Рассказ метель пушкина распечатать

• Полный текст
• От издателя
• Выстрел
• Метель
• Гробовщик
• Станционный смотритель
• Барышня-крестьянка
• Примечания

Никто в доме не знал о пред­по­ло­жен­ном побеге. Письма, нака­нуне ею напи­сан­ные, были сожжены; ее гор­нич­ная никому ни о чем не гово­рила, опа­са­ясь гнева гос­под. Свя­щен­ник, отстав­ной кор­нет, уса­стый зем­ле­мер и малень­кий улан были скромны, и неда­ром. Терешка-кучер нико­гда ничего лиш­него не выска­зы­вал, даже и во хмелю. Таким обра­зом тайна была сохра­нена более чем полу­дю­жи­ною заго­вор­щи­ков. Но Марья Гав­ри­ловна сама в бес­пре­стан­ном бреду выска­зы­вала свою тайну. Однако ж ее слова были столь несо­об­разны ни с чем, что мать, не отхо­див­шая от ее постели, могла понять из них только то, что дочь ее была смер­тельно влюб­лена во Вла­ди­мира Нико­ла­е­вича и что, веро­ятно, любовь была при­чи­ною ее болезни. Она сове­то­ва­лась со своим мужем, с неко­то­рыми сосе­дями, и нако­нец еди­но­гласно все решили, что, видно, такова была судьба Марьи Гав­ри­ловны, что суже­ного конем не объ­едешь, что бед­ность не порок, что жить не с богат­ством, а с чело­ве­ком, и тому подоб­ное. Нрав­ствен­ные пого­ворки бывают уди­ви­тельно полезны в тех слу­чаях, когда мы от себя мало что можем выду­мать себе в оправдание.

Между тем барышня стала выздо­рав­ли­вать. Вла­ди­мира давно не видно было в доме Гав­рилы Гав­ри­ло­вича. Он был напу­ган обык­но­вен­ным при­е­мом. Поло­жили послать за ним и объ­явить ему неожи­дан­ное сча­стье: согла­сие на брак. Но каково было изум­ле­ние нена­ра­дов­ских поме­щи­ков, когда в ответ на их при­гла­ше­ние полу­чили они от него полу­су­ма­сшед­шее письмо! Он объ­яв­лял им, что нога его не будет нико­гда в их доме, и про­сил забыть о несчаст­ном, для кото­рого смерть оста­ется еди­ною надеж­дою. Через несколько дней узнали они, что Вла­ди­мир уехал в армию. Это было в 1812 году.

Долго не смели объ­явить об этом выздо­рав­ли­ва­ю­щей Маше. Она нико­гда не упо­ми­нала о Вла­ди­мире. Несколько меся­цев уже спу­стя, нашед имя его в числе отли­чив­шихся и тяжело ранен­ных под Боро­ди­ным, она упала в обмо­рок, и боя­лись, чтоб горячка ее не воз­вра­ти­лась. Однако, слава богу, обмо­рок не имел последствия.

Дру­гая печаль ее посе­тила: Гав­рила Гав­ри­ло­вич скон­чался, оставя ее наслед­ни­цей всего име­ния. Но наслед­ство не уте­шало ее; она раз­де­ляла искренно горесть бед­ной Прас­ко­вьи Пет­ровны, кля­лась нико­гда с нею не рас­ста­ваться; обе они оста­вили Нена­ра­дово, место печаль­ных вос­по­ми­на­ний, и поехали жить в ***ское поместье.

Женихи кру­жи­лись и тут около милой и бога­той неве­сты; но она никому не пода­вала и малей­шей надежды. Мать ино­гда уго­ва­ри­вала ее выбрать себе друга; Марья Гав­ри­ловна качала голо­вой и заду­мы­ва­лась. Вла­ди­мир уже не суще­ство­вал: он умер в Москве, нака­нуне вступ­ле­ния фран­цу­зов. Память его каза­лась свя­щен­ною для Маши; по край­ней мере она берегла все, что могло его напом­нить: книги, им неко­гда про­чи­тан­ные, его рисунки, ноты и стихи, им пере­пи­сан­ные для нее. Соседи, узнав обо всем, диви­лись ее посто­ян­ству и с любо­пыт­ством ожи­дали героя, дол­жен­ство­вав­шего, нако­нец, вос­тор­же­ство­вать над печаль­ной вер­но­стию этой дев­ствен­ной Артемизы.

Между тем война со сла­вою была кон­чена. Полки наши воз­вра­ща­лись из-за гра­ницы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла заво­е­ван­ные песни: Vive Henri-Quatre,[5] тироль­ские вальсы и арии из Жоконда. Офи­церы, ушед­шие в поход почти отро­ками, воз­вра­ща­лись, воз­му­жав на бран­ном воз­духе, обве­шан­ные кре­стами. Сол­даты весело раз­го­ва­ри­вали между собою, вме­ши­вая поми­нутно в речь немец­кие и фран­цуз­ские слова. Время неза­бвен­ное! Время славы и вос­торга! Как сильно билось рус­ское сердце при слове оте­че­ство! Как сладки были слезы сви­да­ния! С каким еди­но­ду­шием мы соеди­няли чув­ства народ­ной гор­до­сти и любви к госу­дарю! А для него какая была минута!

Жен­щины, рус­ские жен­щины были тогда бес­по­добны. Обык­но­вен­ная холод­ность их исчезла. Вос­торг их был истинно упо­и­те­лен, когда, встре­чая побе­ди­те­лей, кри­чали они: ура!

И в воз­дух чеп­чики бросали.

Кто из тогдаш­них офи­це­ров не созна­ется, что рус­ской жен­щине обя­зан он был луч­шей, дра­го­цен­ней­шей наградою?..

В это бли­ста­тель­ное время Марья Гав­ри­ловна жила с мате­рью в *** губер­нии и не видала, как обе сто­лицы празд­но­вали воз­вра­ще­ние войск. Но в уез­дах и дерев­нях общий вос­торг, может быть, был еще силь­нее. Появ­ле­ние в сих местах офи­цера было для него насто­я­щим тор­же­ством, и любов­нику во фраке плохо было в его соседстве.

Мы уже ска­зы­вали, что, несмотря на ее холод­ность, Марья Гав­ри­ловна все по-преж­нему окру­жена была иска­те­лями. Но все должны были отсту­пить, когда явился в ее замке ране­ный гусар­ский пол­ков­ник Бур­мин, с Геор­гием в пет­лице и с инте­рес­ной блед­но­стию, как гово­рили тамош­ние барышни. Ему было около два­дцати шести лет. Он при­е­хал в отпуск в свои поме­стья, нахо­див­ши­еся по сосед­ству деревни Марьи Гав­ри­ловны. Марья Гав­ри­ловна очень его отли­чала. При нем обык­но­вен­ная задум­чи­вость ее ожив­ля­лась. Нельзя было ска­зать, чтоб она с ним кокет­ни­чала; но поэт, заметя ее пове­де­ние, ска­зал бы:

Se amor non é, che dunque?..[6]

Бур­мин был в самом деле очень милый моло­дой чело­век. Он имел именно тот ум, кото­рый нра­вится жен­щи­нам: ум при­ли­чия и наблю­де­ния, безо вся­ких при­тя­за­ний и бес­печно насмеш­ли­вый. Пове­де­ние его с Марьей Гав­ри­лов­ной было про­сто и сво­бодно; но что б она ни ска­зала или ни сде­лала, душа и взоры его так за нею и сле­до­вали. Он казался нрава тихого и скром­ного, но молва уве­ряла, что неко­гда был он ужас­ным пове­сою, и это не вре­дило ему во мне­нии Марьи Гав­ри­ловны, кото­рая (как и все моло­дые дамы вообще) с удо­воль­ствием изви­няла шало­сти, обна­ру­жи­ва­ю­щие сме­лость и пыл­кость характера.

Но более всего… (более его неж­но­сти, более при­ят­ного раз­го­вора, более инте­рес­ной блед­но­сти, более пере­вя­зан­ной руки) мол­ча­ние моло­дого гусара более всего под­стре­кало ее любо­пыт­ство и вооб­ра­же­ние. Она не могла не созна­ваться в том, что она очень ему нра­ви­лась; веро­ятно, и он, с своим умом и опыт­но­стию, мог уже заме­тить, что она отли­чала его: каким же обра­зом до сих пор не видала она его у своих ног и еще не слы­хала его при­зна­ния? Что удер­жи­вало его? робость, нераз­луч­ная с истин­ною любо­вию, гор­дость или кокет­ство хит­рого воло­киты? Это было для нее загад­кою. Поду­мав хоро­шенько, она решила, что робость была един­ствен­ной тому при­чи­ною, и поло­жила обод­рить его боль­шею вни­ма­тель­но­стию и, смотря по обсто­я­тель­ствам, даже неж­но­стию. Она при­уго­тов­ляла раз­вязку самую неожи­дан­ную и с нетер­пе­нием ожи­дала минуты роман­ти­че­ского объ­яс­не­ния. Тайна, какого роду ни была бы, все­гда тягостна жен­скому сердцу. Ее воен­ные дей­ствия имели жела­е­мый успех: по край­ней мере Бур­мин впал в такую задум­чи­вость, и чер­ные глаза его с таким огнем оста­нав­ли­ва­лись на Марье Гав­ри­ловне, что реши­тель­ная минута, каза­лось, уже близка. Соседи гово­рили о сва­дьбе, как о деле уже кон­чен­ном, а доб­рая Прас­ко­вья Пет­ровна радо­ва­лась, что дочь ее нако­нец нашла себе достой­ного жениха.

Ста­рушка сидела одна­жды одна в гости­ной, рас­кла­ды­вая гран­па­сьянс, как Бур­мин вошел в ком­нату и тот­час осве­до­мился о Марье Гав­ри­ловне. «Она в саду, – отве­чала ста­рушка, – подите к ней, а я вас буду здесь ожи­дать». Бур­мин пошел, а ста­рушка пере­кре­сти­лась и поду­мала: авось дело сего­дня же кончится!

Бур­мин нашел Марью Гав­ри­ловну у пруда, под ивою, с кни­гою в руках и в белом пла­тье, насто­я­щей геро­и­нею романа. После пер­вых вопро­сов Марья Гав­ри­ловна нарочно пере­стала под­дер­жи­вать раз­го­вор, уси­ли­вая таким обра­зом вза­им­ное заме­ша­тель­ство, от кото­рого можно было изба­виться разве только вне­зап­ным и реши­тель­ным объ­яс­не­нием. Так и слу­чи­лось: Бур­мин, чув­ствуя затруд­ни­тель­ность сво­его поло­же­ния, объ­явил, что искал давно слу­чая открыть ей свое сердце, и потре­бо­вал минуты вни­ма­ния. Марья Гав­ри­ловна закрыла книгу и поту­пила глаза в знак согласия.

«Я вас люблю, – ска­зал Бур­мин, – я вас люблю страстно…» (Марья Гав­ри­ловна покрас­нела и накло­нила голову еще ниже.) «Я посту­пил неосто­рожно, пре­да­ва­ясь милой при­вычке, при­вычке видеть и слы­шать вас еже­дневно…» (Марья Гав­ри­ловна вспом­нила пер­вое письмо St.-Preux.[7]) «Теперь уже поздно про­ти­виться судьбе моей; вос­по­ми­на­ние об вас, ваш милый, несрав­нен­ный образ отныне будет муче­нием и отра­дою жизни моей; но мне еще оста­ется испол­нить тяже­лую обя­зан­ность, открыть вам ужас­ную тайну и поло­жить между нами непре­одо­ли­мую пре­граду…» – «Она все­гда суще­ство­вала, – пре­рвала с живо­стию Марья Гав­ри­ловна, – я нико­гда не могла быть вашею женою…» – «Знаю, – отве­чал он ей тихо, – знаю, что неко­гда вы любили, но смерть и три года сето­ва­ний… Доб­рая, милая Марья Гав­ри­ловна! не ста­рай­тесь лишить меня послед­него уте­ше­ния: мысль, что вы бы согла­си­лись сде­лать мое сча­стие, если бы… мол­чите, ради бога, мол­чите. Вы тер­за­ете меня. Да, я знаю, я чув­ствую, что вы были бы моею, но – я несчаст­ней­шее созда­ние… я женат!»

Марья Гав­ри­ловна взгля­нула на него с удивлением.

– Я женат, – про­дол­жал Бур­мин, – я женат уже чет­вер­тый год и не знаю, кто моя жена, и где она, и дол­жен ли сви­деться с нею когда-нибудь!

– Что вы гово­рите? – вос­клик­нула Марья Гав­ри­ловна, – как это странно! Про­дол­жайте; я рас­скажу после… но про­дол­жайте, сде­лайте милость.

– В начале 1812 года, – ска­зал Бур­мин, – я спе­шил в Вильну, где нахо­дился наш полк. При­е­хав одна­жды на стан­цию поздно вече­ром, я велел было поско­рее закла­ды­вать лоша­дей, как вдруг под­ня­лась ужас­ная метель, и смот­ри­тель и ямщики сове­то­вали мне пере­ждать. Я их послу­шался, но непо­нят­ное бес­по­кой­ство овла­дело мною; каза­лось, кто-то меня так и тол­кал. Между тем метель не уни­ма­лась; я не вытер­пел, при­ка­зал опять закла­ды­вать и поехал в самую бурю. Ямщику взду­ма­лось ехать рекою, что должно было сокра­тить нам путь тремя вер­стами. Берега были зане­сены; ямщик про­ехал мимо того места, где выез­жали на дорогу, и таким обра­зом очу­ти­лись мы в незна­ко­мой сто­роне. Буря не ути­хала; я уви­дел ого­нек и велел ехать туда. Мы при­е­хали в деревню; в дере­вян­ной церкви был огонь. Цер­ковь была отво­рена, за огра­дой сто­яло несколько саней; по паперти ходили люди. «Сюда! сюда!» – закри­чало несколько голо­сов. Я велел ямщику подъ­е­хать. «Поми­луй, где ты замеш­кался? – ска­зал мне кто-то, – неве­ста в обмо­роке; поп не знает, что делать; мы готовы были ехать назад. Выходи же ско­рее». Я молча выпрыг­нул из саней и вошел в цер­ковь, слабо осве­щен­ную двумя или тремя све­чами. Девушка сидела на лавочке в тем­ном углу церкви; дру­гая терла ей виски. «Слава богу, – ска­зала эта, – насилу вы при­е­хали. Чуть было вы барышню не умо­рили». Ста­рый свя­щен­ник подо­шел ко мне с вопро­сом: «При­ка­жете начи­нать?» – «Начи­найте, начи­найте, батюшка», – отве­чал я рас­се­янно. Девушку под­няли. Она пока­за­лась мне недурна… Непо­нят­ная, непро­сти­тель­ная вет­ре­ность… я стал подле нее перед налоем; свя­щен­ник торо­пился; трое муж­чин и гор­нич­ная под­дер­жи­вали неве­сту и заняты были только ею. Нас обвен­чали. «Поце­луй­тесь», – ска­зали нам. Жена моя обра­тила ко мне блед­ное свое лицо. Я хотел было ее поце­ло­вать… Она вскрик­нула: «Ай, не он! не он!» – и упала без памяти. Сви­де­тели устре­мили на меня испу­ган­ные глаза. Я повер­нулся, вышел из церкви безо вся­кого пре­пят­ствия, бро­сился в кибитку и закри­чал: «Пошел!»

В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную, жил в своем поместье Ненарадове добрый Гаврила Гаврилович Р**. Он славился во всей округе гостеприимством и радушием; соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек в бостон с его женою, Прасковьей Петровною, а некоторые для того, чтоб поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу. Она считалась богатой невестою, и многие прочили ее за себя или за сыновей.

Марья Гавриловна была воспитана на французских романах, и, следственно, была влюблена. Предмет, избранный ею, был бедный армейский прапорщик, находившийся в отпуску в своей деревне. Само по себе разумеется, что молодой человек пылал равною страстию и что родители его любезной, заметя их взаимную склонность, запретили дочери о нем и думать, а его принимали хуже, нежели отставного заседателя.

Наши любовники были в переписке, и всякой день видались наедине в сосновой роще или у старой часовни. Там они клялися друг другу в вечной любви, сетовали на судьбу и делали различные предположения. Переписываясь и разговаривая таким образом, они (что весьма естественно) дошли до следующего рассуждения: если мы друг без друга дышать не можем, а воля жестоких родителей препятствует нашему благополучию, то нельзя ли нам будет обойтись без нее? Разумеется, что эта счастливая мысль пришла сперва в голову молодому человеку и что она весьма понравилась романическому воображению Марьи Гавриловны.

Наступила зима и прекратила их свидания; но переписка сделалась тем живее. Владимир Николаевич в каждом письме умолял ее предаться ему, венчаться тайно, скрываться несколько времени, броситься потом к ногам родителей, которые конечно будут тронуты наконец героическим постоянством и несчастием любовников, и скажут им непременно: Дети! придите в наши объятия.

Марья Гавриловна долго колебалась; множество планов побега было отвергнуто. Наконец она согласилась: в назначенный день она должна была не ужинать и удалиться в свою комнату под предлогом головной боли. Девушка ее была в заговоре; обе они должны были выйти в сад через заднее крыльцо, за садом найти готовые сани, садиться в них и ехать за пять верст от Ненарадова в село Жадрино, прямо в церковь, где уж Владимир должен был их ожидать.

Накануне решительного дня Марья Гавриловна не спала всю ночь; она укладывалась, увязывала белье и платье, написала длинное письмо к одной чувствительной барышне, ее подруге, другое к своим родителям. Она прощалась с ними в самых трогательных выражениях, извиняла свой проступок неодолимою силою страсти и оканчивала тем, что блаженнейшею минутою жизни почтет она ту, когда позволено будет ей броситься к ногам дражайших ее родителей. Запечатав оба письма тульской печаткою, на которой изображены были два пылающие сердца с приличной надписью, она бросалась на постель перед самым рассветом и задремала; но и тут ужасные мечтания поминутно ее пробуждали. То казалось ей, что в самую минуту, как она садилась в сани, чтоб ехать венчаться, отец ее останавливал ее, с мучительной быстротою тащил ее по снегу и бросал в темное, бездонное подземелие… и она летела стремглав с неизъяснимым замиранием сердца; то видела она Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного. Он, умирая, молил ее пронзительным голосом поспешать с ним обвенчаться… другие безобразные, бессмысленные видения неслись перед нею одно за другим. Наконец она встала, бледнее обыкновенного и с непритворной головною болью. Отец и мать заметили ее беспокойство; их нежная заботливость и беспрестанные вопросы: что с тобою, Маша? не больна ли ты, Маша? — раздирали ее сердце. Она старалась их успокоить, казаться веселою, и не могла. Наступил вечер. Мысль, что уже в последний раз провожает она день посреди своего семейства, стесняла ее сердце. Она была чуть жива; она втайне прощалась со всеми особами, со всеми предметами, ее окружавшими. Подали ужинать; сердце ее сильно забилось. Дрожащим голосом объявила она, что ей ужинать не хочется, и стала прощаться с отцом и матерью. Они ее поцеловали и, по обыкновению, благословили: она чуть не заплакала. Пришед в свою комнату, она кинулась в кресла и залилась слезами. Девушка уговаривала ее успокоиться и ободриться. Все было готово. Через полчаса Маша должна была навсегда оставить родительский дом, свою комнату, тихую девическую жизнь… На дворе была метель; ветер выл, ставни тряслись и стучали; все казалось ей угрозой и печальным предзнаменованием. Скоро в доме все утихло и заснуло. Maшa окуталась шалью, надела теплый капот, взяла в руки шкатулку свою и вышла на заднее крыльцо. Служанка несла за нею два узла. Они сошли в сад. Метель не утихала; ветер дул навстречу, как будто силясь остановить молодую преступницу. Они насилу дошли до конца сада. На дороге сани дожидались их. Лошади, прозябнув, не стояли на месте; кучер Владимира расхаживал перед оглоблями, удерживая ретивых. Он помог барышне и ее девушке усесться и уложить узлы и шкатулку, взял вожжи, и лошади полетели. Поручив барышню попечению судьбы и искусству Терешки-кучера, обратимся к молодому нашему любовнику.

Целый день Владимир был в разъезде. Утром был он у жадринского священника; насилу с ним уговорился; потом поехал искать свидетелей между соседними помещиками. Первый, к кому явился он, отставной сорокалетний корнет Дравин, согласился с охотою. Это приключение, уверял он, напоминало ему прежнее время и гусарские проказы. Он уговорил Владимира остаться у него отобедать, и уверил его, что за другими двумя свидетелями дело не станет. В самом деле, тотчас после обеда явились землемер Шмит в усах и шпорах и сын капитан-исправника, мальчик лет шестнадцати, недавно поступивший в уланы. Они не только приняли предложение Владимира, но даже клялись ему в готовности жертвовать для него жизнию. Владимир обнял их с восторгом, и поехал домой приготовляться.

Уже давно смеркалось. Он отправил своего надежного Терешку в Ненарадово с своею тройкою и с подробным, обстоятельным наказом, а для себя велел заложить маленькие сани в одну лошадь, и один без кучера отправился в Жадрино, куда часа через два должна была приехать и Марья Гавриловна. Дорога была ему знакома, а езды всего двадцать минут.

Читать дальше