Рассказ ночевала тучка золотая приставкин

• Полный текст
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• 12
• 13
• 14
• 15
• 16
• 17
• 18
• 19
• 20
• 21
• 22
• 23
• 24
• 25
• 26
• 27
• 28
• 29
• 30
• 31
• 32

Посвя­щаю эту повесть всем ее дру­зьям, кто при­нял как свое лич­ное это бес­при­зор­ное дитя лите­ра­туры и не дал ее автору впасть в отчаяние.

1

Это слово воз­никло само по себе, как рож­да­ется в поле ветер. Воз­никло, про­ше­ле­стело, про­нес­лось по ближ­ним и даль­ним зако­ул­кам дет­дома: «Кав­каз! Кав­каз!» Что за Кав­каз? Откуда он взялся? Право, никто не мог бы тол­ком объяснить.

Да и что за стран­ная фан­та­зия в гряз­нень­ком Под­мос­ко­вье гово­рить о каком-то Кав­казе, о кото­ром лишь по школь­ным чте­ниям вслух (учеб­ни­ков-то не было!) известно дет­до­мов­ской шан­трапе, что он суще­ствует, вер­ней, суще­ство­вал в какие-то отда­лен­ные непо­нят­ные вре­мена, когда палил во вра­гов чер­но­бо­ро­дый, взбал­мош­ный горец Хаджи Мурат, когда пред­во­ди­тель мюри­дов имам Шамиль обо­ро­нялся в оса­жден­ной кре­по­сти, а рус­ские сол­даты Жилин и Косты­лин томи­лись в глу­бо­кой яме.

Был еще Печо­рин, из лиш­них людей, тоже ездил по Кавказу.

Да вот еще папи­росы! Один из Кузь­ме­ны­шей их угля­дел у ране­ного под­пол­ков­ника из сани­тар­ного поезда, застряв­шего на стан­ции в Томилине.

На фоне изло­ман­ных бело­снеж­ных гор ска­чет, ска­чет в чер­ной бурке всад­ник на диком коне. Да нет, не ска­чет, а летит по воз­духу. А под ним неров­ным, угло­ва­тым шриф­том назва­ние: «КАЗБЕК».

Уса­тый под­пол­ков­ник с пере­вя­зан­ной голо­вой, моло­дой кра­са­вец, погля­ды­вал на пре­хо­ро­шень­кую мед­сест­ричку, выско­чив­шую посмот­реть стан­цию, и посту­ки­вал мно­го­зна­чи­тельно ног­тем по кар­тон­ной кры­шечке папи­рос, не заме­тив, что рядом, открыв от изум­ле­ния рот и затаив дыха­ние, воз­зрился на дра­го­цен­ную коро­бочку малень­кий обо­рвыш Колька.

Искал корочку хлеб­ную, от ране­ных, чтобы подо­брать, а уви­дел: «КАЗБЕК»!

Ну, а при чем тут Кав­каз? Слух о нем?

Вовсе ни при чем.

И непо­нятно, как роди­лось это ост­ро­ко­неч­ное, сверк­нув­шее бле­стя­щей ледя­ной гра­нью словцо там, где ему невоз­можно родиться: среди дет­до­мов­ских буд­ней, холод­ных, без дро­винки, вечно голод­ных. Вся напря­жен­ная жизнь ребят скла­ды­ва­лась вокруг мерз­лой кар­то­фе­линки, кар­то­фель­ных очист­ков и, как верха жела­ния и мечты, — корочки хлеба, чтобы про­су­ще­ство­вать, чтобы выжить один только лиш­ний воен­ный день.

Самой завет­ной, да и несбы­точ­ной меч­той любого из них было хоть раз про­ник­нуть в свя­тая свя­тых дет­дома: в ХЛЕБОРЕЗКУ, — вот так и выде­лим шриф­том, ибо это сто­яло перед гла­зами детей выше и недо­ся­га­е­мей, чем какой-то там КАЗБЕК!

А назна­чали туда, как Гос­подь Бог назна­чал бы, ска­жем, в рай! Самых избран­ных, самых удач­ли­вых, а можно опре­де­лить и так: счаст­ли­вей­ших на земле!

В их число Кузь­ме­ныши не входили.

И не было в мыс­лях, что дове­дется войти. Это был удел бла­тяг, тех из них, кто, сбе­жав от мили­ции, цар­ство­вал в этот период в дет­доме, а то и во всем поселке.

Про­ник­нуть в хле­бо­резку, но не как те, избран­ные, — хозя­е­вами, а мыш­кой, на секун­дочку, мгно­ве­ньице, вот о чем меч­та­лось! Глаз­ком, чтобы наяву погля­деть на все пре­ве­ли­кое богат­ство мира, в виде нагро­мож­ден­ных на столе коря­вых буханок.

И — вдох­нуть, не гру­дью, живо­том вдох­нуть опья­ня­ю­щий, дур­ма­ня­щий хлеб­ный запах…

И все. Все!

Ни о каких там кро­шеч­ках, кото­рые не могут не оста­ваться после сва­лен­ных, после хрупко тру­щихся шер­ша­выми боками буха­ри­ков, не меч­та­лось. Пусть их собе­рут, пусть насла­дятся избран­ные! Это по праву при­над­ле­жит им!

Но как ни при­ти­райся к оби­тым желе­зом две­рям хле­бо­резки, это не могло заме­нить той фан­тас­ма­го­ри­че­ской кар­тины, кото­рая воз­ни­кала в голо­вах бра­тьев Кузь­ми­ных, — запах через железо не проникал.

Про­ско­чить же закон­ным путем за эту дверь им и вовсе не све­тило. Это было из обла­сти отвле­чен­ной фан­та­стики, бра­тья же были реа­ли­сты. Хотя кон­крет­ная мечта им не была чужда.

И вот до чего эта мечта зимой сорок чет­вер­того года довела Кольку и Сашку: про­ник­нуть в хле­бо­резку, в цар­ство хлеба любым путем… Любым.

В эти, осо­бенно тоск­ли­вые, месяцы, когда мерз­лой кар­то­фе­лины добыть невоз­можно, не то что крошки хлеба, ходить мимо домика, мимо желез­ных две­рей не было сил. Ходить и знать, почти кар­тинно пред­став­лять, как там, за серыми сте­нами, за гряз­нень­ким, но тоже заре­ше­чен­ным окном воро­жат избран­ные, с ножом и весами. И кром­сают, и режут, и мнут отва­ли­стый сыро­ва­тый хле­бу­шек, ссы­пая теп­лые соло­но­ва­тые крошки гор­стью в рот, а жир­ные отломки при­бе­ре­гая пахану.

Слюна наки­пала во рту. Схва­ты­вало живот. В голове мут­нело. Хоте­лось завыть, закри­чать и бить, бить в ту желез­ную дверь, чтобы отперли, открыли, чтобы поняли, нако­нец: мы ведь тоже хотим! Пусть потом в кар­цер, куда угодно… Нака­жут, изо­бьют, убьют… Но пусть сперва пока­жут, хоть от две­рей, как он, хлеб, гру­дой, горой, Каз­бе­ком воз­вы­ша­ется на искром­сан­ном ножами столе… Как он пахнет!

Вот тогда и жить снова ста­нет воз­мож­ным. Тогда вера будет. Раз хле­бушко горой лежит, зна­чит, мир суще­ствует… И можно тер­петь, и мол­чать, и жить дальше.

От малень­кой же паечки, даже с добав­ком, при­ко­ло­тым к ней щеп­кой, голод не убы­вал. Он ста­но­вился сильней.

Одна­жды глу­пая учи­тель­ница стала читать вслух отры­вок из Тол­стого, а там ста­ре­ю­щий Куту­зов во время войны ест цып­ленка, с неохо­той ест, чуть ли не с отвра­ще­нием раз­же­вы­вая жест­кое крылышко…

Ребя­там такая сцена пока­за­лась уж очень фан­та­сти­че­ской! Напри­ду­мы­вают тоже! Кры­лышко не пошло! Да они бы тот­час за косточку обгло­дан­ную от того кры­лышка побе­жали бегом куда угодно! После такого гром­кого чте­ния вслух еще больше животы скру­тило, и они навсе­гда поте­ряли веру в писа­те­лей; если у них цып­ленка не жрут, зна­чит, писа­тели сами зажрались!

С тех пор как про­гнали глав­ного дет­до­мов­ского урку Сыча, много раз­ных круп­ных и мел­ких бла­тяг про­шло через Томи­лино, через дет­дом, сви­вая вдали от роди­мой мили­ции тут на зиму свою полумалину.

В неиз­мен­но­сти оста­ва­лось одно: силь­ные пожи­рали все, остав­ляя сла­бым крохи, мечты о кро­хах, заби­рая мел­косню в надеж­ные сети рабства.

За корочку попа­дали в раб­ство на месяц, на два.

Перед­няя корочка, та, что под­жа­ри­стей, чер­ней, толще, слаще, — сто­ила двух меся­цев, на буханке она была бы верх­ней, да ведь речь идет о пайке, кро­хот­ном кусочке, что гля­дится плашмя про­зрач­ным листи­ком на столе; задняя

— поблед­ней, побед­ней, потоньше — месяца рабства.

А кто не пом­нил, что Васька Смор­чок, ровес­ник Кузь­ме­ны­шей, тоже лет один­на­дцати, до при­езда род­ствен­ника-сол­дата как-то за зад­нюю корочку при­слу­жи­вал пол­года. Отда­вал все съест­ное, а питался поч­ками с дере­вьев, чтобы не загнуться совсем.

Кузь­ме­ныши в тяж­кие вре­мена тоже про­да­ва­лись. Но про­да­ва­лись все­гда вдвоем.

Если бы, конечно, сло­жить двух Кузь­ме­ны­шей в одного чело­века, то не было бы во всем Томи­лин­ском дет­доме им рав­ных по воз­расту, да и, воз­можно, по силе.

Но знали Кузь­ме­ныши и так свое преимущество.

В четыре руки тащить легче, чем в две; в четыре ноги уди­рать быст­рей. А уж четыре глаза куда вост­рей видят, когда надо ухва­тить, где что плохо лежит!

Пока два глаза заняты делом, дру­гие два сто­ро­жат за обоих. Да успе­вают еще сле­дить, чтобы у самого не тяп­нули бы чего, одежду, мат­рац испод­низу, когда спишь да видишь свои кар­тинки из жизни хле­бо­резки! Гово­рили же: чего, мол, хле­бо­резку раз­зявил, если у тебя у самого потянули!

А уж ком­би­на­ций вся­ких из двух Кузь­ме­ны­шей не счесть! Попался, ска­жем, кто-то из них на рынке, тащат в кутузку. Один из бра­тьев ноет, вопит, на жалость бьет, а дру­гой отвле­кает. Гля­дишь, пока обер­ну­лись на вто­рого, пер­вый — шмыг, и нет его. И вто­рой сле­дом! Оба брата как вьюны верт­кие, скольз­кие, раз упу­стил, в руки обратно уже не возьмешь.

Глаза уви­дят, руки заха­пают, ноги унесут…

Но ведь где-то, в каком-то котелке все это должно зара­нее сва­риться… Без надеж­ного плана: как, где и что сты­рить, — трудно прожить!

Две головы Кузь­ме­ны­шей варили по-разному.

Сашка как чело­век миро­со­зер­ца­тель­ный, спо­кой­ный, тихий извле­кал из себя идеи. Как, каким обра­зом они воз­ни­кали в нем, он и сам не знал.

Колька, обо­ро­ти­стый, хват­кий, прак­тич­ный, со ско­ро­стью мол­нии сооб­ра­жал, как эти идеи вопло­тить в жизнь. Извлечь, то бишь, доход. А что еще точ­ней: взять жратье.

Если бы Сашка, к при­меру, про­из­нес, поче­сы­вая бело­бры­сую макушку, а не сле­тать ли им, ска­жем, на Луну, там жмыху полно, Колька не ска­зал бы сразу: «Нет». Он сперва обмоз­го­вал бы это дельце с Луной, на каком дири­жабле туда сле­тать, а потом бы спро­сил; «А зачем? Можно спе­реть и поближе…” Но, бывало, Сашка меч­та­тельно посмот­рит на Кольку,а тот, как радио, выло­вит в эфире Саш­кину мысль. И тут же ску­ме­кает, как ее осуществить.

Золо­тая у Сашки башка, не башка, а Дво­рец Сове­тов! Видели бра­тья такой на кар­тинке. Вся­кие там аме­ри­кан­ские небо­скребы в сто эта­жей ниже под рукой сте­лются. Мы-то самые пер­вые, самые высокие!

А Кузь­ме­ныши пер­вые в дру­гом. Они пер­вые поняли, как про­жить им зиму сорок чет­вер­того года и не околеть.

Когда рево­лю­цию в Питере делали, небось, кроме почты и теле­графа, да вок­зала, и хле­бо­резку не забыли при­сту­пом взять!

Шли мимо хле­бо­резки бра­тья, не пер­вый раз, кстати. Но уж больно нев­тер­пеж в этот день было! Хотя такие про­гулки свои муче­нья добавляли.

«Ох, как жрать-то охота… Хоть дверь грызи! Хоть землю мерз­лую под поро­гом ешь!» — так вслух про­из­нес­лось. Сашка про­из­нес, и вдруг его осе­нило. Зачем ее есть, если… Если ее… Да, да! Вот именно! Если ее копать надо!

Копать! Ну, конечно, копать!

Он не ска­зал, он лишь посмот­рел на Кольку. А тот в мгно­ве­ние при­нял сиг­нал, и, вер­та­нув голо­вой, все оце­нил, и про­кру­тил вари­анты. Но опять же ничего не про­из­нес вслух, только глаза хищно блеснули.

Кто испы­тал, тот пове­рит: нет на свете изоб­ре­та­тель­ней и наце­лен­ней чело­века, чем голод­ный чело­век, тем паче, если он дет­до­мо­вец, отрас­тив­ший за войну мозги на том, где и что достать.

Не мол­вив ни словца (кру­гом живо­глоты, услы­шат, раз­не­сут, и кранты тогда любой, самой гени­аль­ной Саш­ки­ной идее), бра­тья напра­ви­лись пря­ми­ком к бли­жай­шему сарай­чику, отсто­я­щему от дет­дома мет­ров на сто, а от хле­бо­резки мет­ров на два­дцать. Сарай­чик нахо­дился у хле­бо­резки как раз за спиной.

В сарае бра­тья огля­де­лись. Одно­вре­менно посмот­рели в самый даль­ний угол, где за желез­ным ник­чем­ным ломом, за битым кир­пи­чом нахо­ди­лась заначка Васьки Сморчка. В быт­ность, когда хра­ни­лись дрова, никто не знал, лишь Кузь­ме­ныши знали: тут пря­тался сол­дат дядя Андрей, у кото­рого ору­жие стянули.

Сашка спро­сил шепо­том; — А не далеко?

— А откуда ближе? — в свою оче­редь, спро­сил Колька.

Оба пони­мали, что ближе неот­куда. Сло­мать замок куда проще. Меньше труда, меньше вре­мени надо. Сил-то оста­ва­лись крохи. Но было уже, пыта­лись сби­вать замок с хле­бо­резки, не одним Кузь­ме­ны­шам при­хо­дила такая свет­лая отгадка в голову! И дирек­ция пове­сила на две­рях замок амбар­ный! Пол­пуда весом!

Его разве что гра­на­той сорвать можно. Впе­реди танка повесь — ни один вра­же­ский сна­ряд тот танк не прошибет.

Окошко же после того неудач­ного слу­чая заре­ше­тили да такой тол­стен­ный прут при­ва­рили, что его ни зуби­лом, ни ломом не взять — авто­ге­ном если только!

И насчет авто­гена Колька сооб­ра­жал, он кар­бид при­ме­тил в одном месте. Да ведь не под­та­щишь, не зажжешь, глаз кру­гом много.

Только под зем­лей чужих глаз нет! Дру­гой же вари­ант — совсем отка­заться от хле­бо­резки — Кузь­ме­ны­шей никак не устраивал.

Ни мага­зин, ни рынок, ни тем более част­ные дома не годи­лись сей­час для добычи съест­ного. Хотя такие вари­анты носи­лись роем в голове Сашки. Беда, что Колька не видел путей их реаль­ного воплощения.

В мага­зин­чике сто­рож всю ночь, злой ста­ри­кашка. Не пьет, не спит, ему дня хва­тает. Не сто­рож — собака на сене.

В домах же вокруг, кото­рых не счесть, бежен­цев полно. А жрать как раз наобо­рот. Сами смот­рят, где бы что урвать.

Был у Кузь­ме­ны­шей на при­мете домик, так его в быт­ность Сыча стар­шие почистили.

Правда, стя­нули невесть чего: тряпки да швей­ную машинку. Ее долго потом кру­тила по оче­реди вот тут, в сарае, шан­трапа, пока не отле­тела ручка да и все осталь­ное не рас­сы­па­лось по частям.

Не о машинке речь. О хле­бо­резке. Где не весы, не гири, а лишь хлеб — он один застав­лял яростно в две головы рабо­тать братьев.

И выхо­дило: «В наше время все дороги ведут к хлеборезке».

Кре­пость, не хле­бо­резка. Так известно же, что нет таких кре­по­стей, то есть хле­бо­ре­зок, кото­рые бы не мог взять голод­ный детдомовец.

В глухую пору зимы, когда вся шпана, отча­яв­шись подо­брать на стан­ции или на рынке хоть что-нибудь съест­ное, стыла вокруг печей, при­ти­ра­ясь к ним зад­ни­цей, спи­ной, затыл­ком, впи­ты­вая доли гра­ду­сов и вроде бы согре­ва­ясь — известь была вытерта до кир­пича, — Кузь­ме­ныши при­сту­пили к реа­ли­за­ции сво­его неве­ро­ят­ного плана, в этой неве­ро­ят­но­сти и таился залог успеха.

От даль­ней заначки в сарае они начали вскрыш­ные работы, как опре­де­лил бы опыт­ный стро­и­тель, при помощи кри­вого лома и фанерки.

Вце­пив­шись в лом (вот они — четыре руки!), они под­ни­мали его и опус­кали с тупым зву­ком на мерз­лую землю. Пер­вые сан­ти­метры были самыми тяже­лыми. Земля гудела.

На фанерке они отно­сили ее в про­ти­во­по­лож­ный угол сарая, пока там не обра­зо­ва­лась целая горка.

Целый день, такой пур­жи­стый, что снег наис­кось несло, залеп­ляя глаза, оттас­ки­вали Кузь­ме­ныши землю подальше в лес. В кар­маны клали, за пазуху, не в руках же нести. Пока не дога­да­лись: сумку хол­що­вую от школы приспособить.

В школу ходили теперь по оче­реди и копали по оче­реди: один день дол­бил Колька и один день — Сашка.

Тот, кому под­хо­дила оче­редь учиться, два урока отси­жи­вал за себя (Кузь­мин? Это какой Кузь­мин при­шел? Нико­лай? А где же вто­рой, где Алек­сандр?), а потом выда­вал себя за сво­его брата. Полу­ча­лось, что оба были хотя бы напо­ло­вину. Ну, а пол­ного посе­ще­ния никто с них и не тре­бо­вал! Жирно хотите жить! Глав­ное, чтобы в дет­доме без обеда не оставили!

А вот обед там или ужин, тут по оче­реди не дадут съесть, сха­вают момен­тально шакалы и следа не оста­вят. Тут уж они бро­сали копать, и вдвоем в сто­ловку как на при­ступ шли.

Никто не спро­сит, никто не поин­те­ре­су­ется: Сашка шамает или Колька. Тут они едины: Кузь­ме­ныши. Если вдруг один, то вроде бы поло­винка. Но пооди­ночке их видели редко, да можно ска­зать, что совсем не видели!

Вме­сте ходят, вме­сте едят, вме­сте спать ложатся.

А если бить, то бьют обоих, начи­ная с того, кто в эту несклад­ную минуту раньше попадется.

Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 60

Анатолий Приставкин

Ночевала тучка золотая

Посвящаю эту повесть всем ее друзьям, кто принял как свое личное это беспризорное дитя литературы и не дал ее автору впасть в отчаяние.

1

Это слово возникло само по себе, как рождается в поле ветер. Возникло, прошелестело, пронеслось по ближним и дальним закоулкам детдома: «Кавказ! Кавказ!» Что за Кавказ? Откуда он взялся? Право, никто не мог бы толком объяснить.

Да и что за странная фантазия в грязненьком Подмосковье говорить о каком-то Кавказе, о котором лишь по школьным чтениям вслух (учебников-то не было!) известно детдомовской шантрапе, что он существует, верней, существовал в какие-то отдаленные непонятные времена, когда палил во врагов чернобородый, взбалмошный горец Хаджи Мурат, когда предводитель мюридов имам Шамиль оборонялся в осажденной крепости, а русские солдаты Жилин и Костылин томились в глубокой яме.

Был еще Печорин, из лишних людей, тоже ездил по Кавказу.

Да вот еще папиросы! Один из Кузьменышей их углядел у раненого подполковника из санитарного поезда, застрявшего на станции в Томилине.

На фоне изломанных белоснежных гор скачет, скачет в черной бурке всадник на диком коне. Да нет, не скачет, а летит по воздуху. А под ним неровным, угловатым шрифтом название: «КАЗБЕК».

Усатый подполковник с перевязанной головой, молодой красавец, поглядывал на прехорошенькую медсестричку, выскочившую посмотреть станцию, и постукивал многозначительно ногтем по картонной крышечке папирос, не заметив, что рядом, открыв от изумления рот и затаив дыхание, воззрился на драгоценную коробочку маленький оборвыш Колька.

Искал корочку хлебную, от раненых, чтобы подобрать, а увидел: «КАЗБЕК»!

Ну, а при чем тут Кавказ? Слух о нем?

Вовсе ни при чем.

И непонятно, как родилось это остроконечное, сверкнувшее блестящей ледяной гранью словцо там, где ему невозможно родиться: среди детдомовских будней, холодных, без дровинки, вечно голодных. Вся напряженная жизнь ребят складывалась вокруг мерзлой картофелинки, картофельных очистков и, как верха желания и мечты, — корочки хлеба, чтобы просуществовать, чтобы выжить один только лишний военный день.

Самой заветной, да и несбыточной мечтой любого из них было хоть раз проникнуть в святая святых детдома: в ХЛЕБОРЕЗКУ, — вот так и выделим шрифтом, ибо это стояло перед глазами детей выше и недосягаемей, чем какой-то там КАЗБЕК!

А назначали туда, как господь бог назначал бы, скажем, в рай! Самых избранных, самых удачливых, а можно определить и так: счастливейших на земле!

В их число Кузьменыши не входили.

И не было в мыслях, что доведется войти. Это был удел блатяг, тех из них, кто, сбежав от милиции, царствовал в этот период в детдоме, а то и во всем поселке.

Проникнуть в хлеборезку, но не как те, избранные, — хозяевами, а мышкой, на секундочку, мгновеньице, вот о чем мечталось! Глазком, чтобы наяву поглядеть на все превеликое богатство мира, в виде нагроможденных на столе корявых буханок.

И — вдохнуть, не грудью, животом вдохнуть опьяняющий, дурманящий хлебный запах…

И все. Все!

Ни о каких там крошечках, которые не могут не оставаться после сваленных, после хрупко трущихся шершавыми боками бухариков, не мечталось. Пусть их соберут, пусть насладятся избранные! Это по праву принадлежит им!

Но как ни притирайся к обитым железом дверям хлеборезки, это не могло заменить той фантасмагорической картины, которая возникала в головах братьев Кузьминых, — запах через железо не проникал.

Проскочить же законным путем за эту дверь им и вовсе не светило. Это было из области отвлеченной фантастики, братья же были реалисты. Хотя конкретная мечта им не была чужда.

И вот до чего эта мечта зимой сорок четвертого года довела Кольку и Сашку: проникнуть в хлеборезку, в царство хлеба любым путем… Любым.

В эти, особенно тоскливые, месяцы, когда мерзлой картофелины добыть невозможно, не то что крошки хлеба, ходить мимо домика, мимо железных дверей не было сил. Ходить и знать, почти картинно представлять, как там, за серыми стенами, за грязненьким, но тоже зарешеченным окном ворожат избранные, с ножом и весами. И кромсают, и режут, и мнут отвалистый сыроватый хлебушек, ссыпая теплые солоноватые крошки горстью в рот, а жирные отломки приберегая пахану.

Слюна накипала во рту. Схватывало живот. В голове мутнело. Хотелось завыть, закричать и бить, бить в ту железную дверь, чтобы отперли, открыли, чтобы поняли, наконец: мы ведь тоже хотим! Пусть потом в карцер, куда угодно… Накажут, изобьют, убьют… Но пусть сперва покажут, хоть от дверей, как он, хлеб, грудой, горой, Казбеком возвышается на искромсанном ножами столе… Как он пахнет!

Вот тогда и жить снова станет возможным. Тогда вера будет. Раз хлебушко горой лежит, значит, мир существует… И можно терпеть, и молчать, и жить дальше.

От маленькой же паечки, даже с добавком, приколотым к ней щепкой, голод не убывал. Он становился сильней.

Однажды глупая учительница стала читать вслух отрывок из Толстого, а там стареющий Кутузов во время войны ест цыпленка, с неохотой ест, чуть ли не с отвращением разжевывая жесткое крылышко…

Ребятам такая сцена показалась уж очень фантастической! Напридумывают тоже! Крылышко не пошло! Да они бы тотчас за косточку обглоданную от того крылышка побежали бегом куда угодно! После такого громкого чтения вслух еще больше животы скрутило, и они навсегда потеряли веру в писателей; если у них цыпленка не жрут, значит, писатели сами зажрались!

С тех пор как прогнали главного детдомовского урку Сыча, много разных крупных и мелких блатяг прошло через Томилино, через детдом, свивая вдали от родимой милиции тут на зиму свою полумалину.

В неизменности оставалось одно: сильные пожирали все, оставляя слабым крохи, мечты о крохах, забирая мелкосню в надежные сети рабства.

За корочку попадали в рабство на месяц, на два.

Передняя корочка, та, что поджаристей, черней, толще, слаще, — стоила двух месяцев, на буханке она была бы верхней, да ведь речь идет о пайке, крохотном кусочке, что глядится плашмя прозрачным листиком на столе; задняя

— побледней, победней, потоньше — месяца рабства.

А кто не помнил, что Васька Сморчок, ровесник Кузьменышей, тоже лет одиннадцати, до приезда родственника-солдата как-то за заднюю корочку прислуживал полгода. Отдавал все съестное, а питался почками с деревьев, чтобы не загнуться совсем.

Кузьменыши в тяжкие времена тоже продавались. Но продавались всегда вдвоем.

Если бы, конечно, сложить двух Кузьменышей в одного человека, то не было бы во всем Томилинском детдоме им равных по возрасту, да и, возможно, по силе.

Но знали Кузьменыши и так свое преимущество.

В четыре руки тащить легче, чем в две; в четыре ноги удирать быстрей. А уж четыре глаза куда вострей видят, когда надо ухватить, где что плохо лежит!

Пока два глаза заняты делом, другие два сторожат за обоих. Да успевают еще следить, чтобы у самого не тяпнули бы чего, одежду, матрац исподнизу, когда спишь да видишь свои картинки из жизни хлеборезки! Говорили же: чего, мол, хлеборезку раззявил, если у тебя у самого потянули!

А уж комбинаций всяких из двух Кузьменышей не счесть! Попался, скажем, кто-то из них на рынке, тащат в кутузку. Один из братьев ноет, вопит, на жалость бьет, а другой отвлекает. Глядишь, пока обернулись на второго, первый — шмыг, и нет его. И второй следом! Оба брата как вьюны верткие, скользкие, раз упустил, в руки обратно уже не возьмешь.

Глаза увидят, руки захапают, ноги унесут…

Но ведь где-то, в каком-то котелке все это должно заранее свариться… Без надежного плана: как, где и что стырить, — трудно прожить!

Две головы Кузьменышей варили по-разному.

Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 60

Приставкин Анатолий » Ночевала тучка золотая — читать книгу онлайн бесплатно