своих ходов и смело назначал высокую игру, уверенный, что в прикупе он найдет, что нужно.

Когда после сдачи карт мрачным Прокопием Васильевичем Масленников раскрыл свои карты, сердце его заколотилось и сразу упало, а в глазах стало так темно, что он покачнулся — у него было на руках двенадцать взяток: трефы и черви от туза до десятки и бубновый туз с королем. Если он купит пикового туза, у него будет большой бескозырный шлем.

— Два без козыря, — начал он, с трудом справляясь с голосом.

— Три пики, — ответила Евпраксия Васильевна, которая была также сильно взволнована: у нее находились почти все пики, начиная от короля.

— Четыре черви, — сухо отозвался Яков Иванович. Николай Дмитриевич сразу повысил игру на малый шлем, но разгоряченная Евпраксия Васильевна не хотела уступать и, хотя видела, что не сыграет, назначила большой в пиках. Николай Дмитриевич задумался на секунду и с некоторой торжественностью, за которой скрывался страх, медленно произнес:

— Большой шлем в бескозырях!

Николай Дмитриевич играет большой шлем в бескозырях! Все были поражены, и брат хозяйки даже крякнул:

— Ого!

Николай Дмитриевич протянул руку за прикупом, но покачнулся и повалил свечку. Евпраксия Васильевна подхватила ее, а Николай Дмитриевич секунду сидел неподвижно и прямо, положив карты на стол, а потом взмахнул руками и медленно стал валиться на левую сторону. Падая, он свалил столик, на котором стояло блюдечко с налитым чаем, и придавил своим телом его хрустнувшую ножку.

Когда приехал доктор, он нашел, что Николай Дмитриевич умер от паралича сердца, и в утешение живым сказал несколько слов о безболезненности такой смерти. Покойника положили на турецкий диван в той же комнате, где играли, и он, покрытый простыней, казался громадным и страшным. Одна нога, обращенная носком внутрь, осталась непокрытой и казалась чужой, взятой от другого человека; на подошве сапога, черной и совершенно новой на выемке, прилипла бумажка от тянучки. Карточный стол еще не был убран, и на нем валялись беспорядочно разбросанные, рубашкой вниз, карты партнеров и в порядке лежали карты Николая Дмитриевича, тоненькой колодкой, как он их положил.

Яков Иванович мелкими и неуверенными шагами ходил по комнате, стараясь не глядеть на покойника и не сходить с ковра на натертый паркет, где высокие каблуки его издавали дробный и резкий стук. Пройдя несколько раз мимо стола, он остановился и осторожно взял карты Николая Дмитриевича, рассмотрел их и, сложив такой же кучкой, тихо положил на место. Потом он посмотрел прикуп: там был пиковый туз, тот самый, которого не хватало Николаю Дмитриевичу для большого шлема. Пройдясь еще несколько раз, Яков Иванович вышел в соседнюю комнату, плотнее застегнул наваченный сюртук и заплакал, потому что ему было жаль покойного. Закрыв глаза, он старался представить себе лицо Николая Дмитриевича, каким оно было при его жизни, когда он выигрывал и смеялся. Особенно жаль было вспомнить легкомыслие Николая Дмитриевича и то, как ему хотелось выиграть большой бескозырный шлем. Проходил в памяти весь сегодняшний вечер, начиная с пяти бубен, которые сыграл покойный, и кончая этим беспрерывным наплывом хороших карт, в котором чувствовалось что-то страшное. И вот Николай Дмитриевич умер — умер, когда мог наконец сыграть большой шлем.

Но одно соображение, ужасное в своей простоте, потрясло худенькое тело Якова Ивановича и заставило его вскочить с кресла. Оглядываясь по сторонам, как будто мысль не сама пришла к нему, а кто-то шепнул ее на ухо, Яков Иванович громко сказал:

— Но ведь никогда он не узнает, что в прикупе был туз и что на руках у него был верный большой шлем. Никогда!

И Якову Ивановичу показалось, что он до сих пор не понимал, что такое смерть. Но теперь он понял, и то, что он ясно увидел, было до такой степени бессмысленно, ужасно и непоправимо. Никогда не узнает! Если Яков Иванович станет кричать об этом над самым его ухом, будет плакать и показывать карты, Николай Дмитриевич не услышит и никогда не узнает, потому что нет на свете никакого Николая Дмитриевича. Еще одно бы только движение, одна секунда чего-то, что есть жизнь, — и Николай Дмитриевич увидел бы туза и узнал, что у него есть большой шлем, а теперь все кончилось и он не знает и никогда не узнает.

— Ни-ко-гда, — медленно, по слогам, произнес Яков Иванович, чтобы убедиться, что такое слово существует и имеет смысл.

Такое слово существовало и имело смысл, но он был до того чудовищен и горек, что Яков Иванович снова упал в кресло и беспомощно заплакал от жалости к тому, кто никогда не узнает, и от жалости к себе, ко всем, так как то же страшно и бессмысленно жестокое будет и с ним и со всеми. Он плакал — и играл за Николая Дмитриевича его картами, и брал взятки одна за другой, пока не собралось их тринадцать, и думал, как много пришлось бы записать, и что никогда Николай Дмитриевич этого не узнает. Это был первый и последний раз, когда Яков Иванович отступил от своих четырех и сыграл во имя дружбы большой бескозырный шлем.

— Вы здесь, Яков Иванович? — сказала вошедшая Евпраксия Васильевна, опустилась на рядом стоящий стул и заплакала. — Как ужасно, как ужасно!

Оба они не смотрели друг на друга и молча плакали, чувствуя, что в соседней комнате, на диване, лежит мертвец, холодный, тяжелый и немой.

— Вы послали сказать? — спросил Яков Иванович, громко и истово сморкаясь.

— Да, брат поехал с Аннушкой. Но как они разыщут его квартиру — ведь мы адреса не знаем.

— А разве он не на той же квартире, что в прошлом году? — рассеянно спросил Яков Иванович.

— Нет, переменил. Аннушка говорит, что он нанимал извозчика куда-то на Новинский бульвар.

— Найдут через полицию, — успокоил старичок. — У него ведь, кажется, есть жена?

Евпраксия Васильевна задумчиво смотрела на Якова Ивановича и не отвечала. Ему показалось, что в ее глазах видна та же мысль, что пришла и ему в голову. Он еще раз высморкался, спрятал платок в карман наваченного сюртука и сказал, вопросительно поднимая брови над покрасневшими глазами:

— А где же мы возьмем теперь четвертого?

Но Евпраксия Васильевна не слыхала его, занятая соображениями хозяйственного характера. Помолчав, она спросила:

— А вы, Яков Иванович, все на той же квартире?

Комментарии

• Полный текст
• 1898 год
• Баргамот и Гараська
• Защита (История одного дня)
• Из жизни штабс-капитана Каблукова
• Что видела галка
• 1899 год
• Ангелочек
• Большой шлем
• В Сабурове
• Валя
• Друг
• Молодежь
• Петька на даче
• 1900 год
• В темную даль
• Ложь
• Мельком
• Молчание
• На реке
• Первый гонорар
• Праздник
• Прекрасна жизнь для воскресших
• Рассказ о Сергее Петровиче
• 1901 год
• В подвале
• Гостинец
• Жили-были
• Иностранец
• Книга
• Набат
• Случай
• Смех
• Стена
• 1902 год
• Бездна
• В тумане
• Весной
• Город
• Оригинальный человек
• Предстояла кража
• 1903 год
• Весенние обещания
• На станции
• Нет прощения
• 1904 год
• Вор
• Призраки
• 1905 год
• Бен-Товит
• Марсельеза
• Христиане
• 1906 год
• Елеазар
• 1907 год
• Из рассказа, который никогда не будет окончен

Большой шлем

Они играли в винт три раза в неделю: по втор­ни­кам, чет­вер­гам и суб­бо­там; вос­кре­се­нье было очень удобно для игры, но его при­шлось оста­вить на долю вся­ким слу­чай­но­стям: при­ходу посто­рон­них, театру, и поэтому оно счи­та­лось самым скуч­ным днем в неделе. Впро­чем, летом, на даче, они играли и в вос­кре­се­нье. Раз­ме­ща­лись они так: тол­стый и горя­чий Мас­лен­ни­ков играл с Яко­вом Ива­но­ви­чем, а Евпрак­сия Васи­льевна со своим мрач­ным бра­том, Про­ко­пием Васи­лье­ви­чем. Такое рас­пре­де­ле­ние уста­но­ви­лось давно, лет шесть тому назад, и насто­яла на нем Евпрак­сия Васи­льевна. Дело в том, что для нее и ее брата не пред­став­ляло ника­кого инте­реса играть отдельно, друг про­тив друга, так как в этом слу­чае выиг­рыш одного был про­иг­рыш для дру­гой, и в окон­ча­тель­ном резуль­тате они не выиг­ры­вали и не про­иг­ры­вали. И хотя в денеж­ном отно­ше­нии игра была ничтож­ная и Евпрак­сия Васи­льевна и ее брат в день­гах не нуж­да­лись, но она не могла понять удо­воль­ствия игры для игры и радо­ва­лась, когда выиг­ры­вала. Выиг­ран­ные деньги она откла­ды­вала отдельно, в копилку, и они каза­лись ей гораздо важ­нее и дороже, чем те круп­ные кре­дитки, кото­рые при­хо­ди­лось ей пла­тить за доро­гую квар­тиру и выда­вать на хозяй­ство. Для игры соби­ра­лись у Про­ко­пия Васи­лье­вича, так как во всей обшир­ной квар­тире жили только они вдвоем с сест­рой, – суще­ство­вал еще боль­шой белый кот, но он все­гда спал на кресле, – и в ком­на­тах царила необ­хо­ди­мая для заня­тий тишина. Брат Евпрак­сии Васи­льевны был вдов: он поте­рял жену на вто­рой год после сва­дьбы и целых два месяца после того про­вел в лечеб­нице для душев­но­боль­ных; сама она была неза­муж­няя, хотя когда-то имела роман со сту­ден­том. Никто не знал, да и она, кажется, поза­была, почему ей не при­шлось выйти замуж за сво­его сту­дента, но каж­дый год, когда появ­ля­лось обыч­ное воз­зва­ние о помощи нуж­да­ю­щимся сту­ден­там, она посы­лала в коми­тет акку­ратно сло­жен­ную сто­руб­ле­вую бумажку «от неиз­вест­ной». По воз­расту она была самой моло­дой из игро­ков: ей было сорок три года.

Вна­чале, когда созда­лось рас­пре­де­ле­ние на пары, им осо­бенно был недо­во­лен стар­ший из игро­ков, Мас­лен­ни­ков. Он воз­му­щался, что ему посто­янно при­дется иметь дело с Яко­вом Ива­но­ви­чем, то есть, дру­гими сло­вами, бро­сить мечту о боль­шом бес­ко­зыр­ном шлеме. И вообще они с парт­не­ром совер­шенно не под­хо­дили друг к другу. Яков Ива­но­вич был малень­кий, сухонь­кий ста­ри­чок, зиму и лето ходив­ший в нава­чен­ном сюр­туке и брю­ках, мол­ча­ли­вый и стро­гий. Являлся он все­гда ровно в восемь часов, ни мину­той раньше или позже, и сей­час же брал мелок сухими паль­цами, на одном из кото­рых сво­бодно ходил боль­шой бри­льян­то­вый пер­стень. Но самым ужас­ным для Мас­лен­ни­кова в его парт­нере было то, что он нико­гда не играл больше четы­рех, даже тогда, когда на руках у него име­лась боль­шая и вер­ная игра. Одна­жды слу­чи­лось, что, как начал Яков Ива­но­вич ходить с двойки, так и отхо­дил до самого туза, взяв все три­на­дцать взя­ток. Мас­лен­ни­ков с гне­вом бро­сил свои карты на стол, а седень­кий ста­ри­чок спо­койно собрал их и запи­сал за игру, сколько сле­дует при четырех.

– Но почему же вы не играли боль­шого шлема? – вскрик­нул Нико­лай Дмит­ри­е­вич (так звали Масленникова).

– Я нико­гда не играю больше четы­рех, – сухо отве­тил ста­ри­чок и наста­ви­тельно заме­тил: – Нико­гда нельзя знать, что может случиться.

Так и не мог убе­дить его Нико­лай Дмит­ри­е­вич. Сам он все­гда рис­ко­вал и, так как карта ему не шла, посто­янно про­иг­ры­вал, но не отча­и­вался и думал, что ему удастся отыг­раться в сле­ду­ю­щий раз. Посте­пенно они свык­лись со своим поло­же­нием и не мешали друг другу: Нико­лай Дмит­ри­е­вич рис­ко­вал, а ста­рик спо­койно запи­сы­вал про­иг­рыш и назна­чал игру в четырех.

Так играли они лето и зиму, весну и осень. Дрях­лый мир покорно нес тяже­лое ярмо бес­ко­неч­ного суще­ство­ва­ния и то крас­нел от крови, то обли­вался сле­зами, огла­шая свой путь в про­стран­стве сто­нами боль­ных, голод­ных и оби­жен­ных. Сла­бые отго­лоски этой тре­вож­ной и чуж­дой жизни при­но­сил с собой Нико­лай Дмит­ри­е­вич. Он ино­гда запаз­ды­вал и вхо­дил в то время, когда все уже сидели за раз­ло­жен­ным сто­лом и карты розо­вым вее­ром выде­ля­лись на его зеле­ной поверхности.

Нико­лай Дмит­ри­е­вич, крас­но­ще­кий, пах­ну­щий све­жим воз­ду­хом, поспешно зани­мал свое место про­тив Якова Ива­но­вича, изви­нялся и говорил:

– Как много гуля­ю­щих на буль­варе. Так и идут, так и идут…

Евпрак­сия Васи­льевна счи­тала себя обя­зан­ной, как хозяйка, не заме­чать стран­но­стей своих гостей. Поэтому она отве­чала одна, в то время как ста­ри­чок молча и строго при­го­тов­лял мелок, а брат ее рас­по­ря­жался насчет чаю.

– Да, веро­ятно, – погода хоро­шая. Но не начать ли нам?

И они начи­нали. Высо­кая ком­ната, уни­что­жав­шая звук своей мяг­кой мебе­лью и пор­тье­рами, ста­но­ви­лась совсем глу­хой. Гор­нич­ная неслышно дви­га­лась по пуши­стому ковру, раз­нося ста­каны с креп­ким чаем, и только шур­шали ее накрах­ма­лен­ные юбки, скри­пел мелок и взды­хал Нико­лай Дмит­ри­е­вич, поста­вив­ший боль­шой ремиз. Для него нали­вался жидень­кий чай и ста­вился осо­бый сто­лик, так как он любил пить с блюдца и непре­менно с тянучками.

Зимой Нико­лай Дмит­ри­е­вич сооб­щал, что днем морозу было десять гра­ду­сов, а теперь уже дошло до два­дцати, а летом говорил:

– Сей­час целая ком­па­ния в лес пошла. С корзинками. 

Евпрак­сия Васи­льевна веж­ливо смот­рела на небо – летом они играли на тер­расе – и, хотя небо было чистое и вер­хушки сосен золо­тели, замечала:

– Не было бы дождя.

А ста­ри­чок Яков Ива­но­вич строго рас­кла­ды­вал карты и, выни­мая чер­вон­ную двойку, думал, что Нико­лай Дмит­ри­е­вич лег­ко­мыс­лен­ный и неис­пра­ви­мый чело­век. Одно время Мас­лен­ни­ков сильно обес­по­коил своих парт­не­ров. Каж­дый раз, при­ходя, он начи­нал гово­рить одну или две фразы о Дрей­фусе. Делая печаль­ную физио­но­мию, он сообщал:

– А плохи дела нашего Дрейфуса.

Или, наобо­рот, сме­ялся и радостно гово­рил, что неспра­вед­ли­вый при­го­вор, веро­ятно, будет отме­нен. Потом он стал при­но­сить газеты и про­чи­ты­вал из них неко­то­рые места все о том же Дрейфусе.

– Читали уже, – сухо гово­рил Яков Ива­но­вич, но парт­нер не слу­шал его и про­чи­ты­вал, что каза­лось ему инте­рес­ным и важ­ным. Одна­жды он таким обра­зом довел осталь­ных до спора и чуть ли не до ссоры, так как Евпрак­сия Васи­льевна не хотела при­зна­вать закон­ного порядка судо­про­из­вод­ства и тре­бо­вала, чтобы Дрей­фуса осво­бо­дили немед­ленно, а Яков Ива­но­вич и ее брат наста­и­вали на том, что сперва необ­хо­димо соблю­сти неко­то­рые фор­маль­но­сти и потом уже осво­бо­дить. Пер­вым опом­нился Яков Ива­но­вич и ска­зал, ука­зы­вая на стол:

– Но не пора ли?

И они сели играть, и потом, сколько ни гово­рил Нико­лай Дмит­ри­е­вич о Дрей­фусе, ему отве­чали молчанием.

Так играли они лето и зиму, весну и осень. Ино­гда слу­ча­лись собы­тия, но больше смеш­ного харак­тера. На брата Евпрак­сии Васи­льевны вре­ме­нами как будто что-то нахо­дило, он не пом­нил, что гово­рили о своих кар­тах парт­неры, и при вер­ных пяти оста­вался без одной. Тогда Нико­лай Дмит­ри­е­вич громко сме­ялся и пре­уве­ли­чи­вал зна­че­ние про­иг­рыша, а ста­ри­чок улы­бался и говорил:

– Играли бы четыре – и были бы при своих.

Осо­бен­ное вол­не­ние про­яв­ля­лось у всех игро­ков, когда назна­чала боль­шую игру Евпрак­сия Васи­льевна. Она крас­нела, теря­лась, не зная, какую класть ей карту, и с моль­бою смот­рела на мол­ча­ли­вого брата, а дру­гие двое парт­не­ров с рыцар­ским сочув­ствием к ее жен­ствен­но­сти и бес­по­мощ­но­сти обод­ряли ее снис­хо­ди­тель­ными улыб­ками и тер­пе­ливо ожи­дали. В общем, однако, к игре отно­си­лись серьезно и вдум­чиво. Карты давно уже поте­ряли в их гла­зах зна­че­ние без­душ­ной мате­рии, и каж­дая масть, а в масти каж­дая карта в отдель­но­сти, была строго инди­ви­ду­альна и жила своей обособ­лен­ной жиз­нью. Масти были люби­мые и нелю­би­мые, счаст­ли­вые и несчаст­ли­вые. Карты ком­би­ни­ро­ва­лись бес­ко­нечно раз­но­об­разно, и раз­но­об­ра­зие это не под­да­ва­лось ни ана­лизу, ни пра­ви­лам, но было в то же время зако­но­мерно. И в зако­но­мер­но­сти этой заклю­ча­лась жизнь карт, осо­бая от жизни играв­ших в них людей. Люди хотели и доби­ва­лись от них сво­его, а карты делали свое, как будто они имели свою волю, свои вкусы, сим­па­тии и капризы. Черви осо­бенно часто при­хо­дили к Якову Ива­но­вичу, а у Евпрак­сии Васи­льевны руки посто­янно полны бывали пик, хотя она их очень не любила. Слу­ча­лось, что карты каприз­ни­чали, и Яков Ива­но­вич не знал, куда деваться от пик, а Евпрак­сия Васи­льевна радо­ва­лась чер­вям, назна­чала боль­шие игры и реми­зи­лась. И тогда карты как будто сме­я­лись. К Нико­лаю Дмит­ри­е­вичу ходили оди­на­ково все масти, и ни одна не оста­ва­лась надолго, и все карты имели такой вид, как посто­яльцы в гости­нице, кото­рые при­ез­жают и уез­жают, рав­но­душ­ные к тому месту, где им при­шлось про­ве­сти несколько дней. Ино­гда несколько вече­ров под­ряд к нему ходили одни двойки и тройки и имели при этом дерз­кий и насмеш­ли­вый вид. Нико­лай Дмит­ри­е­вич был уве­рен, что он оттого не может сыг­рать боль­шого шлема, что карты знают о его жела­нии и нарочно не идут к нему, чтобы позлить. И он при­тво­рялся, что ему совер­шенно без­раз­лично, какая игра у него будет, и ста­рался подольше не рас­кры­вать при­купа. Очень редко уда­ва­лось ему таким обра­зом обма­нуть карты; обык­но­венно они дога­ды­ва­лись, и, когда он рас­кры­вал при­куп, оттуда сме­я­лись три шестерки и хмуро улы­бался пико­вый король, кото­рого они зата­щили для компании.

Меньше всех про­ни­кала в таин­ствен­ную суть карт Евпрак­сия Васи­льевна; ста­ри­чок Яков Ива­но­вич давно выра­бо­тал строго фило­соф­ский взгляд и не удив­лялся и не огор­чался, имея вер­ное ору­жие про­тив судьбы в своих четы­рех. Один Нико­лай Дмит­ри­е­вич никак не мог при­ми­риться с при­хот­ли­вым пра­вом карт, их насмеш­ли­во­стью и непо­сто­ян­ством. Ложась спать, он думал о том, как он сыг­рает боль­шой шлем в бес­ко­зы­рях, и это пред­став­ля­лось таким про­стым и воз­мож­ным: вот при­хо­дит один туз, за ним король, потом опять туз. Но когда, пол­ный надежды, он садился играть, про­кля­тые шестерки опять ска­лили свои широ­кие белые зубы. В этом чув­ство­ва­лось что-то роко­вое и злоб­ное. И посте­пенно боль­шой шлем в бес­ко­зы­рях стал самым силь­ным жела­нием и даже меч­той Нико­лая Дмитриевича.

Про­изо­шли и дру­гие собы­тия вне кар­точ­ной игры. У Евпрак­сии Васи­льевны умер от ста­ро­сти боль­шой белый кот и, с раз­ре­ше­ния домо­вла­дельца, был похо­ро­нен в саду под липой. Затем Нико­лай Дмит­ри­е­вич исчез одна­жды на целых две недели, и его парт­неры не знали, что думать и что делать, так как винт втроем ломал все уста­но­вив­ши­еся при­вычки и казался скуч­ным. Сами карты точно созна­вали это и соче­та­лись в непри­выч­ных фор­мах. Когда Нико­лай Дмит­ри­е­вич явился, розо­вые щеки, кото­рые так резко отде­ля­лись от седых пуши­стых волос, посе­рели, и весь он стал меньше и ниже ростом. Он сооб­щил, что его стар­ший сын за что-то аре­сто­ван и отправ­лен в Петер­бург. Все уди­ви­лись, так как не знали, что у Мас­лен­ни­кова есть сын; может быть, он когда-нибудь и гово­рил, но все поза­были об этом. Вскоре после этого он еще один раз не явился, и, как нарочно, в суб­боту, когда игра про­дол­жа­лась дольше обык­но­вен­ного, и все опять с удив­ле­нием узнали, что он давно стра­дает груд­ной жабой и что в суб­боту у него был силь­ный при­па­док болезни. Но потом все опять уста­но­ви­лось, и игра стала даже серьез­нее и инте­рес­нее, так как Нико­лай Дмит­ри­е­вич меньше раз­вле­кался посто­рон­ними раз­го­во­рами. Только шур­шали крах­маль­ные юбки гор­нич­ной да неслышно сколь­зили из рук игро­ков атлас­ные карты и жили своей таин­ствен­ной и мол­ча­ли­вой жиз­нью, осо­бой от жизни играв­ших в них людей. К Нико­лаю Дмит­ри­е­вичу они были по-преж­нему рав­но­душны и ино­гда зло-насмеш­ливы, и в этом чув­ство­ва­лось что-то роко­вое, фатальное.

Но в чет­верг, 26 ноября, в кар­тах про­изо­шла стран­ная пере­мена. Как только нача­лась игра, к Нико­лаю Дмит­ри­е­вичу при­шла боль­шая коронка, и он сыг­рал, и даже не пять, как назна­чил, а малень­кий шлем, так как у Якова Ива­но­вича ока­зался лиш­ний туз, кото­рого он не хотел пока­зать. Потом опять на неко­то­рое время появи­лись шестерки, но скоро исчезли, и стали при­хо­дить пол­ные масти, и при­хо­дили они с соблю­де­нием стро­гой оче­реди, точно всем им хоте­лось посмот­реть, как будет радо­ваться Нико­лай Дмит­ри­е­вич. Он назна­чал игру за игрой, и все удив­ля­лись, даже спо­кой­ный Яков Ива­но­вич. Вол­не­ние Нико­лая Дмит­ри­е­вича, у кото­рого пух­лые пальцы с ямоч­ками на сги­бах потели и роняли карты, пере­да­лось и дру­гим игрокам.

– Ну и везет вам сего­дня, – мрачно ска­зал брат Евпрак­сии Васи­льевны, силь­нее всего бояв­шийся слиш­ком боль­шого сча­стья, за кото­рым идет такое же боль­шое горе. Евпрак­сии Васи­льевне было при­ятно, что нако­нец-то к Нико­лаю Дмит­ри­е­вичу при­шли хоро­шие карты, и она на слова брата три раза сплю­нула в сто­рону, чтобы пре­ду­пре­дить несчастье.

– Тьфу, тьфу, тьфу! Ничего осо­бен­ного нет. Идут карты и идут, и дай Бог, чтобы побольше шли.

Карты на минуту словно заду­ма­лись в нере­ши­мо­сти, мельк­нуло несколько двоек со сму­щен­ным видом – и снова с уси­лен­ной быст­ро­той стали являться тузы, короли и дамы. Нико­лай Дмит­ри­е­вич не поспе­вал соби­рать карты и назна­чать игру и два раза уже засдался, так что при­шлось пере­сдать. И все игры уда­ва­лись, хотя Яков Ива­но­вич упорно умал­чи­вал о своих тузах: удив­ле­ние его сме­ни­лось недо­ве­рием ко вне­зап­ной пере­мене сча­стья, и он еще раз повто­рил неиз­мен­ное реше­ние – не играть больше четы­рех. Нико­лай Дмит­ри­е­вич сер­дился на него, крас­нел и зады­хался. Он уже не обду­мы­вал своих ходов и смело назна­чал высо­кую игру, уве­рен­ный, что в при­купе он най­дет, что нужно.

Когда после сдачи карт мрач­ным Про­ко­пием Васи­лье­ви­чем Мас­лен­ни­ков рас­крыл свои карты, сердце его зако­ло­ти­лось и сразу упало, а в гла­зах стало так темно, что он покач­нулся – у него было на руках две­на­дцать взя­ток: трефы и черви от туза до десятки и буб­но­вый туз с коро­лем. Если он купит пико­вого туза, у него будет боль­шой бес­ко­зыр­ный шлем.

– Два без козыря, – начал он, с тру­дом справ­ля­ясь с голосом.

– Три пики, – отве­тила Евпрак­сия Васи­льевна, кото­рая была также сильно взвол­но­вана: у нее нахо­ди­лись почти все пики, начи­ная от короля.

– Четыре черви, – сухо ото­звался Яков Ива­но­вич. Нико­лай Дмит­ри­е­вич сразу повы­сил игру на малый шлем, но раз­го­ря­чен­ная Евпрак­сия Васи­льевна не хотела усту­пать и, хотя видела, что не сыг­рает, назна­чила боль­шой в пиках. Нико­лай Дмит­ри­е­вич заду­мался на секунду и с неко­то­рой тор­же­ствен­но­стью, за кото­рой скры­вался страх, мед­ленно произнес:

– Боль­шой шлем в бескозырях!

Нико­лай Дмит­ри­е­вич играет боль­шой шлем в бес­ко­зы­рях! Все были пора­жены, и брат хозяйки даже крякнул:

– Ого!

Нико­лай Дмит­ри­е­вич про­тя­нул руку за при­ку­пом, но покач­нулся и пова­лил свечку. Евпрак­сия Васи­льевна под­хва­тила ее, а Нико­лай Дмит­ри­е­вич секунду сидел непо­движно и прямо, поло­жив карты на стол, а потом взмах­нул руками и мед­ленно стал валиться на левую сто­рону. Падая, он сва­лил сто­лик, на кото­ром сто­яло блю­дечко с нали­тым чаем, и при­да­вил своим телом его хруст­нув­шую ножку.

Когда при­е­хал док­тор, он нашел, что Нико­лай Дмит­ри­е­вич умер от пара­лича сердца, и в уте­ше­ние живым ска­зал несколько слов о без­бо­лез­нен­но­сти такой смерти. Покой­ника поло­жили на турец­кий диван в той же ком­нате, где играли, и он, покры­тый про­сты­ней, казался гро­мад­ным и страш­ным. Одна нога, обра­щен­ная нос­ком внутрь, оста­лась непо­кры­той и каза­лась чужой, взя­той от дру­гого чело­века; на подошве сапога, чер­ной и совер­шенно новой на выемке, при­липла бумажка от тянучки. Кар­точ­ный стол еще не был убран, и на нем валя­лись бес­по­ря­дочно раз­бро­сан­ные, рубаш­кой вниз, карты парт­не­ров и в порядке лежали карты Нико­лая Дмит­ри­е­вича, тонень­кой колод­кой, как он их положил.

Яков Ива­но­вич мел­кими и неуве­рен­ными шагами ходил по ком­нате, ста­ра­ясь не гля­деть на покой­ника и не схо­дить с ковра на натер­тый пар­кет, где высо­кие каб­луки его изда­вали дроб­ный и рез­кий стук. Пройдя несколько раз мимо стола, он оста­но­вился и осто­рожно взял карты Нико­лая Дмит­ри­е­вича, рас­смот­рел их и, сло­жив такой же куч­кой, тихо поло­жил на место. Потом он посмот­рел при­куп: там был пико­вый туз, тот самый, кото­рого не хва­тало Нико­лаю Дмит­ри­е­вичу для боль­шого шлема. Прой­дясь еще несколько раз, Яков Ива­но­вич вышел в сосед­нюю ком­нату, плот­нее застег­нул нава­чен­ный сюр­тук и запла­кал, потому что ему было жаль покой­ного. Закрыв глаза, он ста­рался пред­ста­вить себе лицо Нико­лая Дмит­ри­е­вича, каким оно было при его жизни, когда он выиг­ры­вал и сме­ялся. Осо­бенно жаль было вспом­нить лег­ко­мыс­лие Нико­лая Дмит­ри­е­вича и то, как ему хоте­лось выиг­рать боль­шой бес­ко­зыр­ный шлем. Про­хо­дил в памяти весь сего­дняш­ний вечер, начи­ная с пяти бубен, кото­рые сыг­рал покой­ный, и кон­чая этим бес­пре­рыв­ным наплы­вом хоро­ших карт, в кото­ром чув­ство­ва­лось что-то страш­ное. И вот Нико­лай Дмит­ри­е­вич умер – умер, когда мог нако­нец сыг­рать боль­шой шлем.

Но одно сооб­ра­же­ние, ужас­ное в своей про­стоте, потрясло худень­кое тело Якова Ива­но­вича и заста­вило его вско­чить с кресла. Огля­ды­ва­ясь по сто­ро­нам, как будто мысль не сама при­шла к нему, а кто-то шеп­нул ее на ухо, Яков Ива­но­вич громко сказал:

– Но ведь нико­гда он не узнает, что в при­купе был туз и что на руках у него был вер­ный боль­шой шлем. Никогда!

И Якову Ива­но­вичу пока­за­лось, что он до сих пор не пони­мал, что такое смерть. Но теперь он понял, и то, что он ясно уви­дел, было до такой сте­пени бес­смыс­ленно, ужасно и непо­пра­вимо. Нико­гда не узнает! Если Яков Ива­но­вич ста­нет кри­чать об этом над самым его ухом, будет пла­кать и пока­зы­вать карты, Нико­лай Дмит­ри­е­вич не услы­шит и нико­гда не узнает, потому что нет на свете ника­кого Нико­лая Дмит­ри­е­вича. Еще одно бы только дви­же­ние, одна секунда чего-то, что есть жизнь, – и Нико­лай Дмит­ри­е­вич уви­дел бы туза и узнал, что у него есть боль­шой шлем, а теперь все кон­чи­лось и он не знает и нико­гда не узнает.

– Ни-ко-гда, – мед­ленно, по сло­гам, про­из­нес Яков Ива­но­вич, чтобы убе­диться, что такое слово суще­ствует и имеет смысл.

Такое слово суще­ство­вало и имело смысл, но он был до того чудо­ви­щен и горек, что Яков Ива­но­вич снова упал в кресло и бес­по­мощно запла­кал от жало­сти к тому, кто нико­гда не узнает, и от жало­сти к себе, ко всем, так как то же страшно и бес­смыс­ленно жесто­кое будет и с ним и со всеми. Он пла­кал – и играл за Нико­лая Дмит­ри­е­вича его кар­тами, и брал взятки одна за дру­гой, пока не собра­лось их три­на­дцать, и думал, как много при­шлось бы запи­сать, и что нико­гда Нико­лай Дмит­ри­е­вич этого не узнает. Это был пер­вый и послед­ний раз, когда Яков Ива­но­вич отсту­пил от своих четы­рех и сыг­рал во имя дружбы боль­шой бес­ко­зыр­ный шлем.

– Вы здесь, Яков Ива­но­вич? – ска­зала вошед­шая Евпрак­сия Васи­льевна, опу­сти­лась на рядом сто­я­щий стул и запла­кала. – Как ужасно, как ужасно!

Оба они не смот­рели друг на друга и молча пла­кали, чув­ствуя, что в сосед­ней ком­нате, на диване, лежит мерт­вец, холод­ный, тяже­лый и немой.

– Вы послали ска­зать? – спро­сил Яков Ива­но­вич, громко и истово сморкаясь.

– Да, брат поехал с Аннуш­кой. Но как они разы­щут его квар­тиру – ведь мы адреса не знаем.

– А разве он не на той же квар­тире, что в про­шлом году? – рас­се­янно спро­сил Яков Иванович.

– Нет, пере­ме­нил. Аннушка гово­рит, что он нани­мал извоз­чика куда-то на Новин­ский бульвар.

– Най­дут через поли­цию, – успо­коил ста­ри­чок. – У него ведь, кажется, есть жена?

Евпрак­сия Васи­льевна задум­чиво смот­рела на Якова Ива­но­вича и не отве­чала. Ему пока­за­лось, что в ее гла­зах видна та же мысль, что при­шла и ему в голову. Он еще раз высмор­кался, спря­тал пла­ток в кар­ман нава­чен­ного сюр­тука и ска­зал, вопро­си­тельно под­ни­мая брови над покрас­нев­шими глазами:

– А где же мы возь­мем теперь четвертого?

Но Евпрак­сия Васи­льевна не слы­хала его, заня­тая сооб­ра­же­ни­ями хозяй­ствен­ного харак­тера. Помол­чав, она спросила:

– А вы, Яков Ива­но­вич, все на той же квартире?

Леонид Андреев[править]

Большой шлем[править]

Они играли в винт три раза в неделю: по вторникам, четвергам и субботам; воскресенье было очень удобно для игры, но его пришлось оставить на долю всяким случайностям: приходу посторонних, театру, и поэтому оно считалось самым скучным днем в неделе. Впрочем, летом, на даче, они играли и в воскресенье. Размещались они так: толстый и горячий Масленников играл с Яковом Ивановичем, а Евпраксия Васильевна — со своим мрачным братом, Прокопием Васильевичем. Такое распределение установилось давно, лет шесть назад, и настояла на нем Евпраксия Васильевна. Дело в том, что для нее и ее брата не представляло никакого интереса играть отдельно, друг против друга, так как в этом случае выигрыш одного был проигрыш для другой и в окончательном результате они не выигрывали и не проигрывали. И хотя в денежном отношении игра была ничтожная и Евпраксия Васильевна и ее брат в деньгах не нуждались, но она не могла понять удовольствия игры для игры и радовалась, когда выигрывала. Выигранные деньги она откладывала отдельно, в копилку, и они казались ей гораздо важнее и дороже, чем те крупные кредитки, которые приходилось ей платить за дорогую квартиру и выдавать на хозяйство. Для игры собирались у Прокопия Васильевича, так как во всей обширной квартире жили только они вдвоем с сестрой, — существовал еще большой белый кот, но он всегда спал на кресле, — а в комнатах царила необходимая для занятий тишина. Брат Евпраксии Васильевны был вдов: он потерял жену на второй год после свадьбы и целых два месяца после того провел в лечебнице для душевнобольных; сама она была незамужняя, хотя когда-то имела роман со студентом. Никто не знал, да и она, кажется, позабыла, почему ей не пришлось выйти замуж за своего студента, но каждый год, когда появлялось обычное воззвание о помощи нуждающимся студентам, она посылала в комитет аккуратно сложенную сторублевую бумажку «от неизвестной». По возрасту она была самой молодой из игроков: ей было сорок три года.

Вначале, когда создалось распределение на пары, им особенно был недоволен старший из игроков, Масленников. Он возмущался тем, что ему постоянно придется иметь дело с Яковом Ивановичем, то есть, другими словами, бросить мечту о большом бескозырном шлеме. И вообще они с партнером совершенно не подходили друг к другу. Яков Иванович был маленький, сухонький старичок, зиму и лето ходивший в наваченном сюртуке и брюках, молчаливый и строгий. Являлся он всегда ровно в восемь часов, ни минутой раньше или позже, и сейчас же брал мелок сухими пальцами, на одном из которых свободно ходил большой брильянтовый перстень. Но самым ужасным для Масленникова в его партнере было то, что он никогда не играл больше четырех, даже тогда, когда на руках у него имелась большая и верная игра. Однажды случилось, что как начал Яков Иванович ходить с двойки, так и отходил до самого туза, взяв все тридцать взяток. Масленников с гневом бросил свои карты на стол, а седенький старичок спокойно собрал их и записал за игру, сколько следует при четырех.

— Но почему же вы не играли большого шлема? — вскрикнул Николай Дмитриевич (так звали Масленникова).

— Я никогда не играю больше четырех, — сухо ответил старичок и наставительно заметил: — Никогда нельзя знать, что может случиться.

Так и и не мог убедить его Николай Дмитриевич. Сам он всегда рисковал и, так как карта ему не шла, постоянно проигрывал, но не отчаивался и думал, что ему удастся отыграться в следующий раз. Постепенно они свыклись со своим положением и не мешали друг другу: Николай Дмитриевич рисковал, а старик спокойно записывал проигрыш и назначал игру в четырех.

Так играли они лето и зиму, весну и осень. Дряхлый мир покорно нес тяжелое ярмо бесконечного существования и то краснел от крови, то обливался слезами, оглашая свой путь в пространстве стонами больных, голодных и обиженных. Слабые отголоски этой тревожной и чуждой жизни приносил с собой Николай Дмитриевич. Он иногда запаздывал и входил в то время, когда все уже сидели за разложенным столом и карты розовым веером выделялись на его зеленой поверхности.

Николай Дмитриевич, краснощекий, пахнущий свежим воздухом, поспешно занимал свое место против Якова Ивановича, извинялся и говорил:

— Как много гуляющих на бульваре. Так и идут, так и идут…

Евпраксия Васильевна считала себя обязанной, как хозяйка, не замечать странностей своих гостей. Поэтому она отвечала одна, в то время как старичок молча и строго приготовлял мелок, а брат ее распоряжался насчет чаю.

— Да, вероятно, — погода хорошая. Но не начать ли нам?

И они начинали. Высокая комната, уничтожавшая звук своей мягкой мебелью и портьерами, становилась совсем глухой. Горничная неслышно двигалась по пушистому ковру, разнося стаканы с крепким чаем, и только шуршали ее накрахмаленные юбки, скрипел мелок и вздыхал Николай Дмитриевич, поставивший большой ремиз. Для него наливался жиденький чай и ставился особый столик, так как он любит пить с блюдца и непременно с тянучками.

Зимой Николай Дмитриевич сообщал, что днем морозу было десять градусов, а теперь уже дошло до двадцати, а летом говорил:

— Сейчас целая компания в лес пошла. С корзинками.

Евпраксия Васильевна вежливо смотрела на небо летом они играли на террасе — и, хотя небо было чистое и верхушки сосен золотели, замечала:

— Не было бы дождя.

А старичок Яков Иванович строго раскладывал карты и, вынимая червонную двойку, думал, что Николай Дмитриевич легкомысленный и неисправимый человек. Одно время Масленников сильно обеспокоил своих партнеров. Каждый раз, приходя, он начинал говорить одну или две фразы о Дрейфусе. Делая печальную физиономию, он сообщал:

— А плохи дела нашего Дрейфуса.

Или, наоборот, смеялся и радостно говорил, что несправедливый приговор, вероятно, будет отменен. Потом он стал приносить газеты и прочитывал из них некоторые места все о том же Дрейфусе.

— Читали уже, — сухо говорил Яков Иванович, но партнер не слушал его и прочитывал, что казалось ему интересным и важным. Однажды он таким образом довел остальных до спора и чуть ли не до ссоры, так как Евпраксия Васильевна не хотела признавать законного порядка судопроизводства и требовала, чтобы Дрейфуса освободили немедленно, а Яков Иванович и ее брат настаивали на том, что сперва необходимо соблюсти некоторые формальности и потом уже освободить. Первым опомнился Яков Иванович и сказал, указывая на стол:

— Но не пора ли?

И они сели играть, и потом, сколько ни говорил Николай Дмитриевич о Дрейфусе, ему отвечали молчанием.

Так играли они лето и зиму, весну и осень. Иногда случались события, но больше смешного характера. На брата Евпраксии Васильевны временами как будто что-то находило, и он не помнил, что говорили о своих картах партнеры, и при верных пяти оставался без одной. Тогда Николай Дмитриевич громко смеялся и преувеличивал значение проигрыша, а старичок улыбался и говорил:

— Играли бы четыре — и были бы при своих.

Особенное волнение проявлялось у всех игроков, когда назначала большую игру Евпраксия Васильевна. Она краснела, терялась, не зная, какую класть ей карту, и с мольбою смотрела на брата, а другие двое партнеров с рыцарским сочувствием к ее женственности и беспомощности ободряли ее снисходительными улыбками и терпеливо ожидали. В общем, однако, к игре относились серьезно и вдумчиво. Карты уже давно потеряли в их глазах значение бездушной материи, и каждая масть, а в масти каждая карта в отдельности, была строго индивидуальна и жила своей обособленной жизнью. Масти были любимые и нелюбимые, счастливые и несчастливые. Карты комбинировались бесконечно разнообразно, и разнообразие это не поддавалось ни анализу, ни правилам, но было в то же время закономерно. И в закономерности этой заключалась жизнь карт, особая от жизни игравших в них людей. Люди хотели и добивались от них своего, а карты делали свое, как будто они имели свою волю, свои вкусы, симпатии и капризы. Черви особенно часто приходили к Якову Ивановичу, а у Евпраксии Васильевны руки постоянно полны бывали пик, хотя она их очень не любила. Случалось, что карты капризничали, и Яков Иванович не знал, куда деваться от пик, а Евпраксия Васильевна радовалась червям, назначала большие игры и ремизилась. И тогда карты как будто смеялись. К Николаю Дмитриевичу ходили одинаково все масти, и ни одна не оставалась надолго, и все карты имели такой вид, как постояльцы в гостинице, которые приезжают и уезжают, равнодушные к тому месту, где им пришлось провести несколько дней. Иногда несколько вечеров подряд к нему ходили одни двойки и тройки и имели при этом дерзкий и насмешливый вид. Николай Дмитриевич был уверен, что он оттого не может сыграть большого шлема, что карты знают о его желании и нарочно не идут к нему, чтобы позлить. И он притворялся, что ему совершенно безразлично, какая игра у него будет, и старался подольше не раскрывать прикупа. Очень редко удавалось ему таким образом обмануть карты; обыкновенно они догадывались, и, когда он раскрывал прикуп, оттуда смеялись три шестерки и хмуро улыбался пиковый король, которого они затащили для компании.

Меньше всех проникала в таинственную суть карт Евпраксия Васильевна; старичок Яков Иванович давно выработал строго философский взгляд и не удивлялся и не огорчался, имея верное оружие против судьбы в своих четырех. Один Николай Дмитриевич никак не мог примириться с прихотливым нравом карт, их насмешливостью и непостоянством. Ложась спать, он думал о том, как он сыграет большой шлем в бескозырях, и это представлялось таким простым и возможным: вот приходит один туз, за ним король, потом опять туз. Но когда, полный надежды, он садился играть, проклятые шестерки опять скалили свои широкие белые зубы. В этом чувствовалось что-то роковое и злобное. И постепенно большой шлем в бескозырях стал самым сильным желанием и даже мечтой Николая Дмитриевича.

Произошли и другие события вне карточной игры. У Евпраксии Васильевны умер от старости большой белый кот и, с разрешения домовладельца, был похоронен в саду под липой. Затем Николай Дмитриевич исчез однажды на целых две недели, и его партнеры не знали, что думать и что делать, так как винт втроем ломал все установившиеся привычки и казался скучным. Сами карты точно сознавали это и сочетались в непривычных формах. Когда Николай Дмитриевич явился, розовые щеки, которые так резко отделялись от седых пушистых волос, посерели, и он весь стал меньше и ниже ростом. Он сообщил, что его старший сын за что-то арестован и отправлен в Петербург. Все удивились, так как не знали, что у Масленникова есть сын; может быть, он когда-нибудь и говорил, но все позабыли об этом. Вскоре после этого он еще один раз не явился, и, как нарочно, в субботу, когда игра продолжалась дольше обыкновенного, и все опять с удивлением узнали, что он давно страдает грудной жабой и что в субботу у него был сильный припадок болезни. Но потом все опять установилось, и игра стала даже серьезнее и интереснее, так как Николай Дмитриевич меньше развлекался посторонними разговорами. Только шуршали крахмальные юбки горничной да неслышно скользили из рук игроков атласные карты и жили своей таинственной и молчаливой жизнью, особой от жизни игравших в них людей. К Николаю Дмитриевичу они были по прежнему равнодушны и иногда злонасмешливы, и в этом чувствовалось что-то роковое, фатальное.

Но в четверг, 26 ноября, в картах произошла странная перемена. Как только началась игра, к Николаю Дмитриевичу пришла большая коронка, и он сыграл, и даже не пять, как назначил, а маленький шлем, так как у Якова Ивановича оказался лишний туз, которого он не хотел показать. Потом опять на некоторое время появились шестерки, но скоро исчезли, и стали приходить полные масти, и приходили они с соблюдением строгой очереди, точно всем им хотелось посмотреть, как будет радоваться Николай Дмитриевич. Он назначал игру за игрой, и все удивлялись, даже спокойный Яков Иванович. Волнение Николая Дмитриевича, у которого пухлые пальцы с ямочками на сгибах потели и роняли карты, передалось и другим игрокам.

— Ну и везет вам сегодня, — мрачно сказал брат Евпраксии Васильевны, сильнее всего боявшийся слишком большого счастья, за которым идет также большое горе. Евпраксии Васильевне было приятно, что наконец-то к Николаю Дмитриевичу пришли хорошие карты, и она на слова брата три раза сплюнула в сторону, чтобы предупредить несчастье.

— Тьфу, тьфу, тьфу! Ничего особенного нет. Идут карты и идут, и дай бог, чтобы побольше шли.

Карты на минуту словно задумались в нерешимости, мелькнуло несколько двоек со смущенным видом — и снова с усиленной быстротой стали являться тузы, короли и дамы. Николай Дмитриевич не поспевал собирать карты и назначать игру и два раза уже засдался, так что пришлось пересдать. И все игры удавались, хотя Яков Иванович упорно умалчивал о своих тузах: удивление его сменилось недоверием ко внезапной перемене счастья, и он еще раз повторил неизменное решение — не играть больше четырех. Николай Дмитриевич сердился на него, краснел и задыхался. Он уже не обдумывал своих ходов и смело назначал высокую игру, уверенный, что в прикупе он найдет, что нужно.

Когда после сдачи карт мрачным Прокопием Васильевичем Масленников раскрыл свои карты, сердце его заколотилось и сразу упало, а в глазах стало так темно, что он покачнулся — у него было на руках двенадцать взяток: трефы и черви от туза до десятки и бубновый туз с королем. Если он купит пикового туза, у него будет большой бескозырный шлем.

— Два без козыря, — начал он, с трудом справляясь с голосом.

— Три пики, — ответила Евпраксия Васильевна, которая была также сильно взволнована: у нее находились почти все пики, начиная от короля.

— Четыре черви, — сухо отозвался Яков Иванович.

Николай Дмитриевич сразу повысил игру на малый шлем, но разгоряченная Евпраксия Васильевна не хотела уступать и, хотя видела, что не сыграет, назначила большой в пиках. Николай Дмитриевич задумался на секунду и с некоторой торжественностью, за которой скрывался страх, медленно произнес:

— Большой шлем в бескозырях!

Николай Дмитриевич играет большой шлем в бескозырях! Все были поражены, и брат хозяйки даже крякнул:

— Ого!

Николай Дмитриевич протянул руку за прикупом, но покачнулся и повалил свечку. Евпраксия Васильевна подхватила ее, а Николай Дмитриевич секунду сидел неподвижно и прямо, положив карты на стол, а потом взмахнул руками и медленно стал валиться на левую сторону. Падая, он свалил столик, на котором стояло блюдечко с налитым чаем, и придавил своим телом его хрустнувшую ножку.

Когда приехал доктор, он нашел, что Николай Дмитриевич умер от паралича сердца, и в утешение живым сказал несколько слов о безболезненности такой смерти. Покойника положили на турецкий диван в той же комнате, где играли, и он, покрытый простыней, казался громадным и страшным. Одна нога, обращенная носком внутрь, осталась непокрытой и казалась чужой, взятой от другого человека; на подошве сапога, черной и совершенно новой на выемке, прилипла бумажка от тянучки. Карточный стол еще не был убран, и на нем валялись беспорядочно разбросанные, рубашкой вниз, карты партнеров и в порядке лежали карты Николая Дмитриевича, тоненькой колодкой, как он их положил.

Яков Иванович мелкими и неуверенными шагами ходил по комнате, стараясь не глядеть на покойника и не сходить с ковра на натертый паркет, где высокие каблуки его издавали дробный и резкий стук. Пройдя несколько раз мимо стола, он остановился и осторожно взял карты Николая Дмитриевича, рассмотрел их и, сложив такой же кучкой, тихо положил на место. Потом он посмотрел прикуп: там был пиковый туз, тот самый, которого не хватало Николаю Дмитриевичу для большого шлема. Пройдясь еще несколько раз, Яков Иванович вышел в соседнюю комнату, плотнее застегнул наваченный сюртук и заплакал, потому что ему было жаль покойного. Закрыв глаза, он старался представить себе лицо Николая Дмитриевича, каким оно было при его жизни, когда он выигрывал и смеялся. Особенно жаль было вспомнить легкомыслие Николая Дмитриевича и то, как ему хотелось выиграть большой бескозырный шлем. Проходил в памяти весь сегодняшний вечер, начиная с пяти бубен, которые сыграл покойный, и кончая этим беспрерывным наплывом хороших карт, в котором чувствовалось что-то страшное. И вот Николай Дмитриевич умер — умер, когда мог наконец сыграть большой шлем.

Но одно соображение, ужасное в своей простоте, потрясло худенькое тело Якова Ивановича и заставило его вскочить с кресла. Оглядываясь по сторонам, как будто мысль не сама пришла к нему, а кто-то шепнул ее на ухо, Яков Иванович громко сказал:

— Но ведь никогда он не узнает, что в прикупе был туз и что на руках у него был верный большой шлем. Никогда!

И Якову Ивановичу показалось, что он до сих пор не понимал, что такое смерть. Но теперь он понял, и то, что он ясно увидел, было до такой степени бессмысленно, ужасно и непоправимо. Никогда не узнает! Если Яков Иванович станет кричать об этом над самым его ухом, будет плакать и показывать карты, Николай Дмитриевич не услышит и никогда не узнает, потому что нет на свете никакого Николая Дмитриевича. Еще одно бы только движение, одна секунда чего-то, что есть жизнь, — и Николай Дмитриевич увидел бы туза и узнал, что у него есть большой шлем, а теперь все кончилось, и он не знает и никогда не узнает.

— Ни-ко-гда, — мысленно, по слогам, произнес Яков Иванович, чтобы убедиться, что такое слово существует и имеет смысл.

Такое слово существовало и имело смысл, но он был до того чудовищен и горек, что Яков Иванович снова упал в кресло и беспомощно заплакал от жалости к тому, кто никогда не узнает, и от жалости к себе, ко всем, так как то же страшно и бессмысленно жестокое будет и с ним и со всеми. Он плакал — и играл за Николая Дмитриевича его картами, и брал взятки одна за другой, пока не собралось их тринадцать, и думал, как много пришлось бы записать и что никогда Николай Дмитриевич этого не узнает. Это был первый и последний раз, когда Яков Иванович отступил от своих четырех и сыграл во имя дружбы большой бескозырный шлем.

— Вы здесь, Яков Иванович? — сказала вошедшая Евпраксия Васильевна, опустилась на рядом стоящий стул и заплакала. — Как ужасно, как ужасно!

Оба они не смотрели друг на друга и молча плакали, чувствуя, что в соседней комнате, на диване, лежит мертвец, холодный, тяжелый и немой.

— Вы послали сказать? — спросил Яков Иванович, громко и истово сморкаясь.

— Да, брат поехал с Аннушкой. Но как они разыщут его квартиру — ведь мы адреса его не знаем.

— А разве он не на той же квартире, что в прошлом году? — рассеянно спросил Яков Иванович.

— Нет, переменил. Аннушка говорит, что он нанимал извозчика куда-то на Новинский бульвар.

— Найдут через полицию, — успокоил старичок. — У него ведь, кажется, есть жена?

Евпраксия Васильевна задумчиво смотрела на Якова Ивановича и не отвечала. Ему показалось, что в ее глазах видна та же мысль, что пришла и ему в голову. Он еще раз высморкался, спрятал платок в карман наваченного сюртука и сказал, вопросительно поднимая брови над покрасневшими глазами:

— А где же мы возьмем теперь четвертого?

Но Евпраксия. Васильевна не слыхала его, занятая соображениями хозяйственного характера. Помолчав, она спросила:

— А вы, Яков Иванович, все на той же квартире?

Комментарии[править]

Впервые, с подзаголовком «Идиллия», — в газете «Курьер», 1899, 14 декабря, № 345.

Возвратившись из поездки в Полтаву, где он присутствовал в качестве корреспондента «Курьера» на громком судебном процессе по «делу братьев Скитских», Андреев записал в дневнике 25 декабря 1899 г.: «В мое отсутствие вышел мой рассказ „Большой шлем“, действительно хороший рассказ (…) И похвалы крайние, и почет, и заря славы…» Примечательно, что в романе М. Горького «Жизнь Клима Самгина» Самгин, находящийся у следователя Гудим-Чарнецкого, вспоминает: «Однажды Гудим и его партнеры играли непрерывно двадцать семь часов, а на двадцать восьмом один из них, сыграв „большой шлем“, от радости помер, чем и предоставил Леониду Андрееву возможность написать хороший рассказ» (Горький М. Полн. собр. соч., т. 24, с. 116).

«Лучший ваш рассказ — «Большой шлем…», — писал М. Горький автору из Ялты 2-4 апреля 1900 г. (ЛН, т. 72, с. 69). Жена редактора «Нижегородского листка» А. Д. Гриневицкая вспоминала, что, прочитав «Большой шлем», М. Горький сказал: «Нарождается талант… Рассказ написан очень хорошо. Особенно одна деталь выявляет способности автора: ему нужно было сопоставить жизнь и смерть — Андреев сделал это очень тонко, одним штрихом» (там же, с. 69-70).

«Уже первым этим рассказом, — отмечал В. В. Воровский, — автор с недоумением остановился перед загадкой жизни: что ты и, главное, к чему ты? И почти в каждом своем рассказе заглядывал он в тот или иной уголок жизни человеческого общества и всюду видел нелепость и бессмыслицу, зло и насилие» (Воровский В. В. Литературная критика. М., 1971, с. 272). «Большой шлем» одобрил Л. Н. Толстой, поставив автору после прочтения его на полях книги «Рассказов» Андреева отметку «4». См.: Библиотека Л. Н. Толстого, с. 21. В. Г. Короленко, отметив, что в ранних рассказах Андреева «чувствуется легкое веяние мистики», писал: «…припомните хотя бы превосходный и проникнутый глубоким юмором рассказ „Большой шлем“, в котором, однако, в случайной игре карточных комбинаций как бы чувствуется чья-то таинственная сознательность, насмешливая и злая» (В. Г. Короленко о литературе. М., Гослитиздат, 1957, с. 364).

Большой шлем — такое положение в карточной игре, при котором противник не может взять старшей картой или козырем ни одной карты партнера.

…он начинал говорить одну или две фразы о Дрейфусе. — Речь идет об Альфреде Дрейфусе (1859—1935) — офицере французского генерального штаба, еврее, ложно обвиненном в 1894 г. реакционной французской военщиной в передаче Германии секретных документов. Несмотря на отсутствие доказательств, Военный суд приговорил Дрейфуса к пожизненной каторге. Под давлением общественности (открытое письмо «Я обвиняю» Э. Золя, адресованное президенту Франции) Дрейфус в 1899 г. был «помилован», а в 1906 г. полностью оправдан.

---

Л. Н. Андреев. Полное собрание сочинений и писем в двадцати трех томах

Том первый

М., «Наука», 2007

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
ОБЩИЕ¹

¹ В перечень общих сокращений не входят стандартные сокращения, используемые в библиографических описаниях, и т. п.

Б.д. — без даты

Б.п. — без подписи

незач. вар. — незачеркнутый вариант

незаверш. правка — незавершенная правка

не уст. — неустановленное

ОТ — основной текст

Сост. — составитель

стк. — строка

АРХИВОХРАНИЛИЩА

АГ ИМЛИ — Архив A.M. Горького Института мировой литературы им. A. M. Горького РАН (Москва).

ИРЛИ — Институт русской литературы РАН (Пушкинский Дом). Рукописный отдел (С.-Петербург).

ООГЛМТ — Орловский объединенный государственный литературный музей И. С. Тургенева. Отдел рукописей.

РАЛ — Русский архив в Лидсе (Leeds Russian Archive) (Великобритания).

РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).

РГБ — Российская государственная библиотека. Отдел рукописей (Москва).

Hoover — Стэнфордский университет. Гуверовский институт (Стэнфорд, Калифорния, США). Коллекция Б. И. Николаевского (№ 88).

ИСТОЧНИКИ

Автобиогр. — Леонид Андреев (Автобиографические материалы) // Русская литература XX века (1890—1910) / Под ред. проф. С. А. Венгерова. М.: Изд. т-ва «Мир», 1915. Ч. 2. С. 241—250.

Баранов 1907 — Баранов И. П. Леонид Андреев как художник-психолог и мыслитель. Киев: Изд. кн. магазина СИ. Иванова, 1907.

БВед — газета «Биржевые ведомости» (С.-Петербург).

БиблА1 — Леонид Николаевич Андреев: Библиография. М., 1995. Вып. 1: Сочинения и письма / Сост. В. Н. Чуваков.

БиблА2 — Леонид Николаевич Андреев: Библиография. М., 1998. Вып. 2: Литература (1900—1919) / Сост. В. Н. Чуваков.

БиблА2а — Леонид Николаевич Андреев: Библиография. М., 2002. Вып. 2а: Аннотированный каталог собрания рецензий Славянской библиотеки Хельсинкского университета / Сост. М. В. Козьменко.

Библиотека Л. Н. Толстого — Библиотека Льва Николаевича в Ясной Поляне: Библиографическое описание. М., 1972. [Вып.] I. Книги на русском языке: А-Л.

Боцяновский 1903 — Боцяновский В. Ф. Леонид Андреев: Критико-биографический этюд с портретом и факсимиле автора. М.: Изд. т-ва «Литература и наука», 1903.

Геккер 1903 — Геккер Н. Леонид Андреев и его произведения. С приложением автобиографического очерка. Одесса, 1903.

Горнфельд 1908 — Горнфельд А. Г. Книги и люди. Литературные беседы. Кн. I. СПб.: Жизнь, 1908.

Горький. Письма — Горький М. Полн. собр. соч. Письма: В 24 т. М.: Наука, 1997—.

Дн1 — Андреев Л. Н. Дневник. 12.03.1890-30.06.1890; 21.09.1898 (РАЛ. МБ. 606/Е.1).

Дн2 — Андреев ЛЛ. Дневник. 03.07.1890-18.02.1891 (РАЛ. MS.606/E.2).

Дн3 — Андреев Л. Н. Дневник. 27.02.1891-13.04.1891; 05.10.1891; 26.09.1892 (РАЛ. MS.606/ Е.3).

Дн4 — Андреев Л. Н. Дневник. 15.05.1891-17.08.1891 (РАЛ. MS.606/ E.4).

Дн5 — Андреев Л. Дневник 1891—1892 гг. [03.09.1891-05.02.1892] / Публ. Н. П. Генераловой // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1991 г. СПб., 1994. С. 81-142.

Дн6 — «Дневник» Леонида Андреева [26.02.1892-20.09.1892] / Публ. H Л. Генераловой // Литературный архив: Материалы по истории русской литературы и общественной мысли. СПб., 1994. С. 247—294.

Дн7 — Андреев Л. Н. Дневник. 26.09.1892-04.01.1893 (РАЛ. MS.606/E.6).

Дн8 — Андреев Л. Н. Дневник. 05.03.1893-09.09.1893 (РАЛ. MS.606/E.7).

Дн9 — Андреев Л. Н. Дневник. 27.03.1897-23.04.1901; 01.01.1903; 09.10.1907 (РГАЛИ. Ф. 3290. Сдаточная опись. Ед.хр. 8).

Жураковский 1903а — Жураковский Е. Реально-бытовые рассказы Леонида Андреева // Отдых. 1903. № 3. С. 109—116.

Жураковский 1903б — Жураковский Е. Реализм, символизм и мистификация жизни у Л. Андреева: (Реферат, читанный в Московском художественном кружке) // Жураковский Е. Симптомы литературной эволюции. Т. 1. М., 1903. С. 13-50.

Зн — Андреев Л. Н. Рассказы. СПб.: Издание т-ва «Знание», 1902—1907. T. 1—4.

Иезуитова 1967 — Иезуитова Л. А. Творчество Леонида Андреева (1892—1904): Дис…. канд. филол. наук. Л., 1976.

Иезуитова 1976 — Иезуитова Л. А. Творчество Леонида Андреева (1892—1906). Л., 1976.

Иезуитова 1995 — К 125-летию со дня рождения Леонида Николаевича Андреева: Неизвестные тексты. Перепечатки забытого. Биографические материалы / Публ. Л. А. Иезуитовой // Филологические записки. Воронеж, 1995. Вып. 5. С. 192—208.

Измайлов 1911 — Измайлов А. Леонид Андреев // Измайлов А. Литературный Олимп: Сб. воспоминаний о русских писателях. М., 1911. С. 235—293.

К — газета «Курьер» (Москва).

Кауфман — Кауфман А. Андреев в жизни и своих произведениях // Вестник литературы. 192(Х № 9 (20). С. 2-4.

Коган 1910 — Коган П. Леонид Андреев // Коган П. Очерки по истории новейшей русской литературы. Т. 3. Современники. Вып. 2. М.: Заря, 1910. С. 3-59.

Колтоновская 1901 — Колтоновская Е. Из жизни литературы. Рассказы Леонида Андреева // Образование. 1901. № 12. Отд. 2. С. 19-30.

Кранихфельд 1902 — Кранихфельд В. Журнальные заметки. Леонид Андреев и его критики // Образование. 1902. № 10. Отд. 3. С. 47-69.

Краснов 1902 — Краснов Пл. К. Случевский «Песни из уголка»; Л. Андреев. Рассказы // Литературные вечера: (Прилож. к журн. «Новый мир»). 1902. № 2. С. 122—127.

ЛА5 — Литературный архив: Материалы по истории литературы и общественного движения / Под ред. К. Д. Муратовой. М.; Л.: АН СССР, 1960.

ЛН72 — Горький и Леонид Андреев: Неизданная переписка. М.: Наука, 1965 (Литературное наследство. Т. 72).

МиИ2000 — Леонид Андреев. Материалы и исследования. М.: Наследие, 2000.

Михайловский 1901 — Михайловский Н. К. Рассказы Леонида Андреева. Страх смерти и страх жизни // Русское богатство. 1901. № 11. Отд. 2. С. 58-74.

Неведомский 1903 — Неведомский М. [Миклашевский М. П.] О современном художестве. Л. Андреев // Мир Божий. 1903. № 4. Отд. 1. С. 1-42.

HБ — журнал «Народное благо» (Москва).

HP — Андреев Л. Я. Новые рассказы. СПб., 1902.

Пр — Андреев Л.Н: Собр. соч.: [В 13 т.]. СПб.: Просвещение, 1911—1913.

OB — газета «Орловский вестник».

ПССМ — Андреев Л. Н.— Полн. собр. соч.: [В 8 т.]. СПб.: Изд-е т-ва А. Ф. Маркс, 1913.

Реквием — Реквием: Сб. памяти Леонида Андреева / Под ред. Д. Л. Андреева и В. Е. Беклемишевой; с предисл. ВЛ. Невского М.: Федерация, 1930.

РЛ1962 — Письма Л. Н. Андреева к A.A. Измайлову / Публ. В. Гречнева // Рус. литература. 1962. № 3. С. 193—201.

Родионова — Родионова Т. С. Московская газета «Курьер». М., 1999.

СРНГ — Словарь русских народных говоров. М.; Л., 1965— . Вып. 1— .

Т1¹ — РГАЛИ. Ф. 11. Оп., 4. Ед.хр. 3. + РАЛ. MS.606/ В.11; 17 (1897 — начало осени 1898).

¹ Т1-Т8 — рабочие тетради Л. Н. Андреева. Обоснование датировок тетрадей см. с. 693.

Т2 — РГАЛИ. Ф. 11. Оп. 4. Ед.хр. 4. (Осень 1898., до 15 нояб.).

Т3 — РГБ. Ф. 178. Карт. 7572. Ед.хр. 1 (7 дек. 1898 — 28 янв. 1899).

T4 — РГАЛИ. Ф. 11. Оп. 4. Ед.хр. 1 (18 июня — 16 авг. 1899).

Т5 — РГАЛИ. Ф. 11. Оп. 4. Ед.хр. 2 (конец августа — до 15 окт. 1899).

Т6 — РАЛ. MS.606/ А.2 (15-28 окт. 1899).

Т7 — РАЛ. MS.606/ A.3 (10-19 нояб. 1899).

Т8 — РАЛ. MS.606/ A.4 (14 нояб. 1899 — 24 февр. 1900).

Урусов — Урусов Н. Д., кн. Бессильные люди в изображении Леонида Андреева: (Критический очерк). СПб.: Типогр. «Общественная польза», 1903.

Фатов — Фатов H.H. Молодые годы Леонида Андреева: По неизданным письмам, воспоминаниям и документам. М., Земля и фабрика, 1924.

Чуносов 1901 — Чуносов [Ясинский И. И.]. Невысказанное: Л. Андреев. Рассказы. СПб., 1901 // Ежемесячные сочинения. СПб., 1901. № 12. С. 377—384.

Шулятиков 1901 — Шулятиков В. Критические этюды. «Одинокие и таинственные люди»: Рассказы Леонида Андреева // Курьер. 1901. 8 окт. (№ 278). С. 3.

S.O.S. — Андреев Л. S.O.S.: Дневник (1914—1919). Письма (1917—1919). Статьи и интервью (1919). Воспоминания современников (1918—1919) / Под ред. и со вступит. Р. Дэвиса и Б. Хеллмана. М; СПб., 1994.

БОЛЬШОЙ ШЛЕМ[править]

ЧА

(л. 37)¹

БОЛЬШОЙ ШЛЕМ
Современная русская идиллия²
Посвящается A.M. В<елигор>ской³

Они играли в винт⁴ три раза в неделю: во вторник, в четверг и в субботу; воскресенье было очень удобно для игры, но его пришлось отдать на долю всяким случайностям: приходу посторонних, театру. И поэтому воскресенье было самым скучным днем в неделе. Летом, впрочем на даче, они играли и в воскресенье. Играли они так: Николай Дмитриевич играл постоянно с Яковом Ивановичем, а Александр Василич с Евпраксией Васильевной. Такое распределение установилось давно, лет уже десять тому назад, и настояла на нем Евпраксия Васильевна. Дело в том, что⁵ для нее и для брата Алек<сандра> В<асилича>⁶ не представляло никакого интереса играть отдельно, так как в этом случае⁷ выигрыш одного был проигрышем для другого, и в окончательном результате они не выигрывали и не проигр<ыв>али. И хотя в денежном отношении игра была ничтожная и А<лександр> В<асилич> совсем и не гнался за выигрышем, так как и он, и сестра были люди обеспеченные, но Е<впраксия> В⁸<асильевна> не могла понять игры для игры и любила, когда выигрывала. Выигранные деньги она откладывала отдельно, и они казались ей гораздо важнее и дороже, чем те крупные⁹ деньги, которые прихопилось ей платить за дорогую квартиру и отдавать на хозяйство. Брат ее был вдов — он потерял жену на второй год после свадьбы и целых два месяца после того провел в лечебнице для душевнобольных; Евпраксия Васильевна¹⁰ была незамужняя, хотя когда-то имела роман с студентом¹¹. Никто не знал, да и она, кажется, позабыла, почему ей не¹² пришлось выйти замуж за этого студента. Все четверо партнеров были в возрасте от 45 до 55 лет. (л. 38) Вначале, когда создалось такое распределение на пары, им особенно был недоволен старший из игроков, Николай Дмитриевич. Он возмущался, что ему постоянно придется иметь дело с Яковом Ивановичем и, другими словами, бросить мечту о большом бескозырном шлеме. И вообще, они совершенно не подходили друг к другу. Яков Иванович был маленький, сухонький старичок,¹³ и зиму и лето ходивший в наваченном пиджаке и брюках, молчаливый и строгий. Являлся он всегда ровно в восемь часов, ни минутой раньше, ни позже, и сейчас же брал¹⁴ мелок сухими пальцами, на одном из которых свободно ходил большой бриллиантовый перстень. Но что было самым ужасным для Н<иколая> Д<митриевича> в его партнере, это то, что он никогда не играл больше четырех, даже тогда, когда у него была на руках большая игра. Однажды случилось, что, как начал ходить Я<ков> И<ванович> с двойки, так и отходил до самого туза, взяв все¹⁵ тринадцать взяток. Ник<олай> Д<митриевич> с гневом бросил свои карты на стол, а седенький старичок спокойно собрал их и записал за игру, сколько следует при четырех.

— Но почему ж вы не играли большого шлема? — вскрикнул Н<иколай> Д<митриевич>.

— Я никогда не играю больше четырех, — сухо ответил старичок и наставительно заметил: — Никогда нельзя знать, что может случиться.

Так и не мог его убедить Н<иколай> Д<митриевич>. Сам он всегда рисковал, и так как карта ему не шла, то постоянно проигрывал, но каждый раз думал, что ему удастся отыграться в следующий¹⁶ день. Но постепенно они свыклись друг с другом и не мешали: Н<иколай> Д<митриевич> рисковал, а старичок спокойно записывал проигрыш и назначал четыре черви¹⁷.

Так играли они лето и зиму, весну и осень. Мир продолжал жить своею тревожною жизнью и то краснел от крови, то обливался слезами, оглашаясь стонами больных, голодных и обиженных. Редкие отголоски из этого больного и чуждого им мира приносил Ник<олай> Дмитриевич, (л. 39) Он иногда запаздывал и входил, когда все уже сидели за столом и на обоих концах его лежало по колоде приготовленных карт.

Ник<олай> Д<митриевич> извинялся и говорил:

— Как много народу на бульваре. Так и идут, так и идут.

Евпраксия Васильевна считала себя обязанною, как хозяйка, отвечать на все и не замечать странностей своих гостей. Поэтому она отвечала одна, в то время как старичок молча и строго¹⁸ приготовлял мел, а брат ее распоряжался насчет чаю.

— Да, вероятно, погода хорошая. Но не начать ли нам?

И они начинали. Большая комната, уничтожавшая звук своей мягкой мебелью и портьерами, становилась совсем глухою. Горничная неслышно двигалась по мягкому ковру, разнося стаканы с крепким чаем, и только шуршали ее накрахмаленные юбки, скрипел мелок и вздыхал поставивший ремиз Н<иколай> Дмитриевич). Для него наливался жиденький чай и ставился особый столик, так как он любил пить с блюдца.

Зимою Н<иколай> Д<митриевич> сообщал о том, что на дворе сильная метель, и потирал руки, а летом говорил:

— Сейчас целая компания в лес пошла. С корзинками.

Евпраксия В<асильевна> смотрела на небо — летом они играли на террасе — и говорила, хотя небо было чистое и верхушки сосен золотели:

— ¹⁹Не было бы дождя.

А старичок Яков Иванович строго раскладывал карты и, вынимая двойку, думал: «очень легкомысленный²⁰ человек, этот Ник<олай> Дмитриевич».

Одно время Н<иколай> Д<митриевич> сильно обеспокоил своих партнеров. Каждый раз, приходя, он начинал говорить одну или две фразы: о Дрейфусе²¹. Делая печальную физиономию, он говорил:

— А плохи дела нашего Дрейфуса.

Или, наоборот, смеялся и радостно сообщал, что несправедливый приговор, (л. 40) вероятно, будет отменен. Потом он стал приносить газеты и прочитывал некоторые места все о том же Дрейфусе.

— Читали уже, — сухо говорил Яков Иванович, но²² партнер не слушал²³ его и читал. Однажды он таким образом довел остальных до спора и чуть ли не ссоры, так как Евпраксия В<асильевна> не хотела признавать законного порядка судопроизводства и требовала, чтобы Д<рейфуса> освободили немедленно, а Я<ков> И<ванович> и ее брат настаивали на необходимости соблюдения формальностей и потом уже освободить²⁴. Первым опомнился Я<ков> И<ванович> и сказал, показывая на стол:

— Не пора ли?

И они сели играть, и потом сколько ни говорил Н<иколай> Д<митриевич> о Дрейфусе, ему отвечали молчанием.

Так играли они²⁵ лето и зиму, весну и осень. Иногда случались события. Брат Е<впраксии> В<асильевны>²⁶ прозевывал и при верных²⁷ пяти²⁸ оставался без одной. Тогда Н<иколай> Д<митриевич> громко смеялся и острил над ним, а старичок улыбался и говорил:

— Играли бы четыре — и были бы при своих.

Особенное волнение проявлялось у всех, когда играла большую игру Е<впраксия> В<асильевна>. Она краснела, терялась, не зная, какую класть ей карту, и с мольбою²⁹ смотрела на³⁰ молчаливого брата, а остальные двое партнеров, с рыцарским сочувствием к ее женственности и беспомощности и³¹ ободряя ее снисходительными улыбками, терпеливо ожидали³². Карты давно уже потеряли в их глазах значение бездушной материи, и каждая масть, и каждая карта в отдельности³³ была строго индивидуальна и жила своею особою жизнью. Масти были любимые, счастливые и несчастливые. Карты комбинировались бесконечно разнообразно, и разнообразие это не поддавалось ни анализу, ни правилам, но было в то же время закономерно. И в этой закономерности (л. 41) заключалась жизнь карт, особая от жизни игравших в них людей. Как будто карты имели свою волю, свои вкусы, симпатии и капризы. Черви особенно часто приходили к Якову Ивановичу, а у Евпраксии В<асильевны> руки постоянно полны бывали пик, хотя она их очень не любила. Иногда карты капризничали, и тогда Я<ков> И<ванович> не знал, куда деваться от пик, а Е<впраксия> В<асильевна> радовалась червям, назначала большие игры и ремизилась. И тогда карты как будто смеялись. К Н<иколаю> Д<митриевичу> ходили одинаково все масти, и ни одна не оставалась надолго, и все карты имели такой вид, как постояльцы в гостинице, которые³⁴ приезжают и уезжают, равнодушные к тому месту, где им пришлось провести несколько дней. Иногда несколько вечеров подряд к нему ходили одни двойки и тройки, и тогда³⁵ казалось, что они насмехаются³⁶ над Ник<олаем> Д<митриевичем> и имели дерзкий и насмешливый вид. Ник<олай> Д<митриевич> был уверен, что он оттого не может сыграть большого шлема, что карты знают о его желании и нарочно не идут к нему, чтобы позлить³⁷. И³⁸ он притворялся, что ему совершенно безразлично, какая игра у него будет, и старался подольше не раскрывать³⁹ прикупа. Очень редко приходилось ему таким образом обмануть карты; обыкновенно они догадывались, и когда он раскрывал прикуп, оттуда смеялись червонная <и? трефовая шестерки и улыбался⁴⁰ пиковый король, которого они затащили для компании. Меньше всех проникала в таинственную суть карт Е<впраксия> В<асильевна>. Яков Иванович давно, выработал строго философский взгляд, не удивлялся и не огорчался, имея верное оружие против⁴¹ судьбы в своих четырех. Один Н<иколай> Д⁴²<митриевич> никак не мог примириться с прихотливым характером карт, их насмешливостью и непостоянством. Ложась спать, о<н> думал о том, как он сыграет большой шлем, и⁴³ это представлялось таким простым и возможным: вот приходит один туз, за ним король, потом опять туз. Но когда, полный надежды, он садился (л. 42) играть, проклятые шестерки опять скалили свои белые зубы. И в этом чувствовалось что-то роковое, фатальное.

Произошли и другие события, вне карточной игры. У Е<впраксии> В<асильевны> умер от старости большой белый кот. Затем Н<иколай> Д<митриевич> исчез однажды на целых две недели, и его партнеры не знали, что думать и что делать, так как винт втроем был непривычен и скучен. Когда Н<иколай> Д⁴⁵<митриевич> явился, розовые щеки, которые так резко отделя<ли>сь от седых волос, посерели, и весь он стал ниже⁴⁶ ростом. Он сообщил, что⁴⁷ его сын^{48 49}за что-то арестован и отправлен в Петербург. Все удивились, так как не знали, что у Н<иколая> Д<митриевича> есть сын; может быть, он и говорил когда-нибудь⁵⁰, но все позабыли об этом. Вскоре после того он еще один раз не явился, и все опять с удивлением узнали, что у него⁵¹ давно уже существует грудная жаба и что в этот вечер у него был сильный припадок болезни. Но потом все опять установилось, и игра стала даже серьезнее и интереснее, так <как> Н<иколай> Д<митриевич> меньше говорил о постороннем. Только шуршали крахмальные юбки горничной да мягко шелестели атласные карты и жили своею таинственною и⁵² молчаливою жизнью. К Н<иколаю> Д<митриевичу> они были по-прежнему равнодушны и иногда зло-насмешливы, и в этом чувствовалось что-то роковое, фатальное.

Но в четверг, 26 ноября, с картами случилось что-то странное. Как только началась игра, к Н<иколаю> Д<митриевичу> пришла большая коронка, и он сыграл, и даже не пять, как назначил, а маленький шлем, так как у Я<кова> И<вановича> оказался лишний туз, которого он не хотел показать. Потом опять на некоторое время появились шестерки, но скоро исчезли, и стали приходить все фигуры. Н<иколай> Д<митриевич> назначал игру за игрой, и все удивлялись, даже спокойный Яков Иванович, а он волновался, (л. 43) и его пухлые с ямочками пальцы потели и дрожали.

— Ну и везет вам сегодня, — мрачно сказал брат Е<впраксии> В<асильевны>. Но⁵³ Е<впраксия> В<асильевна>, которой было приятно, что наконец-то к Н<иколаю> Д<митриевичу> пришли хорошие⁵⁴ карты, выразила неудовольствие и три раза плюнула в сторону, в предупреждение несчастья.

— Тьфу, тьфу, тьфу! Ничего особенного нету. Идет карта и идет.

Карты на минуту словно задумались в нерешимости, мелькнуло несколько шестерок — и снова с⁵⁵ усиленной быстротой стали являться тузы, короли и дамы. Н<иколай> Д<митриевич> не поспевал⁵⁶ собирать карты и назначать игру. И все игры удавались, хотя Я<ков> И<ванович> умалчивал о своих тузах:⁵⁷ удивление его сменилось недоверием ко внезапной перемене счастья, и он еще раз повторил неизменное решение не играть больше четырех. Н<иколай> Д<митриевич> сердился на него, краснел и задыхался. Он уже не обдумывал тщательно своих ходов и смело назначал высокую игру, уверенный⁵⁸, что в прикупе он найдет что нужно.

Когда после сдачи карт мрачным А<лександром> В<асиличем> он раскрыл свои карты, сердце его заколотилось и в глазах на секунду⁵⁹ потемнело: у него было на руках двенадцать взяток, и если он купит теперь одного туза, у него⁶⁰ большой бескозырный шлем.

— Три без козыря, — начал он, с трудом справляясь с голосом.

— ⁶¹Три пики, — ответила Е<впраксия> В<асильевна>, которая также начала волноваться.

— Четыре черви, — сухо отозвался Я<ков> И<ванович>. Н<иколай> Д<митриевич> сразу повысил игру на малый шлем.

Но Е<впраксия> В<асильевна> не хотела уступать, хотя видела, что не сыграет, и назначила большой в пиках. Н<иколай> Д<митриевич> задумался на секунду и произнес решительно, но с страхом перед своею дерзостью:

(л. 44) — Большой шлем в бескозырях!

Н<иколай> Д<митриевич> играет большой шлем в бескозырях! Все удивились, и даже брат хозяйки произнес:

— Ого!

Н<иколай> Д<митриевич> протянул руку за прикупом, но покачнулся и повалил свечку. Е<впраксия> В<асильевна> подхватила ее, а Н<иколай> Д<митриевич> секунду сидел неподвижно, положив карты на стол,⁶² и потом медленно стал валиться со стула. Падая, он свалил столик, на котором стояло блюдечко с⁶³ налитым чаем, и придавил своим телом хрустнувшую⁶⁴⁶⁵ ножку столика.

Когда приехал доктор, он нашел, что Н<иколай> Д<митриевич> умер от паралича сердца.⁶⁶ Покойника положили на диван в той же комнате, где играли, и⁶⁷ он, покрытый простынею, казался страшным и большим. Одна нога осталась непокрытой и торчала как-то внутрь носком, а на подошве оставалась прилипшая бумажка от тянучки.⁶⁸ Карточный стол еще не был убран, и на нем лежали беспорядочно разбросанные карты партнеров, и карты Н<иколая> Д<митриевича>⁶⁹ лежали в порядке, колодкой, как он и<х?> положил.

Яков Иванович мелкими шагами ходил по комнате, стараясь не глядеть на покойника. Пройдя несколько раз мимо стола, он остановился и осторожно взял карты Н<иколая> Д<митриевича>, рассмотрел их и, сложив такою же кучкой, так же осторожно положил на место. Потом он посмотрел прикуп: там был пиковый туз, тот самый, которого не хватало Н<иколаю> Д<митриевичу> для большого шлема. Пройдясь еще несколько раз, Я<ков> И<ванович> вышел в соседнюю комнату, сел на кресло и заплакал, потому что ему было жалко покойного. Закрыв глаза,⁷⁰ он представлял себе лицо покойного и ту радость, какая бывала на нем, когда он выигрывал. Потом он вспомнил весь сегодняшний вечер и (л. 45) как шли к Н<иколаю> Д<митриевичу> хорошие карты, и подумал, что в этом есть что-то страшное. Возвращаясь все⁷¹ дальше <в> прошлое, Я<ков> И<ванович> вспоминал, как всегда⁷² хотелось Н<иколаю> Д<митриевичу> выиграть хоть один большой шлем и как он искренне огорчался, когда это не удавалось, и ругал его, Я<кова> И<вановича>, но ругал так мягко, что Я<ков> И<ванович> согласился бы всю жизнь выслушивать эту брань. Но он умер и больше браниться не будет. Умер, когда мог сыграть большой шлем…

Но одно соображение, ужасное в⁷³ своей простоте, потрясло худенькое тело Я<кова> И<вановича> и заставило его вскочить с кресла. Смотря остановившимися глазами в ту сторону, где лежит⁷⁴ покойник, Я<ков> И<ванович> думал:

— Но ведь⁷⁵ никогда он не узнает, что в прикупе был туз и⁷⁶ что у него был на руках большой шлем. Никогда!

И Я<кову> И<вановичу> показалось, что он до сих пор не понимал, что такое смерть. Но теперь он понял, и это было до такой степени и бессмысленно, и ужасно, и непоправимо. Никогда не узнает! Если Я<ков> И<ванович> станет кричать об этом над самым его ухом, будет плакать, показывать карты — Н<иколай> Д<митриевич>⁷⁷ не увидит, не услышит и не узнает, никогда не узнает. Еще одно бы только движение, одна секунда⁷⁸ чего-то, что есть жизнь, — и Н<иколай> Д<митриевич> увидел бы туза и узнал, что у него есть большой шлем, а теперь⁷⁹ все кончилось, и он не знает и никогда не узнает.

И эта ясная, простая мысль была до того чудовищна, до того горька, что Я<ков> И<ванович> снова упал в кресло и заплакал от жалости к тому, кто никогда не узнает, и от жалости к себе, ко всем, так как то же странное и бессмысленно-жестокое будет и с ним, и со всеми. Он плакал и играл за Н<иколая> Д<митриевича> его картами и брал взятки одна за другою, пока не набралось их тринадцать, и думал, как много пришлось бы записать и что никогда Н<иколай> Д<митриевич> этого не узнает.

(л. 46) — Вы здесь, Я<ков> И<ванович>? — сказала вошедшая Е<впраксия> В⁸⁰<асильевна> и опустилась на рядом стоящий стул и заплакала. — Как ужасно, как ужасно!

Оба молча плакали, не смотря друг на друга, и чувствуя, что в соседней комнате лежит что-то холодное, тяжелое и немое.

— Вы послали сказать? — спросил Я<ков> И<ванович>, громко и истово⁸¹ сморкаясь⁸².

— Да, брат поехал. Но как он разыщет⁸³ его квартиру — ведь мы адреса не знаем.

— Найдет через полицию. У него ведь, кажется, есть жена? Е<впраксия> В<асильевна> не отвечала. Я<ков> И<ванович> посмотрел на нее и прочел в ее глазах ту же мысль, что пришла и ему в голову. Он еще раз высморкался, спрятал платок в карман наваченного сюртука и⁸⁴ сказал, вопросительно поднимая брови над покрасневшими глазами:

— А где же мы возьмем теперь четвертого?

¹ В правом верхнем углу пометы: 19 ноября (18)99. Напечат<ано> 14 дек<абря> (18)99

² Вместо: Современная русская — было: Русская

³ Было: В<елигорск>ой

⁴ Далее было начато: ка<ждый?>

⁵ Далее было: ей невыго<дно>

⁶ Алек<сандра> В<асилича> вписано.

⁷ Далее было начато: прои<грыш>

⁸ В рукописи: А<лександровна>.

⁹ крупные вписано.

¹⁰ В рукописи: Александровна

¹¹ Далее было:, над чем любил подшучивать ее брат

¹² Далее было: удалось

¹³ Далее было: лето

¹⁴ В рукописи: брался

¹⁵ все вписано.

¹⁶ Далее было: раз

¹⁷ Далее было: : это была его любимая масть

¹⁸ молча и строго вписано.

¹⁹ Далее было: Кажется

²⁰ Далее было: этот

²¹ Было начато: д<еле> — далее было:. И о<н?>

²² Далее было: не слы<шал?>

²³ Было: слушался

²⁴ и потом уже освободить вписано.

²⁵ Далее было начато: вес<ну>

²⁶ Далее было: иногда

²⁷ В рукописи: верной (незаверш. правка)

²⁸ Было: игре (незач. вар.)

²⁹ Вместо: с мольбою — было: беспомощно (незач. вар.)

³⁰ Далее было начато: бра<та>

³¹ и вписано.

³² Вместо: и ободряя ее снисходительными улыбками, терпеливо ожидали — было: терпеливо ожидали, ободряя ее снисходительными улыбками

³³ Далее было: жила своею

³⁴ Далее было: равнодушно

³⁵ тогда вписано.

³⁶ Было: смеются

³⁷ Далее было: , и

³⁸ И вписано.

³⁹ Далее было: карт

⁴⁰ Далее было начато: буб<новый>

⁴¹ Далее было: четырех

⁴² В рукописи: А.

⁴³ Далее было, в это

⁴⁴ В рукописи: А.

⁴⁵ Было: А.

⁴⁶ Далее было: и

⁴⁷ Далее было: за

⁴⁸ В рукописи: сына (незаверш. правка)

⁴⁹ Далее было: выслали за что

⁵⁰ Далее было: об этом

⁵¹ Далее было начато: гр<удная>

⁵² Далее было начато: за<гадочною?>

⁵³ Далее было: она

⁵⁴ хорошие вписано.

⁵⁵ Далее было начато: увели<ченной>

⁵⁶ Далее было начато: назна<чать>

⁵⁷ Далее было: он

⁵⁸ Было: в надежде

⁵⁹ Было: минуту

⁶⁰ у него вписано.

⁶¹ Далее было начато: Пи<ки?>

⁶² положив карты на стол, вписано.

⁶³ Далее было начато: раз<литым?>

⁶⁴ Было: хрустнувший

⁶⁵ Далее было: стакан

⁶⁶ Далее было: Н<иколая> Д<митриевича>

⁶⁷ Далее было: где еще

⁶⁸ Далее было: Стол

⁶⁹ Далее было: были

⁷⁰ Далее было: он <нрзб.>

⁷¹ Было: от

⁷² всегда вписано.

⁷³ Было: по

⁷⁴ Было: лежал

⁷⁵ Далее было: он

⁷⁶ что в прикупе был туз и вписано.

⁷⁷ Далее было: не узнает

⁷⁸ В рукописи: секунду

⁷⁹ Далее было: так

⁸⁰ В рукописи: И.

⁸¹ громко и истово вписано.

⁸² Далее было: <нрзб.>

⁸³ Далее было: их

⁸⁴ Далее было: вопросительно

Варианты прижизненных изданий (К, Зн, Пр)

¹ После: Большой шлем (с абзаца) — Идиллия (К)

^8-9 со своим мрачным братом / с своим мрачным братом (К)

¹³ проигрыш / проигрышем (Пр)

²⁹ роман со студентом / роман с студентом (К)

⁵⁶ — никогда нельзя знать / (с абзаца) — Никогда нельзя знать (Зн, Пр)

⁶¹ со своим положением / с своим положением (К, Зн, Пр)

⁸⁰ вероятно, — погода / вероятно, погода (К)

^98-99 легкомысленный / очень легкомысленный (К)

¹²⁸ четыре — и были / четыре и были (К)

^191-192 Вскоре после этого / Вскоре после того (К)

¹⁹² не явился, и, как нарочно / не явился — и, как нарочно (К, Зн, Пр)

²³⁰ ко внезапной / к внезапной (К)

²³¹ решение — не играть / решение не играть (К)

²⁴⁷ малый шлем, но / малый шлем. Но (К)

²⁷⁰ прилипла / прилипала (Пр)

³⁵¹ 1899 г. / 19 ноября 1899 г. (Зн)

КОММЕНТАРИИ[править]

Источники текста:

ЧА — черновой автограф. 19 ноября 1899 г. С подзаголовками: Современная русская идиллия. С посвящением: А. М. Велигорской. Подпись: Леонид Андреев. Хранится: РАЛ. MS.606/А.3. Л. 37-46.

К. 1899. 14 дек. (№ 345). С. 2-3.

Зн. Т. 1. С. 1-12.

Пр. Т. 2. С. 179—194.

ПССМ. Т. 1. С. 22-30.

Впервые: К (с подзаголовком «Идиллия»).

Печатается по тексту ПССМ со следующим исправлением (по ЧА):

Стк. 101: начинал — вместо: начал

Сохранившаяся ранняя редакция рассказа (ЧА) была закончена, судя по авторской датировке, 19 ноября 1899 г. Однако опубликованная месяц спустя версия отличается от этой редакции, что свидетельствует о доработке Андреевым рассказа перед окончательной отправкой в печать. В основном эта правка ориентирована на стилистическое совершенствование текста и детализацию характеров персонажей. Например, введена такая психологически емкая деталь, как ежегодный благотворительный взнос Евпраксии Васильевны в пользу неимущих студентов (стк. 29-33). Существенно изменен финал рассказа: значительно развернут диалог между Яковом Ивановичем и Евпраксией Васильевной о поисках квартиры Масленникова (в новой версии упомянут Новинский бульвар, единственный топоним в рассказе, что придало локализованность всему сюжету: действие его однозначно происходит в Москве); в конце добавлены два абзаца, причем самый последний становится ключевой фразой, существенно меняющей тональность рассказа в целом: « — А вы, Яков Иванович, все на той же квартире?» (в ЧА последней фразой было: « — А где же мы возьмем теперь четвертого?»).

Сам писатель считал, что «Большой шлем» (вместе с «Ангелочком») знаменуют собой новый этап в его творчестве. В своем дневнике от 25 декабря 1899 г. он записывает: «В мое отсутствие^[1] вышел мой рассказ „Большой шлем“, действительно хороший рассказ; сегодня вышел „Ангелочек“, пожалуй, более крупный. Эти рассказы ставят меня в ряды недюжинных молодых беллетристов» (Дн9. Л. 170 об.). Не случайно колебание Андреева в выборе рассказа, который он хотел посвятить А. М. Велигорской: первоначально ей был посвящен «Большой шлем», затем посвящение переносится в рассказ «Ангелочек». М. Горький, мнение которого было тогда наиболее авторитетным для начинающего писателя, в письме от 2-4 апреля 1900 г. также назвал «Большой шлем» одним из лучших рассказов (см.: Горький. Письма. Т. 2. С. 26). Жена редактора «Нижегородского листка» А. Д. Гриневицкая вспоминала, что, прочитав «Большой шлем», М. Горький сказал: «Нарождается талант… Рассказ написан очень хорошо. Особенно одна деталь выявляет способности автора: ему нужно было сопоставить жизнь и смерть — Андреев сделал это очень тонко, одним штрихом» (ЛН72. С. 69-70).

Поскольку «Большим шлемом» открывался первый сборник рассказов Андреева (1901), ему было уделено особенное внимание критики. Мнения были разноречивыми.

Рецензент «Русского слова», автор одного из первых отзывов на сборник, относит «Большой шлем» к «наиболее правдивым и законченным рассказам Андреева», в противоположность его же рассказам, «примыкающим к направлению символистическому», которые отличаются «невыдержанностью <…>, натянутостью, искусственностью, мелодраматизмом, мистической окраской». Анализируя рассказ, он пишет: «Фабула его несложная: герои все время играют в карты — и больше ничего. Никаких интересов у них нет, кроме одного — зеленого поля. В человеке они видят не человека, а партнера. Это какие-то замуравленные, заживо похороненные люди. Трагизмом веет от этой мертвой жизни. Люди не живут, не страдают и не наслаждаются. Они спят с открытыми глазами. Вне карт жизнь их проходит в механическом выполнении каких-то обязанностей, которые совсем их не интересуют» ([Б.п.] Леонид Андреев. Рассказы. СПб., 1901 / Изд. т-ва «Знание» // Русское слово. 1901. 21 окт. (№ 290). С. 4).

Е. А. Колтоновская отмечала: «Рассказ этот не лишен скрытого сарказма и тоже выделяется из среды других своею изобразительной яркостью и естественностью тона». Но, останавливаясь на его финальной сцене, она отмечала: «К сожалению, размышления Якова Ивановича едва ли могут кого-нибудь особенно интересовать. Автор ни разу, в течение всего рассказа, не дал читателю возможности заглянуть ни в душу Якова Ивановича, ни в душу Масленникова. Оба они ему совершенно неизвестны, непонятны и чужды. Внутренний трагизм рассказа, на наш взгляд, только проигрывает от этой недоговоренности» (Колтоновская 1901. С. 23). А поскольку, по мнению Колтоновской, рассказ хорошо продуман и в совершенстве отделан автором, — такая «недоговоренность», «непроницаемость тайны», «излишняя таинственность и загадочность» должны быть признаны «умышленными» (Там же).

И. И. Ясинский, восторженно принявший первый сборник Андреева, так писал об основной идее рассказа: «Ужас пошлости усугубляется ужасом равнодушия, каким проникнуты люди друг к другу. Мучительные драмы совершаются в глубине их душ, а будничная жизнь затягивает их плесенью карточных восторгов. И такая драма возможна для каждого» (Чуносов 1901. С. 379).

Довольно типичную оценку рассказа отразил в своей рецензии Пл. Краснов: «В лучшем и наиболее ярком из всех рассказов „Большой шлем“ описываются четыре партнера, ушедшие от жизни, не хотевшие ее и знать и проводившие время за картами. <…> И ни о чем эти люди не нашли пожалеть несчастного, как только о том, что всю жизнь он мечтал назначить большой шлем, а теперь карта пришла, а он не успел сказать этой игры…» (Краснов 1902. С. 126).

Ему практически вторит М. Протопопов, который, однако, раздражен метафизической подоплекой «Большого шлема»: «Г. Андреев очень хорошо изображает торжественную серьезность, с какой предаются эти люди игре, и эта серьезность удачно оттеняется пошлостью самого занятия. <…> Тут можно посмеяться по-салтыковски, можно и погрустить по-гоголевски, но посмотрите, куда метнуло нашего автора: „Так играли они лето и зиму, весну и осень. Дряхлый мир покорно нес ярмо бесконечного существования, и то краснел от крови, то обливался слезами, оглашая свой путь в. пространстве стонами больных, голодных и обиженных“ (стр. 3). Страсти какие! И как тут не спросить: по какому случаю шум? Это не метафора, даже не гипербола, это декадентский выкрутас, который свидетельствует только об испорченном литературном вкусе автора» (Протопопов М. Молодые всходы // Русская мысль. 1902. Март. Отд. 2. С. 198).

Близкие к вышеуказанным критерии «верности натуре» применены при оценке рассказа в статье М. Неведомского: «Слишком эффектно, или, попросту, совершенно фальшиво», по мнению критика, выглядит не только концовка «Большого шлема», но и вся ситуация, когда партнеры, играющие вместе целых шесть лет, не знают даже адресов друг друга (Неведомский 1903. С. 10). Это связано с тем, что главным предметом изображения Андреева являются «не типы, не характеры, а лишь положения. И люди, которых автор ставит в эти положения, послушно тянут каждый свою, одну только ноту.

В самом деле, попытайтесь, например, стать на место которого-нибудь из четверых игроков в „Большом шлеме“, ухитритесь после шестилетнего знакомства не знать ни рода занятий, ни общественного положения, ни даже места жительства своих партнеров!.. Это вам не удастся, и именно по той причине, что игроки эти не живые люди, а лишь рожечники, тянущие каждый порученную ему автором ноту, впрочем, в данном случае даже все вчетвером — одну ноту, ибо почти никакими индивидуальными признаками автор их не наделил… <…> это мысль г. Андреева о полной разобщенности нашей жизни, об одиночестве, возможном даже вчетвером <…>. „Большой шлем“ самая характерная для г. Андреева вещь. Относительно ее вряд ли может быть два мнения: воспроизведения жизни в ней совсем нет. Если очерк и имеет видимость рисунка с натуры, если мысль автора и облечена в лоскутья реальной правды, то вся ненатуральность его по существу и полное отсутствие типов и бытового элемента не дадут читателю впасть в заблуждение» (Там же. С. 14-15).

Во многом с ним солидарен критик «Антиквара»: «Некоторые сцены в произведениях Андреева поражают своей деланностью, и самый реализм его придуман и нереален.

Возьмем, например, картину из его рассказа „Большой шлем“, когда (стр. 10), описывая смерть Николая Дмитриевича, автор сообщает, как к подошвам сапога мертвого пристала бумажка от тянучки. Эта мелочь до такой степени неестественно и неловко прибавлена, что сразу расхолаживает настроение читателя и невольно рисует картину: писателя, прилепляющего эту бумажку к сапогу мертвеца» (Н.С. [Соколов Н.] Современные кумиры // Антиквар. 1902. Окт. № 7. С. 215).

Иная трактовка «Большого шлема» принадлежит В. Б. Кранихфельду: «Игра, которая поглотила все интересы маленького кружка, в изображении г. Андреева полна какой-то своеобразной жизни и движения <…> Много лет кряду люди сходились друг с другом для какого-то никому не нужного дела, много лет кряду тешили они себя иллюзией взаимного общения и близости, и в конце концов оказывается, что никакой близости между ними на самом деле не существовало и что, связанные внешним образом, они даже не пытались подойти друг к другу. В картинной галерее г. Андреева этот этюд на тему о страшном одиночестве человека явление далеко не случайное» (Кранихфельд 1902. С. 54).

Е. Жураковский считает, что в рассказе дана сатирическая картина жизни «безличных героев вечных буден», «апатичных, равнодушных к жизни и ее интересам», подобных гоголевским «коптителям неба» и чеховским «Ионычам». «И вот эти ходячие мертвецы сопоставлены с великим актом смерти. Автор рассказа хотел произвести опыт, рассмотреть сквозь призму воображения, как, с одной стороны, умирают эти существа, а с другой — как воспринимается ими смерть со стороны. И автору, кажется, удалось второе наблюдение лучше первого, и оно производит именно то трагикомическое впечатление, которое соответствует юмористическому складу рассказа, между тем как акт самой смерти в ее мгновенном ослепительном проявлении заслонил те подробности, которые выдвинуты, полно и прозрачно, в лице, познавшем тайну смерти, в той узкой щели жизненных представлений, чрез которые виделся ему и многообразный и широкий Божий мир» (Жураковский 19036. С. 20).

Исходя из этой трактовки рассказа, критик пытается описать творческий метод Андреева: «Весь рассказ носит характер искусственного опыта, орудием которого является анализ односторонних черт среды, лабораторией является — художественное воображение автора, а методом — концентрация однотонных мотивов, внезапно разрешающихся бурным аккордом, внезапною смертью одного из членов среды и описанием впечатления события на собратий по карточному столу <…> Как всегда, подобный опыт отличается некоторою искусственностью и неполною естественностью. Едва ли так бывает в жизни, хотя все это и может приключиться при наличности искусственно созданных условий» (Там же).

Автор одной из первых монографий об Андрееве, В. Ф. Боцяновский, подчеркивает, видимо с оглядкой на предыдущие критические выступления, символическое значение основных образов рассказа: «Старичок, скорбящий о том, что только что умерший партнер никогда не узнает о бывшем у него в прикупе пиковом тузе, может вызвать даже смех <…> Смешон, на первый взгляд, и Иван Яковлевич, смешон повод, но сама мысль, высказанная им, то, что существует на свете слово „никогда“, что существует то „страшно и бессмысленно-жестокое“, одинаково грозное для всех — эта мысль может привести в ужас не одного Андреева и его героев. Само собой, понятно, что неудавшийся большой шлем — не более как символ <…> курьезная скорбь о пиковом тузе имеет более общую и трагическую подкладку» (Боцяновский 1903. С. 17-18).

Н. Д. Урусов, в целом сочувственно воспринявший ранние рассказы Андреева, писал: «Большой шлем — триумф пошлости, освещенный чем-то страшным, бесчеловечески холодным и вместе с тем безмерно жалким. Триумф пошлости и падение, смерть всего человеческого, отрицание любви, жизни, правды во имя великой пошлости; самоотрицание во имя большого шлема! <…> В рассказе „Большой шлем“, кроме того, выражена еще второстепенная мысль: одиночество человека в этой жизни, зараженного пошлостью, одиночество человека среди себе подобных» (Урусов. С. 21-22). Далее критик, вступая в некое противоречие со своими исходными посылками, выделяет среди персонажей рассказа Масленникова, смерть которого, по его мнению, «кажется разумной закономерностью. <…> Масленников стоял головой выше своих партнеров… <…> Смерть Масленникова — это внезапная смерть живого существа, задушенного пошлостью. И пошлость рисуется автором в роли убийцы» (Там же. С. 56).

Н. Смоленский, в целом достаточно негативно оценивавший многие тенденции андреевского творчества, характеризует рассказ как одну из немногих скромных удач автора: «Сюжет рассказа: „Люди нашли себе общий интерес и иссушают свои мозги, чтобы завтра иссушать их в канцеляриях и конторах“. Сюжет, как я сказал, не новый, но вполне современный, освещение очень удачное и чуждое обычных недостатков автора» (Смоленский Н. Леонид Андреев: Критический очерк. М.: Типо-литогр. А. Н. Виноградова, 1905. С. 32).

В позднейшем обширном исследовании творчества писателя, предпринятом И. П. Барановым, «Большой шлем» рассматривается в контексте всего (включая и более зрелые этапы) его творчества, основными моментами которого объявляются «пессимизм в жизнепонимании и символизм в художественном изображении» (Баранов 1907. С. 23). Говоря о центральном моменте развязки рассказа (Масленников никогда не узнает, что у него на руках был большой шлем), критик утверждает: «Это — проявление той неведомой силы, которая, словно античный рок, страшно враждебна счастью человека. Она подстерегает его на каждом шагу, и в тот момент, когда он так близок к желанному берегу, она обрушивается на него всей своей давящей громадой и превращает его в ничто. Но в этом очерке, помимо рока, слышен и другой мотив, а именно: предчувствие человеком реющей над ним невидимой враждебной силы, выражающееся в смутном страхе. Страх — страх в тот момент, когда человеческий взор ласкает близкая к осуществлению заветная цель, — это излюбленное автором душевное состояние его героев, которое он раскрывает перед нами во всевозможных случаях. Чувствовал страх Николай Дмитриевич, когда он протягивал руку за роковым прикупом; страшились жизни Андрей Николаевич и Хижняков (герои рассказов „У окна“ и „В подвале“. — Сост.) <…> страшился и маленький Валя злой силы, воплотившейся в образе „женщины“, прав которой на деле он даже не мог подозревать…» (Там же. С. 22).

В другой позднейшей панораме творческого пути Андреева, книге К. И. Арабажина, анализ рассказа также оказывается одним из звеньев в цепи общих умозаключений. Арабажин считает, что андреевский пессимизм носит «чисто русский обывательский характер» и проникнутые им его герои-обыватели «упрощенно мыслят и <…> наивно ставят сложные и философские вопросы» (Арабажин К. М. Леонид Андреев: Итоги творчества: Литературно-критический этюд. СПб.: Типогр. т-ва «Общественная польза», 1910. С. 6, 7). Вместе с тем критик полагает, что «талант Андреева проявляется именно в необыкновенном искусстве придать явно выдуманному, несуществующему вид почти полного правдоподобия и естественности. По душе, по своей психологии Андреев не реалист, а фантаст-романтик, по техническим приемам импрессионист, но в то же время маг и чародей реалистической экспрессии» (Там же. С. 8). Эти черты, по мнению Арабажина, проявляются «уже в каждом из первых его произведений», не исключая и «Большого шлема»: «Трудно представить себе, чтобы в маленьком городке⁶, где все друг друга знают, надоели друг другу до тошноты, до отчаяния, чтобы в таком городке все и каждый не знали квартиры или дома знакомого, с которым постоянно играют в винт. <…> Но Андрееву нужна такая подробность, и он так ловко втискивает ее в свой рассказ, как опытный ювелир вставляет в бриллиантовую брошку несколько поддельных алмазов. Тут тон рассказа настолько правдив, отдельные подробности так реалистичны, что среди них исчезают выдуманные или искаженные факты, успев произвести желанное для автора впечатление раньше, чем читатель обратит внимание на подделку или прямо обман.

Отметим важную фактическую ошибку критика-петербуржца: упоминаемый в конце рассказа Новинский бульвар позволяет однозначно идентифицировать место действия не с „провинциальным городком“, а с Москвой. Любопытно, что эта ошибка стала характерной и для других критиков (см., например, ниже пассаж о „пошлости провинциальной жизни“ в статье П. Когана).

Рассказ „Большой шлем“ в этом отношении очень типичен. Он производит сильное впечатление. Краски ведь взяты из жизни. Мы словно видим партнеров, для которых не существует ни искусства, ни политики, ни общих интересов, кроме одного — интереса к большому шлему. Русская жизнь создала подобных людей <…> Все это, однако, Андреев делает для другой — главной — цели рассказа.

Когда партнер убеждается, что игра была правильная, его охватывает щемящая тоска при мысли, что покойный никогда не узнает правду <…> Никогда не узнает истины! Какая-нибудь загвоздка непременно и всегда отделяет человека от истины» (Там же. С. 9-11).

В обзорной статье П. С. Когана основная идея «Большого шлема» рассматривается как предтеча позднейших интеллектуально-художественных схем Андреева. Впечатление от этого рассказа такое же, как и от любого другого андреевского повествования, в конце которого, по мнению критика, читатель вправе ожидать, что «вот-вот прозвучит сильный бодрящий голос, зовущий на борьбу с несовершенствами жизни, пробуждающий силу и активную волю. Но дочитываешь до конца, — последний звук, остающийся в душе, это — бессильный вопль, обращенный к небу, иногда смешанный с глухим ропотом и протестом против нелепости, управляющей жизнью мироздания. Читаешь печальную повесть Николая Дмитриевича и жалкого мира, где мечты человека не поднимаются за пределы большого шлема, — и ждешь, что за этим обличением пустого и бесплодного обывательского существования прозвучит могучий призыв к иной, разумной и плодотворной жизни. <…> И пошлость провинциальной жизни, ничтожество обывательских интересов, бессилие обитателей глухого угла встают перед нами не в качестве общественных фактов, а в качестве проявления высшей силы „страшно и бессмысленно-жестокой“, живущей за пределами умопостигаемого мира» (Коган 1910. С. 12-13). Критик считает показательной недостаточную, по его мнению, социально-жизненную очерченность персонажей: «Перед нами почти призраки, силуэты, в которых улавливаешь только общее неясное выражение. Да и нужно ли знать их подробнее, когда весь мир населен печальными жертвами бессмысленного издевающегося рока, когда в каждом человеке Андреев улавливает только ту или другую сторону жестокой работы сил, обитающих за пределами земли?» (Там же. С. 13).

«Большой шлем» одобрил Л. Н. Толстой, поставив автору после прочтения его на полях книги «Рассказов» Андреева отметку «4» (Библиотека Л. Н. Толстого. С. 21).

Символика названия рассказа использована в статье А. А. Блока «Педант о поэте» (1906). Говоря о превратном понимании творчества М. Ю. Лермонтова «большой публикой», считающей поэта лишь «армейским слагателем страстных романсов», Блок писал: «С этой точки зрения Лермонтов подобен гадательной книге или упоению карточной игры; он может быть принят как праздное, убивающее душу „суеверие“ или такой же праздный и засасывающий, как „среда“, „большой шлем“» (Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М: Наука, 2003. Т. 7. С. 18).

При жизни автора рассказ был переведен на немецкий (1902, 1903, 1908 дважды), шведский (1903), болгарский (1904), французский (1904), чешский (1904), финский (1905,1908) языки.

В рассказе описан винт — популярнейшая в конце XIX — начале XX в. карточная игра. Ее правила были известны фактически любому более-менее осведомленному читателю тех лет. В настоящее время правила и терминология игры в винт уже требуют истолкования, тем более что их понимание углубляет сюжетные линии рассказа и психологические характеристики его персонажей. В некоторых отношениях винт сходен с преферансом, но имеет и существенные отличия. При игре в винт используется колода в 52 карты, поэтому при простом варианте игры четырем игрокам раздаются все карты и у каждого на руках оказывается по 13 карт. Далее происходят так называемые переговоры, при которых каждый участник объявляет игру, т. е. обязуется взять определенное число взяток при назначаемых им козырях. Переговоры идут по кругу, и (в случае если игрок не отказывается участвовать в них в этом круге и не говорит «пас») следующим предложением должно быть либо назначение козыря более старшей масти при том же количестве взяток, либо назначение большего количества взяток. Самой старшей мастью считается червонная, затем идет бубновая, далее следуют трефовая (крестовая) и пиковая. Именно этой иерархией объясняется эмоциональное восприятие игроками разных мастей: «Масти были любимые и нелюбимые, счастливые и несчастливые. <…> Черви особенно часто приходили к Якову Ивановичу, а у Евпраксии Васильевны руки постоянно полны бывали пик, хотя она их очень не любила». Равнодушному к большому выигрышу Якову Ивановичу часто приходит старшая масть, которая азартного игрока должна провоцировать на большую и рискованную игру, а к горячей Евпраксии Васильевне — пики, младшая масть, сковывающая инициативу игрока. Наиболее приоритетным предложением при переговорах является объявление игры без козырей («в бескозырях»), оно считается высшим по сравнению с объявлением даже самого старшего по рангу козыря (червей) при равном количестве взяток. Назначение взяток начинается с семи. Это так называемая простая игра («раз»), при которой объявивший ее игрок обязуется при назначенном им козыре взять не менее семи взяток. При назначении игры «два» нужно взять восемь взяток, игры «три» — девять, «четыре» — десять, «пять» — одиннадцать взяток. При объявлении малого (в рассказе также «маленького») шлема количество необходимых взяток равно двенадцати, а при объявлении большого шлема — тринадцати, т. е. игрок должен забирать все разыгрываемые карты. Таким образом, большой бескозырный шлем, о котором мечтает Масленников, является высшим предложением при переговорах, которое невозможно перебить никаким другим.

Как правило, в винте играют двое-надвое; сидящие напротив друг друга игроки считаются партнерами и всячески поддерживают друг друга. Поэтому эмоциональному, все время пытающемуся рисковать Масленникову крайне не повезло с партнером, осторожным Яковом Ивановичем. Последний всегда «играет четырех», т. е. при наличии на руках очень хороших карт при переговорах обязуется взять лишь десять взяток. Если игрок не смог взять назначенное количество взяток, то ему записываются штрафные очки, или ремиз. Отсюда становится понятным выражение Якова Ивановича: «Играли бы четырех, остались бы при своих», т. е. подверглись бы минимальному риску проиграть деньги (речь, конечно, идет не о больших деньгах, а о самом принципе: у Андреева игроки делают маленькие ставки). Осторожность в игре объясняется своеобразной философией последнего персонажа, связующей карточную игру и жизнь в целом: «Никогда нельзя знать, что может случиться», в которой заложены одновременно и определенная игровая стратегия, и предчувствие трагической развязки рассказа.

Одним из главных условий игры в винт считалось абсолютное молчание игроков во время игры (в принципе, можно говорить только во время переговоров, но и здесь допускаются только стандартные реплики типа: «Три пики», «Четыре черви» и т. п.). Обсуждение хода игры, ошибок партнеров и пр. возможно только после ее окончания. А поскольку эти паузы между играми обычно невелики, то игроки большую часть совместных вечеров молчат, что отражается и на общей атмосфере встреч (явное неудовольствие окружающих при попытках живого Масленникова завести посторонние разговоры о политике, погоде и пр.). Молчание, скудная коммуникация между игроками являются реалиями, которыми можно частично объяснить странную на посторонний взгляд ситуацию, возникшую после смерти Масленникова: персонажи, играющие друг с другом много лет, не знают его нового адреса.

Герои рассказа играют не в простой, а в более азартный и усложненный вариант игры — в винт с прикупкой (с прикупом), где увеличивается элемент неопределенности и риска. В этой игре раздается по 12 карт, а оставшиеся четыре являются прикупом — своеобразным призом, который забирает игрок, выигравший переговоры. То есть игрок до конца переговоров не знает точно, какое сочетание карт у него будет на руках, и во многом полагается на удачу. Из прикупа он выбирает себе наиболее выгодную для игры карту, а остальные раздает другим игрокам также по своему усмотрению. В финале рассказа именно в прикупе, который должен был получить внезапно умерший Масленников, оказывается туз, обеспечивавший ему безусловную победу в избранной рискованной комбинации — большом бескозырном шлеме. Подробнее об игре см., например: Винт. Карточные игры <…> Полное собрание практических советов, законов и правил с приложением «Карточной терминологии» / Сост. М. Шевляковский. СПб., 1914. Отдельные термины и игровые ситуации, фигурирующие в рассказе, поясняются ниже.

Для самого Л. Андреева (в отличие от его критиков, ориентировавшихся на сформировавшиеся в русской литературе стереотипы — чеховского «Ионыча» и т. п.) игра в винт, видимо, не являлась безусловным символом бессмысленности обывательского существования, а связана скорее с теплой, дружеской атмосферой, близким приятельством. Так, в письме из Москвы от 15 сентября 1895 г. своей доброй орловской знакомой С. Д. Пановой он пишет: «Если жалею о чем-нибудь в Орле, то о тех вечерах, которые я проводил у вас или за восхитительным винтом, когда ты зевала, а Дмитрич ругался, или за простой и милой болтовней <…> Дмитричу скажи: какого он черта не приедет на недельку в Москву? Все бы я ему показал <…> А по ночам, скажи ему, мы вдвоем бы в винт сражались — здорово!» (Фатов. С. 95). Подобное отношение к игре отражено и в его шуточной поэме «Паниада-Винтиадини» (см.: Там же. С. 158—160; т. 12 наст. изд.).

С. 188. … она посылала в комитет… — Имеется в виду Комитет Общества для пособия нуждающимся студентам Московского университета.

С. 190 … поставивший большой ремиз. — Т. е. записавший себе крупный штраф за недобор заявленного числа взяток. При игре в винт, приблизительно так же, как в преферансе, в разных колонках велись записи выигрышей и проигрышей (штрафов).

…о Дрейфусе… — А плохи дела нашего Дрейфуса. …несправедливый приговор, вероятно, будет отменен. — Статьи об антисемитском процессе А. Дрейфуса, еврея по происхождению, офицера французского Генерального штаба, который в 1894 г. был ложно обвинен в шпионаже в пользу Германии, появлялись в русских газетах в 1894—1896 гг. В 1899 г. (время написания рассказа) интерес к делу Дрейфуса возникает вновь в связи с его помилованием под давлением демократических кругов (но не с полным оправданием, которое произойдет только в 1906 г.).

С. 191. …назначала большие игры и ремизилась. — Т. е. проигрывала, недобрав назначенное при переговорах количество взяток.

С. 192. …большая коронка… — крайне выгодная для получившего ее игрока большая группа карт, идущих подряд в какой-то одной масти начиная от туза, т. е. туз, король, дама, валет и т. д. Коронкой называется подобная последовательность, если в ней не менее трех карт.

С. 193. …два раза уже засдался… — Т. е. неправильно сдал карты, что в винте влечет за собой наказание в виде передачи права сдавать противникам. Право сдачи дает игрокам тактическое преимущество, ибо сдавший карты первым объявляет игру (начинает переговоры).

С. 196. Новинский бульвар — один из московских адресов Андреева: Новинский бул., Прогонный пер., дом Сахарова, кв. 15 (см.: Фатов. С. 92).

---