Рассказ о гусаре схимнике

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Глава XIV

Знойная женщина, мечта поэта

За ночь холод был съеден без остатка. Стало так тепло, что у ранних прохожих ныли ноги. Воробьи несли разный вздор. Даже курица, вышедшая из кухни в гостиничный двор, почувствовала прилив сил и попыталась взлететь. Небо было в мелких облачных клецках. Из мусорного ящика несло запахом фиалки и супа пейзан. Ветер млел под карнизом. Коты развалились на крыше, как в ложе, и, снисходительно сощурясь, глядели во  двор, через который бежал коридорный Александр с тючком грязного белья.

В коридорах «Сорбонны» зашумели. На открытие трамвая из уездов съезжались делегаты. Из гостиничной линейки[189] с вывеской «Сорбонна» высадилась их целая куча. Послышались шумные возгласы:

— На обед записывайтесь у товарища Рыженковой.

— Кто в музейную экскурсию? Подходите сюда!

Таща с собой плетенки, сундучки и мешочки, делегаты, осторожно ступая по коврикам, разошлись в свои номера.

Солнце грело в полную силу. Ночная сырость испарялась с быстротою разлитого по полу эфира. Взлетали кверху рифленые железные шторы магазинов. Совработники, вышедшие на службу в ватных пальто, задыхались, распахивались, чувствуя тяжесть весны.

На Кооперативной улице у перегруженного грузовика Мельстроя лопнула рессора, и прибывший на место происшествия Виктор Михайлович Полесов подавал советы.

В номере, обставленном с деловой роскошью (две кровати и ночной столик), послышались конский храп и ржание: Ипполит Матвеевич весело умывался и прочищал нос. Великий комбинатор лежал в постели, рассматривая повреждения в канареечных  штиблетах.

— Кстати, — сказал он, — прошу погасить задолженность.

Ипполит Матвеевич вынырнул из полотенца и посмотрел на компаньона выпуклыми без пенсне глазами.

— Что вы на меня смотрите, как солдат на вошь? Что вас удивило? Задолженность? Да! Вы мне должны деньги. Я вчера позабыл вам сказать, что за ордера мною уплачено, согласно ваших полномочий, семьдесят рублей. К сему прилагаю расписку. Перебросьте сюда тридцать пять рублей. Концессионеры, надеюсь, участвуют в расходах на равных основаниях?

Ипполит Матвеевич надел пенсне, прочел расписку и, томясь, отдал деньги. Но даже это не могло омрачить его радости. Богатство было в руках. Тридцатирублевая пылинка исчезала  в сиянии бриллиантовой  горы. Ипполит Матвеевич, лучезарно улыбаясь, вышел в коридор и стал прогуливаться. Планы новой, построенной на драгоценном фундаменте жизни, тешили его. «А святой отец? — подумал он, ехидствуя.  — Дурак дураком остался. Не видать ему стульев, как своей бороды».

Дойдя до конца коридора, Воробьянинов обернулся. Белая, в трещинках,  дверь № 13 раскрылась, и прямо навстречу ему вышел отец Федор в синей косоворотке, подпоясанный потертым черным шнурком с пышной кисточкой. Доброе его лицо расплывалось от счастия. Он вышел в коридор тоже  на прогулку. Соперники несколько раз встречались и, победоносно поглядывая друг на друга, следовали дальше. В концах коридора оба разом поворачивались и снова сближались. В груди Ипполита Матвеевича кипел восторг. То же чувство одолевало и отца Федора. Чувство сожаления к побежденному противнику одолевало обоих. Наконец, во время пятого рейса, Ипполит Матвеевич не выдержал:

— Здравствуйте, батюшка, — сказал он с невыразимой сладостью.

Отец Федор собрал весь сарказм, положенный ему богом, и ответствовал:

— Доброе утро, Ипполит Матвеевич.

Враги разошлись. Когда пути их сошлись снова, Воробьянинов уронил:

— Не ушиб ли я вас во время последней встречи?

— Нет, отчего же, очень приятно было встретиться, — ответил ликующий отец Федор.

Их снова разнесло. Ликующая  физиономия отца Федора стала возмущать Ипполита Матвеевича.

— Обедню, небось, уже не служите? — спросил он при следующей встрече.

— Где там служить! Прихожане по городам разбежались — сокровища ищут.

— Заметьте, свои сокровища! Свои!

— Мне неизвестно чьи, а только ищут.

Ипполит Матвеевич хотел сказать какую‑нибудь гадость и даже открыл для этой цели рот, но выдумать ничего не смог и рассерженно проследовал в свой номер. Через минуту оттуда вышел сын турецкого подданного — Остап Бендер в голубом жилете и, наступая на шнурки от  своих ботинок, направился к Вострикову. Розы на щеках отца Федора увяли и обратились в пепел.

— Покупаете старые вещи? — спросил Остап грозно. — Стулья? Потроха? Коробочки от ваксы?

— Что вам угодно? — прошептал отец Федор.

— Мне угодно продать вам старые брюки.

Священник оледенел и отодвинулся.

— Что ж вы молчите, как архиерей на приеме?

Отец Федор медленно направился к своему номеру.

— Старые вещи покупаем, новые крадем! — крикнул Остап вслед.

Востриков вобрал голову и остановился у своей двери. Остап продолжал измываться.

— Как же насчет штанов, многоуважаемый служитель культа? Берете? Есть еще от жилетки рукава, круг от бублика и от мертвого осла уши. Оптом всю партию — дешевле будет. И в стульях они не лежат, искать не надо!? А?!

Дверь за служителем культа захлопнулась.

Удовлетворенный Остап, хлопая шнурками по ковру, медленно пошел назад. Когда его массивная фигура отдалилась достаточно далеко, отец Федор быстро высунул голову за дверь и с долго сдерживаемым негодованием пискнул:

— Сам ты дурак!

— Что? — крикнул Остап, бросаясь обратно, но дверь была уже заперта, и только щелкнул замок.

Остап наклонился к замочной скважине, приставил ко рту ладонь трубой и внятно сказал:

— Почем опиум для народа?[190]

За дверью молчали.

— Папаша, вы пошлый человек! — прокричал Остап.

В эту же секунду из замочной скважины выскочил и заерзал карандаш «Фабер»,  острием которого отец Федор пытался ужалить врага. Концессионер вовремя отпрянул и ухватился за карандаш. Враги, разделенные дверью, молча стали тянуть карандаш к себе. Победила молодость, и карандаш, упираясь, как заноза, медленно выполз из скважины. С этим трофеем Остап возвратился в свой номер. Компаньоны еще больше развеселились.

— И враг бежит, бежит, бежит![191] — пропел Остап.

На ребре карандаша он вырезал перочинным ножиком оскорбительное слово, выбежал в коридор и, опустив карандаш в замочную амбразуру, сейчас же вернулся.

Друзья вытащили на свет зеленые корешки ордеров и принялись их тщательно изучать.

— Ордер на гобелен «Пастушка», — сказал Ипполит Матвеевич мечтательно, — я купил этот гобелен у петербургского антиквара.

— К черту пастушку! — крикнул Остап, разрывая ордер в лапшу.

— Стол круглый: Как видно, от гарнитура:

— Дайте сюда столик! К чертовой матери столик.

Остались два ордера. Один на 10  стульев, выданный Государственному музею  мебели в Москве. Нескучный сад, № 11.  Другой — на один стул — «тов. Грицацуеву, в Старгороде, по улице Плеханова, 15>.

— Готовьте деньги, — сказал Остап, — возможно, в Москву придется ехать.

— Но тут же тоже есть стул.

— Один шанс против десяти. Чистая математика. Да и то, если гражданин Грицацуев не растапливал им буржуйку.

— Не шутите так, не нужно.

— Ничего, ничего, либер фатер Конрад Карлович Михельсон, найдем! Святое дело! Батистовые портянки будем носить, крем Марго кушать.

— Мне почему‑то кажется, — заметил Ипполит Матвеевич, — что ценности должны быть именно в этом стуле.

— Ах! Вам кажется? Что вам еще кажется? Ничего? Ну, ладно. Будем работать по‑марксистски. Предоставим небо птицам, а сами обратимся к стульям.[192] Я измучен желанием поскорее увидеться с инвалидом империалистической войны, гражданином Грицацуевым, улица Плеханова, дом 75. Не отставайте, Конрад Карлович. План составим по дороге.

Проходя мимо двери отца Федора, мстительный сын турецкого подданного пнул ее ногой. Из номера послышалось слабое рычание затравленного конкурента.

— Как бы он за нами не пошел! — испугался Ипполит Матвеевич.

— После сегодняшнего свидания министров на яхте — никакое сближение невозможно. Он меня боится.

Друзья вернулись только к вечеру. Ипполит Матвеевич был озабочен. Остап сиял. На нем были новые малиновые башмаки, к каблукам которых были привинчены круглые, изборожденные, как граммофонная пластинка,  резиновые набойки, шахматные носки в зеленую и черную клетку, кремовая кепка и полушелковый шарф румынского оттенка.[193]

— Есть‑то он есть, — сказал Ипполит Матвеевич, вспоминая визит к вдове Грицацуевой, — но как этот стул достать? Купить?

— Как же, — ответил Остап, — не говоря уже о совершенно непроизводительном расходе, это вызовет толки. Почему один стул? Почему именно этот стул?..

— Что же делать?

Остап с любовью осмотрел задники новых штиблет.

— Шик модерн,  — сказал он. — Что делать? Не волнуйтесь, председатель, беру операцию на себя. Перед этими ботиночками ни один стул не устоит.

— Нет, вы знаете, — оживился Ипполит Матвеевич, — когда вы разговаривали с госпожой Грицацуевой о наводнении, я сел на наш стул, и, честное слово, я чувствовал под собой что‑то твердое. Они там, ей‑богу, там: Ну вот, ей‑богу ж, я чувствую.

— Не волнуйтесь, гражданин Михельсон.

— Его нужно ночью выкрасть! Ей‑богу, выкрасть!

— Однако для предводителя дворянства у вас слишком мелкие масштабы. А технику этого дела вы знаете? Может быть, у вас в чемодане запрятан походный несессер с набором отмычек? Выбросьте из головы! Это типичное пижонство, грабить бедную вдову.

Ипполит Матвеевич опомнился.

— Хочется ведь скорее, — сказал он умоляюще.

— Скоро только кошки родятся, — наставительно заметил Остап. — Я женюсь на ней.

— На ком?!

— На мадам Грицацуевой.

— Зачем же?

— Чтобы спокойно, без шума, покопаться в стуле.

— Но ведь вы себя связываете на всю жизнь!

— Чего не сделаешь для блага концессии!

— На всю жизнь:

Ипполит Матвеевич в крайнем удивлении взмахнул руками. Пасторское бритое лицо его ощерилось. Показались не чищенные со дня отъезда из города N голубые зубы.

— На всю жизнь! — прошептал Ипполит Матвеевич. — Это большая жертва.

— Жизнь! — сказал Остап. — Жертва! Что вы знаете о жизни и о жертвах? Или вы думаете, что если вас выселили из вашего особняка, вы знаете жизнь?! И если у вас реквизировали поддельную китайскую вазу, то это жертва? Жизнь, господа присяжные заседатели, это сложная штука, но, господа присяжные заседатели, эта сложная штука открывается просто, как ящик. Надо только уметь его открыть. Кто не может открыть, тот пропадает. Вы слыхали о гусаре‑схимнике?

Ипполит Матвеевич не слыхал.

— Буланов! Не слыхали? Герой аристократического Петербурга?.. Сейчас услышите:

И Остап Бендер рассказал Ипполиту Матвеевичу историю, удивительное начало которой взволновало весь светский Петербург, а еще более удивительный конец потерялся и прошел решительно никем не замеченным в последние годы.

Рассказ о гусаре‑схимнике

Блестящий гусар, граф Алексей Буланов, как правильно сообщил Бендер, был действительно героем аристократического Петербурга. Имя великолепного кавалериста и кутилы не сходило с уст чопорных обитателей дворцов по Английской набережной и со столбцов светской хроники. Очень часто на страницах иллюстрированных журналов появлялся фотографический портрет красавца‑гусара  — куртка, расшитая бранденбурами и отороченная зернистым каракулем, высокие прилизанные височки и короткий победительный нос.

За графом Булановым катилась слава участника многих тайных дуэлей, имевших роковой исход, явных романов с наикрасивейшими, неприступнейшими дамами света, сумасшедших выходок против уважаемых в обществе особ и прочувствованных кутежей, неизбежно кончавшихся избиением штафирок.

Граф был красив, молод, богат, счастлив в любви, счастлив в картах и в наследовании имущества. Родственники его умирали быстро,  и наследства их увеличивали и без того огромное богатство.

Он был дерзок и смел. Он помогал абиссинскому негусу Менелику в его войне с итальянцами. Он сидел под большими абиссинскими звездами, закутавшись в белый бурнус, и глядел  в трехверстную карту местности. Свет факелов бросал шатающиеся тени на прилизанные височки графа. У ног его сидел новый друг, абиссинский мальчик Васька.[194] Разгромив войска итальянского короля ,[195] граф вернулся в Петербург вместе с абиссинцем Васькой. Петербург встретил героя цветами и шампанским. Граф Алексей снова погрузился в беспечную пучину наслаждений.  О нем продолжали говорить с удвоенным восхищением, женщины травились из‑за него, мужчины завидовали. На запятках графской кареты, пролетавшей по Миллионной, неизменно стоял абиссинец, вызывая своей чернотой и тонким станом изумление прохожих.

И внезапно все кончилось. Граф Алексей Буланов исчез. Княгиня Белорусско‑Балтийская,[196] последняя пассия графа, была безутешна. Таинственное  исчезновение графа наделало много шуму. Газеты были полны догадками. Сыщики сбились с ног. Но все было тщетно. Следы графа не находились.

Когда шум уже затихал, из Аверкиевой пустыни пришло письмо, все объяснившее. Блестящий граф, герой аристократического Петербурга, Валтасар XIX века — принял схиму. Передавали ужасающие подробности. Говорили, что граф‑монах носит вериги в несколько пудов, что он, привыкший к тонкой французской кухне, питается теперь только картофельной шелухой. Поднялся вихрь предположений. Говорили, что графу было видение умершей матери. Женщины плакали. У подъезда княгини Белорусско‑Балтийской стояли вереницы карет. Княгиня с мужем принимали соболезнования. Рождались новые слухи. Ждали графа назад. Говорили, что это временное помешательство на религиозной почве. Утверждали, что граф бежал от долгов. Передавали, что виною всему несчастный роман.

А на самом деле гусар пошел в монахи, чтобы постичь жизнь. Назад он не вернулся. Мало‑помалу о нем забыли. Княгиня Балтийская познакомилась с итальянским певцом, а абиссинец Васька уехал на родину.

В обители граф Алексей Буланов, принявший имя Евпла, изнурял себя великими подвигами. Он действительно носил вериги, но ему показалось, что этого недостаточно для познания жизни. Тогда он изобрел себе особую монашескую форму: клобук с отвесным козырьком, закрывающим все  лицо, и рясу, связывающую движения. С благословения игумена он стал носить эту форму. Но и этого показалось ему мало. Обуянный гордыней смирения, он удалился в лесную землянку и стал жить в дубовом гробу.

Подвиг схимника Евпла наполнил удивлением обитель. Он ел только сухари, запас которых ему возобновляли раз в три месяца.

Так прошло двадцать лет. Евпл считал свою жизнь мудрой, правильной и единственно верной. Жить ему стало необыкновенно легко, и мысли его были хрустальными. Он постиг жизнь и понял, что иначе жить нельзя.

Однажды он с удивлением заметил, что на том месте, где он в продолжение двадцати лет привык находить сухари, ничего не было. Он не ел четыре дня. На пятый день пришел неизвестный ему старик в лаптях и сказал, что мужики сожгли помещика, а  монахов выселили большевики и устроили в обители совхоз. Оставив сухари,  старик, плача, ушел. Схимник не понял старика. Светлый и тихий, он лежал в гробу и радовался познанию жизни. Старик‑крестьянин  продолжал носить сухари.

Так прошло еще несколько никем не потревоженных лет. Однажды только дверь землянки растворилась, и несколько человек, согнувшись, вошли в нее. Они подошли к гробу и принялись молча рассматривать старца. Это были рослые люди в сапогах со шпорами, в огромных галифе и с маузерами в деревянных полированных ящиках. Старец лежал в гробу, вытянув руки, и смотрел на пришельцев лучезарным взглядом. Длинная и легкая серая  борода закрывала половину гроба. Незнакомцы зазвенели шпорами, пожали плечами и удалились, бережно прикрыв за собою дверь.

Время шло. Жизнь раскрылась перед схимником во всей своей полноте и сладости. В ночь, наступившую за тем днем, когда схимник окончательно понял, что все в его познании светло, он неожиданно проснулся. Это его удивило. Он никогда не просыпался ночью. Размышляя о том, что его разбудило, он снова заснул и сейчас же опять проснулся, чувствуя сильное жжение в спине. Постигая причину этого жжения, он старался заснуть, но не мог. Что‑то мешало ему. Он не спал до утра. В следующую ночь его снова кто‑то разбудил. Он проворочался до утра, тихо стеная и, незаметно для самого себя, почесывая руки. Днем, поднявшись, он случайно заглянул в гроб. Тогда он понял все. По углам его мрачной постели быстро перебегали вишневого цвета  клопы. Схимнику сделалось противно.

В этот же день пришел старик с сухарями. И вот подвижник, молчавший двадцать  лет, заговорил. Он попросил принести ему немножко керосину. Услышав речь великого молчальника, крестьянин опешил. Однако, стыдясь почему‑то  и пряча бутылочку, он принес керосин. Как только старик ушел, отшельник дрожащей рукой смазал все швы и пазы гроба. Впервые за три дня Евпл заснул спокойно. Его ничто не потревожило. Смазывал он керосином гроб и в следующие дни. Но через два месяца понял, что керосином вывести клопов нельзя. По ночам он быстро переворачивался и громко молился, но молитвы помогали еще меньше керосина. Прошло полгода в невыразимых мучениях, прежде чем отшельник обратился к старику снова. Вторая просьба еще больше поразила старика. Схимник просил привезти ему из города порошок «Арагац» против клопов. Но и «Арагац» не помог. Клопы размножались необыкновенно быстро и кусали немилосердно.  Могучее здоровье схимника, которое не могло сломить двадцатипятилетнее постничество, — заметно ухудшалось. Началась темная отчаянная жизнь. Гроб стал казаться схимнику Евплу омерзительным и неудобным. Ночью, по совету крестьянина, он лучиною жег клопов.  Клопы умирали, но не сдавались.

Было испробовано последнее средство — продукты бр. Глик — розовая жидкость с запахом отравленного персика под названием «Клопин». Но и это не помогло. Положение ухудшалось. Через два года от начала великой борьбы отшельник случайно заметил, что совершенно перестал думать о смысле жизни, потому что круглые сутки занимался травлей клопов.

Тогда он понял, что ошибся. Жизнь так же, как и двадцать пять лет тому  назад, была темна и загадочна. Уйти от мирской тревоги не удалось. Жить телом на земле, а душою  на небесах оказалось невозможным.

Тогда старец встал и проворно вышел из землянки. Он стоял среди темного зеленого леса. Была ранняя сухая осень. У самой землянки выперлось из‑под земли целое семейство белых грибов‑толстобрюшек. Неведомая птаха сидела на ветке и пела solo.  Послышался шум проходящего поезда. Земля задрожала. Жизнь была прекрасна. Старец, не оглядываясь, пошел вперед.

Сейчас он служит кучером конной базы Московского коммунального хозяйства.

Рассказав Ипполиту Матвеевичу эту в высшей степени поучительную историю, Остап почистил рукавом пиджака свои малиновые башмачки, сыграл на губах туш и удалился.

Под утро он ввалился в номер, разулся, поставил малиновую обувь на ночной столик и стал поглаживать глянцевитую кожу, с нежной страстью приговаривая:

— Мои маленькие друзья.

— Где вы были? — спросил Ипполит Матвеевич спросонья.

— У вдовы, — глухо ответил Остап.

— Ну?

Ипполит Матвеевич оперся на локоть.

— И вы женитесь на ней?

Глаза Остапа заискрились.

— Теперь я должен  жениться, как честный человек.

Ипполит Матвеевич сконфуженно хрюкнул.

— Знойная женщина, — сказал Остап, — мечта поэта. Провинциальная непосредственность. В центре таких субтропиков давно уже нет, но на периферии, на местах — еще встречаются.

— Когда же свадьба?

— Послезавтра. Завтра нельзя, 1‑е  мая — все закрыто.

— Как же будет с нашим делом? Вы женитесь: Может  быть, придется ехать в Москву:

— Ну, чего вы беспокоитесь? Заседание продолжается.

— А жена?

— Жена? Бриллиантовая  вдовушка? Последний вопрос. Внезапный отъезд по вызову из центра. Небольшой доклад в Малом Совнаркоме.[197] Прощальная слеза и цыпленок на дорогу.[198] Поедем с комфортом. Спите. Завтра у нас свободный день.

Глава XV

Дышите глубже, вы взволнованы!

В утро первого  мая Виктор Михайлович Полесов, снедаемый обычной жаждой деятельности, выскочил на улицу и помчался к центру. Сперва его разнообразные таланты не могли найти себе должного применения, потому что народу было еще мало и праздничные трибуны, оберегаемые конными милиционерами, были пусты. Но часам к девяти в разных концах города замурлыкали, засопели и засвистали оркестры. Из ворот выбегали домашние хозяйки. Послышался смех и улюлюканье — с трибуны гнали возбужденно лающего пса.

Колонна музработников в мягких отложных воротничках каким‑то образом втиснулась в середину шествия железнодорожников, путаясь под ногами и всем мешая. Грузовик, одетый новеньким зеленым паровозом [199] серии «Щ», все время наскакивал на музработников сзади. При этом на работников  гобоя и флейты из самого паровозного брюха неслись крики:

— Где ваш распорядитель? Вам разве по Красноармейской?! Не видите, влезли и создали пробку!

Тут, на горе музработников, в дело вмешался Виктор Михайлович.

— Конечно же, вам сюда в переулок нужно сворачивать! Праздника даже не могут организовать! — надрывался Полесов. — Сюда! Сюда! Удивительное безобразие!

Грузовики Старкомхоза и Мельстроя развозили детей. Самые маленькие стояли у бортов грузовика, а ростом побольше — в середине. Несовершеннолетнее воинство потряхивало бумажными флажками и веселилось до упаду.

Стучали пионерские барабаны. Допризывники выгибали груди и старались идти в ногу. Было тесно, шумно и жарко. Ежеминутно образовывались заторы и ежеминутно же рассасывались. Чтобы скоротать время в заторе, — качали старичков и активистов. Старички причитали бабьими голосами. Активисты летали молча, с серьезными лицами. В одной веселой колонне приняли продиравшегося на другую сторону Виктора Михайловича за распорядителя и стали качать его. Полесов дергал ногами, как паяц.

Пронесли чучело английского министра Чемберлена, которого рабочий с анатомической мускулатурой бил картонным молотом по цилиндру. На цилиндре была надпись: «Лига Наций» .[200] Проехали на автомобиле три комсомольца во фраках и белых перчатках. Они сконфуженно поглядывали на толпу.

— Васька! — кричали с тротуара. — Буржуй! Отдай подтяжки!

Девушки пели. В толпе служащих Собеса  шел Альхен с большим красным бантом  и задумчиво пел:

Но от тайги до британских морей

Красная Армия всех сильней!..[201]

Физкультурники по команде раздельно кричали нечто невнятное.

Все шло, ехало, валило  и маршировало к новому трамвайному депо, из которого ровно в час дня должен был выйти первый в Старгороде электрический трамвай.

Никто в точности не знал, когда начали строить старгородский трамвай. Как‑то, в двадцатом году, когда начались субботники, деповцы и канатчики пошли с музыкой на Гусище и весь день копали какие‑то ямы. Нарыли очень много глубоких и больших ям. Среди работающих бегал товарищ в инженерной фуражке.[202] За ним ходили с разноцветными шестами десятники. В следующий субботник работали в том же месте. Две ямы, вырытые не там, где надо, пришлось снова завалить. Товарищ в инженерной фуражке, как наседка,  налетал на десятников и требовал объяснений. Новые ямы рыли еще глубже и шире.

Потом привезли кирпич и появились настоящие строительные рабочие. Они начали выкладывать фундамент. Затем все стихло. Товарищ в инженерной фуражке приходил еще иногда на опустевшую постройку и долго расхаживал в обложенной кирпичом яме, бормоча:

— Хозрасчет!

Он похлопывал по фундаменту палкой и бежал домой, в город, закрывая ладонями замерзшие уши.

Фамилия инженера была Треухов.

Трамвайная станция, постройка которой замерла на фундаменте, была задумана Треуховым уже давно, еще в 1912 году, но городская управа проект отвергла. Через два года Треухов возобновил штурм городской управы, но помешала война. После войны помешала революция. Теперь помешали нэп, хозрасчет, самоокупаемость.[203] Фундамент на лето зарастал цветами, а зимою дети устраивали там ледяные горки.

Треухов мечтал о большом деле. Ему нудно было служить в отделе благоустройства Старкомхоза, чинить обочины тротуаров и составлять сметы на установку афишных тумб. Но большого дела не было. Проект трамвая, снова поданный на рассмотрение, барахтался в высших губернских инстанциях, одобрялся, не одобрялся, переходил на рассмотрение в центр, но, независимо от одобрения или неодобрения, покрывался пылью, потому что ни в том, ни в другом случае денег не давали.

— Это варварство! — кричал Треухов на жену. — Денег нет? А переплачивать на извозопромышленников, на гужевую доставку на станцию товаров есть деньги? Старгородские извозчики дерут с живого и мертвого! Конечно! Монополия мародеров! Попробуй пешком с вещами за пять верст на вокзал пройтись!? Трамвай окупится в шесть лет!..

Его блеклые усы гневно обвисали. Курносое лицо шевелилось. Он вынимал из стола напечатанные светописью на синей бумаге чертежи и сердито показывал их жене в тысячный раз. Тут были планы станции, депо и двенадцати трамвайных линий.

— Черт с ними, с двенадцатью. Потерпят. Но три, три линии! Без них Старгород задохнется. Без них ничего не выйдет. Ни строить на окраинах нельзя будет, ни до вокзала добраться: Азия!

— Ну, а тебе‑то что? — возмущалась жена. — Жалованья тебе ни убавят, ни прибавят. Посмотри, на кого ты перевелся!..

Треухов фыркал и шел в кухню пилить дрова.

Все хозяйственные работы по дому он выполнял сам. Он сконструировал и построил люльку для ребенка и стиральную машину. Первое время сам стирал белье, объясняя жене, как нужно обращаться с машиной. По крайней мере, пятая часть жалованья уходила у Треухова на выписку иностранной технической литературы. Чтобы сводить концы с концами, он бросил курить. Весною в своем дворике он собственноручно вскапывал огород, удобрял землю химическим способом и выращивал крупные овощи.

Потащил он свой проект к новому заведующему Старкомхозом, Гаврилину, которого перевели в Старгород из Самарканда. Почерневший под туркестанским солнцем новый заведующий долго, но без особого внимания слушал Треухова, перебросил  все чертежи и под конец сказал:

— А вот в Самарканде никакого трамвая не надо. Там все на ешаках ездют.  Ешак три рубля стоит — дешевка. А подымает пудов десять!.. Маленький такой ешачок, даже удивительно!

— Вот это и есть Азия! — сердито сказал Треухов. — Ишак три рубля стоит, а скормить ему нужно тридцать рублей в год.

— А на трамвае вашем вы много на тридцать рублей наездите? Триста раз. Даже не каждый день в году.

— Ну и выписывайте себе ваших ишаков! — закричал Треухов и выбежал из кабинета, ударив дверью.

С тех пор у нового заведующего вошло в привычку при встрече с Треуховым задавать ему насмешливые вопросы:

— Ну как, будем выписывать ешаков или трамвай построим?

Лицо Гаврилина было похоже на гладко обструганную репу. Глаза хитрили.

Месяца через два Гаврилин вызвал к себе инженера и серьезно сказал ему:

— У меня тут планчик наметился. Мне одно ясно, что денег нет, а трамвай не ешак — его за трешку не купишь. Тут материальную базу подводить надо. Практическое разрешение какое? Акционерное общество. А еще какое? Заем. Под проценты. Трамвай через сколько лет должен окупиться?

— Со дня пуска в эксплуатацию трех линий первой очереди — через шесть лет.

— Ну, будем считать, через десять. Теперь акционерное общество. Кто войдет? Пищетрест,[204] Маслоцентр: Канатчикам трамвай нужен? Мы  до вокзала грузовые вагоны отправлять будем. Значит, канатчики. НКПС, может быть, даст немного. Ну, Губисполком  даст. Это уже  обязательно. А раз начнем — Госбанк и Комбанк[205] дадут ссуду. Вот такой мой планчик: В пятницу на президиуме губисполкома разговор будет. Если решимся — за вами остановка.

Треухов до поздней ночи взволнованно стирал белье и объяснял жене преимущества трамвайного транспорта перед гужевым.

В пятницу вопрос решился благоприятно. И начались муки творчества. Акционерное общество сколачивали с великой натугой. НКПС то вступал, то не вступал в число акционеров. Пищетрест всячески старался вместо 15 % акций получить только десять. Наконец, весь пакет акций был распределен, хотя и не обошлось без столкновений. Гаврилина за «нажим»  вызывали в ГубКК.[206] Впрочем, все обошлось благополучно. Оставалось начать.

— Ну, товарищ Треухов, — сказал Гаврилин, — начинай. Чувствуешь, что можешь построить? То‑то. Это тебе не ешака купить.

Треухов утонул в работе. Он уже не пилил дрова, не стирал на своей машине белье.  Пришла пора великого дела, о котором он мечтал долгие годы. Писались сметы, составлялся штаб  постройки, делались  заказы. Трудности возникали там, где их меньше всего ожидали. В городе не оказалось специалистов‑бетонщиков, и их пришлось выписать из Ленинграда. Гаврилин торопил, но заводы обещались дать машины только через полтора года. А нужны они были, самое позднее, через год. Подействовала только угроза заказать машины за границей. Потом пошли неприятности помельче. То нельзя было найти фасонного железа нужных размеров. То вместо пропитанных шпал предлагали непропитанные. Наконец, дали то, что нужно, но Треухов, поехавший сам на шпадопропиточный завод, забраковал 60 % шпал. В чугунных частях были раковины. Лес был сырой. Рельсы были хороши, но и они стали прибывать с опозданием на месяц.

Гаврилин часто приезжал в старом простуженном «фиате»  на постройку станции. Здесь между ним и Треуховым вспыхивали перебранки.

Наступил и финансовый кризис. Госбанк урезал ссуду на 40 %. Строить было не на что. Положение было такое, что если через две недели не дадут денег, то по векселям платить будет нечем. В последнее время Треухов ночевал в конторе постройки. С домом он сносился по телефону и приезжал домой только в субботу на воскресенье. В вечер финансового поражения к конторе постройки притрясся на своем утлом «фиате» Гаврилин и закричал:

— Едем, инженер, в центр согласовывать, не то нас банк по миру пустит.

Треухов еле успел позвонить домой. Гаврилин торопил к скорому.

Строители пробыли в Москве пять дней. Центр был побежден. Ссуда была восстановлена в прежнем размере.

Покуда строились и монтировались трамвайная станция и депо, старгородцы только отпускали шуточки. Куплетист Федя Клетчатый осмелился даже в ресторане «Феникс» осмеять постройку в куплетах.

Приезжали меня сватать,

Просили приданого.

А папаша посулил

Трамвая буланого.

Но когда стали укладывать рельсы и навешивать провода на круглые трамвайные мачты, даже такой неисправимый пессимист, как Федя Клетчатый, переменил фронт и запел по‑иному:

Елекстрический мой конь

Лучше, чем кобылка.

На трамвае я поеду,

А со мною милка.

В «Старгородской правде» трамвайным вопросом занялся известный всему городу фельетонист Принц Датский, писавший теперь под псевдонимом Маховик.[207] Не меньше трех раз в неделю Маховик разражался большим бытовым очерком о ходе постройки. Третья полоса газеты, изобиловавшая заметками под скептическими заголовками: «Мало пахнет клубом», «По слабым точкам», «Осмотры нужны, но причем тут блеск и длинные хвосты», «Хорошо и: плохо», «Чему мы рады и чему нет», «Подкрутить вредителей просвещения» и «С бумажным морем пора прикончить », — стала дарить читателей солнечными и бодрыми заголовками очерков Маховика: «Как строим, как живем», «Гигант скоро заработает», «Скромный строитель» и далее, в том же духе.

Треухов с дрожью разворачивал газету и, чувствуя отвращение к братьям‑писателям, читал о своей особе бодрые строки:

«: Подымаюсь по стропилам. Ветер шумит в уши.

Наверху — он, этот невзрачный строитель нашей мощной трамвайной станции, этот худенький с виду, курносый человечек  в затрапезной фуражке с молоточками.

Вспоминаю: «На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн»:

Подхожу. Ни единого ветерка. Стропила не шелохнутся.

Спрашиваю:

— Как выполняются задания?

Некрасивое лицо строителя, инженера Треухова, оживляется.

Он пожимает мне руку. Он говорит:

— 70 %  задания уже выполнено»:

Статья кончается  так:

«Он жмет мне на прощанье руку: Позади меня гудят стропила.

Рабочие снуют там и сям.

Кто может забыть этих кипений рабочей стройки, этой неказистой фигуры нашего строителя?

Маховик».

Спасало Треухова только то, что на чтение  времени не было и иногда удавалось пропустить сочинение тов.  Маховика.

Один раз Треухов не выдержал и написал тщательно продуманное язвительное опровержение.

«Конечно, — писал он, — болты можно называть трансмиссией, но делают это люди, ничего не смыслящие в строительном деле. И потом я хотел бы заметить тов. Маховику, что стропила гудят только тогда, когда постройка собирается развалиться. Говорить так о стропилах — все равно, что утверждать, будто бы виолончель рожает детей. Примите и проч.»

После этого неугомонный Принц на постройке перестал появляться, но бытовые очерки по‑прежнему стали украшать третью полосу, резко выделяясь на фоне обыденных: «15000 рублей ржавеют», «Жилищные комочки», «Материал плачет» и «Курьезы и слезы».

Строительство подходило к концу. Термитным способом сваривались рельсы, и они тянулись без зазоров от самого вокзала до боен и от привозного рынка до кладбища.

Сперва открытие трамвая хотели приурочить к девятой годовщине Октября, но вагоностроительный завод, ссылаясь на «Арматуру»,  не сдал к сроку вагонов.[208] Открытие пришлось отложить к первому  мая. К этому дню решительно все было готово.

Концессионеры гуляючи дошли вместе с демонстрантами до Гусищ. Там собрался весь Старгород. Новое здание депо обвивали хвойные дуги, хлопали флаги, ветер бегал по лозунгам. Конный милиционер галопировал за первым мороженщиком, бог весть как попавшим в пустой, оцепленный трамвайщиками, круг. Между двумя воротами депо высилась жидкая, пустая еще трибуна с микрофоном‑усилителем. К трибуне подходили делегаты. Сводный оркестр коммунальников и канатчиков пробовал силу своих легких. Барабан лежал на земле.

По светлому залу депо, в котором стояли десять салатных  вагонов, занумерованных от 701 до 710 номера,  шлялся московский корреспондент в волосатой кепке. На груди у него висела зеркалка, в которую он часто и озабоченно заглядывал. Корреспондент искал главного инженера, чтобы задать ему несколько вопросов на трамвайные темы. Хотя в голове корреспондента очерк об открытии трамвая, со включением конспекта еще не произнесенных речей, был уже готов, — корреспондент добросовестно продолжал изыскания, находя недостаток лишь в отсутствии буфета. Наконец, московский гость нашел главного инженера.

Треухов, который ночь провел на работе и с утра еще ничего не ел, стоял, задрав курносое лицо, у вагона № 703. Он следил за пробой бигеля [209]. Ему казалось, что пружина бигеля слаба. На крыше вагона сидел старший монтер, переговариваясь с Треуховым.

— Вот этот? — спросил корреспондент, мотнув головой в сторону Треухова.

Узнав, что этот, корреспондент сейчас же попросил Треухова стать поближе к вагону и общелкал его со всех сторон. Последнее фото получилось, вероятно, неудачным, потому что Треухов внезапно нырнул под вагон и стал там громко кричать, требуя у кого‑то объяснений. Корреспондент напал на техника. Техник сконфузился и стал давать такие исчерпывающие объяснения, что корреспондент, желая окончить чрезмерно уснащенную техническими терминами беседу, сфотографировал техника и убежал к трибуне.

В толпе пели, кричали и грызли семечки, дожидаясь пуска трамвая. На трибуну поднялся президиум губисполкома. Принц Датский обменивался спотыкающимися  фразами с собратом по перу. Ждали приезда московских кинохроникеров.

— Товарищи! — сказал Гаврилин. — Торжественный митинг по случаю открытия старгородского трамвая позвольте считать открытым!

Медные трубы задвигались, вздохнули и три раза подряд сыграли «Интернационал».

— Слово для доклада предоставляется товарищу Гаврилину! — крикнул Гаврилин.

Принц Датский — Маховик и московский гость, не сговариваясь, записали в свои записные книжки: «Торжественный митинг открылся докладом председателя Старкомхоза тов. Гаврилина. Толпа обратилась в слух:»

Оба корреспондента были людьми совершенно различными. Московский гость был холост и юн. Принц Маховик, обремененный большой семьей, давно перевалил за четвертый десяток. Один всегда жил в Москве, другой никогда в Москве не был. Москвич любил пиво, Маховик Датский,  кроме водки, ничего в рот не брал. Но эта разность  в характерах, возрасте, привычках и воспитании ничему не мешала. Впечатления  у обоих журналистов отливались в одни и те же затертые, подержанные, вывалянные в пыли фразы. Карандаши их зачиркали, и в книжках появилась новая запись: «В день праздника улицы Старгорода стали как будто шире:»

Гаврилин начал свою речь хорошо и просто:

— Трамвай построить, — сказал он, — это не ешака купить.

В толпе внезапно послышался громкий смех Остапа Бендера. Он оценил эту фразу. Все заржали.  Ободренный приемом, Гаврилин, сам не понимая почему, вдруг заговорил о международном положении.[210] Он несколько раз пытался пустить свой доклад по трамвайным рельсам, но с ужасом замечал, что не может этого сделать. Слова сами по себе, против воли оратора, получались какие‑то международные. После Чемберлена, которому Гаврилин уделил полчаса, на международную арену вышел американский сенатор Бора.[211] Толпа обмякла. Корреспонденты враз записали: «В образных выражениях оратор обрисовал международное положение нашего Союза:» Распалившийся Гаврилин нехорошо отозвался о румынских боярах и перешел на Муссолини.[212] И только к концу речи он поборол свою вторую международную натуру и заговорил хорошими деловыми словами:

— И я так думаю, товарищи, что этот трамвай, который сейчас выйдет из депа, благодаря кого он выпущен? Конечно, товарищи, благодаря вот вас, благодаря всех рабочих, которые действительно поработали не за страх, а, товарищи, за совесть. А еще, товарищи, благодаря честного советского специалиста, главного инженера Треухова. Ему тоже спасибо!..

Стали искать Треухова, но не нашли. Представитель Маслоцентра, которого давно уже жгло, протиснулся к перилам трибуны, взмахнул рукой и громко заговорил о международном положении. По окончании его речи оба корреспондента, прислушиваясь к жиденьким хлопкам, быстро записали: «Шумные аплодисменты, переходящие в овацию». Потом подумали над тем, что «переходящие в овацию» будет, пожалуй, слишком сильно. Москвич решился и овацию вычеркнул. Маховик вздохнул и оставил.

Солнце быстро катилось по наклонной плоскости. С трибуны произносились приветствия. Оркестр поминутно играл туш. Светло засинел вечер, а митинг все продолжался. И говорившие и слушавшие давно уже чувствовали, что произошло что‑то неладное, что митинг затянулся, что нужно как можно скорее перейти к пуску трамвая. Но все так привыкли говорить, что не могли остановиться.

Наконец нашли Треухова. Он был испачкан и, прежде чем пойти на трибуну, долго мыл в конторе лицо и руки.

— Слово предоставляется главному инженеру, товарищу Треухову! — радостно возвестил Гаврилин. — Ну, говори, а то я совсем не то говорил, — добавил он шепотом.

Треухов хотел сказать многое. И про субботники, и про тяжелую работу, обо всем, что сделано и что можно сделать.  А сделать можно много: можно освободить город от заразного привозного рынка, построить крытые стеклянные корпуса, можно построить постоянный мост, вместо ежегодно сносящегося ледоходом,  можно, наконец, осуществить проект постройки огромной мясохладобойни.

Треухов открыл рот и, запинаясь, заговорил:

— Товарищи! Международное положение нашего государства:

И дальше замямлил такие прописные истины, что толпа, слушавшая уже шестую международную речь, похолодела.

Только окончив, Треухов понял, что и он ни слова не сказал о трамвае.

«Вот обидно, — подумал он, — абсолютно мы не умеем говорить, абсолютно».

И ему вспомнилась речь французского коммуниста, которую он слышал на собрании в Москве. Француз говорил о буржуазной прессе. «Эти акробаты пера, — восклицал он, — эти виртуозы фарса, эти шакалы ротационных машин:» Первую часть речи француз произносил в тоне la,  вторую часть — в тоне do и последнюю, патетическую, — в тоне mi.  Жесты его были умеренны и красивы.

«А мы только муть разводим, — решил Треухов, — лучше б совсем не говорили».

Было уже совсем темно, когда председатель губисполкома разрезал ножницами красную ленточку, запиравшую выход из депо. Рабочие и представители общественных организаций с гомоном стали рассаживаться по вагонам. Ударили тоненькие звоночки, и первый вагон трамвая, которым управлял сам Треухов, выкатился из депо под оглушительные крики толпы и стоны оркестра. Освещенные вагоны казались еще ослепительнее, чем днем. Все десять вагонов  плыли цугом по Гусищу; пройдя под железнодорожным мостом, легко поднялись в город и свернули на Большую Пушкинскую. Во втором вагоне ехал оркестр и, выставив трубы из окон, играл марш Буденного.[213]

Гаврилин, в кондукторской форменной тужурке, с сумкой через плечо, прыгая из вагона в вагон, нежно улыбался, давал некстати звонки и вручал пассажирам пригласительные билеты на «Торжественный вечер, имеющий быть 1‑го  мая в 9 ч. вечера в клубе коммунальников по следующей программе: 1) Доклад тов. Мосина, 2) Вручение грамоты союзом коммунальников и 3) Неофициальная Часть: большой концерт и семейный ужин с буфетом».

На площадке последнего вагона стоял неизвестно как попавший в число почетных гостей Виктор Михайлович. Он принюхивался к мотору. К крайнему удивлению Полесова, мотор выглядел отлично и, как видно, работал исправно. Стекла не дребезжали. Осмотрев их подробно, Виктор Михайлович убедился, что они все‑таки на резине. Он уже сделал несколько замечаний вагоновожатому и считался среди публики знатоком трамвайного дела на Западе.

— А воздушный тормоз работает неважно, — заявил Полесов, с торжеством поглядывая на пассажиров, — не всасывает.

— Тебя не спросили, — ответил вагоновожатый, — авось без тебя  засосет.

Проделав праздничный тур по городу, вагоны вернулись в депо, где их поджидала толпа. Треухова качали уже при полном блеске электрических ламп. Качнули и Гаврилина, но так как он весил пудов шесть и высоко не летал, его скоро отпустили. Качали тов. Мосина, техников и рабочих. Второй раз в этот день качали Виктора Михайловича. Теперь он уже не дергал ногами, а, строго и серьезно глядя в звездное небо, взлетал и парил в ночной темноте. Спланировав в последний раз, Полесов заметил, что его держит за ногу и смеется гадким смехом не кто иной, как бывший предводитель Ипполит Матвеевич Воробьянинов. Полесов вежливо высвободился, отошел немного в сторону, но из виду предводителя уже не выпускал. Увидев, что Ипполит Матвеевич, вместе с неизменным  молодым незнакомцем, явно бывшим офицером, уходят, — Виктор Михайлович осторожно последовал за ними.

Когда все уже кончилось и Гаврилин в своем лиловеньком «фиате» поджидал отдававшего последние распоряжения Треухова, чтобы ехать с ним в клуб, — к воротам депо подкатил фордовский полугрузовичок с кинохроникерами.

Первым из машины ловко выпрыгнул мужчина в двенадцатиугольных роговых очках и элегантном кожаном армяке без рукавов. Острая длинная борода росла у мужчины прямо из адамова яблока. Второй мужчина тащил киноаппарат, путаясь в длинном шарфе того стиля, который Остап Бендер обычно называл «шик‑модерн». Затем из грузовичка поползли ассистенты, «юпитеры»  и девушки.

Вся шайка с криками ринулась в депо.

— Внимание! — крикнул бородатый армяковладелец. — Коля! Ставь «юпитера»! ..

Треухов заалелся и двинулся к ночным посетителям.

— Это вы кино? — спросил он. — Что ж вы днем не приехали?

— А: На когда  назначено открытие трамвая?

— Он уже открыт.

— Да, да, мы несколько задержались. Хорошая натура подвернулась. Масса работы. Закат солнца: Впрочем, мы и так справимся. Коля! Давай свет! Вертящееся колесо! Крупно! Двигающиеся ноги толпы — крупно. Люда! Милочка! Пройдитесь! Коля, начали! Начали! Пошли! Идете, идете, идете:  Довольно. Спасибо. Теперь будем снимать строителя. Товарищ Треухов? Будьте добры, товарищ Треухов. Нет, не так. В три четверти: Вот так, пооригинальней, на фоне трамвая: Коля! Начали! Говорите что‑нибудь!..

— Ну, мне право, так неудобно!..

— Великолепно!.. Хорошо!.. Еще говорите!.. Теперь вы говорите с первой пассажиркой трамвая: Люда! Войдите в рамку. Так: Дышите глубже — вы взволнованы. Коля! Ноги крупно!.. Начали!.. Так, так: Большое спасибо: Стоп!

С давно дрожавшего «фиата» тяжело слез Гаврилин и пришел звать отставшего друга. Режиссер с волосатым адамовым яблоком оживился.

— Коля! Сюда! Прекрасный типаж. Рабочий. Пассажир трамвая. Дышите глубже. Вы взволнованы. Вы никогда прежде не ездили в трамвае. Начали! Дышите!

Гаврилин с ненавистью засопел.

— Прекрасно!.. Милочка! Иди сюда! Привет от комсомола!.. Дышите глубже. Вы взволнованы: Так: Прекрасно. Коля, кончили.

— А трамвай снимать не будете? — спросил Треухов застенчиво.

— Видите ли, — промычал кожаный режиссер, — условия освещения не позволяют. Придется доснять в Москве. Пока.

Шайка  молниеносно исчезла.

— Ну, поедем, дружок, отдыхать, — сказал Гаврилин, — ты  что, закурил?

— Закурил, — сознался Треухов, — не выдержал.

На семейном вечере голодный, накурившийся Треухов выпил три рюмки водки и совершенно опьянел. Он целовался со всеми, и все его целовали. Он хотел сказать что‑то доброе своей жене, но только рассмеялся. Потом долго тряс руку Гаврилина и говорил:

— Ты чудак! Тебе надо научиться проектировать железнодорожные мосты! Это замечательная наука. И главное — абсолютно простая. Мост через Гудзон:

Через полчаса его развезло окончательно, и он произнес филиппику, направленную против буржуазной прессы.

— Эти акробаты фарса, гиены пера! Эти виртуозы ротационных машин, — кричал он.

Домой его отвезла жена на извозчике.

— Хочу ехать на трамвае, — говорил он жене, — ну, как ты этого не понимаешь? Раз есть трамвай, значит, на нем нужно ездить!.. Почему?.. Во‑первых, это выгодно:

Полесов шел следом за концессионерами, долго крепился и, выждав, когда вокруг никого не было, подошел к Воробьянинову.

— Добрый вечер, господин Ипполит Матвеевич! — сказал он почтительно.

Воробьянинову сделалось не по себе.

— Не имею чести, — пробормотал он.

Остап выдвинул правое плечо и подошел к слесарю‑интеллигенту.

— Ну‑ну, — сказал он, — что вы хотите сказать моему другу?

— Вам не надо беспокоиться, — зашептал Полесов, оглядываясь по сторонам. — Я от Елены Станиславовны:

— Как? Она еще  здесь?

— Здесь. И очень хочет вас видеть.

— Зачем? — спросил Остап. — А вы кто такой?

— Я: Вы, Ипполит Матвеевич, не думайте ничего такого. Вы меня не знаете, но я вас очень хорошо помню.

— Я бы хотел зайти к Елене Станиславовне, — нерешительно сказал Воробьянинов.

— Она чрезвычайно просила вас прийти.

— Да, но откуда она узнала?..

— Я вас встретил в коридоре Комхоза  и долго думал, знакомое лицо. Потом вспомнил. Вы, Ипполит Матвеевич, ни о чем не волнуйтесь! Все будет совершенно тайно.

— Знакомая женщина? — спросил Остап деловито.

— М‑да, старая знакомая:

— Тогда, может быть, зайдем, поужинаем у старой знакомой? Я, например, безумно хочу жрать, а все закрыто.

— Пожалуй.

— Тогда идем. Ведите нас, таинственный незнакомец.

И Виктор Михайлович проходными дворами, поминутно оглядываясь, повел компаньонов к дому гадалки, в Перелешинский переулок.

В главе «Знойная женщина, мечта поэта» перед концессионерами по ходу действия встала задача заполучить стул вдовы Грицацуевой. Киса предложил выкрасть этот стул. Остап ответил: 

— Нет, красть – это против моих принципов. Я женюсь на ней.

— Но ведь вы связываете себя на всю жизнь – ахнул Киса.

— Не знаете вы, Киса, жизни – ответил Остап. И далее, как бы в развитие, Остап рассказал Кисе эту историю: «Рассказ о гусаре-схимнике».

«Рассказ…» представляет собой то, что литературоведы называют «текст в тексте». То есть, это особо выделенное место, имеющее особые смысловые отношения с основным текстом.

Комментатор романа Вентцель А.Д.* никакого особого смысла в «Рассказе» не увидел. По мнению Вентцеля: «Этот рассказ… сам по себе неплох но… его введение в текст следует навязшему в зубах принципу «вставных новелл» в конструкции лит. произведения… Слабое оправдание для художественно слабого включения… в повествование». В общем, Вентцелю «Рассказ…» не понравился; его вывод: включение «Рассказа…» в роман не является чем-то необходимым, то есть роман ничего бы не потерял, если б «Рассказа…» в нём не было. 

Между тем, есть работа** лит. исследователя С.Ю. Баранова, в которой достаточно аргументированно указывается: история гусара-схимника — важная и неотъемлемая часть романа, участвующая в генерации его смыслов. 

Вентцель, однако, о работе Баранова знать не обязан. Вентцель — не литературовед, просто любитель, он пишет о своём личном читательском впечатлении. От романа в целом у него впечатление самое лучшее, но вот от вставного «Рассказа…» — так себе. Я своё первое впечатление от романа (и от «Рассказа…») уже не помню; первый раз я прочитал роман ещё в восемьдесят каком-то году. Возможно, я тоже тут был не очень доволен. Думаешь: сейчас Остап бросится продолжать энергичное действие — а он останавливается и толкает какую-то телегу (хотя, не уверен, что я тогда знал это слово в таком значении***). 

Но о Баранове не упоминает и Щеглов Ю.К. в своём довольно пространном комментарии**** к истории гусара-схимника. Щеглов – настоящий учёный-литературовед, довольно известный, преподавал в американском университете; его работа по роману претендует и на научное значение. Я с большим уважением отношусь к нему, это ведь практически единственный крупный филолог, решивший серьёзно, со всем научным уважением (подходом), заняться романами про Остапа. То есть, в отношении к романам конгениальный мне. 

Щеглов отметил, что тема «Рассказа…» не особенно оригинальна: «Рассказы о превращениях грешников в отшельников имеют давнюю традицию… Обычная развязка подобного сюжета… неудача отшельничества». А смысл «Рассказа…»: «карьера гусара-схимника демонстрирует крушение старых архетипов в условиях революционной эпохи, упразднившей всё священное и вечное». Здесь Ю.К. Щеглов меня разочаровал. История гусара-монаха явно не тянет на такое обобщение; её связь со священным как-то уж сильно непрямая. Да и всё участие рев. эпохи в «Рассказе…» свелось к тому, что поступление питания отшельнику прервалось на четыре дня. Да и авторы романа, Ильф и Петров, явно не могли вкладывать такое значение в рассказ о гусаре-монахе в своём весёлом романе.

Вернёмся к Баранову. Его исходное: среди свойств, определяющих достоинства лит.произведения, есть и его целостность. Целостность создаётся-задаётся структурой произведения; все её элементы должны слаженно участвовать в смыслообразовании. Роман «12 ст.» свойством целостности вполне обладает. Это не какой-то конгломерат эпизодов, а искусно композиционно выстроенное произведение. В структуре романа, создающей его целостность, важную роль играет «Рассказ о гусаре-схимнике».

Баранов указал на особые свойства, присущие этому месту романа «12 ст.». «Рассказ…» выделен в общем тексте несколькими приёмами. Во-первых, Остап, рассказывая Кисе о гусаре-схимнике, не имел для этого сюжетно оправданной цели (обычно же, когда он рассказывает разные истории — он преследует чёткую цель, задаваемую сюжетным развитием). Во-вторых, «Рассказ…», хотя и предваряется как речь Остапа, но даётся он в изложении авторов. Из этого, видимо, надлежит сделать вывод, что в «Рассказе…» сообщается некий смысл, выходящий за рамки остаповской компетенции. В-третьих, «Рассказ…» предваряется речью Остапа о жизни – о том, какая это простая и сложная штука. Таким образом, «Рассказ …» вводится в роман как ответ на вопрос «Что такое жизнь и каков её смысл ?» 

Из всего этого следует заключить: «Рассказ…» имеет повышенную значимость. Он сильно отличается от других элементов романа «12 ст.» как своим материалом, так и способом введения в повествование. В силу этого «Рассказ…» должен обращать на себя особое внимание исследователей. Если этого не происходит – то проблема в исследователях, а не в «Рассказе…»

В итоге Баранов заключил, что «Рассказ…» — это не какое-то случайного рода отступление от основной событийной линии. Это – часть романа, сознательно включённая в него авторами в качестве эпицентра романа, как его образно-смысловой фокус. Мысль, на мой взгляд, соответствует действительности. Но, также на мой взгляд, Баранов как-то не ясно выявил — в чём именно смысл «Рассказа…», что в нём фокусируется.

Мотивы романа по Баранову: дискредитация-осмеяние дореволюционной дворянской культуры (почему-то не упоминается при этом церковная), а также мещанства, ориентированного только на материальный-биологический уровень потребностей. Сам Остап (как и Евпл-Буланов в итоге) принял этот мир – в котором «он вынужден ограничиваться материальными потребностями, хотя и не делает из них культа». Но для него это некоторого рода драма – то, что он вынужден ориентироваться в жизни на этот материальный уровень для поддержания биологического существования — без всякой духовности, хотя она имеет для него значение.

Рассеянные по разным эпизодам эти мотивы сгущаются-фокусируются в «Рассказе…» — он становится мифологическим текстом о человеке в мире, о философии его жизни.

Ну, в общем, как-то так я понял С.Ю. Баранова. Теперь попытаюсь дать свои наметки о смысле «Рассказа…». Его содержание, вкратце:

Герой рассказа гусар граф Буланов обладал огромным состоянием и был в центре общего внимания. Он брал всё что хотел, бил тех, кто ему не нравился, хватал за талию самых неприступных дам и топал по планете в самых разных местах – от парижских бульваров до эфиопских гор. 

И внезапно граф решил перейти от своей перенасыщенно-материальной жизни к чисто духовной. Он стал схимником – монахом, принявшим особо строгий обет. Свои соприкосновения с миром он ограничил до минимума: из одежды – только вериги, из еды – сухари, из мебели – гроб; контакты людьми практически нулевые.

Зато чистоты духа за два десятка лет аскетических упражнений он достиг почти полной. До полноты духовного совершенствования осталось чуть-чуть — но вдруг возникло препятствие, не давшее это чуть-чуть пройти — клопы. Схимник вместо дальнейшего развития своей духовности оказался в постоянной заботе о теле, пытаясь уберечь его от соприкосновения с клопами. 

В итоге герой отказался от схимы, затем стал работать в коммунальном хозяйстве Москвы.

При желании в клопах можно увидеть некую аллегорию. То есть, в них есть не только буквальное, но и символическое значение. Ими переносно выражаются материальные заботы человека – касающиеся его тела. Герой хотел устранить их из своей жизни. Только, эти заботы — неустранимые требования жизни. 

Содержание «Рассказа …»: как человек бросался из крайности в крайность. Соответственно, основная идея: не надо крайностей, надо в жизни совместить и то и другое — и духовное и материально-близкотелое, а не ударяться в одно, отрываясь от другого. Чтобы эти противоположности в человеческой жизни были не взаимоисключающими, а взаимодополняющими. Также в тематике «Рассказа…» — своеличное человека и его общее с другими людьми. Эти крайности также должны быть в человеческой жизни взаимодополняющими, а не оторванными друг от друга или взаимоподавляющими.

Вот такая, примерно, получается расшифровка «Рассказа…» как мифологического текста о человеке в мире, о философии его жизни — как смыслового фокуса романа «12 стульев».

* «И. Ильф, Е. Петров. Двенадцать стульев. Золотой теленок : комментарии к комментариям, комментарии, примечания к комментариям, примечания к комментариям к комментариям и комментарии к примечаниям».

** «Рассказ о гусаре-схимнике*****» и его роль в организации романного целого (Двенадцать стульев» И. Ильфа и Е. Петрова) в сборнике «Жанры в литературном процессе», Вологда, 1981 г.

***»Телегой» в сленге именуются «длинные связные тексты, произносимые специальными умельцами безо всякой коммуникативной цели — просто так, в воздух».

**** «Романы Ильфа и Петрова: спутник читателя».

— Жизнь! — сказал Остап. — Жертва! Что вы знаете о жизни и о жертвах? Или вы думаете, что если вас выселили из вашего особняка, вы знаете жизнь?! И если у вас реквизировали поддельную китайскую вазу, то это жертва? Жизнь, господа присяжные заседатели, это сложная штука, но, господа присяжные заседатели, эта сложная штука открывается просто, как ящик. Надо только уметь его открыть. Кто не может открыть, тот пропадает. Вы слыхали о гусаре-схимнике?
Ипполит Матвеевич не слыхал.

(Ильф и Петров, «12 стульев»)

Начинался век двадцатый
В Петербурге знали все
жители дворцов богатых,
Что Буланов Алексей —

офицер, гусар, повеса,
расточительный кутила
И с колонок светской прессы
его имя не сходило.

И печатались в журналах
Его лучшие портреты,
Мимо питерских каналов
Он летал в своей карете.

Верил в бога триединство
Бахус, Вакх и Купидон
Он любил гостеприимство,
пунш, шампанское, крюшон.

Он в пучину наслаждений
погружался и кипел.
Он был счастлив, без сомнений,
Он был дерзок, он был смел.

Скандалистом был особым:
громко острое словцо
уважаемым особам
он высказывал в лицо.

В картах дружен был с удачей
Слишком сильно, слишком часто.
И мужчины были мрачной,
Черной завистью несчастны.

Дамы… Дамы восхищались!
Он блистал на всех балах
В чопорных салонах, в арис-
тократический домах

В распрекрасных чрезвычайно,
в неприступниших постелях
Он крутил романы тайно,
Он выигрывал в дуэлях.

Все закончилось внезапно:
Самый громкий из повес
Незаметно, аккуратно,
Неожиданно исчез.

Появились слухи, толки,
Вмиг газеты всполошились.
Все искали, но без толку.
Следы графа испарились.

Лучший сыщик и эксперт
Сбился с ног, но безуспешно.
А графиня Де-Ламберт
была просто безутешна

Когда шум уже стихал,
из Аверкиевой пустыни
Вдруг письмо граф отослал,
объяснившее картину.

Значит, Алексей Буланов,
молодой кавалерист,
активист на званых баллах
и беспечный дуэлист

Знаменит, богат, при этом
Взял все бросил одним махом,
стал затворником, аскетом,
Принял схиму, стал монахом.

А подробности… Ужасны!
он вериги по три пуда
стал носить и повсечасно
бьет себя для самосуда.

Дамы в обмороке рухнут!
Как так можно? Ходит босым!
Граф, привыкший к тонкой кухне,
Ест очистки и отбросы!

Ждали все назад гусара
Он опомнится, вернется
к жизни бравой, к жизни старой
Разгуляется, напьется!

Утверждали, что виною
неудачный был роман
с генеральскою вдовою.
Только это все обман.

Говорили, что в картежных
Стал долгах он погрязать.
Но, неверно это, ложно!
Граф ушел, что б жизнь познать.

Время шло и все забылось,
Поутихли разговоры.
Леди Де-Ламберт влюбилась
В итальянского танцора.

Всё в порядке у графини.
Бедный граф, будто проказой,
Обуянный злой гордыней,
Стал особую шить рясу,

что бы сильно затрудняла
при ходьбе его движенье,
чтоб лицо все закрывала.
И носил с благословенья.

Но и рясы было мало.
Удалился в лес, в землянку
и в гробу дубовом старом
сделал скромную лежанку.

Удивилась вся обитель
подвиг, что ни говори!
Дал обет богослужитель
Кушать только сухари.

Раз в три месяца запасы
пополняли под кустом.
Жизнь была теперь прекрасна,
он любил свой новый дом.

Его очи были чисты,
Взгляд был светел, как хрусталь
И летели его мысли
В упоительную даль.

Аскетизм — путь верный, мудрый,
а достаток — он не нужен.
Но однажды зимним утром
Граф еду не обнаружил.

Под кустом искал, у ели,
Под бревном – безрезультатно.
Он не ел почти неделю,
Думал встать, пойти обратно

в монастырь, узнать причину.
Но на пятый день явился
В лаптях, в шубе из овчины
Дед-крестьянин, поклонился.

Он сказал, что всех монахов
выгнали большевики,
тяжело вздыхал и ахал
И заплакал от тоски.

Он сказал, что все пропало,
Что в обители совхоз,
Что власть новая забрала
его землю и пять коз.

Сетовал на жизнь, на долю,
Сухарей отдал вязанку.
Схимник старика не понял
И ушел в свою землянку.

Он не знал мирской тревоги,
был беспечен, полон сил,
пел молитвы, славил Бога.
Дед ходил, еду носил.

Годы шли и вот однажды
Дверь землянки отворилась
пять военных рослых граждан
на пороге появилось

Рассмотрели гроб и старца,
Сухарей запас нашли.
Старец молча улыбался.
Звякнув шпорами, ушли.

Двери бережно прикрыли.
И в привычной темноте
Счастье радовало штилем,
Раскрывалось в полноте.

Истину всей жизни бренной
он познал душой и сердцем,
Вывод был закономерным:
от любых невзгод и бедствий

Сможет вера и смиренье
оградить и уберечь.
Только что за удивленье?
Спину стало что-то жечь.

Он заснуть хотел — не вышло,
Грудь назойливо зудела.
До утра стонал чуть слышно
и почесывал все тело

Что такое в самом деле?
Жжет ладони, две стопы…
Глядь! В углах его постели
темно-красные клопы…

В этот день с вязанкой сушек
Появился сельский дед:
«Вот, подвижник, на, покушай!
Укрепи иммунитет!»

И отшельник одичавший,
удивительный аскет,
Пролежавший, промолчавший
20 с лишним долгих лет

Вдруг опершись на осину
начал с дедом говорить:
«Мне б немножко керосину…
Сможешь где-то раздобыть?»

Дед опешил: вот напасть!
Странным был такой вопрос.
Пряча под кожух, стыдясь,
полбутылочки принес.

И отшельник моментально
смазал гроб: углы и швы,
смазал щели капитально,
но вредители, увы,

Всё никак не умирали,
размножались в древесине.
А молитвы помогали
еще меньше керосина.

Если удавалось спать —
Страшный суд все время снился.
И к крестьянину опять
Схимник робко обратился.

В городе достать просил
«Арагац» против клопов,
«Понимаешь, нету сил,
Так намучался, нет слов!»

Только Арагац не смог
вывести проклятых тварей
Схимник их лучиной жег,
И травил запахом гари.

Как же стала ненавистна
Ему мерзкая берлога!
Он забыл о смысле жизни,
Перестал думать о Боге.

Осознал, что нет надежды
Жить на небесах душой.
Жизнь окутана, как прежде,
тьмой загадочно большой.

И тогда он встал и вышел.
Была осень, бабье лето
Он прислушался, услышал,
Как шумели листья где-то.

Он увидел, как лисица
прячется в кустах, пригнувшись,
Птиц увидел вереницу
И пошел не оглянувшись.

Вот и всё. Конец рассказа.
Граф устроился нормально:
Кучер пятой коннной базы
при хозяйстве коммунальном.

(c) І. Ліва

открытые стена зоопарки коробки много интересного для тех, кто зарегистрировался №6250 10 839 просмотров 8 ноября ’13 пятница 9 лет 65 дней назад РАССКАЗ О ГУСАРЕ-СХИМНИКЕ Я с удивлением обнаружила, что некоторые студенты не знают, и не читали роман «12 стульев».Они не знают базовых вещей, даже слабо представляют, кто такой Остап Бендер. Но сейчас я хочу поговорить не о Бендере. Вы помните в этой культовой дилогии есть небольшая вставная новелла, очень странная, про корнета –игумена: РАССКАЗ О ГУСАРЕ-СХИМНИКЕ. Старец пролежал в гробу 20 лет, умерщвляя плоть , а потом к нему пришли комиссары . Однажды только дверь землянки растворилась, и несколько человек, согнувшись, вошли в нее. Они подошли к гробу и принялись молча рассматривать старца. Это были рослые люди в сапогах со шпорами, в огромных галифе и с маузерами в деревянных полированных ящиках. Старец лежал в гробу, вытянув руки, и смотрел на пришельцев лучезарным взглядом. Длинная и легкая седая борода закрывала половину гроба. Незнакомцы зазвенели шпорами, пожали плечами и удалились, бережно прикрыв за собою дверь.За этим литературным старцем скрывается русский путешественник, авантюрист , такой немного Индиана Джонс столетней давности , http://www.geografia.ru/emp1.html»>корнет Булатович, человек интересной биографии. Он, в свое время собирался присоединить Эфиопию к России. Во время своих африканских странствий Булатович стал первым европейцем, исследовавшим в конце XIX века таинственное африканское царство Каффу (ныне провинция Эфиопии). По слухам, он даже был избран вождем одного из эфиопских племен. После завершения африканских экспедиций Булатовича откомандировали в Северный Китай, где русская армия участвовала в боях, последовавших за так называемым боксерским восстанием. В 1900 году он вернулся в Петербург. Вскоре в его судьбе случился неожиданный поворот. К изумлению высшего света, тридцатишестилетний ротмистр, которого ждала блестящая карьера, уволился в запас, принял монашеский постриг и уехал в Грецию, на святую гору Афон, где стал иноком русского монастыря Антонием. Загадка побега Булатовича в монашескую обитель была модной темой разговоров петербургских светских салонов. В 1911 году он вновь отправился в Африку. Целью его путешествия было создание русского православного монастыря в Эфиопии.. Однако этот проект не осуществился. В 1912 году, вернувшись на Афон, Булатович вновь стал героем драматической истории, бурно обсуждавшейся в российской прессе того времени. На Афоне Булатович возглавил движение имяславцев, которое многими в Синоде было воспринято как ересь. Имяславцы были изгнаны с Афона и под военным конвоем вывезены в Россию. Только покровительство Николая II, помнившего Булатовича по личным встречам как«лихого офицера», спасло тогда схииеромонаха Антония от лишения сана священника. 1913 году отец Антоний был вынужден покинуть Афон и отправился в ссылку в родовое имение – село Луциковка Харьковской губернии, под надзор полиции. В августе 1914-го Булатович получил разрешение поехать в действующую армию в качестве армейского священника. Утром 6 декабря 1919 года в большом украинском селе Луцыковке произошла трагедия, взволновавшая всех местных жителей. Накануне ночью неизвестные зверски убили монаха, отца Антония, жившего тихо и одиноко. Преступление было совершено, очевидно, с целью ограбления. Но ничего, кроме книг, бумаг да убогой утвари, грабители в келье не нашли. Вряд ли преступники знали, что погибший старец — легендарная личность, в прошлом боевой офицер и отважный исследователь Чёрного континента.В 1927-1928 г И. Ильф и Е. Петров воспользовались биографией Булатовича при создании «рассказа о гусаре-схимнике», включенного в 12-ю главу романа «12 стульев».Позже Валентин Пикуль напишет свою историческую миниатюру « Гусар на верблюде» Ипполит Матвеевич Воробьянинов был потрясён.– Но ведь вы себя связываете на всю жизнь!.. Это большая жертва. – Жизнь! – сказал Остап. – Жертва! Что вы знаете о жизни и о жертвах?..   Написал Эрих Хонеккер       127

зоопарки    сиюминутное    винтаж    исторические фото    стимпанк    дизельпанк    рокетпанк    австралия    лингвистика    философия    психология    ресторанъ    жёлтый дом на колёсах    политика    о спорт, ты — мир!    ссср    музыка    дискотека    радио сайгон    цитаты    книги    фильмы    сериалы     машинное отделение

КРЕСТ ГУСАРА

Есть в романе Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» глава под названием «Рассказ о гусаре-схимнике». Герой ее – граф Алексей Буланов. Блестящий лейб-гусар из аристократического рода, бретер, гуляка, запугавший весь светский Петербург. Затем – путешественник, вернувшийся из Абиссинии с мальчиком-эфиопом Васькой. После – монах-схимник, случайно обнаруженный в скиту мрачными людьми в кожаных куртках с деревянными маузерными коробками на боку.