Рассказ мамин сибиряк зимовье на студеной читать

• Полный текст
• I
• II
• III

I

Ста­рик лежал на своей лавочке, у печи, закрыв­шись ста­рой дохой из вылез­ших оле­ньих шкур. Было рано или поздно – он не знал, да и знать не мог, потому что све­тало поздно, а небо еще с вечера было затя­нуто низ­кими осен­ними тучами. Вста­вать ему не хоте­лось; в избушке было холодно, а у него уже несколько дней болели и спина и ноги. Спать он тоже не хотел, а лежал так, чтобы про­ве­сти время. Да и куда ему было торо­питься? Его раз­бу­дило осто­рож­ное цара­па­нье в дверь, – это про­сился Муз­гарко, неболь­шая, пест­рая вогуль­ская собака, жив­шая в этой избушке уже лет десять.

– Я вот тебе задам, Муз­гарко!.. – завор­чал ста­рик, кута­ясь в свою доху с голо­вой. – Ты у меня поцарапайся…

Собака на время пере­стала скоб­лить дверь своей лапой и потом вдруг взвыла про­тяжно и жалобно.

– Ах, штоб тебя волки съели!.. – обру­гался ста­рик, под­ни­ма­ясь с лавки.

Он в тем­ноте подо­шел к двери, отво­рил ее и все понял, – отчего у него болела спина и отчего завыла собака. Все, что можно было рас­смот­реть в при­от­во­рен­ную дверь, было покрыто сне­гом. Да, он ясно теперь видел, как в воз­духе кру­жи­лась живая сетка из мяг­ких, пуши­стых сне­жи­нок. В избе было темно, а от снега все видно – и зуб­ча­тую стенку сто­яв­шего за рекой леса, и надув­шу­юся почер­нев­шую реку, и каме­ни­стый мыс, выда­вав­шийся в реку круг­лым усту­пом. Умная собака сидела перед рас­кры­той две­рью и такими умными, гово­ря­щими гла­зами смот­рела на хозяина.

– Ну, што же, зна­чит, конец!.. – отве­тил ей ста­рик на немой вопрос соба­чьих глаз. – Ничего, брат, не поде­ла­ешь… Шабаш!..

Собака виль­нула хво­стом и тихо взвизг­нула тем лас­ко­вым виз­гом, кото­рым встре­чала одного хозяина.

– Ну, шабаш, ну, што поде­ла­ешь, Муз­гарко!.. Про­ка­ти­лось наше крас­ное летечко, а теперь заля­жем в берлоге…

На эти слова после­до­вал лег­кий пры­жок, и Муз­гарко очу­тился в избушке раньше хозяина.

– Не любишь зиму, а? – раз­го­ва­ри­вал ста­рик с соба­кой, рас­топ­ляя ста­рую печь, сло­жен­ную из дикого камня. – Не нра­вится, а?..

Коле­бав­ше­еся в челе печки пламя осве­тило лавочку, на кото­рой спал ста­рик, и целый угол избушки. Из тем­ноты высту­пали закоп­чен­ные бревна, покры­тые кое-где пле­се­нью, раз­ве­шан­ная в углу сеть, недо­кон­чен­ные новые лапти, несколько бели­чьих шку­рок, бол­тав­шихся на дере­вян­ном крюку, а ближе всего сам ста­рик – сгорб­лен­ный, седой, с ужас­ным лицом. Это лицо точно было сдви­нуто на одну сто­рону, так что левый глаз вытек и закрылся при­пух­шим веком. Впро­чем, без­об­ра­зие отча­сти скра­ды­ва­лось седой боро­дой. Для Муз­гарки ста­рик не был ни кра­сив, ни некрасив.

Пока ста­рик рас­топ­лял печь, уже рас­свело. Серое зим­нее утро заня­лось с таким тру­дом, точно неви­ди­мому солнцу было больно све­тить. В избушке едва можно было рас­смот­реть даль­нюю стену, у кото­рой тяну­лись широ­кие нары, устро­ен­ные из тяже­лых дере­вян­ных плах. Един­ствен­ное окно, напо­ло­вину залеп­лен­ное рыбьим пузы­рем, едва про­пус­кало свет. Муз­гарко сидел у порога и тер­пе­ливо наблю­дал за хозя­и­ном, изредка виляя хвостом.

Но и соба­чьему тер­пе­нью бывает конец, и Муз­гарко опять слабо взвизгнул.

– Сей­час, не торо­пись, – отве­тил ему ста­рик, при­дви­гая к огню чугун­ный коте­лок с водой. – Успеешь…

Муз­гарко лег и, поло­жив ост­ро­мор­дую голову в перед­ние лапы, не спус­кал глаз с хозя­ина. Когда ста­рик наки­нул на плечи дыря­вый пони­ток, собака радостно зала­яла и бро­си­лась в дверь.

– То-то вот у меня пояс­ница тре­тий день болит, – объ­яс­нил ста­рик собаке на ходу. – Оно и вышло, што к нена­стью. Вона как сне­жок подваливает…

За одну ночь все кру­гом совсем изме­ни­лось, – лес казался ближе, река точно сузи­лась, а низ­кие зим­ние облака ползли над самой зем­лей и только не цеп­ля­лись за вер­хушки елей и пихт. Вообще вид был самый печаль­ный, а пушинки снега про­дол­жали кру­житься в воз­духе и без­звучно падали на померт­вев­шую землю. Ста­рик огля­нулся назад, за свою избушку – за ней ухо­дило ржа­вое болото, чуть тро­ну­тое кусти­ками и жест­кой болот­ной тра­вой. С неболь­шими пере­ры­вами это болото тяну­лось верст на пять­де­сят и отде­ляло избушку от всего живого мира. А какая она малень­кая пока­за­лась теперь ста­рику, эта избушка, точно за ночь вросла в землю…

К берегу была при­ча­лена лодка-душе­губка. Муз­гарко пер­вый вско­чил в нее, оперся перед­ними лапами на край и зорко посмот­рел вверх реки, туда, где выда­вался мыс, и слабо взвизгнул.

– Чему обра­до­вался спо­за­ранку? – оклик­нул его ста­рик. – Погоди, может, и нет ничего…

Собака знала, что есть, и опять взвизг­нула: она видела зато­нув­шие поплавки заки­ну­той в омуте сна­сти. Лодка поле­тела вверх по реке у самого берега. Ста­рик стоял на ногах и гнал лодку впе­ред, под­пи­ра­ясь шестом. Он тоже знал по визгу собаки, что будет добыча. Снасть дей­стви­тельно огрузла самой сере­ди­ной, и, когда лодка подо­шла, дере­вян­ные поплавки повело книзу.

– Есть, Музгарко…

Снасть состо­яла из бро­шен­ной попе­рек реки бечевы с повод­ками из тон­ких шнур­ков и воло­ся­ной лесы. Каж­дый пово­док закан­чи­вался ост­рым крюч­ком. Подъ­е­хав к концу сна­сти, ста­рик осто­рожно начал выби­рать ее в лодку. Добыча была хоро­шая: два боль­ших сига, несколько суда­ков, щука и целых пять штук стер­ля­дей. Щука попа­лась боль­шая, и с ней было много хло­пот. Ста­рик осто­рожно под­вел ее к лодке и сна­чала оглу­шил своим шестом, а потом уже выта­щил. Муз­гарко сидел в носу лодки и вни­ма­тельно наблю­дал за работой.

– Любишь стер­лядку? – драз­нил его ста­рик, пока­зы­вая рыбу. – А ловить не уме­ешь… Погоди, зава­рим сего­дня уху. К нена­стью рыба идет лучше на крюк… В омуте она теперь сби­ва­ется на зим­нюю лежанку, а мы ее из омута и будем добы­вать: вся наша будет. Лучить ужо поедем… Ну, а теперь айда домой!.. Суда­ков-то под­ве­сим, высу­шим, а потом куп­цам продадим…

Ста­рик запа­сал рыбу с самой весны: часть вялил на солнце, дру­гую сушил в избе, а остатки сва­ли­вал в глу­бо­кую яму вроде колодца; эта послед­няя слу­жила кор­мом Муз­гарке. Све­жая рыба не пере­во­ди­лась у него целый год, только не хва­тало у него соли, чтобы ее солить, да и хлеба не все­гда доста­вало, как было сей­час. Запас ему остав­ляли с зимы до зимы.

– Скоро обоз при­дет, – объ­яс­нил ста­рик собаке. – При­ве­зут нам с тобой и хлеба, и соли, и пороху… Вот только избушка наша совсем раз­ва­ли­лась, Музгарко.

Осен­ний день коро­ток. Ста­рик все время про­хо­дил около своей избушки, поправ­ляя и то и дру­гое, чтобы лучше ухо­ро­ниться на зиму. В одном месте мох вылез из пазов, в дру­гом – бревно под­гнило, в тре­тьем – угол совсем осел и, того гляди, отва­лится. Давно бы уж новую избушку пора ста­вить, да одному все равно ничего не поделать.

– Как-нибудь, может, пере­бьюсь зиму, – думал ста­рик вслух, посту­ки­вая топо­ром в стену. – А вот обоз при­дет, так тогда…

Выпав­ший снег все мысли ста­рика сво­дил на обоз, кото­рый при­хо­дил по пер­во­путку, когда вста­вали реки. Людей он только и видел один раз в году. Было о чем поду­мать. Муз­гарко отлично пони­мал каж­дое слово хозя­ина и при одном слове «обоз» смот­рел вверх реки и радостно взвиз­ги­вал, точно хотел отве­тить, что вон, мол, откуда при­дет обоз-то – из-за мыса.

К избе был при­де­лан довольно боль­шой низ­кий сруб, слу­жив­ший летом амба­ром, а зимой казар­мой для ноч­лега ямщи­ков. Чтобы защи­тить от зим­ней непо­годы лоша­дей, ста­рик с осени устра­и­вал около казармы из моло­дых пуши­стых пихт боль­шую заго­родку. Нама­ются лошади тяже­лой доро­гой, запо­теют, а ветер дует холод­ный, осо­бенно с солн­це­вос­хода. Ах, какой бывает ветер, даже дерево не выно­сит и пово­ра­чи­вает свои ветви в теп­лую сто­рону, откуда вес­ной летит вся­кая птица.

Кон­чив работу, ста­рик сел на обру­бок дерева под окном избушки и заду­мался. Собака села у его ног и поло­жила свою умную голову к нему на колени. О чем думал ста­рик? Пер­вый снег все­гда и радо­вал его и наво­дил тоску, напо­ми­ная ста­рое, что оста­лось вон за теми горами, из кото­рых выбе­гала река Сту­де­ная. Там у него были и свой дом, и семья, и род­ные были, а теперь никого не оста­лось. Всех он пере­жил, и вот где при­вел Бог кон­чать век: умрет – некому глаза закрыть. Ох, тяжело ста­рое оди­но­че­ство, а тут лес кру­гом, веч­ная тишина, и не с кем слова ска­зать. Одна отрада оста­ва­лась: собака. И любил же со ста­рик гораздо больше, чем любят люди друг друга. Ведь она для него была все и тоже любила его. Не один раз слу­ча­лось так, что на охоте Муз­гарко жерт­во­вал своей соба­чьей жиз­нью за хозя­ина, и уже два раза мед­ведь помял его за отча­ян­ную храбрость.

– А ведь стар ты стал, Муз­гарко, – гово­рил ста­рик, гладя собаку по спине. – Вон и спина пря­мая стала, как у волка, и зубы при­ту­пи­лись, и в гла­зах муть… Эх, ста­рик, ста­рик, съе­дят тебя зимой волки!.. Пора, видно, нам с тобой и помирать…

Собака была согласна и поми­рать… Она только тес­нее при­жи­ма­лась всем телом к хозя­ину и жалобно мор­гала. А он сидел и все смот­рел на почер­нев­шую реку, на глу­хой лес, зеле­ной сте­ной ухо­див­ший на сотни верст туда, к сту­де­ному морю, на чуть брез­жив­шие горы в вер­хо­вьях Сту­де­ной, – смот­рел и не шеве­лился, охва­чен­ный своей тяже­лой ста­ри­ков­ской думой.

Вот о чем думал старик.

Родился и вырос он в глу­хой лес­ной дере­вушке Чал­пан, засев­шей на реке Колве. Место было глу­хое, леси­стое, хлеб не родился, и мужики про­мыш­ляли кто охо­той, кто спла­вом леса, кто рыб­ной лов­лей. Деревня была бед­ная, как почти все деревни в Чер­дын­ском крае, и мно­гие ухо­дили на про­мы­сел куда-нибудь на сто­рону: на соле­ва­рен­ные про­мыслы в Усо­лье, на плот­бища по реке Вишере, где стро­и­лись лесо­про­мыш­лен­ни­ками гро­мад­ные баржи, на желез­ные заводы по реке Каме.

Ста­рик тогда был совсем моло­дым, и звали его по деревне Еле­ской Шиш­ма­рем, – вся семья была Шиш­мари. Отец про­мыш­лял охо­той, и Елеска с ним еще маль­чи­ком про­шел всю Колву. Били они и ряб­чика, и белку, и куницу, и оленя, и мед­ведя, – что попа­дет. Из дому ухо­дили недели на две, на три. Потом Елеска вырос, женился и зажил своим домом в Чал­пане, а сам по-преж­нему про­мыш­лял охо­той. Стала поти­хоньку у Еле­ски под­рас­тать своя семья – два маль­чика да девочка; слав­ные ребятки росли и были бы отцу под­мо­гой на ста­ро­сти лет. Но Богу было угодно дру­гое: в холер­ный год семья Еле­ски вымерла… Слу­чи­лось это горе осе­нью, когда он ушел с арте­лью дру­гих охот­ни­ков в горы за оле­нями. Ушел он семей­ным чело­ве­ком, а вер­нулся бобы­лем. Тогда поло­вина народу в Чал­пане вымерла: холера про­шла на Колву с Камы, куда ухо­дили на сплавы чал­пан­ские мужики. Они и занесли с собой страш­ную болезнь, кото­рая косила людей, как траву.

Долго горе­вал Елеска, но вто­рой раз не женился: поздно было вто­рую семью заво­дить. Так он и остался бобы­лем и пуще преж­него занялся охо­той. В лесу было весело, да и при­вык уж очень к такой жизни Елеска. Только и тут стряс­лась с ним вели­кая беда. Обо­шел он мед­ве­жью бер­логу, хоро­шего зверя под­гля­дел и уже впе­ред рас­счи­тал, что в Чер­дыни за мед­ве­жью шкуру полу­чит все пять руб­лей. Не в пер­вый раз выхо­дил на зверя с рога­ти­ной да с ножом; но на этот раз спло­хо­вал: поскольз­ну­лась у Еле­ски одна нога, и мед­ведь насел на него. Рас­сви­ре­пев­ший зверь обло­мал охот­ника насмерть, а лицо сдви­нул уда­ром лапы на сто­рону. Едва при­полз Елеска из лесу домой, и здесь свой зна­харь лечил его целых пол­года; остался жив, а только сде­лался уро­дом. Не мог далеко ухо­дить в лес, как прежде, когда гани­вал соха­того на лыжах верст по семи­де­сяти, не мог про­мыш­лять наравне с дру­гими охот­ни­ками, – одним сло­вом, при­шла беда неминучая.

Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Зимовье на Студеной

I

Старик лежал на своей лавочке, у печи, закрывшись старой дохой из вылезших оленьих шкур. Было рано или поздно – он не знал, да и знать не мог, потому что светало поздно, а небо еще с вечера было затянуто низкими осенними тучами. Вставать ему не хотелось; в избушке было холодно, а у него уже несколько дней болели и спина и ноги. Спать он тоже не хотел, а лежал так, чтобы провести время. Да и куда ему было торопиться? Его разбудило осторожное царапанье в дверь, – это просился Музгарко, небольшая, пестрая вогульская собака, жившая в этой избушке уже лет десять.

– Я вот тебе задам, Музгарко!.. – заворчал старик, кутаясь в свою доху с головой. – Ты у меня поцарапайся…

Собака на время перестала скоблить дверь своей лапой и потом вдруг взвыла протяжно и жалобно.

– Ах, штоб тебя волки съели!.. – обругался старик, поднимаясь с лавки.

Он в темноте подошел к двери, отворил ее и все понял, – отчего у него болела спина и отчего завыла собака. Все, что можно было рассмотреть в приотворенную дверь, было покрыто снегом. Да, он ясно теперь видел, как в воздухе кружилась живая сетка из мягких, пушистых снежинок. В избе было темно, а от снега все видно – и зубчатую стенку стоявшего за рекой леса, и надувшуюся почерневшую реку, и каменистый мыс, выдававшийся в реку круглым уступом. Умная собака сидела перед раскрытой дверью и такими умными, говорящими глазами смотрела на хозяина.

– Ну, што же, значит, конец!.. – ответил ей старик на немой вопрос собачьих глаз. – Ничего, брат, не поделаешь… Шабаш!..

Собака вильнула хвостом и тихо взвизгнула тем ласковым визгом, которым встречала одного хозяина.

– Ну, шабаш, ну, што поделаешь, Музгарко!.. Прокатилось наше красное летечко, а теперь заляжем в берлоге…

На эти слова последовал легкий прыжок, и Музгарко очутился в избушке раньше хозяина.

– Не любишь зиму, а? – разговаривал старик с собакой, растопляя старую печь, сложенную из дикого камня. – Не нравится, а?..

Колебавшееся в челе печки пламя осветило лавочку, на которой спал старик, и целый угол избушки. Из темноты выступали закопченные бревна, покрытые кое-где плесенью, развешанная в углу сеть, недоконченные новые лапти, несколько беличьих шкурок, болтавшихся на деревянном крюку, а ближе всего сам старик – сгорбленный, седой, с ужасным лицом. Это лицо точно было сдвинуто на одну сторону, так что левый глаз вытек и закрылся припухшим веком. Впрочем, безобразие отчасти скрадывалось седой бородой. Для Музгарки старик не был ни красив, ни некрасив.

Пока старик растоплял печь, уже рассвело. Серое зимнее утро занялось с таким трудом, точно невидимому солнцу было больно светить. В избушке едва можно было рассмотреть дальнюю стену, у которой тянулись широкие нары, устроенные из тяжелых деревянных плах. Единственное окно, наполовину залепленное рыбьим пузырем, едва пропускало свет. Музгарко сидел у порога и терпеливо наблюдал за хозяином, изредка виляя хвостом.

Но и собачьему терпенью бывает конец, и Музгарко опять слабо взвизгнул.

– Сейчас, не торопись, – ответил ему старик, придвигая к огню чугунный котелок с водой. – Успеешь…

Музгарко лег и, положив остромордую голову в передние лапы, не спускал глаз с хозяина. Когда старик накинул на плечи дырявый пониток, собака радостно залаяла и бросилась в дверь.

– То-то вот у меня поясница третий день болит, – объяснил старик собаке на ходу. – Оно и вышло, што к ненастью. Вона как снежок подваливает…

За одну ночь все кругом совсем изменилось, – лес казался ближе, река точно сузилась, а низкие зимние облака ползли над самой землей и только не цеплялись за верхушки елей и пихт. Вообще вид был самый печальный, а пушинки снега продолжали кружиться в воздухе и беззвучно падали на помертвевшую землю. Старик оглянулся назад, за свою избушку – за ней уходило ржавое болото, чуть тронутое кустиками и жесткой болотной травой. С небольшими перерывами это болото тянулось верст на пятьдесят и отделяло избушку от всего живого мира. А какая она маленькая показалась теперь старику, эта избушка, точно за ночь вросла в землю…

К берегу была причалена лодка-душегубка. Музгарко первый вскочил в нее, оперся передними лапами на край и зорко посмотрел вверх реки, туда, где выдавался мыс, и слабо взвизгнул.

– Чему обрадовался спозаранку? – окликнул его старик. – Погоди, может, и нет ничего…

Собака знала, что есть, и опять взвизгнула: она видела затонувшие поплавки закинутой в омуте снасти. Лодка полетела вверх по реке у самого берега. Старик стоял на ногах и гнал лодку вперед, подпираясь шестом. Он тоже знал по визгу собаки, что будет добыча. Снасть действительно огрузла самой серединой, и, когда лодка подошла, деревянные поплавки повело книзу.

– Есть, Музгарко…

Снасть состояла из брошенной поперек реки бечевы с поводками из тонких шнурков и волосяной лесы. Каждый поводок заканчивался острым крючком. Подъехав к концу снасти, старик осторожно начал выбирать ее в лодку. Добыча была хорошая: два больших сига, несколько судаков, щука и целых пять штук стерлядей. Щука попалась большая, и с ней было много хлопот. Старик осторожно подвел ее к лодке и сначала оглушил своим шестом, а потом уже вытащил. Музгарко сидел в носу лодки и внимательно наблюдал за работой.

– Любишь стерлядку? – дразнил его старик, показывая рыбу. – А ловить не умеешь… Погоди, заварим сегодня уху. К ненастью рыба идет лучше на крюк… В омуте она теперь сбивается на зимнюю лежанку, а мы ее из омута и будем добывать: вся наша будет. Лучить ужо поедем… Ну, а теперь айда домой!.. Судаков-то подвесим, высушим, а потом купцам продадим…

Старик запасал рыбу с самой весны: часть вялил на солнце, другую сушил в избе, а остатки сваливал в глубокую яму вроде колодца; эта последняя служила кормом Музгарке. Свежая рыба не переводилась у него целый год, только не хватало у него соли, чтобы ее солить, да и хлеба не всегда доставало, как было сейчас. Запас ему оставляли с зимы до зимы.

– Скоро обоз придет, – объяснил старик собаке. – Привезут нам с тобой и хлеба, и соли, и пороху… Вот только избушка наша совсем развалилась, Музгарко.

Осенний день короток. Старик все время проходил около своей избушки, поправляя и то и другое, чтобы лучше ухорониться на зиму. В одном месте мох вылез из пазов, в другом – бревно подгнило, в третьем – угол совсем осел и, того гляди, отвалится. Давно бы уж новую избушку пора ставить, да одному все равно ничего не поделать.

– Как-нибудь, может, перебьюсь зиму, – думал старик вслух, постукивая топором в стену. – А вот обоз придет, так тогда…

Выпавший снег все мысли старика сводил на обоз, который приходил по первопутку, когда вставали реки. Людей он только и видел один раз в году. Было о чем подумать. Музгарко отлично понимал каждое слово хозяина и при одном слове «обоз» смотрел вверх реки и радостно взвизгивал, точно хотел ответить, что вон, мол, откуда придет обоз-то – из-за мыса.

К избе был приделан довольно большой низкий сруб, служивший летом амбаром, а зимой казармой для ночлега ямщиков. Чтобы защитить от зимней непогоды лошадей, старик с осени устраивал около казармы из молодых пушистых пихт большую загородку. Намаются лошади тяжелой дорогой, запотеют, а ветер дует холодный, особенно с солнцевосхода. Ах, какой бывает ветер, даже дерево не выносит и поворачивает свои ветви в теплую сторону, откуда весной летит всякая птица.

Кончив работу, старик сел на обрубок дерева под окном избушки и задумался. Собака села у его ног и положила свою умную голову к нему на колени. О чем думал старик? Первый снег всегда и радовал его и наводил тоску, напоминая старое, что осталось вон за теми горами, из которых выбегала река Студеная. Там у него были и свой дом, и семья, и родные были, а теперь никого не осталось. Всех он пережил, и вот где привел бог кончать век: умрет – некому глаза закрыть. Ох, тяжело старое одиночество, а тут лес кругом, вечная тишина, и не с кем слова сказать. Одна отрада оставалась: собака. И любил же со старик гораздо больше, чем любят люди друг друга. Ведь она для него была все и тоже любила его. Не один раз случалось так, что на охоте Музгарко жертвовал своей собачьей жизнью за хозяина, и уже два раза медведь помял его за отчаянную храбрость.

Зимовье на Студёной — Д. Мамин-Сибиряк

I.

Старик лежал на своей лавочке, у печи, закрывшись старой дохой из вылезших оленьих шкур. Было рано или поздно, он не знал, да и знать не мог, потому что светало поздно, а небо ещё с вечера было затянуто низкими осенними тучами. Вставать ему не хотелось: в избушке было холодно, а у него уже несколько дней болели и спина, и ноги. Спать он тоже не хотел, а лежал гак, чтобы провести время.

Да и куда ему было торопиться?

Его разбудило осторожное царапанье в дверь,- это просился Музгарко, небольшая пёстрая вогульская собака, жившая в этой избушке уже лет десять.

— Я вот тебе задам, Музгарко!-заворчал старик, кутаясь в свою доху с головой.- Ты у меня поцарапайся.

Собака на время перестала скоблить дверь своей лапой и потом вдруг взвыла протяжно и жалобно.

— Ах, чтоб тебя волки съели! — обругался старик, поднимаясь с лавки.

Он в темноте подошёл к двери, отворил её и всё понял: отчего у него болела спина и отчего завыла собака.

Всё, что можно было рассмотреть в приоткрытую дверь, было покрыто снегом. Да, он ясно теперь видел, как в воздухе кружилась живая сетка из мягких, пушистых снежинок. В избе было темно, а от снегу всё видно: и зубчатую стенку стоявшего за рекой леса, и надувшуюся, почерневшую реку, и каменистый мыс, выдававшийся в реку круглым уступом.

Умная собака сидела перед раскрытой дверью и такими умными, говорящими глазами смотрела на хозяина.

— Ну, что же, значит, конец! — ответил ей старик на немой вопрос собачьих глаз. — Ничего, брат, не поделаешь… Шабаш.

Собака вильнула хвостом и тихо взвизгнула тем ласковым визгом, которым встречала одного хозяина.

— Ну, шабаш, ну, что поделаешь, Музгарко! Прокатилось наше красное лето, а теперь заляжем в берлоге.

На эти слова последовал лёгкий прыжок, и Музгарко очутился в избушке раньше хозяина.

— Не любишь зиму, а? — разговаривал старик с собакой, растопляя старую печь, сложенную из дикого камня. — Не нравится, а?

Колебавшееся в челе печки пламя осветило лавочку, на которой спал старик, и целый угол избушки. Из темноты выступили закопчённые брёвна, покрытые кое-где плесенью, развешанная в углу сеть, недоконченные новые лапти, несколько беличьих шкурок, болтавшихся на деревянном крюку, а ближе всего сам старик, сгорбленный, седой…

Пока старик растоплял печь, уже рассвело. Серое зимнее утро занялось с таким трудом, точно невидимому солнцу было больно светить. В избушке едва можно было рассмотреть дальнюю стену, у которой тянулись широкие нары, устроенные из тяжёлых деревянных плах. Единственное окно, наполовину залепленное рыбьим пузырём, едва пропускало свет. Музгарко сидел у порога и терпеливо наблюдал за хозяином, изредка виляя хвостом. Но и собачьему терпению бывает конец, и Музгарко опять слабо взвизгнул.

— Сейчас, не торопись, — ответил ему старик, придвигая к огню чугунный котелок с водой. — Успеешь.

Музгарко лёг и, положив остромордую голову в передние лапы, не спускал глаз с хозяина. Когда старик накинул на плечи дырявый пониток , собака радостно залаяла и бросилась в дверь.

— То-то вот у меня поясница третий день болит, — объяснял старик собаке на ходу. — Оно и вышло, что к ненастью. Вона как снежок подваливает…

За одну ночь всё кругом совсем изменилось: лес казался ближе, речка точно сузилась, а низкие зимние облака ползли над самой землёй и только не цеплялись за верхушки елей и пихт. Вообще вид был самый печальный, а пушинки снега продолжали кружиться в воздухе и беззвучно падали на помертвевшую землю.

Старик оглянулся назад, за свою избушку, — за ней уходило ржавое болото, чуть тронутое кустиками и жёсткой болотной травой. С небольшими перерывами это болото тянулось вёрст на пятьдесят и отделяло избушку от всего живого мира. А какая она маленькая показалась теперь старику, эта избушка, точно за ночь вросла в землю!

К берегу была причалена лодка-душегубка. Музгарко первый вскочил в неё, опёрся передними лапами на край, зорко посмотрел вверх реки, туда, где выдавался мыс, и слабо взвизгнул.

— Чему обрадовался спозаранку? — окликнул его старик. — Погоди, может, и нет ничего.

Собака знала, что есть, и опять взвизгнула: она видела затонувшие поплавки закинутой в омуте снасти. Лодка полетела вверх по реке у самого берега. Старик стоял на ногах и гнал лодку вперёд, подпираясь шестом. Он тоже знал по визгу собаки, что будет добыча. Снасть , действительно, огрузла самой серединой, и, когда лодка подошла, деревянные поплавки повело книзу.

• Доха — шуба из шкур мехом внутрь и наружу.
• Вогулы — ныне шанса — немногочисленная народность, живущая ка севере Советского Союза.
• Шабаш — конец.
• Пониток — верхняя одежда из крестьянского домашнего полусукна.
• Снасть — здесь: сеть для ловли рыбы.
• Огрузла — опустилась вниз от тяжести.

— Есть, Музгарко…

Снасть состояла из брошенной поперек реки бечевы с поводками из тонких шнурков и волосяной лесы. Каждый поводок заканчивался острым крючком. Подъехав к концу снасти, старик осторожно начал выбирать ее в лодку.

Добыча была хорошая: два больших сига, несколько судаков, щука и целых пять штук стерлядей.

Щука попалась большая, и с ней было много хлопот. Старик осторожно подвел ее к лодке и сначала оглушил своим шестом, а потом уже вытащил. Музгарко сидел в носу лодки и внимательно наблюдал за работой.

— Любишь стерлядку? — дразнил его старик, показывая рыбу.

— А ловить не умеешь… Погоди, заварим сегодня уху. К ненастью рыба идет лучше на крюк… В омуте она теперь сбивается на зимнюю лежанку, а мы ее из омута и будем добывать: вся наша будет. Лучить ужо поедем… Ну, а теперь айда домой!.. Судаков-то подвесим, высушим, а потом купцам продадим…

Старик запасал рыбу с самой весны: часть вялил на солнце, другую сушил в избе, а остатки сваливал в глубокую яму вроде колодца; эта последняя служила кормом Музгарке. Свежая рыба не переводилась у него целый год, только не хватало у него соли, чтобы ее солить, да и хлеба не всегда доставало, как было сейчас. Запас ему оставляли с зимы до зимы.

— Скоро обоз придет, — объяснил старик собаке.

— Привезут нам с тобой и хлеба, и соли, и пороху… Вот только избушка наша совсем развалилась, Музгарко.

II

Осенний день короток. Старик все время проходил около своей избушки, поправляя и то и другое, чтобы лучше ухорониться на зиму. В одном месте мох вылез из пазов, в другом — бревно подгнило, в третьем — угол совсем осел и, того гляди, отвалится. Давно бы уж новую избушку пора ставить, да одному все равно ничего не поделать.

— Как-нибудь, может, перебьюсь зиму, — думал старик вслух, постукивая топором в стену. — А вот обоз придет, так тогда… Выпавший снег все мысли старика сводил на обоз, который приходил по первопутку, когда вставали реки. Людей он только и видел один раз в году. Было о чем подумать. Музгарко отлично понимал каждое слово хозяина и при одном слове «обоз» смотрел вверх реки и радостно взвизгивал, точно хотел ответить, что вон, мол, откуда придет обоз-то — из-за мыса.

К избе был приделан довольно большой низкий сруб, служивший летом амбаром, а зимой казармой для ночлега ямщиков. Чтобы защитить от зимней непогоды лошадей, старик с осени устраивал около казармы из молодых пушистых пихт большую загородку. Намаются лошади тяжелой дорогой, запотеют, а ветер дует холодный, особенно с солнцевосхода. Ах, какой бывает ветер, даже дерево не выносит и поворачивает свои ветви в теплую сторону, откуда весной летит всякая птица.

Кончив работу, старик сел на обрубок дерева под окном избушки и задумался. Собака села у его ног и положила свою умную голову к нему на колени. О чем думал старик?

Первый снег всегда и радовал его и наводил тоску, напоминая старое, что осталось вон за теми горами, из которых выбегала река Студеная.

Там у него были и свой дом, и семья, и родные были, а теперь никого не осталось. Всех он пережил, и вот где привел бог кончать век: умрет — некому глаза закрыть. Ох, тяжело старое одиночество, а тут лес кругом, вечная тишина, и не с кем слова сказать. Одна отрада оставалась: собака. И любил же со старик гораздо больше, чем любят люди друг друга. Ведь она для него была все и тоже любила его. Не один раз случалось так, что на охоте Музгарко жертвовал своей собачьей жизнью за хозяина, и уже два раза медведь помял его за отчаянную храбрость.

— А ведь стар ты стал, Музгарко, — говорил старик, гладя собаку по спине.

— Вон и спина прямая стала, как у волка, и зубы притупились, и в глазах муть…

Эх, старик, старик, съедят тебя зимой волки!.. Пора, видно, нам с тобой и помирать… Собака была согласна и помирать…

Она только теснее прижималась всем телом к хозяину и жалобно моргала. А он сидел и все смотрел на почерневшую реку, на глухой лес, зеленой стеной уходивший на сотни верст туда, к студеному морю, на чуть брезжившие горы в верховьях Студеной, — смотрел и не шевелился, охваченный своей тяжелой стариковской думой.

Вот о чем думал старик. Родился и вырос он в глухой лесной деревушке Чалпан, засевшей на реке Колве. Место было глухое, лесистое, хлеб не родился, и мужики промышляли кто охотой, кто сплавом леса, кто рыбной ловлей. Деревня была бедная, как почти все деревни в Чердынском крае, и многие уходили на промысел куда-нибудь на сторону: на солеваренные промыслы в Усолье, на плотбища по реке Вишере, где строились лесопромышленниками громадные баржи, на железные заводы по реке Каме. Старик тогда был совсем молодым, и звали его по деревне Елеской Шишмарем, — вся семья была Шишмари. Отец промышлял охотой, и Елеска с ним еще мальчиком прошел всю Колву.

Били они и рябчика, и белку, и куницу, и оленя, и медведя, — что попадет. Из дому уходили недели на две, на три. Потом Елеска вырос, женился и зажил своим домом в Чалпане, а сам по-прежнему промышлял охотой. Стала потихоньку у Елески подрастать своя семья — два мальчика да девочка; славные ребятки росли и были бы отцу подмогой на старости лет. Но богу было угодно другое: в холерный год семья Елески вымерла…

Случилось это горе осенью, когда он ушел с артелью других охотников в горы за оленями. Ушел он семейным человеком, а вернулся бобылем. Тогда половина народу в Чалпане вымерла: холера прошла на Колву с Камы, куда уходили на сплавы чалпанские мужики. Они и занесли с собой страшную болезнь, которая косила людей, как траву.

Долго горевал Елеска, но второй раз не женился: поздно было вторую семью заводить. Так он и остался бобылем и пуще прежнего занялся охотой. В лесу было весело, да и привык уж очень к такой жизни Елеска. Только и тут стряслась с ним великая беда. Обошел он медвежью берлогу, хорошего зверя подглядел и уже вперед рассчитал, что в Чердыни за медвежью шкуру получит все пять рублей.

Не в первый раз выходил на зверя с рогатиной да с ножом; но на этот раз сплоховал: поскользнулась у Елески одна нога, и медведь насел на него. Рассвирепевший зверь обломал охотника насмерть, а лицо сдвинул ударом лапы на сторону. Едва приполз Елеска из лесу домой, и здесь свой знахарь лечил его целых полгода; остался жив, а только сделался уродом. Не мог далеко уходить в лес, как прежде, когда ганивал сохатого на лыжах верст по семидесяти, не мог промышлять наравне с другими охотниками, — одним словом, пришла беда неминучая. В своей деревне делать Елеске было нечего, кормиться мирским подаянием не хотел, и отправился он в город Чердынь, к знакомым купцам, которым раньше продавал свою охотничью добычу. Может, место какое-нибудь обыщут Елеске богатые купцы.

И нашли. — Бывал на волоке с Колпы на Печору? — спрашивали его промышленники. — Там на реке Студеной зимовье, — так вот тебе быть там сторожем… Вся работа только зимой: встретить да проводить обозы, а там гуляй себе целый год. Харч мы тебе будем давать, и одежду, и припас всякий для охоты — поблизости от зимовья промышлять можешь. — Далеконько, ваше степенство… — замялся Елеска. — Во все стороны от зимовья верст на сто жилья нет, а летом туда и не пройдешь. — Уж это твое дело; выбирай из любых: дома голодать или на зимовье барином жить… Подумал Елеска и согласился, а купцы высылали ему и харч и одежду только один год.

Потом Елеска должен был покупать все на свои деньги от своей охоты и рыбной ловли на зимовке. Так он и жил в лесу. Год шел за годом. Елеска состарился и боялся только одного, что придет смертный час и некому будет его похоронить.

III

До обоза, пока реки еще не стали, старик успел несколько раз сходить на охоту. Боровой рябчик поспел давно, но бить его не стоило, потому что все равно сгниет в тепле. Обозный приказчик всегда покупал у старика рябчиков с особым удовольствием, потому что из этих мест шел крепкий и белый рябчик, который долго не портился, а это всего важнее, потому что убитые на Студеной рябчики долетали до Парижа. Их скупали купцы в Чердыни, а потом отправляли в Москву, а из Москвы рябчиков везли громадными партиями за границу.

Старик на двадцать верст от своей избушки знал каждое дерево и с лета замечал все рябиные выводки, где они высиживались, паслись и кормились. Когда выводки поспевали, он знал, сколько штук в каждом, но для себя не прочил ни одного, потому что это был самый дорогой товар, и он получал за него самый дорогой припас — порох и дробь. Нынешняя охота посчастливилась необыкновенно, так что старик заготовил пар тридцать еще до прихода обоза и боялся только одного: как бы не ударила ростепель.

Редко случалась такая ростепель на Студеной, но могла и быть. — Ну, теперь мы с тобой на припас добыли, — объяснял старик собаке, с которой всегда разговаривал, как с человеком. — А пока обоз ходит с хлебом на Печору, мы и харч себе обработаем…

Главное — соли добыть побольше. Ежели бы у нас с тобой соль была, так богаче бы нас не было вплоть до самой Чердыни. О соли старик постоянно говорил: «Ах, кабы соль была — не житье, а рай». Теперь рыбу ловил только для себя, а остальную сушил, — какая цепа такой сушеной рыбе? А будь соль, тогда бы он рыбу солил, как печорские промышленники, и получал бы за нее вдвое больше, чем теперь.

Но соль стоила дорого, а запасать ее приходилось бы пудов по двадцати, — где же такую уйму деньжищ взять, когда с грехом пополам хватало на харч да на одежду?

Особенно жалел старик, когда летним делом, в петровки, убивал оленя: свежее мясо портится скоро, — два дня поесть оленины, а потом бросай! Сушеная оленина — как дерево. Стала и Студеная. Горная холодная вода долго не замерзает, а потом лед везде проедается полыньями.

Это ключи из земли бьют. Запасал теперь старик и свежую рыбу, которую можно было сейчас морозить, как рябчиков. Лиха беда в том, что времени было мало. Того и гляди, что подвалит обоз. — Скоро, Музгарко, харч нам придет…

Собственно, хлеб у старика вышел еще до заморозков, и он подмешивал к остаткам ржаной муки толченую сухую рыбу. Есть одно мясо или одну рыбу было нельзя. Дня через три так отобьет, что потом в рот не возьмешь. Конечно, самоеды и вогулы питаются одной рыбой, так они к этому привычны, а русский человек — хлебный и не может по-ихнему. Обоз пришел совершенно неожиданно. Старик спал ночью, когда заскрипели возы и послышался крик:

— Эй, дедушка, жив ли ты?.. Примай гостей… Давно не видались. Старика больше всего поразило то, что Музгарко прокараулил дорогих, жданных гостей. Обыкновенно он чуял их, когда обоз еще был версты за две, а нынче не слыхал. Он даже не выскочил на улицу, чтобы полаять на лошадей, а стыдливо спрятался под хозяйскую лавку и не подал голоса.

— Музгарко, да ты в уме ли! — удивлялся старик.

— Проспал обоз… Ах, нехорошо!.. Собака выползла из-под лавки, лизнула его в руку и опять скрылась: она сама чувствовала себя виноватой.

— Эх, стар стал: нюх потерял, — заметил с грустью старик.

— И слышит плохо на левое ухо. Обоз состоял возов из пятидесяти…

На Печору чердынские купцы отправляли по первопутку хлеб, соль, разные харчи и рыболовную снасть, а оттуда вывозили свежую рыбу. Дело было самое спешное, чтобы добыть печорскую рыбу раньше других, — шла дорогая поморская семга. Обоз должен сломать трудную путину в две недели, и ямщики спали только во время кормежек, пока лошади отдыхали.

Особенно торопились назад, тогда уж и спать почти не приходилось. А дорога через волок была трудная, особенно горами. Дорога скверная, каменистая, сани некованые, а по речкам везде наледи да промоины.

Много тут погублено хороших лошадей, а людям приходилось работать, как нигде: вывозить возы в гору на себе, добывать их из воды, вытаскивать из раскатов.

Только одни колвинские ямщики и брались за такую проклятую работу, потому что гнала на Печору горькая нужда. В зимовье на Студеной обоз делал передышку: вместо двухчасовой кормежки лошади здесь отдыхали целых четыре. Казарму старик подтопил заранее, и ямщики, пустив лошадей к корму, завалились спать на деревянных нарах ямщичьим мертвым сном. Не спал только молодой приказчик, еще в первый раз ехавший на Печору. Он сидел у старика в избушке и разговаривал.

— И не страшно тебе в лесу, дедушка?

— А чего бояться, Христос с нами! Привычное наше дело, В лесу выросли.

— Да как же не бояться: один в лесу…

— А у меня песик есть… Вот вдвоем и коротаем время. По зимам вот волки одолевают, так он мне вперед сказывает, когда придут они в гости. Чует… И дошлая: сама поднимает волков. Они бросятся за ней, а я их из ружья… Умнеющая собака: только не скажет, как человек. Я с ней всегда разговариваю, а то, пожалуй, и говорить разучишься…

— Откуда же ты такую добыл, дедушка? — Давно это было, почитай годов с десять. Вот по зиме, этак перед рождеством, выслеживал я в горах лосей…

Была у меня собачка, еще с Колвы привел. Ну, ничего, правильный песик: и зверя брал, и птицу искал, и белку — все как следует. Только иду я с ним по лесу, и вдруг вот этот Музгарко прямо как выскочит на меня. Даже испугал… Не за обычай это у наших промысловых собак, штобы к незнакомому человеку ластиться, как к хозяину, а эта так прямо ко мне и бросилась. Вижу, што дело как будто неладно. А он этак смотрит на меня, умненько таково, а сам ведет все дальше…

И што бы ты думал, братец ты мой, ведь привел! В логовине этак вижу шалашик из хвои, а из шалашика чуть пар… Подхожу. В шалашике вогул лежит, болен, значит, и от своей артели отстал… Пряменько сказать: помирал человек. На охоте его ухватила немочь, другим-то не ждать. Увидал меня, обрадовался, а сам едва уж языком ворочает. Больше все руками объяснял. Вот он меня и благословил этим песиком… При мне и помер, сердяга, а я его закопал в снегу, заволок хворостом да бревном придавил сверху, штобы волки не съели. А Музгарко, значит, мне достался…

Это по речке я его и назвал, где вогул помирал: Музгаркой звать речку, ну, я и собаку так же назвал. И умный песик… По лесу идет, так после него хоть метлой подметай, — ничего не найдешь. Ты думаешь, он вот сейчас не понимает, што о нем говорят?.. Все понимает…

— Зачем он под лавкой-то лежит?

— А устыдился, потому обоз прокараулил. Стар стал… Два раза меня от медведя ухранял: медведь-то на меня, а он его и остановил. Прежде я с рогатиной ходил на медведя, когда еще в силе был, а как один меня починил, ну, я уж из ружья норовлю его свалить. Тоже его надо умеючи взять: смышлястый зверь.

— Ну, а зимой-то, поди, скучно в избушке сидеть? — Привышное дело… Вот только праздники когда, так скушновато. Добрые люди в храме божьем, а у меня волки обедню завывают. Ну, я тогда свечку затеплю перед образом, и сам службу пою… Со слезами тоже молюсь. Славный этот приказчик, молодой такой, и все ему надо знать. Елеска обрадовался живому человеку и все рассказывал про свою одинокую жизнь в лесу.

— У меня по весне праздник бывает, милый человек, когда с теплого моря птица прилетит. И сколько ее летит: туча… По Студеной-то точно ее насыпано… Всякого сословия птица: и утки, и гуси, и кулики, и чайки, и гагары… Выйдешь на заре, там стон стоит по Студеной. И нет лучше твари, как перелетная птица: самая божья тварь…

Большие тыщи верст летит, тоже устанет, затощает и месту рада. Прилетела, вздохнула денек и сейчас гнездо налаживать… А я хожу и смотрю: мне бог гостей прислал. И как наговаривают…

Слушаешь, слушаешь, инда слеза проймет. Любезная тварь — перелетная птица… Я ее не трогаю, потому трудница перед господом. А когда гнезда она строит, это ли не божецкое произволение… Человеку так не состроить. А потом матки с выводками на Студеную выплывут… Красота, радость… Плавают, полощутся, гогочут…

Неочерпаемо здесь перелетной птицы. Праздником все летечко прокатится, а к осени начнет птица грудиться стайками: пора опять в дорогу. И собираются, как люди… Лопочут по-своему, суетятся, молодых учат, а потом и поднялись… Ранним утром снимаются с места, вожак в голове летит. А есть и такие, которые остаются: здоровьем слаба выйдет, или позднышки выведутся… Жаль на них глядеть. Кричат, бедные, когда мимо них стая за стаей летит. На Студеной все околачиваются. Плавают-плавают, пока забереги настынут, потом в полыньях кружатся… Ну, этих уже я из жалости пришибу. Што ей маяться-то, все равно сгибнет…

Лебеди у меня тут в болоте гнезда вьют. Всякой твари свое произволенье, свой предел… Одного только у меня не хватает, родной человек: который год прошу ямщиков, штобы петушка мне привезли… Зимой-то ночи долгие, конца нет, а петушок-то и сказал бы, который час на дворе. — В следующий раз я тебе привезу самого горластого, дедушка: как дьякон будет орать. — Ах, родной, то-то уважил бы старика… Втроем бы мы вот как зажили! Скучно, когда по зимам мертвая тишь встанет, а тут бы петушок, глядишь, и взвеселил.

Тоже не простая тваринка, петушок-то; другой такой нет, чтобы часы сказывала. На потребу человеку петушок сотворен. Приказчика звали Флегонтом. Он оставил старому Елеске и муки, и соли, и новую рубаху, и пороху, а на обратном пути с Печоры привез подарок. — Я тебе часы привез, дедушка, — весело говорил он, подавая мешок с петухом.

— Ах, кормилец, ах, родной… Да как я тебя благодарить буду? Ну, пошли тебе бог всего, чего сам желаешь. Поди, и невеста где-нибудь подгляжена, так любовь да совет…

— Есть такой грех, дедушка, — весело ответил Флегонт, встряхивая русыми кудрями. — Есть в Чердыни два светлых глаза: посмотрели они на меня, да и заворожили… Ну, оставайся с богом. — Соболька припасу твоей невесте на будущую осень, как опять поедешь на Печору. Есть у меня один на примете. Ушел обоз в обратный путь, и остался старик с петушком. Радости-то сколько!.. Пестренький петушок, гребешок красненький — ходит по избушке, каждое перышко играет. А ночью как гаркнет… То-то радость и утешение! Каждое утро стал Елеска теперь разговаривать со своим петушком, и Музгарко их слушает.

— Што, завидно тебе, старому? — дразнит Елеска собаку, — Только твоего ремесла, што лаять… А вот ты по-петушиному спой!.. Заметил старик, как будто заскучал Музгарко. Понурый такой ходит… Неможется что-то собаке. Должно полагать, ямщики сглазили.

— Музгарушко, да што это с тобой попритчилось? Где болит? Лежит Музгарко под лавкой, положил голову между лапами и только глазами моргает. Всполошился старик: накатилась беда неожиданная. А Музгарко все лежит, не ест, не пьет и голосу не подает.

— Музгарушко, милый! Вильнул хвостом Музгарко, подполз к хозяину, лизнул руку и тихо взвыл. Ох, плохо дело!..

IV

Ходит ветер по Студеной, наметает саженные сугробы снега, завывает в лесу, точно голодный волк, избушка Елески совсем потонула в снегу. Торчит без малого одна труба, да вьется из нее синяя струйка дыма… Воет пурга уже две недели, две недели не выходит из своей избушки старик и все сидит над больной собакой. А Музгарко лежит и едва дышит: пришла Музгаркина смерть.

— Кормилец ты мой… — плачет старик и целует верного друга. — Родной ты мой… ну, где болит?.. Ничего не отвечает Музгарко, как раньше. Он давно почуял свою смерть и молчит… Плачет, убивается старик, а помочь нечем: от смерти лекарства нет. Ах, горе какое лютое привалилось!.. С Музгаркой умерла последняя надежда старика, и ничего, ничего не осталось для него, кроме смерти. Кто теперь будет искать белку, кто облает глухаря, кто выследит оленя?

Смерть без Музгарки, ужасная, голодная смерть. Хлебного припаса едва хватит до крещенья, а там помирать… Воет пурга, а старик вспоминает, как жил он с Музгаркой, как ходил на охоту и промышлял себе добычу. Куда он без собаки? А тут еще волки… Учуяли беду, пришли к избушке и завыли. Целую ночь так-то выли, надрывая душу. Некому теперь пугнуть их, облаять, подманить на выстрел… Вспомнился старику случай, как одолевал его медведь-шатун. Шатунами называют медведей, которые вовремя не залегли с осени в берлогу и бродят по лесу. Такой шатун — самый опасный зверь…

Вот и повадился медведь к избушке: учуял запасы у старика. Как ночь, так и придет. Два раза на крышу залезал и лапами разгребал снег. Потом выворотил дверь в казарме и утащил целый ворох запасенной стариком рыбы.

Донял-таки шатун Елеску до самого нельзя. Озлобился на него старик за озорство, зарядил винтовку пулей и вышел с Музгаркой. Медведь так и прянул на старика и наверно бы его смял под себя, прежде чем тот успел бы в него выстрелить, но спас Музгарко. Ухватил он зверя сзади и посадил, а Елескина пуля не знала промаха… Да мало ли было случаев, когда собака спасала старика…

Музгарко издох перед самым рождеством, когда мороз трещал в лесу. Дело было ночью. Елеска лежал на своей лавочке и дремал. Вдруг его точно что кольнуло. Вскочил он, вздул огня, зажег лучину, подошел к собаке, — Музгарко лежал мертвый. Елеска похолодел: это была его смерть.

— Музгарко, Музгарко… — повторял несчастный старик, целуя мертвого друга. — Што я теперь делать буду без тебя? Не хотел Елеска, чтобы волки съели мертвого Музгарку, и закопал его в казарме. Три дня он долбил мерзлую землю, сделал могилку и со слезами похоронил в ней верного друга. Остался один петушок, который по-прежнему будил старика ночью. Проснется Елеска и сейчас вспомнит про Музгарку. И сделается ему горько и тошно до смерти.

Поговорить не с кем. Конечно, петушок — птица занятная, а все-таки птица и ничего не понимает.

— Эх, Музгарко! — повторял Елеска по нескольку раз в день, чувствуя, как все начинает у него валиться из рук. Бедным людям приходится забывать свое горе за работой. Так было и тут. Хлебные запасы приходили к концу, и пора было Елеске подумать о своей голове. А главное, тошно ему теперь показалось оставаться в своей избушке.

— Эх, брошу все, уйду домой на Колву, а то в Чердынь проберусь! — решил старик. Поправил он лыжи, на которых еще молодым гонял оленей, снарядил котомку, взял запасу дней на пять, простился с Музгаркиной могилой и тронулся в путь.

Жаль было петушка оставлять одного, и Елеска захватил его с собой: посадил в котомку и понес. Отошел старик до каменного мыса, оглянулся на свое жилье и заплакал: жаль стало насиженного теплого угла. — Прощай, Музгарко…

Трудная дорога вела с зимовья на Колву. Сначала пришлось идти на лыжах по Студёной. Это было легко, но потом начались горы, и старик скоро выбился из сил. Прежде-то, как олень, бегал по горам, а тут на двадцати верстах обессилел. Хоть ложись и помирай.. Выкопал он в снегу ямку поглубже, устлал хвоей, развёл огонька, поел, что было в котомке, и прилёг отдохнуть. И петушка закрыл котомкой… С устали он скоро заснул. Сколько он спал, долго ли, только проснулся от петушиного крика.

«Волки…» — мелькнуло у него в голове.

Но хочет он подняться и не может, точно кто его связал верёвками. Даже глаз не может открыть. Ещё раз крикнул петух и затих: его вместе с котомкой утащил из ямы волк. Хочет подняться старик, делает страшное усилие и слышит вдруг знакомый лай: точно где-то под землёй взлаял Музгарко. Да, это он… Ближе, ближе — это он по следу нижним чутьём идёт. Вот уже совсем близко, у самой ямы. Открывает Елеска глаза и видит: действительно Музгарко, а с Музгаркой тот самый вогул, первый его хозяин, которого он в снегу схоронил.

— Ты здесь, дедушка? — спрашивает вогул, а сам смеётся.

Дунул холодный ветер, рванул комья снега с высоких елей и пихт, и посыпался он на мёртвого Елеску; к утру от его ямки и следов не осталось.