Рассказ о деревенском быте

оэтогНа Рождество пекла пирог с маком. Очень вкусный. Мак, естественно, покупаю в магазине. На огородах его уже давным-давно никто не выращивает. По этому поводу вспомнилась поучительная история от

Русское гостеприимство – не просто красивое словосочетание, и это даже не материальная щедрость, это  величие человеческой души. Именно про величие души повествование, присланное мне читательницей. Как я поняла,

Советское нынче в моде. Многие идеализируют это время. Особенно когда заходит разговор про еду. Но правда же, раньше, при Советском союзе все было лучше? Советская еда была вкуснее.

Мне очень интересно, какие деревни в Европе. Какие у «буржуев» сады-огороды, что и как выращивают.  Гугл мне в помощь. И вот что нагуглила, какая картинка у меня сложилась.

В последние воскресенье ноября в России отмечают День Матери. По этому поводу в Доме культуры устроили настоящий деревенский праздник. Был конкурс — шесть конкурсанток соревновались между собой за

Увидела, что на сайт зашли по запросу «что едят в деревне». Посмотрела статистику Яндекса в Вордстате – удивительно, но запрос довольно популярный. Вот только ответов Яндекс дает маловато.

Отношения свекрови и снохи складываются по-разному. У кого-то получается построить теплые отношения, как мамы с дочкой или как близких подруг. У меня с свекровью были вежливо-прохладные отношения –

Как-то зашел с приятельницей разговор о еде – что ели раньше, что едим сейчас. И она поведала, как любила в детстве обедать у подружки. Бесхитростный деревенский рассказ: «У

Что такое стиль в одежде? Это манера одеваться. Соответственно, деревенский стиль – манера одеваться сельчан! То есть это стили кантри (country – загородный), рустик (rustic – деревенский), прованс,

Как думаете, испечь дома хлеб трудно?  А какие нужны ингредиенты для хлеба? Как пекли хлеб в русской печи Я помню, как моя тетка пекла хлеб в русской печи – огромные булки-караваи, невероятно мягкие, ноздреватые, с хрустящей коркой. В день выпечки небольшой деревенский дом

Будем честны, не часто переезжают из города в деревню (чаще наоборот), но случается… Причины разные: по зову души, или так сложились обстоятельства. Не суть важно. Если решились переехать

Лето закончилось, оставив после себя легкую грусть и летние фото природы. Под это настроение напрашиваются стихи: Спит деревня. Ходики тикают. Мирно дремлют бабкины версты. А речушка тихая-тихая ночью

Этот очерк написал Всеволод Озерцов. Статья про любовь к родному легла на душу. Вот и решила, что ей быть на моем сайте. ииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииии Я не был здесь лет

В конце июля в селе ярко и красочно прошел замечательный праздник под условным названием «Взять быка за рога»🦬 Мое село на один день стало центром культурным событием районного

В то утро Зина была в отличном настроении. На ней красовалась новая норковая шубка. Первая в жизни. И впервые за свои сорок с хвостиком Зина ощутила себя красавицей…

Прочла стих Петра Черных «Запахи деревни»: Моя деревня пахнет многим, многим, Все запахи ее не посчитать. Когда я уставал с большой дороги, Деревнею хотелось подышать. И задумалась, а

Урбанизация уже много лет является основной тенденцией ни только в России, но и во всем мире. Деревенским жителям хочется перемен, лучшей жизни и они устремляются в города, особенно

Цветет черемуха в саду!!! И по всему селу разливается одуряющий аромат миндаля! Не мудрено, ведь черемуха и миндаль близкие родственники из рода Сливы. Японцы цветение сакуры сделали национальным

Рассказ о своем отце прислала Е. Степанова. Публикую его без изменений: «Это история времен Великой Отечественной войны. Будущий мой отец жил на станции Чита-1. В Сибири в 1946

 Эту реальную жизненную историю поведала мне односельчанка. Мурцовка… Какое смачное слово) До недавнего времени такого слова и не знала вовсе. Открыла Викисловарь, вот какие он предлагает значения слова:

Очарование российской глубинки: особенности быта деревень и сел, в которых остановилось время

На фото: Русские крестьянки-колхозницы. СССР. Первая половина 1950-х гг.

Воспоминания Васильевой В.П.

Васильева Валентина Петровна родилась в деревне под Омском в 1928 г. Живет в Подъяково. Рассказ записала Лопатина Наталия в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»).

«Я, конечно, могу рассказать, про то, что ты, милая, спрашиваешь. Но не заберут ли? Ведь я стану говорить не так, как про то в книгах написано. Про правду жизни мы только промеж собой могли говорить. Да и то… Это сейчас всё можно говорить. Мы привыкли к другому… С начальством или с кем приезжим мы всегда знали, как говорить. Как нужно им, так мы и говорили…

А в колхозе что? Денег не платили! Мне было меньше одиннадцати, а я ходила полоть траву, вязать снопы. Знаешь, как работали? От зари до зари! Рано утром все были уже в поле — и ребятишки, и взрослые. Кто пашет, кто силос закладывает — у всех работа была. Хорошо работали, не то, что сейчас (тяжело вздыхает). Уставали, правда, сильно! Из-за работы нам даже некогда было дружить с парнями. У нас не принято было делать подарки друг другу при ухаживании. Да и что колхозник мог подарить? Нищие мы были! Нищие…

У нас дом большой был — две комнаты. Во дворе — стайка, баня. Баня по-черному топилась. Это когда печка без трубы. Получается, что баня натапливалась не только огнем, но и дымом. Копоти на стенах, конечно, было полно. Но запах в такой бане был непередаваем. В деревне почти у всех бани были. Мебель в доме вся самодельная: буфет, стол, скамейки, диван, 2 кровати с матрацами из соломы. Белья постельного тогда не было, спали одетыми. Кому места на кровати не хватало, тот спал на полу. Одевались в холщовую одежду. Это такая ткань, похожая на мешки. Мама из такого холста нам одежду шила. То, что сошьет, мы долго носили. Постарше мы стали, мама шила нам платьишки из ситцевых мешочков, которые были тарой на заводах в Кемерове. Эти мешочки работники заводов воровали и на базаре продавали, а люди из них одежду шили. Я уже девушкой была, когда мама сшила мне платье из газового материала и выкрасила химическими чернилами. Я в этом платье приду на танцы, а наши ребята говорят: «Москвичка пришла». По тем временам это было такой роскошью! А, в общем-то, мы носили что попало. Купить негде было, да и какие у колхозника деньги?! За свою жизнь я так красивых вещей и не поносила. То купить негде, то денег нет. Обувь — брезентовая: из шахтовых конвейерных лент её шили. Галоши в продаже появились позже. Носили их на босу ногу. Зимой носили фуфайки да пальтишки. Это в Сибири-то! Шубы были у тех, кто побогаче жил, кто с ранешних времен их сумел сохранить. Родители говорили, что до колхозов у всех сибиряков зимой основной одеждой были шубы из овчины. Почти в каждом доме тулупы были, в которые можно было завернуться в санях с ног до головы.

Мне кажется, что всю жизнь мы только и работали. И вспомнить нечего! А питались плохо: травой да всяким подножним кормом. Во время войны я поварихой работала, картошкой, кашей и киселем овсяными питались. «Тошнотики» ели. Такая гадость! Голодно было всегда — и до войны, и во время неё, и после победы. Когда шли на работу в поле, то еду брали со своего огорода: картошку, огурцы, капусту. На поле для колхозников варили, но этим наесться было нельзя: каши да кисели. За них потом высчитывали из трудодней. Мы всегда полуголодные были. Люди выживали, кто как мог. Собирали отходы, то, что на поле оставалось после урожая. Но тогда закон был, в народе его прозвали «Закон о колосках», который запрещал такой сбор. У нас две женщины взяли отходы в колхозе. Их поймали и дали по три года. За что?! У одной из них было много детей, ее судили и увезли. А другую оставили отрабатывать в колхозе. Их односельчане жалели. Все ж так делали, но попались они. И наша мама ходила по полям, собирала колоски.

А как нас налоги давили? Просто ужас! Шерсть отдай, мясо, яйца, молоко — всё отдай. И ничего нам за это не платили. Держали живность в хозяйстве потому что, где какой носок свяжешь, где валенки скатаешь… Выкручивались. Своё имеешь, а пользоваться не смей! От налогов и от колхозов убежать было нельзя. Не было у колхозников паспортов. Наверное, поэтому нам их не выдавали, чтобы мы все не разъехались, не разбежались. Кто бы тогда работал в колхозе? Только после войны молодежь стали отпускать учиться на трактористов, комбайнеров. Да и то не всех желающих, а только того, кого председатель пожелает отправить. Председатель был из приезжих. Малограмотного к нам прислали. Грамотным хорошо было: они могли в конторе работать. О! Это куда лучше, чем на поле работать от зари до зари!

Про Сталина не знаю, что сказать. Когда он умер в 1953 г., люди даже сплакивали. Я когда по радио про его смерть услышала, так прямо жалко стало. Почему, не знаю. Может потому, что работал долго. Может, потому, что наш правитель. А может, сила привычки. Сейчас можно слышать, что со смертью Сталина было ощущение конца света. У меня этого даже в уме не было. Жалко человека — и все тут. Такие мы, русские…

Вот ты спрашиваешь про самые яркие воспоминания в жизни, а я не знаю — что на это сказать? Да какие там воспоминания!… Здоровье мое сегодня отвратительное. Потому что весь организм изношен… Работали на износ. У нас никто на курорты сроду не ездил, работать нужно было. В отпуска ходили редко, не то, что сейчас. Да и когда они, эти отпуска, появились. Уже в совхозе. За отпуск мы предпочитали брать компенсацию и продолжали работать. Да и хозяйство свое, без него не выживешь. Куда от него уедешь? И денег не было на поездки. Обнову бы какую-нибудь справить на отпускные, да и ладно! Эх! Жизнь! Растревожила ты, моя милая, своими расспросами… Живешь, не задумываешься, всё как будто так и надо. А как вспомнишь!… Все время работа, работа, работа и вспомянуть нечего! Когда больше трудились до войны или во время — не знаю. Уйдешь в пять утра и возвращаешься в двенадцатом. Вот и все воспоминания. Не дай Бог такой жизни никому!

Я внучке своей родной такой жизни не пожелаю!

«

Печатается по кн.: Л.Н. Лопатин, Н.Л. Лопатина. Коллективизация как национальная катастрофа. Воспоминания её очевидцев и архивные документы. Москва, 2001 г.

Найдено здесь: https://vk.com/veraivernost?w=wall-65370749_10898

или

РАССКАЗЫ ИЗ БЕСЕДКИ
ДЕРЕВЕНСКАЯ ИСТОРИЯ

Помню, я как раз перешла на пятый курс, и это были
мои последние летние студенческие каникулы. Первый месяц, как всегда, решила
провести у бабушки. Несмотря на то, что она жила в городе, в её старом
деревянном доме царил почти деревенский дух. Именно поэтому на вопрос студенческих
друзей: «куда поедешь?», я в шутку отвечала, что еду в деревню к бабушке.

Что
сохраняло в доме упомянутый деревенский дух, то это, прежде всего, огромных
размеров печь, занимавшая большую часть кухни. И хотя в
основном бабуля готовила на газовой плите, всякий раз, когда я приезжала, всё
стряпалось в русской печи. По-хорошему, её давно бы нужно было снести. Но
бабушка не хотела затеваться с перестройкой, так как всё надеялась, что дом
вот-вот снесут, а её переселят в
благоустроенную квартиру, где будет горячая вода, ванная и плита без
громоздкого баллона, газ в котором обязательно должен заканчиваться в самое
неподходящее время.

Правда,
это «вот-вот» длилось уже лет десять, с тех самых пор, как вокруг вырос новый
микрорайон, в котором девяти- и
двенадцатиэтажные здания казались бетонными великанами рядом с несколькими старыми
деревянными постройками, сохранившимися здесь с конца позапрошлого века.
Казалось, местные власти давно забыли и о своих обещаниях, и об этих долгожителях
– полуразвалившихся избах, и о доживающих в них свой век стариках.

Некогда
дома, подобные бабушкиному, стояли на
приличном расстоянии от узкой мощёной булыжником улочки. По ней начинался въезд
в такой же старинный, как сама улочка
город, появившийся здесь в средние века.
Жилые
дома всегда здесь строились вдали от улицы. Нередко от улочки постройки отделялись
роскошными фруктовыми садами и привычными для этих мест палисадниками с
кустарниками сирени, жасмина и шиповника.
Окраина, где родились и жили мои предки, стали похожи на настоящий современный
город лишь после второй мировой, когда она стала активно отстраиваться,
разрастаясь буквально на глазах. Увеличивался не только сам город, расширялись
его улочки, по которым раньше с трудом разъезжались две повозки, запряженные
лошадьми. Многие из старых узких улиц превратились позднее в
респектабельные проспекты и бульвары.

Чтобы
расширить улицу, безжалостно выкорчевали
сады и уничтожили все цветущие кустарники, а убогие деревянные фасады старых
домишек прятали от посторонних глаз за чередой новомодных магазинов. Как говорится в
русской пословице, с глаз долой – из сердца вон. Вот и перестали сердца у
больших городских начальников болеть за судьбы деревянных развалюх и их
обитателей. А может, и не болели
никогда…

Надо
сказать, что бабушкин дом, несмотря на возраст, оставался довольно крепким. И,
если снаружи он выглядел неказистым, внутри был очень уютным. Две больших
комнаты смотрелись вполне современно, возможно, из-за того, что в них была приличная
мебель, хотя и старомодная, но всё же городская: раскладные диванчики, мягкие
глубокие кресла, напольные светильники, мягкие ковры на полу.
Бабушкина
же спальня выглядела совсем иначе. Она представляла собой миниатюрное
помещение, в котором едва умещалась массивная кровать с резными металлическими
спинками, украшенными ангелочками. На кровати высокая взбитая перина. Поверх
пухового одеяла кружевное покрывало ручной работы и внизу подзор с таким же
узором, как на покрывале. Но больше всего поражали своей архаичностью несуразно
большие подушки в вышитых наволочках под кружевной накидкой. Бабушка спала на
одной подушке, а их тут было не меньше четырёх, так что их назначение лично мне
было непонятно. А сверху лежала совсем миниатюрная подушечка, которую бабуля
смешно называла думочкой.
Впритык
к кровати стоял старый дубовый комод. На ажурной салфетке помимо часов в
хрустальном корпусе нашли себе место фарфоровые фигурки русской красавицы и балерины,
застывшей в позе, в которой крутят фуэте. Чуть поодаль разместились фарфоровая
пастушка и два забавных маленьких котёнка.
Ближе
к кровати на комоде стояла настольная лампа под зелёным матовым абажуром на
мраморной подставке. У бабушки смолоду была привычка перед сном читать лёжа в
постели, хотя меня она всякий раз ругала, когда видела, что я читаю лёжа. Но,
как говорится, привычка – вторая натура.

Всякий
раз за отлично сданную сессию бабуля делала мне какой-нибудь подарок. Она
считала, что отличную учёбу нужно и стимулировать, и поощрять, с чем
категорически не соглашались мои родители, критически относившиеся к бабушкиным
методам воспитания. Но если раньше ею дарились сравнительно недорогие вещицы,
то в этот раз я получила от неё миниатюрный диктофон, который умещался в
кармане.
Бабушка
не раз видела, как после возвращения с посиделок я записывала рассказы её знакомых
в подаренный ею блокнот. Кстати, если я вдруг что-то забывала, она охотно
напоминала о том, что я упустила — у неё была завидная память.
-Теперь
сможешь незаметно включить эту машинку – она всё запишет. А потом выбирай, что
тебе стоит заносить из неё в свой блокнот, а без чего можно обойтись,
когда станешь сюжеты обрабатывать,- пространно прокомментировала бабуля вручение
мне подарка за отличную учёбу по итогам четвёртого курса.
Зная,
как непросто было ей сэкономить на такую дорогую вещицу, ежемесячно откладывая
со своей маленькой пенсии, я не могла не прослезиться, когда благодарила её за
подарок.

* *
*
Близилось
воскресенье – время беседочных посиделок. Мои надежды услышать что-нибудь
интересное и записать всё на диктофон оправдались.
Часам
к пяти в беседке были все те, кто обычно
приходит сюда в выходной день. Опаздывала только Мария Васильевна – бабушкина ближайшая
соседка. Наконец, и она показалась в проёме, держа на вытянутых руках большой
поднос с пирогом.
-Сегодня
годовщина Сергея Георгиевича. Вот уже семь лет, как он покинул нас. Я всегда в
этот день его любимый пирог с рыбой пеку и гостей приглашаю, чтобы его добрым
словом помянули. Ну, а раз в этом году поминать его выпало на воскресенье,
сделаем это в беседке вместе с вами. Так уж случилось, что вы теперь стали
моими единственными друзьями, да и Сергея Георгиевича, должно быть, помните.
-А
что это Вы, Мария Васильевна, мужа Вашего покойного всё по имени-отчеству
величаете? Я давно об этом спросить хотел,- полюбопытствовал пан Вацлав, — кажется,
у вас, у русских, так не принято. Это мы и мать свою с детства на «вы» зовём, и
отца. И они друг к другу так же обращаются. Для поляков это нормально. А среди
ваших я как-то никогда не слышал такого обращения. Вы простите, что
любопытничаю.
-Ничего.
Только Сергей Георгиевич никакой мне не муж был. Он вообще мне не был
родственником.
-Как
же так? У вас ведь фамилия одинаковая была. Он у нас в ЖЕКе работал. Помню,
против какой фамилии он в ведомости расписывался. Мы с ним частенько в одно
время зарплату в кассу приходили получать, — вставила своё слово, как правило,
молчавшая Петровна, всю жизнь проработавшая дворнком.
-Так,
может, вы были однофамильцами?- поинтересовалась моя бабушка?
-Да
чего уж тут таиться. Теперь нечего. Столько лет прошло, считай, целая жизнь! Как
камень на душе лежал. Вот сейчас будем чай пить, пирог есть, Сергея Георгиевича
поминать я вам свою историю и расскажу. Видать, время пришло.

* *
*
А
история оказалась не только интересной и душещипательной, но и по-настоящему детективной.
Мария
Васильевна выросла в небольшой деревеньке. Так случилось, что женщин их семьи несколько
поколений подряд преследовали несчастья. Её бабушка овдовела, едва выйдя замуж,
так что и дочку — Аннушку уже без мужа рожала, без него её воспитывала.
Красоты
девочка была необыкновенной. А когда повзрослела, как говорится в сказках, от
неё «невозможно было глаз отвесть». Несмотря на то, что она родилась и жила в
деревне, за скотиной ходила и всю деревенскую работу по двору делала, помогая
матери, она совсем не была похожа на деревенских девушек ни внешне, ни
поведением. Стройная, даже изящная, она и ходила как-то иначе, чем её
деревенские подруги. Впрочем, подруг у неё не было – одни завистницы. Многие
деревенские парни, да и женатики заглядывались на молодую красавицу, но она
словно не замечала этого.
И
всё же один паренёк приглянулся ей. Произошло это после того, как он пришёл из
армии, отслужив срочную службу. Когда его призвали в морфлот, Аннушка была
школьницей и на таких взрослых парней вообще не обращала внимания. А вот он ещё
на проводах, на которые, как принято было, присутствовала вся деревня – и стар,
и млад, увидев девчушку, похожую на сказочную Алёнушку, своему другу шепнул: «Вон,
Серёга, видишь красавицу? К моему возвращению как раз подрастёт, и будет мне
готовая невеста. Всё сделаю, чтобы она мне не отказала. И пальцы буду держать,
чтобы без меня замуж не выскочила».

Три
года службы пролетели, и всё, о чём Николай мечтал, сбылось: и избранница без
него замуж не собралась, и ему после нескольких месяцев ухаживания не отказала.
Свадьбу, как и проводы в армию, гуляли всей деревней.
Да
только счастье молодых было коротким. Через полгода Николай умер. Не болел, ни
на что не жаловался. Пришёл с работы, почувствовал себя плохо, прилёг – сердце
остановилось. Аннушка подозревала, что произошло это неслучайно. Как-никак, на
подлодке служил. Мало ли что там могло случиться. Так что, выходит, дочь
повторяла судьбу своей матери и бабушки. Когда Николай умер, Аннушка была уже
беременна и в положенные сроки родила девочку.
В
деревне все на виду. Как говорится, стоит в одном конце деревни кому-то
чихнуть, как на другом ему здравия желают.
Когда
однажды сильно подвыпивший сосед под вечер пришёл к вдове в дом, якобы за солью
и стал приставать к женщине, она с трудом вытолкала его из избы, а он,
оказавшись на крыльце, во всё своё лужёное пьяное горло стал оскорблять
отвергнувшую его соседку.

Жена
пьянчуги, посмевшего посягнуть на честь женщины, слышавшая через открытые окна скабрёзную брань
мужа, в тот же вечер разнесла по деревне
слухи о том, какой распутницей является её соседка, прикидывающаяся порядочной
вдовой.
Вскоре
жизнь матери Марии Васильевны в деревне стала и вовсе невыносимой. Её имя стало
в деревне нарицательным. Иначе, как потаскуха теперь её никто не звал – отыгрались
и за её красоту, и на её независимый нрав, и за то, что она всё успевала и со
всем справлялась одна – без посторонней помощи. А ей и на самом деле всё
удавалось: дочь всегда была наряжена как кукла, потому что вдовушка сама и шила
и вязала; дом сиял чистотой; а сад и огород давали такой урожай, какого ни у
кого в деревне не было.
Казалось,
женщина смирилась со своей участью и даже научилась на замечать нападок со
стороны сельских жителей.
Но
баб это злило и раззадоривало ещё больше. Как-то к весне Анна решила кое-что подновить.
Съездила в район, купила хорошей краски и выкрасила крыльцо и забор. Когда на
следующее утро она вышла из дома и отправилась на ферму, закрывая калитку, едва
не потеряла сознание, когда увидела, что свежевыкрашенные ворота были обильно
вымазаны дёгтем. Всегда сильная и сдержанная, женщина, не удержавшись на ногах,
опустилась на землю и заплакала. Что-то в ней словно сломалось в этот момент, и
терпению пришёл конец.
Она
не услышала, как рядом остановился трактор, и даже не сразу поняла, что кто-то,
взяв её за дрожащие печи, пытается поднять с земли её обмякшее тело.

Это
был тракторист Сергей – некогда лучший парень на деревне – так обычно говорят о
сильных статных, а главное, не пьющих или мало пьющих деревенских парнях. Он
был самым близким другом мужа Анны, и кое-кто поговаривал, что он тоже был
влюблён в невесту друга, но потом смирился и женился на однокласснице, которая,
кстати, не переставала ревновать мужа, особенно теперь, когда Анна стала вдовой.
-Я
не могу тут долго стоять с тобой, Аннушка, сама знаешь, какая у меня Верка –
кто-нибудь увидит нас вместе и передаст ей, — совсем запилит. А ты послушай
моего совета: забирай Машеньку и уезжай отсюда. Заклюют тебя бабы. Разве ж они
могут рядом такую красоту сносить?! У Николая тётка, помнится, на хуторе под
Ковно жила. Она ещё у вас на свадьбе была, а потом на похороны приезжала. Отправляйся
к ней. Думаю,
она примет вас – она очень Кольку любила. Да и потом у неё своих детей нет. Уезжай,
Аннушка. Не будет тут тебе житья. Послушайся меня.

На
следующий же день, чуть рассвело, Анна с дочкой навсегда уехали из деревни.
Тётка
мужа приняла родственников хорошо, а в Машеньке вообще души не чаяла. И на Анну
нарадоваться не могла. С её появлением жизнь на хуторе изменилась: и в доме до
неё никогда такого образцового порядка не было, и в хлеву такой чистоты никто
не помнил.
Когда
Машеньке исполнилось семнадцать, тётка Николая умерла, а перед смертью позвала
к себе Анну и велела ей, пока ещё молода, выйти замуж хоть за бобыля, хоть за вдовца – всё жить легче станет.
Но
мужчин на хуторе было раз-два и обчёлся, да и те все женатики, а по соседним
хуторам Анне некогда было ездить.
Впрочем,
о своей судьбе вдова и не думала – как сложилось, так сложилось. Зато о будущем
Маши стала задуматься частенько – считай, та уже невестой была, а жениха не то,
что рядом, а и за семь вёрст не сыскать.

А
тут как-то, едва трава проклюнулась, неподалёку разбили лагерь военные. Возможно,
собирались проводить учения, но, похоже, планировали задержаться здесь на всё
лето.
Случалось,
солдатики забредали на хутор, а хуторяне поили служивых парным молоком и
угощали пирожками. Как-то раз на поиск отлучившихся из расположения части
солдат на хутор приехал на газике молодой лейтенант. Зашёл к Анне в дом воды
напиться, стал расспрашивать, когда и сколько раз захаживали к ним солдаты, не
мародёрничали ли. А тут как раз Машенька из лесу с полным лукошком земляники вернулась.
Как в дом вошла, так лейтенант разом дар речи потерял. Забыл, зачем на хутор
пришёл. Маша вся в мать пошла, только у Анны коса, как смоль чёрная, а у дочери
— будто из упругих льняных нитей сплетена – до самого подола, толстая и
белая-белая.
Маша
тоже на пороге застыла – перешагнуть его не в силах. Стоят оба – друг против
друга, смотрят во все глаза и из оцепенения выйти не могут, словно кто их
заколдовал. Видит Аннушка такую картину – враз всё поняла: так любовь с первого
взгляда поражает, да только очень редко она людей своим посещением жалует. И не
поймёт – радоваться тому, что у неё на глазах происходит, или спасать дочь от
наваждения нужно.
Ну,
что ты, Машенька, застыла? Иди, угощай гостя ягодами – вон сколько насобирала.
А дух какой в горнице стоит! А Вы садитесь за стол, товарищ лейтенант, и
поешьте земляники с молочком. Поди, ваш армейский повар таким вас не потчует.
Хозяйка
с дочерью тоже за стол сели. Не заметили, как за разговорами да за вкусным
лакомством просидели не меньше часа. Машенька вызвалась проводить лейтенанта.

С
тех пор он стал к ним захаживать чуть ли не каждый вечер. Почти всегда с букетом
приходил – по пути от лагеря собирал полевые цветы – колокольчики и ромашки. Не
успевали предыдущие цветы завянуть, как рядом в банке новые появлялись. Так что
вся большая комната была теперь всегда украшена, как на праздник престольный.
Ближе к макушке лета в букетах стали появляться высокие люпины, похожие на
свечи, горящие ярко-синим пламенем.
Отношения
молодых так быстро, не по-деревенски развивались, что в начале августа он сделал
Машеньке предложение. Анна нарадоваться не могла. Да и как было не радоваться!
Дочка вся от счастья светится, а о таком женихе только мечтать можно было.
Лейтенант Лёша (так с первого дня их знакомства начала звать своего суженого
Маша) был сиротой – родители погибли в войну, так что советоваться о женитьбе
было не с кем, и невесту свою на смотрины везти не к кому. Расписаться решили в
районе в ближайшую субботу, а скромную свадьбу по-семейному договорились
отметить на хуторе. За три дня Анна сшила дочери настоящее свадебное платье из
парашютного шёлка, купленного ею по случаю на барахолке.
Женщины
начали суетиться, едва взошло солнце. И стряпали вместе, и дом украшали. Жених
должен был приехать на трофейном «Опеле» к 8 утра. Это командир распорядился по
случаю бракосочетания своего любимчика машину выделить.
Волноваться
женщины стали уже часов в семь, будто какие-то предчувствия их мучили. А когда
лейтенант не приехал и в восемь, и в девять, Маша выбежала во двор и заметалась
по нему, как зверь в клетке. Вышла за ворота и стала вглядываться вдаль. Но
даже тогда, когда вдалеке она разглядела военную машину (впрочем, это был
совсем не «Опель»), нёсшуюся во весь опор по направлению к хутору, напряжение,
сковавшее всё её девичье хрупкое существо, не ослабевало.
Автомобиль
резко затормозил, выпустив из-под себя клубы песка и пыли, перемешавшиеся с
едким дымком, сопровождавшем машину на
всём пути следования.
Из
машины вышли два офицера. Маша знала
обоих – Алексей как-то привозил их на хутор с разрешения Анны Матвеевны,
отрекомендовав своими самыми близкими друзьями. Их тогда же и на свадьбу
пригласили.

* *
*
-Мария
Васильевна, не томи, рассказывай быстрее о том, что потом было,- оказался самым
нетерпеливым пан Вацлав.
-А
потом парни рассказали, как мой Лейтенант Алёша бросился накануне вечером двух
своих бойцов спасать – те после отбоя решили с кручи понырять в местную реку.
Там у неё такое сильное течение, что и днём не всякий отважится в этом месте
купаться, не то, что нырять. А эти два сорванца-первогодка оказались совсем
безбашенными. Август наступил. В это время здесь редко в реке купаются, но тот
август был таким жарким, что старожилы не могли вспомнить, когда такое на их
веку было, и было ли вообще.

Первого
парня он легко вытащил на берег – тот даже воды особо нахлебаться не успел. А
второго под корягу уволокло. Пока он солдата оттуда освобождал, сам одеждой за
корягу зацепился, а снять одежду под водой не смог.
Друзья
спохватились, что друга нет, только утром. Тот солдат, который на берегу
оклемался, с трудом соображал, что
произошло. Ему, нет бы, в расположение части побежать, да подмогу позвать. Хотя
под водой долго ли продержишься без воздуха. Только всё равно боец трусом
оказался – побоялся наказания за самовольную отлучку.
В
общем, нарушителя утром обнаружили,
прячущимся за палаткой, он и сознался во всём.
Друзья,
которые к нам с такими печальными вестями приехали, вытащили утром моего лейтенанта Лёшу вместе с
корягой. Тросом пришлось тащить. – коряга, наверное, давно на дне лежала, до
половины в ил и в песок вросла. А второго утопленника, которого Алёша из-под
коряги вызволил, без посторонней помощи вынырнуть не смог. Его тело через пару
дней нашли в нескольких километрах ниже по течению.

Вот
такая печальная история с моей любовью приключилась. Я ведь так замуж и не
вышла после всего – никто мне был после Лёши не люб. Вскоре и мама умерла. Не успела я ей признаться, что ждала от своего
лейтенанта ребёночка. Может, права была моя бабушка, утверждавшая, что на всю
женскую половину нашего рода проклятие наложено. Она говорила, что, видно, грех
красивым родиться – от завистниц житья не будет. Я то себя особо красивой не
считала – ни с мамой, ни с бабушкой, ни с
прабабушкой никакого сравнения нет.
-Что
Вы, Мария Васильевна, вы и сейчас красавица, честное слово,- не могла не
вставить я, всегда любовавшаяся красиво уложенным в бабету пучком густых волос
старушки и её, несмотря на возраст, стройной точёной фигурой. Даже под
множеством мелких морщинок на её лице нельзя было скрыть тонкие изящные черты:
аккуратный маленький нос и капризный изгиб всё ещё не поблекших розовых губ. Но
особенно поражали большие проницательные, иссиня-чёрные глаза, похожие на
омуты.
-Не
вводите меня в краску, Женечка. Нашли красавицу!
Видели бы Вы мою родню!
-Простите,
а кто у вас родился? Наверняка мальчик и его миновал рок, о котором Вы
рассказали.
-Нет,
у меня родилась девочка.
-Что
же она к Вам никогда не приезжает? Мы столько лет рядом живём, а ни разу не
видели, чтобы к вам с Сергеем Георгиевичем кто-нибудь из родни приезжал.
-Это
отдельная и, увы, опять печальная история, но, раз начала, если вы не устали
меня слушать, доскажу. Нутром чувствую, что должна поделится тем, что
надгробной плитой на душе столько лет лежало. Да кому ещё рассказывать, как не тем, кого я
считаю своими друзьями. Постараюсь покороче.
К
тому времени, как моя девочка родилась, хутор наш уже был мало похож на хутор.
Радом построили МТС. В тех краях никогда
колхозов не было, так что организовали на пустеющих землях совхоз. Народу много
отовсюду приехало. Власти помогали со стройматериалами. Вскоре домов в округе
стало больше, чем было в той деревне, где я родилась.
Среди
вновь прибывших однажды увидела одну из тётушек, которая жила в прежней деревне
неподалёку о нас.
Впрочем,
я скорее всего её бы не узнала – я ведь совсем маленькой с мамой на хутор
приехала. Так она сама меня у колодца остановила и, вместо того, чтобы
поздороваться, неприятно улыбнулась, обнажив верхний щербатый ряд зубов, после
чего воскликнула: «Никак байстрючка! Вот вы куда от людей спрятались со своей
бесстыжей матерью!»
Я
толком не понимала, что такое «байстрючка»,
только чувствовала, что это что-то нехорошее и очень обидное – да и не
могла такая противная тётка сказать ничего хорошего. Всё в ней мне было
противно.

-Какая
же Вы байстрючка, Мария Васильевна?! Так обычно незаконнорожденных детей в
деревнях зовут. А Ваша мама была замужем. Просто Ваш папа до Вашего рождения
умер. Не Вы в том виноваты?- для всех присутствующих попыталась объяснить я.
-Разве
им важна была истина? Они себе вбили в головы, что раз мать меня одна растила,
значит, нагуляла ребёнка. Знаете, в деревнях народ порой очень жестокий попадается.
По-моему, в городах таких намного меньше. То ли они своей судьбой недовольны,
то ли тяжёлый крестьянский труд делает их чёрствыми и жестокими, но только я
для себя, пожив и в городе, и в деревне, почему-то именно такие выводы сделала.

В
общем, оказалось из нашей бывшей деревни сюда переехало сразу несколько семей,
так как полдеревни в одну ночь сгорело. Начался пожар в лесу, а оттуда огонь
перекинулся сначала на крайние дома, которые ближе к лесу стояли, а потом один
за другим начали гореть и соседние избы.

Ну,
ладно, их пожар заставил менять место жительства, а почему мы оттуда уехали и
почему ничего с собой не взяли из старого дома, я так до поры до времени не знала. Из всех моих игрушек только куклу
Дашу с собой увезли. Я потом долго ею играла – просто не на что было новые
игрушки покупать. Это уж потом пообжились, когда я стала сначала ходить в школу
в соседнее село, а потом вообще на неделю уезжала в интернат в местечко (так
там называли маленький районный городок в пятнадцати километрах от нашего
хутора), где и окончила школу. Там же окончила бухгалтерские курсы.
Благодаря
этому удалось устроиться в совхоз, где какое-то время работала в бухгалтерии.
Там мне приходилось видеться с бывшими односельчанами. Странно получается: даже
молодые унаследовали от своих родителей знания о том, что наша семья – это
изгои. На меня бесконечно бросали косые взгляды и шушукались за спиной. А уж
когда узнали, что я одна воспитываю дочь, нападки стали просто невыносимыми. Не
стесняясь, вслух говорили, что я в мать пошла и такую же байстрючку родила.
Оленька
стала частенько после улицы возвращаться домой заплаканной. Придёт, сядет в уголочке и ещё долго всхлипывает.
Как ни пыталась разузнать, кто и за что её
обижает, так ничего и не добилась и ни от неё, и ни от детей, с которыми
пыталась поговорить. А тут мамаши тех детей, у которых хотела правду узнать, прибежали
ко мне вечером скандалить, мол, что я за допросы их детям устраиваю, и даже
грозили, что со мной, с байстрючкой, разберутся, ещё и мужей своих к этому подключат.

Оля
всегда была спокойной послушной девочкой, а тут стала плохо спать. Я с трудом
уговаривала её поесть. Потом вообще беда приключилась. Хотя я почти уверена,
что причиной тому стали издевательства над моей девочкой со стороны ребятни. В
общем, врач, когда я вынуждена была повезти дочь на обследование, поставил неутешительный
диагноз – астма. И это у пятилетней девочки! Стали лечиться. Регулярно
принимали лекарства. Научила малышку самостоятельно пользоваться ингалятором. Я
хоть и материалистка до мозга костей, иначе, как злым роком, преследовавшим
женщин нашего рода, то, что случилось, назвать не могла.
Вечером, вернувшись с работы, отпустила
Оленьку погулять. Велела никуда со двора не уходить. Сама стряпнёй занялась.
Теперь, когда дочь стала плохо есть, старалась готовить только то, что она любила.
На этот раз жарила сырники. Вышла во двор позвать её к ужину. Зову – она не
откликается. Ещё светло было, а у меня в глазах потемнело, когда я нашла свою
девочку за домом сред крапивы. На ней был надет мешок из-под муки, а вокруг шеи
завязана пеньковая верёвка. Оленька была мертва. Здоровый ребёнок через
мешковину наверное мог бы дышать, но у неё была астма, и это, видимо, всё
решило. Побежала в контору, позвонила в район и вызвала и милицию, и медиков.
Надо сказать, приехали довольно быстро – всё-таки ребёнок погиб. Я написала
заявление. А когда следователь стал меня спрашивать, кого я подозреваю, я не
думая о последствиях, сказала, что
приезжие дети занимались травлей девочки, но чтобы вот так, возле дома напасть
на ребёнка…
Вы себе
даже представить не можете, что потом началось! Мне даже схоронить спокойно мою
девочку не дали – на кладбище пришли и по дороге с кладбища меня избили,
пригрозив, что если я об этом расскажу следователю, они мне такую же тёмную
устроят, какую их дети устроили моей байстрючке, с той только разницей, что верёвку
вокруг шеи потуже обмотают.

Я
после избиения три дня с постели встать не могла. Они волосы у меня с головы
клочьями рвали, потому, наверное, голова так и раскалывалась. Чуть поднимусь –
всё плывёт перед глазами, а тело само назад падает.
Уж
как узнал о том, что случилось Сергей Георгиевич, — ума не приложу. Наверняка
бабы деревенские новость разнесли. Но, так или иначе, через пару дней он
приехал. Сказал, что всё ждал, когда дети вырастут, чтобы со своей женой
развестись. А ещё он сказал, что считает себя виноватым в том, что не
заступался за мою маму, когда на неё ополчились все деревенские бабы, виноват,
что смалодушничал и не бросил свою взбалмошную жену, когда любимая им женщина
стала вдовой.
Я
в том своём состоянии – после пережитого горя и после избиения не до конца
понимала, о чём он говорит. Тем более удивилась, когда услышала, что он
предлагает мне выйти за него замуж. Нет, я, пожалуй, не столько не понимала,
сколько испугалась: как же так? Во-первых, дядя Серёжа – это друг моего покойного
отца, во-вторых, как он сам признавался, он очень любил мою мать. Я чуть было не вспылила. Хорошо, что у меня на
это сил не было. Увидев мою
растерянность, дядя Серёжа успокоил меня. Объяснил, что предлагает мне уехать с
ним далеко-далеко, чтобы спастись от этих жестоких людей, которые так и будут портить
мне жизнь, делая её невыносимой. А ещё он доходчиво объяснил, что иначе, как
супружеской парой нам нигде не удастся устроиться. Даже в гостинице в один
номер не поселят, если там придётся какое-то время пожить, пока не найдём
постоянное жильё. На новом месте снова появятся ненужные вопросы, типа, почему
молодая женщина живёт с чужим и уже
немолодым мужчиной. В те поры к сожительству относились как к нарушению норм
морали, а значит, чуть ли не как к преступлению. Он меня заверил, что не
претендует на меня, как на женщину. Просто будет мне вместо отца. Станет опекать,
беречь и баловать, одним словом, делать всё то, что делал бы мой настоящий отец
– его друг, если бы был жив.

Всё
взвесив, я поняла, что он предлагает самый лучший выход. После сороковин со дня
смерти Оленьки мы уехали из тех мест навсегда.
Мы
никому не признавались, что у нас фиктивный брак, тем не менее, прожив вместе чуть больше двадцати лет, Дядя
Серёжа сразу меня предупредил, что если я встречу того, с кем захочу связать
свою судьбу, я должна буду ему об этом обязательно сказать, и мы брак
немедленно расторгнем. Но тот, кто бы так запал мне в сердце и в душу, как
некогда лейтенант Алёша, мне не встретился.
Так
мы и жили с Сергеем Георгиевичем вдвоём: для всех – муж с женой, а для нас –
дочь друга и любимой женщины с её верным дядей Серёжей.
Вот
и вся история. Длинная она получилась. Впрочем, и жизнь, которая у меня
осталась за плечами, тоже короткой не назовёшь.

* *
*
Собравшиеся в беседке после рассказа Марии
Васильевны ещё долго находились в некоем оцепенении. Было о чём задуматься.
Первым
высказался пан Вацлав.
-Мы
вот вроде с вами славяне – во многом похожи, но если судить по пословицам,
которые я в университете изучал, вы умнее нас, поляков. Уж столько всего
мудрого в Вашем фольклоре. Вот,
например, — жизнь прожить, — не поле перейти. Или вторая: на всякий роток
не накинешь платок. И обе пословицы так подходят к Вашей истории, уважаемая
Мария Васильевна.
После
этих слов он приподнялся, подошёл к Марии Васильевне и, склонившись, поцеловал
ей руку.
А больше как-то никто и высказываться не
изъявил желания. Но все оставались под впечатления, думается, и после того, как
ещё выпили по чашке чая, съели по куску пирога, помянули Сергея Георгиевича и
отправились по домам.

Мы
с бабушкой не были исключением. Вернувшись из беседки, чуть ли не до полуночи
обсуждали услышанную историю.
На
следующий день я несколько раз прокрутила запись, сделанную с помощью
диктофона, после чего перенесла рассказ в блокнот.
Это
был мой последний рассказ из цикла «Рассказы из беседки».
Через
год бабушки не стало, и беседка осталась лишь в моих воспоминаниях, а
услышанные в ней истории много позже фрагментами вошли в мои рассказы, романы и
повести, за что я очень благодарна милым старикам, которые на несколько лет
любезно приняли меня в свою беседочную компанию.

 
В одном из самых глухих уголков юга Брянской области, в десятке километров от границы с Украиной, рядом с заповедником «Брянский лес» затерялась деревенька в пятнадцать жителей – Чухраи. Здесь я живу уже почти два десятка лет. Благодаря бездорожью, в Чухраях до совсем недавнего времени сохранялся уклад жизни прежних веков: деревня почти нечего не получала от внешнего мира, производя на месте все необходимое для жизни.
В документах Генерального межевания 1781 года упоминается, что Красная Слобода со Слободою Смелиж, Будой Чернь и деревней Чухраевкой принадлежат графу Петру Борисовичу Шереметьеву и крестьяне «на оброке платят в год графу по два рубля». Значит есть вклад чухраевцев в строительство чудных шереметьевских дворцов в Кусково и Останкино! И так всю историю: внешний мир вспоминал о деревушке, когда надо было получить с мужиков налоги, солдат для войны, голоса для выборов.

Расположены Чухраи на невысоком, но длинном песчаном холме среди болотистой поймы реки Неруссы. Единственная улица из пятнадцати домов, заросших сиренью и черемухой, вся перекопана дикими кабанами. Зимой по снегу на улице постоянно встречаются волчьи следы.  Деревянные крыши большинства домов провалились. Столбы электролинии, проведенной сюда в шестидесятых годах прошлого века, да тройка телевизионных антенн – вот все признаки нынешнего века.. Диссонирует с деревней мой дом из красного кирпича со спутниковыми тарелками для телевизора и интернета. Кирпичный дом пришлось строить потому, что в первые годы после создания заповедника “Брянский лес” шла нешуточная война с браконьерами, поэтому для жилья мне нужна была крепость… А вообще-то здесь жили и живут на редкость приветливые и любопытные люди, для которых появление нового человека – событие. Помню, уже около тридцати лет назад в своих странствиях по Брянскому лесу я впервые забрел в Чухраи. Только я подошел к колодцу и заглянул вниз, чтобы посмотреть, чистая ли вода, как распахнулось окошко у ближайшего дома под раскидистой вербой и дородная пожилая хозяйка предложила напиться кваса-березовика из холодного погреба. Через минуту я был уже в прохладном доме и добрейшая Мария Андреевна Болохонова, жена здешнего лесника, выпытывала из меня все анкетные сведения, для чего я сюда прибыл и с великой охотой отвечала на мои вопросы. Тем временем поглядеть на меня подошли ее соседи: дед-фронтовик и две бабки, тоже все по фамилии Болохоновы. Оказывается, во всей деревне только две фамилии: Болохоновы и Пресняковы, поэтому каждый имеет уличную кличку, которая словно неофициальная фамилия часто передается по наследству. Оказывается деда-фронтовика Михаила Алексеевича Болохонова по уличному Пожилой, а его бабку – Пожилиха. Вторую старуху, партизанку Евдокию Трофимовну Болохонову звали Марфина. В деревне жили два соседа, оба Балахоновы Иваны Михайловичи, оба 1932 года рождения. Один, который конюх, известен под уличным именем Калинёнок, а другой, бригадир, — Кудиненок. Оба получают письма от родственников, но почтальон Болохонова Антонина Ивановна (уличное имя — Почтарка) всегда вручала письма правильному адресату, потому что знает, что Калиненку пишут письма из Навли и далекой Ухты, а Кудиненку из Подмосковья. Уличное имя часто передается по наследству с прибавлением уменьшительных суффиксов: сын Калины – Калиненок, сын Калиненка – Калиненочек.
Я удивился, как обходятся жители без магазина, но они отвечали, что без магазина деньги целее. Спички, соль и муку привозят зимой в автолавке, а водку хлеб и все остальное готовят сами. Ближайший магазин в Смелиже, но путь туда через Липницкие болота, да и в котомке много не принесешь. Поэтому хлеб пекут каждый себе в русских печах на поду. Мария Андреевна посетовала на мою худобу и заставила взять с собой ржаную ковригу килограмма на три. Вкуснее этого хлеба я еще не ел. Тем временем появился из обхода сам хозяин Иван Данилович, тоже фронтовик-малоземелец и стал требовать у Марии Андреевны по случаю гостя «ковтнуть», то есть на местном наречии выпить , но я отказался, чем очень огорчил красноносого Ивана Даниловича. Кстати, через несколько дней я встретился ним в лесу и он выговорил мне за то, что я отказался, мол, из-за меня и ему не перепало.
Перед войной в Чухраях был свой колхоз «Наш путь». Кроме того, молодежь работала на лесозаготовках. В соседнюю, за семь километров, деревню Смелиж была отличная дорога, по которой лошадьми и волами вывозили лес, через Липницкие и Рудницкие болота, непроезжие сейчас, тогда были настелены бревенчатые гати. 
Лет пятнадцать назад я записывал на магнитофон рассказы жителей деревни о прошлом, а недавно переложил их на бумагу.
Рассказывает Михаил Федорович Пресняков (Шаморной), 1911 года рождения:
«До войны тутока тайга была. Давали план на рубки сельсовету. И нас, молодёжь, посылали лес резать на всю зиму. А весною на конях лес возили, тогда ж машин не было. Когда кулачили, самых хороших коней в лес забрали. Сараи кулацкие туда перевезли, рабочих из-за Десны пригнали. И брат мой там робил. Рыбы дадут, сахарку дадут, крупы дадут — чтоб не жравши не сдохли. И одёжу давали в счёт зарплаты. А весной плотали лес. До десяти тысяч кубометров у нас на луг вывозили, весь сенокос лесом занят был. Плоты до Чернигова гоняли -целый месяц на воде. В Макошено за Новгород-Северский часто гоняли, там евреи лес принимали.
На Конском болоте канавы рыли. Я эти канавы рыл и жердями обкладал. Контора была из Трубчевска — забыл, как называлась. Были прорабы Травников и Островский. Я ходил им доску носил, на которой они номера смотрели. Они меня звали: «Пойдём с нами, мы тебя доучим.» Платили они здорово. Восемнадцать рублёв в тое время платили. Нам давали бахилы из кожи. Копали вручную. А трактора пни рвали. Высушили всё, мосты построили. Конопля была под твой потолок. Капуста родила хорошая, гурки вот такущие во, а овёс плохой был. Высушили всё, мосты построили. В тридцать втором году весной страшная вода пришла, катилась валом, как с горы. В нашем доме только на два пальца до окна не достала. Ехала комиссия с райсполкому нас спасать, так на Ершовом поле ихню лодку об дуб как вдарило, взлезли они на дуб, кричат на убой: «Рятуйте!» Ездили их стягивать.
И в тридцать третьем тоже большая вода пришла. И дожди шли, целое лето стояла вода, что посеяли — всё отмякло. Государство ничего не дало и негде было добыть. Голод большой был, полдеревни передохло. Даже мой батька помёр. Молодые хлопца померли. Матка ходила в город, побиралась: капусты приносила листья горького Попорезали коров, а дальше есть нечего. Поуехали многие на Украину, и там голод. А в тридцать четвёртом картоха уродила, морква была рамером как бураки.»

Во время войны здесь был центр партизанского края. Здесь действовали не только местные отряды, но и соединения орловских, курских, украинских и белорусских партизан. Их число доходило до шестидесяти тысяч. Нынешние чухраевские и смелижские древние старики, бывшие почти семьдесят лет назад подростками, хорошо помнят легендарных командиров Ковпака и Сабурова, начинавших свои знаменитые рейды по вражеским тылам отсюда. Между Чухраями и соседней деревней Смелиж в лесу находился объединенный штаб партизан, центральный госпиталь, аэродром. Здесь впервые прозвучала песня «Шумел сурово брянский лес», привезенная в подарок партизанам к 7 ноября 1942 года поэтом А. Сафроновым. В мае 1943 году немцы выжгли партизанскую деревню дотла, а жителей угнали в концлагеря.

Трофимовна всю жизнь прожила одна, мужики ее поколения не вернулись с войны.

Похороны Трофимовны.

Рассказывает Болохонова Евдокия Трофимовна (Марфина), 1923 года рождения:
«Я была в отряде имени Малинковского. Командиром у нас был Митя Баздеркин, потом он погиб. Нас было 160 человек.
Мы, девки, еродромы для самолетов расчищали, землянки делали, летом огороды по полянам садовили. Зимой сидели в Чухраях, шили. У моей крестной машинка была своя, да партизаны нам машинок собрали. Парашютов привезут нам целую кучу, мы пороли их и рубахи шили, халаты белые шили – чтоб на снегу незаметно было.
Кого из партизан поранят – отправляли их на большую землю, так ее называли, потому что мы были на малой земле. Было в день партизана поранят, а к ночи его уже отправляли, не страдал здесь. Самолеты к нам кажную ночь прилетали. Жрать нам привозили, а то мы подохли бы здесь. Привозили концентрату, соли привозили. Мужчины больше всего табак ждали. Сухарев привозили в пачках. Все привозили. Мне сейчас хуже, чем тогда.
Шли мы раз на Миличи, там просо на поляне сеяли, хорошо родило. Идем, слышим — стогнет кто-то. Хлопчик молодой, высокий лежит. Обе коленки пулями перебиты. Белый, худой: «Восемнадцать дней я тут лежу – вы первые, кто пришли». Восемнадцать днёв не евши — не пивши! Сделался белый-белый. Всю кругом себя траву поел. Треба что-нибудь делать. Насекли палок, его на палки положили и потащили на еродром. А еродром был промежу Нового Двора и Рожковскими Хатками. Мы его расчищали. Отнесли его, а документы у нас остались. После освобождения послали их к его батьке-матке. И пришла благодарность: сын остался живой. И ён благодарность нам прислал.
А бывало, что тяжелых раненых пристреливали… Людей тут погибло…
В сорок третьем на Духов день немцы лес чистить начали. Сюда, в Чухраи, наш, местный их привел. Скобиненком его звали по уличному. Сколько тут людей побили… Моя тетка не побежала прятаться: «А что бог даст…» И сразу погибло четыре головы: два сынка, мужик и дед. А ее не тронули, только мужчин убивали. А многим не дали тут умереть, в Брасово погнали. Там могила братская. 160 только наших, чухраевских, малых хлопчиков и стариков. После войны ездили отгадывали своих. А ведь это наш, чухраевский, сюда немцев привел. Скобиненком по уличному звали. Ён тут все немцам показывал. А пришла Красная Армия, и его самого показательно повесили. Его самого и сына его…
Трудно, Трудно… Только два погреба от Чухраев остались…»

Когда после освобождения в в 1943 году в Чухраи вернулись уцелевшие люди, сразу начали строиться. Государство бесплатно отвело лес, но в деревне не было не то что ни одной машины или трактора – даже ни одной лошади! Здоровые мужики были на фронте. Сосновые стволы таскали на себе из леса старики, женщины и подростки, поэтому выбирали по силам: покороче да потоньше. Поэтому большинство хат в Чухраях маленькие. Дубы для фундамента заготавливали рядом, в пойме реки и по большой весенней воде сплавляли их прямо на место. Глину для печей тоже возили на лодках и лепили из нее сырец. Настоящие обожженные кирпичи были наперечет — уцелевшие из довоенных печей; их использовали только на печной под и трубы. Крыши делали из дора – деревянных пластин, которые нащипывали из сосновых плах. Такое жилище, сооруженное из местных материалов с минимальными затратами энергии было экологично при сооружении; экологично при эксплуатации (в чем автор убедился, прожив в таком доме в Чухраях немало лет); и экологично при утилизации: когда люди перестают жить в доме и ухаживать за ним, все деревянные материалы сгнивают, а глинобитная печь раскисает от дождей. Через несколько лет на месте жилья остается только заросшее дерниной углубление от бывшего подполья.
Послевоенное население достигло своего наибольшего числа в пятидесятых годах, когда здесь было полторы сотни дворов. Избы теснились так, что вода с одной крыши лилась на соседнюю. Огородов в деревне не было: незаливаемой весенним паводком земли хватало только на постройки. Огорода делали за околицей в болотистой пойме, а чтобы урожай не вымокал, копали дренажные канавки, поднимали гряды. В иной сырой год картошку удавалось посадить только в июне, когда подсыхало настолько, что лошади с плугами переставали топиться в сыром грунте. Зато сейчас в деревне просторно: при укрупнении колхозов контору и сельсовет перенесли за десять километров в Красную Слободу, которая за тремя болотами. За дорогами и гатями перестали следить и деревня оказалась как на острове. Да еще тяжелая, почти бесплатная работа в колхозе. Народ начал разбегаться кто куда мог. Большинство домов и рубленых сараев по твердой зимней дороге вывезли в соседние райцентры Суземку и Трубчевск.

Калинёнок признавал только выращенный им самим табак.

Рассказывает Болохонов Иван Михайлович (Калинёнок), 1932 года рождения, малолетний узник:
«Я сразу, как вернулся из плена, хлопчиком пошел в колхоз робить. Молоко в Красную Слободу на волах возил четыре сезона. Везешь литров триста-четыреста. Я раз с голодухи сливок переел, так до сих пор на молоко глядеть не могу. Волов звали Мирон и Комик. Ходили только шагом. Мирон крепко давал прикурить. Обязательно в кусты или в воду затянет! Не подчинялся! Плачешь от него. А Комик был послушный. Потом конюхом работал при всех председателях. Двадцать пять запряжных коней было, да молодежь. Сено косили за 10 процентов – сначала девять стогов для колхоза ставишь, потом тебе один разрешают накосить. Детей мучали своих, заставляли помогать. При Хрущеве стали за двадцать процентов косить.
Сталин обложил нас кругом. Агент по заготовкам у нас был Коротченков из Денисовки. Сдай за год 250 яичек, 253 литра молока, 20 килограммов мяса. Сдай картох, уже не помню сколько… И 250 дней должен отробить в колхозе за трудодни и ни грамочки не платили. Хоть стой, да не лежи! Председатель, бригадиры, учетчики за нами смотрели, чтоб не украли. А тех кто не выработал 250 дней, то судили. Деда Лагуна бабу судили, не успела минимум выробить. Забрала милиция, увезли в Суземку. Через несколько дней отпустили. Тая власть что хотела, то делала.
А выжили тем, что садовили картоху, да делали сани, да продавали скотину. Сено в Трубчевск продавали. Самогонку бабы гнали, в Чухраях была самая дешевая в районе. Я за зиму делал до тридцати саней, кадушки, дежки, бочки. Днем в колхозе роблю, а приду домой и за два вечера кадушку делаю.
Дуб для поделок воровали весной по большой воде. Свалишь вечером, а ночью разрабатываешь. А утром гонтье на лодку и домой везешь. Раз с дедом Долбичом дуба повалили у Неруссы, а лесником там был Степан ямновский. Вода в тот год неисчисленно здоровая пришла. И откуда ни возьмись, Степан подходит. Здоровый дядя. Кругом вода, тикать некуда. А мы: «Степан Гаврилович, но надо же чем-то жить…» А ён: «Да вы спросили бы…» А мы: «Да что спрахивать, спросишь, так Вы не разрешите…» А ён: «Ну что с вами делать? Протокол писать – так вы хатами не рассчитаетесь, ведь дуба вы подвалили метровой толщины…» Отпустил ён нас. Мы отвезли ему на кордон горелки да с пуд муки. Ён тоже хочет жить, ему теми сталинскими грошиками четыреста рублев платили. Ух, ён горелку любил – ведро выпьет и пьяным не бывает. От водки потом и помер.»
Остались в деревне лишь те, кому бежать некуда и не по силам. Теперь деревню быстро захватывает лесная чащоба, среди которой разбросаны последние огородики дряхлых жителей.

 Мой сосед Василий Иванович Болохонов принимает ванну.

Чухраи славились самым дешевым в районе самогоном, но теперь местный эликсир жизни можно купить только в соседнем Смелиже.

Во все трудные моменты истории лес сильно выручал русского человека, служил ему убежищем в лихолетье. Лес с его промыслами, а не сельское хозяйство, был основой материального существования чухраевцев. Кроме конных саней Чухраи славились дубовыми бочками, кадушками, деревянными маслобойками, дугами, деревянными лодками. Кадушки и бочки грузили на новые лодки и плыли либо в Трубчевск вниз по течению до Десны, на которой стоит этот древний город; либо вверх по течению до впадения в Неруссу речки Сев, по которой поднимались до Севска. Вместе с товаром продавали и лодки, домой возвращались пешком. Уже в советские времена многие чухраевцы зимой работали на лесоповале, а весной и летом сплавляли лес до Десны и дальше на безлесную Украину.

Рассказывает Болохонова Ольга Ивановна (Купчиха), 1921 года рождения:
«Хлеба у нас веками не сеяли. Только при колхозах заставили сеять. Сей — не сей, все равно зерно не родится. А огороды были у каждого. А у кого было две-три лошади, да два-три сына – своя рабочая сила, раскапывали огроды большие. В двадцать девятом и тридцатом начали раскулачивать их.
Коноплю сажали, конопля хорошая родилась. До колхозов ее каждый у себя в огородах сажал. У каждого своя рубаха, свои штаны, свои онучки – все из полотна.
У нас тут каждый своим мастерством занимался. Колеса делали, катки, а сани и сейчас делают. Обод гнут. Раньше парня была, в парне парили этот дубок, гнут полоз. И возили продавали, далеко, до Дмитрова довозили на своих лошадях раньше. И бочки продавали – тоже из дуба делали. А под сало кублы осиновые делали.
У нас кругом дуб. В особенности мужчины заготавливали дуб весной, на лодках. Воровали дубы. Вот настанет разлив, поедут на лодках, дуб срежут, побьют его там на гонтье, потом на клепку, на лодках привезут. Спрячут по чердакам до зимы. А зимой делают. Дубы больше резали по ту сторону Неруссы. Леса государственные, лесники ловили – это нам еще мать рассказывала. Дуб завалят, узнает лесник, придет – угостят лесника. И все — лес как шумел, так и шумит.»
Рубили лес себе, рубили государству… С послевоенного времени и до семидесятых годов двадцатого века в Брянском лесу рубилось древесины в два раза больше, чем прирастало. Как раз в это время на смену лучковой пиле и конной тяге пришли бензопилы, трелевочные трактора и мощные лесовозы. С помощью новых технологий окрестности лесных поселений в радиусе многих километров были превращены в бескрайние вырубки, и жизнь в них потеряла смысл. Теперь только на картах остались Скрипкино, Кадуки, Старое Ямное, Коломина, Хатунцево, Усух, Земляное, Воловня, Скуты. На одной только лесной речке Солька, которая длиной всего-то сорок километров в шестидесятые годы было пять населенных пунктов: Мальцевка, Пролетарский (до революции – Государев Завод), Нижний, Скуты, Солька — имеющих школы, пекарни, магазины, производственные помещения. Сейчас на месте этих поселков уже поднялся молодой лес и только уцелевшие кое-где кусты сирени да почерневшие от старости могильные кресты на заброшенных кладбищах намекают о еще недавнем прошлом.

В деревню привезли продукты на тракторной телеге.

Чухраи быстро вымирают. Давно нет Данчонка – пьяный попал под лошадь. Умерла и его Мария Андреевна. Умерли Пожилой, Шаморной, Калиненок, Марфина и другие рассказчики историй, которые вы только прочитали. Их дети разбросаны по всему пространству бывшего Советского Союза. Уходят люди, исчезает уникальный быт и накопленный многими поколениями опыт ведения натурального хозяйства. Исчезает духовное и физическое единение людей с природой, пласт жизни неумолимо превращается в историю…

Сейчас жизнь в деревне теплится благодаря заповеднику «Брянский лес». Летом в Чухраях бывает шумно — на новенькой  базе заповедника проходят практику студенты-биологи, работают ученые. На это время деревня становится экологической столицей Брянского леса. Зимой, когда я частенько уезжаю на Камчатку и деревню заметает снегом, инспекторские  уазики  пробивают  дорогу жизни.