Рассказ о генри о листе

Про­слу­шать:
16:54

В неболь­шом квар­тале к западу от Вашинг­тон-сквера улицы пере­пу­та­лись и пере­ло­ма­лись в корот­кие полоски, име­ну­е­мые про­ез­дами. Эти про­езды обра­зуют стран­ные углы и кри­вые линии. Одна улица там даже пере­се­кает самое себя раза два. Неко­ему худож­нику уда­лось открыть весьма цен­ное свой­ство этой улицы. Пред­по­ло­жим, сбор­щик из мага­зина со сче­том за краски, бумагу и холст повстре­чает там самого себя, иду­щего восво­яси, не полу­чив ни еди­ного цента по счету!

И вот люди искус­ства набрели на свое­об­раз­ный квар­тал Гри­нич-Вил­лидж в поис­ках окон, выхо­дя­щих на север, кро­вель ХVIII сто­ле­тия, гол­ланд­ских ман­сард и деше­вой квар­тир­ной платы. Затем они пере­везли туда с Шестой авеню несколько оло­вян­ных кру­жек и одну-две жаровни и осно­вали «коло­нию».

Сту­дия Сью и Джонси поме­ща­лась наверху трех­этаж­ного кир­пич­ного дома. Джонси — умень­ши­тель­ное от Джо­анны. Одна при­е­хала из штата Мэйн, дру­гая из Кали­фор­нии. Они позна­ко­ми­лись за табль­до­том одного ресто­ран­чика на Воль­мой улице и нашли, что их взгляды на искус­ство, цикор­ный салат и мод­ные рукава вполне сов­па­дают. В резуль­тате и воз­никла общая студия.

Это было в мае. В ноябре непри­вет­ли­вый чужак, кото­рого док­тора име­нуют Пнев­мо­нией, незримо раз­гу­ли­вал по коло­нии, каса­ясь то одного, то дру­гого сво­ими ледя­ными паль­цами. По Восточ­ной сто­роне этот душе­губ шагал смело, пора­жая десятки жертв, но здесь, в лаби­ринте узких, порос­ших мохом пере­ул­ков, он плелся нога за ногу.

Гос­по­дина Пнев­мо­нию никак нельзя было назвать галант­ным ста­рым джентль­ме­ном. Мини­а­тюр­ная девушка, мало­кров­ная от кали­фор­ний­ских зефи­ров, едва ли могла счи­таться достой­ным про­тив­ни­ком для дюжего ста­рого тупицы с крас­ными кула­чи­щами и одыш­кой. Однако он сва­лил ее с ног, и Джонси лежала непо­движно на кра­ше­ной желез­ной кро­вати, глядя сквозь мел­кий пере­плет гол­ланд­ского окна на глухую стену сосед­него кир­пич­ного дома.

Одна­жды утром оза­бо­чен­ный док­тор одним дви­же­нием кос­ма­тых седых бро­вей вызвал Сью в коридор.

— У нее один шанс… ну, ска­жем, про­тив десяти, — ска­зал он, стря­хи­вая ртуть в тер­мо­метре. — И то, если она сама захо­чет жить. Вся наша фар­ма­ко­пея теряет смысл, когда люди начи­нают дей­ство­вать в инте­ре­сах гро­бов­щика. Ваша малень­кая барышня решила, что ей уже не попра­виться. О чем она думает?

— Ей… ей хоте­лось напи­сать крас­ками Неа­по­ли­тан­ский залив.

— Крас­ками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем дей­стви­тельно сто­ило бы думать, напри­мер, мужчины?

— Муж­чины? — пере­спро­сила Сью, и ее голос зазву­чал резко, как губ­ная гар­мо­ника. — Неужели муж­чина стоит… Да нет, док­тор, ничего подоб­ного нет.

— Ну, тогда она про­сто ослабла, — решил док­тор. — Я сде­лаю все, что буду в силах сде­лать как пред­ста­ви­тель науки. Но когда мой паци­ент начи­нает счи­тать кареты в своей похо­рон­ной про­цес­сии, я ски­ды­ваю пять­де­сят про­цен­тов с целеб­ной силы лекарств. Если вы суме­ете добиться, чтобы она хоть раз спро­сила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам руча­юсь, что у нее будет один шанс из пяти, вме­сто одного из десяти.

После того как док­тор ушел, Сью выбе­жала в мастер­скую и пла­кала в япон­скую бумаж­ную сал­фе­точку до тех пор, пока та не раз­мокла окон­ча­тельно. Потом она храбро вошла в ком­нату Джонси с чер­теж­ной дос­кой, насви­сты­вая рэгтайм.

Джонси лежала, повер­нув­шись лицом к окну, едва замет­ная под оде­я­лами. Сью пере­стала насви­сты­вать, думая, что Джонси уснула.

Она при­стро­ила доску и начала рису­нок тушью к жур­наль­ному рас­сказу. Для моло­дых худож­ни­ков путь в Искус­ство бывает вымо­щен иллю­стра­ци­ями к жур­наль­ным рас­ска­зам, кото­рыми моло­дые авторы мостят себе путь в Литературу.

Набра­сы­вая для рас­сказа фигуру ков­боя из Айдахо в эле­гант­ных бри­джах и с монок­лем в глазу, Сью услы­шала тихий шепот, повто­рив­шийся несколько раз. Она тороп­ливо подо­шла к кро­вати. Глаза Джонси были широко открыты. Она смот­рела в окно и счи­тала — счи­тала в обрат­ном порядке.

— Две­на­дцать, — про­из­несла она, и немного погодя: — один­на­дцать, — а потом: — «десять» и «девять», а потом: — «восемь» и «семь» — почти одновременно.

Сью посмот­рела в окно. Что там было счи­тать? Был виден только пустой, уны­лый двор и глу­хая стена кир­пич­ного дома в два­дцати шагах. Ста­рый-ста­рый плющ с узло­ва­тым, под­гнив­шим у кор­ней ство­лом заплел до поло­вины кир­пич­ную стену. Холод­ное дыха­ние осени сорвало листья с лозы, и ого­лен­ные ске­леты вет­вей цеп­ля­лись за осы­па­ю­щи­еся кирпичи.

— Что там такое, милая? — спро­сила Сью.

— Шесть, — едва слышно отве­тила Джонси. — Теперь они обле­тают гораздо быст­рее. Три дня назад их было почти сто. Голова кру­жи­лась счи­тать. А теперь это легко. Вот и еще один поле­тел. Теперь оста­лось только пять.

— Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.

— Листьев. На плюще. Когда упа­дет послед­ний лист, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве док­тор не ска­зал тебе?

— Пер­вый раз слышу такую глу­пость! — с вели­ко­леп­ным пре­зре­нием отпа­ри­ро­вала Сью. — Какое отно­ше­ние могут иметь листья на ста­ром плюще к тому, что ты попра­вишься? А ты еще так любила этот плющ, гад­кая девочка! Не будь глу­пыш­кой. Да ведь еще сего­дня док­тор гово­рил мне, что ты скоро выздо­ро­ве­ешь… поз­воль, как же это он ска­зал?.. что у тебя десять шан­сов про­тив одного. А ведь это не меньше, чем у каж­дого из нас здесь в Нью-Йорке, когда едешь в трам­вае или идешь мимо нового дома. Попро­буй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди закон­чить рису­нок, чтобы она могла сбыть его редак­тору и купить вина для своей боль­ной девочки и сви­ных кот­лет для себя.

— Вина тебе поку­пать больше не надо, — отве­чала Джонси, при­стально глядя в окно. — Вот и еще один поле­тел. Нет, бульона я не хочу. Зна­чит, оста­ется всего четыре. Я хочу видеть, как упа­дет послед­ний лист. Тогда умру и я.

— Джонси, милая, — ска­зала Сью, накло­ня­ясь над ней, — обе­ща­ешь ты мне не откры­вать глаз и не гля­деть в окно, пока я не кончу рабо­тать? Я должна сдать иллю­стра­цию зав­тра. Мне нужен свет, а то я спу­стила бы штору.

— Разве ты не можешь рисо­вать в дру­гой ком­нате? — холодно спро­сила Джонси.

— Мне бы хоте­лось поси­деть с тобой, — ска­зала Сью. — А кроме того, я не желаю, чтобы ты гля­дела на эти дурац­кие листья.

— Скажи мне, когда кон­чишь, — закры­вая глаза, про­из­несла Джонси, блед­ная и непо­движ­ная, как повер­жен­ная ста­туя, — потому что мне хочется видеть, как упа­дет послед­ний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется осво­бо­диться от всего, что меня дер­жит, — лететь, лететь все ниже и ниже, как один из этих бед­ных, уста­лых листьев.

— Поста­райся уснуть, — ска­зала Сью. — Мне надо позвать Бер­мана, я хочу писать с него золо­то­ис­ка­теля-отшель­ника. Я самое боль­шее на минутку. Смотри же, не шеве­лись, пока я не приду.

Ста­рик Бер­ман был худож­ник, кото­рый жил в ниж­нем этаже под их сту­дией. Ему было уже за шесть­де­сят, и борода, вся в завит­ках, как у Мои­сея Мике­лан­джело, спус­ка­лась у него с головы сатира на тело гнома. В искус­стве Бер­ман был неудач­ни­ком. Он все соби­рался напи­сать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме выве­сок, реклам и тому подоб­ной мазни ради куска хлеба. Он зара­ба­ты­вал кое-что, пози­руя моло­дым худож­ни­кам, кото­рым про­фес­си­о­налы-натур­щики ока­зы­ва­лись не по кар­ману. Он пил запоем, но все еще гово­рил о своем буду­щем шедевре. А в осталь­ном это был злю­щий ста­ри­кашка, кото­рый изде­вался над вся­кой сен­ти­мен­таль­но­стью и смот­рел на себя, как на сто­ро­же­вого пса, спе­ци­ально при­став­лен­ного для охраны двух моло­дых художниц.

Сью застала Бер­мана, сильно пах­ну­щего мож­же­ве­ло­выми яго­дами, в его полу­тем­ной каморке ниж­него этажа. В одном углу два­дцать пять лет сто­яло на моль­берте нетро­ну­тое полотно, гото­вое при­нять пер­вые штрихи шедевра. Сью рас­ска­зала ста­рику про фан­та­зию Джонси и про свои опа­се­ния насчет того, как бы она, лег­кая и хруп­кая, как лист, не уле­тела от них, когда ослаб­нет ее непроч­ная связь с миром. Ста­рик Бер­ман, чьи крас­ные глаза очень заметно сле­зи­лись, рас­кри­чался, насме­ха­ясь над такими иди­от­скими фантазиями.

— Что! — кри­чал он. — Воз­можна ли такая глу­пость — уми­рать оттого, что листья падают с про­кля­того плюща! Пер­вый раз слышу. Нет, не желаю пози­ро­вать для вашего иди­ота-отшель­ника. Как вы поз­во­ля­ете ей заби­вать голову такой чепу­хой? Ах, бед­ная малень­кая мисс Джонси!

— Она очень больна и слаба, — ска­зала Сью, — и от лихо­радки ей при­хо­дят в голову раз­ные болез­нен­ные фан­та­зии. Очень хорошо, мистер Бер­ман, — если вы не хотите мне пози­ро­вать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы про­тив­ный ста­рик… про­тив­ный ста­рый болтунишка.

— Вот насто­я­щая жен­щина! — закри­чал Бер­ман. — Кто ска­зал, что я не хочу пози­ро­вать? Идем. Я иду с вами. Пол­часа я говорю, что хочу пози­ро­вать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хоро­шей девушке, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!

Джонси дре­мала, когда они под­ня­лись наверх. Сью спу­стила штору до самого под­окон­ника и сде­лала Бер­ману знак пройти в дру­гую ком­нату. Там они подо­шли к окну и со стра­хом посмот­рели на ста­рый плющ. Потом пере­гля­ну­лись, не говоря ни слова. Шел холод­ный, упор­ный дождь попо­лам со сне­гом. Бер­ман в ста­рой синей рубашке уселся в позе золо­то­ис­ка­теля-отшель­ника на пере­вер­ну­тый чай­ник вме­сто скалы.

На дру­гое утро Сью, проснув­шись после корот­кого сна, уви­дела, что Джонси не сво­дит туск­лых, широко рас­кры­тых глаз со спу­щен­ной зеле­ной шторы.

— Под­ними ее, я хочу посмот­реть, — шепо­том ско­ман­до­вала Джонси.

Сью устало повиновалась.

И что же? После про­лив­ного дождя и рез­ких поры­вов ветра, не уни­мав­шихся всю ночь, на кир­пич­ной стене еще вид­нелся один лист плюща — послед­ний! Все еще тем­но­зе­ле­ный у сте­белька, но тро­ну­тый по зуб­ча­тым краям жел­тиз­ной тле­ния и рас­пада, он храбро дер­жался на ветке в два­дцати футах над землей.

— Это послед­ний, — ска­зала Джонси. — Я думала, что он непре­менно упа­дет ночью. Я слы­шала ветер. Он упа­дет сего­дня, тогда умру и я.

— Да Бог с тобой! — ска­зала Сью, скло­ня­ясь уста­лой голо­вой к подушке. — Поду­май хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?

Но Джонси не отве­чала. Душа, гото­вясь отпра­виться в таин­ствен­ный, дале­кий путь, ста­но­вится чуж­дой всему на свете. Болез­нен­ная фан­та­зия завла­де­вала Джонси все силь­нее, по мере того как одна за дру­гой рва­лись все нити, свя­зы­вав­шие ее с жиз­нью и людьми.

День про­шел, и даже в сумерки они видели, что оди­но­кий лист плюща дер­жится на своем сте­бельке на фоне кир­пич­ной стены. А потом, с наступ­ле­нием тем­ноты, опять под­нялся север­ный ветер, и дождь бес­пре­рывно сту­чал в окна, ска­ты­ва­ясь с низ­кой гол­ланд­ской кровли.

В квартале Гринич-виллидж, расположенном к западу от Вашингтон-сквер, улицы перепутаны, как нигде. Они образуют короткие отрезки и тупики, расположенные под странными углами относительно друг друга. Здесь их именуют проездами. Одна из местных улиц дважды пересекает сама себя, и некоему начинающему художнику удалось открыть весьма полезное свойство этой спятившей улицы. Он уверяет, что если сборщик платежей по счетам из лавки, где торгуют красками, бумагой и холстом, отправится выбивать деньги из клиентов, то он может дважды повстречать самого себя, возвращающегося в лавку, так и не получив ни цента!

Гринич-виллидж открыли люди искусства, кочующие по городу в поисках мансард, черепицы двухсотлетней давности, голландских окон и дешевой квартирной платы. Поначалу они перевезли туда с Шестой авеню дюжину оловянных кружек и маленькую колонию. А впоследствии чуть ли не половина квартала оказалось занятой маленькими студиями, галереями и лавчонками, торгующими живописью никому не известных гениев.

Студия Сью и Джонси помещалась прямо под крышей трехэтажного дома из потемневшего от времени красного кирпича. Джонси на самом деле звали Джоанной, а Сью – соответственно, Сьюзен. Одна приехала из штата Мэн, другая из Калифорнии. Они познакомились в одном из ресторанчиков на Восьмой улице и обнаружили, что их взгляды на живопись, салат из листьев цикория и фасоны модных платьев во многом совпадают. Так и возникла их общая студия.

Дело было в мае. А в ноябре неприветливый господин, которого доктора почтительно зовут «пневмония», словно призрак разгуливал по Гринич-виллидж, вцепляясь то в одного, то в другого бедолагу. Этого господина язык не поворачивается назвать галантным пожилым джентльменом. И в самом деле – разве миниатюрная девушка, выросшая в мягком калифорнийском климате, могла считаться достойным противником для него? Но нет же: старый одышливый тупица со здоровенными кулачищами все-таки свалил ее с ног, и теперь Джонси лежала без движения на узкой железной кровати, глядя сквозь частый переплет голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.

Одним недобрым утром престарелый местный доктор движением лохматой седой брови вызвал Сью из комнаты больной в коридор.

– Шансы у нее неважные… – озабоченно проговорил он, стряхивая ртуть в термометре. – Ну, скажем, один против десяти, и то, если ваша подружка сама пожелает выжить. Всякие лекарства становятся ни к чему, когда люди начинают подумывать о том, как бы материально поддержать содержателя ближайшей похоронной конторы. Наша юная леди, как мне кажется, решила про себя, что не выкарабкается. О чем она все время думает?

– Ей… Она всегда хотела написать маслом Неаполитанский залив.

– Маслом? Чушь! Нет ли у нее за душой чего-нибудь такого, о чем действительно стоило бы поразмыслить? Как у нее обстоят дела с мужчинами?

– С мужчинами? – переспросила Сью, и ее голос взвизгнул, как губная гармошка. – Неужели мужчины стоят того, чтобы… Да нет, доктор, право, ничего такого я от нее никогда не слышала.

– Ну, значит, она просто сильно ослабела, – решил доктор. – Я, конечно, сделаю все, что в моих силах. Но когда пациент в таком состоянии, целебная сила лекарств слабеет наполовину. Если вы добьетесь того, что она хоть раз поинтересуется, какого фасона рукава станут носить этой зимой, – ручаюсь, у нее вдвое прибавится шансов.

После ухода доктора Сью выбежала в мастерскую и плакала до тех пор, пока японская бумажная салфетка, которой она пользовалась вместо носового платка, окончательно не размокла. Потом она умылась и деловито вошла в комнату Джонси, насвистывая рэгтайм и держа под мышкой планшет для рисования.

Джонси лежала, отвернувшись к окну. Она так исхудала за время болезни, что одеяло на кровати едва приподнималось. Сью оборвала свист, решив, что больная уснула. Она пристроила доску и взялась за рисунок тушью к журнальному рассказу. Всякому известно: путь к славе для молодых художников вымощен иллюстрациями к бесчисленным журнальным рассказам, которыми начинающие авторы, в свою очередь, мостят себе путь в большую литературу.

Набрасывая фигуру ковбоя из Айдахо, Сью услышала тихий шепот, почти шелест, повторившийся несколько раз. Она поспешно подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала – причем в обратном порядке.

– Двенадцать, – произнесла девушка. Потом, после длинной паузы: – Одиннадцать…

За этим последовали: «десять» и «девять», а попозже – «восемь» и «семь», почти без перерыва.

Сью взглянула в окно. Что там можно было считать? За стеклом виднелся пустой замусоренный двор и глухая кирпичная стена соседнего дома в двух десятках шагов. Старый, как мир, куст плюща с узловатым, уже подгнившим у корней стволом карабкался вверх по стене и заплел ее своими побегами почти до половины. Холодный осенний ветер сорвал с побегов почти все листья, и только оголенные, как скелет растения, побеги цеплялись за растрескавшиеся кирпичи.

– Что ты видишь там, милая? – осторожно спросила Сью.

– Шесть… – едва слышно шепнула Джонси. – Смотри: теперь они облетают намного быстрее. Три дня назад их было чуть ли не сто. Сразу не сосчитаешь. А теперь это совсем легко. Вот, гляди, – еще один сорвался. Осталось всего пять.

– Чего пять, дорогая? Скажи мне, прошу тебя!.

– Листьев на плюще. Когда улетит последний, я умру. Я знаю это уже целых три дня. Доктор разве не говорил тебе?

– Что за глупость! – презрительно парировала Сью. – Впервые такое слышу. Какое отношение это может иметь к твоему здоровью? Да ведь буквально сегодня доктор сказал, что ты идешь на поправку. Сьешь-ка несколько ложек бульона и позволь твоей Сьюзи закончить рисунок, чтобы она могла побыстрее сбагрить его старой крысе – редактору и купить вина для одной больной девочки и свиных отбивных для себя.

– Вина покупать больше не стоит, – проговорила Джонси, по-прежнему не отрываясь от окна. – Еще один полетел… И бульона я не хочу. Теперь остается всего четыре. Я хочу увидеть сама, как упадет последний. А тогда…

– Джонси, дорогая моя, – сказала Сью, склонившись над девушкой, – пообещай мне, что не будешь открывать глаза и смотреть в окно, пока я не закончу работу! Я просто обязана сдать эту чертову иллюстрацию завтра. Мне, к сожалению, нужен свет, иначе я бы задернула штору.

– А ты не могла бы работать в мастерской? – равнодушно спросила Джонси.

– Я хочу побыть с тобой, – сказала Сью. – Кроме того, я думаю, что тебе не стоило бы смотреть на этот дурацкий плющ.

– Скажи мне, когда закончишь, – опуская веки, произнесла Джонси, бледная и неподвижная, как поверженное болезнью мраморное изваяние, – потому что я все равно хочу видеть, как слетит последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Хочу стать свободной от всего, что меня удерживает здесь, – лететь и лететь, как один из этих листьев, таких же усталых, как я.

– Я бы на твоем месте попробовала поспать, – сказала Сью. – А сейчас мне надо позвать Бермана, мне нужна натура, чтобы изобразить золотоискателя-одиночку. Я только на минутку…

Берман, старый художник, обитал в нижнем этаже под их студией. Ему было уже основательно за шестьдесят, а его борода была сплошь в тугих завитках, как у Моисея работы Микеланджело. Великолепно вылепленная, благородных очертаний голова венчала тело уродливого гнома. В живописи Берман был горьким неудачником. Большую часть жизни он собирался создать шедевр, но так и не приступил к нему. В последние годы он не писал ничего, кроме вывесок, уличных реклам и прочей чепухи. Основной заработок приносило ему позирование молодым художникам, которым профессиональные натурщики были не по карману. Временами Берман впадал в запои, однако все еще продолжал толковать о шедевре, который он когда-нибудь создаст. Во всем остальном это был обычный желчный старик, чуждый всякой сентиментальности. К тому же с некоторых пор он возомнил себя цепным псом, чья единственная задача – оберегать двух молодых девушек-художниц.

Сью застала Бермана, основательно попахивающего джином, в его полутемной каморке в полуподвале. В одном углу уже четверть века стояло на мольберте девственно чистое загрунтованное полотно, готовое принять первые мазки шедевра. Девушка рассказала старику про выдумки Джонси и про свои опасения – как бы она, такая же легкая и хрупкая, как листок плюща, не покинула их, когда окончательно ослабеет ее и без того непрочная связь с реальностью. Старик Берман тут же принялся громогласно насмехаться над столь бессмысленными фантазиями.

– Как? – орал он. – Где это видана такая глупость – помирать из-за того, что плющ осыпается, будь он трижды проклят! Сроду ничего подобного не слышал! Нет, даже не просите, не стану я позировать для вашего кретина-золотоискателя, Сью! Да как же вы позволяете девчушке забивать себе голову такой чепухой? Черт, бедная маленькая мисс Джонси!..

– Она очень слаба, – сказала Сью, – ее постоянно лихорадит, вот в голову и лезут всякие печальные мысли. Ладно, мистер Берман, – не хотите позировать, и не надо. А я все-таки считаю, что вы очень противный старик… противный старый пьяница, каких свет не видел!

– Вот она, настоящая женщина! – возопил Берман. – Да кто вам сказал, что я отказываюсь позировать? Битых полчаса я убеждаю вас, что хочу позировать. Да боже мой! Разве можно позволить болеть такой славной девушке, как мисс Джонси? Нет, когда-нибудь я все-таки напишу шедевр, и мы все уедем из этой дыры. Истинная правда!..

Джонси дремала, когда Сью и Берман поднялись наверх. Сью плотно задернула штору и знаком велела старику пройти в студию. Там они подошли к окну и оба со страхом уставились на старый плющ, не произнося ни слова. Холодный дождь пополам со снегом и не думал прекращаться. Лишь после этого Берман уселся в позе золотоискателя-одиночки на перевернутое ведро вместо скалы…

На следующее утро Сью, очнувшись после короткого и тревожного сна, заметила, что Джонси не сводит широко раскрытых глаз с зеленой шторы.

– Открой, я хочу посмотреть, – шепотом велела она.

Сью безнадежно вздохнула и подчинилась.

И что же? Несмотря на проливной дождь и свирепые порывы ветра, не унимавшегося ночь напролет, на фоне кирпичной стены все еще виднелся единственный лист плюща – последний! Темно-зеленый у черешка, но уже тронутый по иззубренным краям желтизной, он отважно держался на ветке.

– Последний, – сказала Джонси. – Я думала, он упадет этой ночью. Но это ведь все равно: он упадет сегодня, а с ним умру и я.

– Господь с тобой! – сказала Сью, устало опуская голову на подушку. – Если не хочешь думать о себе, подумай хотя бы обо мне! Что будет со мной, если ты умрешь?

Джонси промолчала. Все на свете становится чужим и ненужным для души, которая готовится отправиться в далекий и таинственный путь. По мере того как одна за другой рвались нити, связывавшие ее с миром и людьми, болезненная фантазия завладевала девушкой все сильнее.

Минул день, но даже в сумерках и Сью, и Джонси видели на фоне кирпичной стены, что одинокий лист плюща по-прежнему держится на своем черешке. С наступлением ночи опять поднялся северный ветер, а дождь снова принялся колотить по стеклам голландского окна.

Едва рассвело, Джонси снова велела подруге раздвинуть шторы. Поразительно, но лист плюща все еще оставался на месте.

Джонси долго лежала, глядя в окно. Потом неожиданно окликнула Сью.

– Я была негодной девчонкой, Сьюзи, – проговорила Джонси. – И мне кажется, что этот последний лист остался на плюще специально – чтобы показать мне, как грешно желать себе смерти. Дай мне полчашки бульона, а потом молока с каплей портвейна… Или нет: сначала принеси зеркало, а потом взбей подушку повыше, чтобы я могла сидеть и смотреть, как ты стряпаешь.

Еще через час Джонси проговорила:

– И все-таки, Сьюзи, я надеюсь когда-нибудь написать маслом Неаполитанский залив.

Днем явился доктор, и по окончании визита Сью вышла вслед за ним в прихожую.

– Пятьдесят на пятьдесят, – оживленно сказал доктор, крепко пожимая худенькую руку Сью. – А при хорошем уходе – значительно больше. Теперь все зависит от вас, моя дорогая… Прощайте – тороплюсь к еще одному больному с воспалением легких, он живет здесь внизу. Его зовут Берман, и он, кажется, тоже художник. Он стар, а форма болезни крайне тяжелая. Никакой надежды, но сегодня его перевезут в больницу, там, по крайней мере, за ним присмотрят.

На другой день доктор объявил:

– Вы победили. Ваша подруга вне опасности. Теперь только питание и уход – и никаких лекарств.

Тем же вечером Джонси уже сидела в постели, довязывая ярко-синий, совершенно бесполезный шарф. Сью подошла, присела на край кровати и обняла подругу одной рукой.

– Я должна кое-что сказать тебе, мышка моя, – проговорила она. – Сегодня в больнице от воспаления легких скончался мистер Берман. Он проболел всего два дня. А началась его болезнь с того, что утром привратник обнаружил старика лежащим без сознания на полу в его комнате. Его обувь и одежда были мокры насквозь, и никто не мог понять, куда он мог выходить в темноте под проливным дождем. Рядом с ним стоял погасший керосиновый фонарь, лестница, которой иногда пользуется привратник, оказалась не на месте; кроме того, в комнате валялись в беспорядке несколько кистей и палитра, на которой были смешаны всего две краски – зеленая и желтая. Взгляни в окно, Джонси, разве не удивительно, что оставшийся листок плюща не шевелится от ветра? Да, милая моя, это и есть главный шедевр Бермана – он написал его в ту окаянную ночь, когда слетел последний настоящий лист.

Биография

Произведения

• Вождь краснокожих
• Дары волхвов
• Последний листок

Критика

• Интердискурсивная интертекстуальность в рассказах О. Генри
• Литературная игра как композиционный приём в романе О. Генри «Короли и капуста» (1904)
• Художественные особенности рассказа О. Генри «Вождь краснокожих»

• Описание
• Обсуждения 1
• Цитаты 1
• Рецензии
• Коллекции

Информация об экранизации книги

• Похожее

• Рекомендации

• Ваши комменты

• Еще от автора

Закончил? Сделай дело!

«The Last Leaf»
by O. Henry
Country	United States
Language	Englis
Genre(s)	Short story
Published in	The Trimmed Lamp and Other Stories
Publication date	1907

The Last Leaf is a short story by O. Henry published in his 1907 collection The Trimmed Lamp and Other Stories. The story first appeared on October 15, 1905, in the New York World.^[1][2]

The story is set in Greenwich Village during a pneumonia epidemic. It tells the story of an old artist who saves the life of a young neighbouring artist, dying of pneumonia, by giving her the will to live. Through her window she can see an old ivy creeper (growing on a nearby wall), gradually shedding its leaves as autumn turns into winter, and she has taken the thought into her head that she will die when the last leaf falls. The leaves fall day by day, but the last lone leaf stays on for several days. The ill woman’s health quickly recovers. At the story’s end, we learn that the old artist, who always wanted to produce a masterpiece painting but had never had any success, spent considerable time painting with great realism a leaf on the wall for the whole night. Furthermore, the old artist himself dies of pneumonia contracted while being out in the wet and cold.

The scene of the story of «The Last Leaf» is the Greenwich artist colony in New York City. Over the past century, it has developed from a poor literati settlement to a world-famous art center and tourist attraction.^[3]

Characters[edit]

• Sue, as a young artist, who lives with her friend Johnsy
• Johnsy, another young artist, who is Sue’s friend. She has pneumonia but survives due to the presence of the last leaf of an ivy plant.
• Behrman, an old artist, who dies after painting the last leaf

Adaptations[edit]

«The Last Leaf» has been adapted frequently on the stage and the big screen.^[4] Notable short film adaptations include

• The 1912 film Falling Leaves is a very loose adaptation.
• The 1917 two-reel silent film The Last Leaf, one of a series of O. Henry works produced by Broadway Star Features.^[5]
• In 1952 it was one of five stories adapted for O. Henry’s Full House. In this adaptation, the protagonist’s nickname is Jo, and Susan (Sue) is portrayed as a sister, not a friend.^[6]
• In 1983 a screen adaptation was done as a 24-minute film produced by the Church of Jesus Christ of Latter-day Saints.^[7] This adaptation is the same as the 1952 film version from O. Henry’s Full House.
• The 1986 Hindi TV series Katha Sagar adapted this for its seventh episode «Kalakriti» (‘art form’), which was directed by Shyam Benegal.
• Paranoia Agent’s 9th ‘Etc.’ episode contains a segment depicting it within the context of the series.
• The 2013 Hindi film Lootera is loosely based on «The Last Leaf».^[8]
• The 21st episode of the Pokémon Sun and Moon anime features a Stoutland on the brink of death. The symbol of its death, the dying tree, is a reference to the story.
• The 20th episode in the 3rd season of Osomatsu-san anime features a comedic parody of the story.
• The episode from the 2007 Doraemon anime series called «When the Last Leaf Falls», shows one of the side characters «Little G», falling ill and believing that the maple tree next to her bed losing leaves symbolizes the time she has left before «mountain goblins», take her away. Due to the book she reads throughout the episode having the exact same premise.

References[edit]

External links[edit]

• The Last Leaf public domain audiobook at LibriVox

«The Last Leaf»
by O. Henry
Country	United States
Language	Englis
Genre(s)	Short story
Published in	The Trimmed Lamp and Other Stories
Publication date	1907

The Last Leaf is a short story by O. Henry published in his 1907 collection The Trimmed Lamp and Other Stories. The story first appeared on October 15, 1905, in the New York World.^[1][2]

The story is set in Greenwich Village during a pneumonia epidemic. It tells the story of an old artist who saves the life of a young neighbouring artist, dying of pneumonia, by giving her the will to live. Through her window she can see an old ivy creeper (growing on a nearby wall), gradually shedding its leaves as autumn turns into winter, and she has taken the thought into her head that she will die when the last leaf falls. The leaves fall day by day, but the last lone leaf stays on for several days. The ill woman’s health quickly recovers. At the story’s end, we learn that the old artist, who always wanted to produce a masterpiece painting but had never had any success, spent considerable time painting with great realism a leaf on the wall for the whole night. Furthermore, the old artist himself dies of pneumonia contracted while being out in the wet and cold.

The scene of the story of «The Last Leaf» is the Greenwich artist colony in New York City. Over the past century, it has developed from a poor literati settlement to a world-famous art center and tourist attraction.^[3]

Characters[edit]

• Sue, as a young artist, who lives with her friend Johnsy
• Johnsy, another young artist, who is Sue’s friend. She has pneumonia but survives due to the presence of the last leaf of an ivy plant.
• Behrman, an old artist, who dies after painting the last leaf

Adaptations[edit]

«The Last Leaf» has been adapted frequently on the stage and the big screen.^[4] Notable short film adaptations include

• The 1912 film Falling Leaves is a very loose adaptation.
• The 1917 two-reel silent film The Last Leaf, one of a series of O. Henry works produced by Broadway Star Features.^[5]
• In 1952 it was one of five stories adapted for O. Henry’s Full House. In this adaptation, the protagonist’s nickname is Jo, and Susan (Sue) is portrayed as a sister, not a friend.^[6]
• In 1983 a screen adaptation was done as a 24-minute film produced by the Church of Jesus Christ of Latter-day Saints.^[7] This adaptation is the same as the 1952 film version from O. Henry’s Full House.
• The 1986 Hindi TV series Katha Sagar adapted this for its seventh episode «Kalakriti» (‘art form’), which was directed by Shyam Benegal.
• Paranoia Agent’s 9th ‘Etc.’ episode contains a segment depicting it within the context of the series.
• The 2013 Hindi film Lootera is loosely based on «The Last Leaf».^[8]
• The 21st episode of the Pokémon Sun and Moon anime features a Stoutland on the brink of death. The symbol of its death, the dying tree, is a reference to the story.
• The 20th episode in the 3rd season of Osomatsu-san anime features a comedic parody of the story.
• The episode from the 2007 Doraemon anime series called «When the Last Leaf Falls», shows one of the side characters «Little G», falling ill and believing that the maple tree next to her bed losing leaves symbolizes the time she has left before «mountain goblins», take her away. Due to the book she reads throughout the episode having the exact same premise.

References[edit]

External links[edit]

• The Last Leaf public domain audiobook at LibriVox

http://www.chitalnya.ru/users/Margosha/
Miliza
[Margosha]

Рассказ — О, Генри — Последний листок — читает — Miliza

Трогательный рассказ О’Генри олюбви кжизни идоброте.

 
В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы
перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза два. Некоему
художнику удалось открыть весьма ценное свойство этой улицы. Предположим,
сборщик из магазина со счетом закраски, бумагу и холст повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого цента по счету!
И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич-Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель ХVIII столетия, голландских мансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авеню несколько оловянных кружек и
одну-две жаровни  и основали «колонию».
Студия Сью и Джонси помещалась наверху
трехэтажного кирпичного дома. Джонси— уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэйн, другая— из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Восьмой улице и нашли, что их взгляды наискусство, цикорный салат имодные рукава вполне совпадают. Врезультате ивозникла общая студия.
Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого доктора именуют Пневмонией, незримо
разгуливал по колонии, касаясь то одного, то другого своими ледяными пальцами.
По Восточной стороне этот душегуб
шагал смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мохом переулков, он плелся нога за ногу.
Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старым джентльменом.
Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров, едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы с красными кулачищами и одышкой. И он свалил ее с ног, и Джонси лежала неподвижно на крашеной железной кровати, глядя
сквозь мелкий переплет голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома. Однажды утром озабоченный доктор
одним движением косматых седых бровей вызвал Сью в коридор.
—У нее один шанс… ну, скажем, против десяти,— сказал он, стряхивая ртуть в термометре. —И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея теряет смысл, когда
люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша маленькая
барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает?
—Ей… ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.
—Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем действительно стоило бы думать, например, мужчины?
—Мужчины? —переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная гармоника. —Неужели мужчина стоит… Да нет, доктор, ничего подобного
нет.
—Ну, тогда она просто ослабла,— решил доктор. —Я сделаю все, что буду в силах сделать как представитель
науки. Но когда мой пациент начинает
считать кареты  в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов с целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть раз спросила, какого фасона рукава будут
носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у нее будет один шанс из пяти вместо одного издесяти.
После того как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и плакала в японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно. Потом она
храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистывая регтайм.
Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами.
Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.
Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для молодых художников путь в искусство бывает вымощен иллюстрациями к журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в литературу.
Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот,
повторившийся несколько раз. Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала— считала в обратном порядке.
—Двенадцать,— произнесла она и немного погодя: —одиннадцать,— а потом: —«десять» и«девять», а потом: —«восемь» и«семь»— почти одновременно.
Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был
виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену.
Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
—Что там такое, милая? —спросила Сью.
—Шесть,— едва слышно ответила Джонси. —Теперь они облетают гораздо быстрее.
Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась
считать. А теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.
—Чего пять, милая? Скажи своей
Сьюди.
—Листьев. На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?
—Первый раз слышу такую глупость!
—с великолепным презрением отпарировала Сью. —Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая
девочка! Не будь глупышкой. Да ведь еще сегодня доктор говорил мне, что ты скоро выздоровеешь… позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов против одного.
А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.
—Вина тебе покупать больше не надо,— отвечала Джонси, пристально
глядя в окно. —Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит, остается всего
четыре. Я хочу видеть, как упадет последний
лист. Тогда умру и я.
—Джонси, милая,— сказала Сью, наклоняясь над ней,— обещаешь ты мне не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна сдать иллюстрацию завтра.
Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.
—Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? —холодно спросила Джонси.
—Мне бы хотелось посидеть с тобой,— сказала Сью. —А кроме того, я н ежелаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
—Скажи мне, когда кончишь,— закрывая глаза, произнесла Джонси, бледная и неподвижная, как поверженная статуя,— потому что мне хочется видеть,
как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется освободиться от всего, что меня держит,— лететь, лететь все ниже и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.
—Постарайся уснуть,— сказала Сью. —Мне надо позвать Бермана, я хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри же, не шевелись, пока я не приду.
Старик Берман был художник, который жил  нижнем этаже под их студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был неудачником.
Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска
хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя
молодым художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был злющий старикашка, который издевался над всякой
сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально
приставленного для охраны двух молодых художниц.
Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его полутемной каморке нижнего этажа. Водном углу двадцать пять лет стояло на мольберте нетронутое полотно,
готовое принять первые штрихи шедевра. Сью рассказала старику про фантазию
Джонси и про свои опасения насчет того,
как бы она, легкая и  хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глаза очень заметно слезились,
раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.
—Что! —кричал он. —Возможна ли такая глупость— умирать оттого, что листья падают с проклятого плюща! Первый раз
слышу. Нет, не желаю позировать для вашего
идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать голову такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!
—Она очень больна и слаба,— сказала Сью,— и от лихорадки ей приходят в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман,— если вы не хотите мне позировать, то и не надо. А  я все-таки думаю, что вы противный старик… противный старый болтунишка.
—Вот настоящая женщина! —закричал Берман. —Кто сказал, что я не хочу позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!
Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они подошли кокну и с острахом посмотрели на  старый плющ. Потом переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман в старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый чайник вместо скалы.
На другое утро Сью, проснувшись
после короткого сна, увидела, что Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.
—Подними ее, я хочу посмотреть,— шепотом скомандовала Джонси.
Сью устало повиновалась.
И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один
лист плюща— последний! Все еще темно-зеленый
у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления и распада, онхрабро держался на  ветке в двадцати футах над землей.
—Это последний,— сказала Джонси. —Я думала, что он непременно упадет ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.
—Да бог с тобой! —сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке. —Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?
Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный, далекий путь,
становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия
завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались все нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.
День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты, опять
поднялся северный ветер и дождь беспрерывно стучал в окна, скатываясь с низкой голландской кровли.
Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.
Лист плюща все еще оставался на месте.
Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая
разогревала для нее куриный бульон на  газовой горелке.
—Я была скверной девчонкой, Сьюди,— сказала Джонси. —Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немного бульона, а потом молока с портвейном… Хотя нет: принеси мне сначала зеркальце, а потом обложи меня подушками, и ябуду сидеть и смотреть, как ты стряпаешь.
Часом позже она сказала:
—Сьюди, надеюсь когда-нибудь
написать красками Неаполитанский залив.
Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла
за ним в прихожую.
—Шансы равные,— сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью. —При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще одного
больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды
нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет покойнее.
На другой день доктор сказал Сью:
—Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход— и больше ничего ненужно.
Втотже вечер Сью подошла ккровати, где лежала Джонси, судовольствием довязывая ярко-синий, совершенно бесполезный шарф, иобняла ееодной рукой— вместе сподушкой.
—Мне надо кое-что сказать тебе,
белая мышка,— начала она. —Мистер Берман умер сегодня вбольнице отвоспаления легких. Онболел всего только два дня. Утром
первого дня швейцар нашел бедного старика наполу вего комнате. Онбыл без сознания. Башмаки ився его одежда промокли насквозь
ибыли холодны, как лед. Никто немог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу,
сдвинутую сместа, несколько брошенных кистей 
и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится ответра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана— он написал его в туночь, когда слетел последний лист.
Источник: serann
Перевод Н. Дарузес