Рассказ лисичкин хлеб распечатать

      ГАЕЧКИ

     
      Мне попала соринка в глаз. Пока я её вынимал, в другой глаз ещё попала соринка.

      Тогда я заметил, что ветер несёт на меня опилки и они тут же ложатся дорожкой в направлении ветра. Значит, в той стороне, откуда был ветер, кто-то работал над сухим деревом.

      Я пошёл на ветер по этой белой дорожке опилок и скоро увидел, что это две самые маленькие синицы, гайки — сизые, с чёрными полосками на белых пухленьких щёчках, — работали носами по сухому дереву и добывали себе насекомых в гнилой древесине. Работа шла так бойко, что птички на моих глазах всё глубже и глубже уходили в дерево. Я терпеливо смотрел на них в бинокль, пока наконец от одной гаечки на виду остался лишь хвостик. Тогда я тихонечко зашёл с другой стороны, подкрался и то место, где торчит хвостик, покрыл ладонью. Птичка в дупле не сделала ни одного движения и сразу как будто умерла. Я принял ладонь, потрогал пальцем хвостик — лежит, не шевелится; погладил пальцем вдоль спинки — лежит как убитая. А другая гаечка сидела на ветке в двух-трёх шагах и попискивала. Можно было догадаться, что она убеждала подругу лежать как можно смирнее.

      — Ты,—говорила она,— лежи и молчи, а я буду около него пищать; он погонится за мной, я полечу, и ты тогда не зевай.

      Я не стал мучить птичку, отошёл в сторону и наблюдал, что будет дальше. Мне пришлось стоять довольно долго, потому что свободная гайка видела меня и предупреждала пленную:

      — Лучше полежи немного, а то он тут, недалеко, стоит и смотрит…

      Так я очень долго стоял, пока наконец свободная гайка не пропищала совсем особенным голосом, как я догадываюсь:

      — Вылезай, ничего не поделаешь: стоит.

      Хвост исчез. Показалась головка с чёрной полоской на щеке. Пискнула:

      — Где же он?

      — Вон стоит, — пискнула другая. — Видишь?

      — А, вижу! — пискнула пленница.

      И выпорхнула. Они отлетели всего несколько шагов и, наверно, успели шепнуть друг другу:

      — Давай посмотрим, может быть, он и ушёл.

      Сели на верхнюю ветку. Всмотрелись.

      — Стоит, — сказала одна.

      — Стоит, — сказала другая.

      И улетели.

     
      РАЗГОВОР ДЕРЕВЬЕВ

     
      Почки раскрываются, шоколадные, с зелёными хвостиками, и на каждом зелёном клювике висит большая прозрачная капля.

      Возьмёшь одну почку, разотрёшь между пальцами, и потом долго всё пахнет тебе ароматной смолой берёзы, тополя или черёмухи.

      Понюхаешь черёмуховую почку и сразу вспомнишь, как, бывало, забирался наверх по дереву за ягодами, блестящими, чернолаковыми. Ел их горстями прямо с косточками, но ничего от этого, кроме хорошего, не бывало.

      Вечер тёплый, и такая тишина, словно должно что-то в такой тишине случиться. И вот начинают шептаться между собой деревья: берёза белая с другой берёзой белой издали перекликаются; осинка молодая вышла на поляну, как зелёная свечка, и зовёт к себе такую же зелёную свечку-осинку, помахивая веточкой; черёмуха черёмухе подаёт ветку с раскрытыми почками.

      Если с нами сравнить — мы звуками перекликаемся, а у них — аромат.

     
      ДЕДУШКИН ВАЛЕНОК

     
      Хорошо помню — дед Михей в своих валенках проходил лет десять. А сколько лет в них он до меня ходил — сказать не могу. Поглядит, бывало, себе на ноги и скажет:

      — Валенки опять проходились, надо подшить.

      И принесёт с базара кусок войлока, вырежет из него подошву, подошьёт, и опять валенки идут, как новенькие.

      Так много лет прошло, и стал я думать, что на свете всё имеет конец, всё умирает и только одни дедушкины валенки вечные.

      Случилось, у деда началась сильная ломота в ногах. Никогда дед у нас не хворал, а тут стал жаловаться, позвал даже фельдшера.

      — Это у тебя от холодной воды,—сказал фельдшер,— тебе надо бросить рыбу ловить.

      — Я только и живу рыбой, — ответил дед, — ногу в воде мне нельзя не мочить.

      — Нельзя не мочить, — посоветовал фельдшер, — надевай, когда в воду лезешь, валенки.

      Этот совет вышел деду на пользу: ломота в ногах прошла. Но только после дед избаловался, в реку стал лазить только в валенках и, конечно, тёр их беспощадно о придонные камешки. Сильно подались от этого валенки, и не только в подошвах, а и выше, на месте изгиба подошвы, показались трещинки.

      «Верно, это правда, — подумал я, — что всему на свете конец бывает, не могут и валенки деду служить без конца: валенкам приходит конец».

      Люди стали деду указывать на валенки:

      — Пора, дед, валенкам твоим дать покой, пора их отдать воронам на гнёзда.

      Не тут-то было! Дед Михей, чтобы снег в трещинки не забивался, окунул их в воду — и на мороз. Конечно, на морозе вода в трещинках валенка замёрзла и лёд заделал трещинки. А дед после того валенки ещё раз окунул в воду, и весь валенок от этого покрылся льдом. Вот какие валенки после этого стали тёплые и прочные: мне самому в дедушкиных валенках приходилось незамерзающее болото зимой переходить, и хоть бы что.

      И я опять вернулся к той мысли, что, пожалуй, дедушкиным валенкам никогда и не будет конца.

      Но случилось, однажды дед наш захворал. Когда пришлось ему по нужде выйти, надел в сенях валенки, а когда вернулся, забыл их снять в сенях и оставить на холоду. Так в обледенелых валенках и залез на горячую печку.

      Не то, конечно, беда, что вода от растаявших валенок с печки натекла в ведро с молоком, — это что! А вот беда, что валенки бессмертные в этот раз кончились! Да иначе и быть не могло. Если налить в бутылку воды и поставить на мороз, вода обратится в лёд, льду будет тесно, и бутылку он разорвёт. Так и этот лёд в трещинках валенка, конечно, шерсть везде разрыхлил и порвал, и, когда всё растаяло, всё стало трухой…

      Наш упрямый дед, как только поправился, попробовал валенки ещё раз заморозить и походил даже немного, но вскоре весна пришла, валенки в сенцах растаяли и вдруг расползлись.

      — Верно, правда, — сказал дед в сердцах, — пришла пора отдыхать в вороньих гнёздах.

      И в сердцах швырнул валенок с высокого берега в репейник, где я в то время ловил щеглов и разных птичек.

      — Почему же валенки только воронам? — сказал я. — Всякая птичка весною тащит в гнездо шерстинку, пушинку, соломинку.

      Я спросил об этом деда как раз в то время, как он замахнулся было вторым валенком.

      — Всяким птичкам, — согласился дед, — нужна шерсть

      на гнездо — и зверькам всяким, мышкам, белочкам, всем это нужно, для всех полезная вещь.

      И тут вспомнил дед про нашего охотника, что давно ему охотник напоминал о валенках: пора, мол, их отдать ему на пыжи. И второй валенок не стал швырять и велел мне отнести его охотнику.

      Тут вскоре началась птичья пора. Вниз к реке на репейники полетели всякие весенние птички и, поклёвывая головки репейников, обратили своё внимание на валенок. Каждая птичка его заметила, и, когда пришла пора вить гнёзда, с утра до ночи стали разбирать на клочки дедушкин валенок. За одну какую-то неделю весь валенок по клочку растащили птички на гнёзда, устроились, сели на яйца и высиживали, а самцы пели.

      На тепле валенка вывелись и выросли птички и, когда стало холодно, тучами улетели в тёплые края. Весною они опять вернутся, и многие в дуплах своих, в старых гнёздах найдут опять остатки дедушкина валенка. Те же гнёздышки, что на земле были сделаны и на кустах, тоже не пропадут: с кустов все лягут на землю, а на земле их мышки найдут и растащат остатки валенка на свои подземные гнёзда.

      Много в моей жизни походил я по лесам и, когда приходилось найти птичье гнёздышко с подстилом из войлока, думал, как маленький:

      «Всё на свете имеет конец, всё умирает, и только одни дедушкины валенки вечные».

     
      ЛИСИЧКИН ХЛЕБ

     
      Однажды я проходил в лесу целый день и под вечер вернулся домой с богатой добычей. Снял с плеч тяжёлую сумку и стал своё добро выкладывать на стол.

      — Это что за птица? — спросила Зиночка.

      — Терентий, — ответил я.

      И рассказал ей про тетерева: как он живёт в лесу, как бормочет весной, как берёзовые почки клюёт, ягодки осенью в болотах собирает, зимой греется от ветра под снегом. Рассказал ей тоже про рябчика, показал ей, что серенький, с хохолком, и посвистел в дудочку по-рябчиному и ей дал посвистеть. Ещё я высыпал на стол много белых грибов, и красных, и чёрных. Ещё у меня была в кармане кровавая ягода костяника, и голубая черника, и красная брусника. Ещё я принёс с собой ароматный комочек сосновой смолы, дал понюхать девочке и сказал, что этой смолкой деревья лечатся.

      — Кто же их там лечит? — спросила Зиночка.

      — Сами лечатся,— ответил я.— Придёт, бывает, охотник, захочется ему отдохнуть, он и воткнёт топор в дерево и на топор сумку повесит, а сам ляжет под деревом. Поспит, отдохнёт. Вынет из дерева топор, сумку наденет, уйдёт. А из ранки от топора из дерева побежит эта ароматная смолка и ранку эту затянет.

      Тоже, нарочно для Зиночки, принёс я разных чудесных трав по листику, по корешку, по цветочку: кукушкины слёзки, валерьянка, петров крест, заячья капуста.

      И как раз под заячьей капустой лежал у меня кусок чёрного хлеба: со мной это постоянно бывает, что когда не возьму хлеба в лес — голодно, а возьму — забуду съесть и назад принесу.

      А Зиночка, когда увидала у меня под заячьей капустой чёрный хлеб, так и обомлела:

      — Откуда же это в лесу взялся хлеб?

      — Что же тут удивительного? Ведь есть же там капуста!

      — Заячья…

      — А хлеб — Лисичкин. Отведай.

      Осторожно попробовала и начала есть.

      — Хороший Лисичкин хлеб!

      И съела весь мой чёрный хлеб дочиста. Так и пошло у нас: Зиночка, копуля такая, часто и белый-то хлеб не берёт, а как я из лесу лисичкин хлеб принесу, съест всегда его весь и похвалит:

      — Лисичкин хлеб куда лучше нашего!