Рассказ мой сосед из тургеневских записок охотника

• Полный текст
• Хорь и Калиныч
• Ермолай и мельничиха
• Малиновая вода
• Уездный лекарь
• Мой сосед Радилов
• Однодворец Овсянников
• Льгов
• Бежин луг
• Касьян с Красивой мечи
• Бурмистр
• Контора
• Бирюк
• Два помещика
• Лебедянь
• Татьяна Борисовна и ее племянник
• Смерть
• Певцы
• Петр Петрович Каратаев
• Свидание
• Гамлет Щигровского уезда
• Чертопханов и Недопюскин
• Конец Чертопханова
• Живые мощи
• Стучит!
• Лес и степь
• Примечания

Мой сосед Радилов

…Осе­нью вальд­шнепы часто дер­жатся в ста­рин­ных липо­вых садах. Таких садов у нас в Орлов­ской губер­нии довольно много. Пра­деды наши при выборе места для житель­ства, непре­менно отби­вали деся­тины две хоро­шей земли под фрук­то­вый сад с липо­выми алле­ями. Лет через пять­де­сят, много семь­де­сят, эти усадьбы, «дво­рян­ские гнезда», поне­многу исче­зали с лица земли, дома сгни­вали или про­да­ва­лись на своз, камен­ные службы пре­вра­ща­лись в груды раз­ва­лин, яблони выми­рали и шли на дрова, заборы и плетни истреб­ля­лись. Одни липы по-преж­нему росли себе на славу и теперь, окру­жен­ные рас­па­хан­ными полями, гла­сят нашему вет­ре­ному пле­мени о «прежде почив­ших отцах и бра­тиях». Пре­крас­ное дерево – такая ста­рая липа… Ее щадит даже без­жа­лост­ный топор рус­ского мужика. Лист на ней мел­кий, могу­чие сучья широко рас­ки­ну­лись во все сто­роны, веч­ная тень под ними.

Одна­жды, ски­та­ясь с Ермо­лаем по полям за куро­пат­ками, зави­дел я в сто­роне забро­шен­ный сад и отпра­вился туда. Только что я вошел в опушку, вальд­шнеп со сту­ком под­нялся из куста, – я выстре­лил, и в то же мгно­ве­нье, в несколь­ких шагах от меня, раз­дался крик: испу­ган­ное лицо моло­дой девушки выгля­нуло из-за дере­вьев и тот­час скры­лось. Ермо­лай под­бе­жал ко мне. «Что вы здесь стре­ля­ете: здесь живет помещик».

Не успел я ему отве­тить, не успела собака моя с бла­го­род­ной важ­но­стью доне­сти до меня уби­тую птицу, как послы­ша­лись про­вор­ные шаги, и чело­век высо­кого росту, с усами, вышел из чаши и с недо­воль­ным видом оста­но­вился передо мной. Я изви­нился, как мог, назвал себя и пред­ло­жил ему птицу, застре­лен­ную в его владениях.

– Извольте, – ска­зал он мне с улыб­кой, – я приму вашу дичь, но только с усло­вием: вы у нас оста­не­тесь обедать.

При­знаться, я не очень обра­до­вался его пред­ло­же­нию, но отка­заться было невозможно.

– Я здеш­ний поме­щик и ваш сосед, Ради­лов, может, слы­хали, – про­дол­жал мой новый зна­ко­мый. – Сего­дня вос­кре­се­нье, и обед у меня, должно быть, будет поря­доч­ный, а то бы я вас не пригласил.

Я отве­чал, что отве­чают в таких слу­чаях, и отпра­вился вслед за ним. Недавно рас­чи­щен­ная дорожка скоро вывела нас из липо­вой рощи; мы вошли в ого­род. Между ста­рыми ябло­нями и раз­рос­ши­мися кустами кры­жов­ника пест­рели круг­лые бледно-зеле­ные кочаны капу­сты; хмель вин­тами обви­вал высо­кие тычинки; тесно тор­чали на гря­дах бурые пру­тья, пере­пу­тан­ные засох­шим горо­хом; боль­шие плос­кие тыквы словно валя­лись на земле; огурцы жел­тели из-под запы­лен­ных угло­ва­тых листьев; вдоль плетня кача­лась высо­кая кра­пива; в двух или трех местах кучами росли: татар­ская жимо­лость, бузина, шипов­ник – остатки преж­них «клумб». Возле неболь­шой сажалки, напол­нен­ной крас­но­ва­той и сли­зи­стой водой, вид­нелся коло­дезь, окру­жен­ный лужи­цами. Утки хло­пот­ливо плес­ка­лись и ковы­ляли в этих лужи­цах; собака, дрожа всем телом и жму­рясь, грызла кость на поляне; пегая корова тут же лениво щипала траву, изредка заки­ды­вая хвост на худую спину. Дорожка повер­нула в сто­рону; из-за тол­стых ракит и берез гля­нул на нас ста­рень­кий, серый домик с тесо­вой кры­шей и кри­вым кры­леч­ком. Ради­лов остановился.

– Впро­чем, – ска­зал он, доб­ро­душно и прямо посмот­рев мне в лицо, – я теперь раз­ду­мал; может быть, вам вовсе не хочется захо­дить ко мне: в таком случае…

Я не дал ему дого­во­рить и уве­рил его, что мне, напро­тив, очень при­ятно будет у него отобедать.

– Ну, как знаете.

Мы вошли в дом. Моло­дой малый, в длин­ном каф­тане из синего тол­стого сукна, встре­тил нас на крыльце. Ради­лов тот­час при­ка­зал ему под­не­сти водки Ермо­лаю; мой охот­ник почти­тельно покло­нился спине вели­ко­душ­ного дателя. Из перед­ней, закле­ен­ной раз­ными пест­рыми кар­ти­нами, заве­шен­ной клет­ками, вошли мы в неболь­шую ком­натку – каби­нет Ради­лова. Я снял свои охот­ни­чьи доспехи, поста­вил ружье в угол; малый в длин­но­по­лом сюр­туке хло­пот­ливо обчи­стил меня.

– Ну, теперь пой­демте в гости­ную, – лас­ково про­го­во­рил Ради­лов, – я вас позна­комлю с моей матушкой.

Я пошел за ним. В гости­ной, на серед­нем диване, сидела ста­рушка неболь­шого росту, в корич­не­вом пла­тье и белом чепце, с доб­рень­ким и худень­ким лицом, роб­ким и печаль­ным взглядом.

– Вот, матушка, реко­мен­дую: сосед наш ***.

Ста­рушка при­встала и покло­ни­лась мне, не выпус­кая из сухо­ща­вых рук тол­стого гарус­ного риди­кюля в виде мешка.

– Давно вы пожа­ло­вали в нашу сто­рону? – спро­сила она сла­бым и тихим голо­сом, помар­ги­вая глазами.

– Нет‑с, недавно.

– Долго наме­рены здесь остаться?

– Думаю, до зимы.

Ста­рушка замолчала.

– А вот это, – под­хва­тил Ради­лов, ука­зы­вая мне на чело­века высо­кого и худого, кото­рого я при входе в гости­ную не заме­тил, – это Федор Михеич… Ну-ка, Федя, покажи свое искус­ство гостю. Что ты забился в угол-то?

Федор Михеич тот­час под­нялся со стула, достал с окна дрян­нень­кую скрыпку, взял смы­чок – не за конец, как сле­дует, а за сере­дину, при­сло­нил скрыпку к груди, закрыл глаза и пустился в пляс, напе­вая песенку и пили­кая по стру­нам. Ему на вид было лет семь­де­сят; длин­ный нан­ко­вый сюр­тук печально бол­тался на сухих и кост­ля­вых его чле­нах. Он пля­сал; то с удаль­ством потря­хи­вал, то, словно зами­рая, пово­дил малень­кой лысой голов­кой, вытя­ги­вал жили­стую шею, топо­тал ногами на месте, ино­гда, с замет­ным тру­дом, сги­бал колени. Его без­зу­бый рот изда­вал дрях­лый голос. Ради­лов, должно быть, дога­дался по выра­же­нию моего лица, что мне «искус­ство» Феди не достав­ляло боль­шого удовольствия.

– Ну, хорошо, ста­рина, полно, – про­го­во­рил он, – можешь пойти награ­дить себя.

Федор Михеич тот­час поло­жил скрыпку на окно, покло­нился сперва мне, как гостю, потом ста­рушке, потом Ради­лову и вышел вон.

– Тоже был поме­щик, – про­дол­жал мой новый при­я­тель, – и бога­тый, да разо­рился – и вот про­жи­вает теперь у меня… А в свое время счи­тался пер­вым по губер­нии хва­том; двух жен от мужей увез, песель­ни­ков дер­жал, сам певал и пля­сал мастер­ски… Но не при­ка­жете ли водки? Ведь уж обед на столе.

Моло­дая девушка, та самая, кото­рую я мель­ком видел в саду, вошла в комнату.

– А вот и Оля! – заме­тил Ради­лов, слегка, отвер­нув голову. – Прошу любить и жало­вать… Ну, пой­демте обедать.

Мы отпра­ви­лись в сто­ло­вую, сели. Пока мы шли из гости­ной и сади­лись, Федор Михеич, у кото­рого от «награды» глазки заси­яли и нос слегка покрас­нел, пел: «Гром победы раз­да­вайся!» Ему поста­вили осо­бый при­бор в углу на малень­ком сто­лике без сал­фетки. Бед­ный ста­рик не мог похва­литься опрят­но­стью, и потому его посто­янно дер­жали в неко­то­ром отда­ле­нии от обще­ства. Он пере­кре­стился, вздох­нул и начал есть, как акула. Обед был дей­стви­тельно неду­рен и, в каче­стве вос­крес­ного, не обо­шелся без тре­пе­щу­щего желе и испан­ских вет­ров (пирож­ного). За сто­лом Ради­лов, кото­рый лет десять слу­жил в армей­ском пехот­ном полку и в Тур­цию ходил, пустился в рас­сказы; я слу­шал его со вни­ма­нием и украд­кой наблю­дал за Оль­гой. Она не очень была хороша собой; но реши­тель­ное и спо­кой­ное выра­же­ние ее лица, ее широ­кий белый лоб, густые волосы и, в осо­бен­но­сти, карие глаза, неболь­шие, но умные, ясные и живые, пора­зили бы и вся­кого дру­гого на моем месте. Она как будто сле­дила за каж­дым сло­вом Ради­лова; не уча­стие, – страст­ное вни­ма­ние изоб­ра­жа­лось на ее лице. Ради­лов, по летам, мог бы быть ее отцом; он гово­рил ей «ты», но я тот­час дога­дался, что она не была его доче­рью. В тече­ние раз­го­вора он упо­мя­нул о своей покой­ной жене – «ее сестра», – при­ба­вил он, ука­зав на Ольгу. Она быстро покрас­нела и опу­стила глаза. Ради­лов помол­чал и пере­ме­нил раз­го­вор. Ста­рушка во весь обед не про­из­несла слова, сама почти ничего не ела и меня не пот­че­вала. Ее черты дышали каким-то бояз­ли­вым и без­на­деж­ным ожи­да­ньем, той стар­че­ской гру­стью, от кото­рой так мучи­тельно сжи­ма­ется сердце зри­теля. К концу обеда Федор Михеич начал было «сла­вить» хозяев и гостя, но Ради­лов взгля­нул на меня и попро­сил его замол­чать; ста­рик про­вел рукой по губам, замор­гал гла­зами, покло­нился и при­сел опять, но уже на самый край стула. После обеда мы с Ради­ло­вым отпра­ви­лись в его кабинет.

В людях, кото­рых сильно и посто­янно зани­мает одна мысль или одна страсть, заметно что-то общее, какое-то внеш­нее сход­ство в обра­ще­нье, как бы ни были, впро­чем, раз­личны их каче­ства, спо­соб­но­сти, поло­же­ние в свете и вос­пи­та­ние. Чем более я наблю­дал за Ради­ло­вым, тем более мне каза­лось, что он при­над­ле­жал к числу таких людей. Он гово­рил о хозяй­стве, об уро­жае, покосе, о войне, уезд­ных сплет­нях и близ­ких выбо­рах, гово­рил без при­нуж­де­нья, даже с уча­стьем, но вдруг взды­хал и опус­кался в кресла, как чело­век, утом­лен­ный тяж­кой рабо­той, про­во­дил рукой по лицу. Вся душа его, доб­рая и теп­лая, каза­лось, была про­ник­нута насквозь, пре­сы­щена одним чув­ством. Меня пора­жало уже то, что я не мог в нем открыть стра­сти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к кур­ским соло­вьям, ни к голу­бям, стра­да­ю­щим паду­чей болез­нью, ни к рус­ской лите­ра­туре, ни к ино­ход­цам, ни к вен­гер­кам, ни к кар­точ­ной и бил­ли­ард­ной игре, ни к тан­це­валь­ным вече­рам, ни к поезд­кам в губерн­ские и сто­лич­ные города, ни к бумаж­ным фаб­ри­кам и свекло-сахар­ным заво­дам, ни к рас­кра­шен­ным бесед­кам, ни к чаю, ни к дове­ден­ным до раз­врата при­стяж­ным, ни даже к тол­стым куче­рам, под­по­я­сан­ным под самыми мыш­ками, к тем вели­ко­леп­ным куче­рам, у кото­рых, Бог знает почему, от каж­дого дви­же­ния шеи глаза косятся и лезут вон… «Что ж это за поме­щик нако­нец!» – думал я. А между тем он вовсе не при­ки­ды­вался чело­ве­ком мрач­ным и своею судь­бою недо­воль­ным; напро­тив, от него так и веяло нераз­бор­чи­вым бла­го­во­ле­ньем, раду­шьем и почти обид­ной готов­но­стью сбли­же­нья с каж­дым встреч­ным и попе­реч­ным. Правда, вы в то же самое время чув­ство­вали, что подру­житься, дей­стви­тельно сбли­зиться он ни с кем не мог, и не мог не оттого, что вообще не нуж­дался в дру­гих людях, а оттого, что вся жизнь его ушла на время внутрь. Вгля­ды­ва­ясь в Ради­лова, я никак не мог себе пред­ста­вить его счаст­ли­вым ни теперь, ни когда-нибудь. Кра­сав­цем он тоже не был; но в его взоре, в улыбке, во всем его суще­стве таи­лось что-то чрез­вы­чайно при­вле­ка­тель­ное, – именно таи­лось. Так, кажется, и хоте­лось бы узнать его получше, полю­бить его. Конечно, в нем ино­гда выска­зы­вался поме­щик и степ­няк; но чело­век он все-таки был славный.

Мы начали было тол­ко­вать с ним о новом уезд­ном пред­во­ди­теле, как вдруг у двери раз­дался голос Ольги: «Чай готов». Мы пошли в гости­ную. Федор Михеич по-преж­нему сидел в своем уголку, между окош­ком и две­рью, скромно подо­брав ноги. Мать Ради­лова вязала чулок. Сквозь откры­тые окна из саду веяло осен­ней све­же­стью и запа­хом ябло­ков. Ольга хло­пот­ливо раз­ли­вала чай. Я с боль­шим вни­ма­нием смот­рел на нее теперь, чем за обе­дом. Она гово­рила очень мало, как вообще все уезд­ные девицы, но в ней, по край­ней мере, я не заме­чал жела­нья ска­зать что-нибудь хоро­шее, вме­сте с мучи­тель­ным чув­ством пустоты и бес­си­лия; она не взды­хала, словно от избытка неизъ­яс­ни­мых ощу­ще­ний, не зака­ты­вала глаза под лоб, не улы­ба­лась меч­та­тельно и неопре­де­ленно. Она гля­дела спо­койно и рав­но­душно, как чело­век, кото­рый отды­хает от боль­шого сча­стья или от боль­шой тре­воги. Ее походка, ее дви­же­нья были реши­тельны и сво­бодны. Она мне очень нравилась.

Мы с Ради­ло­вым опять раз­го­во­ри­лись. Я уже не помню, каким путем мы дошли до извест­ного заме­ча­нья: как часто самые ничтож­ные вещи про­из­во­дят боль­шее впе­чат­ле­ние на людей, чем самые важные.

– Да, – про­мол­вил Ради­лов, – это я испы­тал на себе. Я, вы зна­ете, был женат. Не долго… три года; моя жена умерла от родов. Я думал, что не пере­живу ее; я был огор­чен страшно, убит, но пла­кать не мог – ходил словно шаль­ной. Ее, как сле­дует, одели, поло­жили на стол – вот в этой ком­нате. При­шел свя­щен­ник; дьячки при­шли, стали петь, молиться, курить лада­ном; я клал зем­ные поклоны и хоть бы сле­зинку выро­нил. Сердце у меня словно ока­ме­нело и голова тоже, – и весь я отя­же­лел. Так про­шел пер­вый день. Верите ли? Ночью я заснул даже. На дру­гое утро вошел я к жене, – дело было летом, солнце осве­щало ее с ног до головы, да так ярко. Вдруг я уви­дел… (Здесь Ради­лов невольно вздрог­нул.) Что вы дума­ете? Глаз у нее не совсем был закрыт, и по этому глазу ходила муха… Я пова­лился, как сноп, и, как опом­нился, стал пла­кать, пла­кать – унять себя не мог…

Ради­лов замол­чал. Я посмот­рел на него, потом на Ольгу… Ввек мне не забыть выра­же­ния ее лица. Ста­рушка поло­жила чулок на колени, достала из риди­кюля пла­ток и украд­кой утерла слезу. Федор Михеич вдруг под­нялся, схва­тил свою скрыпку и хрип­лым и диким голо­сом затя­нул песенку. Он желал, веро­ятно, раз­ве­се­лить нас; но мы все вздрог­нули от его пер­вого звука, и Ради­лов попро­сил его успокоиться.

– Впро­чем, – про­дол­жал он, – что было, то было; про­шлого не воро­тишь, да и нако­нец… все к луч­шему в здеш­нем мире, как ска­зал, кажется, Вол­тер, – при­ба­вил он поспешно.

– Да, – воз­ра­зил я, – конечно. При­том вся­кое несча­стье можно пере­не­сти, и нет такого сквер­ного поло­же­ния, из кото­рого нельзя было бы выйти.

– Вы дума­ете? – заме­тил Ради­лов. – Что ж, может быть, вы правы. Я, пом­нится, в Тур­ции лежал в гос­пи­тале, полу­мерт­вый: у меня была гни­лая горячка. Ну, поме­ще­нием похва­литься не могли, – разу­ме­ется, дело воен­ное, – и то еще славу Богу! Вдруг к нам еще при­во­дят боль­ных, – куда их поло­жить? Лекарь туда, сюда, – нет места. Вот подо­шел он ко мне, спра­ши­вает фельд­шера: «Жив?» Тот отве­чает: «Утром был жив». Лекарь нагнулся, слы­шит: дышу. Не вытер­пел при­я­тель. «Ведь экая натура-то дура, – гово­рит, – ведь вот умрет чело­век, ведь непре­менно умрет, а все скри­пит, тянет, только место зани­мает да дру­гим мешает». – «Ну, – поду­мал я про себя, плохо тебе, Михайло Михай­лыч…» А вот выздо­ро­вел и жив до сих пор, как изво­лите видеть. Стало быть, вы правы.

– Во вся­ком слу­чае я прав, – отве­чал я. – Если б вы даже и умерли, вы все-таки вышли бы из вашего сквер­ного положения.

– Разу­ме­ется, разу­ме­ется, – при­ба­вил он, вне­запно и сильно уда­рив рукою по столу… – Стоит только решиться… Что толку в сквер­ном поло­же­нии?.. К чему мед­лить, тянуть…

Ольга быстро встала и вышла в сад.

– Ну-ка, Федя, пля­со­вую! – вос­клик­нул Радилов.

Федя вско­чил, пошел по ком­нате той щего­ле­ва­той, осо­бен­ной посту­пью, какою высту­пает извест­ная «коза» около руч­ного мед­ведя, и запел: «Как у наших у ворот…»

У подъ­езда раз­дался стук бего­вых дро­жек, и через несколько мгно­ве­ний вошел в ком­нату ста­рик высо­кого росту, пле­чи­стый и плот­ный, одно­дво­рец Овся­ни­ков… Но Овся­ни­ков такое заме­ча­тель­ное и ори­ги­наль­ное лицо, что мы, с поз­во­ле­ния чита­теля, пого­во­рим о нем в дру­гом отрывке. А теперь я от себя при­бавлю только то, что на дру­гой же день мы с Ермо­лаем чем свет отпра­ви­лись на охоту, а с охоты домой, что через неделю я опять зашел к Ради­лову, но не застал ни его, ни Ольги дома, а через две недели узнал, что он вне­запно исчез, бро­сил мать, уехал куда-то с своей золов­кой. Вся губер­ния взвол­но­ва­лась и заго­во­рила об этом про­ис­ше­ствии, и я только тогда окон­ча­тельно понял выра­же­ние Оль­гина лица во время рас­сказа Ради­лова. Не одним состра­да­нием дышало оно тогда: оно пылало также ревностью.

Перед моим отъ­ез­дом из деревни я посе­тил ста­рушку Ради­лову. Я нашел ее в гости­ной; она играла с Федо­ром Михе­и­чем в дурачки.

– Име­ете вы изве­стие от вашего сына? – спро­сил я ее наконец.

Ста­рушка запла­кала. Я уже более не рас­спра­ши­вал ее о Радилове.

Иван Сергеевич Тургенев

Мой сосед Радилов

(Из цикла «Записки охотника»)

…Осенью вальдшнепы часто держатся в старинных липовых садах. Таких садов у нас в Орловской губернии довольно много. Прадеды наши при выборе места для жительства, непременно отбивали десятины две хорошей земли под фруктовый сад с липовыми аллеями. Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, «дворянские гнезда», понемногу исчезали с лица земли, дома сгнивали или продавались на своз, каменные службы превращались в груды развалин, яблони вымирали и шли на дрова, заборы и плетни истреблялись. Одни липы по-прежнему росли себе на славу и теперь, окруженные распаханными полями, гласят нашему ветреному племени о «прежде почивших отцах и братиях». Прекрасное дерево — такая старая липа… Ее щадит даже безжалостный топор русского мужика. Лист на ней мелкий, могучие сучья широко раскинулись во все стороны, вечная тень под ними.

Однажды, скитаясь с Ермолаем по полям за куропатками, завидел я в стороне заброшенный сад и отправился туда. Только что я вошел в опушку, вальдшнеп со стуком поднялся из куста, — я выстрелил, и в то же мгновенье, в нескольких шагах от меня, раздался крик: испуганное лицо молодой девушки выглянуло из-за деревьев и тотчас скрылось. Ермолай подбежал ко мне. «Что вы здесь стреляете: здесь живет помещик».

Не успел я ему ответить, не успела собака моя с благородной важностью донести до меня убитую птицу, как послышались проворные шаги, и человек высокого росту, с усами, вышел из чаши и с недовольным видом остановился передо мной. Я извинился, как мог, назвал себя и предложил ему птицу, застреленную в его владениях.

— Извольте, — сказал он мне с улыбкой, — я приму вашу дичь, но только с условием: вы у нас останетесь обедать.

Признаться, я не очень обрадовался его предложению, но отказаться было невозможно.

— Я здешний помещик и ваш сосед, Радилов, может, слыхали, — продолжал мой новый знакомый. — Сегодня воскресенье, и обед у меня, должно быть, будет порядочный, а то бы я вас не пригласил.

Мой сосед Радилов

Впервые опубликовано: Совр, 1847, № 5, отд. I, с. 141–148 (ценз. разр. 30 апр.), под № III. Подпись, общая для четырех рассказов: Ив. Тургенев.

Автографы неизвестны.

В настоящем издании в текст ЗО 1880 внесены следующие исправления:

строки 1–2. Вместо «вот проживает» — «и вот проживает» (по Совр, ценз. рукоп., ЗО 1852).

, строки 33–34. Вместо «сильно ударив рукою по столу» — «внезапно и сильно ударив рукою по столу» (по ценз. рукоп.; слова «внезапно и» вписаны Тургеневым).

, строка 7. Вместо «чрез неделю» — «через неделю» (по всем источникам до ЗО 1874).

На полях автографа незаконченной драмы «Искушение святого Антония», над которой Тургенев работал весной 1842 г., имеется запись фамилии героя рассказа (см.: наст. изд., Сочинения, т. 2, с. 689). Является ли это просто записью имени реально существовавшего человека или перед нами название тогда уже возникшего замысла рассказа — сказать трудно.

О намерении писать рассказ и, возможно, о начале работы над ним Тургенев сообщил Некрасову в письме из Берлина в начале февраля ст. ст. 1847 г. Отвечая на это — не дошедшее до нас — письмо, Некрасов 15 (27) февраля 1847 г. писал Тургеневу: «Радилова я буду ждать с нетерпением; мне эти ваши рассказы по сердцу пришлись» (Некрасов, т. X, с. 62).

Работа над рассказом была завершена в начале марта, так как уже к середине этого месяца он был у Белинского; 17 марта Белинский сообщил Боткину о получении третьего «отрывка» из «Записок охотника» (Белинский, т. 12, с. 352–353).

В рассказе «Мой сосед Радилов» Тургенев продолжает обличение этических норм господствующего класса. По церковным установлениям, Радилов не может жениться на Ольге, так как она сестра его первой жены. Ложная мораль разрушает счастье двух хороших людей, делает их любовь «незаконной».

Основная идея рассказа близка мыслям Герцена, изложенным в его статье «Новые вариации на старые темы», появившейся в третьей (мартовской) книжке «Современника» за 1847 год. Герцен восстает здесь против нравственного рабства, предрассудков и условностей, связывающих современного человека, против «дощатого балагана нашей морали» (Герцен, т. II, с. 98).

Белинский сочувственно отозвался о рассказе. В упомянутом выше письме к Боткину от 17 марта 1847 г. критик заметил: «Он <Тургенев> прислал рассказец (3-й отрывок из „Записок охотника“) — недурен…»

В рапорте Е. Волкова рассказу «Мой сосед Радилов» дана следующая оценка: «…рассказ этот противен мудрым постановлениям нашей церкви, следовательно, противен и нравственности» (Оксман, Сб, 1959, с. 275).

…о «прежде почивших отцах и братиях». — Слова из ектеньи об умерших.

Возле небольшой са́жалки… — Сажалка — колдобина, наполненная водой, или небольшой искусственный прудик.

«Гром победы, раздавайся!» — популярный в свое время полонез для оркестра и хора композитора И. А. Козловского (1757–1831) на слова Г. Р. Державина. Полонез, получивший значение национального гимна, известен и под названием «Славься сим, Екатерина» — по начальным строкам припева.

…всё к лучшему в здешнем мире, как сказал, кажется, Во̀лтер… — Изречение одного из героев повести Вольте́ра «Кандид, или Оптимизм» (1759) — философа Панглоса, которое повторяется и варьируется на протяжении всей повести.

Я, помнится, в Турции лежал в госпитале, полумертвый… — Радилов рассказывает о своем участии в русско-турецкой войне 1828–1829 годов. Русская армия несла в этой кампании большие потери от эпидемических заболеваний.

…щеголеватой, особенной поступью, какою выступает известная «коза» около ручного медведя… — «Козой» наряжали обычно мальчика, который ходил с поводырем ручного медведя. Исследователь устной народной драмы в России В. Д. Кузьмина пишет: «Медвежья „потеха“ в виде пляски дрессированного медведя и козы под прибаутки поводыря была известна в XVIII веке от царского дворца до деревень» (Кузьмина В. Д. Русский демократический театр XVIII века. М., 1958, с. 46).

«Как у наших у ворот…» — Популярная плясовая песня, известная с конца XVIII века.

Осенью вальдшнепы часто держатся в старинных липовых садах. Таких садов у нас в Орловской губернии довольно много. Прадеды наши, при выборе места для жительства, непременно отбивали десятины две хорошей земли под фруктовый сад с липовыми аллеями. Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, «дворянские гнезда», понемногу исчезали с лица земли; дома сгнивали или продавались на своз, каменные службы превращались в груды развалин, яблони вымирали и шли на дрова, заборы и плетни истреблялись. Одни липы по-прежнему росли себе на славу и теперь, окруженные распаханными полями, гласят нашему ветреному племени о «прежде почивших отцах и братиях». Прекрасное дерево – такая старая липа… Ее щадит даже безжалостный топор русского мужика. Лист на ней мелкий, могучие сучья широко раскинулись во все стороны, вечная тень под ними.

Однажды, скитаясь с Ермолаем по полям за куропатками, завидел я в стороне заброшенный сад и отправился туда. Только что я вошел в опушку, вальдшнеп со стуком поднялся из куста; я выстрелил, и в то же мгновенье, в нескольких шагах от меня, раздался крик: испуганное лицо молодой девушки выглянуло из-за деревьев и тотчас скрылось. Ермолай подбежал ко мне. «Что вы здесь стреляете: здесь живет помещик».

Не успел я ему ответить, не успела собака моя с благородной важностью донести до меня убитую птицу, как послышались проворные шаги, и человек высокого росту, с усами, вышел из чащи и с недовольным видом остановился передо мной. Я извинился, как мог, назвал себя и предложил ему птицу, застреленную в его владениях.

– Извольте, – сказал он мне с улыбкой, – я приму вашу дичь, но только с условием: вы у нас останетесь обедать.

Признаться, я не очень обрадовался его предложению, но отказаться было невозможно.

– Я здешний помещик и ваш сосед, Радилов, может слыхали, – продолжал мой новый знакомый. – Сегодня воскресенье, и обед у меня, должно быть, будет порядочный, а то бы я вас не пригласил.

Я отвечал, что отвечают в таких случаях, и отправился вслед за ним. Недавно расчищенная дорожка скоро вывела нас из липовой рощи; мы вошли в огород. Между старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые бледно-зеленые кочаны капусты; хмель винтами обвивал высокие тычинки; тесно торчали на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом; большие плоские тыквы словно валялись на земле; огурцы желтели из-под запыленных угловатых листьев; вдоль плетня качалась высокая крапива; в двух или трех местах кучами росли: татарская жимолость, бузина, шиповник – остатки прежних «клумб». Возле небольшой сажалки, наполненной красноватой и слизистой водой, виднелся колодезь, окруженный лужицами. Утки хлопотливо плескались и ковыляли в этих лужицах; собака, дрожа всем телом и жмурясь, грызла кость на поляне; пегая корова тут же лениво щипала траву, изредка закидывая хвост на худую спину. Дорожка повернула в сторону; из-за толстых ракит и берез глянул на нас старенький, серый домик с тесовой крышей и кривым крылечком. Радилов остановился.

– Впрочем, – сказал он, добродушно и прямо посмотрев мне в лицо, – я теперь раздумал; может быть, вам вовсе не хочется заходить ко мне: в таком случае…

Я не дал ему договорить и уверил его, что мне, напротив, очень приятно будет у него отобедать.

– Ну, как знаете.

Мы вошли в дом. Молодой малый, в длинном кафтане из синего толстого сукна, встретил нас на крыльце. Радилов тотчас приказал ему поднести водки Ермолаю; мой охотник почтительно поклонился спине великодушного дателя. Из передней, заклеенной разными пестрыми картинами, завешенной клетками, вошли мы в небольшую комнатку – кабинет Радилова. Я снял свои охотничьи доспехи, поставил ружье в угол; малый в длиннополом сюртуке хлопотливо обчистил меня.

– Ну, теперь пойдемте в гостиную, – ласково проговорил Радилов, – я вас познакомлю с моей матушкой.

Я пошел за ним. В гостиной, на середнем диване, сидела старушка небольшого росту, в коричневом платье и белом чепце, с добреньким и худеньким лицом, робким и печальным взглядом.

– Вот, матушка, рекомендую: сосед наш ***.

Старушка привстала и поклонилась мне, не выпуская из сухощавых рук толстого гарусного ридикюля в виде мешка.

– Давно вы пожаловали в нашу сторону? – спросила она слабым и тихим голосом, помаргивая глазами.

– Нет-с, недавно.

– Долго намерены здесь остаться?

– Думаю, до зимы.

Старушка замолчала.

– А вот это, – подхватил Радилов, указывая мне на человека высокого и худого, которого я при входе в гостиную не заметил, – это Федор Михеич… Ну-ка, Федя, покажи свое искусство гостю. Что ты забился в угол-то?

Федор Михеич тотчас поднялся со стула, достал с окна дрянненькую скрипку, взял смычок – не за конец, как следует, а за середину, прислонил скрипку к груди, закрыл глаза и пустился в пляс, напевая песенку и пиликая по струнам. Ему на вид было лет семьдесят; длинный нанковый сюртук печально болтался на сухих и костлявых его членах. Он плясал; то с удальством потряхивал, то, словно замирая, поводил маленькой лысой головкой, вытягивал жилистую шею, топотал ногами на месте, иногда, с заметным трудом, сгибал колени. Его беззубый рот издавал дряхлый голос. Радилов, должно быть, догадался по выражению моего лица, что мне «искусство» Феди не доставляло большого удовольствия.

– Ну, хорошо, старина, полно, – проговорил он, – можешь пойти наградить себя.

Федор Михеич тотчас положил скрипку на окно, поклонился сперва мне, как гостю, потом старушке, потом Радилову и вышел вон.

– Тоже был помещик, – продолжал мой новый приятель, – и богатый, да разорился – вот проживает теперь у меня… А в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? ведь уж обед на столе.

Молодая девушка, та самая, которую я мельком видел в саду, вошла в комнату.

– А вот и Оля! – заметил Радилов, слегка отвернув голову, – прошу любить и жаловать… Ну, пойдемте обедать.

Мы отправились в столовую, сели. Пока мы шли из гостиной и садились, Федор Михеич, у которого от «награды» глазки засияли и нос слегка покраснел, пел: «Гром победы раздавайся!» Ему поставили особый прибор в углу на маленьком столике без салфетки. Бедный старик не мог похвалиться опрятностью, и потому его постоянно держали в некотором отдалении от общества. Он перекрестился, вздохнул и начал есть, как акула. Обед был действительно недурен и, в качестве воскресного, не обошелся без трепещущего желе и испанских ветров (пирожного). За столом Радилов, который лет десять служил в армейском пехотном полку и в Турцию ходил, пустился в рассказы; я слушал его со вниманием и украдкой наблюдал за Ольгой. Она не очень была хороша собой; но решительное и спокойное выражение ее лица, ее широкий, белый лоб, густые волосы и, в особенности, карие глаза, небольшие, но умные, ясные и живые, поразили бы и всякого другого на моем месте. Она как будто следила за каждым словом Радилова; не участие, – страстное внимание изображалось на ее лице. Радилов, по летам, мог бы быть ее отцом; он говорил ей «ты», но я тотчас догадался, что она не была его дочерью. В течение разговора он упомянул о своей покойной жене – «ее сестра», – прибавил он, указав на Ольгу. Она быстро покраснела и опустила глаза. Радилов помолчал и переменил разговор. Старушка во весь обед не произнесла слова, сама почти ничего не ела и меня не потчевала. Ее черты дышали каким-то боязливым и безнадежным ожиданьем, той старческой грустью, от которой так мучительно сжимается сердце зрителя. К концу обеда Федор Михеич начал было «славить» хозяев и гостя, но Радилов взглянул на меня и попросил его замолчать; старик провел рукой по губам, заморгал глазами, поклонился и присел опять, но уже на самый край стула. После обеда мы с Радиловым отправились в его кабинет.

В людях, которых сильно и постоянно занимает одна мысль или одна страсть, заметно что-то общее, какое-то внешнее сходство в обращенье, как бы ни были, впрочем, различны их качества, способности, положение в свете и воспитание. Чем более я наблюдал за Радиловым, тем более мне казалось, что он принадлежал к числу таких людей. Он говорил о хозяйстве, об урожае, покосе, о войне, уездных сплетнях и близких выборах, говорил без принужденья, даже с участьем, но вдруг вздыхал и опускался в кресла, как человек, утомленный тяжкой работой, проводил рукой по лицу. Вся душа его, добрая и теплая, казалось, была проникнута насквозь, пресыщена одним чувством. Меня поражало уже то, что я не мог в нем открыть страсти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в губернские и столичные города, ни к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным до разврата пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон… «Что ж это за помещик наконец!» – думал я. А между тем он вовсе не прикидывался человеком мрачным и своею судьбою недовольным; напротив, от него так и веяло неразборчивым благоволеньем, радушьем и почти обидной готовностью сближенья с каждым встречным и поперечным. Правда, вы в то же самое время чувствовали, что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем не мог, и не мог не оттого, что вообще не нуждался в других людях, а оттого, что вся жизнь его ушла на время внутрь. Вглядываясь в Радилова, я никак не мог себе представить его счастливым ни теперь, ни когда-нибудь. Красавцем он тоже не был; но в его взоре, в улыбке, во всем его существе таилось что-то чрезвычайно привлекательное, именно таилось. Так, кажется, и хотелось бы знать его получше, полюбить его. Конечно, в нем иногда высказывался помещик и степняк; но человек он все-таки был славный.

Мы начали было толковать с ним о новом уездном предводителе, как вдруг у двери раздался голос Ольги: «Чай готов». Мы пошли в гостиную. Федор Михеич по-прежнему сидел в своем уголку, между окошком и дверью, скромно подобрав ноги. Мать Радилова вязала чулок. Сквозь открытые окна из саду веяло осенней свежестью и запахом яблоков. Ольга хлопотливо разливала чай. Я с большим вниманием смотрел на нее теперь, чем за обедом. Она говорила очень мало, как вообще все уездные девицы, но в ней по крайней мере я не замечал желанья сказать что-нибудь хорошее, вместе с мучительным чувством пустоты и бессилия; она не вздыхала, словно от избытка неизъяснимых ощущений, не закатывала глаза под лоб, не улыбалась мечтательно и неопределенно. Она глядела спокойно и равнодушно, как человек, который отдыхает от большого счастья или от большой тревоги. Ее походка, ее движенья были решительны и свободны. Она мне очень нравилась.

Мы с Радиловым опять разговорились. Я уже не помню, каким путем мы дошли до известного замечанья: как часто самые ничтожные вещи производят большее впечатление на людей, чем самые важные.

– Да, – промолвил Радилов, – это я испытал на себе. Я, вы знаете, был женат. Не долго… три года; моя жена умерла от родов. Я думал, что не переживу ее; я был огорчен страшно, убит, но плакать не мог – ходил словно шальной. Ее, как следует, одели, положили на стол – вот в этой комнате. Пришел священник; дьячки пришли, стали петь, молиться, курить ладаном; я клал земные поклоны и хоть бы слезинку выронил. Сердце у меня словно окаменело и голова тоже – и весь я отяжелел. Так прошел первый день. Верите ли? ночью я заснул даже. На другое утро вошел я к жене, – дело было летом, солнце освещало ее с ног до головы, да так ярко. – Вдруг я увидел… (Здесь Радилов невольно вздрогнул.) Что вы думаете? Глаз у нее не совсем был закрыт, и по этому глазу ходила муха… Я повалился, как сноп, и, как опомнился, стал плакать, плакать – унять себя не мог…

Радилов замолчал. Я посмотрел на него, потом на Ольгу… Ввек мне не забыть выражения ее лица. Старушка положила чулок на колени, достала из ридикюля платок и украдкой утерла слезу. Федор Михеич вдруг поднялся, схватил свою скрипку и хриплым и диким голосом затянул песенку. Он желал, вероятно, развеселить нас, но мы все вздрогнули от его первого звука, и Радилов попросил его успокоиться.

– Впрочем, – продолжал он, – что было, то было; прошлого не воротишь, да и наконец… все к лучшему в здешнем мире, как сказал, кажется, Волтер, – прибавил он поспешно.

– Да, – возразил я, – конечно. Притом всякое несчастье можно перенести, и нет такого скверного положения, из которого нельзя было бы выйти.

– Вы думаете? – заметил Радилов. – Что ж, может быть, вы правы. Я, помнится, в Турции лежал в госпитале, полумертвый: у меня была гнилая горячка. Ну, помещением мы похвалиться не могли, – разумеется, дело военное, – и то еще слава Богу! Вдруг к нам еще приводят больных, – куда их положить? Лекарь туда, сюда – нет места. Вот подошел он ко мне, спрашивает фельдшера: «Жив?» Тот отвечает: «Утром был жив». Лекарь нагнулся, слышит: дышу. Не вытерпел приятель. «Ведь экая натура-то дура, говорит, ведь вот умрет человек, ведь непременно умрет, а все скрипит, тянет, только место занимает да другим мешает». – «Ну, – подумал я про себя, – плохо тебе, Михайло Михайлыч…» А вот выздоровел и жив до сих пор, как изволите видеть. Стало быть, вы правы.

– Во всяком случае я прав, – отвечал я. – Если б вы даже и умерли, вы все-таки вышли бы из вашего скверного положения.

– Разумеется, разумеется, – прибавил он, сильно ударив рукой по столу… – Стоит только решиться… Что толку в скверном положении?.. К чему медлить, тянуть…

Ольга быстро встала и вышла в сад.

– Ну-ка, Федя, плясовую! – воскликнул Радилов.

Федя вскочил, пошел по комнате той щеголеватой, особенной поступью, какою выступает известная «коза» около ручного медведя, и запел: «Как у наших у ворот…»

У подъезда раздался стук беговых дрожек, и через несколько мгновений вошел в комнату старик высокого росту, плечистый и плотный, однодворец Овсяников… Но Овсяников такое замечательное и оригинальное лицо, что мы, с позволения читателя, поговорим о нем в другом отрывке. А теперь я от себя прибавлю только то, что на другой же день мы с Ермолаем чем свет отправились на охоту, а с охоты домой, что чрез неделю я опять зашел к Радилову, но не застал ни его, ни Ольги дома, а через две недели узнал, что он внезапно исчез, бросил мать, уехал куда-то с своей золовкой. Вся губерния взволновалась и заговорила об этом происшествии, и я только тогда окончательно понял выражение Ольгина лица во время рассказа Радилова. Не одним состраданием дышало оно тогда: оно пылало также ревностью.

Перед моим отъездом из деревни я посетил старушку Радилову. Я нашел ее в гостиной; она играла с Федором Михеичем в дурачки.

– Имеете вы известие от вашего сына? – спросил я ее наконец.

Старушка заплакала. Я уже более не расспрашивал ее о Радилове.

…Осенью вальдшнепы часто держатся в старинных липовых садах. Таких садов у нас в Орловской губернии довольно много. Прадеды наши при выборе места для жительства, непременно отбивали десятины две хорошей земли под фруктовый сад с липовыми аллеями. Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, «дворянские гнезда», понемногу исчезали с лица земли, дома сгнивали или продавались на своз, каменные службы превращались в груды развалин, яблони вымирали и шли на дрова, заборы и плетни истреблялись. Одни липы по-прежнему росли себе на славу и теперь, окруженные распаханными полями, гласят нашему ветреному племени о «прежде почивших отцах и братиях». Прекрасное дерево — такая старая липа… Ее щадит даже безжалостный топор русского мужика. Лист на ней мелкий, могучие сучья широко раскинулись во все стороны, вечная тень под ними.

Однажды, скитаясь с Ермолаем по полям за куропатками, завидел я в стороне заброшенный сад и отправился туда. Только что я вошел в опушку, вальдшнеп со стуком поднялся из куста, — я выстрелил, и в то же мгновенье, в нескольких шагах от меня, раздался крик: испуганное лицо молодой девушки выглянуло из-за деревьев и тотчас скрылось. Ермолай подбежал ко мне. «Что вы здесь стреляете: здесь живет помещик».

Не успел я ему ответить, не успела собака моя с благородной важностью донести до меня убитую птицу, как послышались проворные шаги, и человек высокого росту, с усами, вышел из чаши и с недовольным видом остановился передо мной. Я извинился, как мог, назвал себя и предложил ему птицу, застреленную в его владениях.

— Извольте, — сказал он мне с улыбкой, — я приму вашу дичь, но только с условием: вы у нас останетесь обедать.

Признаться, я не очень обрадовался его предложению, но отказаться было невозможно.

— Я здешний помещик и ваш сосед, Радилов, может, слыхали, — продолжал мой новый знакомый. — Сегодня воскресенье, и обед у меня, должно быть, будет порядочный, а то бы я вас не пригласил.

Я отвечал, что отвечают в таких случаях, и отправился вслед за ним. Недавно расчищенная дорожка скоро вывела нас из липовой рощи; мы вошли в огород. Между старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые бледно-зеленые кочаны капусты; хмель винтами обвивал высокие тычинки; тесно торчали на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом; большие плоские тыквы словно валялись на земле; огурцы желтели из-под запыленных угловатых листьев; вдоль плетня качалась высокая крапива; в двух или трех местах кучами росли: татарская жимолость, бузина, шиповник — остатки прежних «клумб». Возле небольшой сажалки, наполненной красноватой и слизистой водой, виднелся колодезь, окруженный лужицами. Утки хлопотливо плескались и ковыляли в этих лужицах; собака, дрожа всем телом и жмурясь, грызла кость на поляне; пегая корова тут же лениво щипала траву, изредка закидывая хвост на худую спину. Дорожка повернула в сторону; из-за толстых ракит и берез глянул на нас старенький, серый домик с тесовой крышей и кривым крылечком. Радилов остановился.

— Впрочем, — сказал он, добродушно и прямо посмотрев мне в лицо, — я теперь раздумал; может быть, вам вовсе не хочется заходить ко мне: в таком случае…

Я не дал ему договорить и уверил его, что мне, напротив, очень приятно будет у него отобедать.

— Ну, как знаете.

Мы вошли в дом. Молодой малый, в длинном кафтане из синего толстого сукна, встретил нас на крыльце. Радилов тотчас приказал ему поднести водки Ермолаю; мой охотник почтительно поклонился спине великодушного дателя. Из передней, заклеенной разными пестрыми картинами, завешенной клетками, вошли мы в небольшую комнатку — кабинет Радилова. Я снял свои охотничьи доспехи, поставил ружье в угол; малый в длиннополом сюртуке хлопотливо обчистил меня.

— Ну, теперь пойдемте в гостиную, — ласково проговорил Радилов, — я вас познакомлю с моей матушкой.

Я пошел за ним. В гостиной, на середнем диване, сидела старушка небольшого росту, в коричневом платье и белом чепце, с добреньким и худеньким лицом, робким и печальным взглядом.

— Вот, матушка, рекомендую: сосед наш ***.

Старушка привстала и поклонилась мне, не выпуская из сухощавых рук толстого гарусного ридикюля в виде мешка.

— Давно вы пожаловали в нашу сторону? — спросила она слабым и тихим голосом, помаргивая глазами.

— Нет-с, недавно.

— Долго намерены здесь остаться?

— Думаю, до зимы.

Старушка замолчала.

— А вот это, — подхватил Радилов, указывая мне на человека высокого и худого, которого я при входе в гостиную не заметил, — это Федор Михеич… Ну-ка, Федя, покажи свое искусство гостю. Что ты забился в угол-то?

Федор Михеич тотчас поднялся со стула, достал с окна дрянненькую скрыпку, взял смычок — не за конец, как следует, а за середину, прислонил скрыпку к груди, закрыл глаза и пустился в пляс, напевая песенку и пиликая по струнам. Ему на вид было лет семьдесят; длинный нанковый Сюртук печально болтался на сухих и костлявых его членах. Он плясал; то с удальством потряхивал, то, словно замирая, Поводил маленькой лысой головкой, вытягивал жилистую шею, топотал ногами на месте, иногда, с заметным трудом, сгибал колени. Его беззубый рот издавал дряхлый голос. Радилов, должно быть, догадался по выражению моего лица, что мне «искусство» Феди не доставляло большого удовольствия.

— Ну, хорошо, старина, полно, — проговорил он, — можешь пойти наградить себя.

Федор Михеич тотчас положил скрыпку на окно, поклонился сперва мне, как гостю, потом старушке, потом Радилову и вышел вон.

— Тоже был помещик, — продолжал мой новый приятель, — и богатый, да разорился — и вот проживает теперь у меня… А в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? Ведь уж обед на столе.

Молодая девушка, та самая, которую я мельком видел в саду, вошла в комнату.

— А вот и Оля! — заметил Радилов, слегка, отвернув голову. — Прошу любить и жаловать… Ну, пойдемте обедать.

Мы отправились в столовую, сели. Пока мы шли из гостиной и садились, Федор Михеич, у которого от «награды» глазки засияли и нос слегка покраснел, пел: «Гром победы раздавайся!» Ему поставили особый прибор в углу на маленьком столике без салфетки. Бедный старик не мог похвалиться опрятностью, и потому его постоянно держали в некотором отдалении от общества. Он перекрестился, вздохнул и начал есть, как акула. Обед был действительно недурен и, в качестве воскресного, не обошелся без трепещущего желе и испанских ветров (пирожного). За столом Радилов, который лет десять служил в армейском пехотном полку и в Турцию ходил, пустился в рассказы; я слушал его со вниманием и украдкой наблюдал за Ольгой. Она не очень была хороша собой; но решительное и спокойное выражение ее лица, ее широкий белый лоб, густые волосы и, в особенности, карие глаза, небольшие, но умные, ясные и живые, поразили бы и всякого другого на моем месте. Она как будто следила за каждым словом Радилова; не участие, — страстное внимание изображалось на ее лице. Радилов, по летам, мог бы быть ее отцом; он говорил ей «ты», но я тотчас догадался, что она не была его дочерью. В течение разговора он упомянул о своей покойной жене — «ее сестра», — прибавил он, указав на Ольгу. Она быстро покраснела и опустила глаза. Радилов помолчал и переменил разговор. Старушка во весь обед не произнесла слова, сама почти ничего не ела и меня не потчевала. Ее черты дышали каким-то боязливым и безнадежным ожиданьем, той старческой грустью, от которой так мучительно сжимается сердце зрителя. К концу обеда Федор Михеич начал было «славить» хозяев и гостя, но Радилов взглянул на меня и попросил его замолчать; старик провел рукой по губам, заморгал глазами, поклонился и присел опять, но уже на самый край стула. После обеда мы с Радиловым отправились в его кабинет.

Читать дальше

…Осенью вальдшнепы часто держатся в старинных липовых садах. Таких садов у нас в Орловской губернии довольно много. Прадеды наши, при выборе места для жительства, непременно отбивали десятины две хорошей земли под фруктовый сад с липовыми аллеями. Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, «дворянские гнезда», понемногу исчезали с лица земли, дома сгнивали или продавались на своз, каменные службы превращались в груды развалин, яблони вымирали и шли на дрова, заборы и плетни истреблялись. Одни липы по-прежнему росли себе на славу и теперь, окруженные распаханными полями, гласят нашему ветреному племени о «прежде почивших отцах и братиях». Прекрасное дерево — такая старая липа… Ее щадит даже безжалостный топор русского мужика. Лист на ней мелкий, могучие сучья широко раскинулись во все стороны, вечная тень под ними.

Однажды, скитаясь с Ермолаем по полям за куропатками, завидел я в стороне заброшенный сад и отправился туда. Только что я вошел в опушку, вальдшнеп со стуком поднялся из куста, — я выстрелил, и в то же мгновенье, в нескольких шагах от меня, раздался крик: испуганное лицо молодой девушки выглянуло из-за деревьев и тотчас скрылось. Ермолай подбежал ко мне. «Что вы здесь стреляете: здесь живет помещик».

Не успел я ему ответить, не успела собака моя с благородной важностью донести до меня убитую птицу, как послышались проворные шаги, и человек высокого росту, с усами, вышел из чащи и с недовольным видом остановился передо мной. Я извинился, как мог, назвал себя и предложил ему птицу, застреленную в его владениях.

— Извольте, — сказал он мне с улыбкой, — я приму вашу дичь, но только с условием: вы у нас останетесь обедать.

Признаться, я не очень обрадовался его предложению, но отказаться было невозможно.

— Я здешний помещик и ваш сосед, Радилов, может слыхали, — продолжал мой новый знакомый. — Сегодня воскресенье, и обед у меня, должно быть, будет порядочный, а то бы я вас не пригласил.

Я отвечал, что отвечают в таких случаях, и отправился вслед за ним. Недавно расчищенная дорожка скоро вывела нас из липовой рощи; мы вошли в огород. Между старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые бледно-зеленые кочаны капусты; хмель винтами обвивал высокие тычинки; тесно торчали на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом; большие плоские тыквы словно валялись на земле; огурцы желтели из-под запыленных угловатых листьев; вдоль плетня качалась высокая крапива; в двух или трех местах кучами росли: татарская жимолость, бузина, шиповник — остатки прежних «клумб». Возле небольшой са́жалки, наполненной красноватой и слизистой водой, виднелся колодезь, окруженный лужицами. Утки хлопотливо плескались и ковыляли в этих лужицах; собака, дрожа всем телом и жмурясь, грызла кость на поляне; пегая корова тут же лениво щипала траву, изредка закидывая хвост на худую спину. Дорожка повернула в сторону; из-за толстых ракит и берез глянул на нас старенький, серый домик с тесовой крышей и кривым крылечком. Радилов остановился.

— Впрочем, — сказал он, добродушно и прямо посмотрев мне в лицо, — я теперь раздумал; может быть, вам вовсе не хочется заходить ко мне: в таком случае…

Я не дал ему договорить и уверил его, что мне, напротив, очень приятно будет у него отобедать.

— Ну, как знаете.

Мы вошли в дом. Молодой малый, в длинном кафтане из синего толстого сукна, встретил нас на крыльце. Радилов тотчас приказал ему поднести водки Ермолаю; мой охотник почтительно поклонился спине великодушного дателя. Из передней, заклеенной разными пестрыми картинами, завешенной клетками, вошли мы в небольшую комнатку — кабинет Радилова. Я снял свои охотничьи доспехи, поставил ружье в угол; малый в длиннополом сюртуке хлопотливо обчистил меня.

— Ну, теперь пойдемте в гостиную, — ласково проговорил Радилов, — я вас познакомлю с моей матушкой.

Я пошел за ним. В гостиной, на середнем диване, сидела старушка небольшого росту, в коричневом платье и белом чепце, с добреньким и худеньким лицом, робким и печальным взглядом.

— Вот, матушка, рекомендую: сосед наш ***.

Старушка привстала и поклонилась мне, не выпуская из сухощавых рук толстого гарусного ридикюля в виде мешка.

— Давно вы пожаловали в нашу сторону? — спросила она слабым и тихим голосом, помаргивая глазами.

— Нет-с, недавно.

— Долго намерены здесь остаться?

— Думаю, до зимы.

Старушка замолчала.

— А вот это, — подхватил Радилов, указывая мне на человека высокого и худого, которого я при входе в гостиную не заметил, — это Федор Михеич… Ну-ка, Федя, покажи свое искусство гостю. Что ты забился в угол-то?

Федор Михеич тотчас поднялся со стула, достал с окна дрянненькую скрыпку, взял смычок — не за конец, как следует, а за середину, прислонил скрыпку к груди, закрыл глаза и пустился в пляс, напевая песенку и пиликая по струнам. Ему на вид было лет семьдесят; длинный нанковый сюртук печально болтался на сухих и костлявых его членах. Он плясал; то с удальством потряхивал, то, словно замирая, поводил маленькой лысой головкой, вытягивал жилистую шею, топотал ногами на месте, иногда, с заметным трудом, сгибал колени. Его беззубый рот издавал дряхлый голос. Радилов, должно быть, догадался по выражению моего лица, что мне «искусство» Феди не доставляло большого удовольствия.

— Ну, хорошо, старина, полно, — проговорил он, — можешь пойти наградить себя.

Федор Михеич тотчас положил скрыпку на окно, поклонился сперва мне, как гостю, потом старушке, потом Радилову и вышел вон.

— Тоже был помещик, — продолжал мой новый приятель, — и богатый, да разорился — и вот проживает теперь у меня… А в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? Ведь уж обед на столе.

Молодая девушка, та самая, которую я мельком видел в саду, вошла в комнату.

— А вот и Оля! — заметил Радилов, слегка отвернув голову, — прошу любить и жаловать… Ну, пойдемте обедать.

Мы отправились в столовую, сели. Пока мы шли из гостиной и садились, Федор Михеич, у которого от «награды» глазки засияли и нос слегка покраснел, пел: «Гром победы раздавайся!» Ему поставили особый прибор в углу на маленьком столике без салфетки. Бедный старик не мог похвалиться опрятностью, и потому его постоянно держали в некотором отдалении от общества. Он перекрестился, вздохнул и начал есть, как акула. Обед был действительно недурен и, в качестве воскресного, не обошелся без трепещущего желе и испанских ветров (пирожного). За столом Радилов, который лет десять служил в армейском пехотном полку и в Турцию ходил, пустился в рассказы; я слушал его со вниманием и украдкой наблюдал за Ольгой. Она не очень была хороша собой; но решительное и спокойное выражение ее лица, ее широкий белый лоб, густые волосы и, в особенности, карие глаза, небольшие, но умные, ясные и живые, поразили бы и всякого другого на моем месте. Она как будто следила за каждым словом Радилова; не участие, — страстное внимание изображалось на ее лице. Радилов, по летам, мог бы быть ее отцом; он говорил ей «ты», но я тотчас догадался, что она не была его дочерью. В течение разговора он упомянул о своей покойной жене — «ее сестра», — прибавил он, указав на Ольгу. Она быстро покраснела и опустила глаза. Радилов помолчал и переменил разговор. Старушка во весь обед не произнесла слова, сама почти ничего не ела и меня не потчевала. Ее черты дышали каким-то боязливым и безнадежным ожиданьем, той старческой грустью, от которой так мучительно сжимается сердце зрителя. К концу обеда Федор Михеич начал было «славить» хозяев и гостя, но Радилов взглянул на меня и попросил его замолчать; старик провел рукой по губам, заморгал глазами, поклонился и присел опять, но уже на самый край стула. После обеда мы с Радиловым отправились в его кабинет.