Рассказ левшина полет читать полностью

Брызги от волны, разрубленной форштевнем «Деликаты», до верхней палубы не долетали. Но водяная пыль мочила страницы. Корабль шел ходко, резал волны наискось, и гигантские противовесы в трюме не до конца компенсировали качку. Покачивало легко, не до тошноты. Как раз чтобы ощутить себя путешественником, а не жильцом комфортной двенадцатиэтажки, каким-то чудом скользящей по поверхности Атлантического океана со скоростью двадцать узлов.

Алекс и Карл встречались на верхней палубе, не сговариваясь. Разговоры были странноватые. Оба немолодые и крупные, появлялись в массивных наушниках — как подростки. И разговаривали больше о музыке.

В восемнадцатом Алекс уже стал, мягко говоря, состоятельным. Отчасти и медиаперсоной, его лицо иногда узнавали. Интервью он не любил, но положение обязывало. Круиз на «Деликате» недешев, бедняков тут не было, но уровня Алекса было человека два-три от силы, и Алекса они не интересовали. В основном же океан пересекали семьи среднего класса. Карл не обладал и тысячной частью состояния Алекса, но это вряд ли было заметно постороннему. Одеты примерно одинаково, держатся похоже: равнодушны и вежливы.

Алекс и Карл лежат в топчанах на верхней, двенадцатой палубе. Холодно. Ветер. Закат разгорается. На них куртки, ноги укутаны пледами. Рядом с Карлом стакан бакарди с колой, сбоку от топчана Алекса кружка с остывшим грогом. Рядом раскрытая книга страницами вниз, обложка влажная. Алекс пятый раз перечитывает Nocturnes Кадзуо Ишигуро. Это рассказы о музыке, вернее, о музыкантах. Один из героев любит джазовые стандарты 40-х и 50-х. Но не как сырье для импровизаций, он любит их в оригинальном исполнении. Алекс тоже. Такую музыку он и слушает. Ему нравятся оркестровки тех времен, со скрипкой в бэкграунде, грубоватые, но не брутальные голоса, сдержанные эмоции. От Unforgettable в исполнении Ната Кинга Коула он готов заплакать. Не плачет все же. Карлу понятны его пристрастия, но он предпочитает довоенный аутентичный блюз. Сон Хаус — один из его кумиров, например.

Под мелодии 50-х Алекс думает о сыне. Он часто вспоминает его последние месяцы.

— Я ценю твою свободу. Иначе бы мы не были здесь. Но свобода одних кончается там, где…

— Папа…

— Погоди, я не собираюсь начинать по сотому кругу старую песню. Мы договорились. Все. Скажи мне просто как… Не как отцу, а как…

— Папа. У меня нет подружки, с которой я хотел бы познакомить любимого папу. Я не состою в подростковой банде, это слишком романтично. Я пуст. У тебя пустой сын. Просто прими это. И хэв фан — уже залезая своими ступнями сорок шестого размера в кроссовки, больше похожие на бутсы.

Карл сдвигает наушник и жестом привлекает внимание. Алекс поворачивается, плед падает на полированные планки палубы. Они перекидываются почти случайными фразами, вновь возвращаются к созерцанию закатного атлантического неба и к своей музыке. Через несколько минут обмен репликами возобновляется. Иногда стартуя с места, где разговор оборвался, иногда с темы другой абсолютно.

Или оба стоят у высокого поручня на носу лайнера. Заглядывают вниз, за­крывшись на все молнии (что не помогает). Там впечатляющие даже с такой высоты валы, всплески сероватой пены поверх серого с прожилками океана. Поручни вибрируют. Говорить почти невозможно: ветер шумит, а уши закрыты капюшоном. На носу только Алекс и Карл, мелкий дождь, усиленный двадцатью узлами хода, сечет куртки. В середине палубы по кольцу вокруг рубки нарезает круги девушка в плаще и кроссовках со светодиодами. На корме группка подростков хохочет и громко разговаривает на смеси английского с итальянским.

История успеха Mishusty похожа на фантастический рассказ. Не совсем: есть драма, неожиданные повороты, но нет хеппи энда. У Алекса был хороший контракт в одной из фирм в Пало Альто, в Долине. У него был доступ к мощным компьютерам, много идей, но идеи не очень-то там ценятся. Там у всех идеи, их собирают со всего света и привозят со всего света, в надежде, что это их идея сделает их самих, хозяев идеи, миллиардерами через какие-то полгода. Алекс так бы и менял один стартап, не оправдавший венчурных инвестиций, на другой неоправдавший. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Но и счастья не было. Удача — разве что.

— Какую музыку слушал твой сын?

— Не знаю. Я слышал какие-то обрывки из его комнаты иногда. Когда к нему приходили. А приходили к нему редко. Он слушал музыку в наушниках.

— Мой слушал Radiohead. Мне непонятно это увлечение. Не самая плохая музыка, безусловно. Но даже в наше время… Я превращаюсь в ворчуна.

— Он слушал что-то электронное. Мне не нравилось. Может быть, если бы я интересовался музыкой, контакт был бы более тесным? Нет, вряд ли.

Мать осталась в Санкт-Петербурге со своим обездвиженным отцом. Он и сын звонили по дешевой карточке раз в неделю, иногда чаще. Она не умела пользоваться скайпом. С этим Алексу повезло. Ее звали Мария, она была художник. В старом смысле. Живописец, дочь живописца, воспитывалась на Фальке и Гончаровой.

— Тебе нравились ее картины, наверное?

— Да! Она очень талантлива. Не думаю, что ты когда-нибудь услышишь это имя.

— Сын тоже рисовал?

— Нет. Кажется, нет. Не видел.

Сын Алекса умер от передоза. Алекс не смог позвонить жене в Питер и все рассказать. С этого начинается история Mishusty.

Алекс начинал разработчиком программ, распознающих и синтезирующих речь. У него было много записей разговоров с сыном, которые он использовал в своей базе данных. Он сказал ей, что сын поехал в какой-то лагерь современных хиппи и буддистов, в пустыню в Неваде, где с ним нет связи (так как ради этого они и едут туда). Он будет приблизительно через месяц. За месяц все было готово.

Мария звонила. Алекс набирал в ответ текст на ноутбуке, который связывался с вычислительными кластерами в Беркли, выхватывал нужные отрывки речи сына из базы данных и переправлял в телефон.

— Ты какой-то странный стал после этой поездки, — говорила Мария.

— Мама. Не выдумывай, пожалуйста, там у себя.

— У тебя все хорошо?

— Ам файн, мама. Люблю. Пока.

Как-то Карл и Алекс обедали за одним столом на палубе развлечений, не на верхней палубе. Карл набрал себе в буфете прошутто и салата с сельдереем. Алекс пил кофе с марципаном.

— Это было тяжело? Представляю себе. То есть не представляю. Нет, представляю, видимо.

— Да, тяжело.

Положив трубку, Алекс нырял лицом в подушку и рыдал. Поначалу долго. Через месяц по нескольку минут. Потом изредка.

— И она не разу ничего не заподозрила?

— Думаю, да. Но что? Она чувствовала неладное, но все это было из набора фантазий матери, у которой сын через океан. Другим мерещится и не такое.

— Ведь были сбои?

— Конечно. Были странные ответы. Ну и что? Любой странный ответ сгодится на то, чтобы занять свое время беспокойными мыслями.

— Это конечно.

Карл резанул ножом тарелку под прошутто. Алекса передернуло от ультразвука. Улыбнулся, отодвинул тарелку, пошел за чаем.

— Что же, она не пыталась приехать?

— Отец. Потом уже собственное здоровье не позволяло. Ну и я творил чудеса изобретательности, отговаривая.

Отец ее умер. Она стала свободна. Но больна. И она прожила недолго после смерти отца.

К этому времени Алекс съездил в Россию. Он пробыл с ней полгода в Питере.

«Деликата» летела по волнам из Монреаля в Амстердам, по касательной задевая Гренландию и Исландию. Почти по маршруту трансатлантических авиалайнеров. В Гренландии сделали крюк, заглянув в Илулиссат, залив, где рождаются айсберги. Ветер был невыносим. Но они вынесли. Горы пятидесятиметровой высоты, вовсе не белые, а синие, зеленые или серые — в зависимости от освещения, — откалывались с грохотом, гнали волну. И неспешно дрейфовали.

— Фак, — сказал Карл.

У Карла светлые волосы, глубокие залысины. Его родители — шведы из Пенсильвании.

Из Питера оба, и он, и Мария, разговаривали уже с программой. Разговоры между людьми бессмысленны. Исключения редки. Близкие люди говорят ни о чем. Им важно услышать голос, попытаться по интонации угадать настроение. Домыслить недосказанное.

— Сына, ну скажи еще что-нибудь. Что ты делал сегодня?

— Мама. Да ничего особенного. Так. Как сама?

— Да ничего, ничего. Спина болит, но в моем возрасте… говорят, если ничего не болит, значит, ты умер. Ну вот папа вырывает трубку. Цюлюю, Мишустик!

Карл сказал: даааа… я бы не смог.

Алекс хотел что-то ответить, но передумал.

После смерти Марии Алекс вернулся, вскоре перебрался в Сан Диего. Там хорошо, но жарко. У него была хорошая работа. Уже не имевшая ничего общего с речью.

Но несколько человек из его лаборатории в Беркли знали о проекте. В одиночку он бы не потянул. Через полгода Скотт робко предложил ему встретиться где-нибудь посередине — в Лос-Анджелесе или Санта Монике — и поговорить о возможности дальнейших разработок. Алекс наорал на него, и полгода об этом никто не заикался. Его босс Лучиано (полуитальянец-полумексиканец) оказался хитрее. Он сказал:

— Алекс. Я все понимаю. Не торопись орать на меня. Мы ничего не заработаем на твоем софте. Но он нужен людям, ведь он был нужен тебе. Необязательно обманывать… прости, я не имел в виду. Кто-то же говорит со стенкой в общаге, воображая, что это его мать или сбежавшая подруга. Кто-то просто одинок. Очень одинок. Он установит программу. Деньги мы отдадим в медицинские центры реабилитации наркозависимых. Ты мне веришь?

— И ты поверил? — Карл не смог сдержаться, долго смеялся.

Поверил или захотел поверить. Но Лучиано и не обманул как бы. Год он выжидал, исправно переправлял деньги в реабилитационный центр. Но, конечно, вел переговоры с венчурными капиталистами.

Между тем, бесплатные пользователи Mishusty множились со скоростями соцсетей 2010-х. Алекс видел, что его программа нужна людям. Не то что нужна! Она стала необходимостью, как когда-то — мобильные телефоны и GPS.

По всей Земле люди беседовали с Mishusty-персонажами. Одни — зная, другие — нет. Мужья звонили женам «из офиса», валяясь с бабами на гавайских пляжах, подчиненные морочили голову боссам, дети — родителям, бабушкам. Но не это, как выяснилось, самая жирная часть статистического «пирога».

Еще во времена расцвета соцсетей стало ясно, что человеку не нужно знать, что происходит в чуждом ему мире. Цукерберг, которому было тогда двадцать с небольшим, понял, что пользователю соцсети Facebook надо подсовывать не новое, а то, чем он и так уже интересуется. Он получал то, что «лайкал», выстраивая вокруг себя уютный мир-пузырь. Люди стали жить в мирах, где все думали примерно так же, как они сами, любили примерно то же и тех же. Отголоски новостей и мнений из чужих миров либо раздражали, либо служили пикантной приправой, вроде соуса табаско к фетучини.

Отсюда уже был один шаг к Mishusty.

— И ты не знал, к чему все это идет?

— Нет, конечно. Ну то есть что-то такое думал. Одиночество, все такое. Но чтобы все это настолько…

Карл остановился (они шли в бар на корме), поглядел на Алекса.

— Ну а ты мог себе представить в 2000-х, что обратишься в свое Агентство? Что это будет еще-одной-услугой?

— Нет, конечно. Ты прав.

— И ты прав.

— ОК. А что ты думаешь о русской музыке: Прокофьев, Стравинский? Ты слушаешь русскую музыку?

— Редко.

Сам Алекс нечасто пользовался Mishusty. В разные времена у него было от двух до дюжины мишусти. В конце концов, он не мог не пользоваться ими для тестирования. Беседовал он с мишусти редко. Иногда даже он, спец и создатель, путал реальных людей с мишусти.

Некоторые звонки были странные.

— Хэлло. Вы не знаете меня, но я знаю вас. Не торопитесь вешать трубку. Впрочем, я знаю, что вы трубку не повесите.

— Откуда такая уверенность?

— Я не мишусти. Но и не человек. Ха-ха.

— Кто же вы? Плюшевый медведь? Дух моего BMW?

— Вот видите, вы же не вешаете трубку. Давайте не будем тратить время на пустое. Поговорим о том, что вас интересует.

— Что?

— Ад.

— Ад?

— Ну да, конечно. Нет-нет, я в курсе, что вы нерелигиозны. Но, согласитесь, эта тема вас ээ… занимает. Более, чем вам хотелось бы.

— Вот как. Допустим. А что, собственно, вам известно о предмете?

— Об Аде? Все, ха-ха.

— То есть вы намекаете, что…

— Шер Алекс, впереди нас ждут увлекательные беседы. Много-много долгих бесед. Но сейчас я вынужден вас покинуть. Неотложное дело. Мы тоже, увы, не располагаем своим временем. Я скоро вернусь.

Он возвращался, и они беседовали подолгу.

Алекс рассказывал Карлу о своих беседах с мишусти-сатаной. Карла это не удивило. Да и никого уже не удивляло. Чисто технически у платформы Mishusty был открытый API, третьи фирмы могли «прикрутить» что угодно — на этом и держался бизнес Лучиано, Алекса, Скотта и Чинь, их новой CEO. Но дело было уже не в этом. Все как-то пошло вразнос.

— Почему ты решил убить меня? — спрашивал Алекс Карла. И не один раз спрашивал.

— Ты же знаешь.

И да и нет. Алекс знал, что у Карла тоже погиб сын. Не от передозировки, но от зависимости — мишусти-зависимости. Желая от нее избавиться, он, вместо того чтобы обратиться к докторам, сбежал в тот самый лагерь в пустыне, в пятидесяти милях от Вегаса. Никаких хиппи или буддистов там давно не было, это Алекс выдумал. А вот доступ к электронным средствам коммуникации там и впрямь был перекрыт.

Но Алекс в душе не верил, что это было единственным объяснением.

— Сколько ты отдал Агентству за разрешение?

— Ох… Много. Очень много. Для меня — очень много. Ты знаешь, я же бизнес-ангел средней руки. Ну или бизнес-демон, если угодно. Средней руки по-любому.

— Это я как раз понимаю. Не сутенера замочить. Там ведь аукционный принцип. Желающих убить меня, я думаю, уже миллионы.

— Как-то так. А тебе это зачем? Ты же не веришь в рай и мученическую смерть?

Этот вопрос Карл тоже задавал уже дюжину раз. И Mishusty, и Happy Shot Agency они обсуждали за время круиза, который подходил к концу, бесчисленное число раз. Но чаще они говорили о музыке. Уже трудно было найти уголок мировой музыки, в который они не заглянули. Песни пигмеев (Карл), бойкие или за­унывные мелодии молдавских и венгерских евреев (Алекс), индонезий­ский гамелан (Карл), русские рок-барды (Алекс), гэльские и бретонские волынки (оба).

— Но почему ты решил, что я, прости господи, сатана? Я не говорил этого. Я говорил, что знаю все об Аде. Это так. Ну немного приврал.

— Больше похож на демона, чем на ангела. Энивей.

— Камон, братишка. Не более демон, чем ты. Хотя… Ты чо правда демон, чувак?

— Я не демон. А ты? Сказать, кто ты?

— Весь внимание.

— Ты болтун. Я даже не знаю, программа ты или человек… или кто. Но ты болтун.

— Ха-ха-ха. Ну да. И это тоже.

Карл говорил, что по условиям Агентства это должно, вроде бы, произойти неожиданно. И это не как на дуэли. Тут оружие не выбирают. Бумаги подписаны, дело за Карлом.

— Хорошо. Так спрошу: это доставит тебе удовольствие?

— Нет, конечно. Хотя… если честно. Этого же никто не знает, Алекс. Как вряд ли кому удастся представить себе, что он будет чувствовать в те несколько мгновений перед самой смертью. Возможно, я испытаю какой-то… ну, что ли, восторг. Нет, не думаю.

— Я почему-то тоже не думаю.

На излете круиза «Деликата» завернула к Лафонтенским островам, потом заскользила вдоль изрезанных берегов Норвегии.

В одном из фьордов (Алекс тут же забыл название) они высадились. Автобус по серпантину поднял их на смотровую площадку Стены Троллей. Когда-то это место было лагерем бейс-джамперов. Здесь около километра отвеса. За время такого полета можно раскрыть парашют не торопясь, насвистывая песенку, но несколько человек таки разбились насмерть, и прыжки запретили. В тот день середину Стены Троллей перерезало облако, дна видно не было, только белые сумбурные клочья в полукилометре под ними. «Деликаты» тоже не было видно. Даже непонятно было, где ее искать там, внизу.

Алекс заметно волновался. Карл тоже. Они оторвались от экскурсии.

— Кстати, ты любишь Грига?

— Почему ты спросил? А, ну да. Он же норвежец. Грига… нет, пожалуй нет. Я люблю Кнута Гамсуна. Ты читал Гамсуна? «Пан», «Виктория». «Голод».

— Нет. Это вы, русские, помешаны на книгах.

— Верно.

Рядом с перилами нашлась скамеечка. Собственно, аккуратно обструганная доска, положенная на плоский уступ скалы. Алекс предложил присесть. По-русски, перед дорогой — шутил он.

— Демоны суть падшие ангелы.

— И да и нет. А может, ангелы — взлетевшие демоны? Шучу-шучу, парниша. Ничего, что я фамильярно?

— Да ради бога.

— Я думаю, что ты напрасно подал заявку на себя в Агентство.

— Почему? Тебе что-то известно?

— Я просто так думаю. Это не поможет. И этот твой Карл… Я думаю, что он… Хотя, с другой стороны: откуда тебе-то знать, что я на самом деле думаю? И думаю ли вообще? Опять шучу. Расслабься.

У русских есть обычай — присесть перед дорогой, сказал Алекс. У нас вообще много чего напридумывали на этот счет. Когда кто-то уходит, например, ему говорят: а на посошок? Это значит, что надо выпить рюмочку, иначе пути не будет. Он выпивает. Ему говорят: а теперь стременную! Он выпивает и поднимается, чтобы идти, а ему: нет-нет, теперь на ход ноги. Не ручаюсь за порядок.

Карл подмигнул. Из внутреннего кармана он достал стеклянную плоскую фляжку виски. Они отхлебнули по очереди. Молча. Встали, перелезли через перила. Не желая выглядеть нелепо, опережая или пропуская друг друга, они ступили в бездну одновременно. Алекс почувствовал, как желудок куда-то провалился, так бывает в воздушной яме, когда летишь на самолете. Ветер взвыл. Карл что-то крикнул, но Алекс не расслышал. Так он летел несколько секунд, убыстряясь. Но тут же невыносимый ветер стал заметно замедляться. Напор его ослаб, ветер уже не обжигал щеки. Когда вошел в облако, ветра уже не чувствовалось совершенно. Видно было совсем плохо. Скалы вроде проглядывали откуда-то сбоку, но в пелене уверенно различить их было трудно. Даже не очень понятно было, где верх, где низ. В какой-то момент Алексу показалось, что он видит в разрывах тумана Карла. Но он не был уверен. Скорее всего, это был не Карл.