Рассказ о буллинге в школе

Кидать камнями, кричать «шлеп-нога!», называть «черножопым», дергать за ресницы и выливать чай на голову, — буллинг способен уничтожить желание человека жить дальше, а последствия буллинга могут терзать нас через много лет после того, как обидчики и думать забудут о происшедшем. В поддержку выхода прекрасной книги Микиты Франко «Дни нашей жизни» мы с издательством Popcorn Books подготовили подборку ваших историй про школьный буллинг. Нам кажется, что рассказывать эти истории даже спустя много лет очень тяжело, – но очень важно. Огромное спасибо всем, кто согласился с нами поделиться своими воспоминаниями.

С ужасом иногда вспоминаю те дни. У одной девочки в нашем классе была ежегодная традиция: настраивать против меня половину класса каждый год, в весенний период. Для меня каждый раз это было сущим адом, я не хотела идти в школу. Казалось, любое мое слово – и меня задавят (я до сих пор боюсь высказывать свое мнение на работе в яркой форме, так как боюсь негатива и ссор с коллегами). Как ни странно, но сейчас с этой девочкой мы дружим семьями и поддерживаем очень теплые отношения. (Анонимно)

В школе я училась в 1990-е – самом начале 2000-х годов. Как это часто бывает в кризисные времена, многие были заняты поиском врагов, из-за которых так плохо живется. Враги менялись, роднило их одно – они были другие. В силу особенностей внешности, за эти годы мне, помимо своей воли и желания, довелось примерить на себя личину каждого из них – я побывала и цыганкой, и чеченкой, и дагестанкой. И, по мнению моих сверстников, должна была ответить за «грехи» соплеменников. Особенно запомнился один эпизод (их было много, но этот прочно засел в памяти), случившийся со мной классе в восьмом, кажется. Я возвращалась домой из школы, а за мной увязались три парнишки из параллельного класса, которые шли в паре шагов позади, громко обзывали и обвиняли в бедах России меня и всех этих понаехавших «черножопых». В какой-то момент они приблизились вплотную, задержавшись вблизи секунд на 30, а потом обогнали и быстро ушли вперед. Лишь придя домой, я обнаружила, что мой жакет был сзади оплеван. Прошло 20 лет, а горло до сих пор сжимается от обиды. (Анонимно)

Классе в девятом меня частенько донимали старшеклассницы по поводу моих густых, длинных черных ресниц, выпытывая у меня, какой тушью я пользуюсь. На мой правдивый ответ, что ничем я ресницы не крашу, они начинали недоверчиво возмущаться и лезть пальцами в глаза, дергая за ресницы, чтобы уличить меня в обмане. И так раз за разом. (Анонимно)

Меня начали травить классе в шестом или седьмом. Я была такая не особо социализированная книжная девочка с гипертревожной мамой, которая провожала меня в школу и обратно чуть ли не за руку и не разрешала гулять одной никогда. Плохо помню, с чего все началось, просто в какой-то момент я обнаружила себя окруженной большой толпой одноклассниц, которые смеялись, что-то выкрикивали, дергали меня в разные стороны, а я совершенно не понимала, что мне делать и куда от них убежать. Это было какой-то точкой, с которой все началось, а дальше под предводительством одной девицы примерно полкласса меня радостно травило два года: от демонстративного отсаживания до вылитого на голову стакана чая в школьном буфете (до сих пор помню, никогда не забуду). В 8 классе я набралась мужества и решила дать отпор: как тогда говорили, «забила стрелку» – договорилась о драке в школьном парке с главной моей преследовательницей. Никогда не умела драться, и это был жест абсолютного отчаяния, на моей стороне должна была быть лишь единственная моя подруга, а на ее стороне – все, как я думала. Оказалось, не все. Одноклассница, которая до этого не принимала участия во всем происходящем (ее все как-то настолько любили и уважали, что ей позволялось не принимать участия в подобном и при этом не становиться изгоем), внезапно пошла в парк со мной и встала рядом. И, увидев, что она на моей стороне, все как-то потупились, несколько человек сказали, что раз так, то они тогда тоже это все прекращают. В общем, драки не случилось, а травля как-то за пару месяцев сошла на нет. Через год я уже иногда даже ходила на общие тусовки и никто меня больше никогда не трогал. Я до сих пор помню эту одноклассницу и думаю, что это было абсолютное чудо: все-таки чтобы в 13 лет не побояться встать против лидеров класса за того, кого травят, надо быть очень смелым и сильным человеком. Катя, спасибо тебе. (Анонимно)

Я всегда была в классе отличницей, комсомолкой и просто красавицей. Очень любила танцы – участвовала во всех мероприятиях. Я получала всякие муниципальные награды, грамоты, премии. Не знаю, что конкретно разозлило моих одноклассниц, но в конце седьмого класса мне стали писать всякие гадости ВКонтакте, я была напугана и просила маму отвечать на эти сообщения. В восьмом классе они, видимо, хотели уточнить, какая я плохая, хотели «поговорить» – я просто сбежала. В итоге мне просто устраивали молчанки. До драк не доходило. Смеялись за спиной – да, однажды стянули перед всем классом штаны (сейчас это смешно, но тогда мне было очень стыдно). Я бросила танцы (о чем до сих пор жалею), перестала участвовать в олимпиадах – стала абсолютно незаметной, и от меня отстали. Все стало лучше только в десятом классе, когда коллектив поменялся и у меня появились первые настоящие друзья. Обиднее всего было то, что среди этих девочек была моя двоюродная сестра, с которой мы были достаточно близки в детстве. Мою сторону она никогда не принимала. Объясняла эту неприязнь одной фразой: «Ты странная». Но прошло уже много лет, зла я ни на кого не держу. После дождя всегда приходит радуга. (Анонимно)

Все началось, когда мне было 13 лет. В то время были популярны два стиля: рок и рэп. Поскольку я никогда не увлекался рэп-культурой, мне стал ближе рок. Аврил Лавин, Fall Out Boy, Thirty Seconds to Mars, Tokio Hotel. Я перекрасил волосы в черный, начал носить одежду более темных оттенков, и это, словно триггер, обернуло моих одноклассников против меня. Стоит сказать, что я жил в маленьком городе, население на данный момент составляет 38 000, и раньше все дети из всех школ друг друга знали. Сначала на меня начали косо смотреть одноклассники, затем дети из параллельных классов, а потом и вся школа. Все всё решили за меня и начали травить. Меня обзывали, в меня кидали мокрой тряпкой, окружали на каждой перемене и бросали в меня мусор, семечки, мелкие монеты, в меня плевали, трогали вещи на парте. Однажды меня прижали к стене и почти подожгли волосы. Гарью запахло, но вид приближающегося учителя их остановил. Успеваемость снизилась. Я перестал отвечать на уроках и выходить к доске. Я начал прогуливать уроки, так как было сложно находиться в этой обстановке. Учителя не обращали внимания. Я перестал гулять. На улице было опасно. Меня знали уже все. Стоило появиться на улице, как дети из других школ, которых я даже никогда не знал, начинали кричать мне вслед и угрожать, что изобьют или даже убьют. Уроки труда были самыми невыносимыми. Пару раз в меня летели деревянные заготовки (спойлер: это очень больно, особенно по голове). На меня опрокидывали весь мусор, который оставался после уроков (деревянную стружку, пыль и прочее). Помню, как несколько раз после школы группа ребят встречала меня и била. На территории школы. Никто ничего не делал. Ни учителя, ни другие дети в стороне, ни прохожие. Я приходил домой, запирался в комнате и плакал. Больше я ничего не мог сделать. Стоит отметить, что я никогда никого не провоцировал. Я мог защитить себя только словами в ответ, однако я старался помалкивать, дабы не вызвать более агрессивную реакцию. Невозможно описать словами те годы ежедневного эмоционального и физического насилия, которому я подвергался. Не понимаю, как я это выдержал. Меня грела мысль, что это однажды просто закончится. В старших классах все стало чуть легче. Я научился игнорировать всех и все научились игнорировать меня. За редким исключением. По-прежнему, наверно, по привычке, кто-то что-то кричал мне в спину и периодически высмеивал меня рядом со своими друзьями. В 10-11 классах мое посещение, как и успеваемость, оставляли желать лучшего. Я почти перестал ходить в школу. Я не мог там находиться. Я боялся. Когда после школы я переехал в другой город и поступил сначала в колледж, а затем в университет, все изменилось. Я стал иначе выглядеть, стал иначе себя преподносить, стал по-другому общаться. Я наконец стал собой только сейчас. Я не имею ничего общего с тем забитым мальчиком в школе. Кому расскажешь – не поверят. На меня больше никто не смотрит косо, да и сейчас я могу сразу ответить любому обидчику. Однако периодически, когда заходит речь о школе, я снова вспоминаю те ужасные годы. Пару раз меня звали на встречи одноклассников. Я не был ни на одной. И самое странное, никто не понимает, почему я там не появляюсь. Все думают, что я стал слишком высокомерным, и эти люди даже не могут вспомнить, какую огромную боль и травму мне нанесли. К слову, я их еще простил, однако это их дело и все на их совести. Я лишь хочу сказать, что если кто-то переживает то же самое или в разы хуже, не бойтесь рассказать об этом маме, друзьям, учителям, директору. Они должны помочь. Это их обязанность. Вы не должны переживать все это одни. Это не ваша ноша. В моем случае все сложилось удачно. Я смог идти дальше, но кто-то нет. И за этих детей мне больше всего обидно. (Анонимно)

Я всегда была мирным, тихим и спокойным ребенком, и до того, как пойти в школу, я даже не могла представить, что истории о травле могут иметь какое-то отношение ко мне. Но дети бывают очень жестокими. Первые четыре года были относительно спокойными. Я училась в обычной районной школе, и мои одноклассники, возможно, в силу возраста, находили довольно мало способов для травли. Я была одиночкой, потому что мне было вполне достаточно общества самой себя, но другим детям это казалось ненормальным. Меня могли запереть в пустом классе хореографии, выключив свет, и кричать, чтобы я ждала призрака, который заберет мою душу. Когда тебе восемь, это внушает дикий ужас. В четвертом классе, когда нас стали возить на дальние экскурсии, однажды меня укачало в автобусе. Рядом были взрослые, мне помогли и меня стошнило в пакет, но с этого момента прозвище «блевотина» стало моим новым именем, а попытки облить меня чем-то (от воды до краски для заборов) стали привычной частью жизни. Я думала, что все закончится с моим поступлением в гимназию, где меня будут окружать действительно умные люди. Только сейчас я понимаю, насколько наивной и глупой была эта мысль. На момент поступления в пятый класс я была полной, и это стало первой причиной для издевательств в виде спрятанной одежды, заклеенного контейнера с домашней едой, выброшенных в мужской туалет вещей. Первая влюбленность? С ней у меня ассоциируется разорванная валентинка, которую к моим волосам приклеили жвачкой. Попытки читать на переменах? Да, но только нужно постоянно оборачиваться, чтобы на тебя не вывалили содержимое мусорки, ведь у твоей семьи нет денег на электронную книгу, и твое место в мусорке с бомжами. Самый страшный момент наступил тогда, когда я впервые подарила цветы любимой девушке. Уже тогда я знала, что агрессия гомофобов может быть опасной, но я никогда не могла подумать, что буду лежать на полу у кабинета алгебры и кашлять кровью после избиения. Сейчас школьные годы остались далеко позади, но я до сих пор не чувствую себя в безопасности. Почти нигде я не могу почувствовать себя в дружественной обстановке, потому что все кажется мне затишьем перед бурей. Я не могла рассказать никому о том, что происходит, и это привело к большим психологическим проблемам, с которыми мне приходится бороться уже несколько лет. Я до сих пор не избавилась от страха, от суицидальных мыслей, от одиночества и боли. Я до сих пор не избавилась от того, что сделало со мной мое прошлое. (Анонимно)

Когда мне было четыре, из семьи ушел отец. Меня воспитывала мама, и мои взгляды на жизнь отличались от взгляда других парней моего возраста, поэтому сколько я себя помню, в моем кругу общения были девочки. После начальной школы меня перевели в другой класс. Там я завел друзей (парней) и был рад, что наконец-то я общаюсь с друзьями моего пола (многие взрослые упрекали меня в том, что в моем кругу общения только девочки). Пообщавшись полгода, меня послали и сказали, что общение с таким, как я, было самое глупое решение в их жизни (это был 5 класс). После этого на протяжении трех лет меня унижали. Меня пытались как-то унизить перед всем классом, не разговаривали со мной, называли меня геем и говорили, что такие, как я, жить не должны, один раз били (но там не серьезно все было, до сих не понимаю, что это именно было). Для ребенка-подростка это было очень тяжело. Я пытался покончить жизнь самоубийством, огромное количество порезов на моих руках. Это было ужасно. Тяжелее всего было это скрывать от всех. Я всегда был жизнерадостным ребенком, и маму это радовало, я не хотел ее напрягать и, приходя из школы после дня «мучений», улыбался и говорил, что все хорошо. Но она, естественно, начала это все замечать и было решено перевести меня в другую школу. Это был лучший класс. Все друг друга любили и помогали. Но тут началась новая проблема. Мне понравился мальчик. Для меня это было ужасно (я отношусь к нетрадиционной ориентации хорошо, но мне не хотелось никого расстраивать этим), поэтому я начал себя «лечить» от этого. Все было бессмысленно, и я поделился этим с подругой. Она рассказала об этом нашему общему близкому знакомому. Тот же рассказал многим. В мою сторону пошли неодобрительные взгляды, учителя стали проводить со мной беседы об этом. Было некомфортно в обществе. Сейчас мне 17, и я прошу всех: не бойтесь говорить об издевках в школе. (Анонимно)

Началось все в первом и закончилось в девятом, выпускном классе. Меня унижали, презирали, оскорбляли и задирали за то, что я увлекался сказками и фанател (фанатею до сих пор) от фей. Из-за этого многие ко мне не то что приставали, а прямо терроризировали, поджидали, где только можно, обзывали «Девкой», «Феечкой х*р*вым*». Также у меня в классе были высокие показатели по оценкам и усвоению определенного материала. И даже из-за этого я бывал жертвой буллинга. И самое было страшное то, что незнакомые мне ученики, и даже ребята из старших классов (в основном юноши) преследовали меня, нарекали «Ботаником», «Книжным червем», «Снобом х**вым». Как они могли меня оскорблять, даже не зная, кто я и что я из себя представляю? От этого было тяжко, и каждый день я приходил с каменным лицом, но заходя в ванную или другое место, где можно произвести шум, я начинал плакать настоящим океаном слез. И старался ничего не говорить, чтобы родителей не впутывать и не устраивать шума. Ведь в какой-то степени и мои родители осуждали меня. Но осуждали только из-за любви к сказкам и феям. Меня часто осуждали за то, что я любил (и люблю) создавать что-то своими руками (в данном случае фенечки и одежду), говорили, мол, «Ты что, геем хочешь стать?», «Твоя мечта больше женская, нежели мужская». Было тяжело находиться там, находиться до конца, но получилось. Как бы тяжело ни было, я держался, и очень хорошо. А если было плохо, то не подавал виду. (Анонимно)

Мне 21. Школа давно позади, но все равно я по щелчку пальца могу вспомнить пару моментов оттуда. Я обычная девочка, сижу на первой парте в центральном ряду. Со мной общалась только одна одноклассница и то в девятом классе перестала. А для всех остальных я была развлечением. Они делали так, чтобы я разозлилась на них и бегала за ними. И так шесть лет. Выкидывали в мусорную корзину мой школьный пенал, а потом убегали. И так несколько раз. Как-то вообще подожгли мой рисунок, чтобы проверить керосиновую зажигалку. Плевали в меня бумагой с помощью ручек. Обзывали. Дошло до того, что я постоянно убегала из класса, захлопнув дверь в слезах, и поднималась на самый последний этаж, где оставалось одна. И это вошло настолько в привычку, настолько в подсознание, что когда у меня происходит стресс или непонимание того, что происходит вокруг, я убегаю из дома, с работы, от парня. Пусть это уже не часто происходит, но я понимаю, что если бы не школа, то я была бы другим человеком. (Анонимно)

Они написали от моего имени парню-однокласснику любовное послание, чем чрезвычайно меня унизили. Затем решили расквитаться за то, что я на них пожаловались. Женский туалет на втором этаже. Тамошнее зеркало наверняка еще хранит трещину, образованную моим лбом. Главная зачинщица сего безобразия хватала меня за волосы, била головой обо что могла и наносила удары. Две ее «помощницы» – держали. Знаю, звучит как сцена из подросткового фильма, но это реальность. Я ненавидели эту троицу. И постоянно давали им отпор… физически, понятное дело. В средней школе моего города действовал «закон джунглей», а жизнь стукачей делали настолько невыносимой, что они уходили. Тогда я еще были «девочкой», при этом очень выделялись среди своих одноклассниц, чем и вызвали такое отношение. Я были в периоде самоосознания и глобальной перестройки взглядов. Тогда я стали сильными. Я сильные до сих пор. (Энджел Софт, квир.)

Школу я ненавидела всю жизнь. Точнее, обе школы, так как после девятого класса пришлось ее сменить. Меня всегда считали белой вороной и сторонились, пока не появлялась нужда списать у меня что-нибудь или попросить о помощи. Они знали, что я не откажу, несмотря на все, что они мне делали. Сплетни, порча вещей, насмешки. Много всего, что я не могу и не хочу вспоминать. Но особо мне запомнилась одна девочка на пару лет старше меня. Кажется, я ей нравилась. И это не из-за глупого стереотипа, мол, обижает – значит, нравишься. Она словно пыталась со мной действительно сблизиться, но у нее это выходило жутко бестолково. Она копалась в моих вещах, один раз даже прочла мой дневник, который я по глупости взяла с собой в школу, и позволила себе какое-то очень глупое замечание, которое я прекрасно помню, но не хочу озвучивать. В тот же день она украла мои очки, и мне пришлось почти сутки обходиться без них. Вряд ли она осознавала, какая это пытка. Тем не менее мои страдания из-за этого были реальны. Говорят, наша классная руководительница еще никогда на нее так не орала, жаль, меня там не было. Тем не менее, ее ничто не останавливало. Она вечно прижимала меня к стене, чтобы я не могла двигаться всю перемену. Но были и моменты, когда она реально пыталась поговорить со мной. Правда, на интимные темы. Не хватало еще говорить о таком с тем, кого я искренне ненавидела. Так что я включала дурочку. Единственное хорошее воспоминание о ней – момент мести. Вручение аттестатов. Все расходились по домам. Это последний раз, когда я видела все эти мерзкие рожи. Она сидела на заборе. Попросила обнять ее на прощанье. Ладно уж. Перекидываю через забор, удерживая одной рукой в нескольких сантиметрах от земли. Я бы могла ее бросить, но смысл, если она и так напугана? Ликование. Кладу ее на место и пафосно ухожу. Зрители в шоке. (Кира Лин)

Всю сознательную жизнь у меня лишний вес, и из-за этого я нередко подвергалась насмешкам. В основном это было в школе и от одной и той же компании мальчишек на два класса старше. Все начиналось с шуток, когда на спор кто-то из этой компании должен был подойти ко мне и предложить встречаться (ведь я для них толстая и некрасивая), продолжалось шутками про вес, толчками, подножками (было такое, что действительно падала). Один раз, когда мне было лет 13, мы сидели с одноклассницами, эта компания села напротив и начала шутить про мои лобковые волосы, спрашивать во всеуслышание, такие же ли они рыжие и кудрявые, как и волосы на голове. В 13 лет я была очень смущена и обижена, думала, что что-то со мной не так, раз они действительно такие, кудрявые и рыжие. И продолжалось это до выпуска этих самых мальчишек. Прошло пять лет, как я их не видела, но все так же страшно встретить их, уже взрослых людей, не хочется появляться в своей школе. Давно уже не стесняюсь себя, не стесняюсь взаимодействовать с людьми, а этот глупый страх так и остался. (Анонимно)

Культура буллинга была невероятно всеобъемлюща. В нашей «элитной» школе те, кто буллил, считали, что агрессоры вообще не они. И до сих пор, кстати, считают, так и не разобрались. В процессе мне было совершенно непонятно, как реагировать на градус обзывания за глаза, я никак не реагировала. Теперь не умею затыкаться. Теперь не умею не писать и-мейлы всему коллективу reply all, когда кто-то, даже директор, публично делал недопустимые вещи. Пусть все лечатся и глядят прямо в глаза своему стыду. (Анонимно)

Этой истории предшествовал ряд событий, в связи с которыми с теми девушками я столкнулась, так сказать, заранее. Но началось все с того, что я повздорила с одноклассницей. Она тогда общалась с одиннадцатиклассницами (сами мы учились в девятом). И о нашем конфликте она рассказала своим подругам. Перед уроком они втроем подошли ко мне выяснять, как я посмела грубо разговаривать с их подругой. Меня прижали к стенке и окружили с трех сторон. Одна девушка нагло смеялась надо мной, а другая вдруг взорвалась и пообещала разбить мне очки. Сказать, что я испугалась, не сказать ничего, но в тот момент я, видимо, сделала единственно верную вещь, которая определила весь дальнейший ход травли. Я выпрямилась и сказала: «Бей». Я хорошо запомнила, как они растерялись. Трое более сильных ждали от меня слез, страха и извинений, а вместо этого напоролись на то, к чему не были готовы. Они знали, что если бы ударили меня, это увидели бы все – ученики и учителя. И ничем хорошим для них это бы не кончилось. Я все это поняла в те секунды перед звонком, пока они молча пялились на меня. Я не чувствовала, что победила, но поняла, что поступила верно. Прозвенел звонок, и все разошлись по классам. У меня подгибались колени. Я боялась, очень боялась. Но мои противники больше не казались такими крутыми. Я ждала, что будет дальше. А дальше меня караулили в коридорах, обзывали, смеялись в спину. Но все это было издалека. Я не реагировала на их нападки, не оборачивалась на оскорбления. Я продолжала бояться, но не позволяла себе демонстрировать это им. Как-то я услышала от одной из них, что ей жаль, что она выпускается в этом году, ведь это значит, что она не сможет и дальше практиковаться в остроумии на мне. Тогда я даже хихикнула. Потому что из школы я собиралась выпускаться уже в 9-м классе. Я знала, что это все кончится, и не позволяла травле влиять на мою жизнь. Я выпускалась с радостью и облегчением. И навсегда усвоила следующее: булли понимают, что делают. Они знают, что это неправильно, что за это можно получить по полной программе. Они прощупывают границы, смотрят – а что мне за это будет? И если не дать им то, чего они хотят, не показать им, что тебе страшно, им становится неинтересно. Мне повезло. Моя психика позволила мне переработать это все самостоятельно. Да и агрессоры мои были хиленькими. Могло быть и хуже, но даже этот опыт оказался для меня ценным. Я закончила школу 16 лет назад и ни на кого не держу зла. Я знаю, что наверняка все участники этой истории сильно изменились. Во всяком случае, я на это надеюсь. Тогда никто не говорил о таких вещах, как травля. Даже понятия такого не было. Но сама травля была, всегда была. (Анонимно)

Практически все десять лет обучения в школе для меня прошли через травлю. Расскажу один случай, который произошел в 9 классе. Была суббота. Никто не знал, что вместо биологии будет урок математики. Кто-то пустил слух, что урока не будет. Наш класс стоял у кабинета, а потом все негласно решили пойти погулять. Я осталась, чтобы узнать, будет ли этот урок вообще. Вскоре пришла учительница математики и удивилась, что из всего класса осталась только я и еще одна девочка (назову ее К.). Я сказала, как было: остальные ушли, решив, что урока не будет. Мы с К. вышли из школы и позвали остальных детей. Они нехотя направились за нами. Учительница математики сказала, что не будет проводить урок из-за такого отношения учеников, и ушла жаловаться нашей классной. Я осталась в классе со всеми… и класс на моих глазах превратился в клетку с хищниками. Меня начали обвинять в том, что я ЗНАЛА, что урок будет, и специально подставила всех. Мне стали говорить гадости, особенно «старалась» одна девочка, которая была старше всех на два года. Я разрыдалась и с вещами ушла, чтобы рассказать классной, как все получилось. Мне было больно и мерзко. Но еще противнее было то, что в этот же день был поход в театр у нашего класса. Дома я успокоилась, пошла в театр, но сидеть на балконе со всеми этими тварями мне было тяжело. (Анонимно)

Не так давно почему-то за семейным столом стали вспоминать историю моей школьной травли. Она была бесконечно долгой, невозможно, гнетуще огромной, просто невероятной какой-то, она застилала все небо и пригибала к земле как чудовищная бетонная плита, навалившаяся на десятилетнюю меня. И тогда, в безопасности, в тепле, среди семьи, на своей кухне за своим столом, я поняла, что к этой махине не могу и не должна больше никогда прикасаться. Нет, нет, даже вспоминать никак нельзя, никакие подробности своей жизни, никакие воспоминания не стоят того, чтобы возвращаться к этому времени. И с другой уже перспективы я посмотрела и едва ли не еще больше ужаснулась: какой огромной тяжестью была эта травля не только для меня, но и для моей мамы. В дикие времена, когда я, из бедной семьи, – и при этом училась в отличнейшей гимназии, но когда не было банального доступа к информации. Когда совершенно неизвестно и непонятно было, что с этим делать. Каково было мне, в двенадцать думавшей о суициде, и каково было ей, по чьей плоти и крови медленно и беспощадно годами ехал этот каток? И совершенно неоткуда было знать, что к четырнадцати все закончится, как и не было, и начнется счастливейший период жизни. Благополучный, наполненный общением, творчеством, радостью, озарениями. Если бы я знала… может, было бы легче. Может быть… Но как знать? (水野芽瑠香)

В первом классе я отбилась от полезшего драться быка-задиры из параллельного зонтиком. Причем эффектно отбилась: вставила зонтик между ног и раскрыла. Бык шлепнулся на задницу и ошалело вытаращился, вокруг заржали. Бык был сыночком какого-то героя 90-х в малиновом пиджаке и проигрывать не привык. Не знаю, почему не стал мстить – может, было стыдно, что его так уделала маленькая девчонка. Однако в восьмом классе нашу параллель перемешали, и оказалось, что бык за все эти годы не забыл позора. «Ах, ты теперь в моем классе? Ну ты попала…» И стал методично устраивать мне ежедневный ад. Жвачки в волосах, грязная тряпка в портфеле, прозвища – весь классический набор. Все друзья-одноклассники, кроме одной настоящей подруги, от меня отвернулись и стали с разной степенью энтузиазма подвякивать. Через несколько месяцев поняла, что еще немного – и моя душа необратимо покроется налетом страха и одиночества, и на мне можно будет ставить крест. И свалила из престижной гимназии в районную общеобразовалку, о чем ни разу не пожалела. Пару лет назад решила поискать своего мучителя в соцсетях. Нашла только заброшенную страничку в «Одноклассниках» с чьим-то комментом под фото: “Осторожно! Этот человек мошенник и преступник, скрывается от правосудия”. Очевидно, с возрастом бычара прокачал свои навыки и стал профессионалом. (Оля Ко)

Учительница по этике (!), тыкая в меня пальцем (!!), просвещала весь класс, как неправильно я смеюсь (она, конечно, говорила, «ржет», но это, кстати, цветочки). Кажется, неловко было всему классу. Там много всего запредельного было, с этой учительницей. Так что ее вскоре уволили. Но вот помню ведь. Этику. (Елена Бачкала)

К счастью, мой мозг истребил подробности, но помню, что второй-третий-пятый классы меня травили так, что меня перевели в другую школу. И там я уже просто не знала, как себя вести, если тебя не мучают. Помню имя главной заводилы – Юля Касьян. Как-то она придумала, что нужно стоять там, где стою я, ведь меня на самом деле нет. Когда я была старше (в 16) и уже в Израиле, мы с одноклассницами договорились пойти вместе на концерт. Собирались встретиться там. Я приехала, увидела их, а они начали от меня убегать. Было обидно. Несколько лет назад одна из них добавила меня на фб и извинилась. Я не стала особо развивать тему, но надеюсь своих детей научить так себя не вести. (Katya Perlin Eichorst)

Меня травили не в школе, а в пионерском лагере от 11 до 14 лет. Я три лета подряд оказывалась в старшем отряде, где большинство были не только на два-три года старше, а еще и пионерлагерные звезды (это был пионерский лагерь ВТО), активисты и спортсмены. На их фоне я и пара моих товарищей по несчастью были либо пустым местом, либо подушками для булавок. И то, и другое было настолько невыносимо, что хотелось поскорее вернуться в школу, где я всех знала и у меня было хоть какое-то, но место. У меня все эти эмоции и общая неуверенность в себе читались на лице огромными буквами, за что мне, разумеется, доставалось еще пуще. Как же не ткнуть походя долговязую застенчивую тихоню? «Поглядите-ка, опять хнычет, да еще и руки у нее «обвафленные»!» (это на почве стресса обострялся атопический дерматит). Поэтому я старалась проводить как можно больше времени в библиотеке, в танцкружке и на волейбольной площадке, чтобы держаться подальше от звезд. К сожалению, однажды я по странному стечению обстоятельств приняла участие в травле еще более тихой девочки, даже зачем-то ударила ее по скуле. Помню, что вошла в раж, радуясь, что наконец-то мучают не меня. Мне впервые в жизни тогда стало невыносимо стыдно за себя. (Marianna Holub)

В первые три года в Израиле я была очень тихой девочкой, за себя постоять не умела, на иврите разговаривать стеснялась. Компания девочек из параллельного класса постоянно подкарауливала меня и мою такую же тихую подругу после уроков и гоняла по школе. Били, запирали в туалете, кричали «Возвращайтесь в Россию, вонючие русские!» и т.д. На качели около дома я тоже боялась ходить, там заправляла моя одноклассница, которая не стесняясь в выражениях посылала меня обратно на родину. В общем, класса до десятого мне было довольно страшно жить. Потом научилась отвечать, да и обидчиков моих перевели в школы похуже и стало значительно легче. (Yulia Katsovich Minin)

В первых классах меня сильно дразнили. Мне кажется, ключевая причина – что меня можно было довести до состояния Халка, когда я разбрасывал по классу стулья. Устраивал шоу. Мои родители ходили к Гиппенрейтер на курсы родительства и там спросили у нее, что делать, чтобы меня не буллили. Она спросила: «А умеет ли ваш мальчик ругаться?» Родители восприняли это как вопрос про мат и на следующий день с огоньком в глазах объясняли мне слова «х**», «п****» и прочие. Даже рассказали матерный анекдот: «Танк видит, как едет запорожец, и говорит ему: «Запорожец, у тебя сердце в жопе». А тот в ответ: «А у тебя х** на лбу!»» В итоге я начал виртуозно материться. Но реальный прогресс случился, когда я просто двинул одному мальчику по яйцам. (Василий Сонькин)

Я в детстве жил в Грозном и дрался там минимум еженедельно, травили чеченцы-одноклассники. Но я более-менее успешно противостоял. Переехав в Центральное Черноземье, я ожидал отсутствия национального подхода, но фиг там – принцип «кто на новенького» никто не отменял. В итоге посреди учебного дня у меня случилась полновесная истерика, я сбежал домой, мой старший брат внимательно меня выслушал, а следующим утром вежливо постучал при мне моим обидчиком о пришкольный гараж по старой грозненской привычке. В Центральном Черноземье такое кавказское гостеприимство не оценили и объявили мне бойкот длиной года в два. К огромному моему облегчению. Потом я перешел в другой класс, собранный только из новеньких, и все стало хорошо. (Igor Plagiator)

Когда я была в седьмом классе, меня гнобили девочки из десятого, потому что их признанный принц ходил хвостом за мной, а не за ними. Очень мелочно гнобили, например, проникли в раздевалку, пока наш класс был на физ-ре, и порвали мне капроновые колготки (1986 год). Эффект получился противоположный – парни из старших классов как-то узнали, что “там Нелька с голыми коленками”, и пришли слоняться в нашей рекреации. (Нелли Шульман)

Я в школе и техникуме был младше всех на один год минимум и на фоне всего этого еще и достаточно тщедушного телосложения. А вдобавок ко всему начал заикаться. Так что про то, что сейчас называют буллингом, могу издать иллюстрированный трехтомник. От подложенных фекалий в рюкзак, до единодушного класса «отвечает Житарев» на устных предметах (это же так «весело» – смотреть на заику, пытающегося ответить). После этого пересмотр/перечитывание Кинговского «Оно» про Клуб Неудачников раскрывается в совершенно другой плоскости. Но знаете что? После всего этого вы становитесь или сильнее, или это ломает вас окончательно. Но оно того стоит. После этого ничего не страшно. Уже в сознательном возрасте, выступая на конференциях (да, я все еще заикаюсь), я вспоминал гогочущий школьный класс и понимал, что вот сейчас мне уже не страшно. Я пережил ТО, переживу и ЭТО. Старик Ницше был прав. (Антон Житарев)

Восемь лет буллинга. Меня не били в целом, но унижений хватало с головой. Я была тихая заучка, дома было еще больше издевательств, так что я просто не понимала, как себя защитить и вообще отчего на меня взъелись. Не помогало ни агрессировать (на меня стали жаловаться директору, отчего дома росли побои), ни затаиться (находили и задалбывали). Стоило закончить школу, как все изменилось невероятным образом, хотя я ничуть не менялась.(Александра Каминская)

Меня в школе не замечали. Не знаю, можно ли назвать это буллингом, – наверное, это все-таки очень сильное слово про направленную агрессию. Например, девчонки на переменке собирались в кружок поболтать. Я подходила поближе, но никто не расступался, чтобы я вошла в кружок. На мои реплики и шутки никто не отвечал, разговор после них часто затухал. Одноклассники не обращались ко мне с вопросами. Однажды на уроке психологии всех попросили выбрать по человеку и кратко его охарактеризовать. Вспоминаю, и до сих пор сердце екает, как я внимательно слушала характеристики одноклассников и надеялась, что про меня скажут, и боялась, что нет. Я была единственная, про кого ничего не сказали, а преподаватель и одноклассники этого даже не заметили. Кажется, никакая психотерапия не уберет этот подсознательный ужас от ощущения собственной невидимости. (Евгения Морейнис)

Вроде было в садике и в больнице. Мы с мамой говорили на татарском, ну и вроде и доставалось за то, что нерусский. Но везде становился, как сказать, ценным, что ли: хорошо рисовал, много знал и как-то донес, что в восемь лет говорю на двух языках. Внушил, так сказать, уважение. (Тимур Деветьяров)

Есть история про буллинг в семье, со стороны старшей сестры (10 лет разница), очень много историй из детства. Да и сейчас ничего никуда не делось. Например, пару лет назад у меня была проблема с позвоночником, и тогда у меня частично пропала подвижность стопы. Как меня стала называть сестра? Шлёп-нога! Привет, шлёп-нога, как твои дела, шлёп-нога? А в школе нет, не было. (Natasha English)

Я подвергалась буллингу в школе. Меня дразнили за любовь к книгам, за то, что мама воспитывает меня одна. За высокий по тем меркам рост. И да, меня били. Это закончилось только тогда, когда я одного мальчика так от себя оттолкнула, что он упал на батарею и сломал руку. Позже я в сети встретила своего одноклассника, и он попросил у меня прощения. (Лидия Симакова)

Про меня и буллинг можно отдельную книгу писать. В старших классах я была одной-единственной девочкой в физ-мат классе. Сказать, что я была изгоем – это смягчить. Я сидела одна в левом ряду, весь класс сидел правее. Меня не называли по имени. При мне рассказывали пошлые анекдоты и обсуждали баб, демонстративно делая вид, что меня в классе нет. Когда я на дискотеке засиделась со знакомым мальчиком из другого класса, мимо нас фланировала делегация моих одноклассников, которые в шоке смотрели на это зрелище: Саша и мальчик. Мне подкладывали кнопки. Мне пихали мусор в сумку. Когда я оставалась дежурной, на того, с кем я оставалась, можно было даже не смотреть – он уходил за шкафы спать или выходил во двор курить. Классная пыталась это пресекать, но не могла же она пасти класс на каждом уроке. Правда, когда наш староста попытался проехаться по моему еврейству, классная кинула в него грязной меловой тряпкой и страшным голосом сказала, что еще раз услышит такое – он вылетит из класса, а его родители получат полный доклад о его поведении. Так что национальность была запретной темой, и проезжаться продолжали только по внешности, заученности и полу. На последнем звонке староста встал и сказал: «Саша, после нашего класса тебе в этой жизни ничего не страшно!“ И это правда, мне теперь ничего не страшно. (Саша Смоляк)

Мне бесконечно объявляли бойкоты, прятали сменку, чтобы я не могла уйти домой, измазали куртку пастой из зеленого стержня, украли портфель и бросили во дворах за школой, его потом принесли на вахту, посмотрев номер школы на тетрадках, но фломастеры и красивый пенал пропали. Черт его знает, почему – есть соблазн думать, что из зависти, но завидовать было особо нечему, просто не вписывалась и не стыковалась, слишком погружена была в свои книжки, картинки и фантазии. Кончилось все классу к седьмому, когда научилась притворяться мертвой и вообще никак не реагировать. Но до сих пор боюсь популярных, дружных и благополучных, до оцепенения. (Екатерина Ракитина)

В 8 классе полгода провела под фоновое шиканье, смех и улюлюканье лидера класса и пары его друзей. Помню, больше всего меня поражало, почему учителя ничего не говорили, когда я отвечала у доски, а в меня летели ручки и бумажки (у нормальных учителей они не пытались). Новенькая. Я почему-то делала вид, будто ничего не происходит и его в принципе не существует, полный игнор и покерфейс. Но каждое утро в школу идти не хотелось. А потом он переехал в другую страну. Вот это был праздник! Желание вернуться в прошлое, подойти к его парте и разбить ему нос прошло только года через три. Хотя сейчас на секундочку вернулось. (Татьяна Котова)

Мне как-то воду вылили на книгу. Я на переменках читала, и вот на нее. Портфель прятали. Вещи воровали и выбрасывали. Обзывали. А дома мне говорили, что я сама виновата: не так себя веду. Травили, потому что читала на переменах. Что знала ответ. Что любила учиться. Так что друзей со школы у меня нет. (Russell D. Jones)

В школе мы травили только друг друга в нашей маленькой компании аутсайдеров. Два пацанчика меня доводили до ручки, обзывая разными эвфемизмами свиньи (креативно, например, «паддуба»), а я их гоняла по всей школе с воплями «убью». И мой портфель топили в унитазе, и я их портфели топила. Все равно мы друг друга любили. Мы были неприкасаемые, больше нас никто не трогал. (Neanna Neruss)

У нас в классе (1978 год) одного мальчика-новичка прозвали «Крысой» и пытались ему во время школьных обедов подсыпать слабительное в кисель (слава Богу, без особого успеха, кажется). Причем особенно усердствовали те, кто потенциально были следующими «в очереди». Страх оказаться на месте травимого очень их подхлестывал (Олег Лекманов)

Ой, было дело: «училкина дочь», вот это вот все. «Она же тупая, ей просто так рисуют оценки!» – это прямо каждую перемену приходила делегация из соседних еще классов сообщить. Со мной было «зашквар» общаться какой-то период, так что никто не подходил и не здоровался. Если кто-то из учителей что-то узнавал про шалости, то вкидной автоматически считалась я. Была еще одна, еще чмошнее меня, я ее попробовала защитить, и в итоге обе стали кончеными. При нас могли обсуждать наш внешний вид, прическу, уровень доходов, так сказать. А когда узнали, что мне нравится мальчик, в шутку стали его «отбивать» и смотреть на мои реакции. «Что, он тебе нравится, да? ахахаха, слушайте все: она бы хотела с ним жениться, аааа!» Высмеивалось все: училкина дочь, отличница, пионерка. Открытую агрессию побаивались проявлять, но морально «чморили», всякими «посмотрите, лох, что за волосы, а обувь! Ты, небось, и слов таких не знаешь, да? Еще бы, ее папа думает, она ребенок, кто с ней сядет, тот Сифа» и т.д. Потом решили просто бойкот объявить и не замечать вообще. Пустое место. А потом чуть повзрослели и как-то рассосалось это, но просто стало не очень комфортно со мной иметь дело, потому что была забитая все равно какая-то уже. Сейчас смешно, вообще никаких обид, детсад какой-то, конечно. Хотя в школу вернуться не хотела бы ни за что ни в каком качестве. (Al Jentarix)

Серьезно меня не травили. Я была хуже всех по физкультуре, любила читать, училась на отлично (школу считала полной хренью, но быстро соображала и хорошо запоминала, то есть было проще по-быстрому сделать то, что от меня требуют, и пойти заниматься своими делами), плюс была замкнутым интровертом. Поначалу до меня пытались докапываться «лидеры» класса. Я не особо знала, как реагировать, родители ограничивались «не обращай внимания», и у меня выработался общий пофигизм. Из-за слабой реакции трогать меня стало неинтересно, плюс в старших классах я начала вызывать на психилогические дискуссии в ответ на дое*ки, так что докапывались до меня только самые умные и при этом отбитые. С тех пор приходится бороться с внутренним запретом на выражение своих эмоций (более-менее успешно). И на разговоры с близкими людьми на тему «то, что ты сказал/сделал, было неприятно, не делай так», – это сложнее: кажется, что любое задевающее меня действие направлено конкретно на то, чтобы мне было больно, – а иногда достаточно было просто сказать об этом вслух. (Катя Островская)

Над моим другом Б. в трудовом лагере после восьмого класса устроили показательное судилище. Друг Б. подвернул ногу, получил освобождение от работы, но продолжал филонить, даже когда нога давно уже зажила. Одноклассники зачитали другу Б. обвинительный вердикт, после чего один за другим били его по лицу. Типа воспитывали. Друг Б. после этого ушел в физ-мат школу, окончил университет, уехал в Штаты, сделался крутым программистом, организовал собственный бизнес и стал мультимиллионером. А те, кто его бил, не стали. (Yurii Volodarskyi)

У меня было. Но не в школе, а в пионерском лагере. Это было похоже на дедовщину в армии. В некоторых младших отрядах оказался перебор, а в старшем, первом отряде – недобор. Так я из пятого отряда попал в первый. Мне и другим из младшего отряда было по 12-13 лет, а тем, к которым нас перевели, по 16-17. В палате было два отморозка, которые регулярно издевались над младшими. Числом нас было больше. Но психологический страх перед старшими сковывал всякий протест. Каждый из нас думал только о том, чтоб его не трогали, и потому не заступался за того, над кем издевались в данный момент. Тем более, что издевательства распространялись не на всех одинаково. И тем, кого почти не цепляли, совсем не хотелось терять хоть шаткого, но более сносного положения. Чаще всего объектами буллинга был я и еще один бедолага. Я не хочу описывать эти глумления в деталях (не потому что стыдно и неприятно, а просто лень набирать столько текста), но кое-что для примера припомнить могу. Как-то ночью один из ублюдков подбежал к моей кровати и устроил мне золотой дождь. Другой случай. Меня как собаку привязали за шею к ножке стола. Такого позора я никогда больше ни до, ни после не испытывал. Больше, чем этот ошейник, меня душили рыдания. В глазах стояла слезная муть. Я и раньше не очень любил находиться в коллективах. Но после той лагерной смены стал настоящим социофобом. (Водимед Ашела)

Было дело. В результате я привык считать себя отбывающим незаслуженный срок в тюрьме – все восемь лет, до перехода в медучилище после экзаменов. (Oless Molchanov)

90-е, средняя школа в хорошем районе крупного города России. Я – девочка, не похожая на других: не ходила в сад, легкие, но заметные изменения в походке, еврейка, не самая тупая – идеальный набор для насмешек. Пацаны были жестокими, били по слабому: обзывали, дразнили, тыкали ручкой в спину, харкали на сумку и закидывали ее в мужской туалет. Попытки жаловаться родителям и учителям делали только хуже – потому что стукачка. Учителя, конечно, не буллили, но молчаливо позволяли. По еврейской теме проходили особо жестоко. Вздрагивала при каждом упоминании своей национальности. При этом с подросткового возраста была во всех еврейско-общинных тусовках, где была звездой с кучей друзей, особенно среди парней. Годы прошли. Закончила юрфак, спустя время вышла замуж, уехала в Израиль, родила двух чудных мальчишек, подтвердила образование и получила лицензию адвоката. С одноклассниками никогда связи не поддерживала, и мне не особо интересно, как там сложилось у них. (Вероника Гамм)

С 1 по 11 класс меня травили и обзывали за маленький рост, за толстые щеки, за то, что не умела бегать, за хорошие ответы по литературе и плохие отношения с математикой, за высказывание своего мнения, за поведение, которое многим казалось странным. А еще в школе была очень дружная группа учителей, которая очень тонко меня унижала и настраивала против меня весь класс – ну, ни дать ни взять «Одноклассники: 30 лет спустя». В меня плевали, меня пытались бить за гаражами, прятали мою форму и сменку, срывали с меня шапки на морозе и делали фейковые оскорбительные страницы в соцсетях. Самое интересное, что в школе меня это не обижало и не унижало, а аукнулось все несколькими годами позже, когда я поняла, что не умею выстраивать дружеские отношения с людьми, хотя человек в целом общительный. И что постоянно недовольна собой, что бы я ни делала и как бы ни выглядела. А еще у меня до сих пор случаются приступы паники, когда я прохожу мимо группы подростков. Да, мне почти 24, и я боюсь школьников. (Марина Кирюнина)

Меня травили полгода всем двором: звонили в дверь, поджигали ее и мазали говном, звонили в телефон с гадостями, пытались устроить бойкот в школе, но не получилось. Поджидали у дверей подъезда, подножки, плевки, тычки, улюлюкали вслед. В конце мая, когда школы уже не было, случился переломный момент. Я шла через площадку-стоянку двора (тогда я гуляла подальше от двора с одноклассницей из другого микрорайона), и пока шла, «они» как-то собрались-сгруппировались все сзади. Обзывательства, матюки, идут за мной следом. Потом полетели камни – я не прибавила шаг и не оглянулась. Просто шла. В меня не попали, после этого эпизода как-то травля сошла на нет, лето, разъехались. В новом учебном году я мстила зачинщицам, не давая списывать контрольные. Но до сих пор (мне 40), я боюсь подростков (любых) за спиной. А в последнем классе школы дважды останавливала травлю – дочку еврейки-математички не дала искупать в туалете и отогнала пацанов от аутсайдера класса. Боюсь каждый раз, но пройти не могу – у меня суперчуткий радар на травлю. (Kateryna Luchina)

Меня травили с 5 по 9 класс. Дразнили, сморкались в тетрадку, объявили бойкот, который длился почти год, а то и больше. Это было с 1984 по 87 годы примерно. (Анна Гальперина)

Меня травили всю среднюю школу и отчасти старшую. Черт его знает, за что именно – за то, что заучка и учителя ставит в пример, за то, что не умела бегать и подтягиваться, за то, что вообще не было интересно сплетничать, а было интересно читать книжки на переменах, за то, что не курила за углом школы со всеми, за то, что у меня не было друзей-скинхедов из соседнего квартала и я вообще, совсем не хотела с ними знакомиться. Я училась в очень хорошей московской школе, куда было не очень просто попасть – и наверное, поэтому все-таки не били. Лепили жвачку в волосы, кидали за шиворот жеванные бумажки, пихали в рюкзак и в карманы куртки мусор, прятали сменку, обзывали тихо или кричали на весь класс, пускали слухи, презрительно говорили, какое же я ничтожество во всем, что не касается учебы, демонстративно отсаживались и бойкотировали почти все время. Но все-таки не били и не топили в унитазе. Я не переводилась в другую школу из дичайшего страха, что там будет еще хуже, потому что со мной, очевидно, что-то не так, и просто терпела. Ох уж это незабываемое чувство, что тебя ненавидят буквально все, нет ни одного друга или близкого человека, и тебя не ждет ничего хорошего ни после школы, ни дома, ни на каникулах. Никогда не перестану радоваться, что этот гребанный ад закончился, и это чувство беспомощности и одиночества осталось где-то в прошлом. (Лена Василянская)

У нас культурная школа была, я всех п***л смертным боем класса до третьего (бабушка говорила, что сдачи надо давать БОЛЬШЕ), потом зато не лезли, а вместо 11 (на самом деле 10) класса меня вашингтонгский обком отправил в Нью-Хемпшир в школу учиться, где мы вообще не дрались. А потом один чувак как-то пришел и стал стрелять из пистолета в других людей. Такие дела. Притом до школы я драться вообще избегал, а когда мой дед – псих и боксер – спрашивал, что надо делать, когда тебя в детском саду хулиган кусает и щиплет, я говорил: «Надо плакать». (Алексей Кукарин)

Есть история. Со мной училась девочка Наташа. В шестом классе ее родители развелись, мать прихватила старшего и младшего сына и уехала, а Наталья осталась с отцом. Когда эта «родительница» поняла, что дочь с ней не поедет, она пошла в школу. И вот на ближайшем собрании родители услышали историю. Отец бухает, дочь выставляет на табурет и предлагает собутыльникам оценить грудь и задницу шестиклассницы. Ничего этого в реале не было, я была не просто одноклассницей, но и близкой соседкой. Но каждый второй родитель после того собрания рассказал историю, озвученную классным руководителем, своему ребенку. Это был ад, мы пытались, но не смогли ее защитить. Догадайтесь, когда Наташка бросила школу с одного раза. Она и сейчас не очень живет, а ее братья со временем тоже от мамы сбежали к отцу. Не выдержали такой любви. (Марина Данова)

У нас в классе конфликт зрел несколько лет и разразился в 8 классе. Класс был спортивный (беговые лыжи), а я спортом не занималась, была таким «балластом отличников». Ко мне цеплялись потихоньку, но все было более-менее в рамках. А потом нашелся повод: на новогодней вечеринке устроили игру – у каждого номерок и можно писать анонимные письма друг другу. И вот одна из популярных девочек класса, назовем ее Маша, получает письмо, где написана какая-то гадость (позже мне призналась одна из одноклассниц, что это она написала и отправила наугад, пошутила так), та, конечно, решила, что это я. И с этого момента моя жизнь превратилась в ад. Возглавляла травлю Маша и две ее близкие подруги, к ним примкнуло полкласса, другая половина молчала и не вмешивалась. Со мной осталась близкая подруга. Мое пальто в раздевалке срывали с вешалки и топтали ногами. Как только учитель выходил из класса, начиналось улюлюканье, меня обзывали, дразнили. Мы выходили из школы домой – за нами шли следом, дразнили. Как только я приходила домой, начинались постоянные телефонные звонки с угрозами и издевками – я не могла отключить телефон, я скрывала все от родителей. Учителя все видели, но не пресекали, а где-то даже и разжигали конфликт. В итоге не выдержала моя подруга, хоть травля была в основном направлена на меня, ей тоже доставалось. Она рассказала своим родителям, те позвонили моим. Я не знаю, что сделали мои родители, но я впечатлилась, потому что мне в тот же вечер позвонила одна из подруг Маши в слезах и попросила прощения. А на следующий день от травли не осталось и следа. Все вели себя чинно и мирно. Мы не стали с одноклассниками друзьями, но спокойно закончили 8 класс, а в следующем году состав класса уже сильно изменился. (Natalia Tkacheva)

Плевали в булочку. Придавливали партой – были влюблены, как оказалось. (Dina Gatina)

В 13 лет случайно оказалась в пионерском лагере шарикоподшипникового завода. Мне надо было прочитать что-то из Голсуорси на английском, а они разговаривали матом и покупали водку на деньги «на арбуз» от родителей. Доводили до истерик, отбирали одежду, в общем, травили. Ну я погрузилась в кружки и самодеятельность, и оказалось, можно существовать в другом мире, даже живя в одной палате. А в конце смены мне кто-то написал в тетрадку, как водится: «И какая нам забота, коли у межи целовался с кем-то кто-то вечером во ржи». Через много лет вспомнила и узнала, что это Бернс. (Анонимно)

В классах постарше парни играли в групповое гомосексуальное изнасилование: излавливали одного из одноклассников, держали его за руки и за ноги, а один из них изображал «насильника». Как-то на уроке украинского языка мы получили задание подготовить небольшое выступление на тему «Цель моей жизни». Один из решившихся выступить одноклассников объявил, что цель его жизни – убить всех евреев, потому что «не переваривает их». Я возмутилась, реакции второй еврейки, присутствовавшей в классе, я уже не помню. Случаев и историй систематического буллинга у меня сохранилось много, включая публичные унижения учителями, да я и сама многим говорила гадости и никогда никого не защищала, когда над кем-нибудь издевались. (Мария Григорян)

У меня была довольно грустная врожденная «болячка» тазобедренных суставов, внешне проявляющаяся хромотой. Лечебная физкультура дома (только лежа) и, конечно, никакой физ-ры в школе. Зато неограниченный доступ к родительской библиотеке и папиным стратегическим запасам ватмана. Были какие-то подколы от одноклассников, но как-то вяло. Один раз, правда, дошло до разборок: одна девочка (как ни странно, отличница), идя в паре прямо за мной, повадилась больно пинать меня ногой под зад и бубнить в спину что-то типа «хромая корова». Я рассказала маме. Мама примчалась в школу и нарвалась на отца этой девочки, после их короткой беседы мне велели «не выдумывать ерунды». Буквально через пару дней в наш класс откуда-то перевели мальчика из так называемой «неблагополучной семьи», о чем почему-то учителя всем растрепали. Он был весь какой-то такой неказистый, неопрятный, туповатый, но, в общем-то, тихий. Но мы, дети, слышали постоянную воркотню учителей в его сторону, мол, льготник, алкоголики, понарожают и т. п. В какой-то момент внезапно оказалось, что у одной из девочек пропало из портфеля яблоко. ЯБЛОКО! И внезапно класс взорвало: кто-то написал на доске «Петров – вор!», пацана поволокли к завучу, потом еще куда-то, «потерпевшая» билась в истерике, урок сорвался напрочь, все стояли на ушах, поминали Пионеров-Героев и честь школы, и сорвали с Петрова октябрятский значок. Потом нас кое-как всех согнали в класс, учительница произнесла речь о подлости воровства и заставила Петрова извиниться перед классом вообще и перед «потерпевшей» в частности. А я сидела все это время в полном ступоре, потому что знала, кто на самом деле сожрал это сраное яблоко, но боялась сказать об этом вслух. Ведь тут, понятно, одним «Не выдумывай» дело бы не обошлось. Поэтому на ближайшей перемене просто пошла и разбила нос яблокожорке за «хромую корову». Мой папа одобрил. (Катерина Орлова)

Была и в роли травившего, и в роли бойкотируемого. От первого до сих пор стыдно и гадостно. От второго – смешно (бойкот устроили девочки класса, что было вызвано, ну и компенсировалось, активным вниманием мальчиков). Учихалка-классуха меня невзлюбила, ибо очень уж выделялась новая ученица из рядов причесанных десятиклассников. Обидней всего звучало, что жизнь меня пнет хорошенько и всенепременно (почему? за что?). Причем звучало это на каждом классном часе. Тетка примерзкая была, да. К сожалению, именно в школу идут за самоутверждением люди мелкие душой и глубоко несчастные. Потому как унижением зависимого лечат свои комплексы и самолюбие. (Natalya DoVgert)

Мы, местные, первое время гнобили беженцев. Недоармяне, азерботы, «бакинцы». Впрочем, дирекция школы довольно быстро это пресекла. Ну и «кто на новенького» было. Пару раз мне как отличнику объявляли бойкот все парни в классе, когда «дай домашку списать» переходило все границы и я отказывал им. Ну и драки. На ботана лезли все, но после года-двух занятий вольной борьбой я вполне противостоял большинству одноклассников и буллинга стало меньше. В 9-10 классах был целый штрафной ряд, куда отправляли стукачей. Большинство были в роли как жертвы, так и насильников. (Анри Исраелян)

Меня травили исподтишка, потому что в открытую драться я не стеснялась ни в первом классе, ни в девятом. Утопили шубу в унитазе. Одноклассник женился на моей подруге и рассказывал ей, что меня все ненавидели за то, что мне уроки родители делали. (Кочегова Яна)

Перешла в пятый класс в новую школу. Дети не принимали меня поначалу. Шла однажды из школы и два мальчика из класса. Один схватил меня за капюшон и обхаркал. Но потом в целом наладились отношения внутри класса со временем. Потом перешла в девятый класс уже в лицей при ВУЗе. Там был большой разрыв среди детей из состоятельных семей и таких, как я. Буллинга не было. Они просто либо игнорировали, либо относились снисходительно. (Юлия Артина)

Когда я была в седьмом классе своей обычной районной школы, вышел очередной выпуск Древа Познания (помните, эти журналы вместо энциклопедий?) с заголовком «ушастые тюлени». Меня и до этого поддевали за «лопоухость», а тут прям стало невыносимо. Вернулась с занятий в этот день, пошла на кухню и заявила, что туда больше не вернусь. Мама и тетя, работавшая в одной из сильнейших гимназий города, решили все за пару дней и перевели меня в эту самую гимназию. Кажется, это было одно из самых верных решений за мою жизнь, школа была сложная, конкуренция в нашем классе велась не из-за шмоток, а из-за оценок по алгебре. Да и в целом математичка научила меня решать не просто примеры, а любые трудности по хорошей схеме: бери и делай, а не пытайся что-то у кого-то списать. (Юлия Николаева)

Я много раз проходила через буллинг и один раз участвовала в нем. В средних классах я училась в частной школе, где из нас должны были воспитывать культурную элиту, получалось хреново. Я была полной. Даже не так – я не была субтильной и умной. То есть дружба со мной не была ценностью. Меня били по голове учебниками, называли коровой. Инициатором был один. Думаю, он даже не помнит всего этого. Я резала вены, хотела умереть, переставала есть, забиралась дома под стол и отказывалась ходить в школу. Старшеклассницы на одной из экскурсий по приколу наступали мне сзади на обувь, пока не оторвали подошву. Потом ушла в физмат и поняла, что проблема не во мне, а ребята из школы уроды. В летнем лагере мне также досталось. Он был на море и далеко. Я даже помню название – Небуг. Тут меня травили девочки моего отряда. По-женски. Запирали комнату и уходили, чтобы я не могла войти. Подвязывали мою косичку к купальнику, чтобы он расстегнулся на линейке. Мелкие и большие пакости без остановки в течение месяца. Потому что я не такая. А больше всего они ненавидели, что из-за этого я постоянно тусила с парнями. Потом приехали родители, они могли меня забрать и это было бы здорово, в лагере было прям плохо. Но я, как всегда, сказала, что справлюсь. До сих пор жалею. Когда мне было лет десять, я была в кардиологическом санатории. В отряд попала девочка из трудной семьи. Она была полной, неухоженной. Дома они ели в основном макароны. Девушки не хотели с ней дружить, и я заодно. Они подсыпали ей соль в кровать. Говорили за спиной. Когда надо мной издевались в лагере, я вспоминала о ней. (Анна Кругликова)

Мне повезло с фамилией – Жидович. И хотя к евреям я не имела никакого отношения (изучила генеалогию рода, докуда смогла достать, – никого), на себе познала все прелести буллинга по национальной принадлежности от некоторых одноклассников. (Ядвига Юра)

Анечка Громова от рождения обладала всеми качествами для того, чтобы не нравиться детям в коллективе. У нее была глубокая степень близорукости, она носила очки с толстенными линзами, и эти очки были ей совершенно не по размеру: иногда спадали прямо с ушей, но на этот случай к ним были приделаны веревочки, и оправа оставалась болтаться на шее – естественно, это снаряжение, как у старушки, еще больше ребят смешило. Кроме этого, Анечка была самой полной в классе, просто как колобок, а пальцы на ее руках напоминали сардельки. С ней было невозможно разойтись между рядами парт, в дверном проеме кабинета или уместиться на одной скамейке в столовой (которая была рассчитана на двоих). Может, и был бы какой-то шанс, что легкий характер или веселый нрав сгладят эту неказистость, но Анечка не обладала ни тем, ни другим. Она была смурной, много плакала, до седьмого класса постоянно просилась к маме. Правда, все это проявлялось в особо тяжелых для Ани случаях – например, когда она получала двойки. В остальное время она была молчалива и незаметна, и вряд ли бы я что-нибудь понял об Ане, если бы мы не жили в соседних домах. Жизнь в соседских отношениях ко многому обязывает. Иногда приходится вместе идти до школы или до дома – не будете же на расстоянии метра друг от друга делать вид, что не знакомы. Вот и плететесь рядом, подбирая темы для разговора. Мы так с Аней ходили почти каждый день, и не могу сказать об этих случаях ничего плохого – она была хорошей собеседницей, рассказывала о книгах, фильмах и компьютерных играх. Пускай мы и не сходились в наших интересах, но разговоры с Аней никогда меня не напрягали, а расстояние от школы до дома преодолевалось гораздо интересней.
Помню, в пятом классе, зимой, я был не готов к контрольной работе по математике, и, встретившись с Аней на пути в школу, сказал ей:
– Вообще-то я не хочу туда идти. Хочу прогулять.
А Аня сказала:
– Давай. Я тоже хочу.
Хотя с чего бы ей такое хотеть? Она всегда ко всем предметам была готова. А если и получала двойки, то от своей жуткой неуверенности у доски – иногда она так нервничала, отвечая, что ни с того ни с сего начинала плакать.
Прогуливать было попросту негде. Это была суббота, у нее дома родители, у меня – тоже. А на улице тридцать градусов мороза, которые совершенно не располагали к прогулке и пробирали до костей. Контрольной я боялся больше, чем мороза, так что мне было все равно. А Аня… Я тогда еще не понимал толком, почему она трясется от холода возле меня, пока мы от безделья ходим по центру города, заглядывая в витрины, но начинал смутно догадываться.
Когда мы наконец-то пришли в школу к остальным урокам, Аня спросила при всех, можем ли мы вместе сесть на географии. Я был готов ответить, что можем, но тут Илья – всегда первый в очереди на то, чтобы над кем-нибудь поиздеваться, – противным голосом протянул:
– О-о-о-о… У Ани и Мики любовь!
Меня всего передернуло от этих слов. И отвращение, сковавшее мое тело, будто сняло с моих мыслей барьер из цензуры и заученных правил вежливости: «Она жирная очкастая дура, а я – нормальный». Вот что я тогда подумал. В следующую минуту я, конечно, вспомнил, что нехорошо так думать о людях, но даже если бы мои мысли и не сложились в такие гадкие слова, все мое существо прочувствовало, насколько я нормален в сравнении с Аней.
Действительно! Я – нормальный. А она толстая плакса в бабушкиных очках – чего я с ней только хожу?
Я забрал свою сумку с нашей парты и жестко сказал, что не хочу с ней сидеть. После уроков сбежал раньше всех, чтобы не пришлось идти с ней домой. А утром, в понедельник, добирался окольными путями, чтобы не пересечься с Аней.
От стыда, что в меня влюбилась самая некрасивая девочка класса, хотелось плакать. А что, если я такой сам по себе? Вдруг меня могут любить только уродливые? И когда я вырасту, у меня не останется выбора, придется выбрать уродливую жену, с которой мы родим уродливых детей, потому что я, видимо, и сам уродливый. Подобное притягивает подобное…
В школу я приходил уже сразу в плохом настроении: боялся, что она начнет приставать ко мне, опять подсаживаться, и все будут это видеть и начнут надо мной смеяться так же, как смеются над ней. Я никогда не был в эпицентре школьной травли, но очень хорошо знал, что синдром жертвы передается коммуникативным путем: стоит пообщаться с изгоем детского коллектива, как ты уже и сам оказываешься «заражен». И почти физически чувствовал, как от Ани на меня налип этот жир, эта близорукость, эти слезы по мамочке…
Она не понимала, почему я избегаю ее, и каждый раз, видя, как я резко сворачиваю в другую сторону в школьных коридорах или выбираю самые дальние от нее парты, провожала меня недоумевающим взглядом. Я чувствовал этот взгляд и раздражался: за толстыми стеклами глаза Ани казались совсем маленькими, поросячьими какими-то, и от этого все становилось еще противней.
А однажды на уроке английского она получила тройку за контрольную и, как это обычно с ней бывало, расплакалась. Ребят это развеселило, все сдавленно хихикали, глядя, как она, задыхаясь, хлюпает носом и размазывает слезы по толстым раскрасневшимся щекам.
– Рева-корова! – по-детсадовски брякнул Илья.
Это было совсем глупое оскорбление, но все радостно подхватили, начали дразнить Аню жирной плаксой и уродиной.
– Тебя такую никто никогда не полюбит! – изощрялся Илья. – Выйдешь замуж за такого же урода, как ты! За какого-нибудь Ашота с рынка!
– Неправда! – вдруг выкрикнула она, хотя обычно всегда молчала, если что-то такое начиналось. – Мики меня любит! Он провожает меня до дома!
Двадцать пар любопытных глаз как один вонзились в меня. Просто пригвоздили к месту. Думаю, в тот момент я весь побелел: у меня такое ощущение было, что я сейчас в обморок упаду, а может, вообще сразу умру, и это будет первый зафиксированный случай смерти от стыда.
– Ты что, дура что ли… — одними губами выговорил я. И вяло-вяло улыбнулся.
Мне хотелось сказать ей, что есть вещи, которые говорить нельзя никогда-никогда. Ну или, по крайней мере, точно не в пятом классе.
В голове у меня наступила какая-то заложенность, и в горле – тоже. Преодолевая эту заложенность, я хрипло произнес:
– Аня, это нездорово, ты же жирная корова…
Не знаю, что это был за поэтический порыв. Но мне хотелось задеть ее, отплатить тем же самым: с обидой я думал, как эта дура выставила меня на посмешище.
На секунду в классе воцарилась тишина. Громкий гогот Ильи прервал ее, и сначала мне было непонятно, что означает его смех. Я напрягся: вдруг он высмеивает меня?
Все остальные тоже рассмеялись. Все, кроме Ани. Но мне было все равно: я понял, почувствовал одобрительность этого смеха. Им понравилось!
– Придумай еще что-нибудь, – вдруг попросил Илья.
– Что? – не понял я.
– Что-нибудь в рифму.
Так я стал местным Пушкиным 5 «А» класса. А потом и всей параллели. Слава о моих способностях к стихосложению шла настолько далеко вперед, что даже жаль теперь: как я не додумался сделать на этом бизнес? Ребята из других классов приходили и просили что-нибудь обидно срифмовать.
Рифмы у меня были на уровне «кровь-любовь», вот только на самом деле любви в моих стихах не было. Они сплошь были про сук, б**дей и голубых – просили же «пообидней», чтобы задеть кого-то из личных недоброжелателей. Но главным «заказным лицом» оставалась Анечка – уж в ее честь мои тетрадные листы чего только не натерпелись: она в моих стишках была и коровой, и плаксой, и даже толстухой-лесбухой (и откуда, откуда это только взялось?).
Ребята заучивали эти дразнилки наизусть, а потом декламировали каждый раз, когда видели Аню, кричали ей вслед, зажимали в углах и орали в лицо. Я с невозмутимым видом проходил мимо. Конечно же, я их не одобрял: как можно травить человека! Но разве я в чем-то виноват? Я ведь и пальцем ее не тронул!..
Когда Аню вызвали на уроке географии к доске, показать на карте страны Восточной Европы, Илья перегнулся ко мне с соседней парты и шепотом спросил:
– Есть че?
Вот так вот у меня стали спрашивать «новую дозу» оскорблений. Как за наркотиками.
Так же шепотом я ответил ему:
– У нее такая жопа, что закрыло всю Европу…
Прыснув в кулак, Илья выпрямился и незамедлительно выпалил эту фразу, а потом, конечно же, заржал. И весь класс заржал, и учительница, стараясь сдержать улыбку, начала неестественно призывать нас к спокойствию и «терпимости». А сама при этом едва не смеялась…
Аня заплакала. Ей было не смешно.
Мне, если честно, уже тоже.
Пятый класс подходил к концу. Аню травили уже полгода, и наблюдать за этим мне становилось все страшнее и страшнее. Глядя, как ее толпой гоняют по школьным коридорам, я чувствовал себя создателем ядерного оружия: какого же монстра я породил… Новые стишки про нее я прекратил сочинять еще зимой, но «старые версии» переходили из уст в уста и не переставали быть актуальными.
Я не знал, что делать. Все время я проводил в жалких оправданиях, говорил себе, что она сама виновата – нечего было в меня влюбляться, а потом говорить при всех эту чушь! И еще я очень ждал лета. Я надеялся, что за летние каникулы все забудется, и травля прекратится сама собой.
Но и летом Аня меня не отпускала. То есть на самом деле она не подходила ко мне с зимы и больше никогда не пыталась со мной заговорить, ее физически больше не было рядом со мной. Но в голове она была постоянно. Она занимала там все место, разрослась до каких-то невероятных размеров, и дело уже было не в том, что она толстая…
От всех этих чувств я начал очень много плакать. Иногда посреди дня лежал в своей комнате на кровати и ревел в подушку. А бабушка садилась рядом и, почему-то ничего не спрашивая, гладила меня по спине. Один раз сказала:
– Какой ты стал рослый… И темненький…
Это она про цвет волос.
А может быть, не про него.
И я плакал еще сильнее.
Почти каждый день ходил к Аниному дому и караулил ее у подъезда. Надеялся, что встречу случайно, подойду и попрошу прощения: уже невыносимо было ждать, когда начнется учебный год.
Но она мне так ни разу и не встретилась, и ее тотальное отсутствие везде навевало на меня ужасные, жуткие мысли. А вдруг она повесилась? А вдруг я довел ее окончательно?.. И так было плохо от этих мучительных мыслей, что самому в петлю хотелось.
Как я раньше ничего не понял? Почему дошло только теперь? Она была влюблена в меня… А я считал, что она уродливая и меня не достойна. На самом же деле все было с точностью до наоборот.
Лето после пятого класса было наполнено мучительным ожиданием окончания каникул. Даже ненависть к школе не смягчала этих тягостных ощущений вины. На линейке первого сентября я высматривал Аню в толпе – хотел первым делом убедиться, что она все еще с нами, что она не повесилась.
И она стояла среди нас – все такая же толстая, в такой же огромной оправе на веревочках и с красными щеками. Я выдохнул. И тут же подумал: а что бы я делал, если бы она повесилась? Как бы жил с этим? У меня холод по телу прошел.
Когда мы прошли в класс, я заметил, что она держится от меня как можно дальше. Я постарался сесть поближе к ней, но она тут же начала собирать свои вещи, чтобы отсесть.
– Аня, стой, – попросил я, опуская руку на ее тетради и школьные принадлежности, чтобы задержать.
Она с каким-то страхом выдернула из-под моей руки свои вещи и что-то нервно пробубнила, вроде как: «Отстань от меня» или типа того. Она подумала, что я сейчас снова скажу какую-нибудь гадость, что я хочу продолжать травлю…
– Я хочу извиниться, – быстро сказал я, пока она не сбежала.
Аня задержалась при этих словах.
– Прости меня. За стихи и за… Все остальное. Это было очень неправильно, я сожалею.
Она посмотрела мне в глаза, пожала плечами, коротко бросила:
– Ладно.
И все равно отсела.
Больше я никогда не сочинял обидные стишки.
Больше Аню никто не травил.
Больше мы никогда не разговаривали и не ходили вместе домой.
К восьмому классу Аня вытянулась, начала носить линзы, а лишний вес как будто сконцентрировался в груди. Теперь парни зажимали ее по углам совсем с другими целями. Они сально шутили ей вслед, хлопали по попе, когда она проходила мимо, а Аня только глупо смеялась над этим и всё, совершенно всё позволяла в отношении себя.
К девятому классу все знали, что она может дать потрогать себя где угодно и что она занималась сексом на какой-то вписке.
Учителя неодобрительно косились на Аню, которая «была такой хорошей девочкой», а теперь у нее «определенная репутация».
А я смотрел на нее с непонятной щемящей тоской каждый день, и жуткая мысль нет-нет да и приходила в голову: все из-за меня. Это я что-то сломал в Ане Громовой, став первым мальчиком, который сказал ей: «Ты уродина». (Микита Франко)

Школьная травля — это плохо. Многих из нас травили, а некоторые — травили сами. Жизнь расставила всех по местам — и аутсайдеров, и обидчиков, и учителей, которые смотрели на травлю сквозь пальцы (этим прекрасным людям мы посвятили заголовок). Надеемся, что если вы кого-то травили в школе, вам стыдно. А мы сегодня об этом написали.

По своей природе человек — существо социальное. Даже самым прожженным социофобам время от времени приходится вливаться в коллектив. Однако зачастую этот коллектив проявляет враждебность к белым воронам, и тогда начинается буллинг. Или попросту — травля. Это может начаться с безобидных (или не очень) шуточек, а закончиться полноценным психологическим (и физическим) прессингом.

«Луна» поговорила с двумя категориями людей — с теми, кто испытал травлю на себе, и с теми, кто в этой травле участвовал — и попыталась разобраться в том, почему это происходило.

А текст мы проиллюстрируем картинами ада из игры Doom, потому что жизнь подростка, подвергшегося травле, выглядит примерно так же.

Ксения, 23 года.

Во время обучения в школе я всегда отличалась от одноклассников по двум признакам — я с легкостью щелкала задачи по математике/алгебре и имела лишний вес. За полноту меня почему-то не гнобили. Но каждую самостоятельную или контрольную работу по математике/алгебре я решала доброй половине класса. Мне было несложно.

Особой несправедливости я из-за этого не чувствовала и в целом пользовалась уважением. Ну, как уважением? Таким же уважением, которое можно испытывать к кассиру условной «Пятерочки», пробивающему вам товар.

Изменилось все после ЕГЭ. Я много готовилась с репетитором, отзубрила технологию решения всех типов заданий, которые могут попасться, и была уверена в себе. Но в утро экзамена очень разволновалась. Пока мы ехали в школу, где должен был пройти экзамен, я повторяла формулы, выписанные в блокнот. Руки тряслись, и мне казалось, что я все забыла, перепутала, и вообще крах.

Самое страшное произошло уже в аудитории. После того, как нас рассадили и вручили конверты, я упала в обморок. Банально переволновалась. Меня привели в чувство, но сдавать в этот день я была уже не в состоянии. Удалось попасть на пересдачу. Там я снова чересчур переживала, по десять раз проверяла ответы, брала два дополнительных черновика у комиссии.

Результаты объявили через неделю. 24 балла — минимальный допустимый порог. Даже одноклассник, у которого всегда были проблемы с алгеброй, набрал 52. Меня это унизило и глубоко оскорбило. Дело даже не в том, что я не оказалась на этом поприще лучшей, как это было всегда.

А в том, что это ощутимо пошатнуло мою картину мира, которая у меня тогда сложилась. Я нигде не блистала, кроме алгебры, а оказалось, что и здесь тоже может произойти серьезная неприятность. Причем виновата в этом исключительно я сама — не смогла удержать голову в холоде и собраться с мыслями.

Еще больше меня обидело поведение одноклассников. Мы всегда были разрозненным коллективом, все сидели небольшими группками или парами. Общего командного духа не было и в помине. Только ближе к выпуску мы стали как-то сближаться и поддерживать друг друга, конфликты снизились до минимума.

Я ожидала хоть какой-то поддержки и добрых слов, но на выпускном все смеялись. Им действительно казалось это смешным. Не злорадно смешным, а искренне веселым — что-то вроде смеха от того, как нелепо падает прохожий, поскользнувшийся на банановой кожуре.

Я пыталась не подавать виду, натужно улыбалась, но после пятой реплики от одноклассников в духе: «Ну, что, Ксюха, накрылся твой Физтех? Такие дела, вот как оно бывает-то, хо-хо!» мне стало тошно, и я сбежала.

На вечер встреч я поехала только один раз. Там, после обсуждения текущего положения дел, зашел разговор об университетах — кто куда поступил, на кого. Кто-то хвастал МГУ, кто-то — СПбГУ, даже Бауманка у одноклассника была.

Когда очередь дошла до меня, меня нахально перебили издевательским вопросом: «Ну, как там в твоем Физтехе?!». И все снова весело засмеялись. Я еле досидела до конца вечера, после чего решила, что больше ни за что не хочу видеть этих людей.

Мария, 24 года.

В начальной школе у нас устраивали технику чтения. Учеников по очереди вызывали к учительскому столу, на котором лежала книга, и за отведенное время — кажется, за минуту — школьник должен был прочитать вслух как можно больший кусок текста.

Учительница засекала время по таймеру и потом считала слова. Вроде бы обычная проверка на скорочтение, наверное, во многих школах такое практикуется.

В моем классе учились две сестры — Надя и Таня. Надя уже тогда дружила с самыми популярными девочками, и у них был эдакий элитарный кружок. А у Тани были, как я поняла, какие-то проблемы с развитием. Она практически всегда молчала, почти никогда не отвечала у доски, а на переменах сидела за партой и смотрела в пустоту. Ее не задирали. На нее просто не обращали внимания.

Но техника чтения была обязательной для всех, и в какой-то момент это стало чем-то вроде соревнования между учениками. Важно было не просто получить пятерку, а еще и перечитать остальных. Я тогда свою пятерку заслуженно получила и наблюдала за тем, как справляются остальные. Когда очередь дошла до Тани, все притихли в предвкушении чего-то веселого. Время пошло. Таня улыбалась и смотрела на нас, переводя взгляд с одного на другого. С трудом прочитала первое слово.

И снова около двадцати секунд глядела на одноклассников. Я думала, она проверяет нашу реакцию — понравилось нам или нет? По классу пронеслось сдавленное хихиканье. Время шло. Таня прочитала второе слово, и опять обвела класс взглядом. На этом время закончилось, учительница щелкнула таймером. И раздался гогот.

Смеялся элитный кружок девочек, даже Надя. Самые главные заводилы класса показывали на Таню пальцем. А она улыбалась. Не смущенно, не потупив глаза, а очень искренне и открыто, будто была рада, что развеселила одноклассников.

С тех пор в ее адрес постоянно летели оскорбления. «Глупая», «тормознутая», «овца» — самые приличные из них. Я не участвовала в этом балагане, но однажды я машинально ее обидела. Уроки закончились, и мы толпились в раздевалке.

Таня, кажется, не могла завязать шарф, и стояла в узком проходе, преграждая мне путь. А я в тот день была чем-то очень разозлена. И я оттолкнула ее в сторону и сказала: «Отойди, тугодумка!». Она покорно подвинулась и шлепнулась попой на скамейку. У двери я зачем-то оглянулась на нее. И она улыбалась.

Сейчас я понимаю, что на меня повлиял коллектив. Его ролевая модель поведения на тот момент предполагала, что к Тане нельзя обращаться никак, кроме как в оскорбительной форме.

А подшучивание над ее скоростью чтения считалось обыденным делом. Вероятно, я вспылила и поддалась этому. И мне до сих пор стыдно за этот инцидент.

В среднее звено школы Таня не пошла. После четвертого класса я ее никогда не видела.

Влад, 25 лет.

В юности ты стараешься всем понравиться. Закрепиться в коллективе. Показать, что ты не просто одна из шестеренок в механизме, а жизненно-важная шестеренка, с уникальной ролью и предназначением.

Я украл деньги у бабушки. У нее была заначка — под креслом открывался кусок линолеума, и там лежал плотный пластиковый пакет с очень толстой пачкой тысячных купюр. Это было на ремонт. Я нашел ее случайно, когда передвигал кресло. И почему-то взял оттуда одну купюру.

Это было, кажется, на летних каникулах между восьмым и девятым классом. Мы тогда каждый вечер собирались в парке большой компанией — одноклассники, друзья по двору, старшие товарищи. Девочки тоже были. Играли в карты, слушали музыку, бренчали на гитарах, шумели мотоциклами, пиво пили.

На украденные деньги я купил пива, чипсов, какой-то сыр-косичку, сладости девочкам. Мне хотелось устроить праздник для друзей. Все обрадовались. На вопрос, откуда деньги, я сказал правду. Мне сказали, что я классный, и тогда я был звездой вечера.

Я повторил это еще раз. А потом еще. И еще. И не заметил, как втянулся. Бабушка не проверяла заначку, и каждый вечер мы устраивали масштабный кутеж на украденные деньги. Мы жили в небольшом поселке, где все друг друга знали, поэтому продавщицы спокойно продавали алкоголь пятнадцатилетним пацанам, будучи уверенным, что мы понесем это на семейное застолье.

Пятилитровые «баклажки» пива свозились в парк прямо в люльке мотоцикла. Нам было весело. На меня стали обращать внимание девушки.

Но совесть меня все равно легонько грызла. И какое-то время спустя я решил это прекратить. Старшим товарищам и одноклассникам это не понравилось. Скатерть-самобранка стала скудной, былое веселье улетучилось, девушки смотрели с непониманием, парни — с подозрением.

В мою сторону посыпались обвинения в стиле «Чо как не пацан?», «Для корешей жалко, да?», «Жмот», «Ссыкло» и прочее. Так продолжалось четыре дня.

И я сломался. Снова начал таскать деньги, и мы снова начали их пропивать. Пятнадцать лет, да. Юность, задор, э-ге-гей!

Продолжалось это все до самого логичного из всех самых логичных завершений — меня поймали за руку. Отец меня избил. Неделю, пока у меня сходили синяки на лице, и мы ездили чинить зубы, я не появлялся на улице. За это время ко мне никто из компании не приходил и даже не звонил.

Потом я все-таки решил вернуться. Разумеется, без денег — заначку перепрятали.

Думал, меня поймут, но мне в один голос ответили: «Так иди и ищи!». Они не видели в этом ничего неправильного. Им не хотелось терять такую халявную манну небесную, потому что они привыкли к ежевечерним веселым попойкам со всеми вытекающими.

Искать я не стал. Жизненно-важная шестеренка утратила свое значение. Мне еще долго припоминали то, как я «не по-пацански» поступил, обломав «корешам» веселье. Даже как-то пободался с одним из самых обиженных. Но потом это все забылось.

Валентин, 23 года.

Не помню, когда это началось.

В четвертом классе одноклассник дал мне такой крепкий подзатыльник, что я ощутимо приложился лбом об парту. В пятом они коллективно закидали меня снегом и разломали картонную модель городского сквера, которую я клеил с мамой в течение недели для оценки по «Технологии».

В шестом — заинтересовались тем, что произойдет, если в моей шапке взорвать несколько мелких петард. Ничего интересного — маленькая дырка, сквозь которую виднелась оплавленный синтепон. Меня закидывали вареными яйцами и виноградом из школьной столовой.

Плевали на рюкзак, изрисовывали тетради. Выкидывали учебники в окно. Как-то раз «умыли» тряпкой, которой вытирали мел с доски. В летнем пришкольном лагере (та еще бесполезная штука) меня скинули с дерева, и я прокусил себе язык.

В драках один на один, которые пафосно назывались «стрелами» («Я тебе стрелу забил после школы!») я использовал тактику отвлекающих маневров. Пока мы под едкие комментарии зевак-одноклассников  ходили по кругу с соперником, выставив вперед кулаки, я начинал что-то нелепо мямлить про неправильные боевые стойки (увлекался тогда просмотром бокса, и довольно неплохо сёк в этой теме), отшучивался. И, конечно, отбивался.

Бить самому мне казалось противоестественным. Я видел в первую очередь живого человека, а только потом — избалованного мерзавца, который развлекается тем, что запугивает и издевается над слабым. Да, этим слабым был я. И сделать больно любому существу для меня было неприемлемым. Как оказалось, зря.

Серьезно ответил я только классу к девятому. На осеннем субботнике один из одноклассников снова начал отпускать что-то едкое про меня, «вонючие мамкины панталоны» и все в таком духе.

Не знаю, что на меня нашло, но я без единого слова подошел к нему и воткнул в его голень грабли.

На месте инцидент как-то замяли, опасаясь учительницы, которая была неподалеку. Договорились провести «стрелу» после субботника. Долго шли огромной ватагой в какие-то жухлые и серо-коричневые поля. Зрители шумно и возбужденно переговаривались, даже делали ставки.

Драка закончилась быстро. Соперник, несмотря на проткнутую ногу, повалил меня на землю, сел сверху, несколько раз ударил по лицу. Потом я, вырвавшись, умудрился повалить и его. Это был единственный раз, когда я ударил человека ногой в лицо. Вымотавшись, драку решили остановить. Победитель объявлен не был, но некоторые говорили, что я затащил.

После этого стало спокойнее. «Стрел» не забивали, физически не трогали. Все перетекло в область обидных шуточек, но я, благо, обладал долей самоиронии, и язык у меня был подвешен. Так что до выпускного мы все вместе упражнялись в остроумии.

Наверное, совет дать сдачи обидчику имеет право на существование. По крайней мере, в моем случае он неплохо сработал.

И иногда нужно игнорировать все гуманистические принципы ради того, чтобы от тебя отстали. Иначе это может превратиться в бомбу замедленного действия, пока ты копишь в себе обиды и раздражение. И никто не знает, когда она взорвется и кого погребет под обломками.

Сергей, 31 год.

Меня не особенно травили, но в школе я был аутсайдером. Попытки травить старался пресекать иногда словом, а иногда силой. Это была школа в девяностых годах, рассадник мразотной гопоты, но до драк и совсем откровенной травли дело не доходило. Но в восьмом классе напряжённая ситуация вылилась в потасовку. Меня подкараулили в тёмном коридоре старшеклассники и сильно набили лицо. Просто так. Я был весь в крови.

Но это не самое удивительное. Самое удивительное — все одноклассники и учителя встали на сторону этих гопников.

Когда я с окровавленным лицом вышел в общий коридор, одна из учительниц, увидев меня, не сказала ровным счётом ничего.

Потом учителя говорили, что я их провоцировал, что я сам в этом виноват. А они — «ну, спортивные же пацаны». Учителя сделали меня виноватым в этом. Мол, «ходит слишком умный, лицо надменное».

Я перешёл в другую школу. Там всё было намного адекватнее, и моя социальная жизнь стала налаживаться. Видимо, проблема была не во мне.

Сейчас у меня хорошая работа, много денег, я имею успех у женщин и считаю себя состоявшимся в жизни. Один из «спортивных пацанов», как я недавно узнал, сторчался на героине.

К спортивным пацанам у меня претензий нет, они заняли подобающее им место в жизни. А вот к учителям из моей школы, которые сквозь пальцы смотрели на травлю и защищали охреневшую гопоту — есть.

Так вот, дорогие учителя! Я надеюсь, что к этому времени вы уже давно сдохли и горите в аду.

Виталий Балашов