Рассказ о россии для иностранцев

Расшифровка

Россика — это все, что написали иностранцы, которые приезжали в нашу страну — или не приезжали, а составляли компиляции, сидя у себя дома, у камина, в Лондоне или каком-нибудь еще хорошем месте. Как всё относя­щееся к Британии называется британника, к Франции — галлика, к Япо­нии — японика. Мое глубокое убеждение состоит в том, что мы до сих пор не осмыслили эти источники, не издали их и вообще не отдали им тот долг, который у нас перед ними есть. Спрашивается: какой такой долг и какие такие источники?

В XIX веке директором Санкт-Петербургской Императорской библи­о­теки был лицейский однокашник Пушкина — барон Модест Корф  Модест Корф (1800–1876) — барон, а с 1872 года — граф, директор Император­ской публичной библиотеки (1849–1861), главноуправляющий Вторым отделением Императорской канцелярии (1861–1864), которое занималось составлением Свода законов Российской империи., лич­ность одиозная, известная своей жутко официозной клеветнической брошюрой по поводу декабристского восстания и многими другими недостойными дея­ниями. Но именно Корф начал собирать в Императорской библиотеке специ­альный отдел «Россика», который был посвящен исключительно сочинениям иностранцев о России. Причем собирал он всё, в том числе и всякие памфлеты о нем­­ самом, которые выходили на Западе. Что называется, плакал, но покупал и клал на полку. И у него даже не было собственного кабинета — его рабочий стол стоял в зале, где находилась его любимая коллекция «Россика».

Вряд ли Корф мог предположить, что уже к началу XX века эта коллекция разрастется, а потом, в 1920-е годы, будут попытки вслед за россикой соби­рать «советику» — сочинения иностранцев о Советской России. Попытки эти, конеч­но, прервутся на исходе 1920-х, когда в стране установится жесткая однопар­тийная диктатура и уже будет совершенно неинтересно, что там про нас на Западе пишут «клеветники России».

Сейчас эта блестящая коллекция «Россика» насчитывает 250 тысяч единиц хранения. Четверть миллиона книг, брошюр, листовок, фотографий, открыток, путеводителей — как говорят англичане, «and what not»  And what not — англ. «И всякое такое». — чего там только нет. И, конечно, эти четверть миллиона по-своему бесценных единиц хранения в какой-то совершенно крошечной степени освоены учеными и широкой пуб­ликой.

Надо сказать, что я с трудностями освоения россики столкнулась с самого начала — мой бывший заведующий кафедрой на меня смотрел так, взглядом майора Пронина, и говорил: «Ирина Владимировна, вот они Россию ругают, а вы их изучаете». Хотя россика — это, конечно, не басни путешественников и не измышления «клеветников России».

Начало россики — это начало формирования Московского еще даже не цар­ства, а Великого княжества. Первые такие записки Барбаро  Иосафат Барбаро (1413–1494) — венеци­анский дипломат и путешественник, в 1436–1452 го­дах жил в генуэзской колонии Тана на Дону, посетил Москву по пути на родину через Волгу. и Контарини  Амброджо Контарини (1429–1499) — знат­ный венецианец, в 1474–1477 годах путе­шест­вовал по Польше, России и Персии, соби­рая антитурецкую коалицию, о чем оставил пространные записки. — это конец XV века, время Ивана III. Потом был знаменитый Гербер­штейн  Сигизмунд фон Герберштейн (1486–1566) — австрийский дипломат, писатель и историк. Автор трудов о географии, истории и устрой­стве России. — это уже первая половина XVI века, время Василия III. Ну и далее везде. А люди-то приезжали, как правило, оканчивавшие какие-то европейские университеты: политики, дипломаты, которые зачастую по уровню аналитики и образования были на голову выше своих русских современников. Поэтому многие корневые, стержневые вопросы для России впервые были поставлены именно в россике — в записках иностранцев о России.

Например, природа русской власти. Что это тут у них за государство такое, которое, как говорят, всосалось в общество и, как вампир, тянет из него все соки, не дает обществу сложиться? А что это за такая странная культура? Они вроде бы очень хотят заимствовать все у Европы — по крайней мере, все полез­ное для них — вместе с тем, когда они что-то заимствуют, они заимст­вуют это так, что ничего европейского не получается. А что это за народ такой, кото­рый терпит таких правителей? Может быть, наоборот — правители вынуждены быть так жестоки, потому что народ сам по природе такой — «загрубелый», как сказано в некоторых записках XVI века? И так можно продолжать до бесконеч­ности.

Все эти вопросы впервые были поставлены иностранцами. И, конечно, для средневековой России два главных вопроса — это, во-первых, вопрос о русском госу­дарст­венном строе, о неограниченном самодержавии, которое иностранцы чаще всего называли деспотизмом или тиранией, а во-вторых, про­блема крепостного права, понимаемая очень широко.

Как писал один англичанин в XVIII веке, крепостное право в России — это вер­ховная власть императора над дворянами, а дворян — над их рабами. Об этой всеобщ­ности рабства в империи очень хорошо потом выразился Радищев  Александр Радищев (1749–1802) — российский писатель и философ, автор «Путешествия из Петербурга в Москву».: «Под игом власти, сей, рожденный, // Нося оковы позлащенны, // Нам воль­ность первый прорицал» — эти у дворян оковы были «позлащенны», а у кре­постных крестьян — не позолоченные. После отмены крепостного права в 1861 году существовали его пережитки, а потом большевики и вовсе восста­новили его в деревне. Все это какие-то основные алгоритмы русской жизни — как и неограниченное само­державие в великокняжеском, царском или комму­нистическом варианте, кре­по­стное право, рабство, насилие, угнетение.

Все эти проблемы россика пос­тавила лет на сто пятьдесят, сто или, по край­ней мере, пятьдесят раньше рус­ской общественной мысли. Недаром в библио­теках русских дворян XIX века в изобилии были записки иностранцев о России. И у Пушкина, и у Ники­ты Муравьева  Никита Муравьев (1796–1843) — один из главных идеологов движения декабри­стов, капитан Гвардейского Генерального штаба.. Об этом мы можем судить по опубли­кованным каталогам библиотек.

Недаром основные образы, при помощи которых мы определяем и анализи­руем Россию, как правило, взяты у иностранцев. Например, знаменитый образ Пушкина о том, что Петербург — это окно в Европу. Он вычитал это у италь­ян­ца Франческо Альгаротти  Франческо Альгаротти (1712–1764) — худо­жественный критик и коллекционер. Издал книгу о своем путешествии в Россию., взял эту фразу изящно себе — а от него она уже разошлась везде. Или «потемкинские деревни» — это выражение тоже впервые появляется у иностранцев, у «клеветников России». И оно, например, вошло в немецкий язык как идиома — Potemkinsches Dorf. И если у нас до сих пор идут дебаты, были потемкинские деревни на са­мом деле или нет, то там в их суще­ствовании никто не сомневается.

Россика — это комплекс источников, который дает совершенно уникальные возможности для анализа. С одной стороны, иностранцы очень много описы­вали повседневную реальность: что люди ели, что пили каждый день. Что-то вроде такого: «А я вот заночевал в избе у русского крестьянина, и всю ночь у меня цыплята выклевывали солому из волос, и меня будили хрюкавшие свиньи». Потому что русские крестьяне, как известно, в холодную погоду всю живность загоняли в избы и жили все вместе — с коровками, с телятками, свинками и цыплятками.

С другой стороны, россика позволяет анализировать самые серьезные проб­лемы: например, Россия — это Европа или не Европа? И если нет, то что она такое? Имеет ли Россия какое-то отношение к Востоку? Что такое русский национальный характер и в чем он состоит? Вот, например, знаменитое выра­жение «Россия — страна контрастов, противоречий». Англичанин Макартни  Джордж Макартни (1737–1806) — английс­кий дипломат при русском дворе, автор «Свиде­тельства о России в 1767 году». в эпо­ху Екатерины II очень хорошо это выразил: «…Строгий наблюдатель вынужден будет признать сию нацию чистейшим образцом непоследова­тельности, противоречия и парадокса…»

С XVI века, то есть с Герберштейна, и до наших дней иностранцы пытаются анализировать Россию. И я считаю, что вся эта россика, весь этот богатей­ший комплекс источников, еще далеко не оценена по достоинству.

Расшифровка

В 1591 году, когда в России, как у нас сейчас пишут, «при невыясненных обсто­ятельствах» в Угличе скончался царевич Дмитрий, в Лондоне вышла книжка Джайлса Флетчера «О государстве Русском», с длинным-длинным-длинным названием  «О государстве Русском, или Образ правле­ния русского царя (обыкновенно называе­мого царем Московским), с описа­нием нравов и обычаев жителей этой страны».. Казалось бы, в Елизаветинской Англии  Елизавета I (1533–1603) — английская коро­лева в 1558–1603 годах. Время ее правления назы­вают золотым веком Англии., когда записки ан­глий­ских путешественников по разным дальним и не очень дальним странам были бестселлерами, выход книги о России должен был быть встречен с боль­шим энтузиазмом, у нее должна была быть большая аудитория.

И действительно, аудитория у этой книги появилась быстро — не очень большая, но она прочла эту книжку, что называется, с карандашом в руке. И немедленно села катать донос королеве Елизавете о том, что книгу нужно немедленно изъять и уничтожить весь тираж. Что и было сделано — книжка была изъята, и почти весь тираж был уничтожен. Повторяю, речь идет о конце XVI века, о 1591 годе. На сегодняшний день во всех библиотеках мира насчиты­вается всего-навсего 23 экземпляра первого тиража сочинения Джайлса Флет­чера, которое тем не менее много раз переиздавалось и в XVII веке, и в XVIII ве­ке, и в XIX, и в XX. Последнее переиздание было в 2003 году в Америке. 

Книжка эта читается, изучается и является одной из главных для каждого, кто изучает Россию накануне Смуты, кто изучает Россию в царствование Федора Иоанновича  Федор Иоаннович (1557–1598) — царь всея Руси с 1584 года., последнего царя из династии Рюриковичей, незадач­ливого среднего сына Ивана Грозного.

Так что же там такого написал Флетчер? За что сожгли его книгу? И почему первый русский перевод бесценной книжки, в которой есть некоторые абсо­лютно уникальные данные по русскому бюджету, по русской армии, — почему в самой России эта книжка, которая вышла в Лондоне в 1591 году, смогла вый­ти только в 1905-м? Хотя были неоднократно попытки издать ее в XIX веке. Что же такое написал ученый-юрист, дважды профессор, выпускник Оксфорда и Кембриджа, работавший в английском парламенте, замечательный англий­ский дипломат Джайлс Флетчер?

Флетчер был послан в Россию с дипломатической миссией, которая окончи­лась не очень удачно. Он вел переговоры, защищая интересы Московской ком­пании  Московская компания — английская торго­вая компания, существовала в 1555–1917 го­дах. До 1698 года была монополистом в об­ласти торговли с Россией., которая торговала с Россией, и стремясь отвести гнев от некото­рых ее про­штра­фившихся купцов. В России он пробыл немногим более года.

Надо сказать, что у иностранцев в России всегда были большие проблемы. До Петра I это были одни проблемы, после Петра I проблемы стали другими. Практически все, кто побывал здесь, у нас, в допетровскую эпоху, сидели под домашним арестом. Нечего, мол, шататься по улицам и смущать право­славных русских людей. И даже если слуги английских послов или купцов шли на ры­нок, то за ними вслед шли русские люди, которые наблюдали, с кем и о чем они там общаются. Если чего было не так, то сообщали. В XVII веке возник специальный Приказ тайных дел  Приказ тайных дел — создан царем Алек­сеем Михайловичем. Личная канцелярия царя, в которой производились следствия по важнейшим государственным делам., который фиксировал все-все, что касалось иностранцев.

После Петра начались другие проблемы. Иностранцам все время пытались вте­реть очки: показать им что-то, имеющее отдаленное отношение к русской жиз­ни. Например, когда Александр Дюма  Александр Дюма, отец (1802–1870) — фран­цузский писатель, драматург и журналист, автор «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо». путешествовал по России — а он, как известно, проехал от Петербурга до Кавказа, — то на Кавказе ему пока­зывали танцы баядерок, индийских храмовых танцовщиц. Также для него специально инсцениро­вали сцену боя с чеченцами. Роль чеченцев исполняли жандармы.

Иначе было с Флетчером — несмотря на то, что он был в России недолго и суще­ствовал практически под режимом домашнего ареста. Начало его мис­сии было очень неудачным, у него были большие неприятности. Например, ему швырнули в снег все те подарки, которые он привез с собой. Тем не менее Флетчер сумел собрать много совершенно бесценной информа­ции. Собрал он ее, очевидно, из устных источников. Поскольку Московская компания к этому времени в России существовала уже несколько десятков лет, с 1555 го­да, и у нее были уникальные торговые привилегии, которые ей дал Иван Гроз­ный, то у английских купцов был своеобразный устный архив данных обо всем-всем-всем в стране. Московская компания практически колонизовала наш Север, у нее были фактории с прекрасно обученным персоналом в Вологде, Холмогорах, Ярославле, Москве — Английский торговый двор был практически напротив Кремля, на Варварке. Там сейчас замечательный музей.

К тому же Флетчер на обратном пути почти три месяца сидел в Вологде, дожи­даясь разрешения на то, чтобы наконец уехать из России. И сидел он в Вологде вместе с Джеромом Горсеем, редкостным проходимцем и авантюристом, кото­рый выполнял все самые щекотливые пору­чения московских царей (он потом тоже написал записки о России). Скажем, ког­да царица Ирина, родная сестра Бориса Годунова и жена Федора Ивановича, никак не могла родить, Горсей даже привез для нее из Англии повива­льную бабку, то есть как бы гинеколо­гиню. Когда это вскрылось, повивальная бабка была с позором выставлена из России. Но через несколько лет Ирина родила — правда, дочка прожила недолго, и династия Рюриковичей все равно пресеклась. В общем, я думаю, что Горсей много ему понарассказал.

Надо сказать, что Флетчер написал совсем небольшую книжку о России — 28 маленьких главок, где вся жизнь страны разложена стро­го по порядку: от географии и минеральных богатств до городов, рек, образа правления, Русской церкви, нравов и обычаев русского народа, войска, финан­сов и так далее.

Флетчеру удалось то, что очень редко удавалось иностранцам. Да и русским людям. Он смог сделать два оправдавшихся прогноза. В одном месте своей кни­ги он пишет, что жизнь царевича Дмитрия, конечно, висит на волоске, учитывая виды тех, кто хочет овладеть престолом. Ну, жизнь царевича Дмит­рия и оборвалась незадолго до выхода книжки Флетчера в Лондоне в 1591 году. А прозрачный намек тут был, конечно, на Бориса Годунова, в причастности которого к смерти царевича Дмитрия, надо сказать, ни один русский и ино­странный современник не сомневался.

Это только историки спустя 400 лет стали сомневаться и говорить: «Да нет! Да там был несчастный случай. Да они играли в ножички. Царевич Дмитрий ухитрился, будучи скошенным эпилептическим припадком…» А надо сказать, что он был довольно крутой эпилептик и, по выражению летописи, объедал руки кормилицам, то есть ужасно кусался, когда они пытались придержать ему язык, чтобы он не задохнулся. И вот, значит, царевич Дмитрий в припадке эпи­лепсии упал на ножичек. Лично я таким сказкам не верю, но есть ученые, кото­рые этой версии придерживаются. А вот современники такую точку зрения совершенно не разделяли — у них за этими трагическими событиями стояла только фигура Бориса Годунова.

Но Флетчер сделал еще один, гораздо более страшный и, к сожалению, тоже оправдавшийся прогноз. В своей книжке, в конце исторического очерка, когда он рассказывает о том, что предшествовало правлению Федора Ивановича — а предшествовало ему, как известно, правление Ивана Грозного со всей оприч­ниной и послеопричными порядками, — Флетчер пишет: «Столь низкая поли­тика и варварские поступки (хотя и прекратившиеся теперь) так потрясли все государство и до того возбудили всеобщий ропот и непримиримую ненависть, что, по-видимому, это должно окончиться не иначе как всеобщим восстани­ем». «Всеобщее восстание» — это перевод XIX века, очень смягченный. В ориги­нале стоят слова civil flame  Civil flame — англ. «гражданские распри». — это гражданская война. Собственно говоря, как мы знаем, после смерти Федора и избрания — правдами и неправдами — Бори­са Годунова на царский трон она и началась. 20 лет гражданская война сотря­сала все русское государство, и потом Россия еще более ста лет решала те внеш­неполитические задачи, которые ей остались в наследство от Смуты.

Купцы Московской компании написали королеве Елизавете донос, по которому книга Флетчера была конфискована и сожжена на костре. Как я уже говорила, чудесным образом удалось сохранить всего 23 экземпляра, один из которых, кстати говоря, находится в коллекции «Россика» в Российской национальной библиотеке в Санкт-Петербурге. Когда английские купцы писали свой донос, они сформулировали две главные претензии к тексту Флетчера и 17 за­ме­чаний по ходу книжки. Они указали на наиболее оскорбительные для рус­ских места, из-за которых книгу нужно немедленно изъять, иначе торговля с Россией, дипломатические отношения с Россией — вообще все рухнет.

К главным огрехам трактата они отнесли подробное описание страны, ее во­ору­женных сил и доходов царской казны со способами их сбора — ибо моско­виты считают оскорбительным для себя интерес посторонних к такого рода вещам. То есть они по достоинству оценили степень доказуемости, достовер­ности и обширности собранной Флетчером информации. Что касается всяких второ­степенных замечаний, то они отметили совершенную недопустимость резких выражений, в которых описаны особы государя (имеется в виду Федор Ивано­вич), его отца (имеется в виду Иван Грозный), брата и лорда Бориса Федоро­вича Протектора (так они называли Бориса Годунова, указывая на его номи­нально второе, а реально первое положение в государстве).

Кроме того, замечания касались и описаний характера народа в целом. И вот это интересная тема: а что Флетчер писал про характер народа в целом? Что показалось таким невозможным английским купцам? Тут я рискну привести довольно большую цитату. Надо сказать, что это некоторое общее место запи­сок иностранцев о России, наиболее умных и наименее предвзятых. Они все, в общем, писали об этом. Просто одним из первых, кто это так ярко выразил, был Джайлс Флетчер, в конце XVI века:

«Что касается до их свойств и образа жизни, то они обладают хорошими умственными способностями, не имея, однако, тех средств, какие есть у других народов для развития их дарований воспитанием и наукою… Образ их воспитания (чуждый всякого основатель­ного образования и гражданственности) признается их властями самым лучшим для их государства и наиболее согласным с их образом правления, которое народ едва ли бы стал переносить, если бы получил какое-нибудь обра­зо­вание и лучшее понятие о Боге, равно как и хорошее устройство».

Это, конечно, довольно суровый приговор — только не русскому народу, а рус­ской государственной системе. Впоследствии тут мало что изменилось корен­ным образом — например, в XVII веке по сравнению с тем, что описывает в конце XVI века Флетчер; или в XVIII веке для подавляющего большинства народа. Да и в XIX или XX веке — конечно, были свои проблемы, жизнь меня­лась, но то, о чем писал Флетчер, а после него многие другие иностранцы, не проходило, да и до сих пор не очень-то прошло.

Вот это и служило едва ли не главным препятствием для популярности перево­дов книг россики — в частности, британской ее части, о которой я сейчас говорила. До сих пор книжка Флетчера у нас известна в очень смягченных переводах XIX века. При этом изначально попытка издать перевод 1848 года привела к дикому скандалу и изъятию тиража, закрытию «Чтений» Обще­ства истории и древностей при Московском университете, которое этим занима­лось, и ссылке в Казань Осипа Бодянского  Осип Бодянский (1808–1877) — русский филолог, историк, археограф, в 1845–1848 и 1858–1877 годах — секретарь Московского общества истории и древностей российских., замечательного историка, кото­рый был секретарем этого общества. Самое главное, что даже в либеральную эпоху Александра II попытка опубликовать все тот же самый перевод, гранки которого рассыпали в 1848 году, ничем не окончилась. И только в ходе Первой русской революции в 1905 году вышло сразу два издания книги Флетчера, а в 1906-м — еще одно.

При этом, например, когда я училась в Московском университете, книга Флетчера практически была запрещена. И до сих пор ни одного советского или пост­советского нового издания с комментарием нет. То есть до сих пор Джайлс Флетчер со всем тем, что он написал о России, у нас репрессированный автор. Это, мне кажется, прекрасное зеркало, которое показывает нас.

Расшифровка

Ни одни записки иностранцев о России, написанные после Петра I или со­временные Петру, не обходятся без того или иного обращения к его образу, к его реформам, к тому, что эти реформы означали, какие у них были причины и после­д­ствия. И получается так, что Петр Великий — это как бы современник всех поколений иностранцев, писавших о России.

Они пишут про Екатерину II — и сравнивают ее с Петром. Они пишут про Ни­ко­лая I — и сравнивают его с Петром. Они пишут про последнего русского императора — и тоже его сравнивают. И Ленина сравнивают, и Сталина, и Гор­бачева. То есть это какой-то архетип, инвариант, я даже не знаю, какое слово умное употребить.

Какой смысл они во все это вкладывали? Почему Петр у них — фигура таких гигантских масштабов? И как их восприятие Петра повлияло на русскую исто­рическую мысль, которая начала складываться примерно через 50 лет после смерти Петра и которая тоже очень много писала про Петра?

Мы знаем, что спор о Петре Великом — это начало формирования двух наших главных школ мысли, западников и славянофилов. Они столкнулись именно на оценке реформ Петра и их последствий.

В 1783 году в Петербурге открывали первый памятник Петру, знаменитого Медного всадника. Сам памятник был создан французом Фальконе  Этьен Морис Фальконе (1716–1791) — фран­цузский скульптор, в 1766–1778 годах жив­ший в Петербурге. Екатерина II поручила ему создание Медного всадника по рекоменда­ции Дени Дидро., а голову Петра, очень важный образ измученного и просветленного царя-преобразо­вателя, лепила будущая невестка Фальконе Мари-Анн Колло  Мари-Анн Колло (1748–1821) — француз­ский скульптор и портретистка. В 1777 году вышла замуж за Пьера Этьена Фальконе..

Все иностранцы, которые были во время открытия этого памятника в России, были там, на площади. И очень многие описывали потом это явление в своих записках. Описывал его и Александр Радищев в одном из своих юных и мало­известных произведений «Письмо к другу, жительствующему в Тобольске, по долгу звания своего». Парадоксальным образом и Радищев, и большинство иностранцев — например, Уильям Ричардсон  Уильям Ричардсон (1743–1814) — профессор классической филологии в Университете Глазго. В 1768 году прибыл в Россию в каче­стве домашнего учителя для детей британ­ского посла. На основе своих впечатлений написал «Анекдоты о Российской империи в серии писем»., автор очень интересной кни­жки о России, проживший здесь четыре года, — писали об одном и том же. О том, какой ценой дались России Петровские реформы — и что, собственно говоря, было целью этих реформ.

Радищев это отлил в бессмертной формуле «Мог бы Петр славнее быть… утверждая вольность частную». И об этот же вопрос, о проблему личных прав и свобод человека, очень часто спотыкались иностранцы, когда они писали о реформах Петра.

И тут мы подходим к довольно интересной теме в рамках россики — теме противоречий во взгляде иностранцев на Россию. Когда они писали о реформах Петра, все они — ну, почти все, на 95 процентов — воспринимали их как пол­ный разрыв с тем, что было в допетровскую эпоху. Скажем, книга Вольтера о Петре  «История Российской империи в царство­вание Петра Великого» (1759–1763). , которую, кстати говоря, он писал по материалам, присланным ему Ломоносовым из России, заканчивалась фразой «Наконец родился Петр, и Рос­сия приобрела форму». А до Петра I вообще непонятно, что было. И, в общем, с этим пафосом были согласны почти все иностранцы, писавшие о Петре. Стро­го говоря, с этим были согласны и многие их русские современники. «Он бог, он бог твой был, Россия»  Из «Оды на день тезоименитства Его Импе­раторского Высочества Государя Великого князя Петра Феодоровича 1743 года»., — писал Ломоносов. Но это с одной сто­роны. А с другой стороны, когда иностранцы начинают оценивать средства Петров­ских реформ, у них в описаниях начинают мелькать какие-то русские слова: кнут, кандалы, «Сайберия», то есть Сибирь… Речь заходит о подзе­мельях, пытках и невероятном рабстве русских крестьян.

Мы знаем, что в ходе Петровских реформ крепостное право чудовищно интен­сифицировалось и фактически начало превращаться в рабство. В XVII веке у крестьян еще есть какие-то права. Например, в Соборном уложении  Соборное уложение — свод законов Рус­ского царства, принятый Земским собором в 1649 году. есть штраф за бесчестие крестьянина — один рубль, не такие маленькие деньги. Но к середине XVIII века какие бы то ни было права были потеряны, и русский крестьянин оказался в положении абсолютного рабства. Более ста лет русская нация была нацией рабов и рабовладельцев. Это один из главных факторов русской истории, и он потом много раз нам аукался и в XIX веке, и в XX, и до сих пор аукается — я в этом глубоко уверена.

Так вот когда иностранцы писали об этом, они говорили, что, в общем-то, по средствам Петр мало чем отличался от Ивана Грозного. И его отношение к Европе было вполне традиционным для московского самодержавия: с одной стороны, он посылает туда людей, приглашает оттуда мастеров — и это про­рыв, раньше такого не было. Но с другой стороны, все это замечательно встра­и­вается в систему московской тирании, и никаких парламентов Петр не созы­вает. Даже Екатерина II, когда созывает Уложенную комиссию  Уложенная комиссия — временные всесо­словные коллегиальные органы в России XVIII века, созывавшиеся для систематизации законодательства. Реальные результаты их работы были ничтожны., очень быстро ее распускает и больше никогда не созывает. 

Все это было очень важной и обширной темой в записках иностранцев о Петре — и дальше, в записках второй половины XVIII века, XIX века, начала XX века. Это проблема царя-реформатора в России. Каким должен быть этот человек? Какими средствами он должен управлять страной? Как мы анали­зируем эти средства? Как мы их оцениваем — со знаком плюс или со знаком минус?

В записках ганноверского резидента при петровском дворе Фридриха Вебера, которые носят название «Преображенная Россия»  «Преображенная Россия» — сочинение Фридриха Христиана Вебера, изданное в трех томах в Германии в 1721–1740 годах., есть замечательная сцена. Это сцена спуска на воду фрегата — и грандиозной попойки, которая была после этого, поскольку все подобного рода мероприятия сопровождались неуме­ренным «пьянственным питием». Вообще, выпивка и курение в петров­ской империи были едва ли не обязательны — в отличие от Соборного уложе­ния 1649 года, где курение, как известно, каралось смерт­ной казнью. Так вот, как пишет Вебер, во время пиршества по случаю спуска на воду фрегата Петр решил произнести тост. Он встал, взял в руки бокал и сказал, обращаясь к бо­ярам, что Россию ждет великое будущее, «если только вы поддержите меня в моих важных предпри­ятиях, будете слушаться без всяких отговорок и привы­кнете свободно распо­знавать и изучать добро и зло».

Так ли Петр сказал на самом деле — неизвестно, хотя степень досто­верности того, о чем пишет Вебер, довольно высокая. Надо сказать, что были среди ино­странцев такие бароны Мюнхгаузены — врали полные, были люди, которые описывали Россию, не выезжая из Европы; но были и очень достовер­ные авторы.

И сцена с тостом — это, конечно, совершенно гениальная вещь, которую за­фиксировал Вебер. Недаром ее так любил Василий Ключевский  Василий Ключевский (1841–1911) — россий­ский историк, профессор Московского уни­верситета, ординарный академик Импера­торской академии наук.. Он ее анали­зи­ровал в своих лекциях, посвященных петровскому времени, потому что в ней проявилась традиционная русская квадратура круга. С одной стороны, вы дол­жны работать и вести себя как свободные люди. С другой стороны, вы должны беспрекословно повиноваться мне как самодержцу, как носителю высшей мудрости, высшей власти. Русские как бы хотят быть европейцами, не отка­зываясь от опричных методов управления.

Это проблема целей и средств: все ли средства хороши для достижения высо­ких целей, для реформы страны, для европеизации, для преобразований? Вот это крепостное право в его радикальной форме — такая крайняя форма моби­ли­зации всех сил нации, которая, как раковая опухоль, разъедает само русское общество, — годится ли оно для того, чтобы сделать из страны великую империю, или нет?

Большинство авторов, писавших о Петре, приходили к этой проблеме. Хотя, конечно, они не могли забыть Петру ни европеизацию, ни светские школы, ни первый (хотя и плохо работавший) университет  Академический университет Петербургской академии наук был учрежден Петром I за год до смерти и фактически прекратил свое существование в 1766 году.. Все это просветитель­ство, которое было связано с Петром и воплотилось в блистательном Петер­бурге, они, конечно, не могли сбросить со счетов. Но проблема цены, которую Россия заплатила за петровские преобразования, была для них стержневой. У одного из иностранцев она заключена в формулу «прогресс путем регресса». Прогресс — политический, регресс — социальный и культурный. Я думаю, это очень справедливая формула. Недаром ее потом воспринял и много об этом писал Ключевский.

Расшифровка

Одна из главных русских реформ — и вообще одно из главных по своим послед­ствиям событий русской жизни XIX и XX века — это, конечно, отмена крепост­ного права в 1861 году. Уже не одно десятилетие не одно поколение историков ведет споры о том, хорошо ли отменили крепостное право, плохо ли его отме­нили, можно ли было его отменить по-другому. А может быть, его вообще не надо было отменять? Я думаю, эти споры будут идти еще долго. Конечно, с одной стороны, понятно, что это была великая реформа. С другой стороны, совсем непонятно, была ли эта реформа удачной.

Мне кажется, что интересно было бы прислушаться к голосу иностранцев как наблюдателей вне нашей системы. Тут, конечно, нужны люди знающие и спо­койные, умеренные. Русская жизнь второй половины XIX — начала XX века, в которой контрасты обострились до невозможности, разрывалась разного рода противоречиями, приведшими потом к нашим драмам 1917-го и дальнейших годов. Обстановка вообще не способствовала хладнокровности тех, кто ее опи­сы­вал. Скорее наоборот: люди занимали ту или иную сторону. Как правило, все очень горячо симпатизировали русским революционерам, стараясь не ви­деть их кровожадности, террора, чего-то совсем ужасного. И, наоборот, очень не сим­­­­­­патизировали русскому правительству, редко видя в его действиях хоть что-нибудь ­путное и ценное.

Тут интересен еще один вопрос: а кто, собственно говоря, приезжал в Россию? Какие группы иностранцев приезжали и что они писали? Когда мы думаем про иностранцев, первое слово, которое приходит на ум, — «туристы». Спра­шива­ется: а когда они появились в России?

До эпохи Екатерины II, до второй половины XVIII века, туристы в Россию не приезжали, а приезжали люди с профессиональными интересами, которых историки делят на несколько категорий — как правило, на четыре. Во-первых, это были дипломаты, которые стали здесь появляться со времен Ивана III и Василия III, с конца XV — начала XVI века.

Во-вторых, это были разного рода спе­циалисты — например, медики. При мно­гих русских царях лейб-медики или главные медицинские консультанты были англичанами, немцами, вообще — европейцами. И многие из них написали замечательные записки, как, напри­мер, Сэмюэл Коллинз  Сэмюэл Коллинз (1619–1670) — английский медик, с 1659 по 1666 год был врачом царя Алексея Михайловича, в 1667-м опубликовал сочине­ние «Нынешнее состояние России, изложен­ное в письмах к другу значительным лицом, проживавшим при дворе великого царя в Москве на протяжении девяти лет»., который был лейб-медиком при отце Петра Великого Алексее Михайловиче.

Следующая категория — это военные. То есть люди, которые нанимались на рус­­скую службу, чтобы заработать, и, как правило, приносили русской армии много хорошего. Выше всего процент этих наемников был в XVII веке, уже в XVIII веке их число стали ограничивать, а в XIX веке их уже практически не бы­ло — были только их потомки, которые укоренились в России. Это была довольно большая группа.

Ну и наконец, уже после эпохи Петра появилось довольно много разного рода гувернеров, гувернанток, воспитателей, учителей языков. Это тоже своего рода иностранные специалисты.

Другое дело туристы, то есть люди, которые приезжают не для того, чтобы денег заработать, а для того, чтобы увидеть страну. Когда наша страна стала входить в умственный горизонт среднеевропейского человека и благодаря чему? Это интересный вопрос. Началось все с эпохи Екатерины II — точнее говоря, где-то с 1760–1770 годов. Екатерина проводила политику, которая у нас в учебниках не очень правильно и не очень точно называется «просвещенным абсолютиз­мом»  Просвещенный абсолютизм — форма абсо­лютной монархии, при которой декларирова­лось построение государства «общего блага» в духе философских идей XVIII века.. У меня есть большие сомнения и насчет просвещенности, и насчет абсолютизма — неудачный термин, но другого нет под рукой. Так вот, эта по­литика имела ярко выраженный рекламный характер. Не случайно на па­мят­нике Петру I, который был поставлен Екатериной в Петербурге, надписи с двух сторон, одна по-русски, а другая на латыни, гласили: «Петру Первому — Екате­рина Вто­рая». Она любила подчеркивать, что Петр был первым в деле просве­ще­ния и европеизации России, а она — вторая. И это должно было несколько смягчить эффект от того, что на русском престоле она оказа­лась бог знает каким способом, переступив через труп умерщвленного по ее приказу мужа, импера­тора Петра III.

C 1770-х годов постепенно росло число туристов, приезжавших в Россию. Люди, которые едут в путешествие, чтобы развлечься и узнать что-то новое и интересное, получили довольно интересное название в английских источ­никах — travelers for curiosity, «путешественники из любознательности», выра­жаясь современным языком, туристы. Конечно, в наиболее жест­кие эпохи русской истории поток таких людей сужался. Например, при им­пе­раторе Павле I англичанам в России делать было совершенно нечего. Порой поездка могла быть для них смертельно опасным занятием. А в другие (более либе­ральные) эпохи туристический поток расширялся.

К середине XIX века, к отмене крепостного права, сюда постоянно приезжали не только туристы в огром­ном количестве (среди них был, на­пример, Льюис Кэрролл, очень интересно описавший Россию в своей книжке  «Русский дневник» — путевые записки Льюиса Кэрролла о путешествии в Россию в 1867 году.), но также и иностранные корреспонденты. Во второй половине XIX века постоянные корреспонденты в России были уже у всех крупных западноевропейских газет. Сидели они здесь не год, а, как правило, пять, шесть, семь, а то и десять лет. И многие из них — да почти все в той или иной форме — отразили то, что здесь видели, не только в своих репортажах, но и в книгах, которые они написали, вернувшись домой.

Одна из самых замечательных книг, посвященных пореформенной России, тому, что у нас здесь происходило после Великих реформ Александра II, очень мало у нас известна. Это двухтомная «Россия» сэра Дональда Маккензи Уол­леса  Дональд Маккензи Уоллес (1841–1919) — шотландский журналист, редактор и чинов­ник, российский корреспондент The Times.. Чаще всего его называют просто Маккензи Уоллес. Он был корреспон­дентом британской газеты The Times и провел здесь долгие годы. Кстати гово­ря, приехал он в Россию не как корреспондент, а с этнографическими целями: ему очень интересно было узнать все, что можно, про осетин, которые только-только вошли в состав Российской империи, и описать их. Но потом он доволь­но быстро перешел от осетин к России вообще и написал двухтомную книгу — есть и трехтомное ее издание, — которая выдержала невероятное количество переизданий и вышла на всех европейских языках. Единственный европейский язык, на который эта книга не была тогда переведена, — это русский.

И напрасно. То, что он писал про отмену крепостного права и последующие реформы, про те изменения, которые произошли в русской жизни, — очень важно и очень ярко. При этом Маккензи Уоллес — редкий тип иностранца, который стремится, описывая Россию, быть очень осторожным, аккуратным, умерен­ным. Я не скажу «лояльным»: к царской власти он относился доста­точно кри­тически. Но, во всяком случае, он старался идти средним, срединным путем. Редко кто ставил перед собой такие задачи. Но вот Маккензи Уоллес поставил, и ему это, в общем-то, удалось. Его книжка получилась очень взве­шенной. Но поскольку русская жизнь была далеко не взвешенной, то, как писал Салты­ков-Щедрин, с одной стороны, нельзя не сознаться, а с другой стороны, нельзя не признаться   «К сожалению, должно признаться, что таких мер не существует, хотя, с другой стороны, нельзя не сознаться, что если б земские уп­равы взялись за дело энергически, то сусли­ки давно были бы уничтожены! Я намерен по­святить этой мысли не менее десяти передо­вых статей» (Михаил Салтыков-Щедрин. «Дневник провинциала в Петербурге». 1872 год)..

Первое издание «России» Уоллеса вышло в 1877 году, когда прошло больше 15 лет после отмены крепостного права. И очень интересно, как он начинает свой рассказ о жизни русской пореформенной деревни и русского порефор­менного общества. Он пишет, что процесс перехода от старой России к новой еще продолжается. Пока остается неизвестным, какого рода постоянный по­рядок в конце концов выработается из этого хаотического брожения. Вспом­ним знаменитую фразу Толстого: у нас все только переворотилось и укла­дывается   «…Но у нас теперь, когда все это переворо­тилось и только укладывается, вопрос о том, как уложатся эти условия, есть только один важ­ный вопрос в России» (Лев Толстой. «Анна Каренина». 1877 год).. Совершенно хрестоматийное совпадение для тех, кто работает с рос­сикой, я испыты­вала это на себе не раз и не два: ты читаешь записки иностран­цев о России и вдруг прямо фразами вспоминаешь Радищева, Гоголя, Толстого или кого-то из наших писателей XX века. И это, конечно, свиде­тельство достоверности и серьезности того, о чем писали иностранцы.

Маккензи Уоллес еще несколько раз приезжал в Россию, делал апдейт своих материалов. Для него было непонятно: эта реформа — она удачная или неудач­ная? То, как отменили крепостное право, — это к лучшему или к худшему? Вообще, реформа 1861 года, с точки зрения большинства иностранных совре­менников (да и с точки зрения многих русских современников), все-таки была реформой великой, но неудачной. Один из ее авторов Константин Кавелин  Константин Кавелин (1818–1885) — историк, юрист, публицист, автор «Записки об осво­бождении крестьян»., закончив работу в редакционных комиссиях, сказал такую фразу: «Мы при­несли России гражданский мир на 500 лет». Но гражданского мира не полу­чилось даже на 50 лет.

Когда Маккензи Уоллес анализировал, почему реформа не получилась и что бы нужно сделать, чтобы получилась, он парадоксальным образом еще в конце 70-х го­дов XIX века набросал те меры, о которых в рамках русской мысли впер­вые будет говорить Сергей Юльевич Витте  Сергей Витте (1849–1915) — председатель правительства России в 1903–1906 годах., министр финансов и глава рус­ской индустриализации. Он был первым, до кого дошло, что что-то нужно менять в отношении к крестьянской общине. А потом, уже в начале XX века, эту программу будет осуществлять Петр Столыпин  Петр Столыпин (1862–1911) — председатель правительства России в 1906–1911 годах.. Это иллюстрация одного из моих любимых тезисов, который многажды подтверждается, что россика, как правило, шла лет на 50 впереди русской мысли в постановке основных проблем. И очень сильно повлияла потом на русских мыслителей, а часто и на го­сударственных деятелей. 

Если вернуться к реформе 1861 года в восприятии Маккензи Уоллеса, то он на нее смотрел как на громадный по своим масштабам, как он писал, социоло­гический опыт, который еще очень далек от завершения. И надо сказать, он был первым, кто пытался проследить и то, как реформа отразилась на дворян­стве, и то, как она отразилась на крестьянстве.

Если не зачитывать долгих ци­тат, которые плохо воспринимаются на слух, а попытаться это сфор­мулиро­вать двумя словами, то нам придется вспомнить знаменитую формулу Некрасова из поэмы «Кому на Руси жить хорошо»: «Порвалась цепь великая, // Порвалась, расскочилася: // Одним концом по барину, // Другим по мужику!..» То есть и дворяне пострадали, и крестьяне пострадали. И у тех и у других была возможность научиться лучше вести хозяйство. Или дворяне могли понять, что они разорились и что дальше такими путями не смогут выбраться. Но у крес­тьян зачастую даже такой возмож­ности не было.

В частности, Маккензи Уоллес пишет, что крестьянской патриархальной семье приходится очень тяжело в новых условиях — из-за малоземелья крестьян, из-за постоянных семейных разделок надельных земель. И для того, чтобы у крес­тьянина все-таки было достаточно земли, чтобы он не нищенствовал, не спи­вал­ся, не шел в город пополнять ряды городских пролетариев, нужно было снизить выкупные платежи за землю, которые были бичом русской порефор­менной деревни. Сейчас ученые очень часто спорят: может быть, на самом деле не так уж много с крестьян брали и вовсе не тяжело им было платить, просто они не хотели этого делать? Современники считали по-другому.

Но, помимо снижения выкупных платежей, как пишет Уоллес, нужно было организовать обширную систему переселений, чтобы переместить крестьян из европейской России с ее диким малоземельем за Урал, в Сибирь и, как мы бы сейчас сказали, в Южный Казахстан. Строго говоря, это и стало одним из глав­ных направлений столыпинской аграрной реформы, которая начала осуществляться с 1906 года. А за 30 лет до нее об этом писал Маккензи Уоллес и другие вдумчивые иностранные современники.

Ну и конечно, большинство иностранцев, писавших о преобразованиях при Александре II, отмечали, что реформы такого объема и масштаба нельзя начинать, но не завершать. Начавшись с крестьянской реформы и продол­жившись земской, судебной, военной, городской, финансовой, реформой просвещения, эти преобразования должны были закончиться тем, что в стране появятся конституция, парламент и политические партии, а также свобода прессы. Но этого не случилось. В этом многие иностранцы и многие русские люди видели одну из главных угроз стабильности жизни страны. Собственно, введение конституции было лозунгом русских либералов, которые говорили, что зало­жен фундамент, возведены стены, а теперь нужно увенчание здания, то есть нужны конституция и парламент. Но либералы, как ни парадоксально, оказа­лись очень ослаблены в ходе Великих реформ Александра, а усилились два противопо­ложных лагеря — консервативный и революционный.

Мы очень любим сравнивать пореформенную Россию с Японией, в которой в это время шли знаменитые реформы Мэйдзи  Эпоха Мэйдзи — период правления импе­ратора Муцухито в 1868–1912 годах; эпоха активной модернизации и вестернизации: в это время в Японии открываются универ­ситеты, вводится система обязательного начального образования, проводится рефор­ма армии, принимается Конституция.. Но ведь в Японии в 1891 году появилась конституция — пусть плохая, монархическая, но она появилась. Это произошло почти на 15 лет раньше, чем в России  В 1906 году Николай II утвердил «Основные государственные законы Российской импе­рии» — первую конституцию России, дей­ствовавшую до 1917 года.. А еще в Японии появились первые политические партии. У нас ничего этого не было.

С этой точки зрения и Маккензи Уоллесу в его замечательном двухтомнике, и многим другим представлялось, что чем дольше реформы будут оставаться незавершенными и чем дальше будут откаты от них, тем сложнее будет потом продолжать курс безболезненных преобразований. И, как выяснилось, они были в этом правы.

Расшифровка

В начале XX века Россия стала объектом анализа двух очень интересных и со­вершенно разных англичан. И тот и другой по-своему яркие, замечательные, немножко взаимоисключающие фигуры. Мне кажется, что, хотя их концепции были прямо противоположными друг другу, в каком-то смысле они оба оказа­лись правы. И те споры, которые они начали вести вокруг России в 1910-е годы, в общем-то, до сих пор еще до конца не доспорены. Эти два замечательных англичанина — Морис Бэринг  Морис Бэринг (1874–1945) — английский литератор, публицист и военный корре­спондент., очень образованный человек, поэт, журна­лист, прозаик, близкий к Честертону и его литературному кружку, который работал долгие годы в России как корреспондент разных британских газет в начале XX века, и его идейный оппонент Стивен Грэм  Стивен Грэм (1884–1975) — английский писатель и путешественник., которого иногда у нас называют Грэхем, но вообще-то правильнее говорить «Грэм».

Бэринг написал несколько книг о России. Первая была посвящена Русско-японской войне, на которой он был военным корреспондентом. А потом была замечательная и, может быть, первая в британской русистике работа о русской литературе, «Вехи русской литературы». Это был первый такой курс рус­ской литера­туры, который, кстати говоря, был переведен даже на русский язык, и книжка есть в Ленинке.

А Грэм приехал сюда как восторженный славянофил, который выучил русский язык благодаря Достоевскому. Он приехал в Архангельск и в лаптях прошел от Архангельска до Москвы. Не заходя в Петербург, потому что Петербург не русский город и воплощает все то, что он ненавидел в России: Европу, западничество. За свою долгую жизнь Грэм написал более 60 книг о России. И, кстати говоря, как это часто бывает в россике, здесь он почти никому не интересен. Мне известна только одна диссертация, защищенная в нашем далеком северном городе, которая была посвящена Стивену Грэму.

В противоположность Бэрингу, Грэм отстаивал идею России как святой Ру­си — и, собственно говоря, он был первым из британцев, кто писал об этом. Главная, основополагающая для молодого Грэма книга, вышедшая в 1915 году, называ­лась «Путь Марфы и путь Марии». Имеется в виду знаменитая евангель­ская притча о двух сестрах, которая есть в Евангелиях от Луки и от Иоанна и кото­рая как бы символизирует два способа освоения действительности: деятельный путь Марфы и созерцательный путь Марии. Две сестры, которые по-разному встретили Христа и по-разному относились к его проповеди у них в доме.

Грэм считал, что путь Запада — это путь Марфы: деятельный, бурный, ориен­тированный на усовершенствование, прогресс. А путь Марии — созерцатель­ный, мистический, путь внутрь, а не вовне — это вот путь святой Руси. Россия представляет собой альтернативу западному рационализму, праг­матизму. В общем, это хорошо известные нам неославянофильские идеи.

Очень интересно, что взгляды Грэма в Британии в начале XX века были гораздо более популярны, чем взгляды Бэринга. На момент 1917 года, когда наша свя­тая Русь полетела в тартарары, именно Грэм считался гуру по России. Редкий случай, когда действительность опровергает выводы ученого.

Но Грэм по-своему был очень предан России и после всего, что случилось в 1920-е и 1930-е годы, продолжал писать о ней. Просто он ушел в историю и пи­­сал, например, двухтомные биографии Александра II, Бориса Годунова, а по­том написал даже биографию Иосифа Сталина (между прочим, этим пе­ри­о­дом жизнедеятельности Грэма вообще никто не интересуется, как будто его нет, а ведь он жуткое количество книг написал).

Сейчас эти идеи скорее востребованы в разного рода духовно-патриотически ориентированных кругах. А вот идеи Бэринга, к сожалению, почти совсем забы­ты. Между тем очень интересно посмотреть на его книжки — я даже не гово­рю о «Вехах русской литературы» или его книге о Русско-японской войне. У него была книга 1914 года, название которой можно перевести как «Основы России» (The Mainsprings of Russia). В ней Бэринг писал о русской жизни, ее основных законах, характеристиках русских людей и их способах обращения с действительнос­тью. Мне кажется, что это звучит актуаль­но, хотя было написано сто лет назад. И это заставляет задуматься над нами и нашими особенностями. 

Я приведу несколько цитат:

«Россия — это страна, где издержки на жизнь вели­ки и не пропорцио­нальны качеству доставляемых продуктов… где рабо­та — до­­­ро­гая, плохая и медленная… где гигиенические условия жизни населения очень плохи… где медицинская помощь и приспособления для нее недостаточ­ны».

Повторяю, это о России начала XX века, которая нам иногда представ­ля­­ется чуть ли не раем:

«…где бедные люди — отсталые и невежественные, а сред­­­­­ний класс — беспечный и неряшливый… где прогресс намеренно за­дер­­жи­­­вается и подвергается всевозможным препятствиям… страна, управ­ляемая случаем, где все формы администрации произвольны, ненадежны и мешкотны… где взят­ка — необходимый прием в деловой и админи­стратив­ной жизни… страна, отя­гощенная множеством чиновников, которые в общем ленивы, подкупны и не­компетентны…»

Тут уже хочется начинать плакать. Потому что кажется, что это написано совсем не про 1914-й, а про какой-то другой год. И хочется начинать биться головой о стенку и думать, что вот, за сто лет ничего не меняется. Но если мы, например, возьмем книжку Джайлса Флетчера и посмотрим, что там написано о русских, то, в общем, будет понятно, что в этой картине нет ничего удиви­тельного. Флетчер, кстати, приехал сюда улаживать конфликт, который был связан как раз с дикими взятками и дикими откатами, которые брали русские бюрократы, посольские дьяки в конце XVI века. То есть надо помнить, что обо всем этом иностранцы писали и в XVI, и в XVII веке.

А теперь продолжим работать с характеристиками России, которые дает Морис Бэринг:

«Россия — страна, где свобода совести стеснена; страна плохого управ­ления… где есть всякое попустительство и нет закона… где всякий дей­ствует, не принимая во внимание соседа… где вы можете делать все что угодно и не мо­же­те критиковать ничего».

Подобные парадоксы можно множить. Этот текст Бэринга достаточно извес­тен, он есть в интернете, желающие могут его дочитать до конца и, что называ­ется, насладиться. Все это сам Бэринг называет «необычайной пластичностью» рус­ской жизни. Я приведу еще одну цитату, которая проясняет его термин «пла­стичность»:

«Противоречивые качества не просто уживаются в русском. Зачас­тую их проявления сменяют друг друга очень быстро, мгновенно череду­ясь… В этом есть нечто судорожное; русский стремительно переходит от одного настроения к другому, от отчаяния к безудержному веселью, от апатии к энер­гичной деятельности, от смирения к бунту, от возму­щения к покорности».

Как следствие этой пластичности, мгновенных переходов и, следовательно, неуправляемости и малой предсказуемости ситуации, Бэринг пишет еще и вот о чем:

«Качество это — источник и силы, и слабости; оно соединяет в себе взаимодополняющие элементы. В чем же состоят сильные, положи­тельные стороны этой всеобъемлющей пластичности? Первая и наиболее важная — это, вероятно, щедрое и горячее человеколюбие. С ним тесно связано, по сути не­отделимо от него, христианское мило­сердие, сострадание к ближнему, которое, безусловно, составляет наиболее подкупающую и при­влекательную черту русских. Именно поэтому русские не только терпимы к недостаткам и слабос­тям других, но и умеют понимать людей, отличающихся от них, заимствовать у них то, что может быть полезным им самим. Еще одно положительное след­ствие их пластичности: благодаря своей способности применяться к чужим народам, местам, обстоя­тельствам, ко всему непривычному они прекрасно осваивают новые терри­тории. <…> Теперь о слабости. Я уже упомянул их по­верх­­ностную образованность, находящуюся в прямой связи с бюрократическим идеалом всестороннего обра­зования».

Кстати говоря, интересная формулировка — «бюрократический идеал всесто­роннего образования». Когда меня учили в Московском университете, у нас тоже была ставка на то, что мы должны знать совершенно всё, что у нас выпускают универсальных специалистов. А Бэринг продолжает:

«Но и гуманность русских имеет оборотную сторону: готов­ность к всепрощению, часто встречающуюся моральную бесхребетность. <…> Еще одна негативная сторона русской пластичности — недостаток дисцип­лины».

Такой анализ можно найти не у одного Бэринга. С другими коннота­циями, с другими смыслами и прилагательными об этом писал и Грэм. Он по­ка­зывает крайнюю противоречивость русской жизни, противоречивость пове­денческих моделей, которая, конечно, в начале XX века очень усилилась и ко­то­рую ино­странцы, конечно, не могли обойти вниманием. Характерно, что все они писа­ли об ощущении, что приближается окончательный момент, оконча­тельный диагноз, какая-то катастрофа.

Собственно говоря, об этом и многие русские люди писали. Мы помним из­вест­ную строчку из Маяковского: «…В терновом венце революций // Грядет шестнадцатый год». Маяковский ошибся только на один год.

В начале XX века иностранцы затронули очень важные темы: о Руси недоста­точно европеизированной, ставшей на путь, по которому она не может завер­шить свое движение до конца, — или, наоборот, о Руси святой, которая являет собой альтернативу Западу и заключает в себе богатства, которых ни у кого, кроме нее, нет. Разговор на эти темы будет продолжаться, когда иностранцы будут анализировать советский эксперимент — приблизительно в тех же рам­ках и в тех же категориях. Либо как доведение до конца того, что не завершили цари, либо как какую-то полную моральную альтернативу погибаю­щему Запа­ду. Отсюда любовь очень многих, очень разумных западных интел­лектуалов к Советской России, которая нам кажется совершенно безбожной, аморальной, невозможной. А между тем люди были неслабые — вроде Бернар­да Шоу или того же Герберта Уэллса, который даст блестящую картину пол­ного распада России в своей книжке 1920 года «Россия во мгле», а потом прие­дет в 1934 году и напишет гораздо менее известную книгу о Сталине, где все будет совсем по-другому. И если про первую его книгу слышали все, то про вторую, я боюсь, не слышал никто.

В горбачевское время начался новый виток европейской россики — напри­мер, вышла знаменитая книжка «Новые русские» Хедрика Смита  Хедрик Смит (р. 1933) — американский журналист, корреспондент The New York Times, получивший в 1974 году Пулитце­ровскую премию за статьи об СССР., откуда, соб­ственно говоря, и пошел термин. Интересно, что и в этом новом витке все вер­тится вокруг тех же самых моделей. Либо мы завершаем что-то незавер­шен­ное и всё никак не можем это завершить — как хорошо писал Наум Коржа­вин: «А страна моя родная // Вот уже который год // Расцветает-расцветает // И никак не расцветет». Либо мы предлагаем новую альтернативу, которую почему-то никто не понимает.

Все это говорит о том, что россика и в XX веке продолжает бить в самые болевые точки России и русских. И тем самым для нас, мне кажется, ужасно интересна.