Рассказ мгла бориса зайцева

Мы выезжаем: восьмой час зимнего утра. В большом пустоватом моем доме, в столовой, горит еще свеча, стоит стакан стынущего чая со сливками, пахнет сапогами, табаком и охотой, а рядом, в кабинете со смятой постелью и чуть сереющими прямоугольниками окон, все опять начинает стынуть и холодеть без человека.

Минуем деревню, едем чуть заметно под гору. Сзади розвальней, на смычках, рысцой бегут собаки, кажущиеся темным пятном; в полутьме ясно представляю себе переднего — старого Добыча, мудрого, многоопытного, всегда думающего, и теперь, наверно, — в свинцовых потемках о чем-то размышляющего по-своему, по-собачьи — смутно, затемненно. Может, даже и сейчас он понимает, за кем мы едем, с кем придется иметь дело. Дрожь пробирает; не холодно в сущности, но как-то суровы и угрюмо пронизывающи всегда эти утренние, зимние полупотемки. Кружась по голому полю, налетает безвестный, сейчас же и пропадающий ветер: пахнет он остро и вкусно, точно, правда, снег имеет запах. Тонко и жалобно звенят стволы ружья, а вправо и влево синеет неприветный хмурый снег и ровный ход розвальней, неясные тени собак сзади, силуэт кривоногого Гришки «за кучера», нежное гуденье стволов, человеческие запахи: папиросного Дыма, овчины моего полушубка — все это тает в беспредельных, серо-сипеватых тонах. Точно по странному, бесконечному, от века существующему морю плывет наша прозрачная скорлупка.
Совсем уже почти рассвело, когда мы подъехали к «заказу». Слезаем. Далеко видно со взгорья. День теплый, сыровато-туманный. В далеком свинцовистом воздухе, над вылезшими из мутпо-белого снега пятнами лесочков перетягиваются и лениво ворочаются хмурые небеса, и на всем лежит этот таинственный, мглисто-сизоватый налет уходящей ночи. Кажется, будто и лесочки, как огромные лесные звери, только что проснувшиеся, потягиваются и зевают. Что-то темное, мрачно-сладострастное подкатывается к сердцу. И собаки беспокойны, все тянутся в одну сторону; трудно держать их на смычке, а у мудрого Добыча от частого разгоряченного дыхания падают капельки с языка. Вот он подымает на меня свою седеющую морду с прокушенным ухом. Как мы понимаем с ним друг друга!
Лошадь привязана в кустах. Гришка ведет гончих на смычках в обход, я лезу по колено в снегу.
Вот «лаз»: извилистая лощинка в снегу, сходящемся мысочком — нельзя будет «ему» миновать меня. Так и напорется.
Почему-то вспоминается мне опять Добыч; иногда он тоже охотится. Молодежь гоняет, а он, не торопясь, трусцой забежит наперерез, станет на лазу и ждет зайчишку. Так же этот волк цапнул вчера мою Затейку, и теперь, слегка подраненный, залег где-то в чаще заказа. И равно меня, собак и волка охватил этот далекий, неясно-маячащий горизонт. Слышно, как сороки стрекочут вдали; вот даже видно, как они ныряют в воздухе, длинными, бело-черными стрелками. Хитрые, неприятные птицы — несмотря на кажущуюся веселость: в самых далеких глухих чащах, где гниет и разлагается что-нибудь, они беззаботно трещат и перепархивают с ветки на ветку.

Но вот собаки гонят. Низкий, мерный бас Добыча похож на набат, а вокруг толпятся и прыгают наперебой веселые, как перезванивающие колокола, голоса молодых.
Далеко! «Он» после выстрела рванул задом в сторону, присел на мгновение… я тоже пригнулся, как будто этим можно было пригвоздить его к земле. Но нет, все-таки он справился и побежал. Бежал он странно, запинаясь как-то, но все же резко. Я понял, что он пойдет лощиной; лощина — полудугой, — надо наперерез. Задыхаясь, помчался я к розвальням; как-то странно было: виднелись опять лесочки на горизонте, пушистый снег был не по-утреннему бел и беззвучен, и хотя в ста шагах была лошадь с розвальнями, казалось, что никого нет, кроме нас с волком. Все вокруг молчало, но имело иронический вид.
Трудно бежать по снегу; собаки и те устали.
Гоню Серенького. Целиком, без дороги, захлебываясь от волнения, мы скачем по белому снегу, под загадочно-серым небом, где совсем ничто не звучит: жалкий мой выстрел был похож на щелк пастушьего кнута. Выходит так, будто навалили в гордом, пустынном месте пухлый слой белой ваты, чтобы разные чудаки не мешали звуками этому небу и этой земле, которая туда глядит. Вот и овраг. Спрыгиваю с саней, бросаюсь стремглав в низкие кустики, опускаюсь на одно ко-колено в снег — жду. Бежит по дну оврага рысцой, устал. Снегу внизу много — пар валит от него. Сейчас, сейчас! Ружье наперевес, темностальные стволы с крохотной мушкой чуть чертят концами в воздухе, сердце стучит толчками, в глазах зеленеет… Почти шагом выбирается на ту сторону, — остановился. Но расстояние… Делать нечего, ложе у щеки, мушка чуть-чуть ездит по его серому боку… Удар!
Простым глазом видно, как хлестнуло его, как мучительно он перевернулся, завертелся на месте и все-таки рванулся бежать.
Я сжимал все мускулы в себе, корчился от желанья схватить его, в слепой ярости бросался вниз за ним в овраг, что-то кричал. В горле хрипело, пальцы хрустят, рот дергается, что-то безумное владеет мной.
Когда я выбрался на ту сторону, он был уже шагах в двухстах. Он плелся трусцой, по дороге, а наискось, по цельному снегу, тянулись за ним собаки; но они едва двигались от усталости, и он видимо уходил. С той стороны Гришка во весь опор гонит Серенького. Прыгаю к нему в розвальни — начинается гонка. Впереди он, мы видим по дороге пятна крови. Гришка хлещет Серенького, я в диком азарте впиваюсь глазами в эту ковыляющую, серую фигурку впереди… Что-то ночное, жуткое, похожее на те таинственные утренние полупотемки, в которых мы ехали сюда, наполняет мою душу и толкает вперед по белому полю за ненужным волком. Вот уж он недалеко, впереди две фигуры — рудокопы возвращаются со своих «дудок».
— Дср-ржи! Др-ржи-и-и!.. Бей его, ворочай его-о-о! Ворочай его-о!
Фигуры суетятся, чем-то машут… Волк все ближе и ближе; видимо, он не хочет или не в силах уж сворачивать с дороги, где бежать ему легче. Что-то взметывает над фигурками, волк приседает серединою спинного хребта, на секунду приостанавливается, потом круто поворачивает в снег и, увязая по уши, из последних сил лезет куда-то.
Опять я грудью пробиваю дорогу себе в снегу, опять Гришка с Сереньким сзади, а волк ползет шагах в полутораста впереди… Сзади слышно, как Гришка ругает рудокопов, и в торжественном полусумеречном воздухе странно слышать грубые слова.
— Не уйдешь, не уйдешь! — бормочу я про себя. Вот мы выбираемся на край пологой покатости: это долина Бере-зянки: направо, вдалеке, мельница, прямо внизу, — вспухшая к оттепели, со свинцовыми пятнами воды Березяика. Правый берег обрывист, дальше синий, мрачный бор. Все это вижу я смутно, как во сне: до того ли мне теперь?
Видимо, он изнемог; я тоже измучен, но уж теперь ясно, — кто-нибудь из нас должен свалиться…
Почему-то он тянет прямо к мельнице; если ему удастся доползти до бора, он спасен; я знаю это и жму его к крутому, со снежными навалами, правому берегу, где трудней выкарабкаться. Вот мелкие озерца, проступившие темно-водяными пятнами, сейчас и сама речка. Где снег посуше, его след чист, с ярко-красными каплями крови, по мокрому кровь ржавеет и расползается, как «сиена» на сырой бумаге. Озирается; как будто приостановился и оглядывается: прямо впереди, за узенькой речкой вогнулся сугроб снега с нависшей коркой наста. На мельнице что-то шумят, сзади тоже слышны голоса.
Изо всей силы взметывает через речку вверх… Видно, как снег под ним обваливается пластами… Уши прижаты назад, все тело сжалось для скачка, все, все для него теперь в том, чтобы выпрыгнуть на тот берег. Прыжок — но это уже и не прыжок, а предсмертная судорога — вместе со снегом оседает и он сам назад — и конец. Теперь он сидит: передние лапы стоят, зад беспомощно увяз в снегу; морда обращена ко мне, а я все ближе и ближе, и все ясней вижу эту шило-образную, оскаленную морду с треугольными, прижатыми назад ушами. У раненых ворон бывают такие глаза — помню в детстве я боялся их: ужасно это предсмертное сверканье, эта непримиримая ненависть.
Но он мой, мой! Теперь уж его серое тело крепко сидит на мушке моего ружья, — какое наслаждение! От первого выстрела, как от удара плетью, он весь передергивается, морда никнет в снег… Но он жив; он судорожно вытягивает еще в стороны то одной, то другой лапой. Увязая по пояс в снегу, подбираюсь ближе… Теперь уж, в десяти шагах, картечь шлепает тесной кучей, шерсть в одном месте разлетается, как пух из подушки, закоптелый пыж валяется вблизи на снегу, и противное истерзанное мясо вылезает, кровавя снег вокруг…
Мы одни: я и он. Гришку я услал на мельницу; собаки, фыркая от неприятного волчьего запаха, побрели за ним.
Он лежал все там же, — где его застала смерть, — я повыше, на снежном гребне, которого он так и не одолел. Спускаются сумерки. Их наступление напоминает беззвучный, причудливый и таинственный полет летучей мыши над опустелыми ригами. И вдали, где узкие ленты лесов тонут в неясной мути, возникают невнятные, сумеречные отзвуки белых полей; колеблясь, тают они в воздухе. Язык их темен, мрачен и малопонятен, как далекий плеск моря. Все темнеет; ветер шуршит коричневыми листьями на меже; облака сошлись на небе уродливыми грудами, — бросают тягостный, аспидно-фиолетовый отсвет вниз. Пустынно и дико кругом.
Скоро приехал Гришка; мы взвалили волка на розвальни и поехали. Стемнело. Я вытянулся на спине, во весь рост в розвальнях, придерживая левой рукой волка, который лежал со мной рядом и тоже как-будто смотрел в небо. Впрочем, оба мы одинаково ничего не видели там и не могли ничего увидеть и понять. Глухая страшная ночь чернела вокруг нас и над нами, и было все равно, смотреть ли вверх, вниз или еще куда. Все вокруг было одинаково непонятно и враждебно нам. Волк начал уже коченеть, и странно было в темноте трогать пальцами его жесткую шерсть, торчавшую космами и выросшую будто на мертвом теле. На раскатах он откатывался, так что я должен был обнимать его, а потом, когда розвальни становились на место, ударял меня своим угловатым, неприятно-твердым телом.
Дома, в огромных нежилых комнатах, стояли те же холодные потемки, и весь дом, ветхий, поскрипывавший от ветра, полуслепой — с двумя-тремя светившимися окнами, выглядывал жалкой развалиной. Волка трогали, ахали, щупали; только старая, почти лысая кухарка Аграфена, которая прожила уже около восьмидесяти лет, всматривалась в него угрюмо и молчаливо.
На улице же в ото время выл и крутил уже яростный ветер и дергал ставни окон. Много позже, когда все в доме спали, я отправился через целую вереницу пустых, гулких комнат в залу посмотреть, заперта ли балконная дверь.
Толкнув ее, я вышел на балкон. Снег слабо белел на нем, а дальше чернела, как непроходимая бездна, бесконечная бушующая мгла, то свивавшаяся вихрями, то удушающе налетавшая спереди, с воем охватывая всего, с головы до пят.
Вспоминая нашу пустынную борьбу, там, в безлюдном поле, я не испытывал ни радости, ни жалости, ни страсти. Мне не было жаль ни себя, ни волка, ни старую кухарку Аграфену, но не было бы странно и то, если бы в этой бездонной тьме я увидел неподвижное лицо Вечной Ночи с грубо вырубленными, сделанными как из камня огромными глазами, в которых я прочел бы спокойное, величавое и равнодушное отчаянье.

Биография

Произведения

• Волки
• Мгла
• Миф

Критика

• Борис Зайцев и Максим Горький: история духовного противостояния
• Роль подтекста в рассказах Б. К. Зайцева
• Эстетическая концепция жизни в прозе Б. К. Зайцева

Борис Зайцев[править]

Мгла[править]

Мы выезжаем: восьмой час зимнего утра. В большом пустоватом моем доме, в столовой, горит еще свеча, стоит стакан стынущего чая со сливками, пахнет сапогами, табаком и охотой, а рядом, в кабинете со смятой постелью и чуть сереющими прямоугольниками окон, все опять начинает стынуть и холодеть без человека.

Минуем деревню, едем чуть заметно под гору. Сзади розвальней, на смычках, рысцой бегут собаки, кажущиеся темным пятном; в полутьме ясно представляю себе переднего — старого Добыча, мудрого, многоопытного, всегда думающего и теперь, наверное, — в свинцовых потемках о чем-то размышляющего по-своему, по-собачьи — смутно, затемненно. Может, даже и сейчас он понимает, за кем мы едем, с кем придется иметь дело. Дрожь пробирает; не холодно, в сущности, но как-то суровы и угрюмо пронизывающи всегда эти утренние, зимние полупотемки. Кружась по голому полю, налетает безвестный, сейчас же и пропадающий ветер: пахнет он остро и вкусно, точно, правда, снег имеет запах. Тонко и жалобно звенят стволы ружья, а вправо и влево синеет неприветный хмурый снег и ровный ход розвальней, неясные тени собак сзади, силуэт кривоногого Гришки «за кучера», нежное гудение стволов, человеческие запахи: папиросного дыма, овчины моего полушубка, — все это тает в беспредельных, серо-синеватых тонах. Точно по странному, бесконечному, от века существующему морю плывет наша призрачная скорлупка.

Совсем уже почти рассвело, когда мы подъехали к «заказу». Слезаем. Далеко видно со взгорья. День теплый, сыровато-туманный. В далеком свинцовистом воздухе, над вылезшими из мутно-белого снега пятнами лесочков перетягиваются и лениво ворочаются хмурые небеса, и на всем лежит этот таинственный, мглисто-сизоватый налет уходящей ночи. Кажется, будто и лесочки, как огромные лесные звери, только что проснувшиеся, потягиваются и зевают. Что-то темное, мрачно-сладострастное подкатывает к сердцу. И собаки беспокойны, все тянутся в одну сторону; трудно держать их на смычке, а у мудрого Добыча от частого разгоряченного дыхания падают капельки с языка. Вот он подымает на меня свою седеющую морду с прокушенным ухом. Как мы понимаем с ним друг друга!

Лошадь привязана в кустах. Гришка ведет гончих на смычках в обход, я лезу по колено в снегу.

Вот «лаз»: извилистая лощинка в лесу, сходящемся мысочком, — нельзя будет «ему» миновать меня. Так и напорется.

Почему-то вспоминается мне опять Добыч; иногда он тоже охотится. Молодежь гоняет, а он, не торопясь, трусцой забежит наперерез, станет на лазу и ждет зайчишку. Так же этот волк цапнул вчера мою Затейку и, теперь слегка подраненный, залег где-то в чаще заказа. И равно меня, собак и волка охватил этот далекий, неясно маячащий горизонт. Слышно, как сороки стрекочут вдали; вот даже видно, как они ныряют в воздухе; длинными, бело-черными стрелками. Хитрые, неприятные птицы — несмотря на кажущуюся веселость: в самых далеких глухих чащах, где гниет и разлагается что-нибудь, они беззаботно трещат и перепархивают с ветки на ветку.

Но вот собаки гонят. Низкий, мерный бас Добыча похож на набат, а вокруг толпятся и прыгают наперебой веселые, как перезванивающие колокола, голоса молодых.

Далеко! «Он» после выстрела рванул задом в сторону, присел на мгновение… я тоже пригнулся, как будто этим можно было пригвоздить его к земле. Но нет, все-таки он справился и побежал. Бежал он странно, запинаясь как-то, но все же резко. Я понял, что он пойдет лощиной; лощина — полудугой, — надо наперерез. Задыхаясь помчался я к розвальням; как-то странно было: виднелись опять лесочки на горизонте, пушистый снег был не по-утреннему бел и беззвучен, и, хотя в ста шагах была лошадь с розвальнями, казалось, что никого нет, кроме нас с волком. Все вокруг молчало, но имело иронический вид.

Трудно бежать по снегу; собаки, и те устали.

Гоню Серенького. Целиком, без дороги, захлебываясь от волнения, мы скачем по белому снегу, под загадочно серым небом, где совсем ничто не звучит: жалкий мой выстрел был похож на щелк пастушьего кнута. Выходит так, будто навалили в гордом, пустынном месте пухлый слой белой ваты, чтобы разные чудаки не мешали звуками этому небу и этой земле, которая туда глядит. Вот и овраг. Спрыгиваю с саней, бросаюсь стремглав в низкие кустики, опускаюсь на одно колено в снег — жду. Бежит по дну оврага рысцой, устал. Снегу внизу много — пар валит от него. Сейчас, сейчас! Ружье на перевесе, темно-стальные стволы с крохотной мушкой чуть чертят концами в воздухе, сердце стучит толчками, в глазах зеленеет… Почти шагом выбирается на ту сторону — остановился. Но расстояние… Делать нечего, ложе у щеки, мушка чуть-чуть ездит по его серому боку… Удар!

Простым глазом видно, как хлестнуло его, как мучительно он перевернулся, завертелся на месте и все-таки рванул бежать.

Я сжимал все мускулы в себе, корчился от желания схватить его, в слепой ярости бросался вниз за ним в овраг, что-то кричал. В горле хрипело, пальцы хрустят, рот дергается, что-то безумное владеет мной.

Когда я выбрался на ту сторону, он был уже шагах в двухстах. Он плелся трусцой по дороге, а наискось, по цельному снегу, тянули за ним собаки; но они едва двигались от усталости, и он, видимо, уходил. С той стороны Гришка во весь опор гонит Серенького. Прыгаю к нему в розвальни — начинается гонка. Впереди он, мы видим по дороге пятна крови. Гришка хлещет Серенького, я в диком азарте впиваюсь глазами в эту ковыляющую, серую фигурку впереди… Что-то ночное, жуткое, похожее на те таинственные утренние полупотемки, в которых мы ехали сюда, наполняет мою душу и толкает вперед по белому полю за ненужным волком. Вот уж он недалеко, впереди две фигуры — рудокопы возвращаются со своих «дудок».

— Дер-ржи! Дер-ржи-и-и!.. Бей его, ворочай его-о-о! Ворочай его-о!

Фигуры суетятся, чем-то машут… Волк все ближе и ближе; видимо, он не хочет или не в силах уже сворачивать с дороги, где бежать ему легче. Что-то взметывает над фигурками, волк приседает серединою спинного хребта, на секунду приостанавливается, потом круто поворачивает в снег и, увязая по уши, из последних сил лезет куда-то.

Опять я грудью пробиваю себе дорогу в снегу, опять Гришка с Сереньким сзади, а волк ползет шагах в полутораста впереди… Сзади слышно, как Гришка ругает рудокопов, и в торжественном полусумеречном воздухе странно слышать грубые слова.

— Не уйдешь, не уйдешь! — бормочу я про себя.

Вот мы выбираемся на край пологой покатости: это долина Березянки: направо, вдалеке, мельница, прямо внизу, — вспухшая к оттепели, со свинцовыми пятнами воды Березянка. Правый берег обрывист, дальше синий, мрачный бор. Все это вижу я смутно, как во сне: до того ли мне теперь?

Видимо, он изнемог; я тоже измучен, но уж теперь ясно — кто-нибудь из нас должен свалиться…

Почему-то он тянет прямо к мельнице; если ему удастся доползти до бора, он спасен; я знаю это и жму его к крутому, со снежными навалами, правому берегу, где труднее выкарабкаться. Вот мелкие озерца, проступившие темно-водяными пятнами, сейчас и сама речка. Где снег посуше, его след чист, с ярко-красными каплями крови, по мокрому кровь ржавеет и расползается, как «сиена» на сырой бумаге. Озирается; как будто приостановился и оглядывается: прямо впереди, за узенькой речкой, вогнутый сугроб снега с нависшей коркой наста. На мельнице что-то шумят, сзади тоже слышны голоса.

Изо всей силы взметывает через речку вверх… Видно, как снег под ним обваливается пластами… Уши прижаты назад, все тело сжалось для скачка, все, все для него теперь в том, чтобы выпрыгнуть на тот берег. Прыжок — но это уже и не прыжок, а предсмертная судорога — вместе со снегом оседает и он сам назад — и наконец. Теперь он сидит: передние лапы стоят, зад беспомощно увяз в снегу; морда обращена ко мне, а я все ближе и ближе и все яснее вижу эту шилообразную, оскаленную морду с треугольными, прижатыми назад ушами. У раненых ворон бывают такие глаза — помню, в детстве я боялся их: ужасно это предсмертное сверканье, эта непримиримая ненависть.

Но он мой, мой! Теперь уже его серое тело крепко сидит на мушке моего ружья, — какое наслаждение! От первого выстрела, как от удара плетью, он весь передергивается, морда никнет в снег… Но он жив; он судорожно вытягивает еще в стороны то одной, то другой лапой. Увязая по пояс в снегу, подбираюсь ближе… Теперь уже, в десяти шагах, картечь шлепает тесной кучей, шерсть в одном месте разлетается, как пух подушки, закоптелый пыж валяется вблизи на снегу, и противное, истерзанное мясо вылетает, кровавя снег вокруг…

Мы одни: я и он. Гришку я услал на мельницу; собаки, фыркая от неприятного волчьего запаха, побрели за ним.

Он лежит все там же, — где его застала смерть, — я повыше, на снежном гребне, которого он так и не одолел. Спускаются сумерки. Их наступление напоминает беззвучный, причудливый и таинственный полет летучей мыши над опустелыми ригами. И вдали, где узкие ленты лесов тонут в неясной мути, возникают невнятные, сумеречные отзвуки белых полей; колеблясь, тают они в воздухе. Язык их темен, мрачен и малопонятен, как далекий плеск моря. Все темнеет; ветер шуршит коричневыми листьями на меже; облака сошлись на небе уродливыми грудами, — бросают тягостный, аспидно-фиолетовый отсвет вниз. Пустынно и дико кругом.

Скоро приехал Гришка; мы взвалили волка на розвальни и поехали. Стемнело. Я вытянулся на спине, во весь рост в розвальнях, придерживая левой рукой волка, который лежал со мной рядом и тоже как будто смотрел в небо. Впрочем, оба мы одинаково ничего не видели там и не могли ничего увидеть и понять. Глухая страшная ночь чернела вокруг нас и над нами, и было все равно, смотреть ли вверх, вниз или еще куда. Все вокруг было одинаково непонятно и враждебно нам. Волк начал уже коченеть, и странно было в темноте трогать пальцами его жесткую шерсть, торчавшую космами и выросшую будто на мертвом теле. На раскатах он откатывался, так что я должен был обнимать его, а потом, когда розвальни становились на место, ударял меня своим угловатым, неприятно твердым телом.

Дома, в огромных нежилых комнатах, стояли те же холодные потемки, и весь дом, ветхий, поскрипывавший от ветра, полуслепой — с двумя-тремя светившимися окнами, выглядывал жалкой развалиной. Волка трогали, ахали, щупали; только старая, почти лысая кухарка Аграфена, которая прожила уже около восьмидесяти лет, всматривалась в него угрюмо и молчаливо.

На улице же в это время выл и крутил уже яростный ветер и дергал ставни окон. Много позже, когда все в доме спали, я отправился через целую вереницу пустых, гулких комнат в залу посмотреть, заперта ли балконная дверь.

Толкнув ее, я вышел на балкон. Снег слабо белел на нем, а дальше чернела, как непереходимая бездна, бесконечная бушующая мгла, то свивавшаяся вихрями, то удушающе налетавшая спереди, с воем охватывая всего, с головы до пят.

Вспоминая нашу пустынную борьбу, там, в безлюдном поле, я не испытывал ни радости, ни жалости, ни страсти. Мне не было жаль ни себя, ни волка, ни старую кухарку Аграфену, но не было бы странно и то, если бы в этой безлюдной тьме я увидел неподвижное лицо Вечной Ночи с грубо вырубленными, сделанными как из камня огромными глазами, в которых я прочел бы спокойное, величавое и равнодушное отчаяние.

Комментарии[править]

Ежемесячный общественно-политический и литературный журнал «Правда». М., 1904. Февр. Печ. по изд.: Зайцев Б. Собр. соч. Кн. 1. Тихие зори. Берлин; Пб.; М.: Изд-во З. И. Гржебина, 1922.

---

Источник текста: Б. К. Зайцев. Собрание сочинений. Том 8 (дополнительный). Усадьба Ланиных. Рассказы. Пьесы. Переводы. — М: Издательство «Русская книга», 1996.

Борис Зайцев — один из последних представителей Серебряного века. В нашей стране он прославился как переводчик, и писатель. Принято разделять его творчество на два этапа — до эмиграции и после. Особенно ценным с точки зрения мастерства считаются второй тип произведений. Именно тогда Зайцев затронул такие темы как человек и природа, потерянность русских деятелей искусства и науки во время революции, начал писать о различных исторических личностях. Его рассказ «Мгла», о котором пойдет сейчас речь, как раз относится ко второму типу.

Смысл произведения

«Мгла» вышла в 1904 году в преддверии революции 1905 года. Рассказ начинается с того, что герой-рассказчик описывает свой дом — горит свеча, пахнет табаком, на столе стоит недопитая чашка сливок, складывается чувство одиночества из-за отсутствия хозяина.

Герой не один, он направляется на охоту и очень подробно и красочно описывает дорогу на место. За санями бегут собаки, которые тоже примут участие. Все кажется темным из-за мрачности зимнего утра. Кажется, что в такое время и сам недавно выпавший снег имеет запах. Когда все вместе они подъезжают к месту охоты, то день становится более ясным, но при этом сырым и туманным. Собаки уже готовы начать охоту, но их что-то беспокоит.

Вчера на охоте наш герой смог подстрелить волка, но добыча смогла уйти в чащу. Теперь главная цель на сегодняшний день — постараться отыскать его. Вот собаки, и герой нашли того, кого искали. Удается подстрелить волка еще раз, но зверь просто так не сдается. Герой бросился за ним бежать и догнал его почти без сил. Далее идет очень детальная сцена охоты.

Погоня заканчивается победой нашего героя. Он радуется своей победе, ведь последние несколько часов этот волк стал для него мечтой всей жизни. Но за короткий промежуток времени он понимает, что это того не стоило. Эйфория быстро проходит, герой задумывается над тем, что погубил чью-то жизнь. Да и единственная его цель, которой он так добивался, уже выполнена. Теперь охотнику приходится ехать домой рядом с волком. Автор рассуждает о том, как выглядит это создание, которое еще недавно боролось за жизнь: жесткая шерсть, взгляд, направленный прямиком на вечернее звездное небо. Да и герой чувствует себя некомфортно рядом с ним, понимая, что ради достижения собственной прихоти ему пришлось убить невинное существо.

Рассказ полностью посвящен поведению человека в адрес природы. Мы слишком привыкли к ее благам и не задумываемся, что слишком многое делаем ей в убыток. Это касается не только охоты, но и других видов неразумного расходования ее ресурсов. Сегодня, когда технологии вошли в жизнь человека, нам кажется, что все, что дает нам природа, легко поддается восстановлению. Но это далеко не так. Отсюда берутся животные, занесенные в Красную книгу, леса в плачевном состоянии и исчезающие растения.

Автор хотел обратить наше внимание и на проблему достижения мечты. У каждого читателя она своя. Но у любого из нас после эйфории от ее достижения обязательно наступает момент грусти. Ведь стремиться больше не к чему, да и сам процесс достижения цели кажется нам более интересным, чем время после получения желаемого. Вот и наш герой быстро остыл от охоты, которой отдавался полностью, и переключился на грусть от загубленной просто так жизни. Это же чувство с ним разделила и кухарка, которая в конце рассказа, в отличии от других слуг, не радовалась. Она понимала, что охотнику теперь не хочется заниматься любимым делом, ведь цель достигнута. Он понял ее и негласно согласился.

Да и сама атмосфера рассказа мрачная и гнетущая. На улице зима, героя постоянно преследует чувство одиночества, которое он делит разве что с собаками. Вот так из двух тем получился достаточно мрачный и грустный рассказ.

Ранним зимним утром помещик покинул свой дом, который уже начинал остывать, и отправился на охоту.

👨🏻Помещик — рассказчик, азартный охотник, в обыденной жизни безраз­личный и инертный.

Сани ехали мимо деревни, а за ними бежали собаки. Рассказчик представил первого пса, который был самым мудрым и как будто всегда размышлял. От зимних холодных потёмок пробирала дрожь. Казалось, что всё таяло в серо-синеватых тонах, а сани плыли по бесконечному морю.

Когда они приехали на место, уже почти рассвело. Собаки были беспокойны. Помещик увидел серую морду волка.

Лошадь привязали в кустах, кучер вёл собак в обход, а помещик шёл за волком по снегу. Он вспоминал, как иногда охотится мудрый пёс. Волк вчера напал на другую его собаку и залёг в чаще. На неясном горизонте вокруг летали сороки.

Раздался выстрел, волк ненадолго присел и побежал дальше. Рассказчик понял, что он бежит к лощине, и пошёл наперерез. Продолжали гнать волка, а под серым небом в снегах пропадали все звуки.

Выходит так, будто навалили в гордом, пустынном месте пухлый слой белой ваты, чтобы разные чудаки не мешали звуками этому небу и этой земле, которая туда глядит.

Волка догнали в овраге, он был очень уставшим. Раздался выстрел, волк перевернулся, но вскочил и побежал. Помещик в безумии бросился за ним в овраг. Выбрались из оврага и продолжили гонку. Волк бежал трусцой, оставляя за собой кровавые следы, за ним бежали собаки. Рассказчик прыгнул в сани и погнался за ним.

На дороге появились два человека, волк не хотел сворачивать с протоптанной дороги, но его сильно ударили, и он прыгнул в снег. Волк направился в спасительный для него бор, но помещик оттеснял его к склону, на который трудно забраться. Волк попытался прыгнуть, но у него не осталось сил, и он соскользнул. Охотник убил его с нескольких выстрелов.

Волк лежал на снегу, чуть выше него — охотник. Спускались сумерки, кругом было пустынно и дико. Волка погрузили в сани, охотник лежал рядом с ним и придерживал, чтобы тот не свалился. Рассказчик лежал, смотрел в небо и размышлял. От тряски тело волка вздрагивало, периодически толкало помещика.

Когда приехали домой, все осматривали и трогали волка, кроме старой кухарки, смотревшей на него молчаливо и угрюмо. Ночью мужчина вышел на балкон, вспоминал дневную охоту и думал.

Мне не было жаль ни себя, ни волка, ни старую кухарку… но не было бы странно и то, если бы… я увидел неподвижное лицо Вечной Ночи с… глазами, в которых я прочёл бы спокойное, величавое и равнодушное отчаяние.

— Куда ты ведешь нас? — спрашивали они старика. — Знаешь ли ты путь? Выведешь ли куда-нибудь? — Старик молчал.

А когда самый молодой и глупый волчишка стал особенно приставать с этим, он обернулся, тускло поглядел на него и вдруг злобно и как-то сосредоточенно куснул вместо ответа за загривок.

Волчишка взвизгнул и обиженно отпрыгнул в сторону, проваливаясь по брюхо в снег, который под настом был холодный и сыпучий. Было еще несколько драк — жестоких, ненужных и неприятных.

Раз последние два отстали, и им показалось, что лучше всего лечь и сейчас же умереть; они завыли, как им казалось, перед смертью, но когда передние, трусившие теперь вбок, обратились в какую-то едва колеблющуюся черную ниточку, которая по временам тонула в молочном снегу, стало так страшно и ужасно одним под этим небом, начинавшимся в летящем снегу прямо над головой и шедшим всюду, в посвистывавшем ветре, что оба они галопом в четверть часа догнали товарищей, хотя товарищи были зубастые, голодные и раздраженные.

До рассвета оставалось часа полтора. Волки стояли кучей вокруг старика. Куда он ни оборачивался, везде видел острые морды, круглые, блестящие глаза и чувствовал, что над ним повисло что-то мрачное, давящее, и если чуть шелохнуться, оно обсыплется и задавит.

— Где мы? — спрашивал кто-то сзади тихим, сдавленным от бешенства голосом.

— Ну-ка? Когда мы придем куда-нибудь?

— Товарищи, — говорил старый волк, — вокруг нас поля; они громадны, и нельзя сразу выйти из них. Неужели вы думаете, что я поведу вас и себя на гибель? Правда, я не знаю наверно, куда нам идти. Но кто это знает? — Он дрожал, пока говорил, и беспокойно оглядывался по сторонам, и эта дрожь в почтенном, седом старике была тяжела и неприятна.

— Ты не знаешь, не знаешь, — крикнул все тот же дикий, непомнящий голос. — Должен знать! — И прежде чем старик успел разинуть рот, он почувствовал что-то жгучее и острое пониже горла, мелькнули на вершок от лица чьи-то желтые, не видящие от ярости глаза, и сейчас же он понял, что погиб. Десятки таких же острых и жгучих зубов, как один, впились в него, рвали, выворачивали внутренности и отдирали куски шкуры; все сбились в один катающийся по земле комок, все сдавливали челюсти до того, что трещали зубы. Комок рычал, по временам в нем сверкали глаза, мелькали зубы, окровавленные морды. Злоба и тоска, выползавшая из этих ободранных худых тел, удушливым облаком подымалась над этим местом, и даже ветер не мог разогнать ее. А заметюшка посыпала все мелким снежочком, насмешливо посвистывала, неслась дальше и наметала пухлые сугробы.

Было темно.

Через десять минут все кончилось.

На снегу валялись ободранные клочья, пятна крови чуточку дымились, но очень скоро поземка замела все, и из снега торчала только голова с оскаленной мордой и закушенным языком; тусклый тупой глаз замерзал и обращался в ледяшку. Усталые волки расходились в разные стороны; они отходили от этого места, останавливались, оглядывались и тихонько брели дальше; они шли медленно-медленно, и никто из них не знал, куда и зачем идет. Но что-то ужасное, к чему нельзя подойти близко, лежало над огрызками их вожака и безудержно толкало прочь в холодную темноту; темнота же облегала их, и снегом заносило следы.

Два молодых легли в снег шагах в пятидесяти друг от друга и лежали тупо, как поленья; они не обсасывали окровавленных усов, и красные капельки на усах замерзали в жесткие ледяшки, снегом дуло в морду, но они не поворачивались к затишью. Другие тоже позалегли вразброд и лежали. А потом они опять принялись выть, но теперь каждый выл в одиночку, и если кто, бродя, натыкался на товарища, то оба поворачивали в разные стороны.

В разных местах из снега вырывалась их песня, а ветер, разыгравшийся и гнавший теперь вбок целые полосы снега, злобно и насмешливо кромсал ее, рвал и расшвыривал в разные стороны. Ничего не было видно во тьме, и казалось, что стонут сами поля.

МГЛА

Мы выезжаем: восьмой час зимнего утра. В большом пустоватом моем доме, в столовой, горит еще свеча, стоит стакан стынущего чая со сливками, пахнет сапогами, табаком и охотой, а рядом, в кабинете со смятой постелью и чуть сереющими прямоугольниками окон, все опять начинает стынуть и холодеть без человека.

Минуем деревню, едем чуть заметно под гору. Сзади розвальней, на смычках, рысцой бегут собаки, кажущиеся темным пятном; в полутьме ясно представляю себе переднего — старого Добыча, мудрого, многоопытного, всегда думающего, и теперь, наверно, — в свинцовых потемках о чем-то размышляющего по-своему, по-собачьи — смутно, затемненно. Может, даже и сейчас он понимает, за кем мы едем, с кем придется иметь дело. Дрожь пробирает; не холодно в сущности, но как-то суровы и угрюмо пронизывающи всегда эти утренние, зимние полупотемки. Кружась по голому полю, налетает безвестный, сейчас же и пропадающий ветер: пахнет он остро и вкусно, точно, правда, снег имеет запах. Тонко и жалобно звенят стволы ружья, а вправо и влево синеет неприветный хмурый снег и ровный ход розвальней, неясные тени собак сзади, силуэт кривоногого Гришки «за кучера», нежное гуденье стволов, человеческие запахи: папиросного Дыма, овчины моего полушубка — все это тает в беспредельных, серо-сипеватых тонах. Точно по странному, бесконечному, от века существующему морю плывет наша прозрачная скорлупка.

Цель:

• проанализировать рассказ “Мгла;
• понять, в чем трагизм восприятия Б.Зайцева на рубеже двух веков.

Задачи:

• формировать умение анализировать художественный текст;
• видеть главное и детальное, проследить, как меняются отношения между
  действующими лицами;
• развивать логическую и монологическую речь учащихся.

I. Приветствие (по одному вопросу к каждому ряду).

доска:

Все, что в мире ни делается,
все имеет смысл в страдании и счастье, смерти,
но это только кажется.
День и ночь, радость и горе,
достижения и падения – всегда научают.
Бессмысленного нет.
Б.Зайцев

с другой стороны доски:

И отвращение от жизни, и бурная любовь,
И страсть, и ненависть к Отчизне, и черная земная кровь,
Сулит нам, разрывая вены, все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены, невидимые в тиши.
А.Блок

II. Вступительное слово учителя.

Сегодня мы с вами займемся изучением, постижением рассказа Б.К.Зайцева,
рассказ называется “Мгла”. Тексты у вас есть, есть определенное настроение в
классе. И поэтому мы с вами начинаем.

III. Анализ текста.

Учитель:

Мы выезжаем: восьмой час зимнего утра. (I абзац читает ученица).
Именно так начинается рассказ Б.Зайцева “Мгла”. Именно с этого начинается его
литературный путь, он приходит в литературу таким, каким вспоминают его
современники: “Однажды Андреев привез к нам новичка, как его самого привез к
нам в свое время Горький, так сам он теперь привез в среду молоденького студента
в синей форменной тужурке с золочеными пуговицами, и он же талантливый, хотя
напечатал в “Курьере” всего два рассказа “Волки” и “Мгла”, но ясно, что из него
выйдет толк. Юноша всем понравился, и рассказ его тоже всем понравился, и с
этого вечера он стал членом “Среды” и ее посетителем. Вскоре из него вылепился
писатель – Борис Зайцев.

Итак, откройте свои тексты, вы прочли рассказ, вам есть что сказать, вам есть
чем поделиться.

• Что показалось вам новым, незнакомым?
• Какие вопросы у вас возникли при прочтении?

на доске составляем перечень вопросов:

• Что переживал человек этого времени?
• Местоимение “он” в кавычках?
• Почему в начале и в конце произведения “Вечная Ночь”?
• Почему люди чудаки?
• Почему преобладает в рассказе какая-то мистика?

Перед вами вопросы, которые каждый себе задал, нашел в тексте. В итоге мы
попытаемся ответить на все эти вопросы.

• Каков сюжет этого произведения? (Охота, конфликт между
  человеком и волком, то есть между двумя мирами: человека и природы.)
• Сюжет реализуется во времени и пространстве. Что вы можете сказать о
  времени? (Один день, утро, 8 часов утра, ночь – сутки.)
• Пространство.

МИР ЧЕЛОВЕКА		МИР  ВОЛКА
	мельница деревня

дом дорога	<—————————– лес
Охотник добыча 2 рудокопа Грмина Аграфена люди (ахали, трогали, шумели)	( лаз)  Волк сороки вороны

• Слово “лаз”, какие ассоциации вызывает? Овраг?
  Существует какой-то лаз, через который эти миры могут сообщаться. Волк
  движется к человеку?
• По дороге бежит волк.
  Итак, перед вами два мира: мир человека и мир волка. Скажите, пожалуйста,
  эти два мира противопоставлены друг другу? Или они части целого в этом
  рассказе?
• Давайте посмотрим, кто относится к миру волка и человека.
  Людей много, а волк один ли?

Мир людей – это цивилизация, мир обжитый, противопоставлен миру дикому. Между
ними идет борьба. Между кем?

• Почему литература именно начала XX века обращается к конфликту между
  человеком и природой? Как вы думаете?

20 веков живет человеческая цивилизация, должен быть какой-то итог. Значит,
люди цивилизованного мира должны к чему-то прийти. А есть к этому дорога?
Этой дороги к началу XX века нет. Очень много идей, много концепций, планов,
а дороги нет. И каждый представитель с ужасом осознает, что вот настал
критический момент, когда он не знает куда идти и что делать. К кому он
обратится? А туда, откуда он родом, где его корни! Получается, что человек XX
века обращается к природе, и оказывается, что эти 20 веков природа человека не
ждала, она его тихо ненавидела, за то, что он возомнил себя царем над всем
миром. И получается, что конфликт между человеком и зверем обострился в
литературе XX века, особенно обострился, потому что человек обратился к природе,
а она его отторгла.

• Посмотрите, как в этом рассказе природа относится к человеку?
  (Заполняется темнотой все пространство. Ночь – это мифологическое восприятие
  мира).

– Волк – это кто такой? Что за зверь?

Волк одинокий голодный борец за выживание

Человек человек безличен – кричали, ехали, – 3-е лицо, множественное число. А где я? – единственное число что обо мне сказано? игра

Мир человека безлик, а мир волка очень даже личностный. Волк – это личность,
которая будет бороться за свою жизнь.

• Кто затеял игру? (Человек.)
• С чего началась охота? Конфликт? (С Затейки.)
• От какого слова произошло имя Затейка? (Затеяла игру).
• – Мир природы, кто ему противостоит, кто стоит и иронично смотрит на
  возню? (Вечная Ночь.)
• Только ли я и волк конфликтуют?
  Природа и Вечная ночь – Небесный мир. Конфликт стал философичнее,
  гораздо глубже.
• Конфликт начинается с Затейки, и обычный конфликт разрешен – волк
  убит. Что же дальше? Зачитайте!
  Их язык темен, сумеречные отзвуки белых ночей.

Мы одни: я и он… Пустынно и дико.

• На этих двух сил какая-то явно сильнее, какая?
• Докажите. Для доказательства нужно рассмотреть запахи, цвета и звуки
  на уровне деталей.
• Какие детали?
• Звуки?
• А как чувствует себя человек? (Спокойное величавое отчаяние.)
• А как можно быть спокойным в отчаянии?
• Мы с вами говорим о трагическом конце?
• А каков финал? Зачитайте конец каждой части. (Ученик
  зачитывает текст.)
• Посмотрите внимательно. Это ли ни путь человека? Жизнь в вечности,
  боль, борьба, смерть, мгла и небытие вокруг – динал Вечная Ночь…

Учитель: В этой пьесе действуют не конкретные персонажи, а глупые
соседи, друзья, враги и один человек. И показана его жизнь. И вот начало этой
жизни представлено чем-то серым. На сцену выходит некто в сером и держит свечу.
(Зажигаю свечу). На начало спектакля она горит ярко, ровно, потому
что человеческая жизнь началась: есть надежда, вера. А в середине спектакля,
когда на пути человека встречаются друзья, враги, пламя свечи колеблется. К
концу спектакля Некто в сером (дую на свечу) задувает свечу.
Человеческую жизнь Некто в сером задувает.

Так вот, вполне очевидно, что Борис Зайцев видел весь ужас того, как легко
можно задуть человеческую свечу.

• Что есть человек на рубеже веков? (Переломный момент не только
  в жизни человека, но и общества в целом.)

Это балкон, помните, наш герой выходит на балкон? Это то единственное
пространство, которое отделяет его от пустующего дома и от Вечной Ночи.

Зачитываю слова А.Блока:

“Мировой водоворот засасывает человека в свою воронку всего человека, от
личности почти не остается следа, сама она, если остается еще существовать,
становится неузнаваемой, обезображенной и искалеченной. Был человек и не стало
человека, осталась лишь тлеющая душонка.

• Прочитайте слова Блока, написанные на доске (читаем вслух).

Вот оно – предзнаменование нашего века. Вглядитесь внимательно в эпиграф
нашего урока (читаю вслух). И я думаю, что наш урок был тоже
наполнен смыслом!!!

IV. Итоги урока

V. Выставление оценок

VI. Домашнее задание: прочитать рассказ Б.Зайцева “Волки”.