Рассказ о пушкине историке

Формирование исторических взглядов А. С. Пушкина

Вряд ли возможно назвать исторические воззрения Пушкина стройной законченной системой, поскольку до конца его дней они были в движении, но можно наметить линию их становления.

Для человека, родившегося на рубеже XVIII-XIX веков, определяющим мировоззрение моментом, было отношение к кругу идей, подготовивших Великую французскую революцию. Русская дворянская молодежь начала XIX века ход истории и русскую действительность рассматривала под знаком происходивших на Западе событий.

Исторические взгляды и настроения Пушкина в лицейские и послелицейские годы складываются под воздействием идей и литературы эпохи просвещения.

С детства у поэта развивалась страсть к чтению. Он прочел Плутарха, “Илиаду” и “Одиссею”, потом приступил к библиотеке отца, наполненной французскими классиками и произведениями философов.

Победа в Отечественной войне также сыграла важную роль в сознании А.С. Пушкина.

В лицее многие одноклассники и учителя упоминали, что Пушкин был начитан в сфере художественной литературы, и был знатоком исторических произведений. Пушкин изучал исторические труды отечественных авторов (Феофана Прокоповича, Голикова, Щербатова, Болтина, Татищева, Карамзина) и зарубежных (Тацита, Робертсона, Юма, Вольтера, Шатобриана, Гиббона, Вильмена, Баранта, Лемонте, Тьера, Сисмонди, Тьерри, Минье, Гизо, Нибурга).

Историческое миропонимание не сразу оформилось в самостоятельную систему воззрений, оно развивалось с каждым этапом творчества.

Начало размышлениям Пушкина о историческом процессе было положено лекциями в лицее и трудом Н. М. Карамзина «История государства Российского».

Именно Карамзин «заразил» поэта любовью к отечественной истории, стремлением постигнуть ее глубинные процессы, чтобы понять настоящее и будущее России.

Пушкин выдвигает кредо: «История народа принадлежит поэту». Эта фраза означает, что поэт претендует на исследование и осмысление истории литературно-художественными средствами.

«А. С. Пушкин как историк» 👇

Пушкин создал множество произведений с историческим звучанием:

• «Песнь о вещем Олеге»;
• «Русалка»;
• «Борис Годунов»;
• песни о восстании Степана Разина;
• «Медный всадник», «Полтава», «Арап Петра Великого»;
• «Капитанская дочка»;
• «Евгений Онегина».

Профессиональные исторические труды

«История Пугачевского бунта».

Пушкин заявляет о себе как профессиональный историк. Результатом его поездок, архивных изысканий, расспросов, изучения мемуарной литературы стала “История Пугачевского бунта”, исторический труд вышедший в свет в декабре 1834 года. Первый том содержит текст и примечания А.С. Пушкина; второй состоит из исторических документов (манифесты, мемуары, донесения).

В манифестах Екатерины и судебных актах, связанных с восстанием 1773-1774годов, значение последнего снижено: оно изображалось как “бунт казака Пугачева” и “шайки воров и убийц”. Все историки до Пушкина, не занимаясь изучением событий, ограничивались декламацией о “злодействах” Пугачева, сопровождая его имя эпитетами “обманщик”, “вор”, “зверь”, “самолютейший”. Задача сводилась к громогласному изъявлению “верноподданейших” чувств. Подразумевалось, что сами факты уже освещены в правительственных публикациях.

Пушкин пошел другим путем.

Он создал образ Пугачева, образ живой, величавый, героический, а главное — правдивый, схожий с подлинником. Взамен грубого лубка, искажавшего черты подлинника, обществу был показан реалистический портрет народного вождя, мастерски написанный рукой величайшего художника.

В монографии Пушкин восстановил истинный масштаб событий. «Весь черный народ за Пугачева, одно дворянство открытым образом было на стороне правительства». Этот тезис лег в основу книги, где отмечается “великая обширность” движения. Версия правительства, подменявшая крестьянскую войну понятием местного “бунта”, была решительно отвергнута Пушкиным. Пугачевщина была истолкована, как явление классовой борьбы. Возможность примирения исключалась. Таков итог пушкинского анализа крестьянской войны.

Ко времени написания «Истории Пугачева» Пушкин в историческом мышлении далеко ушел от воззрений “просветителей”, признававших индивидуальные “разум” и “волю” решающими факторами исторического процесса. Пушкин не переоценил роли Пугачева в движении. В глазах Пушкина основной силой восстания был народ.

После выхода “Истории…” Пушкин получил доступ к следственному делу. Обращаясь к Бенкендорфу, он писал:

«В свободное время я мог бы составить краткую выписку, если не для печати, то для полноты моего труда, не совершенного без того и для успокоения исторической совести».

Из этого письма видно, что сам Пушкин зачислял себя в историки.

«Петр 1»

После “Истории Пугачева” последовала грандиозная по замыслу работа над “Историей Петра”.

Незавершенная рукопись была запрещена Николаем I, затем потеряна, а найдена и напечатана лишь в 1938 году.

Однако появление нового текста в собрании сочинений поэта оказалось едва ли замеченным, поскольку труд дошел в черновом состоянии и продолжает оставаться труднодоступным читателю.

Однако найденный труд меняет прежние преставления о размахе исторических замыслов и работ поэта. Исследование показывает, что Пушкин не ограничился конспектированием многотомного свода исторических источников (изданных И. И. Голиковым “Деяний Петра Великого”). Общие контуры “Истории Петра” были ясны; в подготовительном тексте отражена историческая концепция, в свете которой различима обрисовка эпохи и виден образ Петра.

Однако труд остался незавершенным.

Также в бумагах Пушкина сохранились наброски истории Камчатки и истории Украины. Пушкин намеревался написать историю Павла I и историю французской революции.

Оценка деятельности А. С. Пушкина как историка

Одним из мотивов, побудивших Пушкина обратиться к отечественной истории, было то, что Россия была мало известна самим русским.

Но этому способствовало и множество других благоприятных причин: сама история была необычайным художественным произведением, с ярчайшими коллизиями, героями, сменами форм, поражающими противоречиями. Такая история требовала достойных описателей.

Особое внимание поэт обращал на переломные моменты в истории (“Борис Годунов”, “Петр 1”, “История Пугачевского бунта”).

В процессе работы он углублялся в эпоху, исследуя исторические источники и создавая исторические труды.

Пушкина можно назвать профессиональным историком, поскольку наряду с литературными он пользовался и научными методами; не только художественно осмысливая, но и открывая ранее неизвестные факты и пласты материалов.

4.6.5. А. С. Пушкин как историк и человек

Баркова А. С. Пушкин считал своим учителем. У Пушкина есть стихотворения в том стиле, родоначальником которого считается Барков. На этом линию от Баркова к Пушкину можно считать прервавшейся.

Об Александре Сергеевиче Пушкине (1799—1837) известно и написано очень много. Состязаться с признанными пушкиноведами вряд ли имеет смысл. Но не затронуть ту часть творчества и личной судьбы гениального поэта, которая была связана с историей, не представляется возможным.

Любил ли Пушкин историю? Как он относился к истории России? Был ли самостоятелен в своих исторических взглядах?

На первый вопрос можно ответить однозначно. Клио была одной из Муз для Александра Сергеевича. «Гордиться славой своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие», – определял свою позицию А. С. Пушкин. Его интерес к истории начался с интереса к истории своего рода. «Мы ведем свой род от прусского выходца Радши или Рачи (мужа честна, говорит летописец, то есть знатного, благородного), выехавшего в Россию во время княжества св. Александра Ярославича Невского. От него произошли Мусины, Бобрищевы, Мятлевы, Поводовы, Каменские, Бутурлины, Кологривовы, Шерефединовы и Товарковы. Имя предков моих ветречается поминутно в нашей истории. В малом числе знатных родов, уцелевших от кровавых опал царя Ивана Васильевича Грозного, историограф именует и Пушкиных. Григорий Гаврилович Пушкин принадлежит к числу самых замечательных лиц в эпоху самозванцев. Другой Пушкин во время междуцарствия, начальствуя отдельным войском, один с Измайловым, по словам Карамзина, сделал честно свое дело. Четверо Пушкиных подписались под грамотою об избрании на царство Романовых, а один из них, окольничий Матвей Степанович, под соборным деянием об уничтожении местничества…», – так начинается «Начало автобиографии», написанное Пушкиным около 1834 г. (выделено курсивом у Пушкина).

Историческую достоверность сведений, приводимых Пушкиным, историки уже прокомментировали. Не на это хотелось бы обратить внимание. Ключевой в данном тексте является следующая фраза: «Имя предков моих встречается поминутно в нашей истории» (выделено мной. – В. Ф). Человек, который делает такое заявление, сам должен знать историю поминутно, во всяком случае достаточно детально изучать факты, их интерпретации и т. д. Мог ли человек, который не знал историю «поминутно», написать «Бориса Годунова» (1824—1825), «Арапа Петра Великого» (1827), «Полтаву» (1828), «Историю Пугачевского бунта» (1833), «О Екатерине II» (1822), «Медного всадника», «Капитанскую дочку», «Кавказского пленника», «Бахчисарайский фонтан»?

А. С. Пушкин. Гравюра Е. И. Гейтмана.

Следует учесть, что исторические сведения юный А. С. Пушкин черпал из самого лучшего источника своего времени. В течение нескольких лет он был вхож в дом H. M. Карамзина в Царском Селе. Официальный историограф читал семнадцатилетнему юноше свой рукописный труд, делился с ним досугом и суждениями. В один из мартовских дней 1816 г. Карамзин в присутствии П. А. Вяземского, В. А. Жуковского и В. Л. Пушкина, дяди поэта, вызвал Пушкина и сказал ему: «Пари, как орел, но не останавливайся в полете». Пушкин в более зрелом возрасте оказался одним из самых вдумчивых читателей «Истории государства Российского». Поэт прекрасно знал труды отечественных и зарубежных авторов, таких как М. Ф. Вольтер, А. Л. Шлецер, Ф. Гизо, Б. Г. Нибур, О. Тьерри, И. А. Полевой, М. П. Погодин, М. Т. Кочановский и др.

Мог ли Пушкин быть несамостоятелен в своих взглядах, будучи одним из самых оригинальных мыслителей и, возможно, самым оригинальным человеком своего времени? Вопрос явно риторический. Неординарность Пушкина можно считать наследственной чертой. Абрам Петрович Ганнибал, предок поэта по материнской линии, был просто экзотической личностью, что дало основания образованным представителям эфиопской интеллигенции считать нашего русского поэта почти своим земляком. Дед Пушкина Лев Александрович Пушкин во время переворота Екатерины II остался единственным, кто сохранил верность Петру III. «Он был посажен в крепость и выпущен через два года. С тех пор он уже в службу не вступал и жил в Москве и в своих деревнях», – замечает А. С. Пушкин. Один из предков А. С. Пушкина в правление Екатрины II позволял себе нелестно высказываться о правительнице и вызвал ее неудовольствие. А ода «Вольность» стала одной из причин ссылки Пушкина на юг.

Пушкин был не просто оригинален. Он был уникален в своих исторических взглядах. Его потрясающая «История Пугачевского бунта» на сто лет опередила появление первых серьезных работ по истории социальных движений, классовой борьбы, революционного движения в России. В этом произведении поэт и историк соединились. Родился жанр историко-поэтического эпоса. Одним из последних произведений в этом жанре можно считать страшный и тяжелый для восприятия художественный фильм «Иди и смотри».

Не будет преувеличением утверждать, что у А. С. Пушкина была собственная концепция истории страны, в которой выразилось глубокое понимание специфики ее развития. «Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою, что история ее требует другой и мысли, другой формулы», – писал А. С. Пушкин в замечаниях на второй том «Истории» М. А. Полевого.

Пушкин любил отечественную историю поминутно и поминутно же ее чувствовал, старался зафиксировать на бумаге свои мысли, наблюдения. Собственно, все его творчество – это запечатленная в стихах и прозе история России, история русской культуры.

Человеком Александр Сергеевич был сложным. До самого последнего времени (до С. Безрукова) никто даже не пытался воплотить эту сложнейшую личность, сотканную из противоречий, комплексов, из великого и мелкого.

А историком А. С. Пушкин был мудрым. В полемике с тем же М. П. Погодиным он писал: «Уголовная палата не судит мертвых царей по существующим ныне законам. Судит их история, ибо на царей и мертвых нет никакого суда». Полезно время от времени вспоминать эти слова Пушкина.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Предлагаем вашему вниманию доклад доктора исторических наук П.Н. Грюнберга «Пушкин и познание истории».
Очень насыщенное выступление. Во второй его части анализ «Истории села Горюхина» как… эссе о философии истории.
Материал объемный, но интересующийся проблемой «Пушкин – историк» прочтет его несомненно с превеликим интересом. Ничего подобного ни до, ни после сказано не было. И едва ли в скором времени появится.

Грюнберг П.Н. Пушкин и познание истории. // Ежегодная Богословская Конференция Православного Свято-Тихоновского Богословского Института: Материалы 2000 г. — М.: Издательство Православного Свято-Тихоновского Богословского Института. 2000. С. 167 — 177

1. Часть I

Нет ничего нового в утверждении, что гений Пушкина всеобъемлющ, но снова «воспевая осанну» нашему национальному гению, мы привычно лукавим, что для нас тоже не ново. По-прежнему Пушкин для нас «только» поэт, а изучение наследия Пушкина и по сей день почти всецело является занятием литературоведов.
Темы «Пушкин — историк» и «Пушкин — исторический мыслитель» весьма значительны, но занимают ли они кого-либо из пушкиноведов? Ответственно ими никто не занимается, а потому неслучайно появление отдельных объемных трудов с характерно замысловатыми заглавиями вроде: «Исторические смыслы потустороннего Пушкина». Многообразие тем, охваченных пушкинской исторической мыслью, неисчерпаемо, а потому обратимся сейчас только к самому важному: к вопросу об исторической концепции Пушкина.
Но сначала — несколько слов об отношении исторической науки, точнее ее авторитетов, к Пушкину-историку и историческому мыслителю. Ибо историческая наука в целом к Пушкину никак «не относится», историком его не признает и, не скупясь на малоценные комплименты по поводу «историзма», изменять свое отношение не намерена.
Отношение В. О. Ключевского двойственно. Поначалу он дает весьма высокую оценку Пушкину как историку-аналитику. Например: «Вся наша историография ничего не выиграла ни в правдивости, ни в занимательности, долго развивая взгляд на наш XVIII в., противоположный высказанному Пушкиным в одной кишиневской заметке 1821 г. (точнее 1822 г.— П. Г.)». Или: «Поэт не придавал серьезного значения …отрывочным, мимоходом набросанным или неоконченным вещам. Но эти-то вещи и имеют серьезное значение для нашей историографии. Пушкин был историком там, где не думал быть им и где часто не удается стать им настоящему историку». И тут же Ключевский противоречит себе в следующем выводе: «Пушкин не мемуарист и не историк». Странное для историка уровня Ключевского объединение понятий! Самые значительные пушкинские «специальные замечания» Ключевский вообще обошел вниманием.
Историографы старой России Пушкина почти полностью проигнорировали. В книге «Главные течения русской исторической мысли» П. И. Милюкова (3е изд. в 1913 г.) Пушкин вообще не упоминается. Единственная дореволюционная специальная работа принадлежит перу ныне забытого профессора Н. Н. Фирсова из Казани. Он отмечает: «Пушкин был даровит и в качестве исторического мыслителя». Затем констатирует: «Пушкин не отрешился еще вполне от теологического взгляда на человеческую жизнь». И завершает высокомерным сожалением об обусловленной теологическим взглядом «отсталости» Пушкина: иначе он «сильно бы двинулся вперед и встал бы в уровень с современными ему успехами исторической науки, в частности — философией истории». Таков был первый, дореволюционный итог «освоения» пушкинской исторической мысли.
Весьма важны слова о Пушкине выдающегося деятеля исторической науки русской диаспоры Г. В. Вернадского. Свою замечательную работу «Пушкин как историк» (написана на основе доклада 1920 г. и впервые опубликована в Праге в 1924 г.) он начинает так: «Пушкин не был историком по профессии; он не имел ученой степени. Он не оставил после себя толстой диссертации; ему не уделяют особого места в обзорах русской историографии. И, тем не менее, его историографическое значение огромно». Только Вернадский признает Пушкина ученым-историком: «…в области строго научной Пушкин по объему успел сделать очень мало… Но то, что он успел сделать, обличает в нем великого мастера и в этой области… Способность Пушкина творить на исторические темы одинаково и в области поэзии, и в области науки можно объяснить тем, что для Пушкина это были не две разные области, а одна и та же, куда только проникал он разными путями»
. Полувеком позже в своей выдающейся работе «Очерки по русской историографии» (1970 г.) Вернадский в специальном очерке отметит «проникновенное историческое чутье» Пушкина, сравнит литературный стиль «Истории Пугачевского бунта» со «стилем Тацита», тем самым определяя уровень пушкинского научного труда и его литературных достоинств в их единстве.
Надо отдать должное и некоторым советским историкам. Несмотря на известные трудности времени, в 1937 г. в связи со столетием кончины были сказаны многие важные слова о Пушкине, в частности, и как о «философе истории». Академику Б. Д. Грекову принадлежит следующее: «…далекое прошлое, настоящее и будущее представлялись ему как нечто единое, непрерывное, одно из другого вытекающее». И некто С. Юшков, исследователь феодализма, написал: «в вопросах истории Пушкин далеко не был дилетантом и …имел продуманную историческую концепцию». Все это никаких последствий в виде целенаправленных работ, конечно, не имело. Но и по сей день — это самые значительные и важные, никем не отвергнутые слова о Пушкине-историке.
Все, кто позже касался этой темы, ставили Пушкина в зависимость от «передовых идей» и «современных достижений», или выравнивали Пушкина по декабристам. Эта тенденция бесплодна, ибо оторвана от конкретного содержания пушкинских текстов и им противоречит.
На Западе, в эмиграции С. Л. Франк в том же печально знаменитом 1937 г. писал: «Пушкин был одновременно изумительным по силе и проницательности историческим и политическим мыслителем… Достаточно вспомнить о его мыслях по русской и западной истории… Вряд ли кто решится утверждать, что эти общественно-политические, исторические и историософские идеи Пушкина изучены достаточно внимательно и основательно; доселе русские мыслители гораздо меньшего масштаба привлекали к себе гораздо больше внимания исследователей русской духовной культуры, чем Пушкин. Здесь испытываешь потребность сразу же высказывать оценочное суждение: история русских фантазий и иллюзий, русских заблуждений изучена гораздо более внимательно и основательно, чем история русской здравой мысли, воплощенной прежде всего в Пушкине».
С тех пор прошло более 60 лет. Пора бы продвинуться чуть далее…
Основная работа Пушкина, по которой можно судить о его исторической концепции и о ее содержании, относится к удивительному творческому периоду его жизни, к знаменитой Болдинской осени, к ноябрю 1830 г. Подготовительные заметки к неосуществленной рецензии на второй том «Истории русского народа» Николая Полевого давно хорошо известны, усердно разбираются на цитаты, но как цельная, глубоко содержательная работа все еще не изучены. Отметим, что взгляд Пушкина на исторический процесс не оформлен им в четкие формулы, не преподан им как некое готовое блюдо. Но этот взгляд ясен, суждения стройны и определенны, их соотношения с допушкинской «историософией» и с реальностью самой истории классически просты. Читая, познавая пушкинский текст, мы следуем за автором, за его полетной мыслью.
Итак, обратимся к тексту. В современных публикациях «Заметки…» оформлены в виде трех небольших глав. Самая важная — третья, всего около 30 строк. Ее содержание и определяет суть пушкинского взгляда на Историю, на исторический процесс.
Пушкин: «‘История древняя кончилась Богочеловеком’, — говорит Полевой. Справедливо. Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В сей-то священной стихии исчез и обновился мир… История новейшая есть история христианства. Горе стране, находящейся вне европейской системы».
По Пушкину, все историческое бытие — бытие человечества во времени — христоцентрично, в центре исторического процесса — Богочеловек Христос. Развитие человеческих сообществ шло от некоего трудно определимого по времени начала (от грехопадения как начала исторического времени) к Искупителю Христу. Это — «древняя история». Затем наступает «история христианства», история христианской цивилизации, «европейской системы». Величайшим свидетельством победы Христа в истории является летоисчисление от Рождества Христова («от нашей эры», «до нашей эры»). Все, что находится «вне европейской системы», должно переходить на «европейское» летоисчисление, настраиваться на культурный камертон «европейской системы», чтобы не выпадать из всемирного единства общения стран и народов. Все на Земле ориентировано (так или иначе) по отношению к Богочеловеку Христу, истинному мерилу жизни человечества. Это справедливо и для последнего, «нашего» времени, когда «европейская система» окончательно деградирует, когда цивилизация пребывает в глубоком самоубийственном упадке. «История христианства» — это развитие человечества от времени, когда Христос был на Земле, от искупления, вплоть до неведомого нам конца времен.
«История древняя есть История Египта, Персии, Греции, Рима», — пишет далее Пушкин. При кажущейся самоочевидности в этом определении значительная глубина. По Пушкину древняя история — это, прежде всего история четырех великих царств, впрямую связанных с историей ветхозаветного Израиля, с историей библейской. Остальное (Индия, Китай и пр.) — периферия главной линии истории человечества. История четырех царств — это та же предыстория христианства. Пушкинское определение восходит к знаменитому библейскому источнику — книге пророка Даниила (7:3–18): «И четыре больших зверя вышли из моря, непохожие один на другого.
Первый — как лев, но у него крылья орлиные… (Египет)
И вот, еще зверь, второй, похожий на медведя… (Персия)
Вот, еще зверь, как барс; на спине у него четыре птичьих крыла, и четыре головы были у зверя сего, и власть дана была ему… (Греция)
И вот, зверь четвертый, страшный и ужасный и весьма сильный; у него — большие железные зубы; он пожирает и сокрушает, остатки же попирает ногами; он отличен был от всех прежних зверей… (Рим)
…И объяснил мне смысл сказанного: «Эти большие звери, которых четыре, означают, что четыре царя восстанут от земли. Потом примут царство святые Всевышнего и будут владеть царством вовек и во веки веков».
Выдающийся историк Церкви А. В. Карташев напишет спустя сто с лишним лет после Пушкина: «Величественная схема всемирной империи дана в книге пророка Даниила (гл. 7) в образной смене четырех империй и в явлении на фоне еще звериной четвертой империи царства «Святых Всевышнего», возглавляемого ликом Сына Человеческого; владычество Его вечное, которое не пройдет, и Царство Его не нарушится» (7:13–14)… Зверь четвертый, железный, т. е. Римская империя, по этой схеме становится рамой, сосудом, броней и оболочкой вечного царства Христова, и потому сама обретает некоторое символическое подобие этой вечности в истории» . Пушкинская схема древней истории согласуется с книгой пророка Даниила.
Далее следует упрек автору «Истории русского народа»: «Зачем же г-н Полевой… повторил пристрастное мнение XVIII столетия и признал концом Древней Истории падение Западной Римской империи — как будто самое разделение оной на Восточную и Западную не есть уже конец Рима и ветхой системы его?» Эти слова весьма важны: начало Второго Рима — Византии по Пушкину означает начало новой эпохи, эпохи той истории, что началась Богочеловеком и есть «история христианства». Падение старого Рима, его завоевание варварами в 410 г. оказывается значимым рубежом только для истории Западной Европы. С этого времени она ведет счет своим Средним векам, а историческое наследие Первого Рима уже ранее перешло в Византию, стало ее достоянием.
У Пушкина есть слова и еще об одной империи, о той, что хранит веру, некогда принятую ею «от греков», от Второго Рима. «Россия никогда ничего не имела общего с остальной Европой; …история ее требует другой мысли, другой формулы…» Эта цитата безудержно эксплуатируется, ее «затаскали» на потребу историко-политическим пристрастиям, ею иллюстрируют то пушкинский, то собственный «патриотизм». Глубинный, истинный смысл слов Пушкина не уяснен. Проницательность же пушкинской мысли, охватывающей весь ход мировой истории на «макроуровне» удивительна.
Противопоставлением «Россия — Европа» Пушкин продолжает предыдущее: «Византия — Западная Европа». Но слова: «никогда ничего не имела общего», не следует понимать слишком буквально. Это риторическое преувеличение допущено, дабы подчеркнуть основное внешнее и духовное различие России и Европы. О внешнем различии их исторических судеб говорится во второй главе пушкинских «Заметок».
Пушкин говорит в ней о том, что «феодализма в России не было», и приводит веские тому аргументы, утверждая, что «аристократия не есть феодализм». Аристократия — вот основная примета общественного устройства России при всех его изменениях и во все времена. «Одна фамилия варяжская властвовала независимо, добиваясь великого княжества», — пишет Пушкин. Т. е. политическая власть не дробилась, феодальной лестницы не было. Феодализм, по Пушкину, прежде всего политическая система. Академик Б. Греков в 1937 г. справедливо отмечал: «его (Пушкина. — П. Г.) понятие феодализма не совпадает с нашим» (т. е. с советским), а С. Юшков сформулировал четко: «Пушкин ставит вопрос об особом общественном строе Древней Руси, отличном от западноевропейского феодализма. Это строй аристократический». Заметим, что и ныне пытаются различать «разные» феодализмы — феодализм «вообще» и «русский феодализм».
Полевой удостоился упрека Пушкина за «желание приноровить систему новейших историков и к России». Впоследствии сложилось так, что наша наука и общественные устремления формировались на основе достижений именно «новейших историков» Запада, преимущественно на основе марксовой теории смен общественных формаций, разработанной на материале Западной Европы, к тому же использованном избирательно. Составная часть коммунистической доктрины была перенесена на русскую историю и стала основой «единственно правильного» познания исторического процесса вообще и истории России в частности. И сейчас еще ею руководствуются за неимением чего-либо иного. Результаты налицо: нравственные, научные, политические…
Но почему важен вопрос о «феодализме и аристократии»? Что в нем важного для понимания России и ее исторической судьбы? И почему эта проблема так важна для Пушкина?
Аристократия в России — ничто иное, как форма патрицианства. А патрицианство было вершиной общественных структур великих мировых империй — Рима и Византии. Патрицианство было главным носителем культуры, главенствовало в управлении государственными институтами. Российская аристократия была примерно в таких же взаимоотношениях с властью, обществом, сословиями и собственностью, что и римская, и византийская знать. И упадок великих империй начинался с разложения общественной элиты. Старая российская аристократия в этом повторила путь своих исторических предшественниц.
Главный вывод из второй главы пушкинских «Заметок»: Россия имела принципиальную общность в устроении своего общества (его головного звена) не с феодальным Западом, а с великими мировыми «патрицианскими» империями — Римской и Византийской. Следовательно, Россия не только по идейному замыслу, но и по общественно-политическому устроению была «Третьим Римом». В этом и заключается на наш взгляд глубинный смысл фразы «Россия никогда ничего не имела общего с остальной Европой, история ее требует другой мысли, другой формулы».
Вернемся к третьей главе, к ее заключительным строкам: «Не говорите: «иначе нельзя было быть». Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но Провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного мгновенного орудия Провидения. Один из остроумнейших людей XVIII в. предсказал Камеру французских депутатов и могущественное возвышение России, но никто не предсказал ни Наполеона, ни Полиньяка».
Этими словами Пушкин утверждает: Божественное Провидение, Промысл Божий господствует в истории. Провидение и «его действенное орудие» — случай — суть основные «движущие силы» истории. И еще человек — свободно действующая (в возможных для него пределах) сила. Это следует из фразы о прогнозах. Прогнозируемы человеком могут быть лишь общие тенденции и явления общественной и государственной жизни, а появление исторических личностей (они сами суть творения Провидения) и, соответственно, связанные с их деятельностью конкретные исторические события человеку предугадать невозможно.

Пушкин как историк.

В. О. Ключевский обозначил следующие параметры изучения исторического наследия великого поэта: «Вся поэтическая деятельность Пушкина принадлежит нашей истории… ; все написанное Пушкиным – исторический документ, длинный ряд его произведений – поэтическая летопись его времени…; и сам Пушкин – уже вполне историческое явление, представитель исчезнувшего порядка идей…, наиболее выразительный образ известной эпохи». Его можно и нужно изучать, как изучают историки людей прошедших эпох[1], тем более, что без него невозможно представить себе эпохи 20-30-х гг. XIX в.

Эти утверждения выдающегося историка бесспорны. Тем более, что он сам стал автором прекрасного очерка, посвященного изучению с исторической точки зрения главного произведения поэта – «Евгения Онегина». Причём, произведение интересно и с точки зрения истории науки, поскольку Ключевский анализирует и те пути, которыми люди его поколения и эпохи подходили к изучению Пушкина.

Однако, дальше в его речи идёт пассаж, с которым вряд ли согласится современный исследователь историзма Пушкина. Дело в том, что Ключевский переводит динамику развития исторических взглядов поэта сугубо в жанровую плоскость[2]. Он, правда, отмечает, что Пушкина нельзя обойти в нашей историографии, но дальше пишет, что  поэт мало знал отечественную историю (хотя и не меньше образованных русских его времени).  «Но он живее их (образованных русских – А.Д.), чувствовал этот недостаток и гораздо более их размышлял о том, что знал». По мере созревания таланта усиливалась и его историческая любознательность. И так усилилась, что в последние годы «он много занимался родной стариной даже в архивах». И всё-таки в таких произведениях, как «Борис Годунов», «Полтава», «Медный всадник» историзм отступает на задний план: «эстетическое наслаждение оставляет здесь слишком мало места для исторической критики».

Иное значение для Пушкина имело ближайшее к нему столетие. Здесь рядом с поспешными суждениями встречаем замечания, которые сделали бы честь любому учёному историку. Другими словами, по Ключевскому, поэт оказывается историком, прежде всего, в изучении «осьмнадцатого» столетия. Причем, там, где не думал быть им и где часто не удается стать им настоящему историку. И хоть этот, как всегда, блестящий афоризм историка не оспоришь (в «Капитанской дочке», пожалуй, действительно больше истории, чем в «Истории пугачевского бунта»), но в целом с этим утверждением согласиться нельзя. Действительно,  Пушкин был блестящим знатоком «новейшей» (или новой, современной) для него истории. Тут, кстати, как увидим к «осьмнадцатому» веку надо добавить и тот век (вернее, его часть, в котором жил поэт) – век девятнадцатый. 

Но сразу надо сказать, что сказанное Ключевским далеко не исчерпывает значения Пушкина, как историка, который погружался отнюдь не только в «новейшую» историю, а сумел объять, фактически, всю историю России. Но и это не главное. Главное то, что как великий писатель, охвативший внутренним взором всё человеческое бытие («Пушкин – наше всё», ставшее трюизмом, является моментом истины), Пушкин смог по новому взглянуть на историю, вообще, и на историю России особенно. Сами творения его, проникнутые историзмом, не могли не повлиять на становление исторической науки в «длинном девятнадцатом веке», видно это нынешнему зрителю или не всегда.

Тот путь, который русская историческая наука прошла к концу этого века, столь разительно отличаясь от своего состояния в его начале, она бы не прошла. Г. В. Вернадский отмечал (вполне в духе не очень-то любезной его сердцу альтернативности), что если бы умер Карамзин, мы не получили бы «Историю государства Российского», а если бы не был убит Пушкин, мы бы точно имели «Историю Петра Великого»[3]. В духе этого высказывания историка можно сказать, что, если бы не родился Пушкин, у нас были бы совсем другие не только литература, но и наука история. Парадокс здесь заключался в той редкой ситуации, когда воздействие на науку было оказано не «хладом твердых числ», а жаром великой поэзии, удивительными образами, созданными Пушкиным.

А отсюда и другое утверждение: эволюцию (да, какая там «эволюция» – это были поиски истины, подобно титанам Возрождения) «исторических взглядов» Пушкина надо искать не в различии жанров и даже не в накоплении знаний по истории (историк формируется-то годам к семидесяти, а этот погиб, по нынешним понятиям, считай мальчишкой), а (и это главное!): динамику развития взглядов надо видеть в сдвигах сознания, вызванных мучительным постижением неожиданно открывавшихся Пушкину законов российской истории. Причем, открывались они ему зачастую не только, и не столько в результате чтения книг (хотя Пушкин был великим книгочеем), а в результате удивительного синтеза его творческого развития и реальной жизни, событий, происходивших в стране и в тогдашнем мире.

Что ж, великий Ключевский дал нам возможность этих пролегоменов  к историзму великого Пушкина. Надо ещё сказать, что Пушкина, как и всю нашу культуру очень сложно изучать. Каждый человек, а тем более человек творческий норовит «приватизировать» Пушкина. Он осознает, что «трудно сказать что-нибудь о Пушкине тому, кто ничего о нём не знает»[4], но всё равно норовит приватизировать. Хорошо, если это Хармс, тогда получится смешно и тоже в развитие. А, если это ангажированный властью, данной нам тем или иным этапом нашего «исторического развития». Впрочем, он может быть ангажирован и чем-либо другим, например, своими убеждениями. На этом изломе происходит политизация Пушкина, а зачастую и акт, вполне напоминающий изнасилование его творчества. Меняются на святой Руси политические режимы, а борьба за «наше всё» идёт с прежней оголтелостью. Уже с «дореволюционного» периода борются за его историзм «либеральная» и «государственная» составляющие нашей общественной мысли. Так, «государственник» (это, когда «государство – от Бога») не очень-то государственной перестроечной эпохи В. Д. Сквозников самозабвенно костерит целую цепь «либералов», которая выстроилась от «дореволюционера» А. П. Кадлубовского к мэтру сталинской эпохи Б. В. Томашевскому и, считай, нашим современникам Н. Я Эйдельману и Ю. М. Лотману. Его даже не пугала возможность прослыть «обветшавшим охранителем»[5]. Для него такой подход – возможность «укрепиться в старом, отчасти известном, но в силу обстоятельств задвинутом в тень». А задвинута охранительная мотивация поэта, его глубочайшая религиозность. Что же на другом полюсе? Революционность Пушкина, что называется, без берегов. Кто же прав в этом пошловатом споре? Посмотрим…

Другая трудность познания пушкинского историзма проистекает из-за того, что тема в проблемном поле разных наук. И, если историки время от времени ругают литературоведов[6], то последние историков просто не упоминают, как не вспомнил тот же В. Д. Сквозников культовую научную фигуру советской эпохи – Л. В. Черепнина. Ясное дело, что историки плохо разбираются в литературоведении, а знатоки литературы, в свою очередь, недостаточно знают историю.

Ещё одну трудность хорошо сформулировал один из ранних исследователей творчества поэта:  «… К Пушкину нельзя относиться с требованием строгой теоретической выправки, нельзя искать в его воззрениях какой-нибудь определённой системы, которой он был бы верен от начала до конца во всех подробностях»[7]. «Определённой системы» нельзя искать, а что тогда искать? Системы нет, а концепции есть и при этом надо помнить, что один художественный образ, «вышедший из Пушкина» может стоить десятка бледных концепций. Как говаривал Арсений Гулыга, мыслить можно и образами – иногда образ даже более надежное средство[8].

А был ли Пушкин историком? Можно ли его таковым считать? Вопрос этот беспокоил многих (уж, не буду цитаты приводить). Забывали, как представляется, о самом состоянии исторической науки пушкинского времени. А она окончательно стала университетской дисциплиной лишь уже после гибели поэта. Пушкин, кстати, к сожалению, университеты не любил и даже позиционировал свою нелюбовь[9].  Может, чувствовал свою отстраненность/удаленность от тогдашней университетской науки. Хотя значение университетов прекрасно понимал: «Россия слишком мало известна русским; сверх её истории, её статистика, её законодательство требуют особенных кафедр»[10].

Но история тогда ещё так была слита с литературой, что позволительно  спросить, а Карамзин-то историк? А Полевой? А Надеждин? И даже Погодин? «Велика заслуга Пушкина в формировании подлинно научной историографии, опирающейся на объективный анализ фактов и их осмысление в свете общих закономерностей исторического процесса»[11] – эти слова, сказанные в разгар «застоя» звучат вполне современно.  Конечно, он историк, во всяком случае, «глядел на окружающую его действительность глазами историка»[12].

Итак, он историк, спору нет. И взгляды его можно систематизировать и стараться понять. Располагать в виде какой-либо системы (хронологической, теоретической, жанровой и т.д.) тоже можно, но сугубо условно, в эвристических, так сказать, целях[13]. И помнить нужно уже не только об образах, но и о прозрениях, чей «дивный свет»  (по словам поэта другой эпохи) был ему в высшей мере присущ. Об этом хорошо сказал французский поэт тоже другой эпохи (в 1905 г.) Ш. Пеги, который писал: «…лишь поэту свойственно, лишь поэту дано одним словом выразить… объять подлинную суть происходящего, глубинную суть истории»[14].

Пушкин как методолог и историограф. Можно, наверное, и так. Основа исторической методологии – огромное уважение к истории. «Преподавание прав, политическая экономия…, статистика, история» – это «высшие политические науки»[15]. И, кстати, к труду историка: «К Петру приступаю со страхом и трепетом, как вы к исторической кафедре», писал он знаменитому историку М. П. Погодину[16]. Уже Л. В. Черепнин подметил: Пушкин считал, что могут существовать разные подходы к изучению истории[17]. Правда, академик спутал изучение с обучением. Ведь это именно в «первые годы учения» (для «младенствующих умов») история «должна быть голым хронологическим рассказом происшествий, безо всяких нравственных или политических рассуждений»[18].

Несколько искусственно у академика и выделение следующего типа «исторического труда» – летописи. Думаю, не будет излишней смелостью утверждать, что Пушкин, хорошо зная летопись, считал её для своего времени уже  историческим источником пусть и составленным в виде «исторического труда». Знаменитое определение Карамзина, как «первого историка и последнего летописца» несёт в себе именно такой смысл. «Своею критикой он принадлежит истории, простодушием и апофегмами хронике. Критика его состоит в учёном сличении приданий, в остроумном изыскании истины, в ясном и верном изображении событий»[19]. И в этом смысле Карамзин, по Пушкину, не отделен непреодолимой стеной от Вольтера, который характеризовался поэтом в письме к П. А. Вяземскому  как писатель и мыслитель, который «первый пошел по новой дороге – и внес светильник философии в темные архивы истории»[20]. Ведь он всё-таки уже не столько летописец (во всяком случае, не только), но и историк! Касательно России, например, француз-то гораздо слабее в истории разбирался, чем Карамзин. Так что Пушкин поборник истории, как науки…

Что касается столь излюбленных историками законов исторического развития, то он только «за». В частности, «великое достоинство» Гизо поэт обнаружил в том, что он в истории европейского просвещения не только «обрёл его зародыш», но и «описывает постепенное развитие и, отклоняя всё отдаленное, всё постороннее, случайное (курсив Пушкина – А. Д.), доводит его до нас сквозь темные, кровавые, мятежные и наконец расцветающие века»[21]. Как заметил Ю. М. Лотман, «история рисовалась ему как поступательный процесс, определяемый глубоко скрытыми объективными причинами»; «романтической вере в героев», которые увлекают за собой толпу, он противопоставляет взгляд на историю как на закономерный процесс[22].  Пушкин под пером знаменитого семиотика предстает, как последовательный борец против романтизма в истории.

Здесь необходимо уточнение[23]. Во-первых, Пушкин «выступал противником исторического фатализма, опровергал идею абсолютной неизбежности всех совершающихся событий»[24]. Он глубоко верил в историческую закономерность, но при этом отводил свое место и его величеству случаю: «Ум человеческий … видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая (курсив Пушкина – А. Д.), мощного, мгновенного орудия провидения»[25]. В наши дни, когда по исторической науке победно плывёт «черный лебедь» Нассима Талеба – американского философа, утверждающего, что «миром движет аномальное, неизвестное и маловероятное» с непросвещенной пока точки зрения[26], рассуждения «нашего всего» звучат особенно актуально. На «Графа Нулина» Пушкина вдохновили собственные его рассуждения о роли случая в истории.

Во-вторых, нужно иметь в виду те психологические обстоятельства, которые выстраиваются в определённый, как уже было отмечено хронологический ряд. Дело в том, что историю, как закономерный процесс Пушкин воспринимал по-разному. По наблюдению Г. В. Вернадского, в первую половину своей сознательной жизни Пушкин представлял историю как закономерный и рациональный процесс[27], который может корректироваться общественным разумом или, может быть, даже царем. Во вторую половину своей жизни, став консерватором[28], он уже понимал историю как органический и даже мистический процесс – рассудок человека бессилен противостоять внерациональным силам жизни[29].

Как методолог и просто «как большой мыслитель, Пушкин не мог остаться в стороне от проблемы взаимоотношения истории национальной и всемирной»[30]. И здесь Пушкин намечает те рамки, в которых билась мысль (да и продолжает биться, у кого она ещё осталась) всех отечественных историков. Сказано, правда, опять в связи с преподаванием  истории в «окончательном курсе» того воображаемого Пушкиным учебного заведения, о котором он писал, в заказанной ему царём записке. «Можно будет с хладнокровием показать разницу духа народов, источника нужд и требований государственных…». В данном случае слова поэта вполне можно отнести не только к обучению, но и к самому постижению истории.

Действительно, что такое «народность», которую уже во времена Пушкина стали «требовать и жаловаться на её отсутствие в литературе»? В писателе «народность есть достоинство, которое вполне может быть оценено одними соотечественниками». А кто оценит эту самую народность в самих «соотечественниках»? Почему одни народы передовые и революционные, а с другими, как с россиянами, власть может делать всё, что угодно? Это, правда, не Пушкин, а я спрашиваю. Тем не менее, Пушкин искал ответы на вопросы.  «Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу», – писал поэт[31]. Так что, «образ правления» делает людей такими? Или имманентно присущий народу дух, как скульптор лепит уродливое правление? Для историка Н. И. Костомарова  тут будет отличие друг от друга двух русских народностей: «хохлы» бузят, а «москали» безмолствуют, поскольку дух у них разный. Да, один ли Костомаров – тут целая плеяда историков-«дореволюционеров». Для Пушкина, впрочем, дилемма «Россия – Украина» ещё не была актуальной, хоть и пережил он восстания начала 30-х гг. Ему пока хватало такого: «Украиной, или Малороссией, называют обширное пространство, соединенное с колоссом Россией». Но, видимо, всё-таки, не хватало, поскольку дальнейший план содержал каверзные вопросы: «Что ныне называется Малороссией? Что составляло прежде Малороссию? Когда отвергнулась она от России»[32]. Пушкин имел явную тягу к украинской истории. С удовольствием приводит он «яркие картины, начертанные кистию великого живописца» (Г. Кониского) о борьбе православия и католичества на Украине, о Наливайко, о казни Остраницы и др.[33]

Это о соотношении русской и украинской историй. О соотношении русской и западноевропейской скажем ниже, а пока вернёмся к взглядам Пушкина на характер исторического труда. Как уже было сказано, первая четверть XIX в. – время глубокого синкретизма истории и литературы. Характерно в этой связи, что Пушкин уже разделял историю, как науку и историю, как искусство. Бывало так, что обращаясь к той или иной теме, он ещё не знал, что ему будет ближе, что покажется более выигрышным: чисто историческое повествование с совершенно реальными фактами или художественное изображение с долей вымысла[34]. Сам он был уже настоящим историком-тружеником[35], самозабвенно копающимся в архивах. «Царь взял меня в службу – но не в канцелярскую, или придворную, или военную – нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, чтоб я рылся там…», – писал он после того, как царь, фактически, назначил его историографом, т.е. составителем истории. Правда, в отличие от Карамзина перед ним стояла более локальная задача, но всё равно это был титанический труд.

 В то же время, рассуждая об исторической литературе, и к ней предъявляет требования по гамбургскому, что называется счёту. Со всей своей поэтической горячностью бросался в бой на «историографическом фронте»[36]. Таким образом, из самого этого естественного для первого тридцатилетия славного столетия синкретизма истории и литературы нам является Пушкин историограф (в данном случае специалист по истории исторической науки) и критик исторической литературы. Эти два образа тоже столь синкретичны, что разделить их невозможно. Во всяком случае, Карамзина поэт превозносит за его стремление к исторической правде. Не случайно «История государства Российского» – «есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека»[37].  Другое требование: тщательность самого исследования: «Смотри, чем начал Шлецер свои критические исследования! Он переписывал летописи слово в слово, букву в букву…»[38].

Но те же требования и к исторической прозе. Образец здесь романы «шотландского чародея» – Вальтера Скотта, которые глубоко историчны. В историческом романе нас очаровывает то, что «историческое в них есть подлинно то, что мы видим. Шекспир,Гете. Вальтер Скотт»[39].  К сожалению, эпигоны «чародея» далеки от исторической правды: «В век, в который хотят они перенести читателя, перебираются они сами с тяжелым запасом домашних привычек, предрассудков и дневных впечатлений»[40].  И в случае исторического труда, и в случае качественного исторического романа должна быть историческая критика: «глубокое изучение достоверных событий и ясное, остроумное изложение их истинных причин и последствий»[41]. Вот почему Пушкин интересен нам и как историограф, и как критик исторической прозы. Причём, сфера охвата им различных произведений и в том, и в другом случае достаточно широка.

При этом Пушкин, как будто предвидел современный полный упадок культуры, а вместе с ней и науки. «В наше время главный недостаток, отзывающийся во всех почти ученых произведениях, есть отсутствие труда. Редко случается критике указывать на плоды долгих изучений и терпеливых разысканий. Что же из этого происходит? Наши так называемые ученые (курсив Пушкина – А. Д.) принуждены заменять существенные достоинства изворотами более или менее удачными: порицанием предшественников, новизною взглядов, приноровлением модных понятий к старым давно известным предметам и пр. Таковые средства (которые, в некотором смысле, можно назвать шарлатанством) не подвигают науки ни на шаг, поселяют жалкий дух сомнения и отрицания в умах незрелых и слабых и печалят людей истинно ученых и здравомыслящих»[42]. Такое ощущение, что Пушкин сидит где-то на небесах и печально взирает на нашу теперешнюю науку и культуру…

Но он ещё и источниковед. Впрочем, вопрос о Пушкине-источниковеде – специальный[43]. Эта тема дробится на ряд подтем: об источниковедческой базе разных трудов Пушкина. И таких трудов было немало[44]. Определенный итог им подвёл в 1968 г. Л. В. Черепнин, который и сам сделал ряд наблюдений[45]. Видимо, изучение темы должно быть продолжено, хотя некоторые вещи уже ясны, в частности, своеобразие источниковедческих приемов Пушкина, который искусно сочетал данные письменных памятников с материалом личных наблюдений в тех местах, где происходили интересовавшие его события[46]. В источниковедении у него тоже был дар предвиденья, он предугадывал современные подходы. Один пример. В «Борисе Годунове», сравнив летописца с поседелым в приказах дьяком, поэт даёт ему такую характеристику:

Спокойно зрит на правых и виновных,

Добру и злу внимая равнодушно,

Не ведая ни жалости, ни гнева[47].

Такое представление о летописце показалось анахронизмом А. А. Шахматову и близкому ему по духу М. Д. Приселкову, посчитавшими, что «рукой летописца водили политические страсти и интересы». Но уже в 1947 г. И. П. Еремин выступил с идеей «допрагматического мышления» летописца. В наши дни (И. Н. Данилевский и др.) делают упор на богословские пристрастия летописца, на отсутствие политических страстей в его писаниях. В этой связи наблюдения Пушкина выглядят весьма актуально. Количество таких примеров можно умножить.

В части «теоретических воззрений» ещё два пункта. Пушкин, как подметил Ю. М. Лотман, воспринимал историю, как живую связь людей, как неразрывную цепь поколений. История проходит через Дом человека и посему Дом, родное гнездо – как бы точка исторической бифуркации[48].  Пушкин был уверен, что язык историка, стиль его сочинений должны быть не только ясными и четкими, но и завлекательными для читателя. Ведь история и искусство неотделимы друг от друга! В день дуэли (sic!) он писал А. О. Ишимовой – автору известного сочинения «История России в рассказах для детей»: «Сегодня я нечаянно открыл Вашу Историю в рассказах и поневоле зачитался. Вот так надобно писать!»[49]

Россиянам интересно, конечно, прежде всего,  восприятие Пушкиным родной истории. Но очень важно осознавать, что Пушкин очень хорошо знал всемирную (всеобщую) историю и к русской истории шёл от  истории всеобщей. Славный наш историк науки, археолог А. А. Формозов написал целую книжку о «Пушкине и древностях». Эта тема близка к предыдущей: древности для Пушкина важный исторический источник. Сам он был знаком и много общался с видными археологами того времени (объективно говоря, их было не так много). «Пушкин откликнулся, хотя бы кратко, попутно, на все наиболее значительные моменты в процессе формирования русской археологии, осознал значение исторических реликвий, призывал к их охране»[50]. Однако, не менее важен вывод А. А. Формозова и о том, что Пушкин оказывался впереди археологов того и более позднего времени. Действительно, что мог он почерпнуть из испорченного бахчисарайского фонтана: «из заржавой железной трубки по каплям капала вода»? А почерпнул яркий и цельный образ, по которому столицу Крымского ханства с той поры все себе и представляют…

Пушкин – знаток античности. По наблюдению академика М. М. Покровского, «не имея университетской филологической учености, не зная греческого языка – он дал ряд поучительных суждений о произведениях античной древности»[51]. Мир Пушкина был населён античными образами[52], в гораздо большей степени, чем, например, мир М. Ю. Лермонтова. Обычно упирают на то, что мода на античность стала проходить, но можно принять во внимание и различия между учебными заведениями: всё-таки Царскосельский лицей – это не те военные учебные заведения, в которых получал образование мятежный поэт и по совместительству поручик. Пушкин знает и западное Средневековье (включая такое сложное явление, как Реформация)[53] и европейское Новое время. Например, проблема «Пушкин и Французская революция» не раз служила объектом пристального внимания со стороны отечественных ученых[54]. Другими словами, Пушкин получил вполне добротный материал для сравнительно-исторического исследования.

И вот тут мы подошли к важному вопросу: как Пушкин представлял себе русскую историю? И к важному наблюдению, которое объясняет всё видение Пушкиным русской истории: он постулировал глубокое своеобразие русской истории. Он нарисовал картину древнерусского политогенеза, которая близка к современному восприятию этой проблемы. Новгород был завоеван норманнами.  «Различные славянские племена, принявшие имя русских, увеличили войска своих победителей. Они захватили Киев, и Олег сделал его своей столицей»[55]. Если современный читатель откроет книги современных петербургских ученых, то он увидит много сходного с Пушкиным в трактовке возникновения того, что даже они определяют между собой по-разному: кто суперсоюзом племён, а кто – сложносоставным вождеством[56]. Пушкин вопрос о «древнерусском государстве» не ставит, но судя по всему, он не склонен был преувеличивать его развитие. Его раздражает непоследовательность критикуемого им Полевого. В «начальных княжениях скандинавских витязей» тот «государства Российского» ещё не видел, «а в Ольге признаёт уже мудрую образовательницу системы скрепления частей в единое целое, а у Владимира стремление к единовластию»[57].

Не склонен Пушкин идеализировать и процесс христианизации Руси. Он видит здесь, прежде всего влияние Византии, которая «смирила» славян посредством религии. «Дикие поклонники Перуна услышали проповедь евангелия, и Владимир принял крещение. Его подданные с тупым равнодушием усвоили веру, избранную их вождем», –  заметил Пушкин[58]. Может, он и преуменьшил степень активности «подданных», выражавшуюся в форме веча, в самом процессе принятия христианства[59], но нарисованная им картина гораздо адекватнее более ранних и поздних славословий акта крещения. Особенно «особность» воззрений поэта заметна на фоне текста Карамзина, с которым он был связан многими зримыми и незримыми нитями. Как отмечал А. Л. Шапиро, « у Пушкина такой идиллической картины (как у Карамзина – А. Д.) нет»[60].

Вообще, Пушкин очень любил Древнюю Русь. Особенно до 14 декабря 1925 г. Его влекли демократизм и свобода, столь присущие древнерусской истории. Вспомним наброски трагедии «Вадим» – его герои готовы умереть за свободу родного Новгорода. Как великий поэт, как гений он постиг глубинные архетипы языческого ещё по сути, архаического сознания и сумел донести их до читателя. Это такие древние формы, как пир, тризна[61]. А пушкинские сказки с их глубоко народным поэтическим историзмом?! Удивительно ли, что, часто, не отдавая себе отчета, мы представляем себе русскую древность по пушкинской «Песне о Вещем Олеге»[62], по его сказкам и т.д. Полагаю, что ничего плохого в этом нет.

Ну, и уж что Пушкин блестяще показал, так это отсутствие феодализма на Руси. «…Аристокрация не есть феодализм… аристокрация, а не феодализм, никогда не существовавший, ожидает русского историка»[63]. И далее Пушкин рисует (кратко, но ёмко) целую картину социальных отношений в Древней Руси. Феодализма не было – одна варяжская княжеская фамилия властвовала на Руси. Своеобразием отличались и бояре: жили в городах при дворе княжеском, не укрепляя своих поместий. Значит, Пушкин противопоставляет древнерусское боярство западноевропейской знати. Он противопоставляет и русские города –  западным городам. Мы простим ему некоторую путаницу в терминологии – смысл-то понятен. Русские города, в основе которых республиканское устройство (истинное на краю, видимо «стертое» в центре), противопоставляются западным коммунам, которые были удалены от центральной власти и обязаны своим бытием «сперва хитрой своей покорности, а потом слабости враждующих князей». Ясно, что Пушкин тут имеет в виду борьбу западных городских коммун за свои коммунальные свободы. Феодализм (видимо, его элементы) появился при татарах, но потом постепенно был уничтожен самодержавием[64]

Феодализм так и не развился на русской почве. Зато развилась «аристокрация», возросшая в междуцарствие до высшей степени. Пушкин проявляет удивительную глубину знаний нашей истории, говоря о том, что «аристокрация» была наследственная – «отселе местничество, на которое до сих пор привыкли смотреть самым детским образом». Таким же детским образом на местничество до сих пор смотрят некоторые историки и литературоведы, пытаясь связать его так или иначе с феодализмом, с которым оно не имеет ничего общего[65]. Эти идеи о коренном отличии древнерусского политического и экономического устройства от европейского проходят той самой нитью и через другие работы Пушкина: «Заметки по русской истории», «О французской революции»[66].

Можно написать отдельную статью о том, как крутилась «феодализированная» советская историография перед этими ясными и четкими тезисами Пушкина. Историк эпохи культа личности Б. Д. Грекова производит над поэтом операцию, вполне напоминающую хирургическую: хочет влезть ему в голову и обнаружить там то, что ему Грекову нужно.  «Казалось бы Пушкин решительно отрицает феодализм в России, но на самом деле едва ли так»; «мне кажется, что … Пушкин очень близко подходит к признанию феодализма» и т.д.[67] Современный поклонник феодализма в России М. Б. Свердлов на такое уже не решается, критикуя всех своих предшественников за ограниченность толкований Пушкина, которое «заключается в сведении пушкинской мысли к частным вопросам темы феодализма без учета её содержания в романтической историографии как определенного этапа в историческом прогрессе»[68]. Потомки, видимо, будут уже толковать эту туманную и загадочную фразу…

Итак, уже в древности Россия была «совершенно отделена от Западной Европы». Отсюда и другой вывод, который Пушкин горячо отстаивал: «Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история её требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенных Гизотом из истории христианского Запада»[69]. Сравнение с Европой оказывалось не в пользу России: «Феодализма у нас не было, и тем хуже». Но центр тяжести здесь лежит не столько в плоскости эмоций (как так – хуже – мы ж впереди планеты всей!), а в плоскости понимания ( до изумления глубокого) сути и смысла русской истории.

В историографии уже подмечено, что Пушкин выбирает свой путь в решении  кардинальных проблем российской истории: «Россия и Запад», «Россия и Восток». Он не один ведь придерживался идеи о своеобразии России. Но если М. П. Погодин и С. П. Шевырев были сторонниками возвращения России на восточный путь (позже такой подход будет характерен для славянофилов), то Пушкин восклицал «Горе стране, находящейся вне европейской сферы!», пытался оторвать Россию от Азии[70]. Он поэтически и исторически осознал одну из самых болезненных наших проблем: мы, вроде, по внешнему виду Европа, но у нас нет главного – её благополучия. И мы для неё – изгой! Другими словами Пушкин определил в этом смысле мироощущение любого современного здравомыслящего человека. Мы тянемся к Западу, но никогда с ним не сойдемся. В этом смысле мы даже и не Евразия. Но мы не подходим и под определение современного юмориста: мы не Азияопа, сколько бы ни пытались убедить себя в плодотворности сотрудничества с Азией. Так и зависли между двух миров. В современности такого восприятия нашей жизни нет ничего удивительного: даже в обыденности нашей мы мыслим образами Пушкина.

Но Пушкин понимал вторичность этих проблем, зависимость их от ещё более глобальных: «Народ и власть», «Государство и общество».  Из такого понимания проистекал огромный интерес к этой проблематике, особенно во второй период его творчества. В письме к Чаадаеву он дал сжатый эскиз русской истории со времен Киевской Руси до времени самого Пушкина с выделением основных этапов[71]. Строки эти столько раз в последние десятилетия цитировались (даже в моём любимом фильме «Зеркало» А. А. Тарковского), что позволю их себе не приводить. Дело ведь не в этапах, выделение которых у Пушкина достаточно общее и традиционное, а дело в том, что заметил Л. В. Черепнин.  Мэтр советской исторической науки писал: «В эскизе Пушкина воплощены две идеи: о том, что складывающаяся русская нация находит, по его мнению, свое единство в едином государстве, образующемся в сложных исторических условиях, и о том, что эта нация получает всемирно-историческое значение»[72]. Ну, что касается «всемирно-исторического значения» вопрос достаточно спорный, а вот «единство в едином государстве» – это пусть и банально звучит, но позволяет очень многое понять в исторической психологии Пушкина.

Дело в том, что Пушкин был уверен, что история – это, прежде всего, история народа: «одна только история народа может объяснить истинные требования оного»[73]. Но, в отличие, от Полевого он понимал, что народ без государства существовать не может. Лучше сказать по-другому. Бывают периоды безгосударственного развития тех или иных этносов, но затем, идя по пути прогресса, они всё равно приобретают государства. А вот дальше уже везение (или отсутствие оного), внешние обстоятельства и прочее. И от того, какое приобретается государство, зависит дальнейшее развитие того или иного народа. Видимо, Пушкин это понимал. Вот почему он так рьяно критиковал Полевого[74] (хотя признавал и достоинства его работы) и вот почему он так почитал Карамзина, хотя и не отказывался от хлесткой эпиграммы[75], обвинявшей историографа в воспевании того самого самовластья, на обломках которых «напишут наши имена».

У Пушкина нет сочинения, в котором он показал бы, как на разоренной монголами Руси, в орбите «ига» формируется Московское государство. Кстати, к монгольскому нашествию он подошёл гораздо более трезво, чем тот же Карамзин. Проникновенные строки поэта о разорении русских земель звучат гораздо более жизненно, чем пышные сентенции историографа о том, что «Москва обязана своим величием ханам». Есть тут и очень точные формулировки, например, о «духовенстве, пощаженном удивительной сметливостью татар».[76] Но знаменитые строчки: «Свержение ига, споры великокняжеские с уделами, единовластия с вольностями городов, самодержавия с боярством и завоевания с народной самобытностью…» говорят только о том, о чём говорят – всё это «не благоприятствовало свободному развитию просвещения»[77].

Но Пушкин не был бы Пушкиным, если бы он не попытался проникнуть в самую суть российского государства, остановившись на том, что основные функции великокняжеской власти «подавлять возмущения и отражать нападения врагов»[78]. Только сделал он это не так, как Карамзин, живописавший в своём знаменитом 9-ом томе  ужасы правления Ивана Грозного. Он взял другую точку на хронологическом древе, на первый взгляд менее судьбоносную: правление Бориса Годунова, время Смуты. И тут гениальный поэт попал, что называется, в десятку: это время позволяет понять и предшествующую, и что не менее важно – будущую российскую государственность.

Выбор Пушкина символичен ещё в одном плане. В литературе любят отмечать, что Пушкин призывал к разработке истории России в новое и новейшее время. «Какое поле – эта новейшая Русская история!», – восклицал поэт[79]. Но, с какого времени он начинал новое время? Полагаю, что Пушкин и здесь предопределил развитие исторической науки. В начале ХХ в. силами двух ведущих исторических школ (В. О. Ключевского и С. Ф. Платонова) было осуществлено знаковое шеститомное издание «Три века», призванное «подвести спокойные, объективные итоги трехвековому развитию новой России (курсив авторов – А. Д.)». Устами А. Е. Преснякова в предисловии было пояснено, что колыбель новой России не столько в Петровской реформе, сколько в сложном и глубоком кризисе, какой пережило Московское государство в начале XVII века»[80]. Тут, пожалуй, можно оставить без комментариев.

О «Борисе Годунове», в том числе и о роли народа в трагедии» написано столько, что только анализ историографии займёт книгу. Тут, как всегда, с Пушкиным – каждая эпоха пыталась притянуть к себе, в данном случае истолковать антиномию «власть – народ» в свою пользу. То, что Пушкин открыл роль народа в русской истории, что особенно видно на фоне сравнения его произведения с драмой М. П. Погодина[81], бесспорно. Но роль народа, правда, часто ругая его, показывал и Карамзин. Полагаю, что историко-философское значение драмы отнюдь не исчерпывается задачей «понять народ»[82]. Для Пушкина ещё важнее понять трагическую антиномию русской истории «народ – государство». И здесь высвечивается ключевая для понимания «позднего» Пушкина мысль. Видный ленинградский филолог Г. А. Гуковский, не избежав идеализации ситуации с народом в произведении, думается, глубже многих уловил трагедию в трагедии. Он писал: «Трагедия закончилась точно тем, чем она началась. Мы вернулись к исходной ситуации. Опять народ в оковах (победа его восстания обернулась против него). И вновь бояре ведут политические интриги, лгут перед народом. На престол вступает новый царь, поставленный боярами и не нужный народу, ибо Самозванец из предводителя восстания превратился в царя-тирана. Опять новый царь вступает на трон через убийство, через невинную кровь. И еще до начала царствования начинается цепь преступлений царя. Опять повторяется история отношения народа к Борису: народ, посадивший на трон Димитрия, “ в ужасе молчит ”, и затем: “ народ безмолвствует ”»[83].

Для нас сейчас не так важна знаменитая ремарка «народ безмолвствует», хотя она и несёт важную смысловую нагрузку. Подробнее М. П. Алексеева её вряд ли кто изучал[84]. Вероятно, исследователи долго ещё будут разбираться в том, что красноречивее: первоначальный вариант «Да, здравствует царь Дмитрий Иванович!» или это самое безмолвие народа. Но повторяю, дело не в ремарке, а в общем выводе Гуковского. Но, простится нам такая тавтология, какой вывод делается им из этого его славного вывода? Итак, народ и царь в трагедии показаны во всей их сложности, поэт ничего не упрощает. И это правильно, но вывод Гуковский делает тот, что делал и Томашевский, и другие советские авторы: «Но есть и другая сторона вопроса, — и здесь мы подходим уже не к трагедии царя Бориса, а к трагедии русского народа и к идейной трагедии самого Пушкина, революционного мыслителя и поэта, размышляющего о ближайших судьбах родины и народа. Революция без народа бессильна и потому безнадежна; это — вывод из мыслей о народе как единственной силе истории. Но революция самого народа бессмысленна вследствие темноты, стихийности народной массы и народного движения, — к такой мысли тоже приходит Пушкин»[85]. Вывод Гуковского стал самым приемлемым (с некоторыми вариациями) для всей «доперестроечной» науки[86]. Представляется, что на авторов той поры сильно влияли политические теории развитого (как, впрочем, и недоразвитого социализма).  Пушкин явно думал о другом: а могут ли народные восстания вообще что-либо изменить в государстве, да ещё в таком, как Россия?  В том, что не могут изменить «дворянские революции» он уже убедился. Они потерпели поражение даже и в Европе, а 14 декабря в России для Пушкина вообще стало моментом горькой истины. Ну, а широкие народные движения? В пушкиниане твёрдо обозначено, что после декабрьского восстания Пушкин начинает испытывать огромный интерес к народным  движениям.

Самым крупным воплощением этого интереса стала «История Пугачевского бунта», в которой поэт предстаёт перед нами, как «настоящий и талантливый исследователь»[87]. Мы здесь не можем анализировать работу поэта над «Пугачевым». Да это и не раз уже делалось[88]. Важно отметить, что Пушкин, сосредоточившись на теме бунта, «всюду осуждает бунт против власти»[89]. Стоит лишь добавить, что он видит (и видит совершенно правильно) причины бунта без всякой «дворянской ограниченности». Видит… и всё равно осуждает. Что он, действительно, стал ретроградом? Кто?! Пушкин, который, как та курица из известного анекдота, предпочёл смерть жизни при таком режиме? Да, черта с два! Он просто с присущей ему гениальностью увидел бессмысленность такого рода бунтов. Мы, живущие в новом тысячелетии, пережившие ещё пару смут и ряд восстаний, лишь убеждаемся в этой гениальной прозорливости поэта. Проходят смуты, проходят восстания и всё возвращается на круги своя, к этому своеобразному российскому государству. Человек, да и общество в целом ничего не может поделать с этим государством, которое возрождается как птица Феникс из пепла. При этом «русский бунт – бессмысленный и беспощадный» не несёт в себе позитивной программы, он только ослабляет социум, если под ним понимать народ в рамках государства. Вот почему Пушкин осудил не только декабристов, но и Радищева.

Пушкин о Радищеве – это отдельная тема. Еще до 1917 г. высказывалась точка зрения о том, что Пушкин осуждал Радищева для вида, чтобы скрыть от цензуры своё восхищение им. Такая точка зрения очень понравилась советской науке. Однако, даже в эпоху застоя были люди, которые сомневались в такой точке зрения[90]. Теперь можно считать доказанным, что Пушкин вполне искренне порицал «первого революционера». И то правда: «Мелкий чиновник, человек безо всякой власти, безо всякой опоры, дерзает вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия, противу Екатерины!»[91]. Тут ключевое слово «самодержавие», потому что Екатерине поэт, как известно, давал весьма нелицеприятные оценки[92].

Можно предположить, что Пушкин убедился в незыблемости самодержавия в России, в непоколебимости всего этого (как я его называю) государственно-крепостнического строя (ГКС). И думается, что понял он его, как никто другой. Конечно, он не написал исторического трактата на данную тему. Но будущие исследования соберут как мозаичную картину его представления об этом. Благодатный материал тут представляет пушкинская «Петриада»: от «Стансов» 1826 г. до «Заметок о Петре, исключенных из тетрадей Пушкина  цензурой 1840 г.». Когда наши исследователи, хоть кровавой сталинской поры, хоть более «мягких» периодов, рассуждают о «Медном всаднике», они невольно (или вольно) переносят на него реалии своего времени и бьются между двумя полюсами: «осуждал» или «идеализировал»[93]. А он и осуждал и идеализировал! Внимательный анализ его творчества показывает, какую ясную и в то же время сложную картину этого строя он рисовал.

Компонентом в неё входит самодержавие. Нет места писать о взаимоотношениях поэта с царями, хотя в историографии тут такое наворочено! Можно было, например, даже написать, что Пушкин не любил Александра Павловича, но был доволен Николаем[94]. В любом случае вспоминаются слова Д. Мережковского о том, что драма всей жизни Пушкина: «борьба гения с варварским отечеством» и «если бы не защита государя, может быть, судьба его была бы ещё печальнее»[95]. Важнее сейчас другое: Пушкин понимал, что самодержавие – феномен России, во многом движитель прогресса. Даже касательно нелюбимой им Екатерины отмечал, что она сделала больше, чем Академия Наук и делал вывод, что государство у нас впереди.

Он видел и другой компонент: закрепощенный народ, временами поднимающийся на борьбу. Близко к народу угнетаемое и гонимое духовенство. Порабощенному самодержавным государством духовенству, отторгнутому от живой духовности, остаётся, подобно евнухам, «только страсть к власти»»[96]. Третий компонент – дворянство. Пушкин много и позитивно (за редкими исключениями) пишет о дворянстве, причём, как о представителях народа. Советская историография увидела здесь «классовое влияние дворянского происхождения». Но дело не в этом. Пушкин не так уж и держался за своё дворянское происхождение, иной раз провозглашал себя мещанином. Он видел социальную и политическую роль дворянства, «он упорно проповедует необходимость дворянской службы»[97]. В неоконченном «Романе в письмах» дворянин рисуется как служилый человек, своего рода медиатор между центральной властью и народом. Наконец, есть ещё один – самый горестный компонент этой системы –  чинухи. После Петра «гражданские и военные чиновники более и более умножались»[98] и, в конце концов, превратились в «гидру чудовищную – самоуправство административной власти, развращенность чиновничества и подкупность судов»[99] (в России всё продажно)[100].

Вот такой не очень-то симпатичный строй рисуется. Но альтернативы-то нет[101]. С бунтами понятно: они «бессмысленны и беспощадны». Завоевания Пушкин тоже призывать на голову России не мог: как и всякий русский человек во времена внешней опасности он становился  ещё в большей степени патриотом – достаточно почитать его «Клеветникам России»  и другие подобные вещи. Более того, он пишет Вяземскому: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство»[102].  Но хуже всего то, что и реформам этот строй не поддаётся, более того может быть сотрясаем ими[103]. Пушкин и это прекрасно понял! «Конечно, уничтожение чинов (по крайней мере гражданских) представляет великие выгоды; но сия мера влечет за собою и беспорядки бесчисленные, как вообще всякое изменение постановлений, освященных временем и привычкою»[104] –  Пушкин как будто видел наяву грядущие жуткие шатания нашего уникального строя, вызванные реформами.  Именно понимание неизбывности такого строя заставляло Пушкина верить, что единственный путь – это договариваться с самодержавием, воздействовать на него «горячим словом убеждения»

Такое понимание трагедийности русского исторического пути у поэта вполне уживалось с любовью к России. Пушкин и здесь заложил и  основу «комплекса» любого интеллигентного человека, который, ну, никак не может любить российскую власть и превозносить российское государство, но при этом всей душой любит свою Родину – мать Россию.

Исчерпать тему «Пушкин – историк» невозможно. Он ведь был и первым историком декабризма[105]. Он первым, как представляется, показал возможности и недостатки  столь популярной сейчас локальной истории. Возьмите его «Историю села Горюхина». Можно взять тему историзма архитектуры в поэтическом сознании Пушкина и написать солидную монографию[106].  Количество таких тем можно множить и множить, поскольку «взаимоотношения Пушкина с историей – универсальный ориентир отечественной культуры[107]. А главные выводы? Пушкин не только заложил основы современного историзма и современной исторической науки. Как историк, он в полной мере наш современник…

[1] Ключевский В. О. Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 6 июня 1880 г., в день открытия памятника Пушкину // Ключевский В. О. Соч. в девяти томах. Т. IX. Материалы разных лет. М.: «Мысль», 1990. С. 77 – 78.

[2] В такой трактовке Ключевский не остался одинок: «Лишь с “Евгения Онегина” историзм. А так набор ярких картин» (Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. Л: Советский писатель, 1960. С. 189 – 190)

[3] Вернадский Г. В. Пушкин как историк // Преподавание истории в школе. К 200-летию со дня рождения А. С. Пушкина. 1998. № 8. С. 3–10.

[4] Хармс Д. И. О Пушкине // Хармс Д. И. Полное собрание сочинений. Т.2. СПб.: Академический проект, 1997. С. 113.

[5] Сквозников В. Д. Пушкин. Историческая мысль поэта. М., «Наследие», 1998. С. 211.

[6] Формозов А. А. Пушкин и древности. Наблюдения археолога. М.: Изд-во «Наука», 1979. С. 21, 33.

[7] Морозов П. Пушкин // Образование, 1899. № 7 – 8. С. 109.

[8] Гулыга А. В. Искусство истории. М.: Современник, 1980. С. 226.

[9] Формозов А. А. Пушкин и древности. Наблюдения археолога… С. 101 – 102.

[10] Пушкин А. С. О народном воспитании // Полное собрание сочинений. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1950. (Далее: Пушкин. ППС. ГИХЛ) Т. 5. С. 427.

[11] Непомнящий В. С. Пушкин // Большая Советская Энциклопедия. Третье изд. Т. 21, Проба – Ременсы. М.: Изд-во «Советская энциклопедия», 1975. С. 249. Стб.734 – 735.

[12] Томашевский Б. Петербург в творчестве Пушкина // Пушкинский Петербург. Л.: Ленингр. газетно-журн. и книжн. изд-во, 1949. С. 40.

[13] Хотя, неоднократно так пытались делать.

[14] Peguy Ch. Œuvres en prose completes : en 3 vol. Paris ; Gallimard, 1987–1992. Vol. 2. 1988. P. 343.

[15] Пушкин А. С. О народном воспитании… С. 427.

[16] Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1949 (Далее: Пушкин. ПСС. АН СССР. Т. XV. С. 124.  (1834).

[17] Черепнин Л. В. Исторические взгляды классиков русской литературы. М.: Изд-во «Мысль», 1968. С. 21.

[18]  Пушкин А. С. О народном воспитании… С. 427.

[19]  Пушкин А. С. История русского народа // Пушкин. ППС. ГИХЛ. Т. 5. С. 16.

[20] Пушкин А. С.  Пушкин. ПСС. АН СССР. Т. XIII. С. 102. № 91 (1824).

[21] Пушкин А. С. О втором томе «Истории русского народа» Полевого // Пушкин. ППС. ГИХЛ. Т. 6. С. 23.

[22] Лотман Ю. Александр Сергеевич Пушкин: Биография писателя. СПб.: Азбука,2015. С. 171, 203.

[23] Полагаю, что ремарки советских авторов  типа «идея закономерности  (у Пушкина  — А. Д.) была отмечена печатью классовой ограниченности» (Яворский Г. И. Пушкин – историк (Отечественная история в произведениях А. С. Пушкина). Абакан: Хакасское книжное издательство, 1959. С. 6 – 7) в критике уже не нуждаются.

[24] Черепнин Л. В. Исторические взгляды… С. 22.

[25] О втором томе «Истории русского народа» Полевого… С. 23.

[26] Талеб Н. Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости. М., 2009. С. 26.

[27] Н. Я. Эйдельман у юного Пушкина и его современников видит, во-первых, интерес к современности, к её скоростям, логике, неповторимости. Во-вторых, стремление отыскать в прошлом повторение, общие законы, образцы, пригодные для объяснения этой современности (Эйдельман Н. Пушкин. История и современность в художественном сознании поэта. М.: Сов. пис., 1984. С. 31).

[28] Скажу сразу, что по части консервативности Пушкина я в корне не согласен с почитаемым мной историком.

[29] Вернадский Г. В. «Медный всадник» в творчестве Пушкина // Slavia. Časopis proslovanskoz filologii. 1923/24. Ročnik II. С. 646.

[30] Черепнин Л. В. Исторические взгляды… С. 23.

[31] Пушкин А. С. О народности в литературе // Пушкин. ППС. ГИХЛ. Т. 5. С. 35.

[32] Пушкин А. С. Очерк истории Украины // Пушкин. ППС. ГИХЛ. Т. 6. С. 26 – 27.

[33] Пушкин А. С. Собрание сочинений Георгия Кониского, архиепископа Белорусского // Пушкин. ППС. ГИХЛ. Т. 6. С. 49 – 54.

[34] Черепнин Л. В. Исторические взгляды… С. 28.

[35] Там же. С. 43.

[36] Грушкин А. Пушкин 30-х годов в борьбе с официозной историографией («история  Пугачева») // Пушкин. Временник  Пушкинской комиссии. 4-5. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1939  

[37] Пушкин А. С. О народном воспитании… С. 427.

[38] Пушкин А. С. Заметки при чтении «Нестора» Шлецера // Пушкин. ППС. ГИХЛ. Т. 6. С. 41

[39] Пушкин А. С. О романах Вальтера Скотта // Пушкин. ППС. ГИХЛ. Т. 5. С. 428.

[40] Пушкин А. С. Юрий Милославский, или русские в 1612 году // Пушкин. ППС. ГИХЛ. Т. 5. С. 77.

[41] Пушкин А. С. Собрание сочинений Георгия Кониского… С. 49.

[42] Пушкин А. С. Словарь о святых // Пушкин. ППС. ГИХЛ. Т. 5. С. 341.

[43] Черепнин Л. В. Исторические взгляды… С. 43.

[44] Напр.: Измайлов Н. В. К вопросу об исторических источниках Полтавы // Пушкин. Временник  Пушкинской комиссии. 4-5… С. 435 – 452.

[45] Там же. С. 42 – 53.

[46] Там же. С. 47.

[47] Пушкин А. С. Борис Годунов // Сочинения в четырех томах. Т. 3. М.: «Художественная литература», 1999. С. 266.

[48] Лотман Ю. Александр Сергеевич Пушкин: Биография писателя… С. 205 – 206.

[49] Пушкин. ПСС. АН СССР. Т. X. С. 622.

[50] Формозов А. А. Пушкин и древности. Наблюдения археолога… С. 99.

[51] Покровский М. М. Пушкин и античность // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. 4-5… С. 55.

[52] Образ Овидия, например, сыграл большую роль в процессе его самоосмысления (Лотман Ю. Александр Сергеевич Пушкин… С. 80).

[53] Агранович С. З., Рассовская Л. П. Историзм Пушкина и поэтика фольклора. Куйбышев: Изд-во Саратовского ун-та, Куйбышевский филиал, 1989.

[54] Ясинский Я. И. Работа Пушкина над историей Французской революции // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 4 – 5. М.;Л, 1939. С. 359 – 386; Томашевский Б. В. Пушкин и Франция… С. 175 – 218.

[55] Пушкин А. С. Очерк истории Украины… С. 27.

[56] Фроянов И. Я. Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX – начала XIII столетия. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1992; Дворниченко А. Ю. Российская история с древнейших времен до падения самодержавия. М.: Весь Мир, 2010.

[57] Пушкин А. С. История русского народа… С. 19.

[58] Пушкин А. С. Очерк истории Украины… С. 27.

[59] Дворниченко А. Ю., Кривошеев Ю. В., Соколов Р. А., Шапошник В. В. Русское православие: от крещения до патриаршества. СПб., 2012. С. 44.

[60] Шапиро А. Л. Русская историография с древнейших времен до 1917 г. Учебное пособие. М.: Изд-во «Культура», 1993. С. 323.

[61] Агранович С. З., Рассовская Л. П. Историзм Пушкина и поэтика фольклора… С. 115 – 170.

[62] Там же. С. 76 – 89.

[63] Пушкин А. С. История русского народа… С. 21. В другой работе Пушкин убедительно показывает, что «удельный» порядок не имел никакого отношения к феодализму. Князья в своих уделах были представителями государя, что вовсе не было феодальной системой (Пушкин А. С. Очерк истории Украины… С. 27).

[64] Подобную точку зрения, как известно, будет развивать Н. И. Костомаров в своей знаменитой статье о начале единодержавия в России.

[65] Дворниченко А. Ю. Российская история с древнейших времен до падения самодержавия.

[66] Пушкин. ППС. ГИХЛ. Т. 6. С. 29, 31 – 33.

[67] Греков Б. Д. Исторические воззрения Пушкина // Исторические Записки. Т. 1. М., 1937. С. 12 – 13.

[68] Свердлов М. Б. Общественный строй Древней Руси в русской науке XVIII – XX  веков. СПб.: Дмитрий Буланин, 1996. С. 74.

[69] Пушкин А. С. О втором томе «Истории русского народа» Полевого… С. 21, 23.

[70] Тойбин И. М. Пушкин и философско-историческая мысль в России на рубеже 1820 и 1830 годов. Воронеж: Изд-во Воронежского ун-та, 1980. С. 84.

[71] Черепнин Л. В. Исторические взгляды… С. 15.

[72] Там же.

[73] Пушкин А. С. Собрание сочинений Георгия Кониского… С. 48.

[74] Стоит оговориться, что Полевой с задачей показать историю русского народа не справился.  В этом смысле новизной было только то, что, как оказалось, государства не было в Киевской Руси, а, значит, был народ без государства. Затем Полевой вернулся к традиционным схемам. Написать целостную историю народа без государства можно только в этнографическом плане, с упором на обычаи и нравы.

[75] См. о ней: Томашевский Б. В. Эпиграммы Пушкина на Карамзина // Пушкин. Исследования и материалы. Т.1. М.; Л.: Из-во АН СССР, 1956. С. 215.

[76] Пушкин А. С. О ничтожестве литературы русской // Пушкин. ППС. ГИХЛ. Т. 5. С. 240.

[77] Там же.

[78] Яворский Г. И. Пушкин – историк… С. 9.

[79] Пушкин. ПСС. АН СССР. Т. XVI. С. 168. № 1263 (1836).

[80] Три века. Россия от Смуты до нашего времени. Исторический сб. под ред. В. В. Каллаша. М.: «Патриот», 1991. Репр. изд. 1912 – 1913 гг. С. 5, 8.

[81] Тойбин И. М. Пушкин и философско-историческая мысль в России на рубеже 1820 и 1830 годов… С. 34.

[82] Лотман Ю. Александр Сергеевич Пушкин… С. 147.

[83] Гуковский Г. А.  Пушкин и проблемы реалистического стиля. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. С. 37.

[84] Алексеев М. П. Пушкин. Сравнительно-исторические исследования. Л.: «Наука». Ленинградское отделение, 1984. С. 221 – 252.

[85] Гуковский Г. А.  Пушкин и проблемы реалистического стиля… С. 33

[86] Шапиро А. Л. Русская историография с древнейших времен до 1917 г… С. 327 – 330.

[87] Вернадский Г. В. Пушкин как историк…

[88] См., напр., работы Р. В. Овчинникова: Овчинников Р. В. Над пугачевскими страницами А. С. Пушкина. М., 1981 и др.

[89] Сакулин П. Н. Пушкин. Историко-литературные эскизы. М.: «Альциона», 1920. С. 50

[90] Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины». М., 1972. С. 103.

[91] Пушкин А. С. Александр Радищев // Пушкин. ППС. ГИХЛ. Т. 5. С. 375.

[92] Пушкин А. С. Заметки по русской истории XVIII века // Пушкин. ППС. ГИХЛ. Т. 6. С. 8 – 9.

[93] Шапиро А. Л. Русская историография с древнейших времен до 1917 г… С. 334 – 336.

[94] Шахмагонов Н. Ф. Пушкин и русские монархи: соратники или враги? М.: «Сокол», 1999.

[95] Мережковский Д. Мысли о Пушкине // Тайна Пушкина. Из прозы и публицистики первой эмиграции. М.: Эллис, 1998. С. 208 – 209. См. также: Сквозников В. Д. Пушкин. Историческая мысль поэта…С. 210 – 211.

[96] Пушкин. ПСС. АН СССР. Т. XVI. С. 261, 422.

[97] Сквозников В. Д. Пушкин. Историческая мысль поэта…С. 33.

[98] Пушкин А. С. Заметки по русской истории XVIII века… С. 7.

[99] Цит. по: Шахмагонов Н. Ф. Пушкин и русские монархи… С. 32.

[100] Пушкин А. С. О народном воспитании… С. 425.

[101] А. Мицкевичу не удалось доказать, будто Пушкин предрекал низвержение самодержавной тирании (Сквозников В. Д. Пушкин. Историческая мысль поэта… С. 51)        

[102] Пушкин. ПСС. АН СССР. Т. XI. С. 153.

[103] Уж, во всяком случае, «благости исторической судьбы» России (Сквозников В. Д. Пушкин. Историческая мысль поэта…С. 136) Пушкин не наблюдал.

[104] Там же. С. 424.

[105] Невелев Г. А. Пушкин «об 14 декабря»: реконструкция декабристского документального текста. СПб.: Технологос, 1998.

[106] Стеклова И. А. Историзм архитектуры в поэтическом сознании. По произведениям А. С. Пушкина. М.: Прондо, 2014.

[107] Там же. С. 251.

РЕФЕРАТ ПО ИСТОРИИ

Тема: “А.С.Пушкин — поэт-историк”.

Исполнитель: ученик 10 “А” класса

средней школы №5

Степанов Алексей Юрьевич

Научный руководитель,

учитель: преподаватель школы №5

Карякин Сергей Геннадьевич

Екатеринбург. 1997

1.Введение:

Гений Пушкина уникален в мировой истории. И хотя рядом с ним были выдающиеся поэты, никто из них заменить Пушкина, конечно, не мог. Ни Жуковский, ни Дельвиг, ни Баратынский, ни Языков, ни даже великий Лермонтов, быть может, не уступающий по гениальности Пушкину. Пушкин — история русского народа, русской культуры, он ее кульминация, ее главнейшая страница.

Да, что Пушкин гениальный русский поэт знают все, или почти все, во всяком случае, на уроках литературы, нам об этом говорят постоянно. Но до 10 класса я не сталкивался с такой точкой зрения, что Пушкина можно зачислить в профессиональные историки, наряду с Карамзиным. Это утверждение меня заинтересовало, и я захотел проверить, так ли это!

Оказалось, что о гениальном русском поэте-историке — Александре Сергеевиче Пушкине — писали почти все пушкинисты, многие специалисты по российской и всемирной истории (Б.В.Томашевский, И.Л.Фейнберг и др.). Усилиями этих ученых выявлен широкий круг исторических интересов Пушкина, источники, которыми пользовался поэт, его методы научного и художественного освоения исторических материалов, оценки различных событий и лиц; наконец, эти разыскания позволяют представить общий взгляд Пушкина на историю своей страны, всего человечества, принципы историзма, присущие его мышлению вообще.

Познакомившись с трудами Волкова, Фейнберга, Эйдельмана и др., я принял решение написать реферат. При написании реферата я ограничился постановкой двух проблем, заинтересовавших меня:

Первая проблема: Зачем гениальному поэту понадобились еще и столь основанные научно — исторические занятия? Если “историками делаются — поэтами рождаются”, — зачем тому, кто родился таким поэтом, делаться еще и историком?

Вторая проблема: Как работал Пушкин- историк? Каков был “творческий механизм”, наиболее интересные особенности его обращения к прошлому?

2. Основная часть.

2.1 Исторический век.

Начало 19 века принесло с собою поистине революционную ломку всех прежних представлений о ходе развития человеческого общества. Именно тогда и стал складываться взгляд на общество как на организм непрерывно изменяющийся, развивающийся, прогрессирующий по определенным общим законам, то есть взгляд исторический. Сам 19 век получает общественное название “исторического” в отличие от “просветительского” 18 века.

Иван Киреевский, близкий знакомый Пушкина, призывал в 1830 году к уважению действительности, которое составляет “средоточие той степени умственного развития, на которой теперь остановилось просвещение Европы и которая обнаруживается историческим направлением всех отраслей человеческого бытия и духа”. “История, — продолжал он, — в наше время есть центр всех познаний, наука наук, естественное условие всякого развития; направление историческое обнимает все…”.

Ту же мысль еще более определенно высказал Белинский: “Век наш — по преимуществу исторический век. Историческое созерцание могущественно и неотразимо проникло собой все формы современного сознания. История сделалась теперь как бы общим основанием и единственным условием всякого живого знания; без нее стало невозможно постижение ни искусства, ни философии”.

События, происходящие в настоящем, обусловлены прошлым течением исторических процессов, и поэтому в истории народа кроется объяснение настоящего и указание на направление движения в будущем. Вместе с тем каждый наступающий период представляет собой нечто новое, по сравнению с предшествующим, новую и, как правило, более высокую ступень общественного прогресса. Такой взгляд, теперь для нас само собой разумеющийся, был тогда откровением. Он резко отличался от просветительного мировоззрения 18 века, которому ход развития общества не представлялся еще единой цепью социального прогресса, где исторические события вытекают одно из другого — просто друг с другом соседствуют, а то и возвращаются “на круги своя”.

Исторический взгляд на вещи был естественным следствием целой эпохи социальных потрясений, которую переживала Франция, а с нею и вся Европа, начиная с 1789 года. Эти потрясения со всей очевидностью показали, что история — это не пестрая чехарда событий, в которую играют полководцы и императоры, что она определяется не их капризами, не их счастливой или несчастливой “звездой”, не личными свойствами ума и характера, как казалось ранее. Становилось все яснее, что не они творят историю, не они, в конце концов, направляют судьбы народов, государств, течение воин, а скорее напротив — ход исторического развития распоряжается судьбами великих личностей, избирает их своим орудием, возносит на вершины славы и величия, когда их деятельность и личные качества соответствуют потребностям исторического момента, и низвергает в бездны забвения тогда, когда они пытаются идти против веления времени.

Из этих утверждений можно считать, что в отличие от 18 века — века просвещения, 19 век — век исторический, а так как Пушкин жил в исторический век, то он не мог уйти от повседневной жизни, а, следовательно, в своих произведениях он делал исторические вставки, а иногда и все произведение посвящались какому-либо историческому лицу или событию, например Пугачеву, Петру 1 и другим лицам посвятил великий поэт-историк свои литературно-исторические произведения.

2.2 Формирование исторических взглядов А.С. Пушкина.

Охарактеризовать исторические воззрения Пушкина, как законченную и стройную систему, едва ли возможно, так как Пушкин до конца дней своих был в движении, но можно попытаться наметить линию движения и становления их.

Для европейского “молодого человека”, родившегося на грани 18-19 вв. “если он по социальным и культурным условиям своей молодости был связан с теми общественными группами, которые в или иной мере “делали историю”, решающим мировоззрение определяющим моментом, было отношение к кругу идей и фактов, подготовивших Великую французскую революцию и ею порожденных. Отдельные европейские страны были вовлечены в революцию в большей или меньшей мере, “молодые люди” одной страны и, прежде всего, самой Франции пережили на собственном опыте постепенный спад революции. Молодое поколение других стран переживало только “отражения”, прямые или косвенные, великого социального сдвига, эпицентром которого была Франция. Даже Россия, лежащая на дальнем востоке Европы, была вовлечена в борьбу народов Европы. До России, с легионами Наполеона, докатилась только слабая последняя волна революционного моря, и Александру 1 суждено было историей, сделаться восстановителем “закона” и “порядка” в Европе.

Русская культурная молодежь первых десятилетий 19 века, главным образом дворянская, воспитанная на идеях и искусства “века просвещения”, всем ходом истории и русская действительность должна была рассматривать под знаком событий, происходивших на Западе, и при свете идей, там получивших свое первоначальное оформление.

Исторические взгляды, скорее и точнее — настроения молодого Пушкина в лицейские и послелицейские петербургские годы складываются под влиянием воздействий на него идей и художественной литературы века просвещения.

С детства, с девяти лет, у него начала развиваться страсть к чтению, которая и не покидала его всю жизнь. Он прочел сначала Плутарха, потом “Илиаду” и “Одиссею” в переводе Битобе, потом приступил к библиотеке своего отца, которая была наполнена французскими классиками 17 века и произведениями философов последующего столетия. Сергей Львович поддерживал в детях это расположение к чтению и вместе с ними читывал избранные сочинения. Первый биограф Пушкина Анненков говорил, что Сергей Львович мастерски передавал Мольера, которого знал почти наизусть, но еще и этого было недостаточно для Александра Пушкина. Он проводил бессонные ночи, тайком забирался в кабинет отца и без разбора “пожирал” все книги, попадавшиеся ему под руку. Вот почему замечание Льва Сергеевича, что на 11-м году, при необычайной памяти своей, Пушкин уже знал наизусть всю французскую литературу, может быть принято с некоторым ограничением.

В то же время память о французской революции еще была свежа, и часто говорили, как водится, о ее “ужасах”. У всех на устах был Наполеон, со своими сокрушающими все устои феодальной Европы походами.

Победа в войне 1812 года сыграла тоже важную роль в сознании поэта, ведь без этой победы над Наполеоном, Пушкина, как великого национального русского поэта-историка не было бы, как не было бы и декабристов.

В лицее многие его однокашники, а так же и учителя упоминали о том, что Пушкин был очень начитан как в области художественной литературы, так и был большим знатоком исторических произведений. Пушкин внимательно изучал исторические труды как отечественных авторов (Феофана Прокоповича, Татищева, Голикова, Болтина, Щербатова, Карамзина), так и зарубежных (Тацита, Вольтера, Юма, Робертсона, Шатобриана, Гиббона, Сисмонди, Лемонте, Вильмена, Тьерри, Гизо, Минье, Баранта, Тьера, Нибурга). В его библиотеке хранилось более четырехсот книг по истории!

Историческое миропонимание Пушкина не сразу оформилось в определенную и самостоятельную систему воззрений, оно развивалось и укреплялось с каждым новым этапом его творчества.

Начало размышлениям Пушкина о путях исторического процесса было положено лекциями лицейских профессоров и особенно трудом Н.М.Карамзина “История государства Российского”, который поэт назвал гражданским подвигом.

Пушкин был восторженным слушателем бесед Николая Михайловича Карамзина еще в свои лицейские годы, а вскоре после выхода из Лицея он “взахлеб” прочитал первые восемь томов “Истории государства Российского”.

Книга его потрясла, в ней впервые история России предстала, как история могучего и самобытного народа, имевшего ярких государственных деятелей, воинов и полководцев. Этой историей можно было гордиться, оказывается, не меньше, чем французы гордились своей, а англичане своей историей, она была полна славных и героических деяний людей мужественных, самоотверженных, целеустремленных. Все это изображалось Карамзиным сочными красками, прекрасным литературным языком.

И все же, чем больше Пушкин размышлял над “Историей…”, тем двойственнее становилось отношение к ней:

Рабство, рассуждал Карамзин, конечно, позорная вещь. Но оно не устраняется мятежами и революциями. Свободу должно, прежде всего, завоевать в своем сердце, сделать ее нравственным состоянием души. Лишь тогда может быть благодательно и реальное освобождение “по манию царя”.

Подобные убеждения Н.М.Карамзина не могли не вызвать протеста у оппозиционно настроенной молодежи, в кругу которой вращался Пушкин. Поэт выразил это отношение злой и точной эпиграммой на своего учителя:

В его “Истории” изящность, простота

Доказывают нам, без всякого пристрастия,

Необходимость самовластья

И прелести кнута.

Пушкин, конечно же, попал в цель, но этой эпиграммой далеко не исчерпывалось его отношение к “Истории…” Карамзина. Многое в рассуждениях историка было близко Пушкину, многое он разделял. Многое затем долгие годы обдумывал. Шел многолетний мысленный диалог с “первым историком России”.

Пушкину становилось все яснее и яснее, что, несмотря на неприемлемость для него некоторых выводов, труд Карамзина — явление грандиозное, плод ума могучего, светлого, проникнутого любовью к родине, что им наложен отпечаток на всю духовную жизнь России, что можно соглашаться с историком, но нельзя недооценивать значения его научного подвига во славу России.

Именно Карамзин “заразил” юного поэта любовью к русской истории, стремлением понять ее истоки и глубинные процессы, чтобы постигнуть настоящее и будущее России. Пушкин отныне и навсегда “заболел” историей. И “болезнь” эта с годами все прогрессировала.

Карамзин в своей “Истории государства Российского” провозгласил: “История народа принадлежит государю”. И это была не фраза, это была историко-политическая, историко — философская концепция. Будущий декабрист — “Беспокойный Никита” Муравьев возражал: “История принадлежит народу”. И за этим крылась тоже принципиальная позиция — демократическая, антимонархическая в своей сущности.

Пушкин выдвигает свое кредо: “История народа принадлежит поэту”. И это, в свою очередь, не просто красивая фраза. Что она означает? Право на субъективную поэтизацию исторических сюжетов? Всем своим творчеством Пушкин как раз отвергает эту бытующую среди поэтов практику. Он претендует на большее: осмысление, исследование истории литературно-художественными средствами. Он претендует на открытие с помощью этих средств глубинного понимания токов исторических событий, тех тайных пружин, которые порой бывают скрыты от глаз рассудочно мыслящих историков.

Пушкин первый и, в сущности, единственный у нас феномен: поэт-историк. Историзм поэтического мышления Пушкина — не самоцельное обращение в прошлое. Этот историзм, как мы увидим, всегда современен, политически, социально заострен. Он для него — всегда средство разобраться в настоящем, понять, “куда влечет нас рок событий”.

Начиная с юношеского “Воспоминания в царском селе” (1814 год!), голос Клии (Клио)- богини истории, одной из девяти муз, покровительниц искусств и наук, — постоянно звучит в творчестве Пушкина. К нему, к этому “страшному гласу”, он прислушивается всю свою жизнь, стремясь постигнуть ход истории, причины возвышения и падения, славы и бесславия великих полководцев и мятежников, законы, управляющие судьбами народов и царей.

Поражаешься, как много у него произведений исторического звучания. Вся наша история проходит перед читателем Пушкина: Русь древнейшая, старинная открывается нам в “Песне о вещем Олеге”, в “Вадиме”, в сказках; Русь крепостная — в “Русалке”, в “Борисе Годунове”, восстание Степана Разина — в песнях о нем; великие деяния Петра в “Медном всаднике”, в “Полтаве”, в “Арапе Петра Великого”; восстание Пугачева — в “Капитанской дочке”; убийство Павла 1, правление Александра 1, война 1812 года, история декабризма — в целом ряде стихотворений, эпиграмм, в последней главе “Евгения Онегина”.

События европейской истории, особенно связанные с французской революцией и войнами Бонапарта, также все время в центре поэтических размышлений Пушкина.

Пушкинский “историзм” проявляется в движении от стиха к “прозе”, в движении от байроновских поэм, через “историзм” “Бориса Годунова”, “Полтавы”, к историческим повестям, к “Пиковой даме”, к “Повестям Белкина”, к “Истории Пугачева”.

2.3 Профессиональные исторические труды А.С. Пушкина:

“История Пугачевского бунта”.

Наконец, он заявляет о себе и как профессиональный историк. Плодом его тщательных архивных изысканий, поездок, расспросов бывалых людей, изучения мемуарной литературы явилась под названием “История Пугачевского бунта” настоящий исторический труд Пушкина вышел в свет в декабре 1834 года в двух томах. Первый том содержал текст и примечания Пушкина; второй состоял исключительно из исторических документов (манифесты, донесения и мемуары).

К работе над “Историей…” Пушкин приступил, в связи с возникшей у него идеей романа, из эпохи Пугачевского восстания, впоследствии осуществленного в “Капитанской дочке”. Пушкин 7 февраля 1833 года обратился к военному министру Чернышеву с просьбой предоставить ему архивные документы из истории Пугачевского восстания. Предлогом к такой просьбе Пушкин выдвинул намеренье писать биографию Суворова. По ознакомлении с материалами, Пушкин приступил к писанию. Гоголь писал 8 мая: “Пушкин почти кончил историю Пугачева”. Шесть глав были написаны к 22 мая (помета в рукописи). Вместе с тем Пушкин продолжал изыскания. Не довольствуясь знакомством с официальными документами (из которых важнейший — Следственное дело — не был тогда предоставлен Пушкину), он обращается к разным лицам, обладавшим мемуарами, относившимися к тому времени: к Спасскому (июнь 1833 год), Дмитриеву (декабрь), Крылову и другим. Вместе с тем он решил посетить места событий. В прошении об отпуске 30 июля 1833 года он пишет, что хочет дописать в деревне “роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани”, почему он и желает посетить эти губернии. Получив просимый отпуск на четыре месяца, Пушкин выехал 18 августа через Москву и Нижний Новгород в Казань, Оренбург и Уральск. В Казани Пушкин “возился со стариками, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал” (письмо жене 8 сентября 1833 года). Здесь же он продолжал писать текст “Истории” (помета под 7 главой — Казань. 6 сентября). В Уральске и в казачьих станицах он расспрашивал стариков, записывая их рассказы. Весь собранный материал Пушкин приводил в порядок в Болдине, где пробыл весь октябрь и половину ноября. Здесь 2 ноября он закончил черновой текст “Истории”. В Петербурге 6 декабря Пушкин писал Бенкендорфу: “я думал некогда писать исторический роман, относящийся к временам Пугачева, но, нашед множество материалов, я оставил вымысел и написал Историю Пугачевщины”. Уже после выхода статьи в свет “Истории” Пушкин получил доступ к Следственному делу. Обращаясь по этому вопросу к Бенкендорфу, он писал: “В свободное время я мог бы из оного составить краткую выписку, если не для печати, то, по крайней мере, для полноты моего труда, без того не совершенного и для успокоения моей исторической совести”.

В “Истории Пугачевского бунта” Пушкин решительно отошел от концепции пугачевского движения, которая была заявлена еще екатерининским правительством и покорно принята, как обязательная, всеми официозными историками.

В манифестах Екатерины и в обнародованных ею судебных актах, связанных с крестьянской войной 1773-1774гг., значение последней было сознательно снижено: она изображалась как “бунт казака Пугачева” и собранной им “шайки воров и убийц”. В соответствии с этим и все историки до Пушкина, не вдаваясь в изучение событий, ограничивались только декламацией о личных “злодействах” Пугачева, старательно сопровождая имя “казака Земельки” такими эпитетами, как “вор”, “обманщик”, “зверь”, “прекровожаждущий”, “самолютейший” и т.п. Задача сводилась не к передаче исторических фактов, а к возможно более громогласному изъявлению “верноподданейших” чувств по поводу этих фактов. Подразумевалось, что самые факты уже вполне достаточно освещены правительственными публикациями.

Пушкин, как историк-литератор пошел другими путями.

Нельзя забывать, что образ Пугачева, знакомый нам по “Капитанской дочке”, образ живой, героический, величавый, а главное — правдивый, настолько схожий с подлинником, что даже и теперь, когда советской наукой перебран лист за листом и внимательно изучен весь архивный материал, портретная живопись Пушкина не потребовала никакой правки, — этот образ разработан Пушкиным еще до “Капитанской дочки” и, пожалуй, даже более подробно в “Истории Пугачева. Таким образом, ее значение заключалось, прежде всего, в том, что взамен грубого политического лубка, злостно искажавшего черты подлинника, русскому обществу был впервые показан реалистический портрет вождя народного движения, мастерски и любовно написанный рукой величайшего русского художника.

В своей монографии Пушкин восстановил, кроме того, истинный масштаб событий и вскрыл их истинную природу. “Весь черный народ был за Пугачева, — говорит замечаниях, поданных Николаю 1 после выхода книги, — одно дворянство было открытым образом на стороне правительства”. Тот же тезис положен в основу и всей книги, где многократно отмечается “великая обширность” революционного движения, “поколебавшего государство от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов”, — “общее негодование”. Правительственная версия, подменявшая понятие крестьянской войны понятием местного казачьего “бунта”, была решительно Пушкин в объяснительных отвергнута Пушкиным. В его книге пугачевщина была впервые правильно истолкована, как явление классовой борьбы. Возможность примирения борющихся сторон исключалась, ибо “выгоды их, — по словам Пушкина, — были слишком противоположны”. Таков окончательный итог пушкинского анализа крестьянской войны, тем более смелый, что он сохранял силу и для современных Пушкину политических обстоятельств.

Ко времени создания “ Истории Пугачева” Пушкин в своем историческом мышлении успел далеко уйти от воззрений “просветителей” 18 века, признававших индивидуальную “волю” и “разум” решающими факторами исторического процесса. Подняв образ Пугачева на подобавшую высоту, Пушкин не переоценил, однако, роли Пугачева в народном движении. По объяснению Пушкина, “спокойствие было ненадежно” и до появления Пугачева: “все предвещало новый мятеж”. — “Пугачев, — говорит Пушкин, — не был самовластен” и в период наибольших своих успехов. В глазах Пушкина основной движущей силой “начатого” Пугачевым восстания, как и основным героем книги, был народ, который, по свидетельству Пушкина, и в его время, то есть спустя целых шестьдесят лет после подавления пугачевщины, “живо еще помнил кровавую пору”.

В краткой информационной заметке, напечатанной в начале 1835 года, вскоре после выхода в свет “Истории Пугачева”, Белинский сразу же определил новую книгу Пушкина, как “примечательное явление в области нашей ученой литературы”.

Шесть лет спустя, в 1841 году, рецензируя последние три тома посмертного издания сочинений Пушкина, он высказался громче и явственнее: “История Пугачева” оценивалась в этой статье, как наивысший образец русской исторической прозы. Замечателен эпитет, которым Белинский обосновал эту свою оценку: — “Пером Тацита писанная на меди и мраморе”.

Еще через два года, в 1843 году, Белинский, повторяя тот же эпитет, относит “Историю Пугачева”, “написанную по-тацитовски”, к числу лучших произведений Пушкина, ставя ее на один уровень с его стихами.

И, наконец, в 1846 году, за два года до смерти, завершая цикл своих знаменитых статей о Пушкине, Белинский произносит окончательное, так сказать, отстоявшееся, суждение об исторической монографии Пушкина: — “Об “Истории Пугачевского бунта” мы не будем распространяться, — говорит он, явно намекая на цензурные препятствия, к тому времени еще усугубившиеся: — Скажем только, что этот исторический опыт — образцовое произведение и со стороны исторической и со стороны слога”.

Мы увидели, что Белинский так же оценивает Пушкина не только как поэта, но и как историка.

Уже после выхода в свет “Истории..” Пушкин получил доступ к следственному делу. Обращаясь по этому вопросу к Бенкендорфу, он писал:

“В свободное время я мог бы из оного составить краткую выписку, если не для печати, то по крайней мере для полноты моего труда, без того не совершенного и для успокоения моей исторической совести”.

Из этого его письма мы видим, что Пушкин сам подтверждает, зачисляет себя в историки.

2.3.2 “Петр 1”

Вслед за “Историей Пугачева” последовала работа над “Историей Петра”- грандиозная по замыслу и объему. Работу эту прервала роковая дуэль.

Рукопись незавершенной “Истории Перта 1”, запрещенная Николаем 1, а затем потерянная, была найдена после революции и напечатана лишь в 1938 году, через сто один год после смерти поэта (ранее из нее были известны только отдельные

отрывки).

Однако появление нового тома в собрании сочинений Пушкина оказались, как ни удивительно, едва ли замеченным в связи с тем, что исторический труд поэта дошел до нас в черновом состоянии и поэтому даже после того, как рукопись его была напечатана, продолжал оставаться труднодоступным читателю.

Между тем найденный труд — по мере того, как перед ними раскрывается его действительное, богатое содержание — меняет наши прежние преставления о размахе исторических замыслов и работ великого поэта. Изучение творческой истории его труда убеждает в том, что работа его над созданием “Истории Петра” не остановилась на начальной стадии: исследование показывает, что, вопреки распространенному мнению, Пушкин не ограничился конспектированием изученного им многотомного свода исторических источников (то есть изданных И.И. Голиковым в конце 18 столетия “Деяний Петра Великого”). Работа над “Историей Петра” продвинулась много дальше: общие контуры ее были уже ясны; в обширном подготовительном тексте ее отражена выработанная Пушкиным историческая концепция, в свете которой различима пушкинская обрисовка Петровской эпохи и виден создаваемый им образ Петра. “ В последнее время работа, состоящая у него на очереди, — писал о Пушкине Вяземский, — была история Петра Великого. Труд многосложный, многообъемлющий, почти всеобъемлющий. Это целый мир! В Пушкине было верное понимание истории, свойство, которым одарены не все историки. Принадлежностями ума его были: ясность, проницательность и трезвость… Он не писал бы картин по мерке и объему рам, заранее изготовленных, как то часто делают новейшие историки для удобного вложения в них событий и лиц, предстоящих изображению…”.

Свидетельства современников, близко знавших поэта, таким образом, подчеркивают, что Пушкин обладал не только всеми свойствами и данными, необходимыми для историка Петра, но и “с усердием” изучил “все документы” и “все сочинения, о нем писанные”,читал все, что было напечатано о сем государе, и рылся во всех архивах”. Даже будущий цензор “Истории Петра” Никитенко, присутствовавший за неделю до смерти поэта при беседе Пушкина с Плетневым, заметил: “Видно, что он много читал о Петре”. Но в этом же разговоре поэт, как было уже упомянуто, признавал, что “Историю Петра пока нельзя писать, то есть ее не позволяют печатать”.

На эту же тему писал с своей статье и Леве-Веймар:

“История Петра Великого, которую составлял Пушкин по приказанию императора, должна была быть удивительной книгой. Пушкин посетил все архивы Петербурга и Москвы. Он разыскал переписку Петра Великого включительно до записок полурусских, полунемецких, которые тот писал каждый день генералам, исполнявшим его приказания. Взгляды Пушкина на основание Петербурга были совершенно новы и обнаруживали в нем скорее великого и глубокого историка, нежели поэта. Он не скрывал между тем серьезного смущения, которое он испытывал при мысли, что ему встретятся большие затруднения показать русскому народу Перта Великого, каким он был в первые годы царствования, когда он с яростью приносил все в жертву своей цели. Но как великолепно проследил Пушкин эволюцию этого великого характера и с какой радостью, с каким удовлетворением правдивого историка он показывал нам государя, который когда-то разбивал зубы не желавшим

отвечать на его допросах и который смягчился настолько к своей старости, что советовал не оскорблять даже словами мятежников, приходивших просить у него милости”.

Говоря об исторических трудах Пушкина, Леве-Веймар заметил: “Его беседы на исторические темы доставляли удовольствие слушателям; об истории он говорил прекрасным языком поэта, как будто сам жил в таком же близком общении со всеми этими старыми царями, в каком жил с Петром Великим его предок Аннибал…”. Французский писатель, с которым поэт встречался в последние месяцы жизни, подчеркивая, что взгляды Пушкина обнаруживали в нем “великого и глубокого историка”, отмечал, мы видим, что Пушкин “не скрывал серьезного смущения” по поводу трудностей, с которыми должен был встретиться, выступая в николаевской России, как правдивый историк Петра.

Современники признавали “Историю Петра” важнейшим трудом Пушкина в последние годы его жизни. Он успел в эти годы подготовить черновую конструкцию своей будущей книги, собрав, изучив и предварительно обработав поистине огромный исторический материал. Общие контуры его великой книги были уже ясны: в ней различимы пушкинская обрисовка эпохи и создаваемый им новый образ Петра. Написанный Пушкиным подготовительный текст давал ему возможность быстро, “в год или в течение полугода”, закончить книгу. Пушкин, по всей видимости, предполагал перенести в окончательный текст своей “Истории” содержавшиеся уже в подготовительном тексте ее готовые — или почти готовые — страницы; в то же время он думал развернуть с большой быстротой содержавшиеся в том же подготовительном тексте рабочие программы, — во многом определявшие содержание его будущей книги, — композиционно перегруппировать и восполнить подготовленный им материал и превратить таким образом весь свой текст в законченный исторический рассказ. Выполнить эту задачу Пушкин надеялся за короткий срок потому, что программы его были подкреплены глубоко изученным им и творчески переработанным историческим материалом, освещающим эпоху Петра, и с достаточной ясностью намечали содержание и построение многих разделов его незавершенной “Истории”.

Надежды Пушкина не сбылись, смерть оборвала его работу, и великий труд остался незавершенным.

Кроме того, в бумагах Пушкина остались наброски истории Украины, истории Камчатки. Пушкин намеревался написать также историю французской революции, историю Павла 1- “самого романтического нашего императора”. Сохранились наброски, относящиеся к истории допетровской России, так же его собственные записки представляют историческую ценность для нас, ведь в них так же описаны подробно события, происходящие в его время.

3. Заключение:

В ходе работы над рефератом я пришел к следующим заключениям:

1. Время, в которое жил Пушкин, было историческое. И одним из мотивов, побудившего Пушкина обратиться к истории России, было то, что, по его мнению, Россия была слишком мало известна русским.

Но это был только один из многих стимулов, заставивших поэта сделаться так же и историком. Много других благоприятных причин тому способствовало: сама история, мировая и отечественная, была как бы необычайным, гениальным художественным произведением, с ярчайшими героями, коллизиями, сменами форм, столкновением поражающих противоречий. Такая история, особенно по контрасту с более тихой и медленной доисторией, — такая история требовала достойных себе описателей…

2. Особое внимание он обращал на переломные моменты в русской истории (смутному времени — “Борис Годунов”, к эпохе Петра — “Петр 1”, Екатерины — “История Пугачевского бунта”).

3.В процессе работы над литературными произведениями, он углублялся в эпоху, скурпулезно исследуя исторические источники и создавая исторические труды, например, в процессе работы над Пугачевским восстанием “Капитанская дочка”, он создает исторический труд “История Пугачева”.

Только ранняя смерть не дала ему закончить “Петра 1”, “Автобиографические записки”, но на основании того, что им было исследовано, мы можем сделать вывод, что наряду с Карамзиным Пушкина можно зачислить в профессиональные историки, так как наряду с литературными он пользовался так же и чисто научными методами работы; не только художественно осмысливая, но и открывая прежде неизвестные факты, целые пласты материалов.

Литература : 1. Анненков П. «Материалы для библиографии А.С. Пушкина» Москва, 1984г. 2. «А.С. Пушкин» Москва, 1937г. 3. Блок Г. «Пушкин в работе над историческими источниками» Москва-Ленинград, издательство академии наук СССР, 1949г. 4. Волков Г.Н. «Мир Пушкина», Москва, «Молодая гвардия», 1989г. 5. Овчинников Р.В. «Над «пугачевскими» страницами Пушкина» 6. Томашевский Б.Н. «А.С. Пушкин» том 1, том 2, Москва, 1979г. 7. Фейнберг Илья «Незавершенные работы Пушкина» Москва, «Художественная литература», 1979г. (Издание седьмое) 8. Фейнберг Илья «Читая тетради Пушкина» Москва, «Советский писатель», 1985г. 9. Эйдельман Н.Я. «История и современность в художественном сознании поэта» Москва, 1984г. 10. Эйдельман Н.Я. «Пушкин и декабристы» Москва, 1979г. 11. Эйдельман Н.Я. «Пушкин из биографии и творчества» Москва, «художественная литература», 1987 год.

Александр Сергеевич Пушкин как историк и мыслитель

К 220-летию со дня рождения

Гений лет не имеет — он преодолевает все, что останавливает обыкновенные умы.

Ларошфуко

6 июня 2019 г. исполняется 220 лет со дня рождения А. С. Пушкина. Каждая эпоха открывает всё новые грани его дарования. Для нас талант Пушкина как серьезного историка — в период массовой фальсификации истории — значим не менее, чем его поэтический гений.

Пушкин в своей короткой жизни преодолел все издержки «проклятого» воспитания, просветительство XVIII в. с его вольтерианством и неверием, мятежные идеи декабристов и авторитет католика Чаадаева, буйство своей чувственной природы.

Ссылка в Михайловское (1824-1826) стала в жизни мятежного поэта поистине благотворной. Уединение, общение с няней Ариной Родионовной, Святогорский монастырь, беседы с настоятелем о. Ионой, посещение богослужений. А также обширная библиотека монастыря, разительно отличавшаяся и от отцовской с атеистической и эротической литературой, и от лицейской, специально приобретенной Екатериной II у Вольтера. Собрание летописей, «Четьи Минеи» в 12 томах, «Киево-Печерский Патерик», «История государства Российского», «Священное Писание» на церковнославянском — все это отозвалось в гениальной душе Пушкина духовным освобождением от «лихорадочного бреда молодости», положило начало его пристальному вниманию к истории России.

В ноябре 1824 г. он приступил к работе над исторической трагедией «Борис Годунов». Замысел возник по прочтении X и XI томов «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, содержащих описание царствования Феодора Иоанновича, Бориса Годунова, Дмитрия-Самозванца. Пьеса была окончена 7 ноября 1825 г. Автор пишет в письме к Раевскому-сыну: «Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить…»

В своем опальном уединении он сравнивает свой кабинет с кельей Пимена: «…пылай, камин, в моей пустынной келье…» Пушкин, как и Пимен, чувствует в себе высшую свободу поэта-летописца-историка. «Характер Пимена не есть мое изобретение. В нем собрал я черты, пленившие меня в наших летописях: простодушие, кротость, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие набожное к власти царя, совершенное отсутствие суетности и пристрастия», — писал Пушкин. И именно старому монаху в трагедии дано прозреть грядущее: близкие беды страны, народа.

Прогневали мы Бога, согрешили:

Владыкою себе цареубийцу

Мы нарекли.

Летописец не отделяет себя от греха народа, хотя лично он невиновен. В этом «мы» отразился главный принцип пушкинского исторического мышления: история — целостное действие воли народной в согласии с волею Вседержителя или в противодействии ей.

Не столько мы обращаемся к Пушкину, сколько он обращается к нам, своим потомкам, напоминая о том, о чем нельзя забывать даже в самой безумной суете: о покаянии за попрание воли Божией и сакральной, священной царской власти, за убийство помазанников Его. 28 мая 2019 г. исполняется 428 лет со дня убиения царевича Димитрия, наследника царского престола Рюриковичей. Это событие послужило исторической причиной скорбного Смутного времени, приведшего тогда Русь на грань исчезновения. Царская власть на Руси не мыслилась как «административная». Понимание ее было не юридическим, не политическим, вообще не мирским — оно было связано с духовной основой России — православной верой. «Бог на небе, царь на земле». Это вовсе не значило, что царь безгрешен. Но, несмотря на его личные качества, царская власть сакральна, священна: «Не прикасайтесь помазанным Моим…» (Пс. 104, 15). Свят не сам царь, свято служение царя. Свят царский престол в миру, как алтарь — в храме.

Своих царей великих поминают

За их труды, за славу, за добро.

А за грехи, за темные деянья

Спасителя смиренно умоляют…

«Государство без полномощного монарха — автомат: много-много если оно достигнет того, чего достигли Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина. Человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит», — передавал Гоголь слова Пушкина. Работа над трагедией «Борис Годунов» была процессом разрыва последних связей с декабристами. Духовная интуиция Пушкина, его предельная честность помогли ему отделить от ветхозаветного законничества православную основу благодати, превышение милости над законом. А это возможно только для высшей милости, царской милости…

Пушкин внимательно изучал русскую историю, исследовал документы, факты, летописи. Его исторические произведения: трагедия «Борис Годунов», «Полтава», «Капитанская дочка», «История Пугачевского бунта», «Арап Петра Великого», многочисленные исторические статьи, записи, очерки, заметки — поражают скрупулезностью, верными и точными оценками, даже прозорливостью. Гениальный поэт пытался понять объективные законы жизни на уровне личных судеб своих героев и судеб народа. Он глубоко исследует стихию исторической жизни, показывая, как слепые и безрассудные силы могут успешно действовать на низшем плане, временно достигая своих целей. Сильным мира сего порою кажется, что они могут влиять на ход событий, но это — неспособность увидеть единство дольнего и Горнего в истории. Грех убийства и грех равнодушия оказываются грехом всего народа. Но Горний мир неизменно протягивает «руку помощи» падшему человеку. Волю небес в трагедии возвещают люди веры: монах-летописец, блаженный Николка, Патриарх Ермоген. Воля Божия была откровенно отвергнута: народ избирает на престол убийцу — Годунова. И разражается национальная катастрофа. В муках умирает Борис, отравлены Ирина и их сын Феодор, бояре попирают присягу — и на московском престоле воцаряется самозванец Лже-Дмитрий. Страна ввергается в хаос: грабежи, убийства, польско-литовская интервенция, Москва под поляками… И лишь молитвенная соборность, стойкость Патриарха, народное ополчение, поднявшее русских людей над личными интересами, спасли Русь. В 1613 г. в Ипатьевском монастыре все сословия присягнули новой династии в лице избранного народом царя Михаила Романова…

В 1833 г. на основе архивного изучения более 30-ти томов (!) «дела» Пугачева А. С. Пушкин создает глубоко православную по духу повесть «Капитанская дочка». В личных судьбах героев, в исходе бунта автор ощущает явное присутствие Промысла Божия, предупреждая потомков: «Не дай вам Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный…» Он также откликается критической статьей на «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, заметив, что барство помещиков и нищета крестьян «сильно преувеличены» и обвинив автора в желании снискать внимание современников. На все времена дана чеканная формула: «Нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви» («Радищев», 1836 г.).

В «Заметках по русской истории XVIII в.» Пушкин фактически изложил свою историко-философскую концепцию. Начиная с XIX в. было принято противопоставлять монархию как сословное государство и республиканскую демократию. Пушкин утверждает, что равенство в демократии мнимое, что на месте «аристократии крови» появляется «аристократия денег, без наследственного культа чести и благородства». С поразительной проницательностью он предвидит, что демократия «чревата тиранией». Частично открытые архивы в наше время дали сведения о планах масонов-декабристов (осуществленных впоследствии большевиками): убийство царя и царской семьи, установление собственной диктатуры (Пестель — президент), освобождение крестьян без земли, печатание фальшивых денег, обман солдат и возмущение войск… А 25-летний Пушкин уже осознавал, что оппозиция правительству часто означает враждебность Отечеству.

Близко знавший взгляды Пушкина его старший друг П. Вяземский писал, что Пушкина следует считать убежденным монархистом, сторонником единовластия в государстве и независимости человека в частной жизни. Изучая историю России, анализируя события 14 декабря 1825 г., внимательно вглядываясь в действия монархов, Пушкин с его умом, прозорливостью, образованностью понимает, что в исторических событиях происходят столкновения разнонаправленных сил, каждая из которых утверждает свою правоту. «Нет правды на земле», — скажет герой трагедии Пушкина Сальери. А сам поэт-пророк знает, что земная правда только тогда — правда, когда она сообразуется с волей Божией. Видя в монархе-государе помазанника Божия, он призывает общество к согласию с ним, а монарха — к милосердию, так как подданные закон постоянно нарушают. Книга Судей Ветхого Завета гласит: «Если будете вы и царь ваш ходить вслед Господа Бога вашего, то рука Господа не будет против вас. Если же будете делать зло, то и вы, и царь ваш погибнете». Священство и царство имеют одну и ту же цель — вести людей ко спасению. Священство непосредственно установлено Спасителем, поэтому оно может существовать, если даже царство гибнет. Царство же гибнет, если не опирается на священство.

И наш XX век — свидетель, как во имя недостижимых свободы и равенства были разрушены Российская империя, а затем и советское государство. Как ранее многонациональная советская интеллигенция, так и до сих пор новая «элита» предаются этим политическим химерам, строят иллюзии улучшения жизни переворотами и реформами. А наш гениальный поэт 200 лет назад предупреждал потомков: «… лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений». В противном случае народ раскалывается на две части: одна будет крушить существующий строй, другая — выставлять самозванцев.

Пушкин был живым средоточием русского духа, его исторических путей и здоровых сил. Духовная связь с родным прошлым, по мысли Пушкина, является единственной основой «самостояния», «залогом величия» народа. «Самый умный человек в России», — сказал о Пушкине государь Николай I. Мы не можем не верить, чтобы такой поэт «не был дан великому народу». Пушкин неотделим от России, а она от него. Возблагодарим Господа, даровавшего нам гениального поэта, историка, мудреца, за радость о светлом откровении русского духовного естества и за великое обетование русского будущего. Любимому же поэту скажем словами поэта Ф. И. Тютчева:

Тебя, как первую любовь,

России сердце не забудет!

Светлана Петровна Калихова