Жил был Иван. И было у него два друга, муж и жена. Мужа звали Саша, а жену тоже звали Саша. И была у них собака – Найда. Хотя Найда был пес. Кобель.
Как-то раз Иван взял бутылку водки, “ Пшеничной “, и пошел к Сашам. Посидеть. Саша пожарила яичницу, порезала огурчики, сала, колбасы и хлеба. Иван достал “Пшеничную”, стал разливать.
– Я не буду, – сказала Саша.
– И я не буду, – сказал Саша.
– А я буду, – сказал Найда.
Иван удивился, но налил. Помолчали. Сашам стало неловко.
– Ну, будем? – спросил Иван.
– Будем, – ответил Найда.
– Ишь, насобачился, – хмыкнула Саша.
-Цыть, – рявкнул пес, – насобачился. Я как насобачусь, вам тошно станет. Ну, давай Иван.
– Давай – сказал Иван. Ему тоже стало неловко.
Выпили. Найда сковырнул ногтем огурец и сладко, как наст под ногами, за-хрустел. Иван крякнул, понюхал хлеб, подумал и зацепил вилкой колбасу.
– Мда…- протянул Найда, – хорошо. Ну что Иван, на вторую лапу?
-Тьфу, – сплюнула в сердцах Саша и вышла.
-Я тоже … это, – мялся супруг, – вставать рано.
– Иди, – разрешил пес, – толку тут с тебя, иди.
И Саша ушел. Спать. Просто спать. Выпили по второй. Захорошело. Иван достал сигарету, закурил. Найда тоже вытащил одну, повозился, пристроил меж когтей. Дымнул в потолок. Фыркнул.
– Как жизнь, Иван?
– Собачья – брякнул Иван, брякнул и спохватился, – живу, в общем-то …. что…
– Чего там, валяй, – благодушествовал пес. Кончик носа у него запотел, ухо свисало на глаз, хвост незаметно для хозяина постукивал по ножке стула. Тук, тук. Ивану тоже захорошело.
– Живу, в общем-то… работаю, квартирка есть.
– Где работаешь?
– На кладбище.
– Где?
– На кладбище.
– Бедный Йорик.
– Чего?
– Это Шекспир. Неважно. Что делаешь-то?
– Дак, что ж делать на кладбище? Кому могилку вырыть, кому оградку поправить.
– Да весело. А живешь?
– Да там же и живу, при кладбище. Квартирка у меня.
– Не страшно?
– Нет привык. В городе страшнее. У меня тихо. Которые умерли, они не навредят, а в городе хулюганят. Нет, у меня тихо, – зачем-то повторил Иван.
– From where no traveler return, – сказал Найда.
– Что?
– Это тоже Шекспир. Неважно.
– А….
Выпили еще. Помолчали. Теперь молчали хорошо. Уютно молчали, без напряги.
– Ты-то как? – спросил Иван. Он первый раз пил с говорящей собакой и потому не знал, что можно спрашивать, а что нельзя. Не спросишь же, – что это ты тут разговариваешь по человечески и водку пьешь вот, и куришь. Сам он тоже и разговаривал и водку пил, и курил, и если бы его об этом спросили – почему мол, то он и не ответил бы пожалуй.
– Что как?
– Ну живешь?
– Живу, брат Иван, живу, в хвост не дую, хлеб жую, – пес изрядно захмелел. Он сидел совсем по человечески, изогнув лапу в локте и подперев морду когтями. Пепел падал на шерсть и скатывался на скатерть.
– Смокинг, блядь, – проследив за пеплом, хмыкнул он, – живу, что ж…Жизнь есть подвижный сгусток энергии материи между двумя небытия-ми, которые, в свою очередь, тоже являются энергиями материи иной органики. Но это не важно, – и помолчав добавил,
– Я ведь, того, – породистый.
– Какой породы, – спросил, наконец, Иван.
– Говорящей…. – рассмеялся Найда. – Но это не важно. Давай выпьем.
-Давай.
Они выпили и стало совсем уютно в обшарпанной кухне, с мелко дрожащим холодильником. Иван показывал фокусы на спичках как перебраться в лодке с одного берега на другой, по двое в лодке и никого не оставляя. А Найда говорил, – не считая собаки. Это Джером и это неважно, и учил Ивана правильно выкусывать блох от хвоста и против шерсти.
Потом Найда занял у знакомой суки (тоже говорящей) денег, и они обратили твердое тело в жидкое, по выражению Найды, а по разумению Ива-на- просто купили водки и выпили ее в парке, куда Найда повел выгуливать Ивана и предлагал ему полаять на луну, и говорил, что это Есенин, и это неважно.
Потом Иван занял у своей знакомой суки, и они сидели на краю свежевырытой могилы, и Иван объяснял сложную технологию могилокопания, а Найда утверждал, что там на дне должна быть буржуазия, поскольку Иван пролетариат, и пытался вспомнить автора. Но не вспомни, а просто сказал, – это не важно, и плюнул вниз.
Потом они ходили между крестов, звезд, голубей и плит, и Иван говорил, что вот живут люди без Ивана живут, а как умрут, то куда им податься? – к Ивану. А Найда все пытал,
– Я тебе друг?
– Друг.
– А ты человек?
– Человек.
– Значит я собака?
– Собака
Простейший силлогизм, куда деваться. И тихо было на кладбище. Смирно лежали под звездами герои и дважды герои ( хотя Иван никак не мог постичь – как это можно быть дважды героем, герой он и есть герой, раз и навсегда). Лежал крещеный и некрещеный люд. Дети и взрослые. Но лежали тихо. Одно слово усопшие. Хорошее слово.
И еще они пели и выли, выли и пели. И уважали друг друга и рассказывали, перебивая, но выслушивая. А Найда спрашивал, —
– Як умру то поховаешь?
А Иван отвечал, – Да зачем ховать, схороню по-человечески. Да ты живи, друг, в тебе же дар божий.
– Дак у меня, стало быть, душа есть? – пытал Найда и совсем по-собачьи заглядывал в глаза.
– Да конечно есть, – успокаивал Иван, – ты же тварь божья.
– Дак ведь все же – тварь, – не унимался Найда.
– Дак и я тварь, – оппонировал Иван, – Все мы твари, все мы человеки…
– Да ведь не все, – тыкался мокрым от слез носом Найда.
– Дак ты ж говоришь!
– Ну так, что ж, что говорю?! Все говорят! Душа нужна!
– Ну ты же плачешь!
– Да все плачут коли больно…
– Да тебе ж не больно, а ты плачешь…
– Да больно мне…
– Да ну тебя…
Проснулся Иван рано. В домике при кладбище лежали пустые бутылки, свалялась собачья шерсть на коврике. Тряхнув головой и не почувствовав похмелья, Иван обрадовался. Проскочил через дверь в контору, пока никого нет, постоял, подошел к телефону.
Ответила Саша, —
– Да все хорошо. Найду? Какую Найду? Ты что Иван, мы здесь живем с Сашей, только с Сашей, а у Саши совсем и аллергия на мех. Нет, Ваня, мы уезжаем, нет… не далеко, но надолго. Да… извини…. Ага. Ну пока, пока, пока.
-Положила трубку. Посмотрела на нее, будто что-то решая, но так и не решила. Изогнулась дугой к двери, крикнула, —
-Саша, ты выгуливать? Намордник одень. А то соседи жалуются.
Сволочи. Но это неважно.
«Покажи своего охотничьего пса-зайчатника».
Я вывел к нему Куцего.
«На́, смотри. Жалко, что ли».
Заводской-то бухгалтер аж в лице переменился, и стеклышки с носа свалились, повисли на шнурке.
«Где взял собаку?» — спрашивает.
«На берегу пруда подобрал», — отвечаю.
«А не из воды достал?»
«Нет. Из бурьяна под ноги подкатился щенок».
Взвеличал меня Колосков по имени-отчеству и просит продать собаку. Сто рублей дает, потом двести, триста. До пятисот дошел, старыми деньгами. А я, как и он когда-то, ни в какую. Ушел мужик несолоно хлебавши.
Вскорости после этого у меня во дворе стали куры дохнуть. Найдет петух хлебный мякиш — и ну звать несушек: ко-ко-ко, айдате сюда. Подобрал я раз такой катышек, сунул в крысиную нору под пол, так через несколько дней у меня по избе пошел такой дух, будто от покойника. С тех пор стал держать Куцего в стайке, взаперти. А когда Колоскова не стало, его жена продала гончаков охотникам по тыще рублей за штуку. Теперь уж гончие собаки у нас не в диковину. Только таких, как мой Куцый, днем с огнем поискать. Помнит добро и служит хозяину на совесть. Трубой-то его, как твоего Фальстафа, с гону не своротишь.
Утром, как немножко рассвело, мы с Ларионычем вышли из избушки. Собаки наши не сразу кинулись в лес, направили носы против ветерка, понюхали воздух, поразмялись, а затем гуськом, впереди Фальстаф, трусцой побежали на выруба, на ночные заячьи жировки.
На этот раз день начался с удачи. Гончаки подхватили беляка в метлике. Он еще не успел убраться на лежку. На первом же круге он лежал у моих ног. К полудню мы уже добыли трех зверьков. Тут бы можно и закончить охоту, но Ларионыч рассудил так: надо взять еще одного зайца, а то как их делить? Предлагал я старику взять двух беляков, а мне, мол, хватит и одного. И на это он не согласился. У него правило: что добыто в лесу с товарищем — делить все поровну.
Сходили в избушку, пожевали хлеб, колбасу, согрелись чайком и снова послали собак рыскать по лесу. С обеда Куцый работал вяло, на гону взлаивал редко, словно ударял в большой надтреснутый колокол. Зато мой Фальстаф по-прежнему носился резво и звенел, будто забавлялся игрой в малые переговаривающиеся колокола. Затем Куцый стал отставать от моего гончака, а через некоторое время совсем замолк, затерялся где-то в дальних перелесках.
Ларионыч, смотрю, забеспокоился. Подошел и говорит:
— С Куцым что-то неладно. Никогда еще он не сходил с гона без причины. Стой тут, а я пройду по его следу.
И ушел. Вернулся старик с Куцым на руках. Нес, как ребенка, прижимая к груди.
— Опять из сил выбился? — спросил я.
— Все… Совсем… На своем посту мой гончак расстался с жизнью, — сказал старый охотник. Из глаз у него хлынули слезы, стекла очков сразу запотели и стали мутными.
Наша охота была прервана. Под скалой возле избушки Ларионыч разобрал кучу камней, положил в ямину своего пса, соорудил над ним нечто вроде обелиска, а на отвесном утесе углем жирно написал:
«Куцый, верный мой друг, гончак. Служил до последнего вздоха».
НАЙДА
— Папка, я собаку нашел!
В руках у меня черный щенок. Мну его, ощупываю. Он еще совсем маленький, мордастый, мягкий, шелковистый. Таращит на меня глаза. А глаза у него будто виноватые, маслянистые.
— Где ты его взял, Сергей? — спрашивает отец.
— На улице, у кинотеатра. Бежит за мной, ласкается.
— Ну, вот и отнеси туда. Хозяин, наверно, с ног сбился, ищет собачонку. Нехорошо брать то, что не твое.
— Да он, папка, беспризорный. За всеми гоняется, а никто его не возьмет, не пожалеет. Он голодный, покормить надо.
— Ну, накорми.
Я все-таки уговорил отца. И щенок остался у нас. Смастерили ему на дворе конуру, привязали на шнурок. Поставили две миски: одна — с водой, другая — с едой. Мальчишки со всей улицы приходили посмотреть мою собаку. И все завидовали мне. Ведь ни у кого из них нет такого щенка!
Отец помог мне придумать имя собаке, а потом будто и забыл о ней. У него были свои две, охотничьи: легавая и гончая. И жили они в избе. Без привязи. Спали на мягких подстилках. А моя собака была беспородная, отец говорил, что она помесь сеттера и дворняжки. У глаз, на груди и на лапках у нее рыжие подпалины. Но мне ладно и такая. Мне рано еще на охоту ходить. Зато на городской пруд, на реку, в горы моя Найда всегда следовала за мной. Она быстро подрастала и становилась очень понятливой.
Осенью отряд геологов возвращался домой. Долгие скитания в лесном крае закончились. Составлена схема месторождения. Следующий сезон они проведут в другом месте.
Оборудование и вещи были давно погружены в вертолет, и летчик торопил с отлетом. Погода на глазах портилась. В вершинах деревьев загудел ветер, распахивая кроны. Стрелка барометра резко опускалась. С базы передавали о надвигающейся грозе. Низкие облака зацепились за горбатые сопки, наливаясь синевой.
«Собака у меня в лесу осталась. Ушла по утру и не вернулась. Хорошая собачка, толковая. Наверное, увлеклась запахами какого-нибудь зверька. Жалко бросать, второй сезон с нами, ведь погибнет в тайге», — говорил начальник экспедиции.
«Не могу больше ждать», — кричал летчик сквозь рев мотора. Напор тугих струй воздуха стелил траву, кудрявил кусты. Вертолет оторвался от земли, и уже внизу тайга несется. Куда не бросишь взгляд — один бескрайний лес, да речушки голубыми нитями петляют.
Она вернулась в брошенный лагерь к вечеру. Это была молодая, сильная, рослая собака, помесь лайки и дворового пса. От матери унаследовала лучшие качества промысловой собаки, а отец передал ей отвагу и бесстрашие.
Людей не было. Собака понюхала открытую непочатую банку тушенки, раскисшую от влаги кучку сухарей. Это все, что мог сделать для нее повар экспедиции.
Природа буйствовала. Ветер гнал в тускло-сером небе обесформленные тучи. Гром и молнии разрезали небосвод. Вспышки метались в чреве неба беспрерывно, зловеще и угрюмо. Плотный поток воды низвергался сверху водопадом.
Прошло несколько дней. Дождь не переставал полоскать тайгу. Устав сидеть на одном месте в ожидании геологов, да и голод напоминал о себе, она отбежала от лагеря и, задавив бурундука, вернулась назад. На поляне было все так же безлюдно.
Поняв, наконец, что люди бросили ее и уже не вернуться, собака подняла голову к серому небу и протяжно тоскливо завыла. Звериной тропой побрела в глубь леса.
Давние друзья Владимир и Филарет заготавливали на зиму рыбу. Ботали, загоняя шестами рыбу в сеть по ямам, или сплавлялись с крестовиной под берегом реки. Попадался хариус, ленок и сорога. Улов был неплохой. Засолили несколько ведер хариуса, два десятка ленков. Сорогу, считавшуюся сорной рыбой, не выбрасывали. Сгодится для корма скота — зима длинная.
Пристали к берегу, разожгли костер и поставили чайник. Вечерело. Первые сумерки легли на землю.
В это время откуда-то из леса появилась собака. Затрещали кусты, и на берег вывалилась она, черной окраски, сильно худая, с впалыми боками. Высокая в холке, шерсть скаталась и колтунами висела по бокам. Однако при внимательном взгляде в собаке угадывалась лайка. Уши торчком, хвост закручен в кольцо, правда, несколько вяловат и свален на одну сторону.
Доверчиво, виляя хвостом, подошла к костру. Кусок хлеба проглотила мгновенно, поймав его в воздухе, и не жуя. Торопясь, съела брошенную вареную рыбу вместе с костями.
«Ну, ты милая проголодалась», — заметил Владимир.
Стали гадать, откуда она взялась. Места глухие, жилья рядом нет. Впрочем, в нескольких километрах вверх по реке стояла заброшенная деревушка, десяток покосившихся домов. «Может все же оттуда», — рассуждал Филарет.
Отдохнув, решили проплыть с сетью под противоположным берегом. Река в этом месте шириной шестьдесят метров. Оттолкнули от берега лодку. Собака бросилась за ними и переплыла реку. Ловилось плохо. Подняли сеть, завели мотор, и лодка понеслась вверх по реке над водной гладью. Клокот мотора и шипение водяных струй, обтекающих борта судна, нарушали тишину, опустившуюся на вечернюю реку.
Собака какое-то время бежала за ними, но отстала, не справившись на длинном плесе с мощью мотора. Осталась позади деревенька, в ней не было ни души. Пристали к берегу, в пяти километрах выше нее. Распустили сеть и начали сплав. И тут снова появилась собака. Она неслась по берегу большими прыжками, стремительно и быстро. Однако, было заметно, как ей тяжело. Язык выпал из пасти и болтался наружу, голова низко опущена. Увидев лодку, остановилась, дождалась, когда мы поравняемся и, не спуская с нас глаз, пошла по берегу вслед за лодкой. Показалось, что взгляд собаки был укоризненный.
Ночью спали у костра. Собака лежала рядом и не отходила ни на шаг. Она сразу же выбрала Владимира. Смотрела на него внимательно грустными глазами. Будто приглядывалась, примерялась к человеку. Он был ласков, кормил и о чем-то с ней разговаривал.
По утру, перебрав сети, решили тронуться в обратный путь. До поселка было восемьдесят километров.
Владимир, бывший школьный учитель, значился в охотобществе сезонным охотником. Его участок был небольшим, в пятнадцати километрах от дома, с крохотной избушкой-заимкой на вершине сопки. Внизу, сверкая кристально чистой водой, текла зажатая хребтами стремительная речка. Участок так себе, много гари, но он привык к этому месту. Промысел скорее для души, нежели ради заработка. Годы напоминали о себе, только он не бросал милое душе занятие. Присмотревшись к собаке, решил забрать с собой и попробовать на охоте. Пропадет от голода или волки съедят. Зима не за горами.
Стали собираться к отплытию, укладывать вещи. Собака заволновалась и отчаянно полезла в лодку. Сорвалась в воду. Вновь устремилась в посудину. Наконец улеглась в носу и вдруг заулыбалась почти по-человечески. «Вот и ладно», — подумал Владимир.
Застучал мотор, лес расступился, пропуская рыболовов.
Над именем долго не думали. Раз нашлась, значит Найда. Другие собаки, что были у Владимира, сразу же признали Найду. Она оказалась с характером. Даже цепной пес Пират: рыжий, мясистый, драчун известный — и тот стал относиться к ней с почтением, после того, как Найда рыкнула на него, за назойливое приставание. Оскалила белозубые клыки. Она быстро отъелась, шерсть разгладилась и заблестела, а впалые бока округлились. От нее веяло силой, энергией.
Опыт предков и лесная жизнь превратили Найду в сообразительное и преданное человеку существо. В памяти остались встречи с таежными обитателями, порой весьма опасные. Сохранились отметины на теле от копыт оленя, к которому по неопытности подошла сзади, и разорванная холка от когтей молодой рыси долго заживала. Чудом тогда спаслась. Комары и мошка донимали неимоверно, разъедая ноздри и глаза. Приходилось прятаться от гнуса, зарываться в толстую подушку мха. Много чему научила таежная глушь.
Пришло время собираться на промысел. Владимир уходил в тайгу ненадолго, на несколько недель. Взял с собой проверенного пса Бурана и Найду. Старой тропой, тянувшейся по оголовью сопок, через сутки был в своем зимовье. Лесная избушка, осевшая на венец в землю, дорога сердцу. Рубил жилище из лиственницы еще совсем молодым. Рядом журчит родниковый ключик. Вода в нем ледяная даже в знойные дни.
Собаки разбрелись, нюхали, осматривали окрестность.
Лес стоял разноцветный, по-осеннему прохладный и светлый. Не видно летней пышности деревьев, листья опадали, хвоя редела. Ночью над тайгою пронесся ураган. Повалил сухостой, расщепил старую, кряжистую сосну, которая доживала свой век, прислонившись к молодому кедру. К утру затихло, и пока медленно и не спеша, вставало солнце, стеклянная трава под ледяной корочкой ежилась от холода.
С утра, съев свою похлебку, собаки нетерпеливо рванулись в тайгу. Недалеко раздался звонкий и заливистый голос Найды. Она лаяла на белку. Буран крутился рядом, тоже басовито налаивал. После выстрела он кинулся к падавшему зверьку, но Найда взвизгнула и ударила его по загривку клыками, добавив лапой по спине. Буран отскочил в сторону, и не заворчал, дав понять, что роль лидера уступает.
Охота началась. Найда металась по кустам, валежнику. Искала мягколапых со страстью, с какой-то неистовостью. Как кошка была готова заскочить на дерево за зверьком. После выстрела неслась дальше. Ее звонкий голос будоражил тайгу. С ходу добыли пять белок и соболя. Обегали сопку вдоль и поперек, и к вечеру человек и собаки, едва поев, завалились без задних ног и заснули, словно умерли.
Утром следующего дня Найда загнала соболя под валежнину. Соболь сидел где-то в глубине корневища и уркал. Найда взвизгивала от страсти, судорожно скребла, рвала когтями землю, вырыв целую нору. Морда у нее была вся в земле и поранена, видимо соболь успел цапнуть. Неожиданно соболек выскочил с другой стороны коряги и взлетел на лиственницу. Там его и застал выстрел. Падающего зверька, Найда поймала на лету и бросила на землю, охраняя его от Бурана, который тоже выражал азартную злость.
В другой раз белка на глазах у Владимира заскочила на низкий молодой кедр, и Найда, преследуя его, как верхолаз, взлетела на двухметровую высоту и, запутавшись в густых ветках, рухнула прямо на Бурана. Тот завизжал и отскочил. Такая охота для него была в диковину. Белка, перепрыгнув на сосну, затаилась, но была тут же обнаружена и стала очередной добычей.
Вечером Владимир обрабатывал шкурки и натягивал их на деревянные правилки для придания формы. Каждый новый день приносил хорошую добычу. С Найдой пришла невероятная удача.
Выпавший снег озарил тайгу. Лес светился белоснежными березами, осинками и свежим снегом. Лучи солнца пробились между сосенками, и все вокруг заблестело, заискрилось, заиграло.
Домой Владимир вернулся в хорошем настроении. Зимой он еще пару раз посетил зимовье. Ловил петлями зайцев, ставил на них пасти.
Когда весеннее солнце пробудило тайгу и освободило от снега, надумал подправить зимовушку. Летом гнус не даст. Заметил, в щели между бревен задувает холод. Найда увязалась за ним. За зиму она окрепла окончательно. Рослая, сильная, шерсть густая, с гордо изогнутой шеей.
Попав в лес, Найда стала носиться из стороны в сторону, вынюхивая, высматривая. Движения скоординированные, легкие и свободные. Охотничья страсть и запахи тайги снова будоражили ее. Вот уже заливается где-то на сопке.
Мха, которым Владимир конопатил стену, не хватило. Он направился за ним в сумрачный пихтач, который рос невдалеке. Сучья деревьев были увешаны гирляндами мха-бородача, а стволы покрыты лишайником. Когда добирал мешок густой, пористой массы, что-то тяжелое навалилось на него сзади. Дыхание перехватило. Медведь подмял его под себя. Тяжелый, зловонный запах из пасти хищника ударил в лицо. Огромная красная пасть широко раскрыта.
Смерть была неминуема и рядом. Холод охватил с затылка до ступней. Ум боролся с одной только мыслью — выбраться из-под зверя. «Нет, все же не вывернуться. Конец»,- пронеслось в голове.
Вдруг страшный, яростный рев потряс тайгу. Он был дик и жуток. От этого рыка заложило уши. На мгновенье медведь оставил человека без внимания. Владимир, напряг все свои силы. Резко, до хруста в суставах, дернулся в бок и выскользнул из-под туши, Откатился в сторону.
На холке крупного бурого медведя висела Найда и молча рвала зверю спину. Медведь выл от боли и ярости, пытался сбросить врага, тряс лобастой головой из стороны в сторону, совершал молниеносные движения телом, но все бесполезно. Чем энергичнее зверь пытался избавиться от собаки, тем крепче у нее сжимались челюсти.
Владимир бросился в зимовье за ружьем и вот уже держит на мушке зверя, но стрелять боится, может задеть собаку. Зверь и Найда схлестнулись в ожесточенной, смертельной схватке. Медведь завалился на землю, пытаясь раздавить наездницу, и лапой успел зацепить собаку. Найда отлетела в сторону, прямо в ствол дерева.
Занемевший от ожидания и напряжения палец повел спусковой крючок. Выстрел, еще один. Медведь затих темным валуном.
Найда лежала пластом рядом с неестественно вывернутой, сломанной лапой и разорванным боком. Владимир склонился над ней — жизнь собаки угасала. Глаза затухали, дыхание останавливалось. И показалось ему в последнем затуманенном уходящем взгляде: «Мы с тобой в расчете».
Подавленный несчастием, Владимир медленно осел на землю, опустив в миг отяжелевшие руки на колени. Смятение и отчаяние охватило его. Тело, помятое медведем, корежило, шея задубела, а голову разламывало. Хватал воздух открытым ртом, и лес качался перед глазами.
Похоронил Найду под кустом душистой черемухи, где она любила лежать, зарывшись в листву.
Шкуру медведя забросил на чердак зимовья с глаз долой, и там она со временем сгнила.
Другой такой собаки у него уже никогда не было, и он знал, что больше не будет.
Геннадий Горбунов
Назад к содержанию.