Рассказ о рождестве 5 класс литература

Сбор­ник рож­де­ствен­ских рас­ска­зов рус­ских писателей.

Александр Иванович Куприн. Елка в капельке

Хорошо вспо­ми­на­ется из дет­ства рож­де­ствен­ская елка: ее тем­ная зелень сквозь осле­пи­тельно-пест­рый свет, свер­ка­ние и блеск укра­ше­ний, теп­лое сия­ние пара­фи­но­вых све­чей и осо­бенно – запахи. Как остро, весело и смо­ли­сто пахла вдруг заго­рев­ша­яся хвоя! А когда елку при­но­сили впер­вые с улицы, с тру­дом про­пи­хи­вая ее сквозь рас­пах­ну­тые двери и пор­тьеры, она пахла арбу­зом, лесом и мышами. Этот мыши­стый запах весьма любила тру­бо­хво­стая кошка. Наутро ее можно было все­гда найти внутри ниж­них вет­вей: подолгу подо­зри­тельно и тща­тельно она обню­хи­вала ствол, тыка­ясь в острую хвою носом: «Где же тут спря­та­лась мышь? Вот вопрос». Да и дого­рев­шая свечка, зако­ле­бав­ша­яся длин­ным дым­ным огнем, пах­нет в вос­по­ми­на­нии при­ят­ной копотью.

Чудесны были игрушки, но чужая все­гда каза­лась лучше. При­жав полу­чен­ный пода­рок обе­ими руками к груди, на него сна­чала и вовсе не смот­ришь: гля­дишь серьезно и молча, испод­ло­бья, на игрушку бли­жай­шего соседа.

У гос­под­ского Димы – целый поезд, с ваго­нами всех трех клас­сов, с завод­ным паро­во­зом. У прач­ки­ного Васьки – дере­вян­ный конь: голова серая, в тем­ных ябло­ках, глаза и шея дикие, ноздри – рас­ка­лен­ные угли, а вме­сто туло­вища тол­стая палка. Оба маль­чу­гана зави­дуют друг другу.

– Посмотри, Дима, – изны­вает от чужого сча­стья кри­во­бо­кая, кисло-слад­кая гувер­нантка, – вот дырочка, а вот клю­чик. Заво­дить надо так: раз-раз-раз-раз… У‑у! поехали, поехали!..

Но Дима не гля­дит на рос­кош­ный поезд. Бле­стя­щие глаза не отры­ва­ются от Васьки, кото­рый вот уже осед­лал серого в ябло­ках, стег­нул себя кну­ти­ком по шта­ниш­кам, и вот пля­шет на месте, горя­чится, ржет рети­вый конь, и вдруг гало­пом вкось, вкось!.. У Димы ката­строфа: кру­ше­ние поезда, вагоны падают набок, паро­воз тор­чит вверх коле­сами, а колеса еще про­дол­жают вер­теться с лег­ким шипением.

– Ах, Дима! Зачем же тол­кать паро­возы ногами? Как тебе не стыдно?..

– Не хочу паро­воза, хочу Вась­кину вошадь! Отдайте ему паро­воз, а мне вошадь! Хочу вошадь!

Но гор­дый Васька гар­цует, моло­децки избо­че­нив­шись на коне, и небрежно кидает:

– Ишь ты какой! Захо­тел тоже!..

Что гово­рить, вол­шебна, упо­и­тельна елка. Именно упо­и­тельна, потому что от мно­же­ства огней, от силь­ных впе­чат­ле­ний, от позд­него вре­мени, от дол­гой суеты, от гама, смеха и жары дети пьяны без вина, и щеки у них кумачово-красны.

Но много, ах как много мешают взрос­лые. Сами они играть не умеют, а сами суются: какие-то хоро­воды, песенки, кол­паки, игры. Мы и без них ужасно отлично устро­имся. Да вот еще дядя Петя с коз­ли­ной бород­кой и коз­ли­ным голо­сом. – Сел на пол, под елкой, поса­дил детей вокруг и гово­рит им сказку. Не насто­я­щую, а при­ду­мал. У, какая скука, даже про­тивно. Нянька, та знает взаправдушные.

Александр Фёдоров-Давыдов. Хаврошина ёлка

Свя­точ­ный рассказ 

1

На самом краю деревни Деурина сто­яла избёнка сол­дат­ской вдовы Арины Пани­ной. Не задолго до Рож­де­ства, этак дней за пять при­е­хала к Арине из Питера стар­шая сестра Вар­вара, с кото­рой она лет десять не видалась.

Обра­до­ва­лась сестре Арина, рас­це­ло­ва­лись сестры, и пошли у них раз­го­воры без конца.

Слу­жила Вар­вара десять лет в нянь­ках у бога­тых гос­под; а как бар­чата их под­росли, она и ото­шла от места. Жила Вар­вара у гос­под, как сыр в масле ката­лась: еда хоро­шая, на празд­ники подарки дарят: либо шубёнку, либо пла­тье, либо день­гами. Всего было!.. Вон два сун­дука вся­кий доб­ром набиты, да три­ста руб­лей у нее на хра­не­нии лежат… Вот пожи­вет тётка Вар­вара у сест­рицы, в мона­стырь деньги вне­сет, и дадут ей келейку, чтобы дожить ей тихо, мирно и беспечально…

И видит Арина — сидит перед ней Вар­вара барыня-бары­ней: пла­тье шер­стя­ное, шубка на лисьем меху, пла­ток ков­ро­вый на плечи наки­нут; лицо у нее белое, пол­ное, руки холе­ные. А посмот­рела Арина вокруг себя — и сердце у нее от боли заныло: всюду-то бед­нота, нужда горь­кая да голод!..

2

А вече­ром, после ужина, и стала тётка Вар­вара про житьё-бытьё город­ское ска­зы­вать. Чисто мёд с моло­ком слова у неё текли. Хав­роша, дочь Арины, и про сон забыла — навост­рила уши, слово боится пропустить…

Арина слу­шала молча, и всё её досада да зависть раз­би­рали. Уж больно им-то с Хав­ро­шей тяжело жилось! И одеться не во что, и иной раз хлеба пере­ку­сить не приходится…

— Вот, — рас­ска­зы­вала тётка Вар­вара, — сей­час Рож­де­ство насту­пает. И пой­дёт по всему городу весе­лье, пляс — сердце раду­ется. А для ребят ёлки там устраивают!..

И пошла Вар­вара ска­зы­вать, как купят гос­пода ёлку, обря­дят её кон­фет­ками, пря­ни­ками, игруш­ками раз­ными, ябло­ками да оре­хами — и детям её пода­рят. А дети свечи на ней зажгут и давай вокруг ёлки пля­сать да сла­сти рвать.

Словно зача­ро­ван­ная слу­шала Хав­роша тётку Вар­вару. А Арина и говорит:

— То-то деньги у гос­под без глаз: куда не швы­ряют! Тётка Вар­вара даже оби­де­лась за господ:

— Что ж, сест­рица, — не всем же по-свин­ски жить, вроде вас!.. Тоже и себя, и детей поте­шить охота!.. А что деньги зря бро­сают, это точно… Вон намедни ёлку пошли поку­пать — при­ступу к ёлкам нет: либо три рубля, либо пять, а то и десять руб­лей отдают… Вот что!..

— Десять цел­ко­вых?.. — Арину даже в жар бро­сило. — На десять-то цел­ко­вых мы бы пол­года бес­пе­чально жить могли.

Хав­роша так и заснула в радуж­ных меч­тах. А на утро Арина и ска­зала Хавроше:

— Сходи, доченька, на село, к учи­тельше Клав­дии Васи­льевне: покло­нись от меня, скажи, раз­не­ду­жи­лась-де я вовсе, не даст ли мучки с чет­вертку, да масла, да пол­тин­ник — празд­ник встре­тить. Скажи, у сестры про­сила — и слы­шать не хочет: какие, гово­рит, у меня деньги?.. Да ты, Хав­роша, у учи­тельши и пере­но­чуй, а ночью не ходи…

Живо собра­лась Хав­роша: мате­рин­скую каца­вейку надела, плат­ком обмо­та­лась, валенки обула. Потом под лавку суну­лась и отцов­ский топор разыс­кала… Заткнула его за пла­ток назади и пошла в путь-дорогу… Хав­роша-то себе на уме… Неда­ром она с вечера тёт­кины рос­сказни слушала…

3

Лютый мороз тре­щит на дворе. Сол­нышко, все оку­тан­ное мглой, стоит на небе крас­ное, словно сер­дится на кого!..

Идёт Хав­роша — ско­рым-скоро; “хруп-хруп” — похру­пы­вает мёрз­лый снег под вален­ками, а думы Хав­ро­шины так сами на кры­льях ее и несут. Вышла за око­лицу, спу­сти­лась к реке тихо-тихо, кру­гом мертво…

Беги, Хав­роша, беги, касатка, не то смерз­нешь, такая-сякая!.. Сту­дено!.. Руки-то коче­неют, под каца­вейку мороз наби­ра­ется, и нос вишен­кой горит. Вошла Хав­роша в лес, устала, запы­ха­лась. Да слава Богу, вон, в сто­роне стоит ёлочка, какую ей надо: куд­ре­ва­стень­кая, высо­конь­кая, акку­рат­ная такая!.. Достала Хав­роша топор и полезла по сугро­бам к ёлочке. Ноги вяз­нут в снегу: не то что по пояс, а по горло Хав­роша в сугроб ушла. Да ничего, выкарабкалась!..

Ох, только уж вот этот мороз!.. Скрю­чил он пальцы у Хав­роши — не разо­гнешь; топор не удер­жишь в руках, а не то что рубить… Стала Хав­роша на пальцы дуть, да мороз дух захва­ты­вает, все в ней сты­нет!.. Даже запла­кала Хавроша.

Чу!.. Скри­пят поло­зья, лошадь фыр­кает!.. Никак, едет кто!..

Обод­ри­лась Хав­роша, огля­ну­лась и видит, что, точно, кто-то едет, да, никак, свой…

— Дядя Андрей!.. Андре-ей!.. На дороге за елями оста­но­ви­лись роз­вальни, и вся лох­ма­тая, словно обса­ха­рен­ная, лоша­дёнка дыми­лась от пара… Боро­да­тый, рыжий мужик сошёл с саней и оглянулся…

— Хав­рошка?.. Да как ты сюда попала?..

— Да я за ёлкой!.. А ты в город?..

— В город и есть!..

— Сруби, дядя Андрей, ёлку-то… В город све­зём. Ишь, тётка ска­зы­вала, гос­по­дам они нужны… Деньги платят…

Мужик поче­сал заты­лок и сказал:

— А что, бра­тец ты мой, и то!.. И тебе срублю, и себе пяток возьму… Про­да­дим и то… Сту­пай, ложись в сани-то, при­кройся вере­тьем, а я, дай срок, нарублю…

Нару­били ёлок, навя­зали и поехали.

— А что, бра­тец ты мой, — ска­зал Андрей, — кабы не слу­чай, смерзла бы в лесу ни за грош! либо заяц бы тебя заля­гал!.. Ишь, вост­ро­но­сая, что удумала!..

4

Шумно, людно на базаре. Скоро святки!.. Живо рас­ку­пили у дяди Андрея целый воз елок. Оста­лась только Хав­ро­шина ёлка. Жаль Хав­роше ёлку про­да­вать. А дядя Андрей ворчит:

— Что ж мне с тобой до ночи на морозе-то мёрз­нуть?.. Про­да­вай, что ли, пора…

В это время мимо про­хо­дила какая-то барыня с девочкой.

— Что стоит ёлка?.. — спро­сила барыня.

— Три рубля, — про­ле­пе­тала Хавроша.

— Да ты с ума сошла! — вскрик­нула барыня. — Вся-то ей цена 25 копеек.

Дяде Андрею даже обидно стало. Э‑эх, барыня!.. – ска­зал он горько. — Оно точно, — ёлка ничего не стоит, — да дев­чонка-то вся смёрзла, на морозе-то стоя; а дома-то у неё мать больна, и празд­ник нонче!.. Барыня быстро достала три рубля и сунула их Хавроше…

Вечер. Тускло чадит лам­почка в Ари­ни­ной избёнке.

Тётка Вар­вара сидит за сто­лом и ужи­нает. Арина, еще сла­бая от болезни, встала и при­би­рает посуду.

— Сердце-то не на месте, — гово­рит она, — и где это Хав­роша запропала!..

В это время под окнами с надво­рья завиз­жали поло­зья; послы­ша­лись глу­хие голоса… Собака зала­яла. Кто-то стук­нул в окно, и Вар­вара, кряхтя и ворча, пошла отпи­рать ворота… Дверь с виз­гом рас­пах­ну­лась, клуб пара вырвался из избы…

— Хав­роша!..

— Вот тебе про­па­щая твоя!.. — про­вор­чала тётка Вар­вара, вешая шубу на гвоздь… ‑Ишь, в городе побы­вала… ну, и шуст­рая же!.. Ты послу­шай, чудес-то каких она натворила!..

На дру­гой день был сочель­ник. В деревне все знали, что наде­лала Хав­рошка, и об этом только и говору было.

А в сумерки тётка Вар­вара, весь день сидев­шая у окна туча-тучей, оклик­нула сестру и ска­зала ей:

— Слышь ты, сестра… Одо­лела, зна­чит, меня Хав­рошка твоя… Вот что!.. Да… Хотела я в мона­стырь при­стро­иться; ну, так что вижу, Гос­подь мне ука­зал, чтобы вас, зна­чит, не поки­дать… Да… Ну, и оста­нусь я жить у вас, и там что насчёт денег, все это можно. А только ты-то уж меня при ста­ро­сти корми, пой!.. Одо­лела меня дев­чонка твоя!.. И шуст­рая же, сей­час помереть…

Арина чуть не до земли покло­ни­лась сестре и только всего и сказала:

— Бла­го­слови тебя Бог, сест­рица… Вме­сте и жить ста­нем, вме­сте и к Гос­поду Богу пойдём!..

Антон Чехов. Мальчики

— Володя при­е­хал! — крик­нул кто-то на дворе.

— Воло­дичка при­е­хали! — заво­пила Ната­лья, вбе­гая в столовую.

— Ах, боже мой! Вся семья Коро­ле­вых, с часу на час под­жи­дав­шая сво­его Володю, бро­си­лась к окнам. У подъ­езда сто­яли широ­кие роз­вальни, и от тройки белых лоша­дей шел густой туман. Сани были пусты, потому что Володя уже стоял в сенях и крас­ными, озяб­шими паль­цами раз­вя­зы­вал баш­лык. Его гим­на­зи­че­ское пальто, фуражка, калоши и волосы на вис­ках были покрыты инеем, и весь он от головы до ног изда­вал такой вкус­ный мороз­ный запах, что, глядя на него, хоте­лось озяб­нуть и ска­зать: «Бррр!» Мать и тетка бро­си­лись обни­мать и цело­вать его, Ната­лья пова­ли­лась к его ногам и начала стас­ки­вать с него валенки, сестры под­няли визг, двери скри­пели, хло­пали, а отец Володи в одной жилетке и с нож­ни­цами в руках вбе­жал в перед­нюю и закри­чал испуганно:

— А мы тебя еще вчера ждали! Хорошо дое­хал? Бла­го­по­лучно? Гос­поди боже мой, да дайте же ему с отцом поздо­ро­ваться! Что я не отец, что ли?

— Гав! Гав! — ревел басом Милорд, огром­ный чер­ный пес, стуча хво­стом по сте­нам и по мебели. Всё сме­ша­лось в один сплош­ной радост­ный звук, про­дол­жав­шийся минуты две. Когда пер­вый порыв радо­сти про­шел, Коро­левы заме­тили, что кроме Володи в перед­ней нахо­дился еще один малень­кий чело­век, оку­тан­ный в платки, шали и баш­лыки и покры­тый инеем; он непо­движно стоял в углу в тени, бро­са­е­мой боль­шою лисьей шубой.

— Воло­дичка, а это же кто? — спро­сила шёпо­том мать.

— Ах! — спо­хва­тился Володя. — Это, честь имею пред­ста­вить, мой това­рищ Чече­ви­цын, уче­ник вто­рого класса… Я при­вез его с собой пого­стить у нас.

— Очень при­ятно, мило­сти про­сим! — ска­зал радостно отец.

— Изви­ните, я по-домаш­нему, без сюр­тука… Пожа­луйте! Ната­лья, помоги гос­по­дину Чере­пи­цыну раз­деться! Гос­поди боже мой, да про­го­ните эту собаку! Это нака­за­ние! Немного погодя Володя и его друг Чече­ви­цын, оше­лом­лен­ные шум­ной встре­чей и всё еще розо­вые от холода, сидели за сто­лом и пили чай. Зим­нее сол­нышко, про­ни­кая сквозь снег и узоры на окнах, дро­жало на само­варе и купало свои чистые лучи в полос­ка­тель­ной чашке. В ком­нате было тепло, и маль­чики чув­ство­вали, как в их озяб­ших телах, не желая усту­пать друг другу, щеко­та­лись тепло и мороз.

— Ну, вот скоро и Рож­де­ство! — гово­рил нарас­пев отец, крутя из темно-рыжего табаку папиросу.

— А давно ли было лето и мать пла­кала, тебя про­во­жа­ючи? ан ты и при­е­хал… Время, брат, идет быстро! Ахнуть не успе­ешь, как ста­рость при­дет. Гос­по­дин Чиби­сов, кушайте, прошу вас, не стес­няй­тесь! У нас попро­сту. Три сестры Володи, Катя, Соня и Маша — самой стар­шей из них было один­на­дцать лет, — сидели за сто­лом и не отры­вали глаз от нового зна­ко­мого. Чече­ви­цын был такого же воз­раста и роста, как Володя, но не так пухл и бел, а худ, смугл, покрыт вес­нуш­ками. Волосы у него были щети­ни­стые, глаза узень­кие, губы тол­стые, вообще был он очень некра­сив, и если б на нем не было гим­на­зи­че­ской куртки, то по наруж­но­сти его можно было бы при­нять за кухар­кина сына. Он был угрюм, всё время мол­чал и ни разу не улыб­нулся. Девочки, глядя на него, сразу сооб­ра­зили, что это, должно быть, очень умный и уче­ный чело­век. Он о чем-то всё время думал и так был занят сво­ими мыс­лями, что когда его спра­ши­вали о чем-нибудь, то он вздра­ги­вал, встря­хи­вал голо­вой и про­сил повто­рить вопрос. Девочки заме­тили, что и Володя, все­гда весе­лый и раз­го­вор­чи­вый, на этот раз гово­рил мало, вовсе не улы­бался и как будто даже не рад был тому, что при­е­хал домой. Пока сидели за чаем, он обра­тился к сест­рам только раз, да и то с какими-то стран­ными сло­вами. Он ука­зал паль­цем на само­вар и сказал:

— А в Кали­фор­нии вме­сто чаю пьют джин. Он тоже был занят какими-то мыс­лями и, судя по тем взгля­дам, какими он изредка обме­ни­вался с дру­гом своим Чече­ви­цы­ным, мысли у маль­чи­ков были общие. После чаю все пошли в дет­скую. Отец и девочки сели за стол и заня­лись рабо­той, кото­рая была пре­рвана при­ез­дом маль­чи­ков. Они делали из раз­но­цвет­ной бумаги цветы и бахрому для елки. Это была увле­ка­тель­ная и шум­ная работа. Каж­дый вновь сде­лан­ный цве­ток девочки встре­чали вос­тор­жен­ными кри­ками, даже кри­ками ужаса, точно этот цве­ток падал с неба; папаша тоже вос­хи­щался и изредка бро­сал нож­ницы на пол, сер­дясь на них за то, что они тупы. Мамаша вбе­гала в дет­скую с очень оза­бо­чен­ным лицом и спра­ши­вала: — Кто взял мои нож­ницы? Опять ты, Иван Нико­лаич, взял мои ножницы?

— Гос­поди боже мой, даже нож­ниц не дают! — отве­чал пла­чу­щим голо­сом Иван Нико­лаич и, отки­нув­шись на спинку стула, при­ни­мал позу оскорб­лен­ного чело­века, но через минуту опять вос­хи­щался. В преды­ду­щие свои при­езды Володя тоже зани­мался при­го­тов­ле­ни­ями для елки или бегал на двор погля­деть, как кучер и пас­тух делали сне­го­вую гору, но теперь он и Чече­ви­цын не обра­тили ника­кого вни­ма­ния на раз­но­цвет­ную бумагу и ни разу даже не побы­вали в конюшне, а сели у окна и стали о чем-то шеп­таться; потом они оба вме­сте рас­крыли гео­гра­фи­че­ский атлас и стали рас­смат­ри­вать какую-то карту.

— Сна­чала в Пермь… — тихо гово­рил Чече­ви­цын… — оттуда в Тюмень… потом Томск… потом… потом… в Кам­чатку… Отсюда само­еды пере­ве­зут на лод­ках через Берин­гов про­лив… Вот тебе и Аме­рика… Тут много пуш­ных зве­рей. — А Кали­фор­ния? — спро­сил Володя. — Кали­фор­ния ниже… Лишь бы в Аме­рику попасть, а Кали­фор­ния не за горами. Добы­вать же себе про­пи­та­ние можно охо­той и гра­бе­жом. Чече­ви­цын весь день сто­ро­нился дево­чек и гля­дел на них испод­ло­бья. После вечер­него чая слу­чи­лось, что его минут на пять оста­вили одного с девоч­ками. Неловко было мол­чать. Он сурово каш­ля­нул, потер пра­вой ладо­нью левую руку, погля­дел угрюмо на Катю и спросил:

— Вы читали Майн-Рида? — Нет, не читала… Послу­шайте, вы уме­ете на конь­ках кататься? Погру­жен­ный в свои мысли, Чече­ви­цын ничего не отве­тил на этот вопрос, а только сильно надул щеки и сде­лал такой вздох, как будто ему было очень жарко. Он еще раз под­нял глаза на Катю и ска­зал: — Когда стадо бизо­нов бежит через пам­пасы, то дро­жит земля, а в это время мустанги, испу­гав­шись, бры­ка­ются и ржут. Чече­ви­цын грустно улыб­нулся и добавил:

— А также индейцы напа­дают на поезда. Но хуже всего это мос­киты и термиты.

— А что это такое? — Это вроде мурав­чи­ков, только с кры­льями. Очень сильно куса­ются. Зна­ете, кто я? — Гос­по­дин Чечевицын.

— Нет. Я Мон­ти­гомо, Яст­ре­би­ный Коготь, вождь непо­бе­ди­мых. Маша, самая малень­кая девочка, погля­дела на него, потом на окно, за кото­рым уже насту­пал вечер, и ска­зала в раздумье:

— А у нас чече­вицу вчера гото­вили. Совер­шенно непо­нят­ные слова Чече­ви­цына и то, что он посто­янно шеп­тался с Воло­дей, и то, что Володя не играл, а всё думал о чем-то, — всё это было зага­дочно и странно. И обе стар­шие девочки, Катя и Соня, стали зорко сле­дить за маль­чи­ками. Вече­ром, когда маль­чики ложи­лись спать, девочки под­кра­лись к двери и под­слу­шали их раз­го­вор. О, что они узнали! Маль­чики соби­ра­лись бежать куда-то в Аме­рику добы­вать золото; у них для дороги было уже всё готово: писто­лет, два ножа, сухари, уве­ли­чи­тель­ное стекло для добы­ва­ния огня, ком­пас и четыре рубля денег. Они узнали, что маль­чи­кам при­дется пройти пеш­ком несколько тысяч верст, а по дороге сра­жаться с тиг­рами и дика­рями, потом добы­вать золото и сло­но­вую кость, уби­вать вра­гов, посту­пать в мор­ские раз­бой­ники, пить джин и в конце кон­цов жениться на кра­са­ви­цах и обра­ба­ты­вать план­та­ции. Володя и Чече­ви­цын гово­рили и в увле­че­нии пере­би­вали друг друга. Себя Чече­ви­цын назы­вал при этом так: «Мон­ти­гомо Яст­ре­би­ный Коготь», а Володю — «блед­но­ли­цый брат мой». — Ты смотри же, не говори маме, — ска­зала Катя Соне, отправ­ля­ясь с ней спать.

— Володя при­ве­зет нам из Аме­рики золота и сло­но­вой кости, а если ты ска­жешь маме, то его не пустят. Нака­нуне сочель­ника Чече­ви­цын целый день рас­смат­ри­вал карту Азии и что-то запи­сы­вал, а Володя, том­ный, пух­лый, как уку­шен­ный пче­лой, угрюмо ходил по ком­на­там и ничего не ел. И раз даже в дет­ской он оста­но­вился перед ико­ной, пере­кре­стился и сказал:

— Гос­поди, про­сти меня греш­ного! Гос­поди, сохрани мою бед­ную, несчаст­ную маму! К вечеру он рас­пла­кался. Идя спать, он долго обни­мал отца, мать и сестер. Катя и Соня пони­мали, в чем тут дело, а млад­шая, Маша, ничего не пони­мала, реши­тельно ничего, и только при взгляде на Чече­ви­цына заду­мы­ва­лась и гово­рила со вздохом:

— Когда пост, няня гово­рит, надо кушать горох и чече­вицу. Рано утром в сочель­ник Катя и Соня тихо под­ня­лись с посте­лей и пошли посмот­реть, как маль­чики будут бежать в Аме­рику. Под­кра­лись к двери.

— Так ты не поедешь? — сер­дито спра­ши­вал Чечевицын.

— Говори: не поедешь?

— Гос­поди! — тихо пла­кал Володя. — Как же я поеду? Мне маму жалко.

— Блед­но­ли­цый брат мой, я прошу тебя, поедем! Ты же уве­рял, что поедешь, сам меня сма­нил, а как ехать, так вот и струсил.

— Я… я не стру­сил, а мне… мне маму жалко.

— Ты говори: поедешь или нет? — Я поеду, только… только погоди. Мне хочется дома пожить.

— В таком слу­чае я сам поеду! — решил Чечевицын.

— И без тебя обой­дусь. А еще тоже хотел охо­титься на тиг­ров, сра­жаться! Когда так, отдай же мои пистоны! Володя запла­кал так горько, что сестры не выдер­жали и тоже тихо запла­кали. Насту­пила тишина.

— Так ты не поедешь? — еще раз спро­сил Чечевицын.

— По… поеду.

— Так оде­вайся! И Чече­ви­цын, чтобы уго­во­рить Володю, хва­лил Аме­рику, рычал как тигр, изоб­ра­жал паро­ход, бра­нился, обе­щал отдать Володе всю сло­но­вую кость и все льви­ные и тиг­ро­вые шкуры. И этот худень­кий смуг­лый маль­чик со щети­ни­стыми воло­сами и вес­нуш­ками казался девоч­кам необык­но­вен­ным, заме­ча­тель­ным. Это был герой, реши­тель­ный, неустра­ши­мый чело­век, и рычал он так, что, стоя за две­рями, в самом деле можно было поду­мать, что это тигр или лев. Когда девочки вер­ну­лись к себе и оде­ва­лись, Катя с гла­зами пол­ными слез сказала:

— Ах, мне так страшно! До двух часов, когда сели обе­дать, всё было тихо, но за обе­дом вдруг ока­за­лось, что маль­чи­ков нет дома. Послали в люд­скую, в конюшню, во фли­гель к при­каз­чику — там их не было. Послали в деревню — и там не нашли. И чай потом тоже пили без маль­чи­ков, а когда сади­лись ужи­нать, мамаша очень бес­по­ко­и­лась, даже пла­кала. А ночью опять ходили в деревню, искали, ходили с фона­рями на реку. Боже, какая под­ня­лась сума­тоха! На дру­гой день при­ез­жал уряд­ник, писали в сто­ло­вой какую-то бумагу. Мамаша пла­кала. Но вот у крыльца оста­но­ви­лись роз­вальни, и от тройки белых лоша­дей валил пар.

— Володя при­е­хал! — крик­нул кто-то на дворе.

— Воло­дичка при­е­хали! — заво­пила Ната­лья, вбе­гая в сто­ло­вую. И Милорд залаял басом: «Гав! гав!» Ока­за­лось, что маль­чи­ков задер­жали в городе, в Гости­ном дворе (там они ходили и всё спра­ши­вали, где про­да­ется порох). Володя, как вошел в перед­нюю, так и зары­дал и бро­сился матери на шею. Девочки, дрожа, с ужа­сом думали о том, что теперь будет, слы­шали, как папаша повел Володю и Чече­ви­цына к себе в каби­нет и долго там гово­рил с ними; и мамаша тоже гово­рила и плакала.

— Разве это так можно? — убеж­дал папаша.

— Не дай бог, узнают в гим­на­зии, вас исклю­чат. А вам стыдно, гос­по­дин Чече­ви­цын! Нехорошо‑с! Вы зачин­щик, и, наде­юсь, вы будете нака­заны вашими роди­те­лями. Разве это так можно! Вы где ноче­вали? — На вок­зале! — гордо отве­тил Чече­ви­цын. Володя потом лежал, и ему к голове при­кла­ды­вали поло­тенце, смо­чен­ное в уксусе. Послали куда-то теле­грамму и на дру­гой день при­е­хала дама, мать Чече­ви­цына, и увезла сво­его сына. Когда уез­жал Чече­ви­цын, то лицо у него было суро­вое, над­мен­ное, и, про­ща­ясь с девоч­ками, он не ска­зал ни одного слова; только взял у Кати тет­радку и напи­сал в знак памяти: «Мон­ти­гомо Яст­ре­би­ный Коготь».

Ванька

Ванька Жуков, девя­ти­лет­ний маль­чик, отдан­ный три месяца тому назад в уче­нье к сапож­нику Аля­хину, в ночь под Рож­де­ство не ложился спать. Дождав­шись, когда хозя­ева и под­ма­сте­рья ушли к заут­рене, он достал из хозяй­ского шкапа пузы­рек с чер­ни­лами, ручку с заржав­лен­ным пером и, раз­ло­жив перед собой измя­тый лист бумаги, стал писать. Прежде чем выве­сти первую букву, он несколько раз пуг­ливо огля­нулся на двери и окна, поко­сился на тем­ный образ, по обе сто­роны кото­рого тяну­лись полки с колод­ками, и пре­ры­ви­сто вздох­нул. Бумага лежала на ска­мье, а сам он стоял перед ска­мьей на коленях.

«Милый дедушка, Кон­стан­тин Мака­рыч! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздрав­ляю вас с Рож­де­ством и желаю тебе всего от гос­пода бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался». Ванька пере­вел глаза на тем­ное окно, в кото­ром мель­кало отра­же­ние его свечки, и живо вооб­ра­зил себе сво­его деда Кон­стан­тина Мака­рыча, слу­жа­щего ноч­ным сто­ро­жем у гос­под Жива­ре­вых. Это малень­кий, тощень­кий, но необык­но­венно юркий и подвиж­ной ста­ри­кашка лет 65-ти, с вечно сме­ю­щимся лицом и пья­ными гла­зами. Днем он спит в люд­ской кухне или бала­гу­рит с кухар­ками, ночью же, оку­тан­ный в про­стор­ный тулуп, ходит вокруг усадьбы и сту­чит в свою коло­тушку. За ним, опу­стив головы, шагают ста­рая Каш­танка и кобе­лек Вьюн, про­зван­ный так за свой чер­ный цвет и тело, длин­ное, как у ласки. Этот Вьюн необык­но­венно почти­те­лен и лас­ков, оди­на­ково умильно смот­рит как на своих, так и на чужих, но кре­ди­том не поль­зу­ется. Под его почти­тель­но­стью и сми­ре­нием скры­ва­ется самое иезу­ит­ское ехид­ство. Никто лучше его не умеет вовремя под­красться и цап­нуть за ногу, забраться в лед­ник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отби­вали зад­ние ноги, раза два его вешали, каж­дую неделю пороли до полу­смерти, но он все­гда ожи­вал. Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-крас­ные окна дере­вен­ской церкви и, при­то­пы­вая вален­ками, бала­гу­рит с двор­ней. Коло­тушка его под­вя­зана к поясу. Он всплес­ки­вает руками, пожи­ма­ется от холода и, стар­че­ски хихи­кая, щип­лет то гор­нич­ную, то кухарку.

— Табачку нешто нам поню­хать? — гово­рит он, под­став­ляя бабам свою таба­керку. Бабы нюхают и чихают. Дед при­хо­дит в неопи­сан­ный вос­торг, зали­ва­ется весе­лым сме­хом и кричит:

— Отди­рай, при­мерзло! Дают поню­хать табаку и соба­кам. Каш­танка чихает, кру­тит мор­дой и, оби­жен­ная, отхо­дит в сто­рону. Вьюн же из почти­тель­но­сти не чихает и вер­тит хво­стом. А погода вели­ко­леп­ная. Воз­дух тих, про­зра­чен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми кры­шами и струй­ками дыма, иду­щими из труб, дере­вья, посреб­рен­ные инеем, сугробы. Всё небо усы­пано весело мига­ю­щими звез­дами, и Млеч­ный Путь выри­со­вы­ва­ется так ясно, как будто его перед празд­ни­ком помыли и потерли сне­гом… Ванька вздох­нул, умок­нул перо и про­дол­жал писать: «А вче­рась мне была выво­лочка. Хозяин выво­лок меня за воло­сья на двор и отче­сал шпан­ды­рем за то, что я качал ихнего ребя­тенка в люльке и по неча­ян­но­сти заснул. А на неделе хозяйка велела мне почи­стить селедку, а я начал с хво­ста, а она взяла селедку и ейной мор­дой начала меня в харю тыкать. Под­ма­сте­рья надо мной насме­ха­ются, посы­лают в кабак за вод­кой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету ника­кой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозя­ева сами трес­кают. А спать мне велят в сенях, а когда ребя­те­нок ихний пла­чет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сде­лай божец­кую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету ника­кой моей воз­мож­но­сти… Кла­ня­юсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру…» Ванька покри­вил рот, потер своим чер­ным кула­ком глаза и всхлипнул.

«Я буду тебе табак тереть, — про­дол­жал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как Сидо­рову козу. А ежели дума­ешь, долж­но­сти мне нету, то я Хри­ста ради попро­шусь к при­каз­чику сапоги чистить, али заме­сто Федьки в под­паски пойду. Дедушка милый, нету ника­кой воз­мож­но­сти, про­сто смерть одна. Хотел было пеш­ком на деревню бежать, да сапо­гов нету, морозу боюсь. А когда вырасту боль­шой, то за это самое буду тебя кор­мить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упо­кой души молить, всё равно как за мамку Пела­гею. А Москва город боль­шой. Дома всё гос­под­ские и лоша­дей много, а овец нету и собаки не злые. Со звез­дой тут ребята не ходят и на кли­рос петь никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки про­да­ются прямо с лес­кой и на вся­кую рыбу, очень сто­ю­щие, даже такой есть один крю­чок, что пудо­вого сома удер­жит. И видал кото­рые лавки, где ружья вся­кие на манер бари­но­вых, так что небось руб­лей сто каж­ное… А в мяс­ных лав­ках и тете­рева, и рябцы, и зайцы, а в кото­ром месте их стре­ляют, про то сидельцы не ска­зы­вают. Милый дедушка, а когда у гос­под будет елка с гостин­цами, возьми мне золо­чен­ный орех и в зеле­ный сун­ду­чок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игна­тьевны, скажи, для Ваньки». Ванька судо­рожно вздох­нул и опять уста­вился на окно. Он вспом­нил, что за елкой для гос­под все­гда ходил в лес дед и брал с собою внука. Весе­лое было время! И дед кря­кал, и мороз кря­кал, а глядя на них, и Ванька кря­кал. Бывало, прежде чем выру­бить елку, дед выку­ри­вает трубку, долго нюхает табак, посме­и­ва­ется над озяб­шим Ванюш­кой… Моло­дые елки, оку­тан­ные инеем, стоят непо­движно и ждут, кото­рой из них поми­рать? Откуда ни возь­мись, по сугро­бам летит стре­лой заяц… Дед не может чтоб не крикнуть:

— Держи, держи… держи! Ах, куцый дья­вол! Сруб­лен­ную елку дед тащил в гос­под­ский дом, а там при­ни­ма­лись уби­рать ее… Больше всех хло­по­тала барышня Ольга Игна­тьевна, люби­мица Ваньки. Когда еще была жива Вань­кина мать Пела­гея и слу­жила у гос­под в гор­нич­ных, Ольга Игна­тьевна кор­мила Ваньку леден­цами и от нечего делать выучила его читать, писать, счи­тать до ста и даже тан­це­вать кад­риль. Когда же Пела­гея умерла, сироту Ваньку спро­ва­дили в люд­скую кухню к деду, а из кухни в Москву к сапож­нику Аляхину…

«При­ез­жай, милый дедушка, — про­дол­жал Ванька, — Хри­стом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожа­лей ты меня сироту несчаст­ную, а то меня все коло­тят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и ска­зать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин колод­кой по голове уда­рил, так что упал и насилу очу­хался. Про­па­щая моя жизнь, хуже собаки вся­кой… А еще кла­ня­юсь Алене, кри­вому Егорке и кучеру, а гар­мо­нию мою никому не отда­вай. Оста­юсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка при­ез­жай». Ванька свер­нул вчет­веро испи­сан­ный лист и вло­жил его в кон­верт, куп­лен­ный нака­нуне за копейку… Поду­мав немного, он умок­нул перо и напи­сал адрес:

На деревню дедушке.

Потом поче­сался, поду­мал и при­ба­вил: «Кон­стан­тину Мака­рычу». Доволь­ный тем, что ему не поме­шали писать, он надел шапку и, не набра­сы­вая на себя шубейки, прямо в рубахе выбе­жал на улицу… Сидельцы из мяс­ной лавки, кото­рых он рас­спра­ши­вал нака­нуне, ска­зали ему, что письма опус­ка­ются в поч­то­вые ящики, а из ящи­ков раз­во­зятся по всей земле на поч­то­вых трой­ках с пья­ными ямщи­ками и звон­кими коло­коль­цами. Ванька добе­жал до пер­вого поч­то­вого ящика и сунул дра­го­цен­ное письмо в щель… Уба­ю­кан­ный слад­кими надеж­дами, он час спу­стя крепко спал… Ему сни­лась печка. На печи сидит дед, све­сив босые ноги, и читает письмо кухар­кам… Около печи ходит Вьюн и вер­тит хвостом…

Аркадий Аверченко. Рождественский день у Киндяковых

Один­на­дцать часов. Утро мороз­ное, но в ком­нате тепло. Печь весело гудит и шумит, изредка потрес­ки­вая и выбра­сы­вая на желез­ный лист, при­би­тый к полу на этот слу­чай, целый сноп искр.

Нерв­ный отблеск огня уютно бегает по голу­бым обоям.

Все чет­веро детей Кин­дя­ко­вых нахо­дятся в празд­нич­ном, сосре­до­то­ченно-тор­же­ствен­ном настро­е­нии. Всех чет­ве­рых празд­ник будто накрах­ма­лил, и они тихонько сидят, боясь поше­ве­литься, стес­нен­ные в новых пла­тьи­цах и костюм­чи­ках, начи­сто вымы­тые и причесанные.

Вось­ми­лет­ний Егорка уселся на ска­ме­ечке у рас­кры­той печ­ной дверки и, не мигая, вот уже пол­часа смот­рит на огонь.

На душу его сошло тихое уми­ле­ние: в ком­нате тепло, новые баш­маки скри­пят так, что лучше вся­кой музыки, и к обеду пирог с мясом, поро­се­нок и желе.

Хорошо жить. Только бы Володька не бил и, вообще, не заде­вал его. Этот Володька — прямо какое-то мрач­ное пятно на бес­пе­чаль­ном суще­ство­ва­нии Егорки.

Но Володьке — две­на­дца­ти­лет­нему уче­нику город­ского учи­лища — не до сво­его крот­кого мелан­хо­лич­ного брата. Володя тоже всей душой чув­ствует празд­ник и на душе его светло.

Он давно уже сидит у окна, стекла кото­рого мороз укра­сил затей­ли­выми узо­рами, — и читает.

Книга — в ста­ром, потре­пан­ном, видав­шем виды пере­плете, и назы­ва­ется она: «Дети капи­тана Гранта». Пере­ли­сты­вая стра­ницы, углуб­лен­ный в чте­ние Володя, нет-нет, да и посмот­рит со стес­нен­ным серд­цем: много ли оста­лось до конца? Так горь­кий пья­ница с сожа­ле­нием рас­смат­ри­вает на свет остатки живи­тель­ной влаги в графинчике.

Про­гло­тив одну главу, Володя обя­за­тельно сде­лает малень­кий пере­рыв: потро­гает новый лаки­ро­ван­ный пояс, кото­рым под­по­я­сана све­жень­кая уче­ни­че­ская блузка, полю­бу­ется на све­жий излом в брю­ках и в сотый раз решит, что нет кра­си­вее и изящ­нее чело­века на зем­ном шаре, чем он.

А в углу, за печ­кой, там, где висит пла­тье мамы, при­мо­сти­лись самые млад­шие Киндяковы…

Их двое: Милочка (Люд­мила) и Кара­сик (Костя). Они, как тара­каны, выгля­ды­вают из сво­его угла и всё о чем-то шепчутся.

Оба еще со вче­раш­него дня уже решили эман­си­пи­ро­ваться и зажить своим дом­ком. Именно — накрыли ящи­чек из-под мака­рон носо­вым плат­ком и рас­ста­вили на этом столе кро­хот­ные таре­лочки, на кото­рых акку­ратно раз­ло­жены: два кусочка кол­басы, кусо­чек сыру, одна сар­динка и несколько кара­ме­лек. Даже две буты­лочки из-под оде­ко­лона укра­сили этот тор­же­ствен­ный стол: в одной — «цер­ков­ное» вино, в дру­гой — цве­то­чек, — всё, как в пер­вых домах.

Оба сидят у сво­его стола, под­жавши ноги и не сво­дят вос­тор­жен­ных глаз с этого про­из­ве­де­ния уюта и роскоши.

И только одна ужас­ная мысль гры­зет их сердца: что, если Володька обра­тить вни­ма­ние на устро­ен­ный ими стол? Для этого про­жор­ли­вого дикаря нет ничего свя­того: сразу нале­тит, одним дви­же­нием опро­ки­нет себе в рот кол­басу, сыр, сар­динку и уле­тит, как ура­ган, оста­вив позади себя мрак и разрушение.

— Он читает, — шеп­чет Карасик.

— Пойди, поце­луй ему руку… Может, тогда не тро­нет. Пойдешь?

— Сама пойди, — сипит Кара­сик. — Ты девочта. Буквы «к» Кара­сик не может выговорить.

Это для него закры­тая дверь. Он даже имя свое про­из­но­сить так:

— Тара­сит.

Милочка со вздо­хом встает и идет с видом хло­пот­ли­вой хозяйки к гроз­ному брату. Одна из его рук лежит на краю под­окон­ника; Милочка тянется к ней, к этой загру­бев­шей от возни со снеж­ками, покры­той руб­цами и цара­пи­нами от жесто­ких битв, страш­ной руке… Целует све­жими розо­выми губками.

И робко гля­дит на ужас­ного человека.

Эта уми­ло­сти­ви­тель­ная жертва смяг­чает Воло­дино сердце. Он отры­ва­ется от книги:

— Ты что, кра­са­вица? Весело тебе?

— Весело.

— То-то. А ты вот такие пояса видала? Сестра рав­но­душна к эффект­ному виду брата, но что бы под­ма­заться к нему, хвалит:

— Ах, какой пояс! Прямо прелесть!…

— То-то и оно. А ты поню­хай, чем пахнет.

— Ах, как пах­нет!!! Прямо — кожей.

— То-то и оно.

Милочка отхо­дит в свой уго­лок и снова погру­жа­ется в немое созер­ца­ние стола. Вздыхает…

Обра­ща­ется к Карасику:

— Поце­ло­вала.

— Не дерется?

— Нет. А там окно такое замерзнутое.

— А Егорта стола не тро­нет? Пойди, и ему поце­луй руту.

— Ну, вот еще! Вся­кому цело­вать. Чего недоставало!

— А если он на стол наплюнет?

— Пус­кай, а мы вытирем.

— А если на тол­басу наплюнет?

— А мы выти­рем. Не бойся, я сама съем. Мне не противно.

В дверь про­со­вы­ва­ется голова матери.

— Воло­денька! К тебе гость при­шел, товарищ.

Боже, какое вол­шеб­ное изме­не­ние тона! В буд­ние дни раз­го­вор такой: «Ты что же это, дрянь пар­ши­вая, с курями кле­вал, что ли? Где в чер­нила убрался? Вот при­дет отец, скажу ему — он тебе про­пи­шет ижицу. Сын, а хуже босявки!»

А сего­дня мамин голос — как флейта. Вот это праздничек!

При­шел Коля Чебурахин.

Оба това­рища чув­ствуют себя немного неловко в этой атмо­сфере празд­нич­ного бла­го­чи­ния и торжественности.

Странно видеть Володе, как Чебура­хин шарк­нул нож­кой, здо­ро­ва­ясь с мате­рью и как пред­ста­вился созер­ца­телю — Егорке:

— Поз­вольте пред­ста­виться, Чебура­хин. Очень приятно.

Как всё это необычно! Володя при­вык видеть Чебура­хина в дру­гой обста­новке, и манеры Чебура­хина, обык­но­венно, были иные.

Чебура­хин, обык­но­венно, ловил на улице зазе­вав­ше­гося гим­на­зи­стика, грубо тол­кал его в спину и сурово спрашивал:

— Ты чего задаешься?

— А что? — в пред­смерт­ной тоске шеп­тал роб­кий «каран­даш». — Я ничего.

— Вот тебе и ничего! По морде хочешь схватить?

— Я ведь вас не тро­гал, я вас даже не знаю.

— Говори: где я учусь? — мрачно и вели­че­ственно спра­ши­вал Чебура­хин, ука­зы­вая на потуск­нев­ший, полу­обо­рван­ный герб на фуражке.

— В городском.

— Ага! В город­ском! Так почему же ты, мразь несчаст­ная, не сни­ма­ешь передо мной шапку? Учить нужно?

Ловко сби­тая Чебура­хи­ным гим­на­зи­че­ская фуражка летит в грязь. Оскорб­лен­ный, уни­жен­ный гим­на­зист горько рыдает, а Чебура­хин, удо­вле­тво­рен­ный, «как тигр (его соб­ствен­ное срав­не­ние) кра­дется» дальше.

И вот теперь этот страш­ный маль­чик, еще более страш­ный, чем Володя, — веж­ливо здо­ро­ва­ется с мел­ко­той, а когда Воло­дина мать спра­ши­вает его фами­лию и чем зани­ма­ются его роди­тели, яркая горя­чая краска зали­вает неж­ный, смуг­лые, как пер­сик, Чебура­хин­ские щеки.

Взрос­лая жен­щина бесе­дует с ним, как с рав­ным, она при­гла­шает садиться! Поис­тине, это Рож­де­ство делает с людьми чудеса!

Маль­чики садятся у окна и, сби­тые с толку необыч­но­стью обста­новки, улы­ба­ясь, погля­ды­вают друг на друга.

— Ну, вот хорошо, что ты при­шел. Как поживаешь?

— Ничего себе, спа­сибо. Ты что читаешь?

— «Дети капи­тана Гранта». Интересная!

— Дашь почитать?

— Дам. А у тебя не порвут?

— Нет что ты! (Пауза). А я вчера одному маль­чику по морде дал.

— Ну?

— Ей Богу. Накажи меня Бог, дал. Пони­ма­ешь, иду я по Сло­бодке, ничего себе не думаю, а он ка-ак мне кир­пи­чи­ной в ногу дви­нет! Я уж тут не стер­пел. Кэ-эк ахну!

— После Рож­де­ства надо пойти на Сло­бодку бить маль­чи­шек. Верно?

— Обя­за­тельно пой­дем. Я резину для рогатки купил. (Пауза). Ты бизо­нье мясо ел когда-нибудь?

Володе смер­тельно хочется ска­зать: «ел». Но никак невоз­можно… Вся жизнь Володи про­шла на гла­зах Чебура­хина, и такое собы­тие, как потреб­ле­ние в пищу бизо­ньего мяса, никак не могло бы пройти неза­ме­чен­ным в их малень­ком городке.

— Нет, не ел. А, навер­ное, вкус­ное. (Пауза). Ты бы хотел быть пиратом?

— Хотел. Мне не стыдно. Всё равно, про­па­щий человек…

— Да и мне не стыдно. Что ж, пират такой же чело­век, как дру­гие. Только что грабит.

— Понятно! Зато при­клю­че­ния. (Пауза). А поза­вчера я одному маль­чику тоже по зубам дал. Что это, в самом деле, такое?! Наябед­ни­чал на меня тетке что курю. (Пауза). А австра­лий­ские дикари мне не сим­па­тичны, зна­ешь! Афри­кан­ские негры лучше.

— Буш­мены. Они при­вя­зы­ва­ются к белым. А в углу буш­мен Егорка уже, дей­стви­тельно, при­вя­зался к белым:

— Дай кон­фету, Милка, а то на стол плюну. — Пошел, пошел! Я маме скажу.

— Дай кон­фету, а то плюну.

— Ну, и плюй. Не дам.

Егорка испол­няет свою угрозу и рав­но­душно отхо­дить к печке. Милочка сти­рает перед­нич­ком с кол­басы пле­вок и снова акку­ратно укла­ды­вает ее на тарелку. В гла­зах её дол­го­тер­пе­ние и кротость.

Боже, сколько в доме враж­деб­ных эле­мен­тов… Так и при­хо­дится жить — при помощи ласки, под­купа и унижения.

— Этот Егорка меня сме­шит, — шеп­чет она Кара­сику, чув­ствуя неко­то­рое смущение.

— Он дурат. Тат будто это его тонфеты.

А к обеду при­хо­дят гости: слу­жа­щий в паро­ход­стве Чили­беев с женой и дядя Аким Семе­ныч. Все сидят, тихо пере­бра­сы­ва­ясь одно­слож­ными сло­вами, до тех пор, пока не усе­лись за стол.

За сто­лом шумно.

— Ну, кума, и пирог! — кри­чит Чили­беев. — Всем пиро­гам пирог.

— Где уж там! Я думала, что совсем не вый­дет. Такие пар­ши­вые печи в этом городе, что хоть на грубке пеки.

— А поро­се­нок! — вос­тор­женно кри­чит Аким, кото­рого все немного пре­зи­рают за его бед­ность и вос­тор­жен­ность. — Это ж не поро­се­нок, а чёрт знает что такое.

— Да, и поду­майте; такой поро­се­нок, что тут и смот­реть нечего — два рубли!! С ума они посхо­дили там на базаре! Кура — рубль, а к индюш­кам при­ступу нет! И что оно такое будет дальше, прямо не известно.

В конце обеда про­изо­шел инци­дент: жена Чили­бе­ева опро­ки­нула ста­кан с крас­ным вином и залила новую блузку Володи, сидев­шего подле.

Кин­дя­ков-отец стал успо­ка­и­вать гостью, а Кин­дя­кова-мать ничего не ска­зала… Но по лицу её было видно, что если бы это было не у неё в доме, и быль бы не празд­ник, — она бы взо­рва­лась от гнева и обиды за испор­чен­ное добро — как поро­хо­вая мина.

Как вос­пи­тан­ная жен­щина, как хозяйка, пони­ма­ю­щая, что такое хоро­ший тон, — Кин­дя­кова-мать пред­по­чла наки­нуться на Володю:

— Ты чего тут под рукой рас­селся! И что это за пар­ши­вые такие дети, они готовы мать в могилу зако­ло­тить. Поел, кажется, — и сту­пай. Рас­селся, как город­ская голова! До неба скоро вырас­тешь, а всё дура­ком будешь. Только в книжки свои нос совать мастер!

И сразу потуск­нел в гла­зах Володи весь тор­же­ствен­ный празд­ник, всё созер­ца­тельно-вос­тор­жен­ное настро­е­ние… Блуза укра­си­лась зло­ве­щим тем­ным пят­ном, душа оскорб­лена, втоп­тана в грязь в при­сут­ствии посто­рон­них лиц, и глав­ное — това­рища Чебура­хина, кото­рый тоже сразу поте­рял весь свой блеск и оча­ро­ва­ние необычности.

Хоте­лось встать, уйти, убе­жать куда-нибудь. Встали, ушли, убе­жали. Оба. На Сло­бодку. И стран­ная вещь: не будь тем­ного пятна на блузке — всё кон­чи­лось бы мир­ной про­гул­кой по тихим рож­де­ствен­ским улицам.

Но теперь, как решил Володя, «терять было нечего».

Дей­стви­тельно, сей­час же встре­тили трех гимназистов-второклассников.

— Ты чего зада­ешься? — грозно спро­сил Володя одного из них.

— Дай ему, дай, Володька! — шеп­тал сбоку Чебурахин.

— Я не зада­юсь, — резонно воз­ра­зил гим­на­зи­стик. — А вот ты сей­час мака­рон получишь.

— Я?

В голосе Володи скво­зило непе­ре­да­ва­е­мое презрение.

— Я? Кто вас от меня, несчаст­ных, отни­мать будет?

— Сам, фор­сила несчастная!

— Эх! — крик­нул Володя (всё равно, блуза уже не новая!), лихим дви­же­нием сбро­сил с плеч пальто и размахнулся .

А от угла пере­улка уже бежали четыре гим­на­зи­ста на под­могу своим…. — Что ж они, сво­лочи пар­ши­вые, семь чело­век на двух! — хрипло гово­рит Володя, еле шевеля рас­пух­шей, будто чужой губой и удо­вле­тво­ренно погля­ды­вая на друга затек­шим гла­зом. — Нет ты, брат, попро­буй два на два… Верно? — Понятно.

И остатки празд­нич­ного настро­е­ния сразу исчезли — его сме­нили обыч­ные буд­нич­ные дела и заботы.

Василий Никифоров-Волгин. Заутреня Святителей под Новый год

Белые от снеж­ных хло­пьев идут вечер­ними про­стор­ными полями Никола Угод­ник, Сер­гий Радо­неж­ский и Сера­фим Саров­ский.
Сте­лется поземка, зве­нит от мороза сугроб­ное поле. Заве­вает въюжина. Мороз леде­нит оди­но­кую снеж­ную землю.
Нико­лай Угод­ник в ста­ром овчин­ном тулупе, в боль­ших дыря­вых вален­ках. За пле­чами котомка, в руках посох. Сер­гий Радо­неж­ский в мона­ше­ской рясе. На голове ску­фейка, белая от снега, на ногах лапти. Сера­фим Саров­ский в белой ват­ной свитке, идет сгор­бив­шись, в рус­ских сапо­гах, опи­ра­ясь на палочку… Раз­ве­ва­ются от ветра седые бороды. Снег глаза сле­пит. Холодно свя­тым стар­цам в оди­но­кой мороз­ной тьме.
‑Ай да мороз, гре­хо­вод­ник, ай да шут­ник ста­рый!- весело при­го­ва­ри­вает Никола Угод­ник и, чтобы согреться, бьет мужиц­кими рука­ви­цами по захо­ло­дев­шему от мороза полу­шубку, а сам поспе­шает рез­вой ста­ри­ков­ской поход­кой, только знай, шур­шат валенки.
‑Уго­дил нам, ста­ри­кам моро­зец, нечего ска­зать… Такой неуго­мон­ный, утиши его, Гос­поди, такой неуго­мон­ный!- сме­ется Сера­фим и тоже бежит впри­прыжку, не отста­вая от рез­вого Николы, гулко только сту­чат сапоги его по звон­кой мороз­ной дорожке.
‑Это что еще!- тихо улы­ба­ется Сергий.

— А вот в лето 1347,вот морозно было. Ужасти…
‑Вью­жит. Не заблу­диться бы в поле,- гово­рит Серафим.
‑Не заблу­димся, отцы!- добро отве­чает Никола. — Я все дороги рус­ские знаю. Скоро дой­дем до леса Китеж­ского, а там, в цер­ковке Гос­подь спо­до­бит и заут­реню отслужить.
Под­бавьте шагу, отцы!…
‑Рез­вый угод­ник!- тихо улы­ба­ясь, гово­рит Сер­гий, при­дер­жи­вая его за рукав.
‑Ста­ра­тель­ный! Сам из дру­гих краев, а воз­лю­бил землю рус­скую пре­выше всех. За что, Никола полю­бил народ наш, гре­хами затем­нен­ный, ходишь по доро­гам его скорб­ным и молишься за него усердно?
‑За что полюбил?-отвечает Никола, глядя в очи Сер­гия.- Дитя она- Русь!.. Цвет тихий, благоуханный…Кроткая дума Господня…дитя Его любимое…Неразумное, но любое. А кто не воз­лю­бит дитя, кто не уми­лится цве­ти­кам? Русь- это крот­кая дума Господня.
‑Хорошо ты ска­зал, Никола, про Русь,- тихо про­шеп­тал Сера­фим.- На колени, радо­сти мои, стать хочется перед нею и молиться, ка чест­ному образу!
‑А как же, отцы свя­тые,- робко спро­сил Сер­гий,- годы крови 1917,1918 и 1919? Почто рус­ский народ кро­вью себя обагрил?
‑Пока­ется!- убеж­денно отве­тил Нико­лай Угодник.
‑Спа­сется!- твердо ска­зал Серафим.
‑Будем молиться!- про­шеп­тал Сергий.
Дошли до малень­кой, покры­той сне­гом лес­ной цер­ковки. Затеп­лили перед тем­ными обра­зами свечи и стали слу­шать заут­реню. За сте­нами церкви гудел снеж­ный Китеж­ский лес.
Пела вьюга.
Моли­лись свя­ти­тели рус­ской земли в забро­шен­ной лес­ной цер­ковке о Руси- любови Спа­со­вой, крот­кой думе Господней.
А после заут­рени вышли из цер­ковки три заступ­ника на паперть и бла­го­сло­вили на все четыре конца снеж­ную землю, вьюгу и ночь.

Василий Розанов. С Рождеством Христовым!

Снова в созна­нии и в чув­ствах народ­ных рож­да­ется Пред­веч­ный Мла­де­нец, — рож­да­ется в вер­тепе, т.е. в пещере, куда на ночь сирий­ские пас­тухи заго­няли свой скот, охра­няя его от хищ­ных зве­рей. Снова при­хо­дят покло­ниться Мла­денцу и Богу сперва пас­тыри, т.е. пас­тухи окрест­ных стад; и затем при­но­сят Ему дары, золото и бла­го­вон­ные смолы “волхвы с Востока”, — дары, зна­ме­ну­ю­щие и свя­щен­ни­че­ское, и цар­ское слу­же­ние рож­ден­ного Мла­денца. Так в этих чер­тах, и про­стых и народ­ных, гово­ря­щих что-то “свое” и “род­ное” каж­дой бед­ной хижине, — и вме­сте в чер­тах небес­ных и рели­ги­оз­ных, уже пред­ре­ка­ю­щих буду­щие звоны хри­сти­ан­ских церк­вей, родился наш Хри­стос, научив­ший людей и народы новой истине, новой правде; родился Тот, Кто воз­ве­стил всем новый закон бла­го­дат­ного существования.

“Свое”, “род­ное” гово­рит каж­дой хижине Рож­де­ство Хри­стово. Ника­кие цар­ства и ника­кие вла­сти, ника­кие обшир­ные и новые законы, тре­бу­ю­щие от чело­века пови­но­ве­ния и гово­ря­щие ему язы­ком при­ка­за­ния, — не могли бы вне­сти и не вно­сят того внут­рен­него содер­жа­ния, того сер­деч­ного говора, какой при­нес людям Рож­ден­ный Мла­де­нец. Здесь раз­ница и раз­де­ле­ние рели­гии от царств. И здесь при­чина, что все цар­ства и вла­сти скло­ня­ются перед рели­гиею, ибо даже для них-то, для этих царств, рели­гия дает больше цар­ствен­ного и зако­но­да­тель­ного, чем сколько они содер­жат в себе. Рели­гия дает внут­рен­нее убеж­де­ние, соб­ствен­ное вле­че­ние чело­века сле­до­вать луч­шему, бла­го­род­ней­шему, чело­веч­ному. Навстречу закону, суро­вому и внеш­нему, с его тоном при­ка­за­ния, — и раньше, чем он умел при­ка­зать, — рели­гия вызы­вает порывы в самом чело­веке, не только сов­па­да­ю­щие с зако­ном, но и даю­щие “бла­го­дат­ную при­бавку”. Ника­ким зако­ном и ника­кими его стро­го­стями нельзя бы вызвать того сия­ния подвига и доб­рых дел, какими бывает напол­нена, — и до сих пор часто, не говоря о ран­них веках хри­сти­ан­ства, — жизнь дея­тель­ного и поры­ви­стого хри­сти­а­нина. “Хри­ста ради” — это отно­сится не до одних нищих… “Хри­ста ради” воз­дви­га­ются боль­ницы. “Хри­ста ради”, через сборы по копе­ечке, воз­двиг­нуты все наши храмы. “Хри­ста ради” льется и льется добро из щед­рых рук в руки неиму­щие, — и этот поток до сих пор, через 1900 лет после рож­де­ния Боже­ствен­ного Мла­денца, так велик, оби­лен и энер­ги­чен, что гово­рить об “уга­са­нии хри­сти­ан­ства” могут только боль­ные языки, покры­тые стру­пьями, и могут только боль­ные изне­мо­жен­ные сове­сти, зады­ха­ю­щи­еся в соб­ствен­ном эго­изме. А гово­рят мно­гие, и гово­рят с радо­стью о “паде­нии рели­гии вообще” и, в част­но­сти, об “изно­шен­но­сти и потуск­не­нии хри­сти­ан­ства”, — раду­ясь, что “исче­зают пред­рас­судки и суе­ве­рия”. Но народ им не усту­пит “сво­его” и “род­ного”, о чем мы ска­зали выше. Толща народ­ная хорошо знает, что свет­ская без­ре­ли­ги­оз­ная филан­тро­пия оста­вит их голыми на снегу, что она из тысячи накор­мит только одного, — не будь народ­ного дви­же­ния сюда “Хри­ста ради”, не будь в самой толще народ­ной порыва делиться с сосе­дом, кор­мить неиму­щего, — не ради себя и не ради своей чело­веч­но­сти, не ради сво­его обра­зо­ва­ния и уче­но­сти, но “ради Хри­ста”, Кото­рый жерт­вою за чело­ве­че­ство научил и каж­дого жерт­во­вать для человечества.

И тысяча девять­сот лет не исто­щился этот поток. Померкли цар­ства и силы, сколько рес­пуб­лик пало и монар­хий раз­ру­ши­лось! — а поток хри­сти­ан­ских чувств и сила бла­го­тво­ре­ния его не пала; и никто не спра­ши­вает: “Ска­жите, где же про­яв­ле­ние хри­сти­ан­ского добра?” Оно — везде, доб­рый чита­тель, — умей только смот­реть; оно в самом тебе, даже если ты отри­ца­ешь хри­сти­ан­ство, потому что ты уже смот­ришь совсем новым гла­зом на чело­века, на бед­няка или боль­ного. И этот новый взгляд или, точ­нее, этот новый глаз рож­ден в тебе Хри­стом и хри­сти­ан­ством, вос­пи­тан в тебе цер­ко­вью и молит­вою в роди­тель­ском дому: ибо об этом ничего не гово­рит тебе алгебра с гео­мет­рией, не гово­рят фило­ло­гия и меди­цина, не гово­рили тебе школь­ные учи­теля, тороп­ливо заня­тые совсем дру­гими пред­ме­тами и иными темами. Но, как сосуд с доро­гим миром долго еще сохра­няет аро­мат мира после того, как из него исчер­пано или из него выплес­нуто на землю миро, и даже черепки раз­би­того сосуда долго пах­нут тем же, так точно отвер­нув­шийся от церкви и хри­сти­ан­ства без­бож­ник долго еще сам оста­ется хри­сти­а­ни­ном, оста­нутся хри­сти­а­нами даже его дети, что бы ни гово­рил их язык. И насто­я­щий холод без­бо­жия появится только в тре­тьем поко­ле­нии, когда “прой­дет уже все”… Но до такого ужаса нико­гда не допу­стит народы Мла­де­нец, рож­де­ние Кото­рого мы сего­дня празднуем.

Хри­сти­ан­ство — теп­лота, все­мир­ная теп­лота. Колы­бель — тоже теп­лота. И ясли, и Мла­де­нец в них — все теп­лота. В про­ти­во­по­лож­ность холод­ному, без­душ­ному буд­дизму, в про­ти­во­по­лож­ность фор­маль­ному Мои­се­еву зако­но­да­тель­ству с его мсти­тель­ным “око за око и зуб за зуб” и с фари­сей­ским раз­де­ле­нием людей и даже пред­ме­тов на “чистые” и “нечи­стые”, — Хри­стос при­нес на землю бла­го­дат­ное цар­ство, где пога­шена мсти­тель­ность и где все “нечи­стое” освя­щено бла­го­да­тью и сде­ла­лось чистым. “Не греет ли солнце доб­рых и злых”, не “све­тит ли оно равно доб­рым и злым”, изрек Хри­стос: запас добра и сила добра, кото­рое при­нес на землю Боже­ствен­ный Мла­де­нец, были столь велики и обильны, что Тот, Кто изрек это слово о солнце, замыл даже рану раз­де­ле­ния вещей и людей на доб­рых и злых, на чистых и нечи­стых. О, не для того, чтобы попу­стить зло и нечи­стое: но чтобы самое зло и нечи­стоту обра­тить к Богу, повер­нуть к Богу, повер­нуть к правде и очи­ще­нию. Хри­стос именно побе­дил кри­вое и лука­вое, нисколько с ним не согла­сив­шись и ни в чем ему не усту­пив. Он исце­лил, испра­вил, — а не сме­жил глаза на суще­ствен­ную раз­ницу между доб­ром и злом. Но Он оста­вил “огонь неуга­си­мый” послед­них дней для всего, что и после Его уче­ния и Его образа оста­нется упор­ным, кос­ным и холодным.

Хри­сти­ан­ство — защита народ­ная, Хри­стос есть заступ­ник народ­ный. Нико­гда, нико­гда народ не отсту­пится от этой защиты своей, нико­гда он не отой­дет в сто­рону от сво­его Заступ­ника. Мел­кая и неум­ная школа и неко­то­рые обе­зу­мев­шие семьи рубят под собою корень, пре­не­бре­гая рели­ги­оз­ным вос­пи­та­нием детей, и само пас­тыр­ство тоже сушит этот корень фор­маль­ным и внеш­ним испол­не­нием сво­его бла­го­дат­ного долга и в школе, и в семье. Но 1900 лет дер­жится корень и еще свеж. Нема­лое время! — и оно кре­пит в нас надежды. Прой­дут безум­ные дни, все опа­мя­ту­ются и пой­мут, что нет вос­пи­та­ния без “закона Божия”, нет бла­го­дат­ного роста детей без молитвы, без постав­лен­ной в церкви вос­ко­вой свечи, без всего круга забот и мыс­лей, нить кото­рых начи­на­ется в церкви, а окан­чи­ва­ется на дале­кой орбите нашей цело­куп­ной дея­тель­но­сти граж­дан­ской, слу­жеб­ной, всяческой.

Но, забы­вая об отри­ца­тель­ных и кри­вых явле­ниях душев­ной и обще­ствен­ной жизни, кон­чим — обра­ща­ясь к доб­рым. Ска­жем слово тем, кто верен Хри­сту и хри­сти­ан­ству, верен Церкви. Пусть смело и твердо стоят они на этом камне: не смоет его циви­ли­за­ция, не под­моют его науки, ибо этот камень сам их утвер­ждает и все на нем дер­жится. На пра­вом камне сто­ите вы, пра­вые и луч­шие люди Руси. Только не забы­вайте: ведите непре­менно детей ваших к церкви в этот день, при­об­щайте их морю народ­ному и морю веры народ­ной. Дет­ские впе­чат­ле­ния — на всю жизнь. Это отно­сится к воз­мож­ному небре­же­нию, так рас­про­стра­нен­ному на Руси: будьте бодры и вни­ма­тельны эти дни, ибо ничто так не вос­пи­ты­вает детей, как пра­вильно вошед­ший в их душу смысл празд­ника. Но затем, остав­ляя рас­су­ди­тель­ность в сто­роне, — сами и воль­ной душой отдай­тесь этому празд­нику; и, помня, что во всем году “Рож­де­ство Хри­стово” и свя­зан­ные с ним “святки” есть глав­ный и един­ствен­ный семей­ный празд­ник всея Руси, — не кидайте дра­го­цен­ных дней на пустые визиты, свет­ские удо­воль­ствия, не спе­шите в театры и вообще на внеш­ние удо­воль­ствия, а ста­рай­тесь про­во­дить их лучше дома, делясь душою и мыс­лью с семьей своей, кото­рой ведь вы по обя­зан­но­стям службы и вся­че­ского вообще труда — так мало при­над­ле­жите, в сущ­но­сти. Святки — годо­вой миг вос­кре­се­нья семьи, или ее ожив­ле­ния, тех счаст­ли­вых ее дней, когда все “в сборе” и “дома”. Вот этим “в сборе” и надо вос­поль­зо­ваться, это “дома” надо раз­ра­бо­тать, укра­сить узо­ром игр и забав, чистых, весе­лых и про­сто­душ­ных. Напом­ним, что у нас есть (т.е. про­да­ется везде) пре­вос­ход­ный боль­шой труд — “Свя­точ­ная хре­сто­ма­тия” Швид­ченка, где роди­тели и взрос­лые дети най­дут все, что в празд­ник нужно, в смысле умного раз­вле­че­ния. Тут и народ­ные все­воз­мож­ные песенки, и игры, и малень­кая пьеска для домаш­него спек­такля. Книжка и собрана (из пове­рий всех наро­дов), и напи­сана в целях именно дать рус­ской семье невин­ное и вме­сте обра­зо­ван­ное раз­вле­че­ние на дни Святок!

Ну, с Богом! Здрав­ствуйте все, помните бед­ных и что-нибудь им уде­лите в празд­ник! И сами не забы­вайте Бога и про­сто­душ­ной рус­ской веселости.

В сочельник

Празд­ник при­но­сит людям радость; но и у людей есть долг чем-то отве­тить празд­нику, чем-то пора­до­вать его. Пора­до­вать Бога, Кото­рый дал им праздник.

Но нам нынеш­ний год нечем отве­тить празд­нику Рож­де­ства Хри­стова. В мороз­ное позд­нее утро 25 декабря солнце взой­дет в крас­ной, как кровь, заре… И все­гда ее видели, и все­гда ей радо­ва­лись. При­ли­вая к сердцу, раз­ли­ва­ясь по телу, кровь живит его все. Весело нам, и кровь обра­ща­ется живее. Кровь — источ­ник всего в чело­веке, корень всего. Корень самой души, мыс­лей. У Тур­ге­нева в рас­сказе “Касьян с Кра­си­вой Мечи” ста­рик про­из­но­сит о крови вещие, древ­ние слова: “Кровь не может видеть сол­нышка; как уви­дит, — умрет (по-уче­ному — “свер­ты­ва­ется”). Поэтому грех откры­вать кровь” (пока­зы­вать ей сол­нышко, выво­дить ее на солнце, наружу из жил). Слова эти потому мы назвали “древними”, что во всей древ­но­сти, до хри­сти­ан­ства, кровь почи­та­лась свя­щен­ною. Ее как-то боя­лись, почти как умного, муд­рого суще­ства; обхо­ди­лись с нею бережно. При жерт­во­при­но­ше­ниях ее соби­рали в свя­щен­ные хра­мо­вые сосуды и кро­пили ею или пома­зы­вали ею самые свя­щен­ные пред­меты, как мы кро­пим их “свя­тою водою” или пома­зы­ваем их “свя­щен­ным елеем” (миром). Все эти подроб­но­сти древ­них риту­а­лов, виден­ные тогдаш­ними “веру­ю­щими” каж­дый день, сооб­щали им тре­пет, страх перед кро­вью. Всем было “страшно открыть кровь”, как тому дедушке тур­ге­нев­ского рас­сказа, кото­рый свое веде­ние и свое слово вынес из тьмы веков, из язы­че­ских еще веро­ва­ний сла­вян­ства, сохра­нив­шихся по глу­хим, леси­стым и пустын­ным местам рус­ской земли.

И Дева Мария, родив Спа­си­теля мира, при­несла, по обы­чаю и по закону древ­них евреев, двух гор­ли­нок, или голу­бок, Гос­поду в жертву.

Кро­ва­вый цвет рож­де­ствен­ской зари поэтому есть доб­рый цвет, напо­ми­на­ю­щий людям об источ­нике жизни на всей земле. “Мы Кровь любим, бере­жем и раду­емся, уви­дев в небе­сах ее цвет”. И никто зим­них кро­ва­вых, крас­ных зорь не боялся. Но встре­чал их весело, во все дни декабря и в рож­де­ствен­ское утро.

Если бы не согре­шили мы перед кро­вью, и мы встре­тили бы весело, сия­юще рож­де­ствен­скую зарю. И ска­зали бы утрен­ней — “здрав­ствуй”, а вечер­ней — “про­щай”.

Но опу­стятся глаза наши в это утро и вечер. Не смеем мы посмот­реть на небо, на зарю. Согре­шили мы перед ними. Цвет их при­ве­дет в голову не весе­лые, а печаль­ные мысли. Страш­ные, тягост­ные воспоминания.

Согре­шили мы. Все согре­шили. И нечем нам встре­тить праздник.

* * *

Это — люби­мый день детей и жен­щин. Люби­мый день семьи. Но далеко мы от них. Точно мы, бро­сив жену, детей, семью, куда-то от них ушли и заблу­ди­лись. Это не физи­че­ски, не гео­гра­фи­че­ски, а духовно, в мыслях.

Где мы?

Право, если бы не школа и необ­хо­ди­мость поку­пать по осени учеб­ники, если бы не ста­тьи в жур­на­лах и газе­тах о “школь­ном вопросе”, — никто бы и не дога­дался, что мы живем с детьми, что при нас есть дети, что от нас рож­да­ются дети! До такой сте­пени духов­ный наш мир далек от них, пуст от них, забыл о них. Самое “Рож­де­ство Хри­стово” мы про­во­дить не умеем, разу­чи­лись: нервно, тороп­ливо, оза­бо­ченно мы вхо­дим в дет­скую ком­нату, под­хо­дим к зажжен­ной елке или смот­рим на зажжен­ную в зале парад­ную, наряд­ную елку. Но в душе нам не до нее; мы с нею ску­чаем втайне. И вот, едва зага­сили на ней свечи и минуло семь дней, — мы вытал­ки­ваем ее в сени, в кухню, к двор­ни­кам и рав­но­душно смот­рим из окна дело­вого каби­нета, как он рубит ее на пру­тья для под­топки плиты.

“Дет­ская забава! Нам не до нее!!”

Ах, если б нам было “до нее”, если б в душу нашу не вошел офи­ци­ально и на час, а впорх­нул в нее, как птичка, и прочно уселся там “дет­ский празд­ник”, “женин празд­ник”, — было бы на земле несрав­ненно весе­лее и счаст­ли­вее; и, гово­рим совер­шенно серьезно, “поли­ги­че­ские пере­мены”, про­ис­шед­шие от раз­ли­я­ния на нашу пси­хику и на нашу жизнь дет­ского весе­лья, дет­ской чистоты, дет­ской невин­но­сти, — были бы неис­чис­лимы и поис­тине рав­ня­лись бы самому гро­мад­ному соци­аль­ному пере­во­роту! Такому, что и изме­рить его вели­чины нельзя…

И, прежде всего, ближе всего, — мы не опу­стили бы совест­ливо и мучи­тельно глаза перед рож­де­ствен­ской зарей. “Кровь в небе! Как в нас! И мы любим ее там, как любим у себя. И бере­жем”… С испу­гом Касьяна с Кра­си­вой Мечи мы не “открыли” бы ее, не дали ей взгля­нуть на солнце и уме­реть. Вот пер­вый резуль­тат насто­я­щего “дет­ского празд­ника”, раз­ли­того на весь год, конечно, не в без­де­лье своем, а в весе­ло­сти своей, в ожив­ле­нии, в чистоте и невин­но­сти. Мы не “открыли” бы кровь и не взы­вали, как Каин:

“Теперь каж­дый, кто уви­дит меня, — убьет меня”.

Ужас­ный страх, ужас­ное том­ле­ние… Ужас­ное бег­ство. Да, бег­ство. Взгля­ните: люди бегут друг от друга, пря­чутся один от дру­гого. “Не дове­ряй другу: другу-то именно и не дове­ряй. Лучше к чужому пойди”… Эта ужас­ная мысль мель­кает в воз­духе, и, подо­ждите, она разо­льется, да уже и раз­ли­ва­ется в опре­де­лен­ных кру­гах людей, как “погода”, как “кли­мат”. Еще несколько эта­пов по этой дороге, и ста­нет невоз­можно жить; все чело­ве­че­ские сно­ше­ния неве­ро­ятно затруднятся.

Ведь, уби­тым, пер­вым уби­тым на земле был брат, род­ствен­ник, “свой чело­век”. Рука под­ня­лась впер­вые вовсе не на чужого, не на врага при­род­ного, от рож­де­ния и по поло­же­нию. “Чужой мне не мешает, но вот свой чело­век, ближ­ний — мне не дает жить, и я зады­ха­юсь там, где дышит он”.

Ужасно! Ужас­ная истина, запи­сан­ная на пер­вых стра­ни­цах Библии.

* * *

Все от гре­хо­па­де­ния… Все от греха… А греха больше там, где мало детей. Где их вовсе нет, — невольно рож­да­ется чудо­вищ­ный грех.

При­шла желез­ная “госу­дар­ствен­ность”; при­шел желез­ный “соци­аль­ный строй”. Там и здесь детям стало неуютно. Там и тут детей про­сто некуда деть… В един­ствен­ной рус­ской соци­аль­ной уто­пии, романе “Что делать”, про­ек­ти­ро­вано, что дети будут общие, как и жены до неко­то­рой сте­пени общие… Но это — не идил­лия, и постро­ено так не по какой-нибудь неж­но­сти к детям и матери, чего в романе не заметно, а потому, что соб­ственно детям и матери не нашлось места, сво­его и само­сто­я­тель­ного места; и когда от них все “буду­щие граж­дане-работ­ники” оттолк­ну­лись, то они и сде­ла­лись есте­ственно “общие” и “ничьи”. Как “ничьи” дети в вос­пи­та­тель­ном доме, или как гим­на­зи­сты в преж­ней тол­стов­ской гим­на­зии, отстра­нив­шейся как можно дальше от семьи и не под­пус­кав­шей семью к себе. “Ну, их”… — девиз Чер­ны­шев­ского и Тол­стого (Д. А.).

Мы упо­мя­нули о казен­ных заве­де­ниях, осо­бенно преж­него типа. “При­шла желез­ная госу­дар­ствен­ность” — и вывела детей из семьи, из род­ного дома, построив для них полу­дворцы, полу­ка­зармы. Похо­ло­дела семья, и госу­дар­ство не согре­лось. “При­ше­ствие госу­дар­ства”, вообще, сопро­вож­да­лось похо­ло­де­нием всех вещей, всех отно­ше­ний, самого чело­века. “Гор­ли­нок” стало некому и не для чего при­но­сить. Кстати: Хри­стос родился в Виф­ле­еме, в стране уже заво­е­ван­ной, без поли­тич­но­сти, без госу­дар­ствен­но­сти… Была жизнь; был быт; были нравы и бого­слу­же­ние… А госу­дар­ства и его вез­де­су­щего сопут­ствия — чинов­ника — не было.

И там Хри­стос родился.

В “желез­ной госу­дар­ствен­но­сти” Его не могло родиться… Не тот воз­дух. Воз­дух жест­кий, холод­ный. Непри­ятно дышать, никому не при­ятно. Свя­тые жены Еван­ге­лия задох­ну­лись бы в нем. И Симеон, и Анна умерли бы в мизан­тро­пии не только не дождав­шись, но и не желая дожи­даться “чуд­ного рож­де­ния”… Пере­став наде­яться на него, пере­став верить в него.

“Гор­линки”, голубки Еван­ге­лия, не уместны там, невоз­можны, где засту­чало железо о железо, топор о топор и нож о нож. “Гор­линки” отме­ни­лись, — по любо­пыт­ному мотиву: “жалко про­ли­вать их кровь”; и сей­час же вскры­лись жилы чело­века, и стал чело­век “пока­зы­вать солнцу кровь”, — по пуг­ли­вому выра­же­нию Касьяна с Кра­си­вой Мечи. Настал грех. Жертвы из “гор­ли­нок” отме­ни­лись: настали чело­ве­че­ские жертвы.

И потем­нела кровь в чело­веке. Самая кровь сде­ла­лась греш­ною. Такою она сде­ла­лась от греха, но потом уже сама начала изво­дить из себя грех. Каин имел тем­ную кровь, Авель имел свет­лую кровь. Все мысли наши рож­да­ются из крови.

И стал чело­век с тем­ною кро­вью убивать.

И еще он стал испу­ган, что “и меня убьют”.

И от испуга еще рас­ши­рял круг убийства.

И завер­те­лись колеса, рычаги страш­ной машины… соци­аль­ной машины. Коле­сико цеп­ляет за коле­сико и пово­ра­чи­вает его. Все испу­ганы, кри­чат: “Не надо крови”. Но крови все больше. Уже не могут оста­но­вить, остановиться.

Она течет снизу, сверху. И каж­дый раз слы­шится оправ­да­ние. “Это не мы уби­ваем: но оттого, что нас уби­вают, — и мы уби­ваем”. Но не в том, как оправ­ды­ва­ются, заклю­чена суть, а в том, что есть дело, в кото­ром надо оправдаться.

* * *

В дет­стве, в лес­ном костром­ском крае, мы оли­це­тво­ряли “Рож­де­ство Хри­стово”… Празд­ник был для нас, детей, не день, а “кто-то”, кто к нам при­хо­дил… Мы ждали “Рож­де­ство” к себе на стол, в ком­натку. Самого дня я не помню, как он про­во­дился. Кажется, обык­но­венно. Но помню ярко и глу­боко канун его, “сочель­ник”, и именно его вечер­ние часы, от 3–4 дня до 8–9, когда нас уже отправ­ляли спать, да и сами мы засы­пали с счаст­ли­вою мыс­лью: “Теперь уже кон­чен пост, и мы проснемся зав­тра в празд­ник Рож­де­ства”, в “совсем другое”.

В сочель­ник же, сидя на лавоч­ках и под­жав ноги, мы боль­шой дет­ской семьей сооб­ра­жали, “где теперь Рож­де­ство”, то есть насколько оно еще не при­бли­зи­лось, не подо­шло к нам, и насколько уже подо­шло. За сте­нами тре­щал мороз; страшно было выгля­нуть в стужу, оде­жонка у всех была пло­хая. И вот еще две­на­дцать часов дня, два часа, даже три часа все разумно и скучно, все понятно и неин­те­ресно. Но уже с чет­вер­того часа, когда начи­нало вече­реть, все ста­но­ви­лось — и с каж­дым полу­ча­сом больше — таин­ствен­ным, немного страш­ным и вос­хи­ти­тель­ным. Мамаша уто­роп­ляла при­го­тов­ле­ния, но мы на мамашу не смот­рели. Мы ждали “Рож­де­ство”…

— Теперь уже оно под­хо­дит к нашему саду…

— Дошло до забора?

— До забора еще не дошло. Но близко…

“Оно” идет с молоч­ком. Тем “молоч­ком”, какого нам не давали во весь длин­ный пост. Идет “Празд­ник” мед­ленно, именно, как текут часы; и от этой мед­лен­но­сти он не стоит на месте, а все “около” дви­жется, то под­ни­мется на березку, то сой­дет с нее, идет по садо­вой дорожке, но вдруг оста­но­вится, задер­жится. “Потому что еще всего семь часов, и он не может войти в сени”. На душе хорошо. И с каж­дой чет­вер­тью часа таин­ствен­нее и лучше.

— Ты, Верочка, с утра не ела?

— Не ела.

— Какая ты счаст­ли­вая. А я не удер­жался и съел ломоть хлеба; хотел только пол-ломтя, но съел весь.

— Нехо­рошо. Это тебя злой дух соблаз­нил. Когда до звезды чело­век ест, то Рож­де­ство пла­чет. И неохотно идет в тот дом. А в каких дур­ных домах все едят, туда Рож­де­ство и совсем не при­хо­дит. Тем людям нет праздника.

— Оно с молоком?

— Да. И с гостинцами.

— Это хорошо. Но само оно лучше всех гостин­цев. Не потому хорош Празд­ник, что несет гостинцы, а потому гостинцы хороши, что их несет Празд­ник. Сам же он лучше всех, и для него наря­жа­ется цер­ковь и вся земля, мамаша наде­нет луч­шее пла­тье и свя­щен­ник наде­нет белые ризы.

— А мы?

— И нам все почи­нили к празд­нику. Из ста­рень­кого. В празд­ник все зашито, дыр нет и все нарядно.

— Все это хорошо. Мол­чим. Долго.

— А почему “до звезды” не едят?

— А потому, что это исстари.

— Ужасно есть хочется. Даже хоть бы выпить.

— Воды можно. Но квасу нельзя. Квас питает.

— Как трудно дожидаться.

— Тем лучше. Празд­нику в радость. Празд­ник строго вой­дет в дом, и его встре­тить надо строго, тор­же­ственно. И чем строже, тем все будет счаст­ли­вее. Потом.

— Как все устроено!

— Исстари.

И вот “звезда”, и мамаша тороп­ливо ста­вит на стол гли­ня­ное блюдо, где почти в пустой воде пла­вает немножко реза­ного кар­то­феля. Все с жад­но­стью съедается.

— Теперь Рож­де­ство совсем близко, уже подо­шло из сада ко двору и скоро вой­дет во двор.

Почему-то “его” нико­гда не пред­став­ляли иду­щим с улицы, с фасада, с переда. Оно все­гда кра­лось “с задов”, со “сво­его, домаш­него места”, через сад, двор и зад­нюю лестницу.

— Теперь моли­тесь Богу и ложи­тесь спать. Скорее…

Тон мамаши еще уто­роп­лен­нее и не тер­пит воз­ра­же­ний, ни непо­слу­ша­ния. Мы живо сни­маем сапоги и все, что пола­га­ется. Спали на полу. На вой­локе. Все вме­сте. Уже сидим на нем. Глаза слипаются.

— Теперь, я думаю, “оно” вошло в сени.

— Или близко к сеням. У косяка.

— И зав­тра проснемся, — оно будет на столе?

— Да. Но теперь “оно” смот­рит на нас и ждет, когда мы заснем. Мы “его” не видим, но “оно” нас видит. “Оно” ждет, когда мы заснем. И все заснут, и мама. И тогда “оно” поти­хоньку вой­дет в дом, никем не види­мое. И все сде­ла­ется тогда радост­ное. Но Рож­де­ство не любит, чтобы его видели и чтобы на него смотрели.

И сон­ные головки, с обрыв­ками золо­тых ожи­да­ний, одна за дру­гой укла­ды­ва­лись в розо­вые сит­це­вые подушки.

“Зав­тра и молоко! И масло в барашке с золо­тыми рож­ками. И обедня. И все наряд­ное. Ско­рей бы завтра

Евгений Поселянин. Николка

Все для раз­го­ве­нья было готово. Пирог под­ру­мя­нился, и от одного вида хорошо под­жа­рен­ной, про­мас­лен­ной корки ста­но­ви­лось сладко; жир­ный кусок бара­нины рас­про­стра­нял по избе заман­чи­вый запах; из выстав­лен­ного только, что из печи горшка с горя­щими щами, шел густой пар. В избе было почти все при­брано. В свя­том углу с почер­нев­шею боль­шою ико­ной Скор­бя­щей и новень­кими обра­зами в бумаж­ных ризах засве­чена была лампадка.

Сквозь окна уже почти не видно было света. День быстро скры­вался. Михайла во дворе запря­гал дровни. Пора было соби­раться ко все­нощ­ной. Ехать нужно было не в при­ход, а в боль­шое село Трех­брат­ское, лежав­шее от деревни вер­стах в две­на­дцати. Там был хра­мо­вый праздник.

Хозяйка Михайлы, Марья, ухва­ти­стая, высо­кая румя­ная баба, быстро довер­шала уборку избы. Выста­вив из печи на стол жарен­ное и пирог, она при­крыла их и крик­нула пасынку сво­ему, Николке, маль­чику лет семи, чтобы вынес в сени кошку и не пус­кал ее в избу, а то еще взду­мает пола­ко­миться их раз­го­ве­ньем. Покон­чив с при­го­тов­ле­нием к зав­траш­нему обеду, Марья стала обря­жаться. Она была из зажи­точ­ного дома в Трех­брат­ском и любила пока­зать себя лицом. Не хоте­лось ей в такой день выез­жать кое в чем. И когда надела она цвет­ной сара­фан с дутыми сереб­ря­ными пугов­ками, голову повя­зала крас­ным шел­ко­вым плат­ком, наки­нула тулуп, кры­тый тон­ким синим сук­ном, то стала еще вели­ча­вее и пригляднее.

Вошел в избу Михайла, пустив за собою клу­бья мороз­ного воз­духа, и тоже начал оде­ваться по-празд­нич­ному. Только у Николы не было ничего нового. Все же он надел вымы­тую рубаху и, напя­лил свой запла­тан­ный полу­шу­бок, стоя в углу, бережно оправ­лял мятый кар­туз, кото­рый в обык­но­вен­ные дни наде­вал на голову, не забо­тясь об его виде. Михайла несколько раз украд­кой взгля­нул на сынишку. Может быть, ему стало жаль, что у него нет к празд­нику обновы. Он мог так же думать, что было бы иначе, если бы жива была мать Николки. Сам же Николка не думал ни о мамке, ни об обно­вах. Он ста­рался сто­ять как можно тише, чтобы чем-нибудь не рас­сер­дить мачеху. Он был очень рад, что его берут в село, и ему хоте­лось поско­рее сесть на дровни, где его уже не за что будет бранить.

В Трех­брат­ском должны были зано­че­вать у род­ных Марьи и только уже после обедни вер­нуться домой. Все это очень зани­мало Николку. Изго­то­вив­шись, Михайла поплот­нее завер­нулся сверх полу­шубка в широ­кий армяк и покрепче под­по­я­сался. Марья устро­ила у себя на груди сво­его годо­ва­лого ребенка, зага­сила огонь, оста­вив одну лам­падку, и все вышли наружу, Михайла с Марьей поме­сти­лись спе­реди, а Николка с боль­шим удоб­ством при­лег сзади, и так поехали.

Сытая, силь­ная лошадь бежала весело. Схва­чен­ный суро­вым моро­зом снег виз­жал под поло­зом, дровни сколь­зили ровно и плавно. На густом ворохе соломы и покры­тым еще сверху ста­рым отцов­ским каф­та­ном Николке было тепло. Сперва он долго гля­дел то вверх, на небо, свер­кав­шее бес­чис­лен­ными, все про­дол­жав­шими высы­пать звез­дами, то на огоньки в избах встреч­ных дере­вень, то в тем­но­ва­тую даль, и с боков, и спе­реди, и сзади обсту­пав­шую дровни. Потом от ров­ной езды и от той тишины, в кото­рой они ехали, Николка стал дре­мать. Сквозь забы­тье чув­ство­вал он, что дровни въез­жали уже в лес, и, что, если б он был один, ему бы тут стало страшно, а со своей семье на дров­нях здесь было еще лучше, чем в поле. С обеих сто­рон точно обни­мали узкую дорогу гро­мад­ные сосны и ред­кие лист­вен­ные дере­вья и преж­няя тишина сме­ни­лась каким-то стран­ным и зага­доч­ным непре­рыв­ным шепо­том. Бог весть, о чем думал Николка.

Хоте­лось бы ему лета, когда в этом самом лесу, на полян­ках, в траве, рас­пус­ка­лись цветы и зрели ягоды, а близ кочек поды­ма­лись грибы, или думал он о селе, горя­щей огнями Церкви с гром­ким пением и празд­нич­ным наро­дом, или хоте­лось ему, чтобы кто-нибудь при­лас­кал его. Но сладко было в этот вечер Николке дре­мать на дров­нях, среди леса, под уба­ю­ки­ва­ю­щее виз­жа­ние полозьев.

Вдруг что-то потя­нуло его огля­нуться назад. Высво­бо­див голову из под каф­тана, он посмот­рел на дорогу. Не очень далеко от дров­ней бежало что-то раз­бро­сан­ное, чер­ное, и из этого чер­ного све­ти­лись как будто пры­га­ю­щие огоньки. Николке стало страшно. Он быстро под­нялся в дров­нях на колени и загля­нул через отца на лошадь. Лошадь дро­жала, уши ее под­ня­лись, и она трус­ливо водила ими.

— Чего воро­ча­ешься-то? – спро­сила недо­вольно мачеха. В ее голосе слы­ша­лась тре­вога. Николка обер­нулся еще раз назад. Огоньки при­бли­жа­лись. Уже ясно слы­шался шум надви­га­ю­щейся массы.

— Тятька, волки! – закри­чал Николка.

Михайла видел все. Он почув­ство­вал опас­ность, когда лошадь насто­ро­жила уши, и, зная, что делать тут нечего, только молил Бога уне­сти их от беды. Он наде­ялся лишь на одно, что вол­ков мало или что кто-нибудь подъ­едет сзади, и они ото­бьются вме­сте. Пого­няя лошадь, он огля­нулся назад: целая стая вол­ков гна­лась за ними. Лошадь бежала изо всех сил, но рас­сто­я­ние между стаей и дров­нями ста­но­ви­лось все меньше.

— Дер­жись, — закри­чал Михайла, — все куч­кой сидите. Бог мило­стив, может уедем! И, при­под­няв­шись, он стал неистово, до крови, нахле­сты­вать лошадь. Высоко забро­сив голову, лошадь точно стла­лась над зем­лей. В смер­тель­ном ужасе при­жи­мая к себе ребенка, Марья смот­рела впе­ред. Михайла то и дело обо­ра­чи­вался. За спи­ной Марьи, лицом к вол­кам, стоял на коле­нях Николка. Ему уже было слышно дыха­ние зве­рей. Он пони­мал, что, когда волки совсем наго­нят, они бро­сятся на него пер­вого. Он не пла­кал, не кри­чал, не бился, но весь замер.

«Николку, Николку держи», — кри­чал Марье Михайла.

Но Марья все сидела непо­движно. Волки насти­гали. Морда перед­него волка каса­лась уже дров­ней. Через мгно­ве­нье он бежал с ними в уро­вень. Скоро дровни должны были очу­титься в самой сере­дине стаи. Ужас­ные огоньки вол­чьих глаз мель­кали со всех сто­рон, слы­ша­лось тяже­лое дыха­ние страш­ных зве­рей. Вдруг Марья под­ня­лась и, одной рукой про­дол­жая при­дер­жи­вать сво­его ребенка, дру­гою со страш­ной силой под­няла за полу­шу­бок Николку и с безум­ным кри­ком швыр­нула им в волков.

«Тятька, тятька!» — раз­да­лось в воздухе.

Но дровни летели дальше. Обе­зу­мев­шая лошадь несла их неудер­жимо. Был ли затем­нен ум Михайлы, не слы­хал ли он, как зовет его сынишка, но он все хле­стал бесив­шу­юся лошадь. А там, сзади, чер­нела на белом снегу стая, окру­жив­шая сбро­шен­ного с дров­ней мальчишку.

Когда мачеха сбро­сила Николку вол­кам, кроме без­гра­нич­ного ужаса, мерт­вя­щим холо­дом про­хва­тив­шего его до костей, он ясно осо­зна­вал: «съе­дят». И, закрыв глаза, лежал на земле, не пыта­ясь встать. Между тем все было тихо. От того что волки не бро­си­лись на него сразу, ему стало еще страш­нее. Со страш­ным уси­лием, как бы ожи­дая воочию уви­деть свою смерть, он осме­лился открыть глаза. Вол­ков не было. На снегу было тепло.

И вдруг что-то радост­ное, такое, чего он не испы­ты­вал еще нико­гда в жизни, охва­тило маль­чика. Почему-то ему стало ясно, что он спа­сен. Какая-то сила сто­яла вокруг него в лесу, меж дере­вьев, лилась с высо­кого неба, и эта сила лас­кала и ожив­ляла его. Эта сила смела куда-то страш­ную стаю вол­ков и тор­же­ству­ю­щая напол­няла бла­го­во­ле­нием и радо­стью весь лес. То была какая-то бес­плот­ная сила. Она нес­лась над зем­лей и раз­ли­вала вокруг себя успо­ко­е­ние и отраду. И там, куда при­бли­жа­лась она, белее стла­лась снеж­ная пелена, горя­чей и при­вет­ли­вей све­тили с неба звезды, и все с лико­ва­нием встре­чало соше­ствие чуд­ного Мла­денца. Земля чуяла эту живо­тво­ря­щую силу. И пред ее шествием седые сосны скло­няли свои гор­дые вер­шины, а под снеж­ным сава­ном та сила совер­шала невы­ра­зи­мые вещи.

По дере­вьям от кор­ней потекли живые соки, на лучах снег покры­вался зеле­ной све­жей тра­вой, зацве­тали цветы. Неж­ный под­снеж­ник, чистый лан­дыш, белая ромашка, голу­бая неза­будка, пол­ная бла­го­уха­ю­щей влаги фиалка, — про­рас­тали там, где за минуту лежал мерз­лый снег, и в лило­вых чашеч­ках коло­коль­чи­ков слы­шался весе­лый тонень­кий звон…

Рои лег­ких стре­коз с про­зрач­ными кры­льями и лег­ких бабо­чек кру­жи­лись над рас­цвет­шими вокруг цветами…

Под­няв ледя­ную, мгно­венно рас­та­яв­шую кору, жур­чали свет­лые ручьи, спеша ско­рее добе­жать до боль­ших рек, до даль­него теп­лого моря.…

И всюду, где про­хо­дила та сила, была тор­же­ству­ю­щая бес­смерт­ная жизнь, и не было там ни смерти, ни горя, ни сожаления…

И над всем этим про­свет­ле­нием и радо­стью шла она, все­про­ща­ю­щая, побе­до­нос­ная сила…

Вокруг нее слы­шался тихий полет чьих-то лег­ких кры­льев, доно­си­лись отго­лоски какой-то песни, когда-то давно, в такую же ночь, спе­той с неба бед­ной осво­бож­ден­ной земле и услы­шан­ной тогда несколь­кими пастухами…

В боль­ших горо­дах суе­тою были заглу­шены те отго­лоски, но в лесу им вни­мала про­буж­ден­ная при­рода, вто­рив­шая им радост­ным ропо­том жизни, да спа­сен­ный тою силою дере­вен­ский маль­чик. И, когда про­шла она, снова холодно, тихо и грозно было в лесу. Не стало в нем ни жур­ча­щего ручья, ни только что рас­цвет­ших цве­тов, ни пор­ха­ю­щих бабочек…

Не было так же мальчика…

Только следы поло­зьев, да вол­чьих лап были по-преж­нему на снегу, да весело мигали с неба ясные звезды, да ста­рые сосны неспешно завели непо­нят­ную речь о том, что они видели…

Уска­кав от вол­ков, Михайла и Марья были в самом ужас­ном поло­же­нии. Страш­ное пустое место в дров­нях, где лежал, когда они выехали со двора, Николка, зияло перед ними гроз­ным обли­че­нием. Они не смели вер­нуться назад высво­бож­дать Николку. И страшно было ехать впе­ред, страшно поду­мать о Церкви. В голо­вах у них было туманно. Они не пере­мол­ви­лись ни одним сло­вом и сумрач­ные въе­хали в село.

Издали в ноч­ной мороз­ной тишине доно­сился бла­го­вест звуч­ного коло­кола. Скоро откры­лась Цер­ковь, рас­по­ло­жен­ная поодаль бар­ского дома на высо­ком, издали вид­ном месте. Около Церкви стоял гул, еще не успев­шего войти внутрь народа. Здрав­ство­ва­ние и пере­бра­сы­ва­ние сло­вами, окрики на лоша­дей, визг поло­зьев и шагов по затвер­дев­шему снегу отчет­ливо раз­да­ва­лись в застыв­шем и непо­движ­ном от холода воз­духе. Маль­чики пля­сали по снегу, чтобы согреться, и дули в пальцы; при­шед­шие пеш­ком при­са­жи­ва­лись отдох­нуть на выступ камен­ной ограды; вхо­див­шие в Цер­ковь сни­мали на паперти с высо­кою кры­шей шапки и кре­сти­лись. Сквозь стек­лян­ные широ­кие двери виден был изнутри яркий свет и колы­ха­ю­ща­яся толпа.

Только Михайла и Марья без радо­сти, с тяже­лым серд­цем, вошли в Цер­ковь. Еще на селе им пока­за­лось, что парень во дворе у род­ных, кото­рому они сдали лошадь, смот­рит на них подо­зри­тельно. Не могли они отве­чать никому, кто здо­ро­вался с ними; не смели никому гля­деть в глаза, не смели пройти впе­ред и оста­но­ви­лись непо­да­леку от дверей.

Прямо перед ними был алтарь. Много све­чей пылало перед мест­ными ико­нами, к ним при­бав­ля­лись все новые, а они не смели и подать на свечу. Михайла тос­ко­вал по сынишке, а Марья тер­за­лась жгу­чим раскаянием.

Ей чуди­лась дру­гая жен­щина, мать Николки, и эта жен­щина смот­рела на нее неот­ступно груст­ными гла­зами, и в ушах Марьи слы­шался ужас­ный шепот: «Что ты с ним сделала?»

Служба шла. Отчи­тали шесто­псал­мие; откры­лись потом цар­ские врата; притч вышел к иконе на сере­дину Церкви, и раз­да­лось вели­ча­ние родив­ше­муся Мла­денцу. Потом пошли кадить в алтарь, и голоса детей из сель­ской школы тихо и стройно стали повто­рять слова вели­ча­ния. В это время Марья, широко рас­кры­тыми гла­зами смот­рев­шая впе­ред, дер­нула мужа.

— Видишь, — ска­зала она, чуть не зады­ха­ясь, — Николки душенька по Церкви ходит.

— Вижу, ото­звался Михайла.

Дей­стви­тельно, Николка в ста­ром полу­шубке и вален­ках, дер­жал в руках ста­рый кар­ту­зишко, видимо, только для Михайлы и Марьи, ходил по Церкви. Он шел за свя­щен­ни­ком, вхо­дил за ним в алтарь, вышел назад и пошел за ним по Церкви. И, когда свя­щен­ник, неда­леко от Михайлы и Марьи, пока­дил в их сто­рону, шед­ший за свя­щен­ни­ком Николка, низко им поклонился.

— Поедем домой. Мочи нет моей, — шеп­нула Марья мужу, и они вышли из Церкви и поехали домой дру­гим путем.

Не смела Марья молиться, но в уме ее сто­яла одна мысль, — что Бог велик и что Он мог бы сде­лать так, как будто ничего этого не было. С сокру­шен­ною душой, созна­вая себя послед­нею из греш­ниц, вхо­дила она в избу. Лам­пада теп­ли­лась перед ико­ной Скор­бя­щей и обра­зами в золо­тых бумаж­ках. На лавке под обра­зами тихо спал в полу­шубке, кар­ту­зишке и вален­ках живой, невре­ди­мый Николка…

А по всей все­лен­ной всю ту ночь ходила вели­кая Божия сила.

И.А. Ильин. Рождественское письмо

Это было несколько лет тому назад. Все соби­ра­лись празд­но­вать Рож­де­ство Хри­стово, гото­вили елку и подарки. А я был оди­нок в чужой стране, ни семьи, ни друга; и мне каза­лось, что я поки­нут и забыт всеми людьми. Вокруг была пустота и не было любви: даль­ний город, чужие люди, черст­вые сердца. И вот в тоске и уны­нии я вспом­нил о пачке ста­рых писем, кото­рую мне уда­лось сбе­речь через все испы­та­ния наших чер­ных дней. Я достал ее из чемо­дана и нашел это письмо.

Это было письмо моей покой­ной матери, напи­сан­ное два­дцать семь лет тому назад. Какое сча­стье, что я вспом­нил о нем! Пере­ска­зать его невоз­можно, его надо при­ве­сти целиком.

«Доро­гое дитя мое, Нико­ленька. Ты жалу­ешься мне на свое оди­но­че­ство, и если бы ты только знал, как грустно и больно мне от твоих слов. С какой радо­стью я бы при­е­хала к тебе и убе­дила бы тебя, что ты не оди­нок и не можешь быть оди­но­ким. Но ты зна­ешь, я не могу поки­нуть папу, он очень стра­дает, и мой уход может пона­до­биться ему каж­дую минуту. А тебе надо гото­виться к экза­ме­нам и кон­чать уни­вер­си­тет. Ну, дай я хоть рас­скажу тебе, почему я нико­гда не чув­ствую одиночество.

Видишь ли ты, чело­век оди­нок тогда, когда он никого не любит. Потому что любовь вроде нити, при­вя­зы­ва­ю­щей нас к люби­мому чело­веку. Так ведь мы и букет делаем. Люди — это цветы, а цветы в букете не могут быть оди­но­кими. И если только цве­ток рас­пу­стится как сле­дует и нач­нет бла­го­ухать, садов­ник и возь­мет его в букет.

Так и с нами, людьми. Кто любит, у того сердце цве­тет и бла­го­ухает; и он дарит свою любовь совсем так, как цве­ток свой запах. Но тогда он и не оди­нок, потому что сердце его у того, кого он любит: он думает о нем, забо­тится о нем, раду­ется его радо­стью и стра­дает его стра­да­ни­ями. У него и вре­мени нет, чтобы почув­ство­вать себя оди­но­ким или раз­мыш­лять о том, оди­нок он или нет. В любви чело­век забы­вает себя; он живет с дру­гими, он живет в дру­гих. А это и есть счастье.

Я уж вижу твои спра­ши­ва­ю­щие голу­бые глаза и слышу твое тихое воз­ра­же­ние, что ведь это только пол-сча­стья, что целое сча­стье не в том только, чтобы любить, но и в том, чтобы тебя любили. Но тут есть малень­кая тайна, кото­рую я тебе на ушко скажу: кто дей­стви­тельно любит, тот не запра­ши­вает и не ску­пится. Нельзя посто­янно рас­счи­ты­вать и выспра­ши­вать: а что мне при­не­сет моя любовь? а ждет ли меня вза­им­ность? а может быть, я люблю больше, а меня любят меньше? да и стоит ли мне отда­ваться этой любви?.. Все это неверно и ненужно; все это озна­чает, что любви еще нету (не роди­лась) или уже нету (умерла). Это осто­рож­ное при­ме­ри­ва­ние и взве­ши­ва­ние пре­ры­вает живую струю любви, теку­щую из сердца, и задер­жи­вает ее. Чело­век, кото­рый меряет и вешает, не любит. Тогда вокруг него обра­зу­ется пустота, не про­ник­ну­тая и не согре­тая лучами его сердца, и дру­гие люди тот­час же это чув­ствуют. Они чув­ствуют, что вокруг него пусто, холодно и жестко, отвер­ты­ва­ются от него и не ждут от него тепла. Это его еще более рас­хо­ла­жи­вает, и вот он сидит в пол­ном оди­но­че­стве, обой­ден­ный и несчастный…

Нет, мой милый, надо, чтобы любовь сво­бодно стру­и­лась из сердца, и не надо тре­во­житься о вза­им­но­сти. Надо будить людей своей любо­вью, надо любить их и этим звать их к любви. Любить — это не пол­сча­стья, а целое сча­стье. Только при­знай это, и нач­нутся вокруг тебя чудеса. Отдайся потоку сво­его сердца, отпу­сти свою любовь на сво­боду, пусть лучи ее све­тят и греют во все сто­роны. Тогда ты скоро почув­ству­ешь, что к тебе ото­всюду текут струи ответ­ной любви. Почему? Потому что твоя непо­сред­ствен­ная, непред­на­ме­рен­ная доб­рота, твоя непре­рыв­ная и бес­ко­рыст­ная любовь будет неза­метно вызы­вать в людях доб­роту и любовь.

И тогда ты испы­та­ешь этот ответ­ный, обрат­ный поток не как «пол­ное сча­стье», кото­рого ты тре­бо­вал и доби­вался, а как неза­слу­жен­ное зем­ное бла­жен­ство, в кото­ром твое сердце будет цве­сти и радоваться.

Нико­ленька, дитя мое. Поду­май об этом и вспомни мои слова, как только ты почув­ству­ешь себя опять оди­но­ким. Осо­бенно тогда, когда меня не будет на земле. И будь спо­коен и бла­го­на­де­жен: потому что Гос­подь — наш садов­ник, а наши сердца — цветы в Его саду.

Мы оба нежно обни­маем тебя, папа и я.

Твоя мама».

Спа­сибо тебе, мама! Спа­сибо тебе за любовь и за уте­ше­ние. Зна­ешь, я все­гда дочи­ты­ваю твое письмо со сле­зами на гла­зах. И тогда, только я дочи­тал его, как уда­рили к рож­де­ствен­ской все­нощ­ной. О, неза­слу­жен­ное зем­ное блаженство!

Монахиня Варвара. Рождество Христово. Детство золотое

У нас в доме зелё­ная гостья. Она при­е­хала к Вели­кому празд­нику на широ­ких роз­валь­нях. Её при­вез улы­ба­ю­щийся дед-мужи­чок с пуши­стою, белою боро­дою до пояса. Она встала на празд­нич­ном ковре в гости­ной, рас­ки­нула куд­ря­вые ветви. На иго­лоч­ках задро­жали капли рас­та­яв­шего снега. Ёлка ото­гре­лась, пове­яло лес­ным благоуханием.

Моя стар­шая сестра Лида и я надели на неё жем­чуж­ные оже­ре­лья, сереб­ря­ные бусы, бле­стя­щие нити. Пове­сили на пуши­стые лапки вос­ко­вых анге­лов, тру­бя­щих в боль­шие золо­тые трубы, бело­ку­рых сне­гу­ро­чек, ват­ных маль­чи­ков и дево­чек, сидя­щих в кро­хот­ных кар­тон­ных санях, весё­лых тру­бо­чи­стов, кача­ю­щихся на лёг­ких лест­ни­цах, гно­мов в мали­но­вых шапоч­ках и сапож­ках. Наве­сили стек­лян­ных, нежно зву­ча­щих ябло­чек, груш, више­нок, мухо­мо­ров, кошек, собак, коней, львов, оле­ней, мишек, — да всего и не пере­чтёшь! Под ёлку посте­лили вату, посы­пали её битым стек­лом, и она забле­стела, как снеж­ный сугроб. Рядом с дере­вом встал дедушка Мороз в белой шубе, в белой шапке, в белых рука­ви­цах, в белых вален­ках. Он был похож на деда-мужика, кото­рый при­вез нам ёлку. Такие же румя­ные щёки, лицо без мор­щин, весё­лые, улы­ба­ю­щи­еся глаза.

Нако­нец, вошел в гости­ную отец с сереб­ря­ною звез­дою в руке и укра­сил ею вер­хушку дерева; наце­пил на ветки под­свеч­ники с зави­тыми спи­ра­лью свеч­ками и, посмот­рев, издали на ёлку, ска­зал; “Ну вот, и отлично!” При мяг­ком свете ламп деревцо играло, мер­цало, словно камень дра­го­цен­ный. Все­гда чин­ная сест­рица обняла меня, закру­жила, зашептала:

“У нас ёлочка, словно царевна заморская”.

В сто­ло­вой часы про­били пять раз. “Как бы нам в цер­ковь не опоз­дать”, — послы­шался голос матери. “Иван уже зало­жил Сталь­ного”, — ска­зала гор­нич­ная Маша, при­би­рая с рояля коробки от ёлоч­ных укра­ше­ний. Лида и я наря­ди­лись в бар­хат­ные пла­тьица, рас­пу­стили по пле­чам волосы и пошли в перед­нюю, где нас уже ждали отец и мать.

Поле­тели сани по мос­ков­ским снеж­ным ули­цам. Раз­вер­ну­лось над нами чистое, мороз­ное небо. Заси­яли звёзды, словно лам­пады небес­ные, неуга­си­мые. Встали сани у ворот мона­стыря Ново­де­ви­чьего. Забе­лела камен­ная ограда. Про­шли через клад­бище, под­ня­лись по поло­гой лест­нице в зим­нюю цер­ковь с низ­кими сводами.

“Хри­стос раж­да­ется, сла­вите… Пойте Гос­по­деви, вся земля”,— ликуют рож­де­ствен­ские пес­но­пе­ния. Мона­хини поют словно Ангелы. Хор боль­шой-боль­шой. Юные дис­канты ввысь взви­ва­ются. Увле­кают в Божие небо молящихся.

“Слава в выш­них Богу и на земли мир в чело­ве­цех бла­го­во­ле­ние”, ширится, рас­тёт, радо­стью испол­няет души людей кры­ла­тое славословие…

Про­плы­вали, клу­бясь, облака ладана. Перед кон­цом службы у сест­рицы голова закру­жи­лась, и мы, не достояв все­нощ­ного бде­ния, вышли на мороз­ный воздух.

— Почему у нас в гости­ной так светло? — спро­сила Лида, когда мы подъ­ез­жали к дому.

— Веро­ятно, люстру зажгли,— отве­тила мама. Но каково было наше удив­ле­ние, когда, рас­пах­нув двери гости­ной, мы встре­тили нашу милую ёлочку, сия­ю­щую зажжен­ными све­чами. Это “мад­ма­зель” Мар­га­рита нам сде­лала сюрприз.

После ужина сестра нашла под ёлкою свой пода­рок — сбор­ник сти­хов, о кото­ром уже давно меч­тала. Она сняла футляр, — на голу­бом бар­хате лежал гра­на­то­вый кре­стик и тон­кая золо­тая цепочка.

— И крест, и цепочка тоже мне? — спро­сила Лида у отца.

— Ну конечно, — отве­чал он.

Я с тор­же­ством выта­щила из ват­ного сугроба коньки “сне­гурки” и собра­лась было их при­вин­чи­вать к туф­лям, как подо­шла мать и поса­дила ко мне на плечо лох­ма­тую плю­ше­вую обе­зьянку, кото­рая забавно пищала, когда ей при­дав­ли­вали брюшко. Я была в пол­ном восторге.

Свечки дого­рали. Кое-где с лёг­ким трес­ком вспых­нула хвоя и запахло тёп­лою смолою.

— Подо­ждём, пока все свечки сго­рят,— пред­ло­жила мне сестрица.

Мать и “мад­ма­зель” ушли в сто­ло­вую. Мы сели на мяг­кий ковёр и смот­рели, как меркла, тем­нела ёлка. Нако­нец, послед­няя свеча рас­та­яла — угасла, кап­нув голу­бую каплю на ват­ный сугроб.

“Вот теперь и спать пора”,— про­шеп­тала сест­рица. Сразу заснуть я не могла! Какое-то неизъ­яс­ни­мое лико­ва­ние тре­пе­тало в груди. Дет­ское сердце шири­лось, словно уле­теть хотело. Словно у него выросли такие про­зрач­ные, лёг­кие кры­лышки, как у вос­ко­вых ёлоч­ных анге­лов, тру­бя­щих в сереб­ря­ные трубы.

Рож­де­ствен­ская радость сияла в дет­ской душе.

От синей лам­пады тяну­лись длин­ные, ост­рые лучи… Зажму­ришь слегка глаза — лучики побе­гут к изго­ло­вью, тёп­лые, приветливые.

“Баю-бай, — шеп­чут они. — Мы всю ночь хра­ним свя­той ого­нек, мрак отго­няем, сны нашёп­ты­ваем мирные”.

А я думала: к ёлочке такие же лучики от лам­пады тянутся, что перед Спа­сом Неру­ко­тво­рен­ным теп­лится. Ёлочке одной в гости­ной нестрашно, не темно…

Захо­те­лось сол­нышку утром взгля­нуть сквозь окошко в дет­скую — ан и нельзя.

Ах про­каз­ник, дедушка Мороз, ах забав­ник! Своею тон­кою кисточ­кой сверху донизу рас­пи­сал стекло. Чего-чего он только не изоб­ра­зил! Вон стоит пав­лин, рас­пу­стив сереб­ря­ный хвост. Над его голо­вой зави­лись снеж­ные коло­коль­чики. Вон пас­ту­шок играет на дудочке и гонит белых бараш­ков по заин­де­ве­лому полю. На хол­мах рас­тут цветы какие-то дико­вин­ные, лапчатые.

Я спрыг­нула с кро­ватки и при­ня­лась согре­вать стекло своим дыха­нием. Оттаял иней, открылся свет­лый кру­жок. Взгля­нула одним гла­зом на двор — и зажму­ри­лась: крепко уда­рило сол­нышко жёл­тыми лучами.

— С празд­ни­ком, Пет­ро­внушка, — заго­во­рила вошед­шая в дет­скую ста­рушка Мат­рена. — Цар­ство Небес­ное про­спишь, ой про­спишь! Будили тебя к обедне, а ты под нос себе про­гым­ка­ешь — и на дру­гой бок. Гос­пода и мам­зель в цер­ковь уехали.

Я была сму­щена и оправдывалась.

— Я вчера слы­шала, как часы пол­ночь про­били. Я поздно легла, Мат­рёна, вот уж, верно, поэтому и не могла проснуться.

Вто­ро­пях оде­лась и побе­жала в гости­ную на ёлку взгля­нуть. За ночь она словно ещё кра­си­вее стала, словно ещё шире рас­ки­нула пуши­стые ветви!

— Здрав­ствуй, зелё­ная гостья, с Празд­ни­ком Вели­ким! Так бы, кажется, и пере­це­ло­вала каж­дую твою колю­чую, души­стую ветку, милая, милая! Как ты спала? Что сни­лось? Тебя баю­кали белые сне­гу­рочки, вос­ко­вые ангелы тру­били над тобою песни Рож­де­ства. А страшно тебе не было? Нет. Тихо, кротко сияла лам­пада Спасу Неру­ко­тво­рен­ному и тебе посы­лала алые лучики.

Далё­кий звон коло­ко­лов Ново­де­ви­чьего мона­стыря кос­нулся окон гости­ной, мяг­кой вол­ною про­ле­тел по всему дому. Ста­рушка Мат­рёна зев­нула, пере­кре­стила рот и про­шеп­тала: “Позд­няя обедня кон­чи­лась. Я‑то, по обы­чаю, к ран­ней поторопилась”.

Через пол­часа задре­без­жал звонок.

— Пой­тить надо гос­по­дам отво­рить,— ска­зала ста­рушка и, поскри­пы­вая новыми коз­ло­выми баш­ма­ками, зато­ро­пи­лась в переднюю.

Мама и сестра тру­нили надо мной: “Каково тебе спа­лось? Как дре­ма­лось?” Вме­шался отец:

— Пой­дем-ка лучше пирож­ком заку­сим. После церкви-то все проголодались.

Рож­де­ствен­ский пирог удался на славу. Однако же, я с нетер­пе­нием ожи­дала, когда можно было выйти из-за стола, надеть высо­кие, теп­лые баш­маки, коф­точку на вате и побе­жать на сол­неч­ный, осле­пи­тельно-белый двор…

В саду от дере­вьев бежали тон­кие, голу­бые тени. Синий лёд прон­зали ост­рые лучи и он свер­кал, словно зер­кало. Как смешно сколь­зить на тон­ких, желез­ных пла­стин­ках. Точно ты между небом и зем­лёю, точно ты вот-вот сей­час упа­дешь в рых­лый сугроб. Так и есть — упала!

— Барышня, батюшка при­шел! Ско­рей домой,— кри­чит с крыльца Наста­сья. Я бро­сила в кухне коньки, коф­точку и поспе­шила в гости­ную. Там уже дьячки запе­вали: “Рож­де­ство Твое, Хри­сте Боже наш…”

Рядом со мной истово кре­сти­лась лас­ко­вая ста­рушка Мат­рёна. Она гля­дела уми­лённо на Спаса Неру­ко­тво­рён­ного, и бле­стя­щие сле­зинки кати­лись по её тём­ному, мор­щи­ни­стому лицу.

Софья Макарова. Рождественский фонарь

— Ну что? Все есть? — спра­ши­вает паре­нек, выбе­гая на улицу и оста­нав­ли­ва­ясь перед весе­лой тол­пой мальчиков.

— Все, как есть все, — отве­чает тор­же­ственно один из них, — только све­чей мало, кабы еще парочку добыть, так боль­шу­щую вещь сма­сте­рили бы.

— Нате, вот целе­шень­ких две при­та­щил, — пере­би­вает его радостно при­шед­ший, пода­вая две саль­ные свечки. — У тятьки выпро­сил. Уж и ругал-то он меня, за волосы оттас­кать обе­щался, а все ж дал! Да вот еще крас­ной бумаги лист выпро­сил, как жар горит, ажно больно гла­зам глядеть.

— Моло­дец Филька! — закри­чали пареньки.

— Куда ж мы? — спра­ши­вает весь сия­ю­щий Филька.

— Да к Степке, у него в доме никого, одна бабушка с малыми возится.

— К Степке так к Степке! — и вся гурьба ребят пова­лила по направ­ле­нию к неболь­шому, ста­рому, низень­кому домику.

— Никак, наши воро­ти­лись! — гово­рит худая ста­ру­шонка, заслы­шав топотню в сен­цах. — Что так-то больно раненько! — и она направ­ля­ется к двери в ту самую минуту, как толпа пар­ней, со Степ­кой во главе, оста­но­ви­лась в сен­цах, не смея войти. — Ну что ж вы там в гор­ницу ней­дете? — гово­рит лас­ково ста­рушка. Ребята захи­хи­кали и выдви­нули впе­ред Степку, тот шаг­нул через порог, а за ним и все. Ста­рушка в удив­ле­нии попя­ти­лась, затем строго крик­нула: — Чего набра­лись, пострелята?

— Бабушка, род­нень­кая, — начал лас­ко­вым голо­сом Степа, — вещь масте­рить хотим.

— Так вам и поз­волю! Всю гор­ницу вверх дном поставите!

— Смир­не­шенько поси­дим, — заво­пили все, — пусти только!

— Хозяев дома нет, а я вас пущу! Как бы не так.

— Бабушка, пусти, — про­сит плак­си­вым голо­сом Степа. — У нас все с собой, только вот вещь масте­рить позволь.

— Ну вас! Только, чур, не бало­вать, а то вот чем угощу.— И она пока­зала им боль­шую кочергу, кото­рой мешала в ярко топив­шейся печке. Ребята быстро раз­ме­сти­лись, повы­тас­ки­вали из-за пазухи — кто лос­кут цвет­ной ткани, кто кусок сала или масла, тща­тельно завер­ну­тый в бумагу, кто мучицы на клей­стер, кто ленту, кто кар­тинку. Самый опыт­ный из них, Трошка, тор­же­ственно выло­жил тон­кие, гиб­кие пру­тики моло­дого ивняка и при­нялся масте­рить вещь и окле­и­вать лубоч­ными, про­пи­тан­ными мас­лом, кар­тин­ками. Работы было немало всем. Гово­ром и хохо­том напол­ни­лась вся изба, и как ни гро­зила кочер­гой бабушка, а ребята так и шмы­гали к печке — то под­ва­рить клей­стер, то про­су­шить гото­вую часть рож­де­ствен­ского фонаря.

“Бабушка, нито­чек”, — про­сит один. “Вот кабы воску”, — гово­рит заис­ки­ва­ю­щим голо­сом дру­гой. “Ишь, игла сло­ма­лась, а дру­гой нет”, — заки­ды­вает тре­тий, погля­ды­вая на бабушку. Та вор­чит, но дает все, да еще в печку кар­то­шек в золу поло­жила, Ребята лукаво пере­гля­ну­лись при виде этого круп­ного картофеля.

— А ну, ребята, — крик­нул Трошка, — давай повто­рим стих!

Все разом гарк­нули было “Рож­де­ство твое”, да так громко, что спав­ший за зана­вес­кой ребе­нок испу­гался и запла­кал, и тут кочерга бабуш­кина так ловко про­шлась по спи­нам и затыл­кам пев­чих, что они разом смолкли. Баси­стые и дис­кан­то­вые голоса обра­ти­лись в хны­ка­нье, просьбы не гнать и в тор­же­ствен­ные обе­ща­нья больше не гор­ла­нить. По мере того как формы фонаря стали опре­де­ляться, бабушка сми­ло­ва­лась и с удо­воль­ствием раз­гля­ды­вала работу. Ей вспом­ни­лось ее дет­ство и виден­ный ею в пер­вый раз в жизни фонарь, вспом­ни­лись ей при этом вос­торг и удив­ле­ние, с кото­рыми она его рас­смат­ри­вала, чув­ство празд­ника, охва­тив­шее ее при этом свет­лом виде­нии и слав­ле­ньи. Пение ребят и свет­лый образ, выде­ляв­шийся в тем­ноте ночи, ей пока­за­лись тогда чем-то незем­ным, часто потом она видела во сне свет­лую звезду, укра­шен­ную пуч­ками раз­но­цвет­ных лент и лос­кут­ков. Вспо­ми­на­лись ей и деви­чьи суб­ботки. Уж как весело бывало на этих суб­бот­ках! Были две моло­дые вдовы Алтова да Прес­нина, так уж у них такой пир все­гда шел, что весь год пом­нился. При­мо­стят они, бывало, у печки ска­мейки, одна повыше дру­гой, наста­вят раз­ных заку­сок, девушки разо­де­нутся и сидят на ска­мей­ках, словно кар­тины писа­ные. Для пар­ней ска­мьи у две­рей при­па­сены. И купе­че­ские сыны не брез­го­вали бывать на суб­бот­ках и раз­ных лакомств и заку­сок нане­сут пол­ные узлы. А фонарь-то какой девушки масте­рили! Хорош тот, что пареньки клеят, но их был еще лучше. Уж как Потап Ильич мале­вал на том фонаре Иро­дово муче­нье в аду да уби­е­ние мла­ден­цев, так уж никто лучше его не рас­пи­шет. А уж на ясли, волх­вов и Страш­ный суд так и купцы загля­ды­ва­лись. Засве­тят девушки в фонаре деся­ток све­чей и нач­нут слав­ле­ньем, а песни поют, да какие песни — одна дру­гой лучше! А при­ба­утки так и сыпа­лись. Вот и она позна­ко­ми­лась на суб­бот­ках со своим мужень­ком. Что ж, хорошо ведь как про­жила она со своим Пахо­мы­чем, не дал ему только Гос­подь дол­гого веку. Гос­подня воля! И вдо­вой живется ей не ахти как худо: невестки ее бере­гут, почи­тают, внуки как крас­ные яблоки в саду, моло­дость как вспом­нится, так сердце встре­пе­нется. Пой­дут, бывало, девушки с фона­рем из дома в дом, и в каж­дом-то им всего при­па­сено. Нате­шатся девушки фона­рем и ребя­тиш­кам отда­дут, те на салазки поста­вят — и марш Хри­ста сла­вить. Иные под­ростки мастер­ски про Ирода певали, хоть кого распотешат.

— А что, ребята, — обра­ти­лась она к рабо­тав­шим, — дай я вас ста­рой песне научу.

— Научи, научи, бабушка! — закри­чали ребятишки.

Ста­руха одер­нула кофту и затя­нула дре­без­жа­щим голосом:

Шел, пере­шел месяц по небу, 

Встре­тился месяц с ясною зарею.

— Ой, заря, где ты у Бога была?

Где ты у Бога была, где теперь станешь?

— Стану я в Ива­но­вом дворе, 

В Ива­но­вом дворе, в его горенках, 

А во дому у него да две радости 

Пер­вая радость — сына женити, 

А дру­гая радость — дочку отдати.

Будь здо­ров, Иван Терентьич, 

С отцом, с мате­рью, со всем родом, 

Со Иису­сом Хри­стом, Свя­тым Рождеством!

— Мы песню эту Тро­фи­мычу споем, — решил Трошка. — У него сын жених и дочь под­ро­сток. А голосу-то научи!

— Вот пого­дите, малый вста­нет, так поучу.

Вскоре и малый под­нялся, и песня громко пар­ням про­пета. Вот уж и сол­нышко захо­дит, того гляди, хозя­ева при­едут — пора по домам. Соби­рают парни все свое добро, фонарь на палку у печки ста­вят, бума­гой закры­вают — пусть попро­сох­нет в тепле, а сами бегут весе­лой гурь­бой на улицу. Бабушка при­ни­ма­ется мыть и скре­сти стол, слегка охает и голо­вой покачивает:

— Ишь постре­лята, что напачкали!

Вот и свя­тые вечера Рож­де­ства Хри­стова настали. Всем отдых, всем свои радо­сти. Ребята как сыр в масле катаются…

Константин Станюкович. Рождественская ночь

Вол­шеб­ная тро­пи­че­ская ночь, вслед за зака­том солнца, почти вне­зап­но­опу­сти­лась над Бата­вией и, бла­го­даря ветерку, дув­шему с моря, дыша­ла­неж­ной про­хла­дой, казав­шейся таким сча­стьем после паля­щего зноя дня. Мири­а­ды­звезд зажглись на небе, и луна, круг­лая и пол­ная, лила свой сереб­ри­стый светс высоты бар­ха­ти­сто-тем­ного купола и, мед­ленно плывя, каза­лась задум­чи­вой итом­ной. В эту чуд­ную ночь, нака­нуне Рож­де­ства Хри­стова, белый катер с клипера“Забияка”, сто­яв­шего верст за шесть, за семь на рейде, — дожи­дался у однойиз при­ста­ней ниж­ней части города гос­под офи­це­ров, быв­ших на берегу.

Эта ниж­няя, “дело­вая” часть города с кон­то­рами,  пакгаузами,лавками, скла­дами и тесно ску­чен­ными домами, исклю­чи­тельно насе­лен­ная тузем­цами — малай­цами и мети­сами, да приш­лыми китай­цами, юти­лась почти у самого моря, киша­щего аку­лами и кай­ма­нами, в нездо­ро­вой, сырой и боло­ти­стой мест­но­сти. Насто­я­щие хозя­ева ост­рова Явы, гол­ландцы, жили наверху, на горе,в евро­пей­ской Бата­вии, рос­кош­ном, чистом городке изящ­ных домов, вилл и гости­ниц, тонув­шем в густой зелени садов и пар­ков, в кото­рых выси­лись гигант­ские пальмы. Оттуда с ран­ней зари дело­вые люди спус­ка­лись в малай­ский квар­тал и в десять часов утра уже воз­вра­ща­лись домой в свои про­хлад­ные дома.Адская жара застав­ляла пре­кра­щать заня­тия, воз­об­нов­ляв­ши­еся снова за несколько часов до заката и окан­чи­ва­ю­щи­еся часов в десять вечера. Ожив­лен­ная и шум­ная днем жизнь в малай­ском квар­тале затихла. Огоньки в малень­ких домах потухли, и узкие и гряз­ные, про­ре­зан­ные смер­то­нос­ными кана­лами, улицы ниж­него города опу­стели. Даже не видно было шны­ря­ю­щих у при­ста­ней ноч­ных тем­но­ко­жих фей-малаек, чтобы сму­щать мат­ро­сов все­воз­мож­ных наци­о­наль­но­стей, давно не быв­ших на берегу, и своим более чем откро­вен­ным наря­дом, и выра­зи­тель­ными пан­то­ми­мами, и ост­рым, непри­ят­ным запа­хом коко­со­вого масла, кото­рым малайки рас­то­чи­тельно поль­зу­ются, сма­зы­вая им и волосы, и руки, и шею. Пусто везде. Изредка лишь мельк­нет гро­мад­ный бумаж­ный фонарь запоз­да­лого раз­нос­чика вся­ких това­ров, китайца — этого еврея почти всего востока, воз­вра­ща­ю­ще­гося из верх­него города, от вар­ва­ров, к себе домой на отдых.

Где-то вблизи на рейде, на каком-то судне про­било шесть скля­нок ‑один­на­дцать часов. Тузе­мец спит. У при­стани и далеко кру­гом стоит мерт­вая тишина с одно­об­раз­ным шепо­том мор­ского при­боя, кото­рый нежно лижет бере­го­вой вяз­кий песок. Только по вре­ме­нам эта тор­же­ствен­ная, пол­ная какой-то таин­ствен­но­сти, тишина тро­пи­че­ской ночи нару­ша­ется вдруг шум­ными всплесками,когда кро­ко­дил, после днев­ного креп­кого сна на отме­лях под отвес­ными лучами солнца, забав­ля­ется в воде, ловя добычу. И снова тишина. Рус­ские мат­росы с “Заби­яки”, катер­ные гребцы, в ожи­да­нии господ,находились все на катере. Лун­ный свет падал на их белые рубахи и захва­ты­вал неко­то­рые лица. Несколько чело­век, рас­тя­нув­шись под бан­ками, сладко спали.

Один чер­ня­вый моло­дой мат­ро­сик задум­чиво и как-то вопро­си­тельно погля­ды­вал то на мер­ца­ю­щие звезды, то на свер­ка­ю­щую сереб­ром полосу моря и видимо думал какую-то думу, судя по его напря­женно-стро­гому лицу. По вре­ме­нам, когда раз­да­ва­лись всплески, он вздра­ги­вал и пуг­ливо ози­рался на това­ри­щей. А чело­век шесть или семь собра­лись около кормы и, рас­сев­шись по бор­там на сиде­ньях, вели беседу как-то осо­бенно тихо, почти шепо­том, словно бы боясь нару­шить тишину этой вол­шеб­ной ночи и точно несколько пуга­ясь ее жут­кой таин­ствен­но­сти. Дымок несколь­ких куря­щихся тру­бо­чек с ост­рым запа­хом махорки при­ятно щеко­тал обо­ня­ние бесе­ду­ю­щих греб­цов. Кроме рус­ского катера, у при­стани не было ни одной шлюпки. Мат­росы вспо­ми­нали о Рос­сии, о празд­нике на родине, выска­зы­вали жела­ние поско­рей вер­нуться домой, осо­бенно те, кото­рые по воз­вра­ще­нии рас­счи­ты­вали на отставку или, по край­ней мере, на бес­сроч­ный отпуск.

Вот уж тре­тье Рож­де­ство они встре­чают в “чужих” и “жар­ких” местах… Опро­ти­вело… Ско­рей бы вер­нуться! И несмотря на жизнь, хотя пол­ную опас­но­стей, но все-таки отно­си­тельно снос­ную (на кли­пере и коман­дир, и офи­церы были люди поря­доч­ные и мат­ро­сов не тес­нили) и сытую, каж­дого из мат­ро­сов тянуло туда, на север, на дале­кую родину с ее бедами и нуж­дой, с поко­сив­ши­мися избами, сос­нами и елями, сне­гом и моро­зами. После этих вос­по­ми­на­ний все как-то при­тихли. Несколько минут дли­лось молчание.

— Гляди… Звезда упала… Еще… И куда она падает, братцы? — тихо спро­сил чер­ня­вый матрос.

— В окиян, известно. Опричь оки­яна ей некуда упасть! — отве­чал пожи­лой здо­ро­вый мат­рос уве­рен­ным тоном.

— А ежели на землю? — спро­сил кто-то.

— Нельзя, потому все как есть рас­ши­бет. По самой этой при­чине бог и валит звезду в море… Туда, мол, тебе место…

Чер­ня­вый мат­ро­сик, видимо неудо­вле­тво­рен­ный этим объ­яс­не­нием, снова стал гля­деть на небо. И необык­но­венно при­ят­ный груд­ной голос загреб­ного Ефре­мова заговорил:

— Это бог вино­ва­тую звезду нака­зы­вает… Потому звезды тоже бунтуют…И осо­бенно много, братцы, падает их в эту ночь…

— По какой такой при­чине, бра­тец? — задорно спро­сил пожи­лой, плот­ный матрос.

— А по такой при­чине, милый чело­век, что в эту ночь не бун­туй, а веди себя смирно, потому как в эту самую ночь Спа­си­тель родился… Вели­кая эта ночь… Нашему рас­судку и не понять… И как ежели поду­ма­ешь, что родился он в бед­но­сти, постра­дал за без­доль­ных людей и при­нял смерть на кре­сте, так наши-то все горя ничего не стоят… Ни одной полушки!.. Да, братцы, вели­кая эта ночь. И кто в эту ночь оби­дит мла­денца, — тому вели­кое будет нака­за­ние… Так ста­рик один боже­ствен­ный мне ска­зы­вал, стран­ник. В книгах,говорит, все показано…

— Ишь ты, под­лый!.. Так и мутит воду! — про­го­во­рил кто-то, когда послы­шался вблизи всплеск воды…

— Нешто крокодил?

— Кому дру­гому… Гляди — башка его над водой…

Все глаза устре­ми­лись на одну точку. На осве­щен­ной све­том луны полосе воды видна была отвра­ти­тель­ная чер­ная голова кай­мана, тихо плыв­шего непо­да­леку от шлюпки к берегу.

— Погани-то вся­кой в этих местах!.. И кро­ко­дил, и акула проклятая…Сказывают, на берегу, в лесах и тигра… Однако загу­ляли что-то наши офи­церы на берегу, братцы… Скоро и пол­ночь… А ты, Жив­ков, что все на небо глаза пялишь? Ай любо­пытно? Не про нас, брат, писано! — про­го­во­рил, обра­ща­ясь к чер­ня­вому мат­ро­сику, пожи­лой, плот­ный матрос.

В эту минуту с берега вдруг донесся чей-то жалоб­ный крик. Мат­росы при­тихли. Кто-то сказал:

— А ведь это дите плачет…

— Дите и есть… По ближ­но­сти где-то… Ишь, горе­мыч­ный, заливается…Заплутал, что ли…

— Кто-нибудь при ем дол­жен быть…

Жалоб­ный, бес­по­мощ­ный плач не прекращался.

— Схо­дил бы кто посмот­реть, что ли? — заме­тил плот­ный, пожи­лой матрос,не дви­га­ясь, однако, сам с места.

— Куда ходить? Офи­церы могут вер­нуться, а гребца нет! — строго про­го­во­рил унтер-офи­цер, стар­шина на катере.

— И то правда! — ска­зал плот­ный матрос.

— Что ж, так и бро­сить без при­зора мла­денца в эта­кую ночь? — раз­дался при­ят­ный тено­рок загреб­ного Ефремова.

— А ежели он один да без помощи?..Это, Его­рыч, не того… неправильно…

— Я мигом вер­нусь, Андрей Его­рыч, только взгляну, в чем при­чина! ‑взвол­но­ванно про­го­во­рил чер­ня­вый мат­ро­сик. Дозвольте…

— Ну, сту­пай… Только смотри, Жив­ков, не заблудись…

— И я с ним, Его­рыч! — вымол­вил Ефремов.

И оба мат­роса, выско­чив из катера, бегом побе­жали по пустын­ному берегу на плач ребенка… И очень скоро, почти у самого моря, они уви­дали кро­шеч­ного чер­но­ма­зого маль­чика в одной руба­шонке, завяз­шего в мок­ром рых­лом песке. Около не было ни души. Мат­росы удив­ленно переглянулись.

— Эка идолы!.. Эка бес­чув­ствен­ные!.. Бро­сили ребенка… Это, брат Жив­ков, неспро­ста… Погу­бить хотели мла­денца… Тут бы его кро­ко­дил и сожрал!.. Гляди… Ишь плы­вет… Почуял, видно… И Ефре­мов взял на руки ребенка.

— А что же мы с ним будем делать?

— Что делать?.. Возь­мем на катер… Там видно будет!.. Ну ты, малыш, не реви! — лас­ково гово­рил Ефре­мов, при­жи­мая ребенка к своей груди.

— Это сам гос­подь тебя вызволил…

Велико было изум­ле­ние на катере, когда минут через десять вер­ну­лись оба мат­роса с пла­чу­щим ребен­ком на руках и рас­ска­зали, как его нашли. Унтер-офи­цер не знал, как ему и быть.

— Зачем вы его при­несли? — строго спра­ши­вал он, хотя сам в душе и пони­мал, что нельзя же было оста­вить ребенка.

— То-то при­несли! И ты бы при­нес! — мягко и весело отве­чал Ефремов.

-Ребята, нет ли у кого хлеба?.. Он, може, голоден?..

Все мат­росы смот­рели с жало­стью на маль­чика лет пяти. У кого-то в кар­мане нашелся кусок хлеба, и Ефре­мов сунул его малай­чонку в рот. Тот жадно стал есть.

— Голо­ден и есть… Ишь ведь зло­деи бывают люди!..

— А все-таки, ребята, нас за этого маль­чонка не похва­лят! Ишь пас­са­жир объ­явился какой! — снова заме­тил унтер-офицер.

— Там видно будет, — спо­койно и уве­ренно отве­чал Ефремов.

— Может, и похвалят!

Ребе­нок скоро заснул на руках у Ефре­мова. Он при­крыл его чех­лом от пару­сов. И его некра­си­вое, бело­бры­сое, далеко не моло­дое лицо све­ти­лось необык­но­вен­ной неж­но­стью. Скоро при­е­хали с берега в двух коляс­ках офи­церы. Весе­лые и слегка под­вы­пив­шие, они усе­лись на катер.

— Отва­ли­вай! — Ваше бла­го­ро­дие, — про­го­во­рил стар­шина, обра­ща­ясь к стар­шему из нахо­див­шихся на катере офи­це­ров, — осме­люсь доло­жить, что на катер взят с берега пассажир…

— Какой пассажир?

— Малай­ский, зна­чит, маль­чонка… Так как при­ка­жете, ваше благородие?..

— Какой маль­чонка? Где он?

— А вот спит под бан­кой у Ефре­мова, ваше бла­го­ро­дие… И унтер-офи­цер объ­яс­нил, как нашли мальчонку.

— Ну что ж?.. Пусть едет с нами… Фок и грот под­нять! — ско­ман­до­вал лейтенант.

Паруса были постав­лены, и шлюпка ходко пошла в пол ветра на кли­пер. Ефре­мов уло­жил най­де­ныша в свою койку и почти не спал до утра,поминутно под­ходя к нему и загля­ды­вая, хорошо ли он спит. Наутро доло­жили о про­ис­ше­ствии капи­тану, и он раз­ре­шил оста­вить маль­чика на кли­пере, пока кли­пер про­стоит в Бата­вии. В то же время он дал знать о ребенке губер­на­тору, и малень­кого малайца обе­щали поме­стить в приют. Неделю про­жил малень­кий най­де­ныш на кли­пере, и Ефре­мов песто­вал его с неж­но­стью матери. Маль­чику сшили целый костюм и обули. И когда нака­нуне ухода поли­цей­ский чинов­ник при­е­хал за маль­чи­ком, мат­росы через боц­мана про­сили стар­шего офи­цера испро­сить у капи­тана раз­ре­ше­ние оста­вить най­де­ныша на кли­пере. И Ефре­мов, успев­ший за это время при­вя­заться к маль­чику, ждал капи­тан­ского ответа с тре­вож­ным нетер­пе­нием. Капи­тан не согла­сился. Долго потом Ефре­мов вспо­ми­нал рож­де­ствен­скую ночь и этого чуть было не погиб­шего маль­чика, успев­шего найти уго­лок в его сердце.

Леонид Андреев. Ангелочек

I

Вре­ме­нами Сашке хоте­лось пере­стать делать то, что назы­ва­ется жиз­нью: не умы­ваться по утрам холод­ной водой, в кото­рой пла­вают тонень­кие пла­стинки льда, не ходить в гим­на­зию, не слу­шать там, как все его ругают, и не испы­ты­вать боли в пояс­нице и во всем теле, когда мать ста­вит его на целый вечер на колени. Но так как ему было три­на­дцать лет и он не знал всех спо­со­бов, какими люди пере­стают жить, когда захо­тят этого, то он про­дол­жал ходить в гим­на­зию и сто­ять на колен­ках, и ему пока­за­лось, что жизнь нико­гда не кон­чится. Прой­дет год, и еще год, и еще год, а он будет ходить в гим­на­зию и сто­ять дома на колен­ках. И так как Сашка обла­дал непо­кор­ной и сме­лой душой, то он не мог спо­койно отне­стись ко злу и мстил жизни. Для этой цели он бил това­ри­щей, гру­бил началь­ству, рвал учеб­ники и целый день лгал то учи­те­лям, то матери, не лгал он только одному отцу. Когда в драке ему рас­ши­бали нос, он нарочно рас­ко­вы­ри­вал его еще больше и орал без слез, но так громко, что все испы­ты­вали непри­ят­ное ощу­ще­ние, мор­щи­лись и заты­кали уши. Про­орав сколько нужно, он сразу умол­кал, пока­зы­вал язык и рисо­вал в чер­но­вой тет­радке кари­ка­туру на себя, как орет, на над­зи­ра­теля, заткнув­шего уши, и на дро­жа­щего от страха побе­ди­теля. Вся тет­радка запол­нена была кари­ка­ту­рами, и чаще всех повто­ря­лась такая: тол­стая и низень­кая жен­щина била скал­кой тон­кого, как спичка, маль­чика. Внизу круп­ными и неров­ными бук­вами чер­нела под­пись: “Проси про­ще­нья, щенок”, – и ответ: “Не попрошу, хоть тресни”. Перед рож­де­ством Сашку выгнали из гим­на­зии, и, когда мать стала бить его, он уку­сил ее за палец. Это дало ему сво­боду, и он бро­сил умы­ваться по утрам, бегал целый день с ребя­тами и бил их, и боялся одного голода, так как мать пере­стала совсем кор­мить его, и только отец пря­тал для него хлеб и кар­тошку. При этих усло­виях Сашка нахо­дил суще­ство­ва­ние возможным.

В пят­ницу, нака­нуне рож­де­ства, Сашка играл с ребя­тами, пока они не разо­шлись по домам и не про­скри­пела ржа­вым, мороз­ным скри­пом калитка за послед­ним из них. Уже тем­нело, и с поля, куда выхо­дил одним кон­цом глу­хой пере­улок, надви­га­лась серая снеж­ная мгла; в низень­ком чер­ном стро­е­нии, сто­яв­шем попе­рек улицы, на выезде, зажегся крас­но­ва­тый, неми­га­ю­щий ого­нек. Мороз уси­лился, и, когда Сашка про­хо­дил в свет­лом круге, кото­рый обра­зо­вался от зажжен­ного фонаря, он видел мед­ленно реяв­шие в воз­духе малень­кие сухие сне­жинки. При­хо­ди­лось идти домой.

– Где полу­ноч­ни­ча­ешь, щенок? – крик­нула на него мать, замах­ну­лась кула­ком, но не уда­рила. Рукава у нее были засу­чены, обна­жая белые, тол­стые руки, и на без­бро­вом, плос­ком лице высту­пали капли пота. Когда Сашка про­хо­дил мимо нее, он почув­ство­вал зна­ко­мый запах водки. Мать поче­сала в голове тол­стым ука­за­тель­ным паль­цем с корот­ким и гряз­ным ног­тем и, так как бра­ниться было неко­гда, только плю­нула и крикнула:

– Ста­ти­стики, одно слово!

Сашка пре­зри­тельно шморг­нул носом и про­шел за пере­го­родку, где слы­ша­лось тяже­лое дыха­нье отца, Ивана Сав­вича. Ему все­гда было холодно, и он ста­рался согреться, сидя на рас­ка­лен­ной лежанке и под­кла­ды­вая под себя руки ладо­нями книзу.

– Сашка! А тебя Свеч­ни­ковы на елку звали. Гор­нич­ная при­хо­дила, – про­шеп­тал он.

– Врешь? – спро­сил с недо­ве­рием Сашка.

– Ей-богу. Эта ведьма нарочно ничего не гово­рит, а уж и куртку приготовила.

– Врешь? – все больше удив­лялся Сашка.

Богачи Свеч­ни­ковы, опре­де­лив­шие его в гим­на­зию, не велели после его исклю­че­ния пока­зы­ваться к ним. Отец еще раз побо­жился, и Сашка задумался.

– Ну-ка подвинься, рас­селся! – ска­зал он отцу, пры­гая на коро­тень­кую лежанку, и доба­вил: – А к этим чер­тям я не пойду. Жирны больно ста­нут, если еще я к ним пойду. “Испор­чен­ный маль­чик”, – про­тя­нул Сашка в нос. – Сами хороши, антипы толсторожие.

– Ах, Сашка, Сашка! – поежился от холода отец. – Не сно­сить тебе головы.

– А ты-то сно­сил? – грубо воз­ра­зил Сашка. – Мол­чал бы уж: бабы боится. Эх, тюря!

Отец сидел молча и ежился. Сла­бый свет про­ни­кал через широ­кую щель вверху, где пере­го­родка на чет­верть не дохо­дила до потолка, и свет­лым пят­ном ложился на его высо­кий лоб, под кото­рым чер­нели глу­бо­кие глаз­ные впа­дины. Когда-то Иван Сав­вич сильно пил водку, и тогда жена боя­лась и нена­ви­дела его. Но когда он начал хар­кать кро­вью и не мог больше пить, стала пить она, посте­пенно при­вы­кая к водке. И тогда она выме­стила все, что ей при­шлось выстра­дать от высо­кого узко­гру­дого чело­века, кото­рый гово­рил непо­нят­ные слова, выго­нялся за строп­ти­вость и пьян­ство со службы и наво­дил к себе таких же длин­но­во­ло­сых без­об­раз­ни­ков и гор­де­цов, как и он сам. В про­ти­во­по­лож­ность мужу она здо­ро­вела по мере того, как пила, и кулаки ее все тяже­лели. Теперь она гово­рила, что хотела, теперь она водила к себе муж­чин и жен­щин, каких хотела, и громко пела с ними весе­лые песни. А он лежал за пере­го­род­кой, мол­ча­ли­вый, съе­жив­шийся от посто­ян­ного озноба, и думал о неспра­вед­ли­во­сти и ужасе чело­ве­че­ской жизни. И всем, с кем ни при­хо­ди­лось гово­рить жене Ивана Сав­вича, она жало­ва­лась, что нет у нее на свете таких вра­гов, как муж и сын: оба гор­децы и статистики.

Через час мать гово­рила Сашке:

– А я тебе говорю, что ты пой­дешь! – И при каж­дом слове Фео­к­ти­ста Пет­ровна уда­ряла кула­ком по столу, на кото­ром вымы­тые ста­каны пры­гали и звя­кали друг о друга.

– А я тебе говорю, что не пойду, – хлад­но­кровно отве­чал Сашка, и углы губ его подер­ги­ва­лись от жела­ния оска­лить зубы. В гим­на­зии за эту при­вычку его звали волчонком.

– Изо­бью я тебя, ох как изо­бью! – кри­чала мать.

– Что же, избей!

Фео­к­ти­ста Пет­ровна знала, что бить сына, кото­рый стал кусаться, она уже не может, а если выгнать на улицу, то он отпра­вится шататься и ско­рей замерз­нет, чем пой­дет к Свеч­ни­ко­вым; поэтому она при­бе­гала к авто­ри­тету мужа.

– А еще отец назы­ва­ется: не может мать от оскорб­ле­ний оберечь.

– Правда, Сашка, сту­пай, что лома­ешься? – ото­звался тот с лежанки. – Они, может быть, опять тебя устроят. Они люди добрые.

Сашка оскор­би­тельно усмех­нулся. Отец давно, до Саш­кина еще рож­де­ния, был учи­те­лем у Свеч­ни­ко­вых и с тех пор думал, что они самые хоро­шие люди. Тогда он еще слу­жил в зем­ской ста­ти­стике и ничего не пил. Разо­шелся он с ними после того, как женился на забе­ре­ме­нев­шей от него дочери квар­тир­ной хозяйки, стал пить и опу­стился до такой сте­пени, что его пья­ного под­ни­мали на улице и отво­зили в уча­сток. Но Свеч­ни­ковы про­дол­жали помо­гать ему день­гами, и Фео­к­ти­ста Пет­ровна, хотя нена­ви­дела их, как книги и все, что свя­зы­ва­лось с про­шлым ее мужа, доро­жила зна­ком­ством и хва­ли­лась им.

– Может быть, и мне что-нибудь с елки при­не­сешь, – про­дол­жал отец.

Он хит­рил – Сашка пони­мал это и пре­зи­рал отца за сла­бость и ложь, но ему дей­стви­тельно захо­те­лось что­ни­будь при­не­сти боль­ному и жал­кому чело­веку. Он давно уже сидит без хоро­шего табаку.

– Ну, ладно! – бурк­нул он. – Давай, что ли, куртку. Пуго­вицы при­шила? А то ведь я тебя знаю!

II

Детей еще не пус­кали в залу, где нахо­ди­лась елка, и они сидели в дет­ской и бол­тали. Сашка с пре­зри­тель­ным высо­ко­ме­рием при­слу­ши­вался к их наив­ным речам и ощу­пы­вал в кар­мане брюк уже пере­ло­мав­ши­еся папи­росы, кото­рые уда­лось ему ста­щить из каби­нета хозя­ина. Тут подо­шел к нему самый малень­кий Свеч­ни­ков, Коля, и оста­но­вился непо­движно и с видом изум­ле­ния, соста­вив ноги нос­ками внутрь и поло­жив палец на угол пух­лых губ. Меся­цев шесть тому назад он бро­сил, по насто­я­нию род­ствен­ни­ков, сквер­ную при­вычку класть палец в рот, но совер­шенно отка­заться от этого жеста еще не мог. У него были белые волосы, под­ре­зан­ные на лбу и завит­ками спа­дав­шие на плечи, и голу­бые удив­лен­ные глаза, и по всему сво­ему виду он при­над­ле­жал к маль­чи­кам, кото­рых осо­бенно пре­сле­до­вал Сашка.

– Ты небла­го­дал­ный маль­чик? – спро­сил он Сашку. – Мне мисс ска­зала. А я холосой.

– Уж на что же лучше! – отве­тил тот, осмат­ри­вая коро­тень­кие бар­хат­ные шта­нишки и боль­шой отклад­ной воротничок.

– Хочешь лузье? На! – про­тя­нул маль­чик ружье с при­вя­зан­ной к нему пробкой.

Вол­чо­нок взвел пру­жину и, при­це­лив­шись в нос ничего не подо­зре­вав­шего Коли, дер­нул собачку. Пробка уда­ри­лась по носу и отско­чила, бол­та­ясь на нитке. Голу­бые глаза Коли рас­кры­лись еще шире, и в них пока­за­лись слезы. Пере­дви­нув палец от губ к покрас­нев­шему носику, Коля часто замор­гал длин­ными рес­ни­цами и зашептал:

– Злой… Злой мальчик.

В дет­скую вошла моло­дая, кра­си­вая жен­щина с гладко заче­сан­ными воло­сами, скры­вав­шими часть ушей. Это была сестра хозяйки, та самая, с кото­рой зани­мался когда-то Саш­кин отец.

– Вот этот, – ска­зала она, пока­зы­вая на Сашку сопро­вож­дав­шему ее лысому гос­по­дину. – Покло­нись же, Саша, нехо­рошо быть таким невежливым.

Но Сашка не покло­нился ни ей, ни лысому гос­по­дину. Кра­си­вая дама не подо­зре­вала, что он знает мно­гое. Знает, что жал­кий отец его любил ее, а она вышла за дру­гого, и хотя это слу­чи­лось после того, как он женился сам, Сашка не мог про­стить измены.

– Дур­ная кровь, – вздох­нула Софья Дмит­ри­евна. – Вот не можете ли, Пла­тон Михай­ло­вич, устро­ить его? Муж гово­рит, что ремес­лен­ное ему больше под­хо­дит, чем гим­на­зия. Саша, хочешь в ремесленное?

– Не хочу, – коротко отве­тил Сашка, слы­шав­ший слово “муж”.

– Что же, бра­тец, в пас­тухи хочешь? – спро­сил господин.

– Нет, не в пас­тухи, – оби­делся Сашка.

– Так куда же?

Сашка не знал, куда он хочет.

– Мне все равно, – отве­тил он, поду­мав, – хоть и в пастухи.

Лысый гос­по­дин с недо­уме­нием рас­смат­ри­вал стран­ного маль­чика. Когда с запла­тан­ных сапог он пере­вел глаза на лицо Сашки, послед­ний высу­нул язык и опять спря­тал его так быстро, что Софья Дмит­ри­евна ничего не заме­тила, а пожи­лой гос­по­дин при­шел в непо­нят­ное ей раз­дра­жи­тель­ное состояние.

– Я хочу и в ремес­лен­ное, – скромно ска­зал Сашка.

Кра­си­вая дама обра­до­ва­лась и поду­мала, вздох­нув, о той силе, какую имеет над людьми ста­рая любовь.

– Но едва ли вакан­сия най­дется, – сухо заме­тил пожи­лой гос­по­дин, избе­гая смот­реть на Сашку и погла­жи­вая под­няв­ши­еся на затылке воло­сики. – Впро­чем, мы еще посмотрим.

Дети вол­но­ва­лись и шумели, нетер­пе­ливо ожи­дая елки. Опыт с ружьем, про­де­лан­ный маль­чи­ком, вну­шав­шим к себе ува­же­ние ростом и репу­та­цией испор­чен­ного, нашел себе под­ра­жа­те­лей, и несколько круг­лень­ких носи­ков уже покрас­нело. Девочки сме­я­лись, при­жи­мая обе руки к груди и пере­ги­ба­ясь, когда их рыцари, с пре­зре­нием к страху и боли, но мор­щась от ожи­да­ния, полу­чали удары проб­кой. Но вот откры­лись двери и чей-то голос сказал:

– Дети, идите! Тише, тише!

Зара­нее выта­ра­щив гла­зенки и затаив дыха­ние, дети чинно, по паре, вхо­дили в ярко осве­щен­ную залу и тихо обхо­дили свер­ка­ю­щую елку. Она бро­сала силь­ный свет, без теней, на их лица с округ­лив­ши­мися гла­зами и губ­ками. Минуту царила тишина глу­бо­кого оча­ро­ва­ния, сразу сме­нив­ша­яся хором вос­тор­жен­ных вос­кли­ца­ний. Одна из дево­чек не в силах была овла­деть охва­тив­шим ее вос­тор­гом и упорно и молча пры­гала на одном месте; малень­кая косичка со впле­тен­ной голу­бой лен­точ­кой хло­пала по ее пле­чам. Сашка был угрюм и печа­лен – что-то нехо­ро­шее тво­ри­лось в его малень­ком изъ­язв­лен­ном сердце. Елка ослеп­ляла его своей кра­со­той и крик­ли­вым, наг­лым блес­ком бес­чис­лен­ных све­чей, но она была чуж­дой ему, враж­деб­ной, как и стол­пив­ши­еся вокруг нее чистень­кие, кра­си­вые дети, и ему хоте­лось толк­нуть ее так, чтобы она пова­ли­лась на эти свет­лые головки. Каза­лось, что чьи-то желез­ные руки взяли его сердце и выжи­мают из него послед­нюю каплю крови. Забив­шись за рояль, Сашка сел там в углу, бес­со­зна­тельно дола­мы­вал в кар­мане послед­ние папи­росы и думал, что у него есть отец, мать, свой дом, а выхо­дит так, как будто ничего этого нет и ему некуда идти. Он пытался пред­ста­вить себе перо­чин­ный ножи­чек, кото­рый он недавно выме­нял и очень сильно любил, но ножи­чек стал очень пло­хой, с тонень­ким сто­чен­ным лез­вием и только с поло­ви­ной жел­той костяшки. Зав­тра он сло­мает ножи­чек, и тогда у него уже ничего не останется.

Но вдруг узень­кие глаза Сашки блес­нули изум­ле­нием, и лицо мгно­венно при­няло обыч­ное выра­же­ние дер­зо­сти и само­уве­рен­но­сти. На обра­щен­ной к нему сто­роне елки, кото­рая была осве­щена сла­бее дру­гих и состав­ляла ее изнанку, он уви­дел то, чего не хва­тало в кар­тине его жизни и без чего кру­гом было так пусто, точно окру­жа­ю­щие люди нежи­вые. То был вос­ко­вой анге­ло­чек, небрежно пове­шен­ный в гуще тем­ных вет­вей и словно реяв­ший по воз­духу. Его про­зрач­ные стре­ко­зи­ные кры­лышки тре­пе­тали от падав­шего на них света, и весь он казался живым и гото­вым уле­теть. Розо­вые ручки с изящно сде­лан­ными паль­цами про­тя­ги­ва­лись кверху, и за ними тяну­лась головка с такими же воло­сами, как у Коли. Но было в ней дру­гое, чего лишено было лицо Коли и все дру­гие лица и вещи. Лицо анге­лочка не бли­стало радо­стью, не тума­ни­лось печа­лью, но лежала, на нем печать иного чув­ства, не пере­да­ва­е­мого сло­вами, неопре­де­ля­е­мого мыс­лью и доступ­ного для пони­ма­ния лишь такому же чув­ству. Сашка не созна­вал, какая тай­ная сила влекла его к анге­лочку, но чув­ство­вал, что он все­гда знал его и все­гда любил, любил больше, чем перо­чин­ный ножи­чек, больше, чем отца, чем все осталь­ное. Пол­ный недо­уме­ния, тре­воги, непо­нят­ного вос­торга, Сашка сло­жил руки у груди и шептал:

– Милый… милый ангелочек!

И чем вни­ма­тель­нее он смот­рел, тем зна­чи­тель­нее, важ­нее ста­но­ви­лось выра­же­ние анге­лочка. Он был бес­ко­нечно далек и непо­хож на все, что его здесь окру­жало. Дру­гие игрушки как будто гор­ди­лись тем, что они висят, наряд­ные, кра­си­вые, на этой свер­ка­ю­щей елке, а он был гру­стен и боялся яркого назой­ли­вого света, и нарочно скрылся в тем­ной зелени, чтобы никто не видел его. Было бы безум­ной жесто­ко­стью при­кос­нуться к его неж­ным крылышкам.

– Милый… милый! – шеп­тал Сашка.

Голова Саш­кина горела. Он зало­жил руки за спину и в пол­ной готов­но­сти к смер­тель­ному бою за анге­лочка про­ха­жи­вался осто­рож­ными и кра­ду­щи­мися шагами; он не смот­рел на анге­лочка, чтобы не при­влечь на него вни­ма­ния дру­гих, но чув­ство­вал, что он еще здесь, не уле­тел. В две­рях пока­за­лась хозяйка – важ­ная высо­кая дама с свет­лым орео­лом седых, высоко заче­сан­ных волос. Дети окру­жили ее с выра­же­нием сво­его вос­торга, а малень­кая девочка, та, что пры­гала, утом­ленно повисла у нее на руке и тяжело мор­гала сон­ными глаз­ками. Подо­шел и Сашка. Горло его перехватывало.

– Тетя, а тетя, – ска­зал он, ста­ра­ясь гово­рить лас­ково, но выхо­дило еще более грубо, чем все­гда. – Те… Тетечка.

Она не слы­хала, и Сашка нетер­пе­ливо дер­нул ее за платье.

– Чего тебе? Зачем ты дер­га­ешь меня за пла­тье? уди­ви­лась седая дама. – Это невежливо.

– Те… тетечка. Дай мне одну штуку с елки – ангелочка.

– Нельзя, – рав­но­душно отве­тила хозяйка. – Елку будем на Новый год раз­би­рать. И ты уже не малень­кий и можешь звать меня по имени, Марией Дмитриевной.

Сашка чув­ство­вал, что он падает в про­пасть, и ухва­тился за послед­нее средство.

– Я рас­ка­и­ва­юсь. Я буду учиться, – отры­ви­сто гово­рил он.

Но эта фор­мула, ока­зы­вав­шая бла­го­твор­ное вли­я­ние на учи­те­лей, на седую даму не про­из­вела впечатления.

– И хорошо сде­ла­ешь, мой друг, – отве­тила она так же равнодушно.

Сашка грубо сказал:

– Дай ангелочка.

– Да нельзя же! – гово­рила хозяйка. – Как ты этого не понимаешь?

Но Сашка не пони­мал, и когда дама повер­ну­лась к выходу, Сашка после­до­вал за ней, бес­смыс­ленно глядя на ее чер­ное, шеле­стя­щее пла­тье. В его горя­чечно рабо­тав­шем мозгу мельк­нуло вос­по­ми­на­ние, как один гим­на­зист его класса про­сил учи­теля поста­вить тройку, а когда полу­чил отказ, стал перед учи­те­лем на колени, сло­жил руки ладонь к ладони, как на молитве, и запла­кал. Тогда учи­тель рас­сер­дился, но тройку все-таки поста­вил. Свое­вре­менно Сашка уве­ко­ве­чил эпи­зод в кари­ка­туре, но теперь иного сред­ства не оста­ва­лось. Сашка дер­нул тетку за пла­тье и, когда она обер­ну­лась, упал со сту­ком на колени и сло­жил руки выше­упо­мя­ну­тым спо­со­бом. Но запла­кать не мог.

– Да ты с ума сошел! – вос­клик­нула седая дама и огля­ну­лась; по сча­стью, в каби­нете никого не было. – Что с тобой?

Стоя на коле­нях, со сло­жен­ными руками, Сашка с нена­ви­стью посмот­рел на нее и грубо потребовал:

– Дай ангелочка!

Глаза Саш­кины, впив­ши­еся в седую даму и ловив­шие на ее губах пер­вое слово, кото­рое они про­из­не­сут, были очень нехо­роши, и хозяйка поспе­шила ответить:

– Ну, дам, дам. Ах, какой ты глу­пый! Конечно, я дам тебе, что ты про­сишь, но почему ты не хочешь подо­ждать до Нового года? Да вста­вай же! И нико­гда, – поучи­тельно доба­вила седая дама, – не ста­но­вись на колени: это уни­жает чело­века. На колени можно ста­но­виться только перед богом.

“Тол­куй там”, – думал Сашка, ста­ра­ясь опе­ре­дить тетку и насту­пая ей на платье.

Когда она сняла игрушку, Сашка впился в нее гла­зами, болез­ненно смор­щил нос и рас­то­пы­рил пальцы. Ему каза­лось, что высо­кая дама сло­мает ангелочка.

– Кра­си­вая вещь, – ска­зала дама, кото­рой стало жаль изящ­ной и, по-види­мому, доро­гой игрушки. – Кто это пове­сил ее сюда? Ну, послу­шай, зачем эта игрушка тебе? Ведь ты такой боль­шой, что будешь ты с ним делать?.. Вон там книги есть, с рисун­ками. А это я обе­щала Коле отдать, он так про­сил, – солгала она.

Тер­за­ния Сашки ста­но­ви­лись невы­но­си­мыми. Он судо­рожно стис­нул зубы и, пока­за­лось, даже скрип­нул ими. Седая дама больше всего боя­лась сцен и потому мед­ленно про­тя­нула к Сашке ангелочка.

– Ну, на уж, на, – с неудо­воль­ствием ска­зала она. – Какой настойчивый!

Обе руки Сашки, кото­рыми он взял анге­лочка, каза­лись цеп­кими и напря­жен­ными, как две сталь­ные пру­жины, но такими мяг­кими и осто­рож­ными, что анге­ло­чек мог вооб­ра­зить себя летя­щим по воздуху.

– А‑ах! – вырвался про­дол­жи­тель­ный, зами­ра­ю­щий вздох из груди Сашки, и на гла­зах его сверк­нули две малень­кие сле­зинки и оста­но­ви­лись там, непри­выч­ные к свету. Мед­ленно при­бли­жая анге­лочка к своей груди, он не сво­дил сия­ю­щих глаз с хозяйки и улы­бался тихой и крот­кой улыб­кой, зами­рая в чув­стве незем­ной радо­сти. Каза­лось, что когда неж­ные кры­лышки анге­лочка при­кос­нутся к впа­лой груди Сашки, то слу­чится что-то такое радост­ное, такое свет­лое, какого нико­гда еще не про­ис­хо­дило на печаль­ной, греш­ной и стра­да­ю­щей земле.

– А‑ах! – про­несся тот же зами­ра­ю­щий стон, когда кры­лышки анге­лочка кос­ну­лись Сашки. И перед сия­нием его лица словно потухла сама нелепо разу­кра­шен­ная, нагло горя­щая елка, – и радостно улыб­ну­лась седая, важ­ная дама, и дрог­нул сухим лицом лысый гос­по­дин, и замерли в живом мол­ча­нии дети, кото­рых кос­ну­лось вея­ние чело­ве­че­ского сча­стья. И в этот корот­кий момент все заме­тили зага­доч­ное сход­ство между неук­лю­жим, вырос­шим из сво­его пла­тья гим­на­зи­стом и оду­хо­тво­рен­ным рукой неве­до­мого худож­ника личи­ком ангелочка.

Но в сле­ду­ю­щую минуту кар­тина резко изме­ни­лась. Съе­жив­шись, как гото­вя­ща­яся к прыжку пан­тера, Сашка мрач­ным взгля­дом обво­дил окру­жа­ю­щих, ища того, кто осме­лится отнять у него ангелочка.

– Я домой пойду, – глухо ска­зал Сашка, наме­чая путь в толпе. – К отцу.

III

Мать спала, обес­си­лев от целого дня работы и выпи­той водки. В малень­кой ком­натке, за пере­го­род­кой, горела на столе кухон­ная лам­почка, и сла­бый жел­то­ва­тый свет ее с тру­дом про­ни­кал через закоп­чен­ное стекло, бро­сая стран­ные тени на лицо Сашки и его отца.

– Хорош? – спра­ши­вал шепо­том Сашка.

Он дер­жал анге­лочка в отда­ле­нии и не поз­во­лял отцу дотрагиваться.

– Да, в нем есть что-то осо­бен­ное, – шеп­тал отец, задум­чиво всмат­ри­ва­ясь в игрушку.

Его лицо выра­жало то же сосре­до­то­чен­ное вни­ма­ние и радость, как и лицо Сашки.

– Ты погляди, – про­дол­жал отец, – он сей­час полетит.

– Видел уже, – тор­же­ству­юще отве­тил Сашка. – Дума­ешь, сле­пой? А ты на кры­лышки глянь. Цыц, не трогай!

Отец отдер­нул руку и тем­ными гла­зами изу­чал подроб­но­сти анге­лочка, пока Саша наста­ви­тельно шептал:

– Экая, бра­тец, у тебя при­вычка сквер­ная за все руками хва­таться. Ведь сло­мать можешь!

На стене выре­зы­ва­лись урод­ли­вые и непо­движ­ные тени двух скло­нив­шихся голов: одной боль­шой и лох­ма­той, дру­гой малень­кой и круг­лой. В боль­шой голове про­ис­хо­дила стран­ная, мучи­тель­ная, но в то же время радост­ная работа. Глаза, не мигая, смот­рели на анге­лочка, и под этим при­сталь­ным взгля­дом он ста­но­вился больше и свет­лее, и кры­лышки его начи­нали тре­пе­тать бес­шум­ным тре­пе­та­ньем, а все окру­жа­ю­щее – бре­вен­ча­тая, покры­тая копо­тью стена, гряз­ный стол, Сашка, – все это сли­ва­лось в одну ров­ную серую массу, без теней, без света. И чуди­лось погиб­шему чело­веку, что он услы­шал жале­ю­щий голос из того чуд­ного мира, где он жил когда-то и откуда был навеки изгнан. Там не знают о грязи и уны­лой брани, о тоск­ли­вой, слепо-жесто­кой борьбе эго­из­мов; там не знают о муках чело­века, под­ни­ма­е­мого со сме­хом на улице, изби­ва­е­мого гру­быми руками сто­ро­жей. Там чисто, радостно и светло, и все это чистое нашло приют в душе ее, той, кото­рую он любил больше жизни и поте­рял, сохра­нив ненуж­ную жизнь. К запаху воска, шед­шему от игрушки, при­ме­ши­вался неуло­ви­мый аро­мат, и чуди­лось погиб­шему чело­веку, как при­ка­са­лись к анге­лочку ее доро­гие пальцы, кото­рые он хотел бы цело­вать по одному и так долго, пока смерть не сомкнет его уста навсе­гда. Оттого и была так кра­сива эта игру­шечка, оттого и было в ней что-то осо­бен­ное, вле­ку­щее к себе, не пере­да­ва­е­мое сло­вами. Анге­ло­чек спу­стился с неба, на кото­ром была ее душа, и внес луч света в сырую, про­пи­тан­ную чадом ком­нату и в чер­ную душу чело­века, у кото­рого было отнято все: и любовь, и сча­стье, и жизнь.

И рядом с гла­зами отжив­шего чело­века – свер­кали глаза начи­на­ю­щего жить и лас­кали анге­лочка. И для них исче­зало насто­я­щее и буду­щее: и вечно печаль­ный и жал­кий отец, и гру­бая, невы­но­си­мая мать, и чер­ный мрак обид, жесто­ко­стей, уни­же­ний и злоб­ству­ю­щей тоски. Бес­фор­менны, туманны были мечты Сашки, но тем глубже вол­но­вали они его смя­тен­ную душу. Все добро, сия­ю­щее над миром, все глу­бо­кое горе и надежду тос­ку­ю­щей о боге души впи­тал в себя анге­ло­чек, и оттого он горел таким мяг­ким боже­ствен­ным све­том, оттого тре­пе­тали бес­шум­ным тре­пе­та­ньем его про­зрач­ные стре­ко­зи­ные крылышки.

Отец и сын не видели друг друга; по-раз­ному тос­ко­вали, пла­кали и радо­ва­лись их боль­ные сердца, но было что-то в их чув­стве, что сли­вало воедино сердца и уни­что­жало без­дон­ную про­пасть, кото­рая отде­ляет чело­века от чело­века и делает его таким оди­но­ким, несчаст­ными сла­бым. Отец несо­зна­тель­ным дви­же­нием поло­жил руки на шею сына, и голова послед­него так же невольно при­жа­лась к чахо­точ­ной груди.

– Это она тебе дала? – про­шеп­тал отец, не отводя глаз от ангелочка.

В дру­гое время Сашка отве­тил бы гру­бым отри­ца­нием, но теперь в душе его сам собой про­зву­чал ответ, и уста спо­койно про­из­несли заве­до­мую ложь.

– А то кто же? Конечно, она.

Отец мол­чал; замолк и Сашка. Что-то захри­пело в сосед­ней ком­нате, затре­щало, на миг стихло, и часы бойко н тороп­ливо отче­ка­нили: час, два, три.

– Сашка, ты видишь когда-нибудь сны? – задум­чиво спро­сил отец.

– Нет, – сознался Сашка. – А, нет, раз видел: с крыши упал. За голу­бями лазили, я и сорвался.

– А я посто­янно вижу. Чуд­ные бывают сны. Видишь все, что было, любишь и стра­да­ешь, как наяву…

Он снова замолк, и Сашка почув­ство­вал, как задро­жала рука, лежав­шая на его шее. Все силь­нее дро­жала и дер­га­лась она, и чут­кое без­мол­вие ночи вне­запно нару­ши­лось всхли­пы­ва­ю­щим, жал­ким зву­ком сдер­жи­ва­е­мого плача. Сашка сурово задви­гал бро­вями и осто­рожно, чтобы не потре­во­жить тяже­лую, дро­жа­щую руку, ско­выр­нул с глаза сле­зинку. Так странно было видеть, как пла­чет боль­шой и ста­рый человек.

– Ах, Саша, Саша! – всхли­пы­вал отец. – Зачем все это?

– Ну, что еще? – сурово про­шеп­тал Сашка. – Совсем, ну совсем как маленький.

– Не буду… не буду, – с жал­кой улыб­кой изви­нился отец. – Что уж… зачем?

Заво­ро­ча­лась на своей постели Фео­к­ти­ста Пет­ровна. Она вздох­нула и забор­мо­тала громко и странно-настой­чиво: “Дерюжку держи… держи, держи, держи”. Нужно было ложиться спать, но до этого устро­ить на ночь анге­лочка. На земле остав­лять его было невоз­можно; он был пове­шен на ниточке, при­креп­лен­ной к отду­шине печки, и отчет­ливо рисо­вался на белом фоне кафе­лей. Так его могли видеть оба – и Сашка и отец. Поспешно набро­сав в угол вся­кого тря­пья, на кото­ром он спал, отец так же быстро раз­делся и лег на спину, чтобы поско­рее начать смот­реть на ангелочка.

– Что же ты не раз­де­ва­ешься? – спро­сил отец, зябко кута­ясь в про­рван­ное оде­яло я поправ­ляя набро­шен­ное на ноги пальто.

– Не к чему. Скоро встану.

Сашка хотел доба­вить, что ему совсем не хочется спать, но не успел, так как заснул с такой быст­ро­той, что точно шел ко дну глу­бо­кой и быст­рой реки. Скоро заснул и отец. Крот­кий покой и без­мя­теж­ность легли на истом­лен­ное лицо чело­века, кото­рый отжил, и сме­лое личико чело­века, кото­рый еще только начи­нал жить.

А анге­ло­чек, пове­шен­ный у горя­чей печки, начал таять. Лампа, остав­лен­ная гореть по насто­я­нию Сашки, напол­няла ком­нату запа­хом керо­сина и сквозь закоп­чен­ное стекло бро­сала печаль­ный свет на кар­тину мед­лен­ного раз­ру­ше­ния. Анге­ло­чек как будто шеве­лился. По розо­вым нож­кам его ска­ты­ва­лись густые капли и падали на лежанку. К запаху керо­сина при­со­еди­нился тяже­лый запах топ­ле­ного воска. Вот анге­ло­чек встре­пе­нулся, словно для полета, и упал с мяг­ким сту­ком на горя­чие плиты. Любо­пыт­ный пру­сак про­бе­жал, обжи­га­ясь, вокруг бес­фор­мен­ного слитка, взо­брался на стре­ко­зи­ное кры­лышко и, дер­нув уси­ками, побе­жал дальше.

В заве­шен­ное окно про­би­вался сине­ва­тый свет начи­на­ю­ще­гося дня, и на дворе уже засту­чал желез­ным чер­па­ком зазяб­ший водовоз.

Лидия Алексеевна Чарская. Герои

Рож­де­ствен­ский рассказ

У рот­мистра Лева­дова и его жены на Рож­де­ство — гости. При­шли: кор­нет Куз­не­цов, вели­кий мастер пока­зы­вать фокусы; кор­нет Фишер, чистень­кий, гла­день­кий немец; воль­но­опре­де­ля­ю­щийся Вади­мов, моло­день­кий и весе­лый, как ребе­нок, това­рищ и зака­дыч­ный друг, несмотря на раз­ницу лет, Вили Лева­дова — кадета, сына рот­мистра. При­шли и дамы.

— Гос­пода, прошу сна­чала поужи­нать и чайку выпить, чем Бог послал, а потом и поиг­рать и попля­сать можно. Елку у нас, по раз и навсе­гда уста­нов­лен­ному обы­чаю, зажи­гают ровно в две­на­дцать ночи, — гово­рил с любез­ной улыб­кой рот­мистр Лева­дов, бра­вый соро­ка­лет­ний офи­цер с мел­кой про­се­дью в густых чер­ных воло­сах и со шра­мом во всю щеку.

Рот­мистр слу­жил в погра­нич­ной страже и в его обя­зан­но­сти вхо­дило сле­дить, чтобы никто не пере­во­зил това­ров через гра­ницу, не опла­чен­ных тамо­жен­ной пошли­ной. Но известно, что встре­ча­ется много людей, зани­ма­ю­щихся тай­ным про­во­зом все­воз­мож­ных ино­стран­ных изде­лий — кон­тра­бан­дой. И эти отча­ян­ные смель­чаки всту­пают нередко в откры­тую борьбу с погра­нич­ной воору­жен­ной коман­дой. Шрам на лице рот­мистра был сле­дом ноже­вого удара, нане­сен­ного ему одним из таких спа­сав­шихся от пре­сле­до­ва­ния кон­тра­бан­ди­стов. Давно, лет пять тому назад, от извест­ного по всей мест­но­сти Иванки Баранка, глав­ного вождя и воро­тилы всей Н‑ской кон­тра­банды, полу­чил рот­мистр Лева­дов этот ноже­вой удар. Сам же Иванка увер­нулся, скрылся, оста­вив на лице бра­вого офи­цера неиз­гла­ди­мый шрам на всю жизнь. Рана давно заруб­це­ва­лась и обра­ти­лась в про­стую белую полоску, иду­щую от виска к левой ноздре; но откры­тое, чест­ное, сим­па­тич­ное лицо Алек­сея Васи­лье­вича нимало не поте­ряло своей при­вле­ка­тель­но­сти вслед­ствие этого шрама.

Встали из-за ужина довольно поздно и про­шли в гости­ную — боль­шую, про­стор­ную ком­нату. Ольга Вла­ди­ми­ровна, супруга рот­мистра, села за рояль и заиг­рала кра­си­вый мод­ный вальс — “Осен­ние мечты”.

— Ваше высо­ко­бла­го­ро­дие! Ваше высо­ко­бла­го­ро­дие! — неожи­данно донес­лось с порога ком­наты по адресу хозя­ина дома. — Извольте выйти в кухню; вах­мистр там, ваше высо­ко­бла­го­ро­дие, дожи­да­ется по очень важ­ному делу, — неслыш­ною тенью появив­шись в две­рях, докла­ды­вает ден­щик Чер­но­щеп­кин. В миг обры­ва­ется певу­чая мело­дия, и “Осен­ние мечты” раз­ле­та­ются, как встре­во­жен­ные птицы. По лицу Чер­но­щеп­кина заметно, что слу­чи­лось нечто необычайное.

— Прошу изви­не­ния, гос­пода… — бряк­нув шпо­рами, гово­рит рот­мистр и идет в кухню. Он воз­вра­ща­ется оттуда спу­стя несколько минут с оза­бо­чен­ным лицом и встре­во­жен­ным взглядом.

— Я дол­жен еще раз изви­ниться, гос­пода, но мне необ­хо­димо сей­час же отлу­читься из дома. Кон­тра­бан­ди­сты во главе с самим Иван­кой Баран­ком, нашим ста­рым зна­ко­мым, решили перейти нынче, поль­зу­ясь свя­точ­ным празд­нич­ным вече­ром, гра­ницу с това­рами, и надо во что бы то ни стало их под­ка­ра­у­лить и изло­вить. Вы же про­дол­жайте весе­литься, гос­пода. Через час я и кор­нет Фишер, кото­рого я беру с собою, будем обратно и при­со­еди­нимся к вам.

— А мы, Вади­мов и я, разве не пона­до­бимся мы вам, гос­по­дин рот­мистр? — спро­сил сво­его началь­ника Кузнецов.

— Нет, гос­по­дин кор­нет, на этот раз мы спра­вимся одни. Раз­вед­чики донесли мне, что кон­тра­бан­ди­сты нынче соби­ра­ются в самом скром­ном числе. Глав­ный же инте­рес сосре­до­то­чен на этом раз­бой­нике Иванке, кото­рого необ­хо­димо нынче же изло­вить. Мои молодцы вели­ко­лепно, наде­юсь, спра­вятся с этой зада­чей. А вы пока что, Куз­не­цов и Вади­мов, раз­вле­кайте дам и бары­шень, ста­рай­тесь не давать им вол­но­ваться. Ведь право же, малень­кая гор­сточка кон­тра­бан­ди­стов — ничто перед моими молод­цами-сол­да­ти­ками. Чер­но­щеп­кин, давай мне ско­рее пальто, саблю и револь­вер в кобуре, — при­ка­зал ден­щику Алек­сей Васильевич.

Рот­мистр пошел пере­одеться. Его жена после­до­вала за ним, встре­во­жен­ная этой неожи­дан­ной охо­той на кон­тра­бан­ди­стов, да еще под самый празд­ник, кото­рый все при­го­то­ви­лись встре­тить радостно в интим­ном кружке близ­ких зна­ко­мых. Моло­дежь оста­ва­лась в гости­ной. Все каза­лись очень оза­бо­чен­ными новым появ­ле­нием зна­ме­ни­того Иванки, про­во­див­шего не раз самых опыт­ных погра­нич­ни­ков и выки­ды­вав­шего такие неожи­дан­ные по лов­ко­сти, хит­ро­сти и про­вор­ству штучки, что весь пост, все погра­нич­ное насе­ле­ние было невольно заин­те­ре­со­вано лич­но­стью уда­лого и неуло­ви­мого контрабандиста.

— Ах, если бы вы знали только, что это за лов­кач! — вос­тор­женно гово­рила Надя Куз­не­цова, сестра моло­день­кого кор­нета, — и бес­страш­ный он, и отча­ян­ный на диво. Ничего не боится. Раз он пере­оделся, напри­мер, нашим же погра­нич­ным страж­ни­ком и про­шел неза­ме­чен­ным через пост.

— И пред­ставьте, даже при днев­ном свете, — вто­рила ей ее млад­шая сестра Маня.

— Ах, как мы с мама­шей боя­лись тогда, — всту­пила в раз­го­вор тре­тья барышня, гостья.

— Вот уж неправда, — вскри­чал Виля Лева­дов, юный хозяин дома, и серые глаза его вспых­нули. — Ничего страш­ного в нем нет и нико­гда и не было даже. Он, правда, лов­кий, хит­рый парень, но бояться его про­сто смешно. Если бы можно было, то я попро­сил бы у папы револь­вер и тоже пошел бы в сек­рет с нашими сол­да­ти­ками на поимку Иванки.

— А не стру­сил бы? — лукаво при­щу­рился на маль­чика Вадимов.

— Ну вот еще! — и серые глаза вспых­нули ярче, а губы пре­зри­тельно улыб­ну­лись. Виля словно вырос в эту минуту и выпря­мился, как стрелка, желая пока­заться совсем боль­шим. Вдруг быст­рая, как мол­ния, мысль про­мельк­нула в голове маль­чика. А что если дока­зать им всем его, Вилину, храб­рость не только на сло­вах, но и на деле? Что если попро­сить отца взять его, Вилю, с их погра­нич­ным отря­дом? Ведь он, Видя, может даже быть поле­зен. Он помо­жет открыть место­пре­бы­ва­ние опас­ного кон­тра­бан­ди­ста. Ведь он меньше их всех ростом и менее дру­гих будет заме­тен зор­ким гла­зом Иванки и его това­ри­щей, а таким обра­зом и он вне­сет свою лепту в общее дело. Да неда­ром же он сын сво­его отца и сам буду­щий офи­цер. О, если бы только убе­дить папу взять его с собою! И при одной мысли об этом уже при­ят­ная дрожь охва­ты­вает юного каде­тика. Неза­метно исче­зает он из гости­ной и про­кра­ды­ва­ется к отцу. Тот, уже совсем гото­вый, при сабле и кобуре с револь­ве­ром, отдает послед­ние при­ка­за­ния вах­мистру: — Ты, Силан­тьев, заля­жешь с полу­взво­дом под кустами у канавы, а Иртенко отпра­вишь за холм. Понял меня?

— Так точно, понял, ваше высо­ко­бла­го­ро­дие, — отче­ка­ни­вает тот.

— И чтобы живым, здра­вым и невре­ди­мым доста­вить мне этого раз­бой­ника! Слы­шишь, братец?

— Так точно, слышу, ваше высокоблагородие.

— Сту­пай! А тебе что надо здесь, Вик­тор? — неожи­данно заме­тив сына, спро­сил Алек­сей Васильевич.

— Папа, голуб­чик, род­ной, милый, возьми ты меня с собою, я тоже хочу ловить Иванку. Ради Бога, возьми, — взмо­лился чуть ли не со сле­зами Виля.

— Да ведь рано тебе, клоп ты эта­кий, в наших экс­пе­ди­циях участ­во­вать, — засме­ялся рот­мистр, ущип­нув румя­ную щеку сына, — ведь револь­вера тебе я и в руки не дам!..

— Я “мон­те­кри­сто” возьму, папочка, мое “мон­те­кри­сто”, оно без­опасно вполне. И с нашими страж­ни­ками засяду в секрете.

— А шаль­ная пуля? — уже серьезно и тре­вожно напом­нил отец. — Ведь Иванка Бара­нок не из тех, кто даром ста­нет отда­вать свою сво­боду. Вспомни это, мой мальчик.

— Но я не встану, не выйду из засады, папочка, пока ты мне сам не поз­во­лишь, — про­дол­жал про­сить моля­щим голо­сом Виля, — я при Миха­иле Скор­гуче неот­лучно нахо­диться буду… Он не пустит меня в опас­ное место, ты же знаешь!..

Михайло Скор­гуч — пожи­лой страж­ник, отслу­жив­ший уже вто­рую службу на Н‑ском посту, был кем-то вроде дядьки при юном Виле Лева­дове, когда тот при­ез­жал из кор­пуса на кани­кулы домой, и ему-то уже, во вся­ком слу­чае, рот­мистр Лева­дов мог вполне спо­койно дове­рить сына. После недол­гих коле­ба­ний позвали Скор­гуча и пору­чили его попе­че­нию и забо­там юного доб­ро­вольца Вилю. Мать было запро­те­сто­вала про­тив такого реше­ния и воли отца, отка­зы­ва­лась отпус­кать в опас­ное, по ее мне­нию, пред­при­я­тие маль­чика, но сам Лева­дов успо­коил жену.

— Ничего, Оленька, не слу­чится с нашим героем. К тому же он у нас буду­щий воен­ный; пус­кай же при­уча­ется с мало­лет­ства на прак­тике к нашей службе. А что каса­ется опас­но­сти, то будь спо­койна, Миха­иле его в обиду не даст, и наш Виля будет как у Хри­ста за пазу­хой у него под крылышком.

Скрепя сердце Ольга Вла­ди­ми­ровна дала свое согла­сие, и Виля, зады­ха­ю­щийся от вос­торга, важно про­мар­ши­ро­вал перед гостями в теп­лом тулуп­чике, в высо­ких сапо­гах, с “мон­те­кри­сто” через плечо, вызы­вая воз­гласы удив­ле­ния со сто­роны дам и бары­шень. Он уже и сей­час чув­ство­вал себя насто­я­щим героем.

* * *

Тем­ная, теп­лая и сырая декабрь­ская ночь… Месяц то скры­ва­ется за тучами, то выплы­вает снова, светя невер­ным, при­чуд­ли­вым све­том сквозь непре­рыв­ную мел­кую сеть дождя. Отряд рот­мистра Лева­дова раз­де­лился. Часть его ушла за ближ­ние холмы, часть залегла в кустах близ канавы. С этою послед­нею был и Виля. Но он нахо­дился здесь в пол­ной без­опас­но­сти, как уве­рял ухо­див­шего с дру­гою частью погра­нич­ни­ков рот­мистра Михайло Скор­гуч. Виля при­сел в сто­роне от сек­рета на мок­ром от дождя и недав­него снега пне и глу­боко заду­мался. Вооб­ра­же­ние маль­чика рисо­вало ему самые соблаз­ни­тель­ные кар­тины. Он — Виля (в меч­тах, конечно!) напа­дает пер­вый на след Иванки, нахо­дит его… Они схва­ты­ва­ются не на жизнь, а на смерть… Борьба… тяже­лое дыха­ние… скре­жет зубов… Нако­нец, ему — Виле уда­ется пова­лить Иванку на землю… Враг побеж­ден… Виля кри­ком сзы­вает сол­дат… Те сбе­га­ются… Вяжут Иванку и здра­вым и невре­ди­мым достав­ляют его на пост… Он, Виля, герой… Его хва­лят, его поздрав­ляют. О его подвиге доно­сят в Пет­ро­град. Вилю отли­чают цар­ской награ­дой, монар­шей мило­стью. И когда он воз­вра­ща­ется в кор­пус, все уже знают о его герой­ском поступке, и у всех на устах теперь его имя, имя моло­дого героя.

— А что, соко­лик, как пройти мне к Н‑скому погра­нич­ному посту, роди­мый? К сыну на побывку из деревни иду… Мы даль­ние. Сына моего, чай, зна­ешь, соко­лик, он в страж­ни­ках здеш­них состоит. Нико­лай Вих­ляк ему имя, слы­хал, небось? Так вот, празд­ни­чек Хри­стов иду к нему вме­стях встре­тить, соко­лик, укажи доро­женьку. Мы не тутош­ные, мы издалеча…

Виля, глу­боко ушед­ший в свои золо­тые мечты, вздра­ги­вает от неожи­дан­но­сти, заме­тив перед собою древ­нюю сгорб­лен­ную ста­руху с котом­кой за пле­чами и с боль­шим уве­си­стым узлом в руках. Тяже­лая и длин­ная палка у нее в руке; на нее крепко опи­ра­ется ста­руха. Виля отлично знает взвод­ного Вих­ляка, бра­вого молодца сол­да­тика, взя­того из Сред­ней Рос­сии, и охотно ука­зы­вает ста­рухе дорогу к казар­мам, где живет этот самый Вих­ляк. — Иди все прямо, бабушка, и потом сверни налево. Видишь, там огоньки горят. Это и есть казармы посто­вые. Сей­час Вих­ляка нет там. Он ушел за холмы на поимку Иванки-кон­тра­бан­ди­ста. Да ты иди, ничего, бабушка, он через час назад вер­нется, твой Нико­лай, — убеж­денно закон­чил Виля.

— Что ж, по-тво­ему, каса­тик, так уж скоро и добу­дут они Иванку? — не то удив­ленно, не то с любо­пыт­ством осве­до­ми­лась старуха.

— Понятно, добу­дут, — еще более убеж­денно про­из­нес Виля.

— Ну, ну..! — про­из­несла ста­руха и доба­вила, помол­чав с минуту: — Удачи вам изло­вить удальца Иванку, а только не верится мне что-то, каса­тик, чтобы дался он вам так в руки живым. Слы­хала я и от сына, и по пути от дру­гих доб­рых людей наслы­шана, что сме­ло­сти да лов­ко­сти не зани­мать стать у этого самого Иванки. Ну, про­щай, каса­тик, живи здо­ро­ве­нек, еще, может, пови­да­емся с тобой на посту у моего Нико­лая, — и, отве­сив низ­кий поклон Виле, ста­руха зако­вы­ляла, опи­ра­ясь на палку, тяже­лой стар­че­ской походкой.

— Бабушка! Не туда идешь! Бери налево, — видя, что она меняет направ­ле­ние и идет совсем в про­ти­во­по­лож­ную от казарм сто­рону, крик­нул Виля, забыв­ший совер­шенно то обсто­я­тель­ство, что в засаде должно прежде всего соблю­дать пол­ную тишину.

— Чего кри­чишь-то, Вилинька? Аль слу­чи­лось что? — обра­тился к нему подо­спев­ший в эту минуту Скор­гуч, только что выку­рив­ший на дне канавы свою люби­мую трубку… Но маль­чик не успел отве­тить ни слова сол­дату. В тот же миг раз­дался выстрел, за ним дру­гой, тре­тий… Еще и еще… И тот­час же всюду замель­кали огоньки потай­ных фона­рей. При свете их засу­е­ти­лись, забе­гали страж­ники… Под­ня­лась суета. Послы­ша­лись крики: “Держи!.. Лови!.. Не упус­кай!.. Вон впе­реди… При­це­ли­вайся… Стре­ляй в ноги… не выпус­кай… Пали, ребята!” С про­ти­во­по­лож­ного конца уже несся кон­ный отряд страж­ни­ков. С ними был и сам рот­мистр Левадов.

— Стре­ляй, братцы! — ско­ман­до­вал Алек­сей Васи­лье­вич. Снова про­гре­мел залп, и даль отве­тила ему рас­ка­ти­стым эхом. Но и эти выстрелы оста­лись без резуль­тата. Хит­рый и лов­кий Иванка успел скрыться под видом древ­ней ста­рухи, сумев про­ве­сти неопыт­ного Вилю, рыдав­шего сей­час от досады, отча­я­ния и стыда.

Ровно в две­на­дцать, как все­гда, Лева­довы зажи­гали елку. Моло­дежь была весела и ожив­лена по-преж­нему — и барышни, и моло­дые люди. Один только Виля мучился и стра­дал нестер­пимо. Ост­рая досада и злость на самого себя реши­тельно не давали покоя бед­ному маль­чику. “Герой, нечего ска­зать, какой выис­кался, — каз­нил себя мыс­ленно юный каде­тик, — выду­мал тоже Иванку ловить, а сам важ­ного и опас­ного кон­тра­бан­ди­ста от ста­рой бабы отли­чить не умеет. Да, и отца под­вел, и сам осра­мился навеки”.

Мрач­нее тучи оста­вался весь этот вечер маль­чик. А когда свечи на елке дого­рели и гости разо­шлись по домам, хозя­ева же раз­бре­лись по своим ком­на­там, Виля, тер­за­е­мый угры­зе­ни­ями сове­сти, про­брался в спальню отца и вылил на его груди свое горе.

Рот­мистр Лева­дов как мог уте­шал сына, обе­щая ему дать воз­мож­ность испра­вить оплош­ность и взять его в бли­жай­шее же “дело” с собою. Но Виля только молча пока­чи­вал головой.

— Глуп я еще, видно, молод я, папочка, — сознался маль­чик отцу, — и рано мне вооб­ра­жать себя героем и меч­тать совер­шать подвиги.

“Взрос­леет сын, — про себя поду­мал рот­мистр, — видит свои ошибки и при­зна­ется. Доб­рая будет смена”.

Елка через сто лет

Рож­де­ствен­ский рассказ

I

Папа и мама плотно при­крыли двери сто­ло­вой, пре­ду­пре­див Мар­сика, что в гости­ной угар, и запре­тив маль­чику вхо­дить туда. Но вось­ми­лет­ний Мар­сик отлично знает, что ника­кого угара там нет. Вообще малень­кий Мар­сик знает, что с того самого года, как он начи­нает пом­нить себя, все­гда каж­дое 24-ое декабря, то есть в самый вечер рож­де­ствен­ского сочель­ника, в гости­ной посто­янно небла­го­по­лучно: то там слу­ча­ется угар, как и в нынеш­нем году, то открыта фор­точка, то папа ложится после обеда отды­хать не у себя в каби­нете, как это во все осталь­ные дни года, а непре­менно там; то к маме при­хо­дит порт­ниха, и она при­ме­ряет там же очень обсто­я­тельно и долго новое пла­тье перед боль­шим трюмо. В пер­вые годы Мар­сик очень легко под­да­вался на эту удочку: он верил и угару, и фор­точке, и папину отдыху, и портнихе.

Но за послед­ние два сочель­ника маль­чик настолько вырос, что понял, зачем его доро­гие мама и папа при­бе­гали к этой невин­ной хит­ро­сти. Лар­чик откры­вался про­сто: в гости­ной укра­шали елку. Ну да, оча­ро­ва­тель­ную зеле­ную елочку, кото­рую каж­дый год устра­и­вали сюр­при­зом для Марсика.

II

Сидеть и ждать в сто­ло­вой ста­но­ви­лось скучно. В боль­шом камине дого­рали, вспы­хи­вая алыми искор­ками, дрова. Ровно, светло и спо­койно све­тила элек­три­че­ская лампа. Таин­ственно белели запер­тые в гости­ную двери. А из-за двери дру­гой сосед­ней со сто­ло­вой ком­наты доно­сился мер­ный голос «боль­шого» Володи. Володю неда­ром все назы­вали боль­шим. Он был вдвое старше Мар­сика и в буду­щем году дол­жен был кон­чить реаль­ное учи­лище. Сей­час в ком­нате Володи сидел Алеша Нетруд­ный, его зака­дыч­ный това­рищ, кото­рому Володя и читал задан­ное им, реа­ли­стам, на празд­ники пись­мен­ное сочи­не­ние. «Боль­шой» Володя был очень при­ле­жен и тру­до­лю­бив, как и подо­бает быть взрос­лому юноше; он успел уже до празд­ника напи­сать сочи­не­ние и теперь читал его вслух Нетрудному.

Вна­чале Мар­сик очень мало обра­щал вни­ма­ния на Воло­дино чте­ние. Все его мысли заняты были елкой.

Радостно зами­рало сер­дечко пред­чув­ствием того свет­лого и при­ят­ного, что должно было слу­читься сего­дня же, скоро и очень скоро: вот прой­дет еще пол­часа, может быть, час вре­мени, и рас­пах­нутся двери в гости­ную. Появится на пороге их сия­ю­щая мама и про­тя­нет руки к Мар­сику и, обхва­тив его за плечи, пове­дет в гости­ную; а там «она» уже ждет его! «Она» — вет­ви­стая, зеле­ная, яркая кра­са­вица, суля­щая столько радо­сти и утех Мар­си­кину сер­дечку. Потом при­едут бабушка с дедуш­кой и при­ве­зут с собой их при­ем­ную внучку-вос­пи­тан­ницу, с кото­рой так любит играть Мар­сик. И еще при­ве­зут обе­щан­ный поезд, малень­кий игру­шеч­ный поезд, о кото­ром он так меч­тал. А под елкой будет его ждать игру­шеч­ная же под­вод­ная лодка от мамы и папы.

Вот-то пре­лесть! Уж ско­рее бы про­хо­дило время. Ско­рее бы пре­кра­ти­лись эти неснос­ные минуты ожи­да­ния. Вска­раб­каться что ли на под­окон­ник и посмот­реть на улицу, не едут ли бабушка и дедушка. И Мар­сик, пыхтя и кряхтя, лезет на высо­кий выступ окна, чтобы как-нибудь ско­ро­тать время.

III

А за сте­ной все еще слы­шится чет­кий и гром­кий голос «боль­шого» Володи, кото­рый про­дол­жает читать вслух.

«Люди делают все новые и новые изоб­ре­те­ния. Они научи­лись уже летать по воз­духу на осо­бых маши­нах, назы­ва­е­мых аэро­пла­нами и дири­жаб­лями. И весьма воз­можно, что через сто лет люди будут летать по воз­духу в осо­бых поез­дах, точно так же, как ездят теперь по желез­ным доро­гам. Кроме того, люди изоб­ре­тают все новые и новые машины, так что, веро­ятно, через сто лет все то, что теперь дела­ется руками, будут делать машины, и даже при­слугу в доме будут заме­нять осо­бые машины»…

Мар­сик долго при­слу­ши­вался к чте­нию Володи, в его мыс­лях то и дело теперь носи­лись обрывки про­чи­тан­ного бра­том сочи­не­ния. А в окна сверху смот­рели золо­тые звезды и холод­ное декабрь­ское небо. Внизу же на улице сто­яла весе­лая пред­празд­нич­ная сума­тоха. Люди шны­ряли с покуп­ками и елоч­ками под­мыш­кой. Мар­сику хорошо были видны фигуры про­хо­жих, казав­ши­еся кро­хот­ными, бла­го­даря рас­сто­я­нию, отде­ля­ю­щему их от окна пятого этажа, у кото­рого при­ютился скор­чив­шийся в клу­бок мальчик.

IV

Вдруг тем­ное про­стран­ство за окном оза­ри­лось све­том. Мар­сик даже вздрог­нул от неожи­дан­но­сти и зажму­рил глаза, Когда он их рас­крыл снова, то остол­бе­нел от удив­ле­ния. За окном прямо про­тив него оста­но­вился неболь­шой воз­душ­ный корабль. На носу корабля сидели бабушка, дедушка и Таша. И у дедушки, и бабушки, и у Таши в руках были свертки и пакеты.

— Здрав­ствуй, здрав­ствуй, Мар­сик! — весело кри­чали они ему. — Мы при­ле­тели к тебе на елку. Наде­емся, не опоз­дали, и елочку еще не зажгли?

Мар­сик очень обра­до­вался гостям, достав­лен­ным сюда таким необы­чай­ным спо­со­бом. Два элек­три­че­ские фонаря, горев­шие на перед­ней части воз­душ­ного корабля, ярко осве­щали их лица. Мар­сику очень хоте­лось обнять поско­рее доро­гих гостей, но он не знал, как это сде­лать. Между ними и им нахо­ди­лось плотно закры­тое на зиму окно.

Но тут под­нялся дедушка и про­тя­нул к окошку свою палку, на конце кото­рой был вде­лан кро­шеч­ный, свер­ка­ю­щий шарик.

Дедушка про­вел этим шари­ком по ребру рамы, и окошко рас­пах­ну­лось настежь, а с воз­душ­ного корабля пере­ки­нулся мостик к под­окон­нику, и по этому мостику бабушка, дедушка и Таша, со сверт­ками и паке­тами в руках, вошли в ком­нату. Окно тут же само собой захлоп­ну­лось за ними.

— Ну, веди нас к елке, где твоя елка? — целуя Мар­сика, гово­рили они.

В тот же миг рас­пах­ну­лись двери гости­ной, и Мар­сик вскрик­нул от вос­торга и неожи­дан­но­сти. Посреди ком­наты сто­яла чудес­ная елка. На ней были наве­шаны игрушки, сла­сти, а на каж­дой веточке ярко свер­кал кро­шеч­ный элек­три­че­ский фона­рик, немно­гим больше горошин.

Вся елка све­ти­лась как солнце южных стран. В это время заиг­рал боль­шой ящик в углу. Но был не грам­мо­фон, но дру­гой какой-нибудь музы­каль­ный инстру­мент. Каза­лось, что чудес­ный хор ангель­ских голо­сов поет песнь Виф­ле­ем­ской ночи, в кото­рую родился Спаситель.

«Слава в Выш­них Богу и в чело­ве­цах бла­го­во­ле­ние» — пели ангель­ски-пре­крас­ные голоса, напол­няя сво­ими див­ными зву­ками комнату.

Скоро, однако, замолкли голоса, замолкла музыка. Папа подо­шел к елке и нажал какую-то скры­тую в густой зелени пру­жину. И вмиг все игрушки, при­ве­шен­ные к вет­вям дерева, заше­ве­ли­лись, как бы ожили: кар­тон­ная собачка стала пры­гать и лаять; шер­стя­ной мед­ведь урчать и сосать лапу. Хоро­шень­кая куколка рас­кла­ни­ва­лась, пово­дила глаз­ками и писк­ли­вым голос­ком желала всем доб­рых празд­ни­ков. А рядом паяц Арле­кин и Колом­бина тан­це­вали какой-то замыс­ло­ва­тый танец, напе­вая себе сами впол­го­лоса звуч­ную песенку. Эскад­рон алю­ми­ни­е­вых гусар про­из­во­дил уче­нье на игру­шеч­ных лошад­ках, кото­рые носи­лись взад и впе­ред по зеле­ной ветке елки. А малень­кий негр пля­сал танец, при­щел­ки­вая язы­ком и паль­цами. Тут же, в неболь­шом бас­сейне ныр­нула вглубь под­вод­ная лодка, и крошки пушки стре­ляли в дере­вян­ную кре­пость, кото­рую оса­ждала рота солдат.

V

У Мар­сика бук­вально раз­бе­жа­лись глаза при виде всех этих пре­лест­ных, само­дви­жу­щихся игру­шек. Но вот бабушка и дедушка раз­вер­нули перед ним самый боль­шой пакет, и перед Мар­си­ком очу­тился воз­душ­ный поезд, с крош­ками-вагон­чи­ками, с насто­я­щим локо­мо­ти­вом, с малю­сень­кой поезд­ной при­слу­гой. Поезд, бла­го­даря каким-то уди­ви­тель­ным при­спо­соб­ле­ниям, дер­жался в воз­духе, и, когда дедушка нажал какую-то пру­жинку, он стал быстро, быстро носиться над голо­вами при­сут­ству­ю­щих, опи­сы­вая в воз­духе один круг за другим.

Куколь­ный маши­нист управ­лял локо­мо­ти­вом, кукла-кон­дук­тор пода­вала свистки, куклы-пас­са­жиры высо­вы­ва­лись из окон, спра­ши­вали, скоро ли стан­ция, ели малю­сень­кие бутер­броды и яблоки, пили из кро­хот­ных буты­лок сель­тер­скую воду и лимо­над, и гово­рили тонень­кими голо­сами о раз­ных ново­стях. Потом появи­лась из дру­гого пакета кукла, похо­жая как две капли воды на самого Мар­сика, и стала декла­ми­ро­вать вслух басню Кры­лова «Ворона и Лисица».

Из тре­тьего пакета достали воен­ную форму как раз на фигуру Мар­сика, при­чем каска сама стре­ляла, как пушка, вин­товка сама вски­ды­ва­лась на плечо и про­из­во­дила выстрел, а длин­ная сабля побря­ки­вала, бол­та­ясь со зво­ном то сзади, то спереди.

Не успел Мар­сик доста­точно нао­хаться и наа­хаться при виде всех этих подар­ков, как в гости­ную вка­тился без вся­кой посто­рон­ней помощи стол автомат.

На столе сто­яли все­воз­мож­ные кушанья.

Были тут и люби­мая Мар­си­кина куле­бяка, и залив­ное, и ряб­чики, и моро­же­ное, и слад­кое в виде кон­фет и фруктов.

— Ну, Мар­сик, чего тебе хоте­лось бы прежде ску­шать? — лас­ково спро­сила его бабушка, в то время, как неви­ди­мая музыка заиг­рала что-то очень мело­дич­ное и красивое.

— Ряб­чика! — быстро про­из­нес Марсик.

Тогда бабушка тро­нула паль­цем какую-то пуговку внизу блюда, и в тот же миг жаре­ный ряб­чик отде­лился от блюда и пере­ле­тел на тарелку Марсика.

Нож и вилка опять по неуло­ви­мому дви­же­нию кого-то из стар­ших так же без посто­рон­ней помощи прыг­нули на тарелку и стали резать на куски вкус­ное жаркое.

То же самое про­изо­шло с куле­бя­кой и с залив­ным. Уто­лив голод, Мар­сик поже­лал вино­града и апель­си­нов, кра­сиво раз­ло­жен­ных в вазе. Опять была тро­нута какая-то кнопка, и сам собой апель­син, авто­ма­ти­че­ски очи­щен­ный от кожи, прыг­нул на Мар­си­кину тарелку. Тем же спо­со­бом запры­гали и нали­тые золо­ти­стым соком ягоды вино­града. Мар­сику оста­ва­лось только откры­вать пошире рот и ловить их налету.

— Ну, что, — нра­вится тебе и такой ужин? А елка понра­ви­лась? — с улыб­кой спра­ши­вали Мар­сика его родные.

— Папа! Бабушка! Мамочка! Дедушка! Что же это зна­чит? — отве­тил им весело и радостно изум­лен­ный взвол­но­ван­ный Марсик.

— А то зна­чит, мой милый, что это елка и ужин буду­щих вре­мен. Такие чудес­ные елки уви­дят, может быть, твои внуки, тогда, когда люди изоб­ре­тут такие при­боры и машины, о кото­рых теперь и меч­тать нельзя, — отве­чала ему мама и крепко поце­ло­вала сво­его маль­чика. На самом деле не одна только мама поце­ло­вала крепко, крепко заснув­шего и свер­нув­ше­гося в клу­бо­чек на под­окон­нике Мар­сика. Целый град поце­луев сыпался на него:

— Проснись! Проснись, Мар­сик! С празд­ни­ком Рож­де­ства тебя поздрав­ляем! — слы­ша­лись вокруг него доб­рые, лас­ко­вые голоса бабушки, дедушки, мамы, папы и Таши. И они про­тя­ги­вали маль­чику при­ве­зен­ные с собой подарки. А в откры­тую дверь уже сияла из гости­ной всеми сво­ими мно­го­чис­лен­ными огнями елка. Мар­сик широко рас­крыл заспан­ные глазенки.

«Так то был сон?» — хотел он спро­сить, но сразу удер­жался при виде окру­жав­ших его сия­ю­щих по-празд­нич­ному род­ных ему лиц.

Максим Горький. Извозчик

Свя­точ­ный рассказ

Пред­празд­нич­ная суто­лока, дни все­об­щей чистки, мытья и рас­хо­дов — масса мел­ких рас­хо­дов к сочель­нику, почти дочи­ста опу­сто­ша­ю­щих кар­ман чело­века, живу­щего на жало­ва­нье,- эти два-три дня сильно рас­стро­или и без того не осо­бенно креп­кие нервы Павла Нико­ла­е­вича. Проснув­шись утром в сочель­ник, он чув­ство­вал себя совсем боль­ным и пол­ным острого раз­дра­же­ния про­тив всех этих услов­но­стей жизни, пре­вра­ща­ю­щих празд­ник, время отдыха, в какую-то бес­тол­ко­вую суету, про­тив жены, при­да­вав­шей этой суете зна­че­ние чего-то необык­но­венно важ­ного, про­тив детей, отча­янно шумев­ших без при­зора над ними, при­слуги, утом­лен­ной, оза­бо­чен­ной и ничего не делав­шей так, как бы следовало.

Он хотел бы сто­ять вне всей этой “иди­от­ской тол­котни”, но такая харак­те­ри­стика вре­мени вызвала ссору с женой, и, чтобы успо­ко­ить ее и себя, он при­нуж­ден был вме­шаться в собы­тия: его отко­ман­ди­ро­вали в мага­зин, потом на базар за елкой для детей, потом в оран­же­рею за цве­тами для стола, и нако­нец, к пяти часам вечера, сильно утом­лен­ный, плохо пообе­дав­ший, с тупой тос­кой на душе, он полу­чил воз­мож­ность отдох­нуть. Плотно затво­рив за собой двери, он забрался в спальню, лег там на кро­вать жены и, заки­нув руки за голову, стал при­стально, ни о чем не думая, смот­реть в потолок.

В чистень­кой и уют­ной спальне царил мяг­кий сумрак от зажжен­ной пред обра­зом лам­пады, на пол и стены падали мяг­кие тени, падали и коле­ба­лись. С улицы доно­сился шум поло­зьев по снегу, какие-то крики, стуки, но всё это зву­чало мягко, убаюкивающе.

— Ах, Коля! Отстань ради Бога!

“Это жена кри­чит на сынишку, он, навер­ное, ни в чём не вино­ват, но она устала, и он пла­тится за это. Вос­пи­та­ние детей! Глупо гово­рить о вос­пи­та­нии детей, если мы сами еще не вос­пи­таны”,- поду­мал Павел Николаевич,

“Я давеча тоже накри­чал на нее… Свин­ство! Впро­чем, она пой­мет, что это болез­нен­ное раз­дра­же­ние, не больше. Она мирится с тем, что я нерв­ни­чаю. Вполне есте­ственно нерв­ни­чать, когда поло­же­ние так неза­видно. Жить, вечно рабо­тая для того, чтобы достать в месяц сотню руб­лей, остав­ля­ю­щих неудо­вле­тво­рен­ными более сотни твоих потреб­но­стей, да еще уметь быть здо­ро­вым при такой жизни,- это не по силам совре­мен­ному чело­веку. Тер­пе­ние хорошо, когда есть надежды на луч­шее буду­щее. И как всё это глупо, мелочно, пошло! А между тем вся жизнь в этих мело­чах. Рабо­та­ешь для того, чтобы есть, и ешь для того, чтобы зав­тра снова рабо­тать. Семья. Кто-то пред­ла­гал зако­но­да­тель­ным путем запре­тить жениться бед­ня­кам. Несо­мненно, что это был состра­да­тель­ный чело­век. Что я, с моим зара­бот­ком, могу дать семье? Ни снос­ной в смысле удобств жизни жене, ни доста­точно хоро­шего вос­пи­та­ния детям. Глупо всё! И непо­пра­вимо глупо, ибо сумма потреб­но­стей чело­века пере­росла сумму его сил. Это не испра­вить рас­пре­де­ле­нием богат­ства без того, чтобы не выбро­сить из жизни нашего брата нев­ра­сте­ника. Зачем это я фило­соф­ствую? Вот тоже милая куль­тур­ная при­вычка, что-то вроде пьян­ства по ее воз­дей­ствию на организм!..”

Он повер­нулся на бок, попра­вил подушку под голо­вой и, крест-накрест поло­жив ладони рук на плечи, закрыл глаза.

Ему вспом­нился раз­го­вор с извоз­чи­ком, кото­рый вез его давеча с базара. Это был обтер­хан­ный, хлип­кий мужи­чонка, какой-то несчаст­ный, уны­лый, разбитый.

— Али я такой миз­гирь был год-дру­гой тому назад? Эх ты! Куда те! Я в двор­ни­ках в ту пору жил у одной куп­чихи, у Заме­то­вой. Слы­хали? У нее, зна­чит. Житье было очень даже при­ят­ное. Под­руч­ный был, работы мало. Ну, я у без­де­лья и заду­мался… Над чем? А так, вопче… надо всем… Рази, ежели пра­виль­ным-то гла­зом посмот­реть на жизнь,- не заду­ма­ешься? Дья­вол, пер­вое дело. Чуть ли что — а он тебя своим духом и опах­нул. Ну, ты сей­час, пер­вое дело, точку свою и поте­ря­ешь, с линии, зна­чит, сши­бешься, и пошел коло­бро­дить. Будто чего ищешь; а чего искать? Пер­вое дело — себя самого надо найти, свое, зна­чит, при­спо­соб­ле­ние к жизни. Нашел ты это — ну и здрав­ствуй. Так-то.

— Куп­чиха эта, верно, ску­пу­щая. Но и день­жи­щев у нес — страхи! Ужа­сти! Нако­пила, дья­вол. Капи­то­лина Пет­ровна звать-то ее. А куда вот нако­пила? Спро­сите ее — не ска­жет. Не знат, ей-ей, не знат! Умрет ведь, как все люди: уж это пер­вое дело! А рази для смерти-то день­жищи тре­бу­ются? Очень даже маленько для смерти чело­ве­че­ской нужно! Так-то, сударь мой?

— Чево‑с? Так точно… Срод­ни­ков у ней нет. Одна как перст. Как сова в дупле, в своем-то дому. При­слуга вся у нее — трое. Кучер да я, двор­ник, зна­чит, да Маришка такая есть; злю­щая стерва — в кухар­ках… Только всего! Гостят там и раз­ные монашки, стран­ницы и про­чие эда­кие народы. И как только они ее не при­ду­шат одна­жды — Богу известно. А надо бы ее при­ду­шить,- потому как она совсем бес­по­лез­ная тварь для гос­пода. Но его воля, и ему это знать. Мы не судьи. А что сохранно живет, это даже очень уди­ви­тельно. Одна ведь, судите сами! Хлясть ее по чув­стви­тель­ному месту разок и — твои капи­талы. Надо думать, кто-нибудь дога­да­ется про это. Счаст­лив будет, коли умно сде­лает! Ну, но, ты, трясогузица!

Извоз­чик бол­тал, чмо­кал на лошадь, ерзал по облучку и то и дело обо­ра­чи­вал к Павлу Нико­ла­е­вичу свое малень­кое, опух­шее от пьян­ства лицо. Глаза у него были серень­кие, живые, с крас­ными вос­па­лен­ными веками, нос, как луко­вица, и на обеих щеках сине-баг­ро­вые пятна от мороза.

— Здо­рово я пил водку! — вос­хи­щенно вос­кли­цал он и улы­бался во всю рожу от созна­ния сво­его удальства.

Павлу Нико­ла­е­вичу каза­лось, что этот моз­г­ля­вый фило­соф, мужи­чонка, где-то тут близко от него, и он ощу­тил бес­по­кой­ство от созна­ния этой бли­зо­сти. Извоз­чик как бы мешал чему-то. Но это бес­по­кой­ство, смут­ное и неопре­де­лен­ное, заста­вило его только глубже сунуть голову в подушку и поежиться.

— Баба ста­рая уж, много ли ей надо? Дол­ба­нуть ее разик — она и готова! — гово­рил извозчик.

— Ну вот, возьми и дол­бани! Уби­райся! — ска­зал Павел Нико­ла­е­вич, раздражаясь.

— Я не могу. А ты сам — вот это так! Ты барин умный, зна­чит, тебе это сручней.

— Пошел вон! Чего ты при­лез и мелешь ерунду? Я ведь запла­тил! — крик­нул Павел Николаевич.

— Точно что,- спо­койно ска­зал извоз­чик.- Я уйду, не сер­дись. Я для тебя ведь больше. Дело очень даже про­стое и совсем уж вер­ное. Ты это обмоз­гуй. Куда она? Поду­май… Совсем ни к чему она. А ты чело­век живой. Сред­ствов у тебя нет. А тут сразу ее!

— Хорошо, сту­пай! Я усну вот немного,- ска­зал Павел Нико­ла­е­вич про­сто и спокойно.

— Ну, ну, усни, отдохни. Это хорошо. Прощай.

И извоз­чик исчез.

— Он не глуп,- ска­зал Павел Нико­ла­е­вич, садясь на постель.- Да, он прав. Я не Рас­коль­ни­ков, не иде­а­лист. Дело вер­ное. Ставка рис­ко­ван­ная, но выиг­рыш велик. О, если бы мне даже десять тысяч… Я сумел бы на них жить! Неза­ви­си­мость — вот что такое деньги. Свобода‑а! Разве я не хочу сво­боды? А удо­воль­ствия? Это ведь иллю­зия того, что зовут сча­стьем и что незна­комо никому. И всё это я беру одним уда­ром. Моя ставка — жизнь пло­хая, серая, скуч­ная, выиг­рыш — жизнь неза­ви­си­мая, бога­тая, пол­ная всего, чем я захочу ее напол­нить. Муче­ния сове­сти? Это пустяки, это фан­та­зия. Совесть — это едва ли ощу­тимо, едва ли есть. Да что мне думать об этом, раз я решил, как поступить.

Когда он решил, он не заме­тил этого, это вышло как-то между дум, но он всем своим суще­ством чув­ство­вал, что уже решил, и бесповоротно.

— Как мне это сде­лать? — задал он себе вопрос. И тот­час же оттолк­нул его прочь от себя.

— Нет, не надо обду­мы­вать, ничего не надо. Пусть это удастся сразу или не удастся совсем. Сразу, без думы — это лучше. Сей­час же начинать!

Он ощу­тил в себе страш­ный при­лив энер­гии, энер­гии спо­кой­ной, уве­рен­ной в успехе пред­при­я­тия, гото­вой на борьбу со все­воз­мож­ными пре­пят­стви­ями. И, гото­вый к делу, он встал с постели, потя­нулся, напря­гая мускулы рук, и оза­бо­ченно посмот­рел вокруг себя.

— Однако чем бы мне ее убить? Тем топо­ри­ком, кото­рым колют сахар? Легок. Утю­гом? Завер­ну­тым в поло­тенце утю­гом! Да, да, это очень удобно. Я читал где-то. Пре­крас­ный спо­соб. Мне нужно выйти так, чтоб меня не заме­тили. Утюг я возьму на окне в при­хо­жей. Еще нужен риди­кюль или какой-нибудь мешо­чек для денег. Это есть у жены. Она навер­ное стала бы отго­ва­ри­вать меня, знай она, что я решил. Гм… Это так. Но обще­при­ня­тые точки зре­ния не могут удер­жать меня, чело­века, с такой энер­гией и с таким свет­лым духом беру­ще­гося за дело, с этих точек зре­ния — пре­ступ­ное. Чело­век — мера всему; пер­вый раз я сознал это и сознал так ясно. Из всех фило­со­фов только софи­сты назва­лись муд­ре­цами, и одни они имели на это право. Да, чело­век — мера всему. Законы во мне, а не вне меня. Я не колеб­люсь — зна­чит, я прав. Иду. Это любо­пытно, помимо всего про­чего. Но что так пере­ро­дило меня? Поис­тине, никто из нас не знает, что будет с ним в сле­ду­ю­щую за этой минуту жизни!

Перед две­рью куп­чихи Заме­то­вой Павел Нико­ла­е­вич оста­но­вился и при­стально посмот­рел на фасад дома. Двух­этаж­ный, ста­рый, с облез­шей шту­ка­тур­кой, дом рав­но­душно смот­рел сво­ими четырьмя окнами на улицу и на чело­века перед ним. А чело­век стоял и думал:

“Как всё это будет — ужасно любо­пытно. Меня могут схва­тить, и тогда всё будет так глупо и так жалко. В сущ­но­сти, я на пороге к новой жизни. Кто мне ото­прет дверь, что мне делать с ним? Ага, конечно. Это будет про­бой, пер­вым уроком”.

И он сильно дер­нул ручку звонка, после чего его сердце как бы пере­стало биться в ожи­да­нии буду­щей минуты. Минут про­шло много, пока за две­рью не послы­ша­лись шаги и звон­кий голос спросил:

— Кто там?

“Это кухарка Маришка”,- сооб­ра­зил Павел Нико­ла­е­вич и ощу­пал под полой сво­его пальто оружие.

— Соси­па­тра Андре­евна дома?

— Дома. А вы кто?

— Ска­жите… из… от Бирю­кова,- вспом­нил Павел Нико­ла­е­вич фами­лию хозя­ина луч­шего гастро­но­ми­че­ского мага­зина в городе.

Щелк­нул ключ, дверь отво­ри­лась, и перед Пав­лом Нико­ла­е­ви­чем встала моло­день­кая девушка с чер­нень­кими живыми глаз­ками. Это его обескуражило.

— А разве Марины нет дома? — спро­сил он, не пере­сту­пая порога.

— Она в баню пошла. Про­ходи,- ска­зала девушка, еще шире рас­тво­ряя дверь и довер­чиво рас­смат­ри­вая лицо гостя.

— А! — задум­чиво ска­зал Павел Нико­ла­е­вич, поку­сы­вая свою бороду,- зна­ете, это очень жаль. Вы такая моло­дая и… пожа­луй, я ворочусь!

— Да гос­поди! Разве не всё равно? — вос­клик­нула девушка, широко откры­вая глаза.

— Всё равно, вы гово­рите? Гм! А, пожа­луй, вы правы. Хорошо, я иду дальше. Заприте дверь.

— Сей­час запру; не так же оставлю,- усмех­ну­лась она, и снова щелк­нул ключ и загре­мел какой-то желез­ный крюк.

Девушка накло­ни­лась к ногам Павла Нико­ла­е­вича, желая помочь ему снять калоши, и в этот момент он, высоко взмах­нув утю­гом, с силой опу­стил его на ее заты­лок. Удар был верен и про­зву­чал так тупо. Девушка глу­боко вздох­нула, ткну­лась лицом в пол и вытя­ну­лась на нем. Павел Нико­ла­е­вич слы­шал, как что-то трес­нуло и потом еще что-то метал­ли­че­ское пока­ти­лось по полу.

“Это, должно быть, у нее пуго­вица от кор­сажа ото­рва­лась,- поду­мал он, глядя на строй­ное тело, лежав­шее у его ног в склад­ках розо­вого ситца.- Однако я ведь убил чело­века. Это не трудно и не страшно. А гово­рят и пишут, что убить… Ха-ха-ха! Сколько лиш­него на свете, сколько лжи! И для чего лгут, говоря о бла­го­род­стве чело­века? Для того, чтобы сде­лать его бла­го­род­ным посред­ством этой лжи”.

— Аннушка, кто при­шел? — раз­дался сверху жен­ский голос, сухой и твердый.

— Это я! — быстро отве­тил Павел Нико­ла­е­вич и пошел вверх, шагая по две ступеньки.

— Что вам угодно, батюшка?

На верху лест­ницы сто­яла высо­кая и худая ста­руха в тем­ном пла­тье, с длин­ным кост­ля­вым лицом и длин­ной же шеей. Она несколько накло­ни­лась впе­ред, пыт­ливо всмат­ри­ва­ясь в иду­щего к ней человека.

“А утюг-то я оста­вил внизу!” — и на мгно­ве­ние Павел Нико­ла­е­вич замер на месте. Это не укры­лось от взгляда Заметовой.

— Что вам угодно? — громче, чем в пер­вый раз, спро­сила она и отсту­пила шага два назад. Сзади нее было зер­кало, и Павел Нико­ла­е­вич видел шею Заме­то­вой сзади.

— Я от Бирю­кова! — ска­зал он. усме­ха­ясь чему-то и идя на старуху.

— Постой, постой! — про­из­несла она, про­сти­рая обе свои руки.

Павел Нико­ла­е­вич раз­вел их так, что они охва­тили его бока, и быстро схва­тил ста­руху за горло.

— От Бирю­кова! — повто­рил он, глу­боко втис­ки­вая в ее шею свои пальцы и нащу­пы­вая под кожей позвонки. Ста­руха хри­пела и цапа­лась за его пиджак то на груди, то с боков. Лицо у нее поси­нело и взду­лось, изо рта выва­ли­вался смешно бол­тав­шийся язык. Сво­ими лок­тями он сжал ей плечи, и она не могла достать кост­ля­выми паль­цами до его головы и лица, но пыта­лась сде­лать это. Ей уда­лось нако­нец схва­тить его за ворот — из рубашки у него выле­тел запо­нок и пока­тился по лестнице.

“Улика,- мельк­нуло у него в голове,- надо найти”. Ста­руха уже шата­лась, но всё еще боро­лась, тол­кая его сво­ими коле­нями и раз­ры­вая на нем платье.

— Пере­станьте! — вскри­чал он пове­ли­тельно и громко, чув­ствуя ее ногти на коже своей груди, и, крик­нув, он сильно стис­нул руками ее горло. Она заша­та­лась и рух­нула на пол, увле­кая за собой и его. Он сва­лился на нее и чув­ство­вал пред­смерт­ный тре­пет стар­че­ского тела. Затем, когда ему пока­за­лось, что она мертва, он раз­жал свои руки, осво­бо­дил ее шею и, оти­рая с лица пот, сел на полу рядом с нею. Он чув­ство­вал себя уста­лым и раз­дра­жен­ным чем-то — не злым, не зве­рем, но именно раз­дра­жен­ным и только. Ста­руха не дви­га­лась, лежа в изло­ман­ной позе, Павел Нико­ла­е­вич смот­рел на нее и не чув­ство­вал ничего: ни жало­сти, ни боязни, ни омер­зе­ния к трупу. Он был совер­шенно рав­но­ду­шен. Он сидел и думал:

“Однако как легко люди уми­рают, и как им мало для этого надо. Удар кус­ком железа, и чело­века нет. Всё — смысл, слово, дви­же­ние — исче­зает от грубо ясной при­чины — и всё это само по себе так неясно. Скверно уми­рать. И стоит ли жить для того, чтобы уме­реть в конце кон­цов; стоит для этого делать что-либо — уби­вать, напри­мер? Глупо и пошло! Ну, зачем я всё это сде­лал? Я уйду, чёрт с ними, с день­гами! Это всё про­кля­тый извозчик”.

— А! Ты здесь?

Он дей­стви­тельно был тут; он сидел на пери­лах лест­ницы, побал­ты­вая в воз­духе ногами и с любо­пыт­ством смот­рел на Павла Нико­ла­е­вича. В одной руке у него был кнут, дру­гой он дер­жался за перила.

— Мы давно здесь!- ска­зал он спо­койно.- Упра­вился с делами-то?

— Ско­тина ты, зверь! Спра­ши­ва­ешь ты о чем… Ведь я людей убил! Хочешь — я и тебя убью? Ты хоть заслу­жи­ва­ешь этого, зверь! — воз­му­щался Павел Николаевич.

— Что ты убил людей — это верно. Но сер­диться на меня за это не надо. Ведь тебе их не жалко?

— Нет, но все-таки.

— Коли тебе их не жалко — так и гово­рить не о чем. Да потом, чего жалеть мерт­вых? Живых бы — дру­гое дело. Живой чело­век достоин жало­сти. Это так.

— Ну, ты не фило­соф­ствуй! — сурово ска­зал Павел Нико­ла­е­вич.- Ты уходи, и я уйду. Глупо всё это.

— А деньги-то? Деньги возьми! Возьми, попро­буй. Может, ты с день­гами-то и сча­стье най­дешь твое. Деньги надо взять, за этим ты и при­шел сюда.

— Да‑а! Это верно. Я возьму.

Павел Нико­ла­е­вич, сидя на полу, схва­тил голову руками и покач­нулся. Одна мысль пора­зила его,

— Как же это я так рав­но­ду­шен, я — убийца? Ведь я убил сей­час людей — лишил их жизни? Как же это? Где же мои чув­ства? Совесть? Разве во мне нет закона? Ника­кого внут­рен­него закона? Что же это такое? Извоз­чик, что ты со мной сде­лал? Ведь я совер­шенно рав­но­ду­шен, а? Пойми же, я — равнодушен!

Извоз­чик хлад­но­кровно сплю­нул в сто­рону и уда­рил себя кну­то­ви­щем по колену. Потом он посви­стал, при­стально огля­дев Павла Нико­ла­е­вича. Он тоже был совер­шенно рав­но­ду­шен. И еще лежал на полу труп заду­шен­ной ста­рухи. Павел Нико­ла­е­вич почув­ство­вал не ужас от при­сут­ствия смерти около себя и от мерт­вого рав­но­ду­шия извоз­чика и от того, что все чув­ства в нем самом тоже замерли,- нет, его охва­тила тупая леде­ня­щая душу тоска, только тоска! Ему захо­те­лось закрыть глаза и вытя­нуться на полу так же, как мерт­вая жен­щина. Она хотя и была заду­шена им, но он чув­ство­вал ее как бы силь­нее себя. И он никак не мог взгля­нуть в лицо извоз­чика, кото­рый всё что-то насви­сты­вал такое груст­ное и в то же время насмеш­ли­вое. Вот он пере­стал сви­стать и заговорил.

— Это ты напрасно жалоб­ные-то слова гово­ришь. Я в них не верю… Да, брат. А что ты рав­но­ду­шен, это я знаю. Чего тебе бес­по­ко­иться чув­ствами? При­чины нет к тому. Убил ты, это точно. Так ведь сразу убил. И это хорошо по нынеш­ним вре­ме­нам. Без тер­за­ний раз­ных, ахнул — и готово. Мед­ленно, с про­хлад­цей уби­вать — это дей­стви­тельно под­лость, ежели по сове­сти гово­рить. А сразу — ничего! Кабы чело­век гово­рить мог после смерти, он тебе спа­сибо бы за это ска­зал. Потому все-таки облег­че­ние ты ему сде­лал, сразу уго­мо­нил. А ты бы об живых поду­мал. Сколько народу через тебя, через каж­дого из нас мед­лен­ными муками уми­рают? Жены наши… Али мы их не мучим? Дру­зья… Али мы их не тер­заем? Вся­кие раз­ные люди, кото­рые около нас тол­ка­ются… Али они от нас мук не при­ни­мают? И всё ты это видишь, и всему этому ты пре­пон не кла­дешь. Ну и загру­бел ты в этой жизни, орав­но­ду­шел. Это я понимаю.

— Что ты такое гово­ришь? — тихо спро­сил Павел Нико­ла­е­вич, пере­би­вая стран­ную речь извозчика.

— Дело говорю. Посмотри чистым гла­зом на жизнь-то. Какой в ней есть поря­док? Ника­кого ува­же­ния у чело­века к чело­веку нет. Жало­сти друг к другу тоже нет. Никто никому не спо­мо­жет жить-то. Свалка идет за кусок, и все мы гры­земся. Дележу пра­виль­ного нет, любви нет. Ты — чело­век, а про­чие все до тебя не отно­сятся? Ну и что? Вокруг-от нас с тобой сотни и тысячи гибе­лью гиб­нут… И все мы это видим, и все мы это за поря­док при­ни­маем. Чего же? Коли это воз­можно,- и уби­вать воз­можно, была бы сила в руке. Конечно, опасно уби­вать, потому судят за это, но ежели бы не судили, то мы очень даже сво­бодно стали бы друг друга уби­вать. Потому, хоть спин­жаки на нас и мод­ные, но все мы при­тво­ря­емся больше хоро­шими людьми, а сердца-то у нас камен­ные. И ника­кого в нас закона нет. Поодаль нас законы-то, а в серд­цах мы их не носим. Чего же ты захи­лел? Пере­сту­пил ты закон, смог это — зна­чит, ты себе верен. Ум у тебя есть, суда — ты убе­жишь, излов­чишься скрыться от него. А людей ты и раньше не жалел. Потому, если бы ты их жалел, рази бы они так трудно жили? Вона! Чай, ты облег­чал им судьбу-то из жало­сти. А не облег­ча­ешь, так вот пре­кра­ща­ешь ее. Нет в себе самом ника­кого запрету — и нечего тол­ко­вать. Пустые слова одни. Сна­ружи тебя ничем не свя­жешь, коли в нутре у тебя раз­нуз­дан­ность. Перед самим собой не уме­ешь сты­диться; люди тебе нипо­чем. Так-то. Ну и дей­ствуй как хошь.

— Ты осуж­да­ешь меня? — спро­сил Павел Николаевич.

— Мне что! Али это мое дело? Я ведь тоже чело­век, как и ты. Чего я тебя буду осуж­дать, коли и во мне закону нет.

— Что же мне теперь делать? — задум­чиво спро­сил Павел Николаевич.

— Доде­лы­вай уж, что начал, — всё равно!

И вдруг извоз­чик исчез куда-то.

Павел Нико­ла­е­вич глу­боко вздох­нул и погля­дел вокруг себя. Рядом с ним лежал труп ста­рухи, внизу лест­ницы труп девочки.

По лест­нице был разо­стлан крас­ный ковер с чер­ными кай­мами. Где-то далеко, во внут­рен­них ком­на­тах, зве­нела кана­рейка. Павел Нико­ла­е­вич встал с пола и громко спросил:

— Это сон?

По ком­на­там про­ка­тился гул, но никто ничего не отве­тил ему. Он пошел впе­ред по кори­дору и в дверь одной ком­наты уви­дал кровать.

— Это спальня ста­рухи. Здесь деньги. Возьму деньги. Всё равно! — вслух ска­зал он.

Под кро­ва­тью сто­яла ста­рин­ная низень­кая укладка. Павел Нико­ла­е­вич, как вошел в ком­нату, тот­час же уви­дал угол укладки, высо­вы­вав­шийся из-под про­стыни. Он накло­нился, выдви­нул ее,- она была заперта, но ключ был тут же. Павел Нико­ла­е­вич отпер ее, при­чем замок звучно зазвенел.

Укладка была до верха полна денег, и Павел Нико­ла­е­вич стал их акку­ратно пере­кла­ды­вать в свой риди­кюль. Потом он насо­вал их себе в кар­маны. Они были такие тяже­лые, эти пачки кре­дит­ных бума­жек. Он долго рылся в них, и их много оста­лось в укладке, но он без малей­шего сожа­ле­ния закрыл ее крышку.

Потом он вышел из ком­наты, спу­стился с лест­ницы, рав­но­душно пройдя мимо двух тру­пов, и вышел на улицу.

Улица была пуста, шел снег, и дул силь­ный ветер, Но Павел Нико­ла­е­вич не чув­ство­вал холода, мед­ленно шел и всё думал — почему это он так много пере­жил и ничего не чувствовал?

…Восемь лет про­шло со дня поступка Павла Николаевича.

Его стар­шему сыну Коле уже минуло девят­на­дцать лет, одна дочь была неве­стой, дру­гая обе­щала через год стать ею, жена Павла Нико­ла­е­вича пре­вра­ти­лась из нерв­ной жен­щины, вечно обре­ме­нен­ной забо­тами о хозяй­стве и детях, в солид­ную даму-филан­тропку, а сам Павел Нико­ла­е­вич поль­зо­вался общим поче­том в городе и был пер­вым кан­ди­да­том в город­ские головы.

Деньги ста­рухи пошли ему впрок — он умно рас­по­ря­дился ими. Не боясь ничего, жил покойно, почетно, много рабо­тал. Но его харак­тер, про­стой и общи­тель­ный,- стал пор­титься, по общему заме­ча­нию зна­ко­мых: Павел Нико­ла­е­вич пере­рож­дался из нерв­ного, искрен­него чело­века — в чело­века необ­щи­тель­ного, задум­чи­вого, вечно заня­того какой-то одной мыслью.

Не угры­зе­ния сове­сти тер­зали его душу, нет, он нико­гда не давал себе отчета в том, что сде­лал,- но его со дня убий­ства ста­рухи подав­лял вопрос:

“Есть во мне внут­рен­ний закон или нет?”

Чем более удачно укла­ды­ва­лась его жизнь, тем более сильно давил его душу этот вопрос. В день Рож­де­ства Хри­стова, восемь лет тому назад, весь город гово­рил о таин­ствен­ном убий­стве ста­рухи и дочери, и Павел Нико­ла­е­вич, ожив­ленно всту­пая со всеми в раз­го­воры по этому поводу, зорко сле­дил за собой, ожи­дая, что вот-вот в нем шевель­нется страх или рас­ка­я­ние. Но таких чувств не зарож­да­лось в его душе, я тогда он спра­ши­вал себя:

— Да неужели же во мне <нет> закона, кото­рый при­ну­дил бы меня почув­ство­вать себя преступником?

Оче­видно, что такого закона не было в его душе. Но он не мог забыть о том. что чело­веку свой­ственны такие ощу­ще­ния, как угры­зе­ния сове­сти, рас­ка­я­ние, созна­ние своей пре­ступ­но­сти, и всё искал их в себе,- искал, не нахо­дил и холодно удив­лялся сам себе.

“Куда же всё это исчезло из меня?..”

И жизнь каза­лась ему стран­ной — не то бре­дом, не то фан­та­сти­че­ской жиз­нью чело­века, у кото­рого умерло сердце.

Одна­жды, когда он задал себе вопрос о том, куда исчезли из него чело­ве­че­ские чув­ства,- пред ним вне­запно появился извозчик.

Он был всё такой же замух­рышка, как и раньше, и такой же рав­но­душ­ный фило­соф; время не дей­ство­вало на его обтер­хан­ную фигуру, не поло­жило заплат на его рва­ный азям и не уве­ли­чило коли­че­ство дыр на этом азяме. Он появился в каби­нете Павла Нико­ла­е­вича, сел на ручку кресла, сдви­нул кон­цом кну­то­вища шапку набок и, погля­дев на сво­его седока, вздохнул.

— Это откуда? — усмех­нулся Павел Нико­ла­е­вич. Ему каза­лось только забав­ным это неожи­дан­ное и таин­ствен­ное появ­ле­ние извоз­чика. Это нисколько не сму­щало и не пугало его.

— Я‑то? Я из раз­ных мест…- рав­но­душно отве­тил извоз­чик.- Живешь?

— Живу, как видишь. А ты кто, чёрт или Ага­сфер? — снова усмех­нулся Павел Николаевич.

— Зачем? Так я, про­сто себе… тво­ре­ние. Ну, как — закону-то не нашел в себе? Ищешь всё?

— Ищу,- уже вздох­нув, отве­тил Павел Нико­ла­е­вич.- Ищу, брат, но не нахожу… Странно это, да?

— Очень даже про­сто,- ска­зал извоз­чик.- И не ищи — не най­дешь. Изжил ты законы-то.

— Да почему? — вос­клик­нул Павел Николаевич.

— А потому, что не при­ме­нял. Не пус­кал его в ход, в дело. Всё больше рас­суж­дал — какой закон лучше, да так ни одного себе в сердце-то и не вко­ре­нил. Ну, а жизнь-то тебя давила и всё из тебя выда­вила. И вот ты дошел до того, что не только рав­но­душно смот­ришь на смерть вокруг тебя, но и сам спо­койно убил и спо­койно рас­суж­да­ешь, зачем убил. Видишь ты вокруг себя одну мер­зость, и скверну, и тьму, а в самом тебе ника­кого свету не воз­жег Гос­подь. То есть Гос­подь-то воз­жег, да ты его пога­сил, мудр­ствуя лукаво. Ну, и отсохло у тебя сердце и все луч­шие чув­ства с ним. И стал ты как дерево.

— Стой, ты врешь! Я дей­ствую. Я трушусь…

— А для че? Можешь и бро­сить всё да так стол­бом и сто­ять в жизни-то. Тебе ведь всё равно. Разве твоя работа — истинно есть работа? Поди ты! Ты не от сердца дела­ешь свои дела, а с точки зре­ния всё.

— Как это с точки зре­ния? — изу­мился Павел Николаевич.

— Как? Не пони­ма­ешь ты будто! У вас тут есть раз­ные точки зре­ния — на этом месте одна, на этом дру­гая. Вот коли ты город­ским голо­вой будешь, для этого места есть своя точка зре­ния, а поли­цей­мей­сте­ром сде­ла­ешься — дру­гая… Тебе глав­ное, чтобы почет был, чтобы отве­чать той точке зре­ния, с кото­рой на тебя това­рищи при­выкли смот­реть. А огнем ты ника­ким не пыла­ешь — дела­ешь свои дела по мерке да по обя­зан­но­сти. Так ли?

— Пожа­луй… Но почему это я такой?

— А ты подумай…

— Ведь я — как мерт­вый, поис­тине говоря.

— А то как же? И в самом деле — мертвый.

— Что же со мной будет?

— Умрешь, время придет.

— Это и все дру­гие сделают.

— Еще бы не сде­лали! Само собой — сделают.

— А при жизни-то что со мной будет?

— Не зна-аю! — про­тя­нул извоз­чик, пока­чав голо­вой.- Сквер­ная твоя жизнь, без чувств-то, а? Не говори — знаю, сквер­ная. Жалко тебя, паря. Да я сам тоже рав­но­ду­шен к жизни-то.

— Что же делать? — задум­чиво спро­сил Павел Николаевич.

— А я почем знаю? Кричи всем, что в тебе закону нету, авось люди услышат…

— Ну, так что?

— Ничего. Услы­шат — посмот­рят в самих себя, может, уви­дят, что и в них тоже закона нет, и они все, как ты сам, такие же пустые и рав­но­душ­ные к жизни. Им это на пользу.

— А я?

— А ты жерт­вой будешь. Это хорошо, жерт­вой-то быть, за это, слышь, грехи отпускаются…

И он исчез так же странно, как явился. Вдруг исчез. Но и это не пора­зило Павла Нико­ла­е­вича, как не пора­зило его появ­ле­ние извоз­чика. Он слиш­ком был погло­щен вопро­сом о том, почему этот раз­го­вор не напол­нил его ничем, ни одной думы не заро­дил в его душе. Он слы­шал слова, отве­чал сло­вами — и звуки не воз­буж­дали в нем чувств. Много в жизни вокруг него раз­да­ется раз­го­вора о жизни, о смерти, о судь­бах всего живу­щего, о буду­щем и насто­я­щем — во всех этих раз­го­во­рах он сам при­ни­мает уча­стие, но мол­чит его душа, отсут­ствует его сердце. Его не пугала, впро­чем, и эта внут­рен­няя пустота; но все-таки странно было ощу­щать ее в себе.

И он думал, усмехаясь:

“Бед­ные люди! Как они плохо зна­комы друг с дру­гом и как мало про­ни­ца­тельны. Вот я убийца, но никто не дога­ды­ва­ется об этом, и я поль­зу­юсь даже поче­том среди людей”.

Й глядя на своих семей­ных, любив­ших его, он тоже думал:

“Жал­кие люди… если б вы знали!”

Но никто ничего не знал, и чело­век без чувств всё жил и посту­пал так, как будто бы у него были в груди чувства.

Так и текла его жизнь изо дня в день. Он ста­но­вился всё более внут­ренно рав­но­ду­шен к жизни, но про­дол­жал дей­ство­вать по при­меру, по при­вычке, по обя­зан­но­сти. Мерт­вый духовно, он тво­рил мерт­вые дела и знал, что они без­жиз­ненны. У него не было души, и он не мог вло­жить в жизнь душу. А пустота в нем всё росла и раз­ви­ва­лась — и это ста­но­ви­лось мучи­тельно неловко.

С внеш­ней сто­роны ему не на что было жало­ваться. Его почи­тали и ува­жали, счи­тая чест­ным, дея­тель­ным чело­ве­ком. Но это не удо­вле­тво­ряло его. Все ощу­ще­ния гибли в нем, как малень­кие камешки, бро­шен­ные в без­дон­ную про­пасть,- про­зву­чат и исче­зают бесследно.

— Неужели нет во мне закона? — всё чаще и чаще спра­ши­вал он себя.

При­бли­жался день его выбо­ров в город­ские головы. Он не радо­вался, хотя знал, что его выбе­рут. Откуда-то текли к нему деньги, и слава о нем, как о чело­веке почтен­ном, дости­гала его ушей. Но это не при­но­сило ему с собой ничего. Ему нечем было чув­ство­вать, нечем радо­ваться, нечем пла­кать. Люди, у кото­рых жизнь высу­шила сердце, знают цену такого существования.

Не чув­ство­вать в себе жела­ний — зна­чит не жить. И Павел Нико­ла­е­вич ино­гда гово­рил себе:

— Хорошо бы иметь какое-нибудь желание!

Но некуда было вме­стить его — у чело­века отсохло сердце оттого, что он увлекся воз­мож­но­стью быть рав­но­душ­ным к жизни и был рав­но­ду­шен к ней, сна­чала не заме­чая этого за собой, а потом потому, что умерт­вил свое сердце рав­но­ду­шием ко всему, кроме себя.

И вот насту­пил день итога; от него нико­гда и никуда не уйдет чело­век. Это был день выбо­ров в головы, когда Павла Нико­ла­е­вича уже выбрали и толпа зна­ко­мых горо­жан собра­лась к нему с поздрав­ле­ни­ями и на обед. Сели за стол, и ели, и гово­рили похваль­ные речи. Было шумно и весело, как все­гда бывает в таких случаях.

Павел Нико­ла­е­вич при­ни­мал поздрав­ле­ния и тосты и пре­зри­тельно думал о людях, собрав­шихся вокруг него.

Все сле­пые, жал­кие, все живут вне дей­стви­тель­ной жизни — жизни сердца. Ни у кого нет чутья — того чутья, кото­рое издали отли­чает хоро­шее от дур­ного. Но есть ли хоро­шее и дурное?

Как шумят все эти люди! Зачем?

И вдруг в голове его вспых­нула ост­рая мысль, напол­нив­шая сразу всё суще­ство его безум­ным жела­нием испу­гать, изу­мить, раз­да­вить этих людей… Он взял в руки бокал вина, встал и, когда все замол­чали, ожи­дая, что он ска­жет, он сказал:

— Гос­пода! Мне глу­боко лестно, меня глу­боко тро­гает ваше вни­ма­ние — так обык­но­венно начи­на­ются речи людей в моем поло­же­нии. Я не могу так начать свою речь, не могу. Я полон дру­гих чувств… Гос­пода! Меня глу­боко изум­ляет и страшно воз­му­щает всё то, что вы тут гово­рите. Глупо всё это и неуместно, совер­шенно неуместно. Вы меня не зна­ете… Поло­жим, я тоже не знаю о вас ничего, кроме того, что все вы духовно слепы и жалки; поэтому жалки вы мне. Слы­шите? Зна­ете ли вы, кто я? Я, ува­жа­е­мый всеми вами, как вы гово­рите, я — убийца! Это я восемь лет тому назад убил девочку и ста­руху Заме­тову… Я… Что? Ха-ха-ха! Это я, я! А вы цело­вали меня, пре­кло­ня­лись предо мной, сна­чала как бога­чом, потом как обще­ствен­ным дея­те­лем… А раз­бо­га­тел-то я с денег ста­рухи… Вы меня не счи­та­ете сума­сшед­шим, нет ведь?

Все чув­ство­вали себя страшно оскорб­лен­ными его речью и поэтому не сочли его поме­шан­ным, каким навер­ное сочли бы, если б он пока­ялся пред ними сми­ренно и тихо. Но он оскорб­лял, изде­вался, и глаза его бле­стели огнем внут­рен­ней силы, а не безу­мия. Силь­ные все­гда воз­буж­дают нена­висть у слабых.

Все завол­но­ва­лись, затолпились.

— Поли­цию! — крик­нул кто-то, и яви­лась поли­ция. Опья­нен­ный своим подви­гом, Павел Нико­ла­е­вич всё гово­рил, реши­тельно и громко:

— Во мне закона нет, и сердце мое умерло! Хра­ните сердца ваши от раз­ру­ше­ния — вко­ре­ните в них закон. Не будьте рав­но­душны, ибо рав­но­ду­шие смер­то­носно для души человека!

Но он был пре­ступ­ник… Как могли видеть в нем про­рока? На него смот­рели со зло­бой и нена­ви­стью, а он отве­чал всем пре­зре­нием и сар­каз­мом сильного.

— Вот это так! — ска­зал извоз­чик, вдруг появ­ля­ясь перед ним с улыб­кой вос­хи­ще­ния на своем малень­ком мор­щи­ни­стом лице.

— Вот это так, это дело! Так и надо было давно бы еще. Теперь ты будешь стра­дать. И стра­дай — это хорошо! Теперь у тебя есть крест. Все­гда надо иметь крест на вые своей. Это — пер­вое дело для жизни! Стра­дай, неся его, и вос­пи­та­ешь душу свою чисту… Без кре­ста невоз­можно. А с ним все­гда в жизни точку най­дешь, твер­дую точку. Теперь ты ожи­вишься стра­да­нием-то твоим. И путь есть у тебя: к Богу ты при­дешь… Убил? Ничего! Раз­бой­ника пом­нишь? Про­щен был, а всего восе­мью сло­вами Гос­поду помо­лился. Теперь ты, брат, осмыс­лился. Иди себе, стра­дай. Про людей не забудь. Не мно­гим они лучше тебя…

Всё стало как-то линять вокруг Павла Нико­ла­е­вича: всё исче­зало куда-то, и появ­лялся свет, крас­ный, дро­жа­щий,- свет, от кото­рого гла­зам было больно.

Земля сотря­са­лась…

Перед Пав­лом Нико­ла­е­ви­чем, когда он открыл глаза, яви­лась фигура жены в ноч­ном дез­аби­лье, с утом­лен­ным лицом и нервно дро­жа­щей верх­ней губой; в одной руке она дер­жала лампу под розо­вым аба­жу­ром, дру­гой трясла мужа за плечо.

— Павел! пусти меня… Иди к себе… и раз­денься. Как это удобно спать столько вре­мени одетым!

— Подо­жди…

— Пожа­луй­ста, нечего… Пойми, что я утомлена.

— Юля! Что я пережил!

— Пере­спал.

— А? Да… Верно. Это сон — и пре­красно. И зна­ешь ли ты…

— Я хочу лечь…

— Нет, послу­шай… Как фан­та­стично! Этот извоз­чик, пойми — извоз­чик! Почему именно извозчик?

— Потому, что ты не выспался и бре­дишь. Уходя же!

— Но, Юленька, я рас­скажу всё…

— Зав­тра…

— Ну, хорошо. Чёрт знает что ино­гда снится! Но зна­ешь — во всем этом есть смысл. Мы дей­стви­тельно слиш­ком рав­но­душны и слиш­ком легко под­да­емся жизни.

— Дай мне заснуть и фило­соф­ствуй потом. Только нельзя ли про себя? Ты не хочешь понять, что я встала сего­дня в восемь утра, а теперь тре­тий час ночи.

— Голу­бонька! Не стану… Молчу…

Он пере­брался на свою кро­вать, и чуть только голова его кос­ну­лась подушки, как уже почув­ство­вал слад­кое пред­чув­ствие обни­ма­ю­щей его дремы.

— Сон, ей-Богу, инте­рес­ный… И с мора­лью. Послу­шай же, Юля… А то я забуду всё.

Жена не отве­чала ему. Огонь лампы под­прыг­нул, тени на сте­нах дрог­нули, и ком­ната напол­ни­лась тьмой.

— Осмыс­литься. Да, осмыс­лился…- шеп­тал про себя Павел Нико­ла­е­вич, засыпая.

С улицы в ком­нату глухо доно­си­лось мед­ное пение празд­нич­ных коло­ко­лов и порой стук ноч­ного караульщика.

Михаил Зощенко. Ёлка

В этом году мне испол­ни­лось, ребята, сорок лет. Зна­чит, выхо­дит, что я сорок раз видел ново­год­нюю ёлку. Это много!

Ну, пер­вые три года жизни я, наверно, не пони­мал, что такое ёлка. Наверно, мама выно­сила меня на руч­ках. И, наверно, я сво­ими чёр­ными гла­зён­ками без инте­реса смот­рел на разу­кра­шен­ное дерево.

А когда мне, дети, уда­рило пять лет, то я уже отлично пони­мал, что такое ёлка.

И я с нетер­пе­нием ожи­дал этого весё­лого празд­ника. И даже в щёлочку двери под­гля­ды­вал, как моя мама укра­шает ёлку.

А моей сест­рёнке Леле было в то время семь лет. И она была исклю­чи­тельно бой­кая девочка.

Она мне одна­жды сказала:

— Минька, мама ушла на кухню. Давай пой­дём в ком­нату, где стоит ёлка, и погля­дим, что там делается.

Вот мы с сест­рён­кой Лелей вошли в ком­нату. И видим: очень кра­си­вая ёлка. А под ёлкой лежат подарки. А на ёлке раз­но­цвет­ные бусы, флаги, фона­рики, золо­тые орехи, пастилки и крым­ские яблочки.

Моя сест­рёнка Леля говорит:

— Не будем гля­деть подарки. А вме­сто того давай лучше съе­дим по одной пастилке.

И вот она под­хо­дит к ёлке и момен­тально съе­дает одну пастилку, вися­щую на ниточке.

Я говорю:

— Леля, если ты съела пасти­лочку, то я тоже сей­час что-нибудь съем.

И я под­хожу к ёлке и отку­сы­ваю малень­кий кусо­чек яблока.

Леля гово­рит:

— Минька, если ты яблоко отку­сил, то я сей­час дру­гую пастилку съем и вдо­ба­вок возьму себе ещё эту конфетку.

А Леля была очень такая высо­кая, длин­но­вя­зая девочка. И она могла высоко достать.

Она встала на цыпочки и своим боль­шим ртом стала поедать вто­рую пастилку.

А я был уди­ви­тельно малень­кого роста. И мне почти что ничего нельзя было достать, кроме одного яблока, кото­рое висело низко.

Я говорю:

— Если ты, Лелища, съела вто­рую пастилку, то я ещё раз откушу это яблоко.

И я снова беру руками это яблочко и снова его немножко откусываю.

Леля гово­рит:

— Если ты вто­рой раз отку­сил яблоко, то я не буду больше цере­мо­ниться и сей­час съем тре­тью пастилку и вдо­ба­вок возьму себе на память хло­пушку и орех.

Тогда я чуть не заре­вел. Потому что она могла до всего дотя­нуться, а я нет.

Я ей говорю:

— А я, Лелища, как поставлю к ёлке стул и как достану себе тоже что-нибудь, кроме яблока.

И вот я стал сво­ими худень­кими ручон­ками тянуть к ёлке стул. Но стул упал на меня. Я хотел под­нять стул. Но он снова упал. И прямо на подарки.

Леля гово­рит:

— Минька, ты, кажется, раз­бил куклу. Так и есть. Ты отбил у куклы фар­фо­ро­вую ручку.

Тут раз­да­лись мамины шаги, и мы с Лелей убе­жали в дру­гую комнату.

Леля гово­рит:

— Вот теперь, Минька, я не руча­юсь, что мама тебя не выдерет.

Я хотел заре­веть, но в этот момент при­шли гости. Много детей с их родителями.

И тогда наша мама зажгла все свечи на ёлке, открыла дверь и сказала:

— Все входите.

И все дети вошли в ком­нату, где сто­яла ёлка.

Наша мама говорит:

— Теперь пусть каж­дый ребё­нок под­хо­дит ко мне, и я каж­дому буду давать игрушку и угощение.

И вот дети стали под­хо­дить к нашей маме. И она каж­дому дарила игрушку. Потом сни­мала с ёлки яблоко, пастилку и кон­фету и тоже дарила ребёнку.

И все дети были очень рады. Потом мама взяла в руки то яблоко, кото­рое я отку­сил, и сказала:

— Леля и Минька, подой­дите сюда. Кто из вас двоих отку­сил это яблоко?

Леля ска­зала:

— Это Минь­кина работа.

Я дёр­нул Лелю за косичку и сказал:

— Это меня Лелька научила.

Мама гово­рит:

— Лелю я поставлю в угол носом, а тебе я хотела пода­рить завод­ной паро­во­зик. Но теперь этот завод­ной паро­во­зик я подарю тому маль­чику, кото­рому я хотела дать отку­сан­ное яблоко.

И она взяла паро­во­зик и пода­рила его одному четы­рёх­лет­нему маль­чику. И тот момен­тально стал с ним играть.

И я рас­сер­дился на этого маль­чика и уда­рил его по руке игруш­кой. И он так отча­янно заре­вел, что его соб­ствен­ная мама взяла его на ручки и сказала:

— С этих пор я не буду при­хо­дить к вам в гости с моим мальчиком.

И я сказал:

— Можете ухо­дить, и тогда паро­во­зик мне останется.

И та мама уди­ви­лась моим сло­вам и сказала:

— Навер­ное, ваш маль­чик будет разбойник.

И тогда моя мама взяла меня на ручки и ска­зала той маме:

— Не смейте так гово­рить про моего маль­чика. Лучше ухо­дите со своим золо­туш­ным ребён­ком и нико­гда к нам больше не приходите.

И та мама сказала:

— Я так и сде­лаю. С вами водиться — что в кра­пиву садиться.

И тогда ещё одна, тре­тья мама, сказала:

— И я тоже уйду. Моя девочка не заслу­жила того, чтобы ей дарили куклу с обло­ман­ной рукой.

И моя сест­рёнка Леля закричала:

— Можете тоже ухо­дить со своим золо­туш­ным ребён­ком. И тогда кукла со сло­ман­ной руч­кой мне останется.

И тогда я, сидя на мами­ных руках, закричал:

— Вообще можете все ухо­дить, и тогда все игрушки нам останутся.

И тогда все гости стали уходить.

И наша мама уди­ви­лась, что мы оста­лись одни.

Но вдруг в ком­нату вошёл наш папа.

Он ска­зал:

— Такое вос­пи­та­ние губит моих детей. Я не хочу, чтобы они дра­лись, ссо­ри­лись и выго­няли гостей. Им будет трудно жить на свете, и они умрут в одиночестве.

И папа подо­шёл к ёлке и поту­шил все свечи. Потом сказал:

— Момен­тально ложи­тесь спать. А зав­тра все игрушки я отдам гостям.

И вот, ребята, про­шло с тех пор трид­цать пять лет, и я до сих пор хорошо помню эту ёлку.

И за все эти трид­цать пять лет я, дети, ни разу больше не съел чужого яблока и ни разу не уда­рил того, кто сла­бее меня. И теперь док­тора гово­рят, что я поэтому такой срав­ни­тельно весё­лый и добродушный.

Надежда Лухманова. Чудо Рождественской ночи

I

Барон Нико Бру­гин спус­кался с лест­ницы, засте­ги­вая послед­нюю пуговку изящ­ной пер­чатки и бор­моча сво­ими румя­ными губами при­пев мод­ной, кафе­шан­тан­ной пош­ло­сти, слы­шан­ной им на одном вели­ко­свет­ском рауте.

Бру­гин ехал на весе­лую елку и к “милой жен­щине”, кото­рая с такой гра­цией, с таким изящ­ным циниз­мом умела тра­тить чужие деньги, что он и дру­гие дру­зья его напе­ре­рыв готовы были открыть перед нею свои бумаж­ники, чтобы только видеть, как розо­вые паль­чики вытас­ки­вали оттуда ассиг­на­ции, как сме­я­лись при этом влаж­ные пун­цо­вые губки, как, вме­сто слов бла­го­дар­но­сти, взма­хи­вала и опус­ка­лась тем­ная бахрома рес­ниц, про­нося тень над без­донно-чер­ными глазами.

“Да, есть жен­щины!” — мыс­ленно вос­клик­нул барон и, дер­нув пра­вым пле­чом, дал знак лакею наки­нуть на себя мехо­вую шинель. В эту самую минуту по лест­нице послы­ша­лись тяже­лые ров­ные шаги. Бру­гин помор­щился; груз­ное тело высо­кого муж­чины выныр­нуло из-за пово­рота сту­пе­нек раньше, чем шинель была надета, и перед ним стоял Яков Сте­па­но­вич Быков, зна­ме­ни­тый дет­ский врач.

— Здрав­ствуйте, док­тор, очень рад, что мы с вами встре­ти­лись; я, по правде ска­зать, не знал, что вы заез­жа­ете к Мусе и вече­ром. Ну что, как наша больная?

Док­тор опу­стился с послед­них сту­пе­ней, при­под­нял очки и сво­ими зор­кими гла­зами осмот­рел с ног до головы изящ­ного отца своей малень­кой паци­ентки и отче­ка­нил в упор:

— Очень плоха.

Бру­гин как-то глупо дер­нул рукою, дер­жав­шей боб­ро­вую шапку.

— Очень плоха, очень плоха! — И тут же, поду­мав, что док­тора все­гда пре­уве­ли­чи­вают, ска­зал: — Ну, док­тор, я вполне пола­га­юсь на вас, — и крик­нул швей­цару: — Подавай!

II

Во вто­ром же этаже, но далеко от дет­ской, где каш­ляла, зады­ха­ясь, малень­кая пяти­лет­няя Муся, в рос­кош­ном буду­аре, обтя­ну­том ста­рин­ной шел­ко­вой мате­рией, где по вялому розо­вому фону ползли пута­ные, золо­тые нити, перед гро­мад­ным зер­ка­лом без рамы, захва­чен­ным только по четы­рем углам четырьмя золо­че­ными дра­ко­нами, сто­яла жен­щина, малень­кая, бело­ку­рая, вся белая, неж­ная, как пуховка, выну­тая из коро­бочки с пуд­рой. Зою Вла­ди­ми­ровну Бру­гину, рас­смот­рев в подроб­но­сти ее непра­виль­ное лицо, вздер­ну­тый носик, слиш­ком пух­лые губки, нельзя было назвать даже хоро­шень­кой, но в общем все ее пыш­ное, неж­ное тело, заклю­чен­ное в рос­кош­ную рамку доро­гого туа­лета, каза­лось пре­лест­ным и, глав­ное, без­уко­риз­ненно-свет­ски изящ­ным. Она тоже ехала к одной из своих подруг, на елку для взрос­лых, с сюр­при­зами, подар­ками, без тан­цев, но с флир­том, под чару­ю­щую музыку при­гла­шен­ных арти­стов. Эта Софи Туху­бьева умела так хорошо устра­и­вать такие soiré intime [Интим­ные вечера (фр.)] “для подруг”. У нее квар­тира состо­яла из coin и recoin [Уголки и зако­улки (фр.).], в кото­рых за раз­ными шир­мами, экра­нами, тре­лья­жами, япон­скими вее­рами сто­яли диван­чики, мяг­кие, круг­лые, обхва­ты­вав­шие, как объ­я­ти­ями, при­ютив­шу­юся на них парочку, и при­том на этих вече­рах все­гда была музыка какая-то уди­ви­тельно неж­ная, как под сур­динку; ее можно было не слу­шать, но под нее нельзя было не поз­во­лить гово­рить больше, чем надо, не отве­чать неж­нее, чем бы хотелось.

“Да, есть еще дома, где умеют весе­литься!” — мыс­ленно вос­клик­нула Зоя Вла­ди­ми­ровна и, нагнув голову, под­ста­вила спину и под­хва­тила вол­ни­стым дви­же­нием плеч длин­ный собо­лий плащ, наки­ну­тый на нее гор­нич­ной. Спус­ка­ясь с лест­ницы, она два раза замед­лила шаги; в голове ее мельк­нула мысль: “Зайти к боль­ной Мусе?”, но разум под­ска­зал ей, что это глупо: у ребенка коклюш, и ведь девочке лучше оттого не ста­нет, что она на минуту вой­дет к ней, а между тем она рис­кует уне­сти в склад­ках сво­его газа этот отвра­ти­тель­ный лекар­ствен­ный запах, кото­рый все-таки царит теперь в дет­ской; нако­нец, это ужасно сен­ти­мен­тально: это мате­рин­ское бла­го­сло­ве­ние перед отъ­ез­дом на soire intime. У ребенка есть бонна, док­тор, игрушки — сло­вом, все, что надо. Рос­лый, кра­си­вый лакей Петр крик­нул швей­цару: “Пода­вай!”

Сани барона взяли от крыльца налево. Кро­шеч­ная каретка баро­нессы понес­лась направо, точно судь­бою было пред­на­зна­чено этим супру­гам идти все­гда раз­ными дорогами.

III

Далеко от буду­ара с повя­лыми розо­выми обо­ями, там, за пово­ро­том длин­ного кори­дора, в квар­тире Бру­ги­ных была отве­дена под nursery [Дет­ская (англ.)] боль­шая четы­рех­уголь­ная ком­ната. Свет­лый кре­тон [Кре­тон — плот­ная жест­кая хлоп­ча­то­бу­маж­ная ткань, часто с набив­ным узо­ром.] с голу­быми пти­цами, пою­щими на голу­бых цве­тах, обтя­ги­вал ее стены, пол был устлан вой­ло­ком, при­кры­тым аме­ри­кан­ской кле­ен­кой, всюду сто­яла гну­тая вен­ская мебель, и целый угол был застав­лен гро­мад­ным, низень­ким, как ска­мейка, сто­лом, на кото­ром рас­ки­ну­лась куколь­ная жизнь: тут были мини­а­тюр­ные буду­ары, гости­ные, и кухня, и эки­пажи. Тут же сидели и лежали оби­та­тель­ницы этого дет­ского рая, голу­бо­гла­зые, румя­ные baby [Дитя (англ.).] и вели­ко­леп­ные, как прин­цессы, куклы на пру­жи­нах. И все это было раз­ло­жено, рас­став­лено в мерт­вен­ном порядке. Давно уже кро­шеч­ные ручки хозяйки не тро­гали здесь ничего, давно милый кар­та­вый голо­сок не вооду­шев­лял все это без­молв­ное цар­ство. В белой кро­ватке за белым кру­жев­ным поло­гом лежало исху­да­лое тельце Мусеньки, вос­ко­вые ручки скре­сти­лись на впа­лой груди, бати­сто­вая руба­шечка сквоз­ными склад­ками обри­со­вы­вала худень­кие обост­рив­ши­еся пле­чики. Золо­ти­стая бахрома рес­ниц то под­ни­ма­лась, то снова, как уста­лая, падала на боль­ные, печаль­ные глазки. Уже четыре недели, как девочка лежит, и каж­дый день видит над собою широ­кое лицо док­тора и с скорб­ной покор­но­стью поз­во­ляет ему под­ни­мать себя, пере­вер­ты­вать, выслу­ши­вать; с мол­ча­ли­вым стра­хом сле­дит она и за гра­дус­ни­ком, кото­рый ей вкла­ды­вают под мышку, и за про­тив­ными буты­лоч­ками, у кото­рых, как одно крыло изуро­до­ван­ной стре­козы, треп­лется белая длин­ная полоска рецепта; она, взды­хая, гло­тает лекар­ство и только бес­по­мощно шеп­чет своей бонне: “Утри”, про­тя­ги­вая бед­ные, блед­ные губки, мок­рые от при­ня­той дряни.

“В кого уро­дился этот ребе­нок? — думает бонна, обо­жа­ю­щая свою Мусеньку, — что за доб­рое, неж­ное сер­дечко бьется в этой узень­кой дет­ской грудке, ника­ких капри­зов, нико­гда ника­кого крика, а какой вос­торг, когда в дет­скую появ­ля­ется мать или отец”. Барон и баро­несса при­хо­дят все­гда в раз­ное время, но зато все­гда оба оди­на­ково торо­пятся. Мать, пере­ги­ба­ясь через решетку кро­вати, про­тя­ги­вает губы и, осто­рожно, сме­ясь, целует золо­тые волоски. Отец не может пере­гнуться через решетку, он рис­ко­вал бы сло­мать без­уко­риз­нен­ный, как бы фар­фо­ро­вый, пласт­рон [Пласт­рон — туго накрах­ма­лен­ная нагруд­ная часть муж­ской верх­ней сорочки, наде­ва­е­мой под откры­тый жилет при фраке или смо­кинге.] своей рубашки, он только про­тя­ги­вает руку и дотра­ги­ва­ется до носика или под­бо­родка Муси. Оба гово­рят несколько пустых, лас­ко­вых слов и, видимо не пере­нося печаль­ного вида боль­ного ребенка, запаха лекарств, спе­шат уда­литься. А между тем в эти корот­кие минуты визи­тов ребе­нок пере­рож­да­ется, ручки, ищу­щие удер­жать отца или мать, пере­стают дро­жать, глазки про­яс­ня­ются, ротик розо­веет, улы­ба­ется, и снова, как прежде, лепе­чет ребе­нок при­вет­ствие, обе­щает быть умной и ждать, когда снова загля­нет мама или папа.

Когда Муся была здо­рова, она была счаст­ли­вее: раз или два в день ее сво­дили вниз. Вся зави­тая, раз­ду­шен­ная, она при­сут­ство­вала при мами­ном туа­лете и изредка между пятью и семью баро­несса брала ее с собою кататься.

Осталь­ное время Муся про­во­дила с выпи­сан­ной из Парижа фран­цу­жен­кой m‑lle Lucienne и рус­ской бон­ной Нютой. Фран­цу­женка любила гулять с Мусей по Нев­скому и гуляла до тех пор, пока Муся не полу­чила коклюш, а сама она пару рыса­ков. Ребе­нок слег в свою малень­кую постельку, а фран­цу­женка пере­ехала в новую рос­кош­ную квар­тиру. Теперь у Муси была только Нюта, кото­рая играла с ней, уте­шала ее, дер­жала в объ­я­тиях во время при­сту­пов кашля и по вече­рам моли­лась с нею коро­тень­кой, дет­ской молит­вой, в кото­рой упо­ми­на­лись имена: папы, мамы и нередко, под сур­динку, какой-нибудь сло­ман­ной куклы.

Худень­кая ручка Муси высу­ну­лась из-под оде­яла, неуве­рен­ным жестом про­шлась по шел­ко­вому пере­плету кро­вати, точно девочка искала опоры, чтобы встать, и снова, обес­си­лен­ная, упала; две сле­зинки ско­пи­лись в угол­ках глаз и мед­ленно потекли по исху­да­лому личику.

— Нюта!

— Что мое сокро­вище? — Нюта живо опу­стила аба­жур у лампы, около кото­рой рабо­тала, подо­шла к кро­ватке и раз­дви­нула кру­жев­ной полог. — Что, девочка?

— Папа, мама уехали?

— Уехали, Муся, у папы был крас­ный цве­ток в пет­лице, у мамы — в воло­сах ее брил­ли­ан­то­вый месяц и белое лег­кое перышко.

Муся улыб­ну­лась, и синие глазки ее засветились.

— Хорошо? — спро­сила она громче.

— Хорошо, Муся; я нарочно открыла дверь, чтобы из кори­дора видеть их. Мама да и папа хотели войти, но я ска­зала, что Муся дрем­лет, — солгала Нюта.

— Хотели? Ах, Нюта, зачем я дремала!

Снова в дет­ской настало мол­ча­ние, девочка забы­лась от сла­бо­сти, и бонна сидела, боясь поше­вель­нуться. Боль­шие часы тикали мягко и ровно.

— Нюта! — опять послы­шался сла­бый голос девочки. — Сего­дня елка?

— Да, у нас будет с тобой своя малень­кая елка, она будет гореть всю ночь.

Из кро­ватки послы­шался тихий, радост­ный смех.

IV

Барон при­е­хал к “милой жен­щине” и застал там все то же зна­ко­мое ему, как соб­ствен­ная физио­но­мия, обще­ство и услы­шал все те же, не менее зна­ко­мые ему остроты и раз­го­воры; только прежде вся эта атмо­сфера духов, лег­кого гра­ци­оз­ного цинизма дей­ство­вала на него обод­ря­юще, как бокал шам­пан­ского, а теперь он бес­со­зна­тельно при­нес с собою из дома эхо слов док­тора, и что-то неося­за­е­мое, неуло­ви­мое копо­ши­лось на дне его сердца. В зале “милой жен­щины” сто­яла гро­мад­ная елка, убран­ная цве­тами, звез­дою и мас­сою ори­ги­наль­ных и кра­си­вых бонбоньерок.

Гости ста­но­ви­лись все в ряд, “милая жен­щина” с сво­ими подру­гами, с виз­гом и пис­ком наив­ных пан­си­о­не­рок, махая откры­тыми до плеч руками, катила шары, и каж­дый ловил на удачу.

Барону Нико вдруг пока­за­лось, что “милая жен­щина” только сухо кив­нула ему голо­вой за плю­ше­вую aumonière [Сумочка (фр.)], в кото­рой он при­слал ей сего­дня радуж­ную на елку. Все ее улыбки, все стрелы ее коша­чьих зеле­но­ва­тых глаз были направ­лены на Жоржа Гуди­щева, длин­ного несклад­ного хлыща, полу­чив­шего недавно гро­мад­ное наслед­ство. Жорж Гуди­щев лежал, рас­тя­нув­шись на кушетке, отки­нув руки и ноги с такою небреж­но­стью, точно при полу­чен­ных им богат­ствах нисколько не нуж­дался в этих “при­рост­ках”. “Милая жен­щина” то и дело под­бе­гала к нему, ероша ему волосы, и делала ненуж­ные вопросы, на кото­рые полу­чала неле­пые ответы, от кото­рых все кру­гом хохотали.

Какой-то лице­ист, тон­кий, как хлы­стик, при­лично лысый, блед­ный, с синими под­глаз­ни­ками, как мало­кров­ная девушка, сел за рояль и заиг­рал вальс, по ком­нате завер­те­лись пары, пена кру­жев­ных юбок лас­кала носы сидев­ших в крес­лах ста­рич­ков, смех делался резче, согре­тые тела деколь­ти­ро­ван­ных жен­щин при­ме­ши­вали в души­стую, аро­мат­ную атмо­сферу свой odore di femine [Аро­мат жен­щин (ит.)].

Какая-то глу­хая, стран­ная злоба под­ня­лась у Бру­гина на все и на всех. Подойдя к елке, он поту­шил две-три свечи и вдруг заду­мался и широко рас­кры­тыми пустыми гла­зами гля­дел на зеле­ные ветви дерева.

Музыка, обрывки фран­цуз­ских и рус­ских фраз, топот ног — все исчезло, забы­лось, елка точно под­ня­лась от земли и пере­нес­лась далеко, далеко. Он уви­дел себя ребен­ком, вспом­нил свою мать, вспом­нил, как она любила сво­его Нику. И вдруг ему точно шеп­нул кто в ухо: “Муся”.

Бру­гин про­вел рукою по гла­зам; в них была какая-то влага. Он вышел в при­хо­жую, оттуда на пло­щадку лест­ницы и уехал домой.

V

Бру­гин под­нялся по лест­нице, отпер, не звоня, кар­ман­ным клю­чом вход­ную дверь своей квар­тиры, про­шел осве­щен­ный кори­дор, взялся за ручку двери каби­нета, постоял минуту и, тихо сту­пая на цыпоч­ках, напра­вился к даль­ней nursery. За две­рью послы­шался милый, как неж­ное вор­ко­ва­нье, голо­сок Муси и лас­ко­вые тихие ответы бонны.

— Скоро елка? — гово­рит ребенок.

— Сей­час, деточка, закрой глазки и лежи смирно, пока я не скажу “готово”.

— Хоро­шая будет у нас елка?

— Свет­лая, хоро­шая, с анге­лом наверху.

— С анге­лом! — ребе­нок тихо засме­ялся. — А папа и мама при­дут на мою елку?

— Н‑не знаю, Мусик. Папа и мама при­едут уста­лые и… верно, у себя помо­лятся за свою боль­ную Мусю и бла­го­сло­вят ее.

“Помо­лятся”, “бла­го­сло­вят”… слова эти заще­ко­тали горло сто­яв­шего за дверьми барона, и снова на глаза навер­ну­лась непро­ше­ная влага.

— А вдруг, Нюта, ты ска­жешь “готово”, я открою глаза, и папа и мама тут.

Девочка снова тихо, радостно засме­я­лась, но бонна не отве­тила ничего.

В узень­кую щель двери, за кото­рою стоял Бру­гин, блес­нула ниточка крас­но­ва­того света и, лома­ясь, тре­пеща, легла на лино­леум кори­дора, еще минута, и елка зажжена, он услы­шал “готово” и, не давая себе отчета, сде­лал шаг впе­ред. Муся радостно, тихо вскрик­нула и про­тя­нула к нему худень­кие, про­зрач­ные ручки.

Силь­ное, власт­ное чув­ство крови впер­вые заго­во­рило в Бру­гине. Подойдя к кро­ватке, он дро­жа­щими руками вынул из пазов крючки, спу­стил боко­вую решетку и встал на колени, осто­рожно, тихо про­тя­нул левую руку под подушку, пра­вой обнял исху­да­лое тельце и при­жал к груди свою кро­шеч­ную Мусю.

— Девочка моя, девочка, крошка, Муся, — шеп­тал он, и круп­ные слезы падали из его глаз, и пласт­рон его рубашки, с лег­ким “кра­ком”, гнулся и ломался, буке­тик крас­ной гвоз­дики выско­чил из пет­лицы и по лепест­кам рас­сы­пался по полу и одеялу.

Муся, худень­кая, хруп­кая, как кро­шеч­ная птичка, выпав­шая из гнезда, при­жа­лась к отцов­ской груди и лепе­тала что-то непо­нят­ное, нераз­дель­ное, но что лучше слов пере­да­вало вос­торг, пере­пол­няв­ший ее малень­кое, любя­щее сердечко.

Бонна Нюта сто­яла у елки и гля­дела на группу, не заме­чая, что и у нее, на ее доб­рых, карих гла­зах наки­пали слезы и падали на передник.

А кро­шеч­ная елка, постав­лен­ная на низень­кий сто­лик, горела рож­де­ствен­скими огнями, кру­гом ее сидели в крес­лах и на дива­нах наряд­ные куклы и гля­дели друг на друга эма­ле­выми, бле­стя­щими глаз­ками, над елкою, под­вя­зан­ный на рези­но­вых нитях, чуть-чуть колы­хался тол­стый вос­ко­вой ангел с голу­бо­ва­тыми, бле­стя­щими кры­льями, с золо­че­ной тру­бой в пра­вой руке, а на самой вер­хушке елки сияла гро­мад­ная золо­то­бу­маж­ная звезда.

Мир неви­ди­мой рож­де­ствен­ской тайны, мир ска­зоч­ный, куколь­ный и мир дей­стви­тель­ных чело­ве­че­ских стра­да­ний слился в одно.

— Оставь меня, папа, оставь! — вдруг про­хри­пела Муся. — Нюта! Нюта! — И, вся изо­гнув­шись, поси­нев, Муся, под­хва­чен­ная уме­лыми руками бонны, зали­лась хрип­лым “лаем” коклюша.

Барон, весь блед­ный, вытя­нув­шись, стоял у кро­вати; каж­дый удар кашля эхом отзы­вался в его груди.

Впер­вые он физи­че­ски почув­ство­вал свою связь с этим ребен­ком. Стра­да­ю­щая Муся была часть его самого, его тела, его крови; грудь его дышала часто и глу­боко, как бы желая помочь зады­хав­шейся дет­ской грудке. Он пово­дил шеей и с уси­лием гло­тал слюну, точно его самого душила мок­рота, кло­ко­тав­шая в сдав­лен­ном гор­лышке Муси.

VI

Баро­несса вер­ну­лась домой в без­за­ботно-пти­чьем настро­е­нии. Гор­нич­ная Вера встре­тила ее внизу у лест­ницы и, взяв из ее рук веер и букет, почти­тельно после­до­вала за нею в при­хо­жую и заперла дверь.

Сбро­сив на руки подо­спев­шего лакея собо­лий плащ, баро­несса сде­лала шаг в кори­дор и оста­но­ви­лась, под­няв с раз­дра­же­нием брови. В пер­вый раз, несмотря на даль­нее рас­сто­я­ние, до нее доле­тел отры­ви­стый, то хрип­лый, то звон­кий, как крик, кашель ребенка.

Зоя Вла­ди­ми­ровна строго посмот­рела на Веру.

— В дет­ской, веро­ятно, отво­рена дверь? — И, пре­ду­пре­ждая дви­же­ние гор­нич­ной, она сама про­шла в кори­дор до его пово­рота; оттуда до нее еще яснее доле­тел коклюш­ный свист и хрип; дверь в nursery дей­стви­тельно оста­лась откры­той за баро­ном, и выры­вав­шийся из нее столп света ложился теп­лым пят­ном на пол кори­дора и про­ти­во­по­лож­ную стену.

При­щу­рив свои холод­ные глаза, баро­несса, едва сдер­жи­вая свой гнев на бонну, дви­ну­лась дальше и… оста­но­ви­лась на пороге дет­ской. На руках бонны лежало почти без­ды­хан­ное тело малютки Муси; у кро­ватки стоял барон, смя­тый, рас­тре­пан­ный, блед­ный, и самым “мещан­ским” обра­зом совал себе в рот носо­вой пла­ток, чтобы удер­жаться от слез и рыда­ний, кото­рые душили его, а на низень­ком столе сто­яла ярко осве­щен­ная елка, и над нею горела гро­мад­ная рож­де­ствен­ская звезда.

Инстинк­тивно, испу­ган­ная вне­зап­ным мол­ча­нием ребенка и сле­зами барона, Зоя Вла­ди­ми­ровна подо­шла к бонне и взгля­нула на поси­нев­шее, мертво-блед­ное лицо ребенка. Сердце ее вдруг сжалось.

— Что с Мусей? Она жива?

— Гос­подь с вами, баро­несса, ей лучше; разве такие были прежде при­ступы, — тихо отве­чала ей бонна.

— Дайте мне ее, — вдруг про­шеп­тала баро­несса, про­тя­ги­вая к ней руки.

— Баро­несса!

— Гово­рят вам, дайте!

Бонна осто­рожно пере­ло­жила ребенка на две ручки, охва­чен­ные дра­го­цен­ными брас­ле­тами и затя­ну­тые в перчатки.

Зоя Вла­ди­ми­ровна чуть не ахнула: тело ребенка до того было легко, что пере­дан­ный ей свер­ток бати­ста и кру­жев пока­зался ей пустым. Мало-помалу изму­чен­ная грудка ребенка стала дышать ров­нее, смо­чен­ные сле­зами муки длин­ные золо­ти­стые рес­ницы дрог­нули и при­под­ня­лись, под ними блес­нули, пол­ные еще влаги, синие глазки, еще минута, созна­ние осве­тило личико Муси, розо­вость раз­ли­лась по нем, разо­мкну­лись блед­ные губки, и она про­шеп­тала: “Мама, точно ангел”.

Через пол­часа Муся лежала в своей кро­ватке и снова тихо, весело вор­ко­вала, как при­гре­тый солн­цем голу­бе­нок. На полу, у кро­ватки, уто­пая вся в бле­стя­щих белых вол­нах газа и кру­жев, сидела баро­несса, локон­чики на ее лбу рас­пу­сти­лись и некра­си­выми пря­дями лежали во все стороны.

Бри­льян­то­вый полу­ме­сяц, под­ми­ги­вая сво­ими огнями, ныр­нул за про­зрач­ные облака спу­тан­ных волос. Белая стра­у­со­вая эгретка [Эгретка (эгрет) — тор­ча­щее вверх перо или какое‑л. дру­гое укра­ше­ние, при­креп­ля­е­мое к жен­скому голов­ному убору или при­ческе.], как “отдан­ное” знамя, тре­па­лась у самого уха. Лицо баро­нессы без пудры рас­крас­не­лось, взгляд серых, свет­лых глаз потеп­лел, и она “мещан­ски” звонко сме­я­лась, глядя на мужа, у кото­рого вся грудь рубашки пред­став­ляла собой одни ухабы и рыт­вины, усы, забыв­шие вся­кую дис­ци­плину щип­цов и фик­са­ту­ара, дер­жали себя “вольно”: один — наверх, дру­гой — вниз. Покрас­нев­шие от слез глаза барона весело щури­лись в то время, как он с самым серьез­ным видом нажи­мал пуговку у боль­шого кар­тон­ного льва, кото­рый ревел и встря­хи­вал гривой.

VII

Одна за дру­гою дого­рают рож­де­ствен­ские свечи на Муси­ной елке. Звезда таин­ственно мер­цает на вер­хушке дерева. Утом­лен­ный сча­стьем ребе­нок засы­пает тихо, с улыб­кой, не успев­шей сбе­жать с блед­ных губок. Барон Нико Бру­гин и баро­несса Зоя Вла­ди­ми­ровна сидят еще на полу, не смея встать из страха потре­во­жить пер­вый лег­кий сон ребенка. Они гля­дят друг на друга, и при тре­пет­ном свете рож­де­ствен­ских огней впер­вые видят себя людьми, без при­крас, без обмана изящ­ного костюма, без лжи, услов­ных поз и улы­бок. Они про­стые муж и жена, они жал­кие отец и мать, так как ни титул их, ни богат­ство не могут изба­вить их ребенка от стра­да­ния и смерти. Вос­ко­вой тол­стый херу­вим с голу­бо­ва­тыми кры­льями и с золо­че­ной тру­бой в пра­вой руке, не пере­ста­ю­щий колы­хаться на рези­но­вых нитях, теряет в их гла­зах, очи­щен­ных сле­зами стра­да­ния, свой сен­ти­мен­тально-коми­че­ский вид и напо­ми­нает им тех анге­лов, кото­рые на день Рож­де­ства Хри­стова воз­ве­стили земле “мир и в чело­ве­цех бла­го­во­ле­ние”. Тихонько, едва дыша, встает с пола баро­несса, встает и барон, оба на цыпоч­ках идут к двери, на пороге обер­ты­ва­ясь еще раз, чтобы взгля­нуть на тихо спя­щую малютку. Инстинк­тивно, как бы ища опоры, баро­несса про­тя­ги­вает руку мужу, барон обни­мает ее, при­жи­мает ее к своей груди, и оба, глядя на вос­ко­вого херу­вима, шеп­чут: “Бог мило­стив — Муся поправится”.

Нюта со своей доб­рой улыб­кой при­би­рает тихонько nursery. Малень­кой щет­кой она под­ме­тает с пола осы­пав­ши­еся иглы елки, раз­но­цвет­ные бумажки от “щел­ку­шек” и с ними в одну кучу попа­дает и выпав­ший из пер­чатки баро­нессы адрес манежа: “Сов­мест­ный курс езды на вело­си­пе­дах для дам и мужчин”.

Муся спит, и в окно с неба, как сим­вол при­ми­ре­ния и про­ще­ния, смот­рит яркая рож­де­ствен­ская звезда.

Ёлка в зимнице

Из цикла «Рож­де­ствен­ские рассказы».

Снится мне часто сибир­ский лес. Снится он мне зелё­ный, глу­хой, пол­ный тайны своих непро­хо­ди­мых болот, «окон», с без­дон­ной топью, при­кры­тых изу­мрудно-ярким мхом, над кото­рым высится богун-трава, да лютик легкокорный.

Снятся мне «чаруси» страш­ные, луга цве­ти­стые, что лежат как ковры бар­хат­ные, при­кры­вая тря­сину, мед­ленно заса­сы­ва­ю­щую каж­дого, чья нога сту­пит на них.

Гре­зится мне лес сибир­ский и в его зим­ней красе, в «белом месяце», как ста­ро­жилы январь назы­вают. Дере­вья-гиганты все сне­гом оку­таны, вер­хушки шатром рас­ки­ну­лись, сбли­зи­лись и что полог тём­ный над лесом поста­вили; ветер ровно застыл — не дох­нёт; стволы, что колонны мра­мор­ные, а сверху про­свет-быть рез­цом при­хот­ливо да тонко про­ре­зан. Лужайки как сказка стоят. Солнце про­рвёт тяжё­лые тучи и розо­вым блес­ком, лас­кой холод­ной охва­тит поляны, и заиг­рают брил­ли­ан­тами ледя­ные кри­сталлы, что на сучьях висят, заис­крится сне­го­вая пелена раз­но­цвет­ными звёз­дами. Ни зверя не слышно, ни птица не шелох­нётся, ни ветка не хруст­нет. И кажется, будто перед тобой, над тобой, за тобой замерла вся жизнь, и сто­ишь ты один оча­ро­ван­ный в зача­ро­ван­ном царстве.

Помню, как лет восемь-девять тому назад ехали мы в самый сочель­ник из губерн­ского города Т‑ска на ёлку на стек­лян­ный завод бра­тьев Кр-вых. Замёрзла тайга и там, где летом было объ­езду на целые восемь­де­сят вёрст, теперь, зимою, по ско­ван­ным моро­зом боло­там было не дальше десяти. Ехали мы двумя трой­ками, в каж­дой по двое. Мехо­вые «малицы», да дохи оле­ньи, оде­яло мед­ве­жье, да в ногах кор­зина с раз­ной про­ви­зией и вином, вкла­дом каж­дого на общую ёлку, не доз­во­ляли боль­шего коли­че­ства пас­са­жи­ров. Быстро нес­лись по широ­кой дороге тройки; лихие ямщики опе­ре­жали друг друга, при­стяж­ные обла­ком отки­ды­вали снеж­ную пыль, и воз­дух был полон гика­нья, кри­ков и быст­рого топота кон­ских ног. Но вот, мино­вав обще­ствен­ные «заимки», где годами пасутся и выха­жи­ва­ются матки с жере­бя­тами, тройки вле­тели в лес; наш ямщик, желая во что бы то ни стало обо­гнать сопер­ника, свер­нул вправо, понёсся узкой колеёй, «обводни» кошевы то и дело заде­вали при­до­рож­ные кусты, уда­ряя о них, осы­пая нас сне­гом; коло­коль­чики раз­лу­чён­ной с нами тройки гудели глуше, глуше и про­пали, замерли вдали, а мы вре­зы­ва­лись всё дальше в веко­вой лес; — вот кони задер­жа­лись, мет­ну­лись вправо, застряли в сугробе, вынесли снова, по брюхо в снегу вска­раб­ка­лись на дорогу, а тут два пово­рота, раз­ветв­ле­ний, и, после дол­гого плу­та­ния, ямщик объ­явил нам, что мы поте­ряли дорогу…

С ясного неба гля­дели на нас мил­ли­оны звёзд; лес молча, словно удив­лён­ный, тол­пился кру­гом нашей кошевы; в его звон­кой ноч­ной тишине слышно было тяжё­лое дыха­ние уста­лых коней, да изредка позвя­ки­ва­ние колокольцев.

— Пошто ж ты, мило­сти­вец, нас в тайге зате­рял? — послы­шался голос моей спут­ницы, бабушки Татьяны, ста­рухи стро­гой, попу­сту не раз­жи­мав­шей своих губ, стя­ну­тых как края кошелька. — Тебя, роди­мый, не токмо воз­ни­цей, а и под­пас­ком посчи­тать нельзя, коль ты дороги не знаш, конями пра­вить не умеш и нас в эда­кую ночь свя­тую к тайге приморозил.

— Но‑о! Язви тебя! Отпря­дай! — насе­дался на при­стяж­ную ямщик, застав­ляя её пятиться.

— Чего на хвост коня садишь? От эта­кого пас­сажа нам улуч­ше­ния не набе­рётся, ты губу-то под­бери, да впе­рёд зайди, осмотри дорогу, сда­ётся, и следа про­ез­жего нет кругом.

— Вестимо нету! Целина как есть!

— Свя­той угод­ник Инно­кен­тий, всех лесов покро­ви­тель, да ведь здесь и повер­нуть нельзя, запрокинемся…

— Чего проще: в эда­кую кол­до­бо­ину уго­дим, что и душе не вспря­нуть; как есть путина затеряна.

Теперь и я тре­вожно при­под­ня­лась: до сих пор я лежала совер­шенно спо­койно. Бабушка Татьяна и мне, и всем, кто её знал, вну­шала такое без­гра­нич­ное дове­рие, что с ней пусти­лись бы в путь, риск­нули бы на опас­ные пред­при­я­тия даже самые роб­кие люди.

Бабушка Татьяна, сибир­ская ста­ро­жилка, ездив­шая одна в далё­кие степи к тата­рам ску­пать кожи, знала окрест Т‑ска, на тысячу вёрст тайгу и лес­ную чащу как соб­ствен­ную шор­ную лавочку. Близ базара, в холод­ном сарай­чике, с утра до тём­ного вечера бабушка Татьяна тор­го­вала кожа­ным това­ром. В вален­ках, в мяг­ком рома­нов­ском полу­шубке, с голо­вой, заку­тан­ной боль­шим серым плат­ком, сидела она в ста­рин­ном кресле, под гир­лян­дами гужей, оброть­ков и шлей. Бла­го­об­раз­ное белое лицо, с круп­ными, пра­виль­ными чер­тами, густая седина волос, раз­де­лён­ных про­бо­ром, серые, стро­гие глаза, «наскрозь» видя­щие, как уве­ряли её поку­па­тели, окрест­ные мужики. Через боль­шие, круг­лые очки, пере­вя­зан­ные для мяг­ко­сти чёр­ной шер­стин­кой на пере­но­сье, бабушка Татьяна раз­гля­ды­вала при­шед­ших, выкла­ды­вала денежки на пожел­тев­ших счё­тах, а в сво­бод­ные минуты читала Спен­сера и Гегеля, рас­суж­дала о марк­сизме и всё соби­ра­лась съез­дить к Тол­стому, чтобы ска­зать ему «словцо», потому, занёсся человек!

Я за четыре года моего пре­бы­ва­ния в Сибири при­об­рела, нако­нец, дове­рие ори­ги­наль­ной, умной и доб­рой ста­рухи; теперь она везла меня с собою на ёлку к своим срод­ствен­ни­кам, и мы обе, лёжа по мест­ному обык­но­ве­нию в гро­мад­ной кошеве, изредка пере­ки­ды­ва­лись сло­вами, глядя на высо­кие вер­хушки бежав­ших мимо дере­вьев да на свод небес­ный, по кото­рому плыла теперь ясная, пол­ная луна.

— Что ж это, ямщик? — при­под­ня­лась я, вол­ну­ясь, как только лошади окон­ча­тельно стали. — Как же это теперь будет? Ведь не ноче­вать же нам тут!..

— А ты прыти поубавь, — обре­зала меня ров­ным тоном бабушка Татьяна, — зубы не студи без надоб­но­сти. Ну-ка, под­сунь руку мне под спину, помоги сесть-то…

Ста­руха села, три­жды пере­кре­сти­лась и стала зорко гля­деть кругом.

— А ведь мы, парень, в Кото­ши­хин­ском перевале…

— Во!? — ямщик, топ­тав­шийся кру­гом саней, подо­шёл ближе.

— Верно — вишь вправо зача­стили сосны, что стена зуб­ча­тая, это где про­шлой зимой под­чистка от обче­ства была.

— И верно… тапе­рича влево — глу­хая балка пой­дёт и так до самой зми­ев­ской «заимки».

— Ну, ну, пони­ма­ешь ты, голова побед­ная, что нам теперь до жилья и к свету не добраться?

— Оно точно: тут лесу с пере­ле­сьем на сутки хва­тит! — он снял шапку и запу­стил руку в густые, серые волосы. — Божье попущение!..

— Уж как я, ста­рая, да с устатку не вздрем­нула, я б тебе такое попу­ще­ние задала, оттас­кала бы тебя за твои «бармы» нечёсаные.

— Что ж, Татьяна Оси­повна, коли вам полег­чает, тас­кайте, вино­ват ока­ян­ный! — и детина лет сорока искренне готов был под­ста­вить голову рукам бабушки Татьяны, не любив­шей шутить.

— Гово­рят те, сном забы­лась, сама и при­чина, а дураку, как дуро­сти не про­явить, коль волю ему предо­ста­вят… — она ещё раз огля­де­лась кругом…

— Стой, стой, а дым­ком понесло… Чуешь?

— И то дымком…

— Гляди, кони ушами пря­дают… тоже почуяли…

Издали донёсся отры­ви­стый, стран­ный звук.

— Пёс брешет…

— И, матушка, Татьяна Оси­повна, — встре­пе­нулся ямщик, — ведь туто­тка на свист подать, зим­ница есть, Фили­мон-волк там «белые месяца» проживает.

— Ну, ин свист у тебя! Коли об охот­ниц­кой зим­нице гово­ришь, в вер­сте она, иль в полу­то­рых будет… Ладно, с Богом, покель кошева про­ди­ра­ется; тут должна лежать нака­тан­ная дорога: мужики за дро­вами ездят; под­би­рай пристяжных…

Мед­ленно, то ска­ты­ва­ясь на бабушку Татьяну, то при­дав­лен­ная ею, смотря потому, какая обво­дина ста­но­ви­лась дыбом, то впря­гая при­стяж­ных гусь­ком, то ставя их снова трой­кой в лоб, мы про­бра­лись нако­нец на лужайку, и, встав на ноги, я уви­дала так назы­ва­е­мую зим­ницу. Это было дере­вян­ное стро­е­ние, воз­вы­шав­ше­еся над зем­лёю всего на пять-шесть вен­цов грубо отё­сан­ных брё­вен; ниж­няя часть сруба была глу­боко опу­щена в землю; един­ствен­ное отвер­стие, с аршин выши­ною, заме­няло и дверь, и окно, и, судя по зако­пте­лым бокам своим, дымо­вую трубу. Под­жа­рая собака, с жест­ко­шёр­стым, игли­стым ворот­ни­ком, со сто­я­чими как у волка ушами, при виде нас зали­лась лаем и бро­си­лась внутрь избы.

Теперь из тём­ной дыры пока­за­лась одна голова, за нею дру­гая, и на полянку вылез мужик в вален­ках, ста­ром запла­тан­ном зипуне, при­чём новые куски кожи, под лучами месяца, лосно бле­стели как золо­тая парча, в дра­ном «ухане», обрам­ляв­шем лицо его бахро­мой мехо­вых клоч­ков. Появив­ша­яся за ним вто­рая фигура была выше и толще; за тулуп, наки­ну­тый на её плечи цеп­ля­лась девочка лет шести, про­сто­во­ло­сая, в каца­вейке и в каких-то гро­мад­ных «котах».

— Заплу­тали, Фили­мон, едва до тебя дотя­нули, кабы не Татьяна Оси­повна, изды­хать бы в лесу, при­кор­томь с холоду.

— Бараш­кова что ль с тобой?

— Она и есть, бабушка Татьяна.

Фили­мон шаг­нул к кошеве.

— Неве­лики хоро­мины-то у нас, и тепла не избы­ток, а коли Бог занёс, мило­сти про­сим, огонька вздуем, коте­лок на шесток пове­сим, водичку вски­пя­тим, и хле­бушка най­дётся; сего­дня жена с деревни при­несла, а уж на осталь­ном не обес­судьте… — он помог вылезти бабушке Татьяне, а затем мне.

— А с конями-то как будем?

— А уж так, Татьяна Оси­повна, пущай воз­ница-то ваш поот­пря­жёт, да тут у нас неда­лече бала­ган под сос­нами, при­кроет, коль есть попона. Выте­реть их жена помо­жет, часа через три и обратно можно. К утричку, кру­го­вой доро­гой в город вер­нё­тесь. Ишь, ночь-то для тебя, Татьяна Оси­повна, бла­гост­ная какая выда­лась! Не то замёрз­нуть бы при эда­кой оказии!

Один за дру­гим ныр­нули мы в тём­ную дыру, изоб­ра­жав­шую дверь. Там, на крепко уби­том гли­ня­ном полу, стоял грубо ско­ло­чен­ный стол, две ска­мьи, при­креп­лён­ные к сте­нам, да в углу две доски с сен­ни­ком, гру­бой про­сты­нёй да оде­я­лом из заячьих шкур. На коро­тень­кой полке сбоку сто­яли два-три гли­ня­ных горшка и такой же кув­шин. Возле висела пара ружей. Таган­чик на трёх желез­ных под­став­ках, с висев­шим над ним чугун­ком, да ещё я заме­тила неболь­шой дере­вян­ный сун­дук, покры­тый чистой цинов­кой. «Вот и всё… — поду­мала я. — Вот весь оби­ход чело­ве­че­ской жизни! Неужели этим людям ничего больше не нужно?»

— Так и живут! — про­го­во­рила бабушка Татьяна, ещё раз пора­жая меня своею спо­соб­но­стью читать чужие мысли. — Фу, и ноги же затекли!..

— Угод­ник-то где у тебя? Чать, не живёшь без образа?

— Нетути, так-таки и не удо­су­жи­лись выме­нять. Крест на шее есть, вый­дем на поляну, да на небо и молимся.

— Неладно… Жену как звать?

— Ефро­си­нья…

— Ты, Ефро­си­нья, как в город при­спо­со­бишься, заходи ко мне; Бараш­ко­вых знаешь?

— Как не знать!

— Так заха­жи­вай либо в лавку ко мне, либо на дом, в Заречь, я тебе икону свя­того Фили­мона дам.

Некра­си­вое, тём­ное лицо бабы про­яс­нело, и, без слов выра­жая свою радость, Ефро­си­нья погла­дила по голове девочку. Бабушка Татьяна заме­тила впечатление.

— И лам­падку дам цвет­ную, отпущу туе­сок масла, по празд­ни­кам-то и жгите…

Баба всё мол­чала, но свет­лыми, радост­ными гла­зами гля­дела теперь на мужа.

— Озо­ло­тили бабу, молит­вен­ницу за себя сде­лали, ведь у неё, почи­тай, и мыс­лей дру­гих не было, как угод­ника да с лампадой.

Я загля­нула в латку, сто­я­щую на столе; там было какое-то кро­шево, как мне пока­за­лось, из воды, чёр­ного хлеба и луку. Девочка, наблю­дав­шая за мною, подо­шла и с жад­но­стью огля­ну­лась на куша­нье; оче­видно, при­ход наш пре­рвал трапезу.

— Вы что ж ужин-то свой бро­сили? Мы вам не помеха, мы сами с собой, вы сами с собой…

Бабушка Татьяна дала мне знак, я ото­шла к окошку и села возле неё на лавку, а хозя­ева, не дожи­да­ясь повто­ре­ния её слов, усе­лись на два табу­рета, к столу, где сто­яла чашка, и начали есть. У них была одна дере­вян­ная ложка: пер­вый хле­бал мужик, вто­рою жена его, а затем, тороп­ливо и жадно гло­тала девочка, при этом отец и мать взгля­ды­вали друг на друга и улыбались.

— Ишь, дорва­лась как! — засме­ялся отец, когда дочка, захва­тив слиш­ком много, поперхнулась.

Эта тюря, кото­рой я не могла бы без отвра­ще­ния про­гло­тить ложки, холод­ная, мрач­ная изба, сен­ник и голые лавки, мужик с кри­выми ногами, чёр­ная, тол­стая баба и некра­си­вый ребё­нок, неужели всё это был залог чело­ве­че­ского сча­стья? А между тем от всей кар­тины веяло таким доволь­ством, такою ясно­стью духа, передо мною несо­мненно была семья, тесно спло­чён­ная, с теми же глу­бо­кими кор­нями при­вя­зан­но­сти друг к другу как и в тех обес­пе­чен­ных семьях, где люди гор­дятся своей интеллигентностью.

Поужи­нав, хозя­ева пере­кре­сти­лись, отец про­вёл коря­вой рукой по голове девочки, а мать вышла на двор, пере­мыть посуду.

— Как звать дочь-то?

— Анной, Татьяна Оси­повна, на зим­нюю кре­стили, 9 декабря, семой годо­чек пошёл.

— Ты что ж, Фили­мон, здесь целую зиму и живёшь?

— А как же, Татьяна Оси­повна, без­зе­мель­ный я, приш­лый, окромя охот­ни­чьего ника­кого дру­гого руко­месла не знаю, ну, так и устро­и­лись: летом я в сто­ро­жах, баба в работ­ни­цах, а уж зиму вме­сте. Тут гос­пода охот­ники округу на аренду взяли, ну вот я и сте­регу им зверя, все бер­логи обхожу, всё знаю, где какая тварь лежит, когда какую охоту зачи­нать можно.

— И не скучно, не нудно тебе в зимнице?

— Нету, — ничего вме­стях ведь все, вот кабы в роз­ницу, — жутко бы было… а так, что Бога гне­вить… Опять вот девчонка-забавница.

— А сего­дня, в сочель­ник, не тянет к людям?

— Оно, как тебе ска­зать, Татьяна Оси­повна, сердце, известно, по своим ноет, да нам неко­гда мыс­лями рас­ки­ды­ваться, а празд­ник, не вся­кую пору и зна­ешь, кады празд­ник! Сего­дня баба на село по ближ­но­сти ходила за хле­бом, так вер­ну­лась и про празд­ник лопо­чет: вишь, хоте­лось ей Анютке гостин­чика купить, да день­гами не сби­лись, так раз­бе­ре­ди­лась, а то ничего…

В зим­ницу вва­лился воз­ница Арта­мон; борода его заин­де­вела, рес­ницы сли­па­лись. Сняв шапку и помо­лив­шись, по искон­ной при­вычке, в угол, он обра­тился к нам:

— Уж мой грех! Это заме­сто празд­ника да в вол­чью яму завёз, — э‑э-х, бяда! Теперь, поди, ждут вас, ещё искать по лесу ста­нут… Бяда!!!

— Ты лоша­дей-то упра­вил ли?

— Коням хорошо, в шалаш завёл, при­крыл, корма задал, через час-дру­гой в путь можно, луна све­тит, словно днём в лесу ясно.

— Воды-то кипя­тить што ль? — спро­сила Ефро­си­нья, пока­зы­ва­ясь в две­рях. — Я тага­нок-то наружу выво­локу, в зим­нице больно угарно будет.

— Ты сту­пай-ка сюда, слу­шай, что ска­зы­вать стану.

Бабушка Татьяна поста­вила табу­рет посреди избы и села. Ямщик Арта­мон, Фили­мон, Ефро­си­нья, Анна, по дет­скому инстинкту уже не дивив­ша­яся при­ез­жей ста­рухи, и я окру­жили её.

— Вот что вам я скажу: ехала я на завод Ар-ский, и везла с собою гостью на пир, и свои дары везла, а дома-то я заме­сто молитвы, как эти дни подо­бает, всё пекла да стря­пала, всё о зем­ном да утроб­ном помыш­ляла, о нищей же бра­тии, о тех кому теперь и голодно, и холодно думать забыла… и нака­зал меня Гос­подь: с устали своей заснула я, а враг рода чело­ве­че­ского и сбил с дороги коней наших; про­плу­тали мы да благо сюда добра­лись. А здесь тоже люди живут и в канун празд­ника вели­кого, где у людей не токмо десятки, сотни капи­та­лов блаж­ными зате­ями летят, тюрю холод­ную хле­бают, образа выме­нять себе гро­шами сбиться не могут, и вижу я в этом пути Гос­по­дом нало­жен­ные: собра­лись мы здесь в зим­нице, и как бра­тья, как хри­сти­ане, встре­тили мы празд­ник вели­кий. Так, что ли? — обер­ну­лась ко мне старуха.

А у меня уж сердце билось от её хоро­ших мыс­лей. Вмиг Арта­мон при­во­лок из кошевни нашу гро­мад­ную кор­зину. Ефро­си­нья на дворе кипя­тила в котелке воду, Арта­мон помо­гал ей, раз­водя костёр, а Фили­мон, взяв топор, отпра­вился в лес.

— Нету хуже греха, друг ты мой милый, — обра­ти­лась ко мне ста­руха, — как в эда­кую ночь «свары» зачать, гне­вом раз­ра­зиться аль в тоску уда­риться. Эта ночь — радост­ная, и что бы Бог ни послал, каким бы испы­та­нием не встре­тил, всему поко­ряйся, во всём славь Гос­пода и верь, что рука Его над тобою, умей только на звезду гля­деть с верой, и та дви­нется, и путь тебе ука­жет. Вот и я сотво­рила молитву, гля­нула на лес гроз­ный, а мне вер­ху­шечки-то зуб­ча­тые и путь ука­зали: вот мы и у людей, под кро­вом, а ещё людям радость сотво­рили какую, и‑и какую!.. Ну, ну, суда­рыня, выгру­жай корзину.

От свет­лых глаз ста­рухи, от тёп­лых слов её, от взрыва смеха, кото­рым ребё­нок встре­чал каж­дую появ­ляв­шу­юся новость, в бед­ной, в землю запря­тан­ной, зим­нице стало тепло, светло и уютно. А когда Фили­мон вер­нулся с неболь­шой, но рас­ки­ди­стой елью, бле­стя­щей от только что рас­та­яв­шего снега, когда он искусно вде­лал её в два полена, изоб­ра­зив­ших крест, и уста­но­вил на столе посреди ком­наты, в избу вошли и Ефро­си­нья, и Арта­мон, и все оста­но­ви­лись, ско­ван­ные новым чув­ством. Так про­сто­лю­дины смот­рят на какое-нибудь таин­ство, совер­ша­ю­ще­еся перед их гла­зами: лица их стали уми­лён­ные, стан выпря­мился, они обдёр­ги­ва­лись, поправ­ляли волосы и точно этими инстинк­тив­ными дви­же­ни­ями ста­но­ви­лись чище и наряд­нее. Бабушка Татьяна с тор­же­ствен­ной мед­ли­тель­но­стью вынула из кор­зины прежде всего гро­мад­ный кулич. Я по опыту знала, как вкусны эти бабуш­кины булки, как много скры­ва­ется в них изюму, мин­далю и вся­кой дру­гой сла­до­сти. За бул­кой после­до­вал целый ряд пря­ни­ков, потом появи­лись кол­басы, опять-таки её спе­ци­аль­ного при­го­тов­ле­ния, а там вылезли и пуза­тень­кие бутылки нали­во­чек и настоек. Я ахнула от радо­сти, когда уви­дела пучки жёл­тых вос­ко­вых све­чей, «ката­нок», а у ребёнка вырвался крик вос­торга, когда из мешочка появи­лись круг­лые золо­чё­ные шары, каж­дый с петель­кой. Это были грец­кие орехи, кото­рые я золо­тила вме­сте с бабуш­кой. В дру­гой, отдель­ной кор­зине, были коп­чё­ные — сыз­ран и нельма. Нашлись у бабушки Татьяны и пол­фунта чаю и два фунта сахару, поло­жен­ные отдельно от этих пред­ме­тов: это она везла в пода­рок эко­номке на заводе.

— Сто­леш­ник-то есть?

Тём­ное лицо Ефро­си­ньи вспых­нуло; она быстро шаг­нула к кро­вати, нагну­лась над боль­шим дере­вян­ным сун­ду­ком, встав на колени, достала ключ с кре­стом из-за пазухи, открыла и, не без гор­до­сти, вынула пёст­рый сто­леш­ник синими и крас­ными шашками.

— Сама ткала… — вдруг раз­дался голос Фили­мона, оче­видно очень гор­див­ше­гося своей бабой.

— Сваво тка­нья, — повто­рила за ним и Ефро­си­нья, — коль надоть, ещё есть…

Оче­видно, оба были счаст­ливы, оба гор­ди­лись, что и у них нашлось «как у людей», чем укра­сить празд­ник. Сто­леш­ни­ком был накрыт стол, а в чистом руч­нике, извле­чён­ном из той же кор­зины, был завёр­нут хлеб. Рыба поко­и­лась на тех же тол­стых листах, в кото­рых была обёр­нута, только под них, для чистоты, мужики нащи­пали тон­кой лучины.

— Ну, теперь, кажется, всё. Кол­басы-то убери, Ефро­си­нья, это вам зав­тра празд­ник справ­лять, а сего­дня грех до них и руками-то притронуться.

Фили­мон и жена его пере­гля­ну­лись, они кажется, не верили своим ушам.

— Что в пере­глядки-то игра­ете? Видимо, Бог вам бла­го­дать послал, не про вас стря­пано, да к вам направ­лено, вот и вышло, что полу­чай. — Ну, бери что ль, Ефро­си­нья, не ско­ромь нам дух-то в зим­нице; есть что ли у вас погре­бица какая?

— Бери, жена; отбла­го­дари тебя Гос­поди, Татьяна Оси­повна, за бед­ных людей!

Ефро­си­нья подо­шла молча, низко-низко покло­ни­лась, опус­кая голову чуть не до земли, сло­жив на груди кре­стом руки, затем бережно взяла кол­басы и вышла с Фили­мо­ном. Крас­ное, круг­лое лицо ямщика Арта­мона так и сияло; оче­видно, он уве­ро­вал, что был неволь­ным испол­ни­те­лем ука­за­ний Божьих, потому что уж очень всё хорошо было, — «ровно во сне, да и то так складно не при­снится», — повто­рял он нам потом несколько раз. Широ­ко­пле­чий, тяжё­лый, он как мед­ведь ходил за бабуш­кой Татья­ной, следя доб­ро­душ­ными, лас­ко­выми гла­зами за её малей­шими дви­же­ни­ями. Теперь он сло­жил в опу­сто­шён­ную кор­зину верёвки, бумаги и снёс всё это обратно в кошеву.

— Ну, теперь послед­нее дело!

Бабушка Татьяна отвер­ну­лась в угол и, рас­стег­нув свою ват­ную каца­вейку, достала с груди мешо­чек белого хол­ста, а в нём завёр­ну­тый образ Тро­е­ру­чицы, давно писан­ный в лесах Уфим­ских извест­ным всему ста­ро­об­ряд­че­ству ино­ком Вани­фа­тием. Лик Бого­ма­тери, тём­ный и без ризы, нико­гда в пути не рас­ста­вался со ста­ру­хой; теперь его она укре­пила на верх­ней ветке деревца.

— Сту­пай сюда, Аннушка, помо­гай нам, давай свечи…

Девочка с сия­ю­щими гла­зами пода­вала жёл­тые «катанки». Бабушка Татьяна, кре­стясь за каж­дою, брала их и, рас­ще­пив кон­чик чистого воска, налеп­ляла на ветку. Из того же завет­ного сун­дука Ефро­си­нья достала пучок суро­вых ниток, и с их помо­щью я раз­ве­сила пря­ники и орехи.

— Гос­поди, кра­сота-то какая! — шеп­тала баба, обходя со всех сто­рон деревцо. — Вот оно, ёлка-то Гос­подня, што зна­чит. Слы­хать-то от людей слы­хала, а видать не приходилось…

Пока я зава­ри­вала в котелке чай (кото­рый нам потом при­шлось пить по оче­реди из трёх гли­ня­ных кру­жек), хозя­ева с ребён­ком и Арта­мо­ном куда-то исчезли и затем все вер­ну­лись с чисто вымы­тыми лицами и руками.

Бабушка Татьяна зажгла все свечи на ёлке; тишина в эти минуты в избе сто­яла напря­жён­ная. Затем, поста­вив пред собою ребёнка, ста­руха поло­жила на её плечи руки.

— Ну, ребя­тушки, кто как может под­тя­ните ста­рухе, — и, под­няв свои ясные, серые глаза к тём­ному образу, вен­чав­шему вер­хушку, она запела, выго­ва­ри­вая с осо­бым бла­го­го­ве­нием каж­дое слово:

Рож­де­ство Твое, Хри­сте Боже наш… Вос­сия мирови свет разума…

Я вто­рила ей, и сердце моё дро­жало от уми­ле­ния. Арта­мон под­хва­ты­вал послед­ние слова каж­дого стиха, голос его тихо гудел и пре­ры­вался. Фили­мон громко, заи­ка­ясь, шеп­тал слова молитвы. Ефро­си­нья, лёжа на полу, охва­тив руками голову, рыдала, ста­ра­ясь заглу­шить душив­шие её слёзы.

* * *

Гос­поди, слава Тебе!

— допели уже все в голос.

— Ну, теперь, хри­сти­ане, поце­лу­емся… Хозяйка, сту­пай сюда!..

Ефро­си­нья под­ня­лась. Её некра­си­вое тём­ное лицо, смяг­чён­ное сле­зами, све­ти­лось такою радо­стью, что каза­лось даже кра­си­вым. Тяжело пере­водя дух, она встала с колен.

— С празд­ни­ком, хозя­юшка! Спа­сибо за кров и при­вет! — бабушка Татьяна три­жды поце­ло­ва­лась с ней.

— Спаси тя Хри­стос, род­ная! Спаси тя!.. — шеп­тала Ефросинья.

— С празд­ни­ком, хозяин!

Фили­мон несколько раз утёр рука­вом рот.

— С празд­ни­ком, род­ная! Ох, и празд­ник же ты нам принесла!

— С празд­ни­ком, Арта­мон, воз­ница непутёвый!

— Пути-то Гос­подни, матушка Татьяна Оси­повна, ишь к какой радо­сти привели!

— С празд­ни­ков и ты, дитя малое, сту­пай сюда, Аннушка!

И, пере­це­ло­вав­шись со мной и со всеми, ста­руха усе­лась за тра­пезу, держа на руках девочку, наре­зы­вая ей рыбы, уго­щая горя­чим чаем с бул­кой. Ребё­нок теперь бол­тал без умолку. Гладя руч­кой седые волосы ста­рухи, девочка спрашивала:

— Пошто она белая? Пошто на деревце свечи горят? Што ей дадут с дерева? А глав­ное — пошто раньше не при­ез­жали? — И не было тогда у Анютки ни чаю, ни булочки, ни свету…

Когда свечи дого­рели до поло­вины, бабушка Татьяна сняла для девочки два пря­ника и два золо­чё­ных ореха и с молит­вой поту­шила огни.

— Ну, теперь нам пора и в путь-дорогу! Арта­мон, запря­гай-ка… Только на дорогу мы все выпьем наливочки.

И из тех же гли­ня­ных кру­жек выпили все ста­рой бабуш­ки­ной виш­нёвки, и каж­дая капелька её про­шла по жилам, воз­буж­дая и силы, и весе­лье; даже Фили­мон засме­ялся таким стран­ным, отры­ви­стым сме­хом, точно давно-давно и звуки такие не выры­ва­лись из его груди.

— Непью­щий я, Татьяна Оси­повна, уж разве с холоду вели­кого гос­пода под­не­сут, так хлеб­нёшь, а эта-то словно песня по сердцу прошла.

— Назав­тра ель-то зажгите снова, пусть дитё радуется!

— И назав­тра и во все празд­ники будем зажи­гать, доч­кино сча­стье. А ель эту, Татьяна Оси­повна, сохраню я, поколь живота хва­тит; в сучки изрублю, в мешок покладу, а уми­рать ста­нем, так с бабой зака­жем поровну в гроб нам замест под­стилки поло­жить. Так, што ль, Ефросинья?

— Так, Сидо­рыч, так, хво­инки не дам про­пасть с этой ели. Матушка, бла­го­слови дитё-то!

Ста­руха, сняв­шая только что с вер­хушки ели свой образ, три­жды пере­кре­стила им ребёнка и дала ей поце­ло­вать икону. Затем обвела всю зим­ницу лас­ко­вым взгля­дом, ровно про­ща­ясь с милым человеком.

— И холодно-то, и голодно-то, в нуждишке люди живут, а как Божье-то имя вспом­нят, ого­нёк-то Гос­поду востеп­лят, и… что в храме ста­нет: и тепло, и светло, и бла­гостно! А всё от чего? Оттого, что злобы нет, оттого, что любовь свя­зует тех людей, что Гос­пода пом­нят… Ох, вели­кие силы любовь да молитва!

Запе­рев зим­ницу со всеми её сокро­ви­щами на запор, долго Ефро­си­нья с Анют­кой, заку­тан­ной в тёп­лый пла­ток, на руках бежала за нашей коше­вой. На коз­лах, рядом с нашим воз­ни­цей, сидел Фили­мон. Он как зверь лес­ной знал все тропы сво­его леса и сошёл с козел только тогда, когда мы были уже на пря­мой дороге. Когда мы оста­лись одни, я погля­дела на бабушку Татьяну, не любив­шую, по обык­но­ве­нию, раз­го­ва­ри­вать в пути. Она лежала на спине, устре­мив глаза к небу; лицо её, всё оза­рён­ное све­том луны, было так тихо, так ясно, что, мне каза­лось, она должна была дей­стви­тельно видеть теперь в небе ту звезду, что руко­во­дила Виф­ле­ем­скими пастухами…

* * *

Про­шло много лет с тех пор, далеко кинула меня судьба от могу­чих сибир­ских лесов, от ясных, бла­гост­ных типов вроде бабушки Татьяны, воз­мож­ных только там, где эго­изм циви­ли­за­ции не выел ещё из сердца люд­ского веры и любви. И каж­дое Рож­де­ство как пере­жи­тая сказка вос­стают в душе моей вся могу­чая кра­сота зим­него леса, поляна, зали­тая лун­ным све­том, убо­гая зим­ница, врос­шая в землю, жёл­того воска све­чечки на ели, и слы­шится мне дро­жа­щий голос ста­рухи, сму­щён­ные лица мужи­ков, вто­ря­щих её молитве, рыда­ние Ефро­си­ньи, и в сердце моем раз­да­ются слова:

Рож­де­ство Твое, Хри­сте Боже наш, Вос­сия мирови свет разума!..

Николай Лесков. Христос в гостях у мужика

Насто­я­щий рас­сказ о том, как сам Хри­стос при­хо­дил на Рож­де­ство к мужику в гости и чему его выучил, — я слы­шал от одного ста­рого сиби­ряка, кото­рому это собы­тие было близко известно. Что он мне рас­ска­зы­вал, то я и пере­дам его же словами.

Наше место посе­лен­ное, но хоро­шее, тор­го­вое место. Отец мой в нашу сто­рону при­был за кре­пост­ное время в Рос­сии, а я тут и родился. Имели достатки по сво­ему поло жению доволь­ные и теперь не бед­ствуем. Веру дер­жим про­стую, рус­скую. Отец был начи­тан и меня к чте­нию при­охо­тил. Кото­рый чело­век науку любил, тот был мне пер­вый друг, и я готов был за него в огонь и в воду. И вот послал мне один раз Гос­подь в уте­ше­ние при­я­теля Тимо­фея Оси­по­вича, про кото­рого я и хочу вам рас­ска­зать, как с ним чудо было.

Тимо­фей Оси­пов при­был к нам в моло­дых годах. Мне было тогда восем­на­дцать лет, а ему, может быть, с чем-нибудь за два­дцать. Пове­де­ния Тимоша был самого непо­стыд­ного. За что он при­был по суду на посе­ле­ние — об этом по нашему поло­же­нию, щадя чело­века, не рас­спра­ши­вают, но слышно было, что его дядя оби­дел. Опе­ку­ном был в его сирот­ство да и рас­тра­тил или взял почти все его наслед­ство. А Тимо­фей Оси­пов за то время был по моло­дым годам нетер­пе­ли­вый, вышла у них с дядей ссора, и уда­рил он дядю ору­жием. По мило­сер­дию созда­теля, грех сего безу­мия не до конца совер­шился — Тимо­фей только ранил дядю в руку насквозь. По моло­до­сти Тимо­фея боль­шего нака­за­ния ему не было, как из пер­во­гиль­дей­ных куп­цов сослан он к нам на поселение.

Име­нье Тимо­шино хотя девять частей было раз­граб­лено, но, однако, и с деся­тою частью еще жить было можно. Он у нас построил дом и стал жить, но в душе у него обида кипела, и долго он от всех сто­ро­нился. Сидел все­гда дома, и батрак да батрачка только его и видели, а дома он все книги читал, и самые боже­ствен­ные. Нако­нец мы с ним позна­ко­ми­лись, именно из-за книг, и я начал к нему ходить, а он меня при­ни­мал с охо­тою. При­шли мы друг другу по сердцу.

*   *   *

Роди­тели мои попер­во­на­чалу не очень меня к нему пус­кали. Он им муд­рен казался. Гово­рили: «Неиз­вестно, какой он такой и зачем ото всех пря­чется. Как бы чему худому не научил». Но я, быв роди­тель­ской воле поко­рен, правду им гово­рил, отцу и матери, что ничего худого от Тимо­фея не слышу, а зани­ма­емся тем, что вме­сте книжки читаем и о вере гово­рим, как по свя­той воле Божией жить надо, чтобы образ созда­теля в себе не уро­нить и не обес­сла­вить. Меня стали пус­кать к Тимо­фею сидеть сколько угодно, и отец мой сам к нему схо­дил, а потом и Тимо­фей Оси­пов к нам при­шел. Уви­дали мои ста­рики, что он чело­век хоро­ший, и полю­били его, и очень стали жалеть, что он часто сумрач­ный. Вос­пом­нит свою обиду, или осо­бенно если ему хоть одно слово про дядю его ска­зать, — весь поблед­неет и после ходит смут­ный и руки опу­стит. Тогда и читать не хочет, да и в гла­зах вме­сто все­гдаш­ней ласки — гнев горит. Чест­но­сти он был при­мер­ной и умница, а к делам за тос­кою своею не брался. Но скуке его Гос­подь скоро помог: при­шла ему по сердцу моя сестра, он на ней женился и пере­стал ску­чать, а начал жить да пожи­вать и добра нажи­вать, и в десять лет стал у всех в виду как самый капи­таль­ный чело­век. Дом вывел, как хоромы хоро­шие; всем полно, всего вдо­воль и от всех в ува­же­нии, и жена доб­рая, а дети здо­ро­вые. Чего еще надо? Кажется, все про­шлое горе поза­быть можно, но он, однако, все-таки пом­нил свою обиду, и один раз, когда мы с ним вдвоем в тележке ехали и гово­рили во вся­ком бла­го­ду­шии, я его спросил:

— Как, брат Тимоша, всем ли ты теперь доволен?

— В каком, — спра­ши­вает, — это смысле?

— Име­ешь ли все то, чего в своем месте лишился?

А он сей­час весь поблед­нел и ни слова не отве­тил, только молча лоша­дью пра­вил. Тогда я извинился.

— Ты, — говорю, — брат, меня про­сти, что я так спро­сил… Я думал, что лихое давно… минуло и позабылось.

— Нужды нет, — отве­чает, — что оно давно… минуло — оно минуло, да все-таки помнится…

Мне его жаль стало, только не с той сто­роны, что он когда-нибудь больше имел, а что он в таком омра­че­нии: Свя­тое Писа­ние знает и хорошо гово­рить о вере умеет, а к обиде такую проч­ную память хра­нит. Зна­чит, его свя­тое слово не пользует.

Я и заду­мался, так как во всем его умнее себя почи­тал и от него думал доб­рым рас­суж­де­нием поль­зо­ваться, а он зло пом­нит… Он это заме­тил и говорит:

— Что ты теперь думаешь?

— А так, — говорю, — думаю что попало.

— Нет: ты это обо мне думаешь.

— И о тебе думаю.

— Что же ты обо мне, как понимаешь?

— Ты, мол, не сер­дись, я вот что про тебя поду­мал. Писа­ние ты зна­ешь, а сердце твое гневно и Богу не поко­ря­ется. Есть ли тебе через это какая польза в Писании?

Тимо­фей не осер­чал, но только грустно омра­чился в лице и отвечает:

—Ты свя­тое слово про­во­дить не сведущ.

— Это, — говорю, — твоя правда, я не сведущ.

— Не све­дущ, — гово­рит, — ты и в том, какие на свете обиды есть.

Я и в этом на его сда­ние согла­сился, а он стал гово­рить, что есть тако­вые оскорб­ле­ния, коих стер­петь нельзя, — и рас­ска­зал мне, что он не за деньги на дядю сво­его столь гне­вен, а за дру­гое, чего забыть нельзя.

— Век бы про это мол­чать хотел, но ныне тебе, — гово­рит, — как другу моему откроюсь.

Я говорю:

— Если это тебе может стать на пользу — откройся.

И он открыл мне, что дядя смертно огор­чил его отца, свел горем в могилу его мать, окле­ве­тал его самого и при ста­ро­сти своих лет уле­стил и угро­зами пону­дил одних людей выдать за него, за ста­рика, моло­дую девушку, кото­рую Тимоша с дет­ства любил и все­гда себе в жену взять располагал.

— Разве, — гово­рит, — все это можно про­стить? Я его в жизнь не прощу.

— Ну да, — отве­чаю, — обида твоя велика, это правда, а что Свя­тое Писа­ние тебя не поль­зует, и то не ложь.

А он мне опять напо­ми­нает, что я слабже его в Писа­нии, и начи­нает дово­дить, как в Вет­хом Завете свя­тые мужи сами без­за­кон­ни­ков не щадили и даже сво­ими руками зак лали. Хотел он, бед­няк, этим совесть свою передо мной оправдать.

А я по про­стоте своей отве­тил ему просто.

— Тимоша, — говорю, — ты умник, ты начи­тан и все зна­ешь, и я про­тив тебя по Писа­нию отве­чать не могу. Я что и читал, откро­юсь тебе, не все разу­мею, поелику я чело­век греш­ный и ум имею тес­ный. Однако скажу тебе: в Вет­хом Завете все вет­хое и как-то рябит в уме двой­ственно, а в Новом — яснее стоит. Там надо всем бли­стает. «Воз­люби, да про­сти», и это всего дороже, как злат ключ, кото­рый вся­кий замок откры­вает. А в чем же про­щать, неужели в некоей малой про­вин­но­сти, а не в самой боль­шой вине?

Он мол­чит.

Тогда я поло­жил в уме: «Гос­поди! Не угодно ли воле Твоей через меня ска­зать слово душе брата моего?» И говорю, как Хри­ста били, оби­жали, запле­вали и так учре­дили, что одному Ему нигде места не было, а Он всех простил.

— После­дуй, — говорю, — лучше сему, а не ото­мсти­тель­ному обычаю.

А он пошел при­во­дить боль­шие тол­ко­ва­ния, как кто писал, что иное про­стить якобы все равно что зло приумножить.

Я на это опро­вер­гать не мог, но ска­зал только:

— Я‑то опа­са­юсь, что «мно­гие книги безум­ным тя тво­рят». Ты, — говорю, — опол­чись на себя. Пока ты зло пом­нишь — зло живо, — а пусть оно умрет, тогда и душа твоя в покос жить станет.

Тимо­фей выслу­шал меня и сильно сжал мне руку, но обширно гово­рить не стал, а ска­зал кратко:

— Не могу, оставь — мне тяжело.

Я оста­вил. Знал, что у него болит, и мол­чал, а время шло, и убыло еще шесть лет, и во все это время я за ним наблю­дал и видел, что все он стра­дает и что если пустить его на всю сво­боду да если он достиг­нет где-нибудь сво­его дядю, — забу­дет он все Писа­ние и пора­бо­тает сатане мсти­тель­ному. Но в сердце своем я был покоен, потому что виделся мне тут перст божий. Стал уже он помалу пока­зы­ваться, ну так, верно, и всю руку уви­дим. Спа­сет Гос­подь моего друга от греха гнева. Но про­изо­шло это весьма удивительно.

* * *

Теперь Тимо­фей был у нас в ссылке шест­на­дца­тый год, и про­шло уже пят­на­дцать лет, как он женат. Было ему, стало быть, лет трид­цать семь или восемь, и имел он трех детей и жил пре­красно. Любил он осо­бенно цветы розаны и имел их у себя много и на окнах, и в пали­сад­нике. Все место перед домом было роза­нами покрыто, и через их запах был весь дом в благовонии.

И была у Тимо­фея такая при­вычка, что, как бли­зится солнце к закату, он непре­менно выхо­дил в свой садик и сам охо­ра­ши­вал свои розаны и читал на ска­ме­ечке книгу. Боль ше, сколь мне известно, и то было, что он тут часто молился.

Таким точно поряд­ком при­шел он раз сюда и взял с собою Еван­ге­лие. Поогля­дел розаны, а потом при­сел, рас­крыл книгу и стал читать. Читает, как Хри­стос при­шел в гости к фари­сею и Ему не подали даже воды, чтобы омыть ноги. И стало Тимо­фею нестер­пимо обидно за Гос­пода и жаль Его. Так жаль, что он запла­кал о том, как этот бога­тый хозяин обо­шелся со свя­тым гостем. Вот тут в эту самую минуту и слу­чи­лося чуду начало, о кото­ром Тимоша мне так говорил:

— Гляжу, — гово­рит, — вокруг себя и думаю: какое у меня всего изоби­лие и доволь­ство, а Гос­подь мой ходил в такой цен­но­сти и уни­же­нии… И напол­ни­лись все глаза мои сле­зами и никак их сморг­нуть не могу; и все вокруг меня стало розо­вое, даже самые мои слезы. Так, вроде забы­тья или обмо­рока, и вос­клик­нул я: «Гос­поди! Если б ты ко мне при­шел — я бы тебе и себя самого отдал».

А ему вдруг в ответ откуда-то, как в ветерке в розо­вом, дохнуло:

— Приду!

Тимо­фей с тре­пе­том при­бе­жал ко мне и спрашивает:

— Как ты об этом пони­ма­ешь: неужели Гос­подь ко мне может в гости прийти?

Я отве­чаю:

— Это, брат, сверх моего пони­ма­ния. Как об этом, можно ли что усмот­реть в Писании?

А Тимо­фей говорит:

В Писа­нии есть: «Все тот же Хри­стос ныне и вовеки», — я не смею не верить.

— Что же, — говорю, — и верь.

— Я велю что день на столе ему при­бор ставить.

Я пле­чами пожал и отвечаю:

— Ты меня не спра­ши­вай, смотри сам луч­шее, что к его воле быть может угод­ное, а впро­чем, я и в при­боре ему обиды не счи­таю, но только не гордо ли это?

— Ска­зано, — гово­рит, — «сей греш­ники при­ем­лет и с мыта­рями ест».

— А и то, — отве­чаю, — ска­зано: «Гос­поди! Я не достоин, чтобы ты взо­шел в дом мой». Мне и это нравится.

Тимо­фей гово­рит: — Ты не знаешь.

— Хорошо, будь по-твоему.

* * *

Тимо­фей велел жене с дру­гого же дня ста­вить за сто­лом лиш­нее место. Как садятся они за стол пять чело­век — он, да жена, да трое ребя­ти­шек, — все­гда у них шестое место в конце стола почет­ное, и перед ним боль­шое кресло.

Жена любо­пыт­ство­вала: что это, к чему и для кого? Но Тимо­фей ей не все откры­вал. Жене и дру­гим он гово­рил только, что так надо по его душев­ному обе­ща­нию «для пер­вого гостя», а насто­я­щего, кроме его да меня, никто не знал.

Ждал Тимо­фей Спа­си­теля на дру­гой день после слова в розо­вом садике, ждал в тре­тий день, потом в пер­вое вос­кре­се­нье — но ожи­да­ния эти были без испол­не­ния. Дол­го­дневны и еще были его ожи­да­ния: на вся­кий празд­ник Тимо­фей все ждал Хри­ста в гости и исто­мился тре­во­гою, но не осла­бе­вал в упо­ва­нии, что Гос­подь свое обе­ща­ние сдер­жит — при­дет. Открыл мне Тимо­фей так, что «вся­кий день, гово­рит, я молю: «Ей, гряди, Гос­поди!» — и ожи­даю, но не слышу желан­ного ответа: «Ей, гряду скоро!»

Разум мой недо­уме­вал, что отве­чать Тимо­фею, и часто я думал, что друг мой загор­дел и теперь за то пута­ется в напрас­ном обо­льще­нии. Однако Божие смот­ре­ние о том было иначе.

* * *

Насту­пило Хри­стово Рож­де­ство. Сто­яла лютая зима. Тимо­фей при­хо­дит ко мне на сочель­ник и говорит:

— Брат любез­ный, зав­тра я дождусь Господа.

Я к этим речам давно был без­от­ве­тен, и тут только спросил:

— Какое же ты име­ешь в этом уверение?

— Ныне, — отве­чает, — только я помо­лил: «Ей, гряди, Гос­поди!» — как вся душа во мне вско­лых­ну­лася и в ней словно тру­бой вос­тру­било: «Ей, гряду скоро!» Зав­тра его свя­тое Рож­де­ство — и не в сей ли день он пожа­лует? Приди ко мне со всеми род­ными, а то душа моя стра­хом трепещет.

Я говорю:

— Тимоша! Зна­ешь ты, что я ни о чем этом судить не умею и Гос­пода видеть не ожи­даю, потому что я муж греш­ник, но ты нам свой чело­век — мы к тебе при­дем. А ты если упо­ва­тельно ждешь столь вели­кого гостя, зови не своих дру­зей, а сде­лай ему угод­ное товарищество.

— Пони­маю, — отве­чает, — и сей­час пошлю услу­жа­ю­щих у меня и сына моего обойти села и звать всех ссыль­ных — кто в нужде и в бед­ствии. Явит Гос­подь див­ную милость — пожа­лует, так встре­тит все по заповеди.

Мне и это слово его тоже не нравилось.

— Тимо­фей, — говорю, — кто может учре­дить все по запо­веди? Одно не разу­ме­ешь, дру­гое забу­дешь, а тре­тье испол­нить не можешь. Однако если все это столь сильно «тру бит» в душе твоей, то да будет так, как тебе откры­ва­ется. Если Гос­подь при­дет, он все, чего недо­ста­нет, попол­нит, и если ты кого ему надо забу­дешь, он недо­ста­ю­щего и сам приведет.

При­шли мы в Рож­де­ство к Тимо­фею всей семьей, попозже, как ходят на зва­ный стол. Так он звал, чтобы всех дождаться. Застали боль­шие хоромы его полны людей вся­кого нашен­ского, сибир­ского, засыль­ного роду. Муж­чины и жен­щины и дет­ское поко­ле­ние, вся­кого зва­ния и из раз­ных мест — и рос­сий­ские, и поляки, и чухон­ской веры. Тимо­фей собрал всех бед­ных посе­лен­цев, кото­рые еще с при­бы­тия не опра­ви­лись на своем хозяй­стве. Столы боль­шие, крыты ска­тер­тями и всем, чем надобно. Батрачки бегают, квасы и чаши с пиро­гами рас­став­ляют. А на дворе уже смер­ка­лося, да и ждать больше было некого: все послы домой воз­вра­ти­лися и гостям неот­куда больше быть, потому что на дворе под­ня­лась метель и вьюга, как светопреставление.

Одного только гостя нет и нет — кото­рый всех дороже.

Надо было уже и огни зажи­гать да и за стол садиться, потому что совсем темно пона­дви­нуло, и все мы ждем в сумраке при одном малом свете от лам­пад перед иконами.

Тимо­фей ходил и сидел, и был, видно, в тяж­кой тре­воге. Все упо­ва­ние его поко­ле­ба­лось: теперь уже вид­ное дело, что не бывать «вели­кому гостю».

Про­шла еще минута, и Тимо­фей вздох­нул, взгля­нул на меня с уны­ло­стью и говорит:

— Ну, брат милый, вижу я, что либо угодно Гос­поду оста­вить меня в посме­я­нии, либо прав ты: не умел я собрать всех, кого надо, чтоб его встре­тить. Будь о всем воля Божия: помо­лимся и сядем за стол.

Я отве­чаю:

— Читай молитву.

Он стал перед ико­ною и вслух зачи­тал: «Отче наш, иже еси на небеси», а потом: «Хри­стос рож­да­ется, сла­вите, Хри­стос с небес, сря­щите, Хри­стос на земли…»

И только он это слово вымол­вил, как вне­запно что-то так страшно уда­рило со двора в стену, что даже все заша­та­лось, а потом сразу же про­шу­мел шум по широ­ким сеням, и вдруг двери в гор­ницу сами вскры­лися настежь.

* * *

Все люди, сколько тут было, в неопи­сан­ном страхе шарах­ну­лись в один угол, а мно­гие упали, и только кои всех сме­лее на двери смот­рели. А в двери на пороге стоял ста­рый-пре­ста­рый ста­рик, весь в худом рубище, дро­жит и, чтобы не упасть, обе­ими руками за при­толки дер­жится; а из-за него из сеней, где темно было, — неопи­сан­ный розо­вый свет све­тит, и через плечо ста­рика впе­ред в хоро­мину выхо­дит белая, как из снега, рука, и в ней длин­ная гли­ня­ная плошка с огнем — такая, как на беседе Нико­дима пишется… Ветер с вью­гой с надво­рья рвет, а огня не колы­шет… И све­тит этот огонь ста­рику в лицо и на руку, а на руке в глаза бро­са­ется зарос­ший ста­рый шрам, весь побе­лел от стужи.

Тимо­фей как уви­дал это, вскричал:

— Гос­поди! Вижду и приму его во имя твое, а ты сам не входи ко мне: я чело­век злой и греш­ный. — Да с этим и покло­нился лицом до земли. А с ним и я упал на землю от радо­сти, что его насто­я­щей хри­сти­ан­ской покор­но­стью тро­нуло; и вос­клик­нул всем вслух:

— Вон­мем: Хри­стос среди нас!

А все отвечали:

— Аминь, — то есть истинно.

* * *

Тут внесли огонь; я и Тимо­фей вос­кло­ни­лись от полу, а белой руки уже не видать — только один ста­рик остался.

Тимо­фей встал, взял его за обе руки и поса­дил на пер­вое место. А кто он был, этот ста­рик, может быть, вы и сами дога­да­е­тесь: это был враг Тимо­фея — дядя, кото­рый всего его разо­рил. В крат­ких сло­вах он ска­зал, что все у него про­шло пра­хом: и семьи, и богат­ства он лишился, и ходил давно, чтобы отыс­кать пле­мян­ника и про­сить у него проще ния. И жаж­дал он этого, и боялся Тимо­фе­ева гнева, а в эту метель сбился с пути и, замер­зая, чаял смерти единой.

— Но вдруг, — гово­рит, — кто-то неве­до­мый осиял меня и ска­зал: «Иди, согрейся на моем месте и поешь из моей чаши», взял меня за обе руки, и я стал здесь, сам не знаю отколе.

А Тимо­фей при всех отвечал:

— Я, дядя, тво­его про­во­жа­того ведаю: это Гос­подь, кото­рый ска­зал: «Аще алчет враг твой — ухлеби его, аще жаж­дет — напой его». Сядь у меня на пер­вом месте — ешь и пей во славу его, и будь в дому моем во всей воле до конца жизни.

С той поры ста­рик так и остался у Тимо­фея и, уми­рая, бла­го­сло­вил его, а Тимо­фей стал навсе­гда мирен в сердце своем.

* * *

Так научен был мужик устро­ить в сердце своем ясли для рож­ден­ного на земле Хри­ста. И вся­кое сердце может быть такими яслями, если оно испол­нило запо­ведь: «Любите вра­гов ваших, бла­го­тво­рите оби­дев­шим вас». Хри­стос при­дет в это сердце, как в убран­ную гор­ницу, и сотво­рит себе там обитель.

Ей, гряди, Гос­поди; ей, гряди скоро!

Под Рождество обидели

(Житей­ские случаи)

На этом месте я хотел рас­ска­зать вам, чита­тели, не о том, о чем будет беседа. Я хотел гово­рить на рож­де­ство про один из обще­ствен­ных гре­хов, кото­рые мы дол­гие веки делаем сообща всем миром и воз­дер­жаться от него не хотим. Но вдруг под вер­нулся неожи­дан­ный слу­чай, что одного моего зна­ко­мого,- чело­века, кото­рого знает мно­же­ство людей в Петер­бурге, — под празд­ник оби­дели, а он так странно и необык­но­венно отнесся к этой обиде, что это заслу­жи­вает вни­ма­ния вдум­чи­вого чело­века. Я про это и буду рас­ска­зы­вать, а вы про­слу­шайте, потому что это такое дело, кото­рое каж­дого может касаться, а меж тем оно не всеми сходно пони­ма­ется. Есть у меня дав­ний и хоро­ший при­я­тель. Он зани­ма­ется одним со мною делом. Насто­я­щее его имя я назы­вать вам не стану, потому что это будет ему неудобно, а для вас, как его ни зовут, — это все равно: дело в том, каков он чело­век, как его оби­дели и как он отнесся к обид­чи­кам и к обиде. Чело­век, про кото­рого я говорю, не бога­тый и не бед­ный, оди­нок, холост и хотя мог бы дер­жать для себя двух при­слуг, но не дер­жит ни одной. И это дела­лось так не по ску­по­сти, а он стес­нялся — какого нрава или харак­тера посту­пит к нему слу­жа­щий чело­век, да и что этому чело­веку делать при оди­но­ком? Исску­ча­ется слуга от нечего делать и нач­нет при­ди­раться и ссо­риться и вый­дет от него не уго­дье, а только одни доса­жде­ния. А сам при­я­тель мой нрава спо­кой­ного и уступ­чи­вого, пошу­тить не прочь, а от спора и ссор уда­ля­ется. Для сво­его удоб­ства он устроил так, что нанял себе неболь­шую квар­тирку в надвор­ном фли­геле, в боль­шом и знат­ном доме на набе­реж­ной, и про­жил много лет бла­го­по­лучно. Хозяй­ства он ника­кого дома не дер­жит, а необ­хо­ди­мые послуги ему делал двор­ник. Когда же нужно уйти со двора, при­я­тель запрет квар­тир­ную дверь, возь­мет ключ в кар­ман и ухо­дит. Квар­тира неболь­шая, однако в три ком­натки и поме­ща­ется во вто­ром этаже, посреди жилья, и лест­ница как раз про­тив двор­ниц­кой. Такое рас­по­ло­же­ние, что, кажется, совсем нечего опа­саться и, как я говорю, — много лет про­шло совер­шенно бла­го­по­лучно, а вдруг теперь под рож­де­ство слу­чи­лась боль­шая обида. Здесь, однако, я возьму на мину­точку в сто­рону и скажу, что мы с этим при­я­те­лем видимся почти вся­кий день, и на днях гово­рили о том, что слу­чи­лось раз в нашем род­ном городе. А слу­чи­лась там такая вещь, что один наш тамош­ний купец ни за что не согла­сился быть судьею над ворами и вот что об этом рас­ска­зы­вают. Давно в этом городе жили-были три вора.

Город наш издавна своим воров­ством сла­вится и в посло­ви­цах поми­на­ется. И заду­мали эти воры обо­красть кла­до­вую в бога­том купе­че­ском доме. А кла­до­вая была камен­ная и окон внизу в ней не было, а было только одно очень малень­кое оконце вверху, под самою кры­шей. До этого оконца никак нельзя было долезть без лест­ницы, да если и доле­зешь, то нельзя было в него про­су­нуться, потому что никак взрос­лому чело­веку в кро­хот­ное окно не про­тис­нуться. А воры, как наме­тили этого купца обо­красть, так уж от своей затеи не отстают, потому что тут им было из-за чего потру­диться: в кла­до­вой было мно­же­ство вся­кого добра — и лет­ней одежды и мехо­вых шапок, и шуб, и поду­шек пухо­вых, и хол­ста и сукон — всего набито от потолка до самого до полу…

Как сме­лому вору такое дело бро­сить? Вот воры и при­ду­мали сме­лую штуку. Один вор, бес­се­мей­ный, гово­рит дру­гому, семейному:

— Я хоро­шее сред­ство при­ду­мал: у тебя есть сынишка пяти годов — он еще малень­кий, и тель­цем мягок, — он в это окно может про­тис­нуться. Если мы его с собой возь­мем — мы с ним можем все это дело обдей­ство­вать. Уведи ты маль­чишку от матери и при­веди с собою под самое рож­де­ство — скажи, что пой­дешь помо­литься к заут­рене, да и пой­дем все вме­сте дей­ство­вать. А как при­дем, то один из нас ста­нет внизу, а дру­гой вле­зет на плечи, а тре­тий этому вто­рому на плеча ста­нет, и такой столб сде­лаем, что без лест­ницы до окна доста­нем, а тво­его маль­чонку опо­я­шем крепко верев­кою, и дадим ему скрыт­ный фонарь с огнем да и спу­стим его через окно в сере­дину кла­до­вой. Пусть он там огля­дится и рас­по­я­шется, и пусть отби­рает все самое луч­шее и в петлю на веревку завя­зы­вает, а мы ста­нем тас­кать, да все и повы­тас­каем, а потом опять дитя само под­по­я­шется, — мы и его назад выта­щим и поде­лим все натри доли с поло­ви­ною: нам двоим поровну, а тебе с мла­ден­цем про­тив нас пол­торы доли, и от нас ему слад­ких заку­со­чек, — пус­кай отрок раду­ется и к реме­слу заохотится.

Отец-то вор — хорош, видно, был — не отка­зался от этого, а согла­сился; и как при­шел вечер сочель­ника, он и гово­рит жене:

— Я ноне пооб­щался схо­дить в мона­стырь ко все­нощ­ной, — там бла­го­леп­ное пение, собери со мной паренька. Я его с собой возьму — пусть хоро­шее пение послу­шает. Жена согла­си­лась и отпу­стила парня с отцом. А тогда все три вора в мона­стырь не пошли, а сошлись в кабаке за Мос­ков­скою заста­вою и начали пить водку и пиво уме­ренно; а дитя поло­жили в уголке на полу, чтобы немно­жечко выспа­лось; а как ночь загу­стела и цело­валь­ник стал на засов кабак запи­рать,- они все встали, зажгли фонарь и ушли, и ребенка с собой повели, да все,что зате­вали, то все сде­лали. И вышло это у них сна­чала так ловко, что лучше не надо тре­бо­вать: маль­чонка ока­зался такой смыш­ле­ный и лов­кий, что вдруг в кла­до­вой осмот­релся и быстро цеп­ляет им в петлю самые под­хо­дя­щие вещи, а они все вытас­ки­вают, и нако­нец столько вся­кого добра натас­кали, что видят — им втроем уж больше и унесть нельзя. Зна­чит, и воро­вать больше не для чего. Тогда ниж­ний и гово­рит сред­нему, а сред­ний тому, кото­рый наверху стоит:

— Довольно, братцы, — нам на себе больше не снесть. — Скажи парню, чтобы он опо­я­сался верев­кою, и потя­нем его вон наружу. Верх­ний вор, кото­рый у двух на пле­чах стоял, и шеп­чет в окно мальчику:

— Довольно брать, больше не надобно… Теперь сам себя крепче под­по­яшь да и руками за канат дер­жись, а мы тебя вверх потя­нем. Маль­чик опо­я­сался, а  они стали его тащить и уже до самого до верха почти выта­щили, как вдруг, — чего они впотьмах не заме­тили, — веревка-то от мно­гих подач о края кир­пич­ной кладки общи­па­лася и вдруг лоп­нула, так что маль­чишка назад в обво­ро­ван­ную кла­до­вую упал, а воры от этой неожи­дан­но­сти поте­рявши рав­но­ве­сие и сами попа­дали… Сразу сде­лался шум, и на дворе у купца заме­та­лись цеп­ные собаки и под­няли страш­ный лай… Сей­час все люди проснутся и выско­чут, и тогда, разу­ме­ется, ворам гибель. К тому же как раз сбли­жа­лося время, что люди ста­нут скоро вста­вать и пой­дут к заут­рене и тогда непре­менно воров изло­вят с поли­кою. Воры схва­тили кто что успел заце­пить и бро­си­лись нау­тек, а в купе­че­ском доме все вско­чили, и пошли бегать с фона­рями, и яви­лись в кла­до­вую. И как вошли сюда, так и видят, что в кла­до­вой бес­по­ря­док и что очень много покра­дено, а на полу маль­чик сидит, сильно рас­шиб­лен­ный, и пла­чет. Разу­ме­ется, купе­че­ские молодцы дога­да­лись, в чем дело, и бро­си­лись под окно на улицу и нашли там почти все выта­щен­ное хозяй­ское добро в цело­сти, ‑потому что испу­ган­ные воры могли только малую часть уне­сти с собой… И стали все суе­титься и кри­чать, что теперь делать: давать ли знать о том,что слу­чи­лося, в поли­цию или самим гнаться за ворами? А гнаться впотьмах-тоне знать в какую сто­рону, да и страшно, потому что воры ведь, небось, на вся­кий слу­чай с ору­жием и впотьмах убьют чело­века как курицу. У нас в городе воры уче­ные, — шапки по вече­рам выхо­дили сни­мать и то не с пустыми руками, ас такой инстру­мен­ти­ной вроде щип­цов с петель­кою, — назы­ва­лась “кобылкою”.(Об ней в шуй­ских памя­тях писано.) А купец, у кото­рого покражу сделали,отличный чело­век был — умный, доб­рый и рас­су­ди­тель­ный, и хри­сти­а­нин; он и гово­рит своим молодцам:

— Оставьте, не надобно. Чего еще! Все мое добро почти в цело­сти, а из-за пустяка и гнаться не стоит. А молодцы говорят:

— То и есть правда: нам Гос­подь дитя на ули­че­нье зло­деев оста­вил. Это перст види­мый: по нем все ука­жется, каких он роди­те­лей,  — тогда все и объ­явится. А купец говорит:

— Нет, не так: дитя — моло­дая душа непо­вин­ная, он не доб­ром в соблазн в веден — его выда­вать не надобно, а при­брать его надобно; не оби­жайте дитя и не тро­гайте: дитя — Божий посол, его надо согреть и при­нять как для Господа.Видите, вон он какой… поз­но­бив­шись весь, да и тря­сется, испу­ган­ный. Не надо его ни о чем рас­спра­ши­вать. Это не хри­сти­ан­ское дело совсем, чтобы дитя ста­вить про­тив отца за доказ­чика… Бог с ним совсем, что у меня пропало,они меня совсем еще не оби­дели, а это дитя ко мне Бог при­вел, вы и молчите,может быть, оно у меня и останется.

И так все стали мол­чать, а спра­ши­вать этого маль­чика никто не при­хо­дил, ион у купца и остался, и купец его начал дер­жать как свое дитя и при­учать к делу. А как он имел доб­рую и спра­вед­ли­вую душу, то и дитя вос­пи­тал в доб­ром духе, и вышел из маль­чика пре­крас­ный, умный моло­дец и все его в доме любили. А у купца была одна только дочь, а сыно­вей не было, и дочь эта, как вме­сте росла с воров­ским сыном, то с ним и слю­би­лася. И стало это всем видимо.Тогда купец ска­зал своей жене:

— Слу­шай, пожа­луй­ста, дочь наша доспела таких лет, что пора ей с кем-нибудь венец при­нять, а для чего мы ей ста­нем на сто­роне жениха искать,Это ведь дело сурьез­ное, особ­ливо как мы люди с достат­ками и все будут думать, чтобы взять за нашей доче­рью боль­шое при­да­ное, и тогда пой­дет со всех сто­рон столько вра­нья и при­твор­ства, что и слу­шать про­тивно будет. Жена отвечает:

— Это правда, так все­гда уже водится.

— То-то и есть, — гово­рит купец, — еще навер­нется какой-нибудь кри­во­душ­ник да и при­ки­нется доб­рым, а в душе совсем не такой вый­дет. В чело­века не вле­зешь ведь: загу­бим ведь мы девку как ясочку, и будем потом и себя корить и ее жалеть, да без помощи. Нет, давай-ка устроим степеннее.

— Как же так? — гово­рит жена. — А вот мы как дело-то сде­лаем: обвен­чаем-ка дочку с нашим при­е­мы­шем. Он у нас домо­ро­щен­ный, парень ведо­мый, да и дочь — что греха таить — вся она к нему пала по всем мыс­лям. Повен­чаем их и не ска­емся. Согла­си­лись так и повен­чали моло­дых; а ста­рики дожили свой век и умерли, а моло­дые все жили и тоже детей нажили и сами тоже соста­ри­лись. А жили все в почете и в сча­стии, а тут и новые суды при­шли, и дове­лось этому при­е­мышу ‑тогда уже ста­рику — сесть с при­сяж­ными, и начали при нем в самый пер­вый слу­чай судить вора. Он и затре­пе­тал и сидит слу­шает, а сам то блед­неет, то крас­неет и вдруг глаза закрыл, но из-под век у него побе­жали по щекам слезы,а из ста­рой груди на весь зал раз­да­лися рыда­ния. Пред­се­да­тель суда спрашивает:

— Ска­жите, что с вами?

А он отве­чает: — Отпу­стите меня, я не могу людей судить.

— Почему? — гово­рят, — это кру­го­вой закон: пра­вым должно судить виноватого.

А он отве­чает: — А вот то-то и есть, что я сам не прав, а я сам несу­ди­мый вор и умоляю,дозвольте мне перед всеми вину сознать. Тут его сочли в воз­буж­де­нии и каяться ему не доз­во­лили, а он после сам рас­ска­зал достой­ным людям эту исто­рию, как в дет­стве на веревке в кла­до­вую спус­кался и пой­ман был и поми­ло­ван, и остался как сын у сво­его благодетеля,и всех это его пока­я­ние тро­нуло и никого во всем городе не нашлось, кто бы решился уко­рить его про­шлою неосуж­де­ною виною, — все к нему отно­си­лись с почте­ньем по-преж­нему, как он своею доб­рою жиз­нью заслу­жи­вал. Пого­во­рили мы об этом с при­я­те­лем и пора­до­ва­лись: какие у нас ино­гда встре­ча­ются неж­ные и доб­рые души.

— Уте­шаться надо, — говорю, — что такое добро в людях есть.

— Да, — отве­чает при­я­тель, — хорошо уте­шаться, а еще лучше того — надо самому наго­тове быть, чтобы при слу­чае знать, как с собой упра­виться. Так мы гово­рили (это на сих днях было), а назав­тра такое слу­чи­лося, что разве как только в теат­раль­ных пред­став­ле­ниях все кстати слу­ча­ется. При­хо­дит ко мне мой при­я­тель и говорит:

— Дело сделано.

— Какое?

— У меня неприятности.

Думаю: верно что-нибудь мало­важ­ное, потому что он мужик мнительный.

— Нет, — гово­рит, — непри­ят­ность огром­ная: кто-то обидно покой мой нару­шил. Вышел я всего на один час, а как вер­нулся и стал ключ в дверь вкла­ды­вать, а дверь сама отво­ри­лась… Смотрю, на полу ящик из моего пись­мен­ного стола лежит и все высы­пано… золо­тая цепочка валя­ется и еще кое-что цен­ное бро­шено, а взяты завет­ные вещи и золо­тые часы, кото­рые покой­ный отец пода­рил, да древ­них моне­ток штук шесть­сот, да кон­верт, в кото­ром лежало пять­сот руб­лей на мои похо­роны и билет на могилу рядом с мате­рью… Я и слова не нахожу, что ему ска­зать от удивления.

— Что это? Вчера гово­рили про исто­рию, а сего­дня над одним из нас готово уже в таком самом роде повто­ре­ние. Точно на экза­мен его вызвали.

— Ну-ка, мол, вот ты вчера чужой душой уте­шался, — так покажи-ка, мол,теперь сам, какой в тебе живет дух довле­ю­щий? При­сел я молча и спрашиваю:

— Что же вы сделали?

— Да ничего, — отве­чает, — покуда еще не сде­лал, да не знаю и делать ли?Говорят, надо явку пода­вать… И спра­ши­вает меня по-при­я­тель­ски: каков мой совет? А что тут советовать?Про явки ему уже ска­зано, а в дру­гом роде — как сове­то­вать? Про­пало не мое,а его добро — чужую обиду легко прощать…

— Нет, — говорю, — я сове­то­вать не могу, а если хотите, я могу вам ска­зать, как со мною раз было подоб­ное и что дальше слу­чи­лося. Он гово­рит: пожа­луй­ста, рас­ска­жите. Я и рас­ска­зал, что раз со мною и с вором слу­чи­лося. Сде­лал я раз себе шубу, и стала она мне три­ста руб­лей, а была пре­тя­же­лая. Так, бывало, плечи отса­дит, что мочи нет. Я и взял с нею дур­ную при­вычку ‑идучи все ее с плеч спус­кать и от того скоро обил в ней подол. Утром в рож­де­ствен­ский сочель­ник слу­жанка гово­рит мне:

— Шуба под­би­лася: я по-порт­нов­ски мех под­шить не умею, посажу на игле,весь подол ста­нет мор­щиться; двор­ник гово­рит, что рядом в доме у него зна­ко­мый порт­нишка есть — очень хорошо починку делает; не послать ли к нему шубу с двор­ни­ком? Он к вечеру ее назад при­не­сет. Я отве­чаю: “Хорошо”. Девушка и отдала мою шубу двор­нику, а двор­ник отнес ее рядом в дом, сво­ему зна­ко­мому портнишке.

А сочель­ник при­шел с отте­пе­лью, капели капали: вече­ром мне шуба не пона­до­би­лась — в пальто было в пору. Я про шубу забыл и не спро­сил ее, а на рож­де­ство слышу, в кухне какой-то спор и сму­ще­ние: двор­ник блед­ный и испу­ган­ный, не с празд­ни­ком поздравляет,а рас­ска­зы­вает, что моей шубы нет и сам порт­нишка про­пал… Про­сит меня двор­ник, чтобы я подал явку. Я не стал пода­вать, а он от себя подал. Он подал явку, а шубы моей, разу­ме­ется, все нет как нет, и гово­рят, что ипорт­ного нет… Жена у него оста­лась с двумя детьми, — один лет трех, а дру­гой груд­ной… Бед­ность, гово­рят, ужа­са­ю­щая: и жен­щина и дети страшные,испитые, — жили в угле, да и за угол не запло­чено, и еды у них ника­кой нет. А про мою шубу жена гово­рит, будто муж шубу почи­нил и понес ее, чтобы отдать, да с тех пор и сам не воз­вра­ща­ется… Искали его во всех местах, где он мог быть, и не нашли… Про­пал порт­нишка, как в воду канул… Я подо­са­до­вал и дру­гую шубу себе сде­лал, а про про­пажу забы­вать стал, как вдруг неожи­данно на пер­вой недели вели­кого поста при­бе­гает ко мне дворник…весь впо­пы­хах и лепе­чет скороговоркою:

— Пожа­луйте к миро­вому, я порт­нишку под­смот­рел… под­смот­рел его, подлеца,как он к жене тайно при­хо­дил, и сей­час его пой­мал и к судье свел. Он там у сто­рожа… Сей­час раз­бор дела будет… ско­рее, пожа­луй­ста… под­твер­дить надо… ваша шуба про­пала. Я поехал… Смотрю, дей­стви­тельно сто­рож бере­жет какого-то чело­века худого, тощего, волосы как вой­ло­чек, ноги порт­нов­ские — коле­сом изо­гнуты, и весь сам в отре­поч­ках, — почи­нить некому и общий вид какой-то полу­мерт­вый. Судья спра­ши­вает меня: про­пала ли у меня шуба, какая она была и сколько сто­ила? Я отве­чаю по правде: была шуба такая-то, запло­чена была три­ста руб­лей, а потом ношена и сколько сто­ила во время про­пажи — опре­де­лить не могу; может быть, на рынке за нее и ста руб­лей не дали бы. Судья стал допра­ши­вать порт­ного — тот сразу же во всем повинился:

“Я, ‑гово­рит, — ее под­шил и к двор­нику понес, чтобы отдать и деньги за работу полу­чить… На грех двор­ника дома не было и дверь была заперта, а гос­по­дина я не знал по фами­лии, ни где живут, а у нас в сочель­ник в семье не было ни копе­ечки. Я и пошел со двора, да и зало­жил заклад­чику шубу, а на взя­тые под залог деньги купил чайку-сахарцу, пивка-водочки, а потом утром испу­гался и убе­жал, и послед­ние деньги про­пил и с тех пор все путался”.

А теперь он и не знает, где и кви­ток поте­рял, и заклад­чика ука­зать не может.

— Вино­ват, про­пала шуба.

— А сколько, по-вашему, шуба стоила?

Порт­ной не стал вилять и говорит:

— Шуба была хоро­шая. — Да сколько же именно она могла сто­ить? — Шуба цен­ная… — Сто руб­лей она могла, напри­мер, сто­ить? Порт­ной себя пре­вос­хо­дит в вели­ко­ду­шии. — Больше, — гово­рит, — могла стоить.

— И пол­то­раста сто­ила? — Стоила.

Сло­вом — моло­дец порт­ной: ни себя, ни меня не кон­фу­зит. Судья и зачи­тал: “по указу”, и опре­де­лил порт­ного на три месяца в тюрьму поса­дить, а потом, чтобы он мне за шубу деньги запла­тил. Вышло, зна­чит, мне удо­вле­тво­ре­ние самое пол­ное, и больше от судьи ожи­дать нечего. Я пошел домой, порт­нишку повели в острог, а его жена с детьми завыли в три голоса. Чего еще надобно? Дал Бог мне, что я вскоре же забо­лел рев­ма­тиз­мом, кото­рый по-старинному,по-русски назы­вали “комчу­гою”. Верно ей дано это назва­ние! Днем эта болезнь еще и так и сяк — тер­петь можно, а как ночь при­дет, так она начинает“комчить”, и нет воз­мож­но­сти ни на минуту уснуть. А как лежишь без сна, то невесть что при­по­ми­на­ется и пред­став­ля­ется, и вот у меня из головы не идет мой порт­нишка и его жена с детьми… Он теперь за мою шубу в остроге сидит,а с бабой и детьми-то что дела­ется?.. И при нем-то им было худо, а теперь,небось, беде уж и меры нет… А мне от всего этого суда и от розыска что в пользу при­было? Ничего он мне нико­гда этот порт­нишка запла­тить-то не может,да если бы я и захо­тел что-нибудь с него дони­мать по мелочи, так от всего от этого будет только “сумой пах­нуть”… Нико­гда я этого дони­мать не стану… А зачем же была эта явка-то подана? И это стало меня до того ужасно бес­по­ко­ить, что я послал узнать: жива ли порт­ниш­кина жена и что с нею и с детьми ее дела­ется? Двор­ник узнал и гово­рит: “Ее при­суж­дено высе­лить и как раз их сего­дня выго­няют: за ними за угол набра­лось уже шесть руб­лей”. — Вот те мне, и ахти мне! А “комчуга” ночью спать не дает и в лица пере­ки­да­ется: задре­мишь от уста­ло­сти, а порт­нишка вдруг явля­ется и начи­нает холод­ным утю­гом по боль­ным местам как по бол­вашке (*) водить… И все водит, все раз­гла­жи­вает, да на суста­вах ост­рым углом нале­гает… (* Бол­вашка — дере­вян­ная порт­нов­ская колодка, на кото­рой разутюживают.(Прим. автора.) *)

И так он меня про­гла­дил, что я поско­рее дал шесть руб­лей, не полег­чает ли если уж не на теле, то хоть на сове­сти, — потому, так я уве­рен, что в бед­ствиях порт­нов­ской семьи это моя жесто­кость вино­вата. Жена порт­ного ока­за­лась дама чут­кого сердца и при­шла, чтобы меня бла­го­да­рить за шесть руб­лей… А сама вся в лох­мо­тьях, и дети голые… Дал им еще три рубля… А как ночь, так порт­нишка опять идет с холод­ным утю­гом… и зачем это я только наде­лал?.. Рас­сер­дишься и начи­на­ешь думать: а как же мне иначе было сде­лать? Ведь нельзя же вся­кому плуту подачку давать? Так все и сомне­ва­ются. А тут пасха при­шла… Порт­ному еще пол­тора месяца в тюрьме сидеть. Я уж давал его жене и по рублю, и по два много раз, а к пасхе надо что-нибудь уве­ли­чить им пен­сию… Ну, по силам своим и уве­ли­чил, да жена его о себе иначе пони­мать стала, и на меня недо­вольна и сердится:

— Кор­мильца нашего, — гово­рит, — око­вал: что я с детьми теперь сде­лаю. Ты нас убил — тебя Бог убьет.

И смешно, и досадно, и жалко, и совестно: несрав­ненно бы лучше было, если бы моя шуба с порт­ным вме­сте про­пала с глаз моих. Было бы это тогда и мило­серд­нее, да и выгод­нее: а теперь если хочешь затво­рить уста матери голод­ных и холод­ных детей — корми воров­скую семью, а то где твоя совесть-то явится? Замо­рить-то ведь это и палач может, а ты, небось, за один стол не хочешь сесть ни с пала­чом, ни с донос­чи­ком… Кормлю я кое-как семью порт­ниш­кину, а на душе все про­тив­ное… Чувствую,что будто я сде­лал что-то такое, хуже чем чужую шубу снес… И никак от этого не избавиться…

И вот под самую пасху, все пошли к утрене, а я боль­ной остался один дома и только чуть-чуть задре­мал, как вдруг ко мне жалует орлов­ский купец Иван Ива­но­вич Анд­ро­сов… Ста­ри­чок был неболь­шой, очень пол­ный с совер­шенно белой голо­вой, и лет сорок тому назад умер и схо­ро­нен в Орле. Послед­ние годы перед своею кон­чи­ною он нахо­дился в чрез­вы­чай­ной бед­но­сти, а имел очень  бога­того зятя, кото­рый каким-то неправ­дами завла­дел его состо­я­нием. Отец мой этого ста­рика ува­жал и назы­вал “пра­вед­ни­ком”, а я только помню, что он ходил в садах яблони при­ви­вать и у нас, бывало, если сядет в кресло, то уж никак из него не выле­зет: он встает и кресло на нем висит как рако­вина на улитке.Никогда он ни о чем не тужил и про все все­гда гово­рил весело, а когда люди ему напо­ми­нали про обиды от дочери и от зятя, то он, бывало, все­гда оди­на­ково отнекивался:

— Ну, так что ж! — А вы бы, Иван Ива­но­вич, жаловались.

А он отве­чает: — Вот тебе еще что ж!

— А помрешь с голоду?

— Ну, так что ж!

— И схо­ро­нить будет некому.

— Вот тебе еще что ж!

Гово­рили: он глуп. А он не был глуп: он при­шел к нам на рож­де­ство и все ел варе­ники и похва­ли­вал. — Точно, — гово­рит, — будто я теп­лень­кими хло­поч­ками напи­хался, и вста­вать не хочется. И так и не встал с кресла, а взял да и умер, и мы его схо­ро­нили. Ведь такой чело­век оче­видно знал, что делал! “В бес­страш­ной душе ведь Бог живет”. Так-то бы, мол, кажись, и мне сле­до­вало сде­лать: Про­пала! — “Ну, так чтож”… А жало­ваться? — “Вот тебе еще что ж!” И куда сколько было бы всем нам лучше, и самому бы мне было спо­кой­нее. Тут как я это рас­ска­зал, мой обо­кра­ден­ный при­я­тель и взял меня на слове. — Вот, — гово­рит, — и я думал, так и я все так и сде­лаю. Ничего я никому не подам: и не хочу, чтобы начали тор­мо­шить людей и отрав­лять всем Хри­стово рож­де­ство. Про­пало и кон­чено: “Ну так что ж, да и вот тебе еще что ж”? На этом он дело и кон­чил, и я ему ничего воз­ра­жать не смел, но потом доста­лось мне муче­ние: в один день дове­лось мне гово­рить об этом со мно­гими и ото всех при­шлось слы­шать про­тив себя и про­тив его все несхо­жее. Все гово­рили мне:

— Это вы глупо обдумали!..

Так только потачка всем… Вы забыли закон!..Всякий один дру­гого исправ­лять дол­жен и нака­зы­вать. В этом пер­вое пра­вило. Чита­тель! будь лас­ков: вме­шайся и ты в нашу исто­рию, вспо­мяни, чему тебя учил сего­дняш­ний ново­рож­ден­ный: нака­зать или поми­ло­вать? Если ты хочешь когда-нибудь “со Хри­стом быть” — то ты это дол­жен прямо решить и как решить — тому и дол­жен сле­до­вать… Моет быть, и тебя “под рож­де­ство оби­дели” и ты это затаил  на душе и соби­ра­ешься отплатить?..Пожалуй, боишься, что если спу­стишь, так тебе стыдно будет… Это очень воз­можно, потому что мы плохо пом­ним, в чем есть насто­я­щее “пер­вое правило”…

Но ты раз­бе­рись, пожа­луй­ста, сего­дня с этим хоро­ше­нечко: обду­май- с кем ты выби­ра­ешь быть: с закон­ни­ками ли раз­но­гла­голь­ного закона, или с тем, кото­рый дал тебе “гла­голы веч­ной жизни”… Поду­май! Это очень стоит тво­его раз­ду­мья, и выбор тебе не тру­ден… Не бойся пока­заться смеш­ным и глу­пым, если ты посту­пишь по пра­вилу того, кото­рый ска­зал тебе: “Про­сти обид­чику и при­об­рети себе в нем брата сво­его”. Я тебе рас­ска­зал пустяки, а ты будь умен, — и выбери себе и в пустя­ках-то полез­ное, чтобы было тебе с чем перейти в вечность.

Николай Телешов. Елка Митрича

I

Был канун Рождества…

Сто­рож пере­се­лен­че­ского барака, отстав­ной сол­дат, с серою, как мыши­ная шерсть, боро­дою, по имени Семен Дмит­ри­е­вич, или попро­сту Мит­рич, подо­шел к жене и весело про­го­во­рил, попы­хи­вая трубочкой:

– Ну, баба, какую я штуку надумал!

Агра­фене было неко­гда; с засу­чен­ными рука­вами и рас­стег­ну­тым воро­том она хло­по­тала в кухне, гото­вясь к празднику.

– Слышь, баба,– повто­рил Мит­рич.– Говорю, какую я штуку надумал!

– Чем штуки-то выду­мы­вать, взял бы метелку да вон пау­тину бы снял! – отве­тила жена, ука­зы­вая на углы.– Вишь, пау­ков раз­вели. Пошел бы да смел!

Мит­рич, не пере­ста­вая улы­баться, погля­дел на пото­лок, куда ука­зы­вала Агра­фена, и весело сказал:

– Пау­тина не уйдет; смету… А ты, слышь-ка, баба, что я надумал-то!

– Ну?

– Вот те и ну! Ты слушай.

Мит­рич пустил из трубки клуб дыма и, погла­див бороду, при­сел на лавку.

– Я говорю, баба, вот что,– начал он бойко, но сей­час же запнулся.– Я говорю, празд­ник под­хо­дит… И для всех он празд­ник, все ему раду­ются… Пра­вильно, баба?

– Ну?

– Ну вот я и говорю: все, мол, раду­ются, у вся­кого есть свое: у кого обновка к празд­нику, у кого пиры пой­дут… У тебя, к при­меру, ком­ната будет чистая, у меня тоже свое удо­воль­ствие: винца куплю себе да кол­баски!.. У вся­кого свое удо­воль­ствие будет,– правильно?

– Так что ж?– рав­но­душно ска­зала старуха.

– А то,– вздох­нул снова Мит­рич,– что всем будет празд­ник как празд­ник, а вот, говорю, ребя­тиш­кам-то, выхо­дит, и нет насто­я­щего празд­ника… Поняла?.. Оно празд­ник-то есть, а удо­воль­ствия ника­кого… Гляжу я на них, да и думаю; эх, думаю, непра­вильно!.. Известно, сироты… ни матери, ни отца, ни род­ных… Думаю себе, баба: нескладно!.. Почему такое – вся­кому чело­веку радость, а сироте – ничего!

– Тебя, видно, не пере­слу­ша­ешь,– мах­нула рукой Агра­фена и при­ня­лась мыть скамейки.

Но Мит­рич не умолкал.

– Наду­мал я, баба, вот что,– гово­рил он, улы­ба­ясь,– надо, баба, ребя­ти­шек поте­шить!.. Потому видал я много народу, и наших и вся­ких людей видал… И видал, как они к празд­нику детей забав­ляют. При­не­сут, это, елку, убе­рут ее свеч­ками да гостин­цами, а ребятки-то ихние про­сто даже ска­чут от радо­сти!.. Думаю себе, баба: лес у нас близко… срублю себе елочку да такую потеху ребя­тиш­кам устрою, что весь век будут Мит­рича поми­нать! Вот, баба, какой умы­сел, а?

Мит­рич весело под­миг­нул и чмок­нул губами.

– Каков я‑то?

Агра­фена мол­чала. Ей хоте­лось поско­рее при­брать и вычи­стить ком­нату. Она торо­пи­лась, и Мит­рич с своим раз­го­во­ром ей только мешал.

– Нет, каков, баба, умы­сел, а?

– А ну те с твоим умыс­лом! – крик­нула она на мужа.– Пусти с лавки-то, чего засел! Пусти, неко­гда с тобой сказки рассказывать!

Мит­рич встал, потому что Агра­фена, оку­нув в ведро мочалку, пере­несла ее на ска­мью прямо к тому месту, где сидел муж, и начала тереть. На пол поли­лись струи гряз­ной воды, и Мит­рич смек­нул, что при­шел невпопад.

– Ладно, баба! – про­го­во­рил он зага­дочно.– Вот устрою потеху, так небось сама ска­жешь спа­сибо!.. Говорю, сде­лаю – и сде­лаю! Весь век поми­нать будут Мит­рича ребятишки!..

– Видно, делать-то тебе нечего.

– Нет, баба! Есть что делать: а ска­зано, устрою – и устрою! Даром что сироты, а Мит­рича всю жизнь не забудут!

И, сунув в кар­ман потух­шую трубку, Мит­рич вышел во двор.

II

По двору, там и сям, были раз­бро­саны дере­вян­ные домики, зане­сен­ные сне­гом, заби­тые дос­ками; за доми­ками рас­ки­ды­ва­лось широ­кое снеж­ное поле, а дальше вид­не­лись вер­хушки город­ской заставы… С ран­ней весны и до глу­бо­кой осени через город про­хо­дили пере­се­ленцы. Их бывало так много, и так они были бедны, что доб­рые люди выстро­или им эти домики, кото­рые сто­ро­жил Мит­рич. Домики бывали все пере­пол­нены, а пере­се­ленцы между тем все при­хо­дили и при­хо­дили. Деваться им было некуда, и вот они рас­ки­ды­вали в поле шалаши, куда и пря­та­лись с семьей и детьми в холод и непо­году. Иные жили здесь неделю, две, а иные больше месяца, дожи­да­ясь оче­реди на паро­ходе. В поло­вине лета здесь наби­ра­лось народа такое мно­же­ство, что все поле было покрыто шала­шами. Но к осени поле мало-помалу пустело, дома осво­бож­да­лись и тоже пустели, а к зиме не оста­ва­лось уже никого, кроме Мит­рича и Агра­фены да еще несколь­ких детей, неиз­вестно чьих.

– Вот уж непо­ря­док, так непо­ря­док! – рас­суж­дал Мит­рич, пожи­мая пле­чами.– Куда теперь с этим наро­дом деваться? Кто они такие? Откуда явились?

Взды­хая, он под­хо­дил к ребенку, оди­ноко сто­яв­шему у ворот.

– Ты чей такой?

Ребе­нок, худой и блед­ный, гля­дел на него роб­кими гла­зами и молчал.

– Как тебя звать?

– Фомка.

– Откуда? Как деревню твою называют?

Ребе­нок не знал,

– Ну, отца как зовут?

– Тятька.

– Знаю, что тятька… А имя-то у него есть? Ну, к при­меру, Пет­ров или Сидо­ров, или, там, Голу­бев, Касат­кин? Как звать-то его?

– Тятька.

При­выч­ный к таким отве­там, Мит­рич взды­хал и, мах­нув рукою, более не допытывался.

– Роди­те­лей-то, знать, поте­рял, дура­чок? – гово­рил он, гладя ребенка по голове.– А ты кто такой? – обра­щался он к дру­гому ребенку.– Где твой отец?

– Помер.

– Помер? Ну, веч­ная ему память! А мать куда девалась?

– Померла.

– Тоже померла?

Мит­рич раз­во­дил руками и, соби­рая таких сирот, отво­дил их к пере­се­лен­че­скому чинов­нику. Тот тоже допра­ши­вал и тоже пожи­мал плечами.

У одних роди­тели умерли, у дру­гих ушли неиз­вестно куда, и вот таких детей на эту зиму набра­лось у Мит­рича восемь чело­век, один дру­гого меньше. Куда их девать? Кто они? Откуда при­шли? Никто этого не знал.

“Божьи дети!” – назы­вал их Митрич.

Им отвели один из домов, самый малень­кий. Там они жили, и там затеял Мит­рич устро­ить им ради празд­ника елку, какую он виды­вал у бога­тых людей.

“Ска­зано, сде­лаю – и сде­лаю! – думал он, идя по двору.– Пус­кай сиротки пора­ду­ются! Такую потеху сочиню, что весь век Мит­рича не забудут!”

III

Прежде всего он отпра­вился к цер­ков­ному старосте.

– Так и так, Никита Наза­рыч, я к вам с усерд­ней­шей прось­бой. Не отка­жите доб­рому делу.

– Что такое?

– При­ка­жите выдать гор­сточку огар­ков… самых махонь­ких… Потому как сироты… ни отца, ни матери… Я, стало быть, сто­рож пере­се­лен­ский… Восемь сиро­ток оста­лось… Так вот, Никита Наза­рыч, одол­жите горсточку.

– На что тебе огарки?

– Удо­воль­ствие хочется сде­лать… Елку зажечь, вроде как у пут­ных людей.

Ста­ро­ста погля­дел на Мит­рича и с уко­ром пока­чал головой.

– Ты что, ста­рик, из ума, что ли, выжил? – про­го­во­рил он, про­дол­жая качать голо­вой.– Ах, ста­рина, ста­рина! Свечи-то небось перед ико­нами горели, а тебе их на глу­по­сти дать?

– Ведь ога­рочки, Никита Назарыч…

– Сту­пай, сту­пай! – мах­нул рукою ста­ро­ста.– И как тебе в голову такая дурь при­шла, удивляюсь!

Мит­рич как подо­шел с улыб­кой, так с улыб­кой же и ото­шел, но только ему было очень обидно. Было еще и неловко перед цер­ков­ным сто­ро­жем, сви­де­те­лем неудачи, таким же, как и он, ста­рым сол­да­том, кото­рый теперь гля­дел на него с усмеш­кой и, каза­лось, думал: “Что? Наткнулся, ста­рый хрен!..” Желая дока­зать, что он не “на чай” про­сил и не для себя хло­по­тал, Мит­рич подо­шел к ста­рику и сказал:

– Какой же тут грех, коли я ога­рок возьму? Сиро­там прошу, не себе… Пусть бы пора­до­ва­лись… ни отца, стало быть, ни матери… Прямо ска­зать: божьи дети!

В корот­ких сло­вах Мит­рич объ­яс­нил ста­рику, зачем ему нужны огарки, и опять спросил:

– Какой же тут грех?

– А Никиту Наза­рыча слы­шал? – спро­сил в свою оче­редь сол­дат и весело под­миг­нул гла­зом.– То-то и дело!

Мит­рич поту­пил голову и заду­мался. Но делать было нечего. Он при­под­нял шапку и, кив­нув сол­дату, про­го­во­рил обидчиво:

– Ну, так будьте здо­ровы. До свиданьица!

– А каких тебе огарков-то?

– Да все одно… хошь самых махонь­ких. Одол­жили бы гор­сточку. Доб­рое дело сде­ла­ете. Ни отца, ни матери… Прямо – ничьи ребятишки!

Через десять минут Мит­рич шел уже горо­дом с пол­ным кар­ма­ном огар­ков, весело улы­ба­ясь и тор­же­ствуя. Ему нужно было зайти еще к Павлу Сер­ге­е­вичу, пере­се­лен­че­скому чинов­нику, поздра­вить с празд­ни­ком, где он рас­счи­ты­вал отдох­нуть, а если уго­стят, то и выпить ста­кан­чик водки. Но чинов­ник был занят; не пови­дав Мит­рича, он велел ска­зать ему “спа­сибо” и выслал полтинник.

“Ну, теперь ладно!– весело думал Мит­рич.– Теперь пус­кай гово­рит баба, что хочет, а уж потеху я сде­лаю ребя­тиш­кам! Теперь, баба, шабаш!”

Вер­нув­шись домой, он ни слова не ска­зал жене, а только посме­и­вался молча да при­ду­мы­вал, когда и как все устроить.

“Восемь детей,– рас­суж­дал Мит­рич, заги­бая на руках коря­вые пальцы,– стало быть, восемь конфет…”

Вынув полу­чен­ную монету, Мит­рич погля­дел на нее и что-то сообразил.

– Ладно, баба! – поду­мал он вслух.– Ты у меня посмот­ришь! – и, засме­яв­шись, пошел наве­стить детей.

Войдя в барак, Мит­рич огля­делся и весело проговорил:

– Ну, пуб­лика, здрав­ствуй. С праздником!

В ответ раз­да­лись друж­ные дет­ские голоса, и Мит­рич, сам не зная чему раду­ясь, растрогался.

– Ах вы, пуб­лика-пуб­лика!..– шеп­тал он, ути­рая глаза и улы­ба­ясь.– Ах вы, пуб­лика этакая!

На душе у него было и грустно и радостно. И дети гля­дели на него тоже не то с радо­стью, не то с грустью.

IV

Был ясный мороз­ный полдень.

С топо­ром за поя­сом, в тулупе и шапке, надви­ну­той по самые брови, воз­вра­щался Мит­рич из леса, таща на плече елку. И елка, и рука­вицы, и валенки были запу­шены сне­гом, и борода Мит­рича заин­де­вела, и усы замерзли, но сам он шел ров­ным, сол­дат­ским шагом, махая по-сол­дат­ски сво­бод­ной рукой. Ему было весело, хотя он и устал. Утром он ходил в город, чтобы купить для детей кон­фет, а для себя – водки и кол­басы, до кото­рой был страст­ный охот­ник, но поку­пал ее редко и ел только по праздникам.

Не ска­зы­ва­ясь жене, Мит­рич при­нес елку прямо в сарай и топо­ром заост­рил конец; потом при­ла­дил ее, чтобы сто­яла, и, когда все было готово, пота­щил ее к детям.

–Ну, пуб­лика, теперь смирно! – гово­рил он, уста­нав­ли­вая елку.– Вот маленько оттает, тогда помогайте!

Дети гля­дели и не пони­мали, что такое делает Мит­рич, а тот все при­ла­жи­вал да приговаривал:

– Что? Тесно стало?.. Небось дума­ешь, пуб­лика, что Мит­рич с ума сошел, а? Зачем, мол, тес­ноту делает?.. Ну, ну, пуб­лика, не сер­дись! Тесно не будет!..

Когда елка согре­лась, в ком­нате запахло све­же­стью и смо­лой. Дет­ские лица, печаль­ные и задум­чи­вые, вне­запно пове­се­лели… Еще никто не пони­мал, что делает ста­рик, но все уже пред­чув­ство­вали удо­воль­ствие, и Мит­рич весело погля­ды­вал на устрем­лен­ные на него со всех сто­рон глаза.

Затем он при­нес огарки и начал при­вя­зы­вать их нитками.

– Ну-ка, ты, кава­лер! – обра­тился он к маль­чику, стоя на табу­ретке.– Давай-ка сюда свечку… Вот так! Ты мне пода­вай, а я буду привязывать.

– И я! И я! – послы­ша­лись голоса.

– Ну и ты,– согла­сился Мит­рич.– Один держи свечки, дру­гой нитки, тре­тий давай одно, чет­вер­тый дру­гое… А ты, Мар­фуша, гляди на нас, и вы все гля­дите… Вот мы, зна­чит, все и будем при деле. Правильно?

Кроме све­чей, на елку пове­сили восемь кон­фет, заце­пив за ниж­ние сучки. Однако, погля­ды­вая на них, Мит­рич пока­чал голо­вой и вслух подумал:

– А ведь… жидко, публика?

Он молча постоял перед елкой, вздох­нул и опять сказал:

– Жидко, братцы!

Но, как ни увле­кался Мит­рич своей затеей, однако пове­сить на елку, кроме восьми кон­фет, он ничего не мог.

– Гм! – рас­суж­дал он, бродя по двору.– Что бы это придумать?..

Вдруг ему при­шла такая мысль, что он даже остановился.

– А что? – ска­зал он себе.– Пра­вильно будет или нет?..

Заку­рив тру­бочку, Мит­рич опять задался вопро­сом: пра­вильно или нет?.. Выхо­дило как будто “пра­вильно”…

– Детишки они малые… ничего не смыс­лят,– рас­суж­дал ста­рик.– Ну, стало быть, будем мы их забав­лять… А сами-то? Небось и сами захо­тим поза­ба­виться?.. Да и бабу надо попотчевать!

И не долго думая Мит­рич решился. Хотя он очень любил кол­басу и доро­жил вся­ким кусоч­ком, но жела­ние уго­стить на славу пере­си­лило все его соображения.

– Ладно!.. Отрежу вся­кому по кру­жочку и повешу на ниточке. И хлебца по лом­тику отрежу, и тоже на елку. А для себя повешу буты­лочку!.. И себе налью, и бабу угощу, и сирот­кам будет лаком­ство! Ай да Мит­рич! – весело вос­клик­нул ста­рик, хлоп­нув себя обе­ими руками по бед­рам.– Ай да затейник!

V

Как только стем­нело, елку зажгли. Запахло топ­ле­ным вос­ком, смо­лою и зеле­нью. Все­гда угрю­мые и задум­чи­вые, дети радостно закри­чали, глядя на огоньки. Глаза их ожи­ви­лись, личики зару­мя­ни­лись, и, когда Мит­рич велел им пля­сать вокруг елки, они, схва­тив­шись за руки, заска­кали и зашу­мели. Смех, крики и говор ожи­вили в пер­вый раз эту мрач­ную ком­нату, где из года в год слы­ша­лись только жалобы да слезы. Даже Агра­фена в удив­ле­нии всплес­ки­вала руками, а Мит­рич, ликуя от всего сердца, при­хлопы­вал в ладоши да покрикивал:

– Пра­вильно, пуб­лика!.. Правильно!

Затем он взял гар­мо­нику и, наиг­ры­вая на все лады, подпевал:

Живы были мужики,

Росли грибы-рыжики,–

Хорошо, хорошо,

Хорошо-ста, хорошо!

– Ну, баба, теперь заку­сим! – ска­зал Мит­рич, кладя гар­мо­нику.– Пуб­лика, смирно!..

Любу­ясь елкой, он улы­бался и, под­пе­рев руками бока, гля­дел то на кусочки хлеба, висев­шие на нит­ках, то на детей, то на кружки кол­басы и, нако­нец, скомандовал:

– Пуб­лика! Под­ходи в очередь!

Сни­мая с елки по куску хлеба и кол­басы, Мит­рич оде­лил всех детей, затем снял бутылку и вме­сте с Агра­фе­ной выпил по рюмочке.

– Каков, баба, я‑то? – спра­ши­вал он, ука­зы­вая на детей.– Погляди, ведь жуют сиротки-то! Жуют! Погляди, баба! Радуйся!

Затем опять взял гар­мо­нику и, поза­быв свою ста­рость, вме­сте с детьми пустился пля­сать, наиг­ры­вая и подпевая:

Хорошо, хорошо, Хорошо-ста, хорошо!

Дети пры­гали, весело виз­жали и кру­жи­лись, и Мит­рич не отста­вал от них. Душа его пере­пол­ни­лась такою радо­стью, что он не пом­нил, бывал ли еще когда-нибудь в его жизни эта­кий праздник.

– Пуб­лика! – вос­клик­нул он, нако­нец.– Свечи дого­рают… Берите сами себе по кон­фетке, да и спать пора!

Дети радостно закри­чали и бро­си­лись к елке, а Мит­рич, уми­лив­шись чуть не до слез, шеп­нул Аграфене:

– Хорошо, баба!.. Прямо можно ска­зать: правильно!..

Это был един­ствен­ный свет­лый празд­ник в жизни пере­се­лен­че­ских “божьих детей”.

Елку Мит­рича никто из них не забудет!

Обновлено: 10.01.2023

Раз в год мы с семьей отмечаем праздник Рождество. Этот праздник приносит веселье и радость и поэтому мне он очень нравится.

Рождество Христово всегда бывает зимой, поэтому погода на улице морозная. Ярко светит солнышко, а на земле блестит и переливается снег. Все деревья стоят укутаны снегом и имеют красивый образ. Зимняя пора вообще красивое время года.

В квартирах встречаются родственники и самые дорогие, все они поздравляют друг друга с самым удивительным праздником в году. Я тоже получаю поздравления и подарки в этот день и также дарю особенно хорошие пожелания. В такой день я чувствую себя намного счастливей.

По традиции мы собираемся дома за круглым столом. У нас собираются все гости. Также мама делает много вкусных угощений. А еще печет именно вкусный торт. У нас дома украшена елка, она сверкает разноцветными огнями. Она добавляет настоящему празднику особенное очарование. В нашем доме царит уютная и праздничная атмосфера. Перед весельем целый день насыщен беспокойством и предвкушением чуда. Рождество это светлый и чудесный праздник и он полон волшебства. Свершается, то чего не ждешь, обязательно сбываются мечты.

И вот начинается вечер. Мои бабушка и дедушка готовятся идти на богослужение в церковь. Они всегда зовут меня и родителей с собой. Они верующие, поэтому говорят, что к вере человек сам должен подойти, также и меня приучают к этому. Поэтому я тоже иду с ними в храм. Бабушка много мне рассказывала замечательных историй о вере. Я слушаю ее с удовольствием.

Несколько часов отстояв службу, мы с родителями возвращаемся. Бабушка и дедушка придут под утро сдержанные исветящиеся. Я всегда их дождусь. Она принесет лампадку с огнем, поставит у иконки, помолится и ляжет отдыхать.

На другой день мы все садимся за стол и начнем отмечать. Наша дружная компания будет веселиться, исполнять песни и танцевать. Мы все будем гулять до самого вечера. Мы ценим мгновения проведённые вместе.

Такой замечательный праздник это часть нашей жизни и надо его всегда отмечать, чтоб он запомнился нам. Все — таки ночь Рождества полна на волшебные моменты, нужно обязательно загадывать желания. Вот такое Рождество мы каждый год отмечаем с моей большой и дружной семьей.

Так проходит Рождество Христово в моей семье

Вариант 2

Большинство взрослых и детей не любят зиму. Любимым временем года обычно бывает лето. Оно приносит с собой тепло и много-много солнечного света. У детей летом большие каникулы, а у взрослых наступает время отпусков. Я тоже всегда с нетерпением жду наступления летней поры, но моим любимым временем года является зима. Причина, почему мне нравится самая холодная пора года в том, что в это время люди празднуют Рождество.

Рождество — праздник для всех: для взрослых и детей, для тех, кто посещает церковь и кто празднует дома. Особенно привлекательны символы этого замечательного праздника. У разных народов они немного отличаются, но неизменными остаются рождественская ель, подарки и колядки, песни Рождества.

Светлый праздник Рождества благоприятно влияет на взаимоотношения в семье. Все становятся добрее к своим соседям, знакомым и совершенно чужим людям. Многие стремятся в праздничные дни помочь нуждающимся и больным. Ведь так приятно дарить подарки! Иногда это даже радостнее, чем получать что-то самому.

В моей семье все с большим удовольствием готовятся к празднованию Рождества. Отец приносит в дом большую настоящую ель, и запах дерева предвещает о скором наступлении нашего любимого праздника. Мама достаёт коробку с елочными игрушками и украшениями. Некоторые из них передаются из поколения в поколение. Моя любимая игрушка — это снеговик. Он напоминает мне прекрасный старый мультфильм о приключениях маленького снеговичка. Украшаем мы рождественское дерево всей семьёй. Особую радость приносит этот процесс нашему любимому питомцу — собаке Молли. Несмотря на свой преклонный возраст, она начинает резвиться, как маленький щенок.

В нашей семье принято ставить под ель один сапог. Ночью в сапогах чудесным образом появляются подарки. Утром мы все спешим распаковать свой подарок и посмотреть, что же принёс добрый дедушка Мороз нашим родным.

Когда я вырасту, то продолжу рождественские традиции в своей семье.

Сочинение на тему Рождество

Рождество считается главным христианским праздником, а так как христианство — это одна из самых распространённых религий, этот день является праздником во всём мире. Люди отмечают появление на свет Спасителя, Иисуса Христа. Это событие произошло две тысячи лет назад, в маленьком тихом городке Вифлеем.

Праздник Рождество Христово наполнен искренностью и волшебной красотой. В этот светлый атмосферный день каждый из нас трепетно ждёт, что с ним обязательно случится какое-то чудо. В этот период времени на улице погода поистине волшебна. Вся земля покрыта пеленой снега, который словно искрится на солнце, ребятишки весело играют в снежки и лепят снеговиков, на улицах города развешаны новогодние гирлянды и мишура, а если взглянуть на дома, то в их многочисленных окошках виднеются красивые рождественские ёлки, украшенные роскошными игрушками.

Каждый год я ожидаю, когда настанет этот долгожданный день. И каждый год я словно удостоверяюсь в том, что он в действительности необычный. Такой таинственный, в этот день случается чудо. Рождество — это один из самых атмосферных и душевных праздников, который всегда празднуют вместе с семьёй, поэтому я так сильно люблю этот день. Начинают подготовку к нему всегда заранее, чуть ли не с самого утра. Сначала мы с мамой идём в церковь, чтобы помолиться за всех близких нам людей, а далее мы вместе с моей семьёй всегда вместе убираем весь дом: моем полы и протираем пыль. Затем мы начинаем украшать его, развешивая гирлянды, мишуру и снежинки, таким образом, в доме создаётся атмосфера тепла и уюта. Далее мы наряжаем рождественскую ёлку, а мама в это время готовит разные праздничные угощения на стол.

Ну а вечером, в самый сочельник, начинается поистине волшебное время. Все близкие люди собираются у рождественского стола с угощениями. Все поздравляют друг друга, говорят тёплые слова, одаривают любовью и заботой, после дарят подарки и садятся вместе есть кутью, сопровождая этот процесс душевными разговорами, а после уже переходят и к другим блюдам. Каждый год после праздничного ужина мы водим вокруг ёлки хороводы — это семейная традиция. Поём песни и танцуем, также к нам в гости могут зайти наряженные люди, чтобы спеть колядки, а мы взамен поздравляем их и дарим угощения. Чувство лёгкости и душевного спокойствия не покидает меня в этот день, создаётся такое впечатление, что всё живое вокруг, включая природу, радуется появлению Христа на этот свет.

Также читают:

Картинка к сочинению Рождество

Популярные сегодня темы

Родина – это близкое сердцу и самое родное, что есть у человека. Почему? Потому что именно с родиной у каждого человека связано рождение, память о первых годах жизни, любовь и ласка родителей, первые друзья

Над замерзшей землей медленно поднималось солнышко. От теплых лучей согрелись еще укрытые снежком поля и леса. С пригорков остатки снега сдувал весенний ветер. Вдруг в высь вспорхнула маленькая

Простаков – это помещик, владелец имения, отец Митрофанушки и муж госпожи Простаковой. Господина Простакова можно охарактеризовать как робкого, трусливого человека, который во всём потакает своей жене.

Роман-эпопея Льва Николаевича Толстого отражает в себе очень много актуальных тем. Политическая борьба и предстоящая война с Наполеоном открыто делить людей на две категории: люди войны и люди мира

• Для учеников 1-11 классов и дошкольников
• Бесплатные сертификаты учителям и участникам

Муниципальный этап Епархиального конкурса детского творчества

Номинация : Литературное творчество

Жанр произведения : рассказ

Автор : Назарова Алёна Игоревна.

Возраст, класс : 12 лет, 7а класс

Педагог – наставник : Сенатрусова Валентина Викторовна, учитель русского языка и литературы.

Учебное заведение, его адрес:

Муниципальное бюджетное общеобразовательное учреждение Сокольниковская средняя общеобразовательная школа

Моршанского района Тамбовской области, ул. Кузнецова, 6а

Контактный телефон педагога – наставника : 89537014096

Праздник радостный настал –

Распахните ваше сердце

Ибо ночь сию святую

Нет ни горя, ни беды,

Всех обильно согревает

Свет божественной звезды!

Наше Рождество приходит незаметно. Декабрь укрывает землю первым снежком. Земля становится нарядная, появляются первые следы зверей. Морозит. Вот уже на базаре появились первые ёлочки. Скоро они придут в дома, и наступит Новый год! Все ждут подарков, Деда Мороза со Снегурочкой, все в ожидании Праздника. Но это ещё не совсем Праздник. Тот древний, старинный праздник Рождества придёт попозже. К нему готовятся не меньше, чем к Новому году. Ёлка играет сказочными огнями, все ждут какого-то чуда!

Так было и на этот раз. Семиклассница Алёна весело проводила зимние каникулы. Лыжи, санки, коньки так и звали её то на горку, то на каток. Сегодня с одноклассниками девочка отправилась на прогулку в ближайшую рощу. Природа приготовила детям настоящую зимнюю сказку. Деревья в серебристом инее, будто лебёдушки, плыли по белому покрывалу. Лес безмолвствовал, лишь где- то далеко трудился дятел, и раздавалось эхо.

— Ах, как здорово! Давайте кататься с горок, — предложил неунывающий Лёша. И толпа ребят заспешила испытать чувство полёта. А потом был горячий чай из термоса, бутерброды, всем было весело, только не было почему-то их одноклассника Миши…

— А почему нет Миши?- спросила Алёна, — и на празднике в школе его не было.

— Да,- подтвердила Даша,- вообще Мишка последнее время ходил какой-то грустный, часто болел.

_ Что же мы за друзья? Радуемся, веселимся и ничего не знаем о своём однокласснике? -воскликнул Кирилл

И тут раздался тихий голос Маши, соседки Миши:

— А он болеет, его вообще дома нет. Моя мама говорила, что Мишка в онкоцентре в Москве, ему должны сделать операцию.

Наступила зловещая тишина.

— Ты знала и молчала? Тоже, подруга называется! Может, ему наша помощь нужна!

— Бабушка Миши недавно сказала об этом моей маме, — так же тихо ответила Маша.

Ребята призадумались, каждый предлагал свою помощь, но, так ни до чего не договорившись, все отправились по домам.

Дома Алёне было неспокойно. Её не радовала ёлка, подарки, всё стало каким-то серым. Мишка, самый весёлый мальчик в классе, болен, тяжело болен. Её смятение заметила мама, расспросила дочку, и та, расплакавшись, поделилась бедой, в которой оказался её одноклассник.

— Хочешь помочь ему?- спросила мама?

— Конечно, мамочка, больше жизни хочу.

— Тогда пойдём со мной в храм, сегодня Сочельник, рождается Христос, надо помолиться ему и Матери Божией о здравии Михаила.

Вечерний храм поразил Алёну своей праздничностью и красотой. Повсюду стояли ёлочки, украшенные гирляндами и мишурой. Кругом всё голубое, как Небо, как Воздух, как Рождество! А посреди храма на аналое- большая икона Рождества Христова, а рядом – маленький Христос в яслях. Все молились, прославляли рождение того, кто пришёл спасти мир. Молилась и Алёна, молилась своими словами, так как не знала молитв, просила Христа о помощи болящему Михаилу. Из глаз её катились слёзы, а губы шептали сокровенное:

— Боженька, прости нас, ты всем помогаешь, ты пришёл, чтобы прощать нас и миловать. Помоги моему однокласснику Мише, он сильно болен, он один у мамы с папой, каково же будет им, если его не станет. Девочка тихо плакала, и мама, видя искренность её молитвы, не старалась её успокаивать.

Зазвонили колокола, и в душе Алёны стало как-то спокойнее. Она шла с мамой из храма и верила, что чудо обязательно произойдёт, иначе и быть не может!

Через неделю Алёна узнала, что Мише сделали операцию, которая прошла удачно. Врачи обещают ему скорейшее выздоровление…

Где настоящая радость

Обычно мы встречаем Рождество со своими родными, но в том году мы уехали с родителями далеко от дома. Я помню, как мы долго ехали на машине по темной незнакомой дороге в Белоруссии. Родители не знали, как лучше поступить: ехать без остановки домой или заночевать в гостинице в незнакомом городе. Наконец они решили, что будет лучше сделать остановку. Мы отнесли вещи в комнату, где должны были переночевать. Затем отправились искать место, где можно было бы поужинать. Был канун Рождества, а праздничного настроения не было. На центральной площади стояла елка, вокруг которой были рассыпаны конфетти. Это было напоминание о встрече Нового года. Единственное место, где можно было поужинать, оказалось кафе на первом этаже нашей гостиницы. Там грохотала музыка и плясала веселая компания. Мы осторожно вошли и разместились за свободным столом. Мы ели наш скромный ужин и наблюдали за бурным весельем людей. Потом поднялись к себе в комнату и легли спать. Все вокруг было чужое: люди, музыка, еда, мебель в комнате, запах.

Когда нас с братом разбудили, нам показалось, что на улице еще глубокая ночь. Мы сели в холодную машину и опять поехали по темной дороге. Ни фонари, ни окна в домах не горели. Казалось, люди покинули эти места. Наконец машина остановилась на стоянке у монастырской стены. Мы вышли на улицу и увидели живых людей. Они торопились туда же, куда и мы. Мы зашли в храм и поразились, сколько там народа. Служба уже началась. Мы услышали знакомый распев, и родители запели знакомые слова. Обстановка в храме была непривычная, и люди вокруг были чужие, но в душе было радостное чувство праздника. Казалось, оно всех объединило в этом незнакомом месте. А когда после службы мы получили по свежей просфоре, она показалась нам самым вкусным угощением.

Я понял, что настоящая радость не там, где пляска и шумное веселье, а там где тихое Божественное пение и мерцание свечей.

Никита Кухаренко, 10 лет,

г. Красногорск Московской области

Душа Рождества

Когда мне было пять лет, я очень хотел стать военным. У меня были маленькие солдатики, с которыми я любил играть, и когда к нам в сочельник привезли ёлку, то ко мне пришла мысль, что можно прятать солдатиков в ёлке.

Ночью все дети заснули, а я встал с кровати, взял солдатиков и пошёл к ёлке. На ней светились фонарики, под их светом я стал прятать солдатиков. Когда они кончились, я начал зевать и лег спать.

На следующее утро все пошли в храм, и я обо всём забыл, потому что думал только о подарках. После службы мы приехали домой и побежали к ёлке. Все принялись искать подарки, я нашёл свой и начал его разворачивать — там лежал новый набор больших солдатиков. И тут я всё вспомнил — про ёлку и про ночное приключение! Я сразу начал искать солдатиков, которых спрятал среди ветвей. Они были все на месте! Я решил, что новые солдатики будут командирами старых, и тут же начал играть. Мне запомнилось, что елка большая, и в нее можно прятать, и никто не заметит, потому что она мохнатая, и ее колючие ветви закрывают всё от другого, внешнего мира. А сама елка — это как иной, невидимый, добрый мир, как будто елка — это душа Рождества.

Паша Осипов, 11 лет,

Свечка для стариков

Фото David Kidd

И вот с этой сказкой мы пошли в дом-интернат для престарелых и инвалидов, чтобы их поздравить. И я в этом принимал участие! Мы ходили по комнатам, где жили больные, которые не могли ходить, поздравляли их и дарили подарки. А они вместе с нами пели тропарь Рождества. Было очень трогательно. И я это Рождество навсегда запомнил.

Борис Чугунов, 10 лет,

город Семенов Нижегородской области

Таинственная тень

Фото Tambako the Jaguar

Больше всего мне запомнилось прошлое Рождество. Зима тогда была необычная: снег долго не выпадал, и лишь под новогодние праздники вся земля покрылась белой пеленой, как будто зима подарила нам такой рождественский подарок.

Я со своим младшими братишкой и сестренкой была в деревне у бабушки. Там так здорово! Мы кормили кроликов, корову и нашу любимую козочку Дуню, ласкали котика Ваську, лепили снеговиков. На Рождество мы все с бабушкой ходили в храм на праздничную службу, а вечером колядовали, и случилась у нас такая история: мы пели выученную рождественскую песенку, и вдруг я почему-то забыла слова и перестала петь. Тогда замолчали и малыши. Наступила тишина, но сестренка не растерялась: она стала петь песенку дальше с придуманными на ходу словами. Это звучало примерно так:

— Елочка стоит, подарочки лежат, мы идем, снежок падает!

И тогда даже хозяин дома не сдержал улыбки: у сестрички был такой вид, как будто она поет оперную арию на отчетном концерте музыкальной школы. Но она ничуточки не обиделась на то, что мы с братом хохотали, когда она закончила свое выступление. Сестренка тоже засмеялась. И нам дали столько угощений, сколько мы и в жизни не видали!

Когда мы вернулись домой, надо было ложиться спать. Бабушка уложила нас, задула свечку и ушла. Сестренка уже сопела, а мы с братом по крайней мере полчаса шептались о подарках, которые утром окажутся под елкой. Нам не спалось, и мы решили выйти из комнаты. Бабушка уже спала, а кот Васька бродил с нами.

А утром начался такой переполох! Бабушка не обнаружила нас в постели и стала искать по всему двору, пока не зашла в баню.

— Что вы тут делаете? — строгим голосом спросила она. — Я вас обыскалась!

— Мы тут спим! — весело ответил брат.

Бабушка засмеялась и не стала нас ругать. Мы вспомнили про подарки и тут же побежали смотреть под елку. Сестричке досталась большая красивая кукла, братику — машинка, а мне книга с рождественскими рассказами.

Вот таким необычным и интересным было это Рождество!

Света Суднищикова, 11 лет,

г. Красногорск Московской области

Вместо сестренки

Я хочу рассказать свою Рождественскую историю. Наступил две тысячи пятнадцатый год! Отгремели салюты, мы разобрали все свои подарки, навестили и поздравили родственников и друзей, заканчивался Рождественский пост… У меня есть два замечательных брата: старший Никита и младший — Пал Палыч. А мне так хотелось сестренку!

И вот в Рождество я попросила Бога, чтобы Он даровал мне сестренку: маленькую, красивую, чудесную. Мне хотелось наряжать ее, заплетать ей косички и играть в наши, девчачьи игры. Долго ждать мне не пришлось. Весной мама сказала, что у нас будет малыш. Бог услышал меня! Я была очень рада!

Прошло несколько месяцев, и вот, тридцатого декабря на свет появился ребеночек. Это был мальчик, Федя. Я сначала расстроилась, ведь я просила сестренку! Но потом, когда папа с мамой принесли его домой, я увидела, какой он смешной и милый. Я обрадовалась! Теперь мы с ним друзья. Сейчас у меня уже три братика.

Так что, если всем сердцем и всей душой верить и просить Бога о том, что очень хочется, о чем-то важном и прекрасном, то Господь обязательно услышит тебя! Слушайте Бога и прислушивайтесь к своей душе! Будьте счастливы!

С Рождеством Христовым!

Маша Вычужанина, 9 лет,

г. Красногорск Московской области

Первое волшебство

Рождество — что-то волшебное, словно сказка. Если верить в сказку, что-то может произойти, и ты сохранишь это чудо на много лет.

В Рождество, когда мне было семь лет, я хотел увидеть Деда Мороза и поблагодарить его за все предыдущие подарки, поэтому я пошел к себе в комнату и притворился спящим.

Когда часы пробили двенадцать, я тихо прокрался в зал и увидел родителей, которые клали что-то под елку. Я ужасно расстроился, потому что думал, что подарки приносит Дед Мороз.

Вдруг я увидел красивую красную коробку под елкой. Я открыл ее и увидел игрушечную машинку на радиоуправлении и шоколадные конфеты.

Мы были очень удивлены: ведь мои мама и папа уже подарили мне подарок! В тот момент я понял, что это и было что-то волшебное!

Когда зажигается первая звезда, ангелы приходят.

Но их никто не замечает, потому что все спешат по своим делам.

А ночью, когда все спят, маленькие крылатые ангелочки прилетают в дома.

Ни закрытые окна, ни стены, ни крыша для них не помеха.

И в каждом доме они оставляют под елкой подарок.

Или просто развеивают его по квартире.

Ведь это непростые подарки.

Их нельзя увидеть, но можно почувствовать.

Это немножко доброты, мешочек счастья, горсть здоровья, кусочек везения.

Кувшинчик радости или чашечка, наполненная удачей.

То есть то, чего в этом доме не хватало.

В общем, по чуть — чуть чего — нибудь хорошего оставляют незамеченные ангелочки в каждом доме.

Наверное, когда все крепко спят, ангелы даже не напускают на себя невидимость.

Но все равно люди почти никогда их не видят.

Разве что очень — очень редко.

Вот было бы здорово вовремя проснуться рождественской ночью и подсмотреть, как белоснежный ангелочек порхает по комнате.

Как он сует под елку невидимый волшебный мешочек или рассеивает по комнате блестящую чудесную пыль.

После этого все в доме начинают жить лучше, если, конечно, хотят этого.

Помогите очень срочно надо сочинение на тему : » Сказка ложь да в ней намек добрым молодцам урок?

Помогите очень срочно надо сочинение на тему : » Сказка ложь да в ней намек добрым молодцам урок!

» Нужно сочинить сочинение) Помогите пожалуйста).

Срочно?

Сочинение на тему ястребок как сказка.

Сочинение на тему Рождество?

Сочинение на тему Рождество.

Пожалуйста помогите со сочинением почему я люблю рождество плиззз просто я не праздную рождество пожулуйста мне надо сейчас?

Пожалуйста помогите со сочинением почему я люблю рождество плиззз просто я не праздную рождество пожулуйста мне надо сейчас.

Мини сочинение на тему Рождество в нашей жизни?

Мини сочинение на тему Рождество в нашей жизни.

Сочинение сказка о зайце и волкесрочно сегодня и сейчас?

Сочинение сказка о зайце и волке

срочно сегодня и сейчас.

Сочинение Рассказывать про РОЖДЕСТВО РОЖДЕСТВО рождество ?

Сочинение Рассказывать про РОЖДЕСТВО РОЖДЕСТВО рождество !

Для 4 — го класса 15 — 20 предложений.

Сочинение ?

На тему как я провел рождество.

Сочинение на тему «Над чем я смеялся в повести Гоголя Ночь перед Рождеством?

Сочинение на тему «Над чем я смеялся в повести Гоголя Ночь перед Рождеством.

Сочинение на тему < ; Как я провела Рождество> ?

Сочинение на тему < ; Как я провела Рождество> ;

Повествовательное : В саду расцвели яблони и груши. Восклицательное : Какой милый котёнок! Предложение с однородными сказуемыми : Дети читают, считают и решают задачи на уроках математики.

Стук(подлежащее), копыт коня(дополнение), звук(подлежащее), отдавались(сказуемое), со всех четырех сторон(обстоятельство).

Его — [й’ э в о] — 2 слога / [й’] согласный, сонорный, мягкий, непарный Е [э] гласный, безударный Г — [в] — согласный, звонкий, твёрдый, парный О — [о] — гласный, ударный 3 буквы, 4 звука Ягод — [й’ а г а т] — 2 слога / [й’] согласный, сонорный, мя..

Читайте также:

  

• Сочинение на тему русская литература 18 века 9 класс бедная лиза

  

• Трудно идти по жизни несколькими путями одновременно сочинение

  

• Рассвет в степи сочинение

  

• Ураза байрам сочинение на крымскотатарском

  

• Книга великое чудо 3 класс сочинение

Есть прекрасный праздник в году название, у которого Рождество Христово. В ночь перед Рождеством дети поют колядки, рассказывают стихи, прославляют Бога и получают за это вкусные угощения. Мне всегда нравиться этот праздник. В этот период времени погода на улице по – настоящему зимняя. Часто вся земля укрыта снегом, который блестит на солнце. Деревья укутаны снежком и имеют привлекательный внешний вид. В домах собираются родные и близкие, которые хотят поздравить друг друга с самым лучшим праздником в году.
В этот день к нам часто приходят гости. Это могут быть мои бабушка с дедушкой, а могут прийти мои крестные или друзья нашей семьи. В этот день мама готовит много вкусных блюд. Так как перед Рождеством Новый год, то у нас всегда украшена ель. Она придает этому празднику особый шарм. Мне нравиться отмечать Рождество и принимать поздравления с этим праздником. Я также старюсь всех поздравить в этот день и подобрать самые лучшие и душевные поздравления.
Рождество Христово у нас дома. 4 класс, 5 и 6 класс.

Сочинение Рождество в моей семье

Волшебный праздник Рождества моя семья празднует каждый год. Традиция собираться всей семьей за большим столом существовала сколько я себя помню. Дедушка всегда сидит на почетном месте и рассказывает истории из своей жизни. Многие его рассказы мы знаем наизусть, но каждый раз внимательно слушаем. Ему приятно наше внимание. Нарядная елка мигает разноцветными огнями и пахнет мандаринами и жареной уткой. Весь день перед праздником наполнен суетой и ожиданием чуда. Рождественский сочельник для меня полон чудес. Всегда что-то происходит, чего не ждешь. Приезжают гости, которым всегда некогда. У мамы вдруг получается самый красивый и вкусный торт. Выздоравливает долго и тяжело болеющий дядя. Или я нахожу под подушкой кусочек мяса, заботливо спрятанный котом.
Наступает вечер. Бабушка собирается на службу в храм. Иногда зовёт меня с собой. Она не заставляет, просто предлагает прогуляться. Говорит к вере человек должен сам прийти, через свои мысли и поступки. Я всегда провожаю ее до храма. Мне нравится медленно идти, держа бабушку под руку и разговаривать с ней. Много интересных историй о православии слышал я от своей бабушки.

Рождество является одним из главных церковных праздников. Названо так в честь рождения Иисуса Христа. Дата празднования зависит от веры людей и нашего календаря. Католики отмечают Рождество 25 декабря, православные празднуют 7 января. Родился Христос в Вифлееме. Мамой Иисуса является Дева Мария. Она родила Бога, поэтому ее называют еще Богородицей. У нее есть своя икона. На иконе Богородица изображена с маленьким Иисусом. У Богородицы можно попросить помощи во всех семейных делах.
В Вифлееме на месте рождения Иисуса теперь стоит собор, а раньше была пещера. Там и родился Иисус. После рождения его положили в специальный отсек с соломой и сеном, который назывался ясли. При рождении Иисуса на небе появилась новая звезда, а Ангел возвестил о его рождении. Первым узнали о рождении Иисуса Христа простые пастухи. Они пришли поздравить Деву Марию. И восточные мудрецы волхвы тоже пришли поздравить Деву Марию и принесли подарки. Они подарили младенцу золото, ароматическую смолу ладан и благовоние смирну.
Все были рады рождению Христа. Только царь Ирод очень боялся, что Иисус вырастет и займет его трон, поэтому желал ему смерти. Он приказал убить всех мальчиков до 2 лет в Вифлееме. Он надеялся, что Иисус тоже будет среди них. И тогда было убито 14 тысяч маленьких мальчиков. Они считаются первыми мучениками, который погибли за Иисуса Христа. Их называют Невинными Младенцами Вифлеемскими и в Рождественские дни с 7 по 17 января постоянно вспоминают. Это называется чтить память. Но Ироду не удалось истребить Христа, потому что семья с Маленьким Иисусом убежала в Египет.
Вечер накануне Рождества называется Рождественским Сочельником. До этого 40 дней длится Рождественский пост. Нельзя было ужинать, пока первая звезда не появится на небе. А она появлялась в 6 часов вечера. Ужинать надо было торжественно на белой льняной скатерти. На стол обязательно ставили еду из крупы и меда, которая называется кутья. Пили специальный напиток взвар, похожий на компот.
В Сочельник было принято гадать. Гадали об урожае и погоде, о любви и замужестве. Дети и взрослые ходили колядовать. Сначала они наряжались, как на маскарад. А потом заходили во все дома и пели хором короткие стишки, которые называются колядки. И за это их угощали пирогами и яблоками. Ведь раньше люди жили очень просто.
Время с 8 по 17 января называется Святками или Рождественскими днями. В это время надо радоваться и праздновать Рождение Иисуса Христа.

Вариант 2

Зима это самое чарующее время года. В этот период много праздников, которые могут перенести нас в мир сказки. К таким праздникам относиться Рождество Христово. В большинстве домов наряжена елка, сверкают гирлянды и на столе накрыто много угощений. Наш дом не исключение. Мама к Рождеству всегда готовит вкусные блюда. В доме пахнет выпечкой с корицей и мандаринами. А рождественский чай со специями я просто обожаю.
Я к каждому Рождеству всегда стараюсь выучить рождественские песни, поздравления и колядки. Мне всегда нравиться ночь перед рождеством. В этот вечер часто падает снежок, на улице легкий морозец. В этот вечер хочется гулять и наслаждаться рождественской погодой.
К нам в гости на Рождество приходят дедушка и бабушка. Бабушка к празднику печет вкусные пирожки. Их очень приятно пить с рождественским чаем, который заваривает мама. Секрет этого чая в специях, которые придают чаю согревающий эффект.
Также я люблю Рождество за то, что в этот праздник всегда много сладостей и конфет. Их упаковки всегда блестят, сияют, делая праздник еще более ярким и сияющим.
Я всегда поздравляю с Рождеством всех своих родственников и одноклассников, а также я люблю принимать поздравления с этим праздником.
Сочинение про Рождество в моей семье (мой любимый праздник). 3 класс, 4 класс.

Рождество Христово. Нет ни одного праздника, который был бы так богат старинными обычаями, обрядами, приметами. Рождество – это самый волшебный и радостный праздник. В этот день – 7 января появился на свет таинственный  младенец – спаситель всех людей – Иисус Христос – сын Божий. С 25 декабря и по 7 января следующего года проходили русские обряды – Святки, светлые дни. Это были дни веселья накануне Священного торжества – Рождества Христова.
Наша семья небольшая: бабушка, мама  и я. Мы очень любим этот праздник  и подготовку к нему начинаем заранее. Рождество – праздник света и чистоты душевной. Поэтому подготовку к празднику мы начинаем с уборки квартиры. От того, что в квартире становится чище и светлее, от радости совместного труда светлеют наши души. К 25 декабря в доме появляется ёлка в праздничном убранстве. По традиции, которая появилась в нашей семье, когда моя мама была маленькой, каждый член семьи изготавливает на ёлку бумажного Рождественского ангелочка – символ Рождества. На крылышках мы пишем пожелания друг другу, которые читаем в Рождественскую ночь. За несколько дней до Рождества мы отправляемся за праздничными покупками. Каждому стараемся купить подарок, о котором мечтали целый год, купленные подарки держаться в тайне и кладутся под ёлку накануне Рождества.
Самый торжественный и таинственный день – это канун Рождества – Рождественский Сочельник. В этом году соседские мальчишки устроили нам в этот день сюрприз. Вечером раздался звонок в дверь. На пороге стояли ряженые. В руках у них была звезда. Их лица светились радостью, глаза задорно блестели. Они поздравляли нас с Рождеством, желали здоровья и дружно пели: «Накануне Рождества приходила Коляда. По сугробам снеговым. Шла, смеясь и веселясь и к знакомым, и к чужим.»
Мы пригласили мальчишек в дом, напоили их чаем со сладостями и, отблагодарив по старинной русской традиции, добавили сладостей в их мешок.
В Рождественскую ночь мы собрались за праздничным столом, зажгли свечи. Каждый прочитал написанное пожелание и получил долгожданный подарок. Затем мы смотрели торжественную Рождественскую службу из Храма Христа Спасителя. Это необычайно красиво и волнующе. Мне очень захотелось побывать на такой праздничной службе в одном из наших храмов. На следующий год мы с бабушкой обязательно постараемся сходить на службу и вместе с другими православными встретить Рождество Христово.
Праздник закончился. Но в сердце каждого из нас останется рождественское настроение, надежда на то, что сбудутся наши мечты и пожелания, что все мы будем здоровы и счастливы. Ведь ради нашего спасения пришёл на землю Сын Божий, рождение которого празднуется в нашей семье.

В праздничное Рождество к нам домой заходят петь рождественские песни даже незнакомые дети. Мы всегда их внимательно слушаем и одариваем конфетами и другими сладостями.
Конечно же, Рождество Христово празднуется не только в России, но и в других странах мира. Я, например, знаю, как празднуют этот замечательный праздник в Швеции, Болгарии, Италии и во Франции. Хочу с вами поделиться тем, прочитала об этом замечательном празднике.
Самым продолжительным празднованием Рождества является Швеция, в которой его отмечают целый месяц, праздник в этой стране начинается13 декабря и заканчивается 13 января. Рождество обязательно празднуется в кругу семьи, где устраивают праздничный ужин, на котором лакомятся свиным мясом. А дети ждут ни Деда Мороза, как это принято в России, а рождественского гнома, который, по поверьям, живет в подполье каждого дома.
В Болгарии Рождество называется «Коледа». Доброго дедушку, который приносит подарки, называют «Дядя Коледа». Он приходит после полуночи в Рождественскую ночь с 24 на 25 декабря. Вместе с ним после полуночи проводится и народный обычай «коледуване» — ходят группы молодых мужчин в праздничной национальной одежде, которые поют «коледни песни». Они желают каждому дому здоровья, благополучия, плодородия. Хозяйки им дарят орехи, чернослив, сушеные яблоки, сало, брынзу, специально выпеченные крендельки, которые называются «коледни колачета». Коледа всегда празднуется исключительно в семейном кругу; считается, что в эту ночь не должно быть одиноких людей и все стараются, как бы далеко они ни были, поехать к своим родным и приготовить каждому хотя бы маленький подарочек.
Я очень люблю Рождество Христово – это замечательный праздник не только для детей, но и для взрослых. В сердце каждого останется рождественское настроение, надежда на то, что сбудутся наши мечты и пожелания, что все мы будем здоровы и счастливы.

Исторически сложившийся христианский праздник Рождество Иисуса Христа моя семья празднует каждый год. Традиция собираться всей семьей за большим столом существовала сколько я себя помню. За столом ив собирались не для того, чтобы попробовать разных вкусностей, а чтобы напомнить себе о насущном.
Дедушка всегда сидит на почетном месте – во голове стола и рассказывает истории из своей жизни. Многие его рассказы нам известны, но каждый раз мы внимательно слушаем и удивляемся. Он рад нашему вниманию. Гирлянда на елочке мигает красными, синими и зелеными огнями. В доме пахнет мандаринами и жареной уткой. Весь день перед праздником наполнен суетой и ожиданием чуда. Рождественский сочельник для меня полон чудес. Всегда что-то происходит, чего не ждешь. Некоторые приходят и зовут каледовать, но мы не ходим. Считается, что эта традиция язычников. Мы не воспринимаем это всерьёз, но надевать костюмы чертиков в такие светлые дни не хочется. Лучше, когда приезжают гости, которым всегда некогда. У мамы вдруг получается самый красивый и вкусный торт. Выздоравливает долго и тяжело болеющий дядя – папин двоюродный брат. Когда я нахожу под подушкой кусочек мяса, заботливо спрятанный рыжим котом Васькой.
Наступает вечер. Бабушка собирает всех взрослых на службу в храм. Иногда зовёт меня с собой. Она не заставляет, просто предлагает прогуляться. Говорит: “К вере человек должен сам прийти, через свои мысли и поступки”. Я всегда провожаю ее до храма. Мне нравится медленно идти, держа бабушку под руку и разговаривать с ней. Много интересных историй о православии слышал я от своей бабушки.
После я возвращаюсь домой, немного постояв у входа в храм. Людей приходит масса. Я не люблю толпу. Бабушка приходит утром около 5 утра спокойная и какая-то светящаяся. Она принесёт в лампадке благодатный огонь, поставит его у икон, и ляжет отдыхать.
Ближе к обеду мы садимся за стол и начинаем пир. Шумная компания будет смеяться, петь песни до позднего вечера.
Из года в год сценарий праздника примерно одинаков. Но никто в моей семье не хочет чтобы в этой традиции что-то изменилось. Мы все дорожим минутами проведёнными вместе. И слыша колокольный звон праздничной службы сердце замирает в ожидании чуда. Ведь ночь Рождества богата на волшебные моменты. Вот такое Рождество в моей большой и дружной семье.

I`m Nastya. I have got a family. We like Christmas.
Our family celebrate Merry Christmas gaily. We buy a Christmas tree and make Christmas toys. We buy a lot of crackers, lights, stars, bells and baubles.
On the thirtieth of Desember we decorate a Christmas tree and our house. Mum hangs a stocking for Santa Claus near the Christmas tree.
We make presents for our friends. Mum will cook a Christmas pie and make salads. My mum, dad and I organize competitions and games.
We write a letter for Santa Claus and wish him good luck too! Santa Claus brings us presents at twelve o`clock under the Christmas tree. He eats biscuits and drinks milk with us.
When guests and friends come to us, we have got a holiday.
I wait for Christmas every year because I like to get presents and my family like Christmas very much! I wish Merry Christmas for you too!

Перевод:
Я Настя. У меня есть семья. Мы любим Рождество.
Наша семья празднует Рождество весело. Мы покупаем Рождественскую ёлку и делаем рождественские игрушки. Мы покупаем много хлопушек, гирлянд из огоньков, звёзд, колокольчиков и шариков.
Тридцатого декабря мы украшаем Рождественскую ёлку и наш дом. Мама подвешивает чулок для подарков для Санта Клауса рядом с Рождественской ёлкой.
Мы изготавливаем подарки для наших друзей. Мама готовит рождественский пирог и салаты. Я с моими мамой и папой организую конкурсы и игры.
Мы пишем письмо для Санта Клауса и желаем ему счастья тоже! Санта Клаус приносит нам под Рождественскую ёлку подарки в двенадцать часов. Он ест печенье и пьёт молоко с ним.
Когда гости и друзья приходят в наш дом, мы получаем Счастливое Рождество.
Я жду Рождество каждый год, потому что мне нравится получать подарки и моей семье нравится Рождество очень сильно! Я желаю счастливого Рождества и вам тоже!

Наша семья небольшая: бабушка, мама  и я. Мы очень любим этот праздник  и подготовку к нему начинаем заранее. Рождество – праздник света и чистоты душевной. Поэтому подготовку к празднику мы начинаем с уборки квартиры. От того, что в квартире становится чище и светлее, от радости совместного труда светлеют наши души. К 25 декабря в доме появляется ёлка в праздничном убранстве. По традиции, которая появилась в нашей семье, когда моя мама была маленькой, каждый член семьи изготавливает на ёлку бумажного Рождественского ангелочка – символ Рождества. На крылышках мы пишем пожелания друг другу, которые читаем в Рождественскую ночь. За несколько дней до Рождества мы отправляемся за праздничными покупками. Каждому стараемся купить подарок, о котором мечтали целый год, купленные подарки держаться в тайне и кладутся под ёлку накануне Рождества.
В Рождественскую ночь мы собрались за праздничным столом, зажгли свечи. Каждый прочитал написанное пожелание и получил долгожданный подарок. Затем мы смотрели торжественную Рождественскую службу из Храма Христа Спасителя. Это необычайно красиво и волнующе. Мне очень захотелось побывать на такой праздничной службе в одном из наших храмов. На следующий год мы с бабушкой обязательно постараемся сходить на службу и вместе с другими православными встретить Рождество Христово.
Праздник закончился. Но в сердце каждого из нас останется рождественское настроение, надежда на то, что сбудутся наши мечты и пожелания, что все мы будем здоровы и счастливы. Ведь ради нашего спасения пришёл на землю Сын Божий, рождение которого празднуется в нашей семье.

Мама мне рассказывала о том, что когда она  еще училась в школе, то вместе с папой, моим дедушкой, ездила на Рождество в монастырь  села Дунилово. Она вспоминала об этом событии, как самом ярком и запоминающемся. Они отстояли службу в храме. Потом посмотрели замечательный спектакль, устроенный девочками, живущими в монастыре. А в заключение всех пригласили в трапезную, прочитали молитву. Еда была самая простая, но необычайно вкусная. Все получили подарки. Мама говорила о том ощущении счастья, которое не оставляло ее всю обратную дорогу.
С тех пор Рождество стало самым любимым праздником в нашей семье. У нас уже сложились свои традиции, о которых я хочу рассказать.  Готовиться к празднику мы начинаем заранее: обязательно убираем все в доме, моем, стираем. Я стараюсь помогать маме: ведь Рождество – это праздник чистоты. Мы очищаемся духовно, стараясь совершать только добрые поступки, читая молитвы, и физически, соблюдая сорокадневный пост. В нашей семье на это время полагается отказаться от какого-то любимого блюда. И вот наступает Рождественский Сочельник. С утра мама начинает готовить. По традиции на столе должно быть двенадцать постных блюд. Мы стараемся не есть до первой звезды, которая символизирует Вифлеемскую, возвестившую о рождении нашего Спасителя. Вечером  мама  приглашает нас за стол. Сейчас прозвучит моя любимая молитва. Ее прочитает мой дядя Олег. Звучит она как-то по-особенному тихо, торжественно, и я понимаю, что сейчас происходит что-то необыкновенное, важное, сокровенное. Разговаривать не хочется, потому что приближается необыкновенная ночь. Мы едим сочиво, которое  мама готовит из риса, фруктов и меда. Потом мама  с тетей Светой отправляются в церковь. Папа мне рассказывал, что в эту великую ночь борются две силы: добро и зло. Люди своей молитвой помогают добру. Я всеми силами стараюсь поддержать маму: ведь она своей молитвой вливается в общий хор людей, которые радуются рождению Христа, который своей жизнью защитит род людской. Я очень радуюсь  рождению Спасителя, но мне очень жаль его, маленького, лежащего в яслях. Но рядом с ним его мама Мария. Она защитит и благословит его. С этой мыслью я засыпаю.
Утром я стараюсь проснуться пораньше. Осторожно пробираюсь к елке, где обязательно должен лежать подарок. Обычно мы встречаемся там с моим младшим братом Мишей. Он недавно стал ходить в церковную воскресную школу при Преображенском  храме в Москве, но на Рождество вся наша семья обязательно собирается вместе. С Минькой мы тихонько садимся под елкой и рассматриваем подарки.  К полудню мама и тетя Света накрывают праздничный стол. Чистая белоснежная скатерть, а на ней все наши любимые блюда, от которых мы отказывались во время поста. И обязательно Рождественский карп, украшенный необыкновенно красиво. Но это не самое главное. Сейчас мы с папой пойдем в церковь! По дороге мы разговариваем о том, что люди  и Бог были разъединены. Люди жили в грехе, и Бог послал им своего сына, через него показал свою любовь к живущим на земле, сделал шаг навстречу человеку. Вот эту встречу мы и празднуем в Рождество. Радуемся приходу Сына Божьего. В церкви необыкновенно красиво: горят свечи, вкусно пахнет хвоей. Я слушаю слова молитвы, и мне открывается необыкновенный мир, полный добра, света и любви. Я шепчу: «Христос, Сыне Божий, спаси и сохрани меня и моих родных». На душе становится легко и спокойно. Окончилась служба. Мы с папой ставим свечи, прося милости для всех, кого любим. Домой идем весело, придумываем, в какие игры сейчас будем играть с Мишей. Я знаю, на следующий год на Рождество мы обязательно пойдем в церковь,  возьмем с собой Миньку, и мы с ним вместе помолимся за  Младенца Иисуса Христа , попросим мира и добра всем людям.
Первый Рождественский день заканчивается. В мир пришел Сын Божий, чтобы спасти людей, позвать их в Царствие Небесное. Ему предстоит пройти долгий путь, полный страданий и лишений. А сейчас мы радуемся его рождению, прославляем его и молимся за Святое Дитя, за Пречистую Деву Марию, за весь православный люд на земле и верим, что добро обязательно победит зло.

Сочинение на тему “Рождество в моей семье»
В моей семье отмечается не только Новый Год, но и Рождество Христово. Для нас это семейный праздник. Мы с братом встречаем его с родителями, бабушками и дедушками. Обычно все родственники собираются у нас дома, у наряженной елки, оставшейся с Нового Года.
Готовиться к Рождеству мы начинаем еще утром. Мама готовит вкусную кутью с изюмом. Как только вечереет, я несу часть этой кутьи к своей крестной матери, которая живет неподалеку. Такова традиция. А она дарит мне какой-нибудь подарок к Рождеству.
Потом я с друзьями и подругами иду колядовать. Мама не разрешает ходить допоздна, поэтому мы делаем это до праздничного ужина. Мы приходим к знакомым людям и поем колядки про младенца Иисуса, про богородицу, ягнят и первую звезду на небе. Мы говорим, что на Землю пришла радость, потому что Иисус Христос родился.
«Наколядованные» конфеты и мелкие деньги мы делим между собой. Однажды мы переодевались в костюмы и ходили ряжеными. Была у нас коза, а еще цыгане, медведь и другие персонажи. У меня был цыганский наряд.
Вечером вся наша семья собирается за праздничным столом. Этот вечер называется сочельником. Дорогих подарков мы друг другу не дарим, потому что все уже подарено на Новый Год. Все садятся есть сначала кутью, а потом и другие блюда. Всей семьей мы вспоминаем умерших родственников, а бабушка ставит отдельно тарелку с кутьей, как будто для них.
Сочинение на тему | Октябрь 2015 источник

Рождество – это светлый Христианский праздник! Рождество – это рождение младенца Иисуса Христа. С момента его рождения началось новое летоисчисление. И вот наступил уже 2011 год от Рождества Христова.
Люди отмечают по-разному этот праздник.  Многие ходят в храм на праздничную Рождественскую службу. Несколько раз на такой службе бывала и я вместе с бабушкой. Служба в этот день необычайно торжественная и радостная. Люди, находящиеся в этот день в храме нарядные, улыбающиеся. Певчие исполняют праздничный тропарь. Все с нетерпением ждут выноса большой свечи – символа Вифлеемской звезды.
После службы все садятся за праздничный  стол. Поздравляют друг друга, дарят Рождественские подарки. Дети и молодёжь по старинному русскому обычаю ходят колядовать, смеются и веселятся.
В этом году в праздник Рождества я принимала участие в концерте «Рождественский серпантин» В нашем танце принимал участие Дедушка Мороз. Он поздравил нас и подарил сладкие подарки. Мы в свою очередь старались подарить зрителям радость и праздничное настроение. Мы с мамой любим этот  светлый праздник, нарядную ёлку, душевные подарки. Каждый год мы стараемся подготовить необычные поздравительные открытки нашим родным и друзьям.
А ещё я хочу поздравить с этим праздником всех добрых людей на земле и пожелать им здоровья и всего самого доброго.
Вот и снова Рождество
Сил небесных торжество.
В этот день Христос пришёл,
Чтоб спасти наш мир от зол.
Слава вечная Ему,
Побеждающему, тьму.
Поздравляю всей душой
С этой радостью большой

Рождество Христово…
Семья для каждого человека – это первое «мы», где один стоит за всех и все за одного. Она есть для каждого школа взаимного доверия и совместного взаимного действования.
Семья является первичным лоном культуры и призвана воспринимать, поддерживать и передавать из поколения в поколение некую духовно – религиозную, национальную и отечественную традицию.
Именно в семье мы получаем первые уроки жизни. Они учат нас прежде всего любви, взаимоуважению.
Про свою семью я могу рассказывать очень долго. В моей семье много разных традиций. Но мне хочется рассказать, как мы встречаем Рождество Христово.
Рождество Христово – любимый христианский праздник детей в нашей семье. Он помогает нам, детям, испытать радость познания Бога, пережить красоту христианских обрядов и произведений религиозного искусства.
Вечер перед Рождеством особенный! Его называют Рождественским сочельником. В это время, как рассказывала моя мамочка, «ликуют ангелы на небесах и радуются люди».
В  комнате у нас каждый год стоит нарядно украшенная елка. Она
очень красивая, даже дух захватывает при ее виде. Рядом стоит стол, покрытый скатертью. На столе на соломе икона «Рождество Христово». Эта икона для нас очень дорога, важна.
«Почему на соломе?»- спросите Вы. Мне рассказывала мама, что пред рождением Спасителя римский император Август повелел произвести перепись населения. Все подданные отправились для переписи в свои родные города. Праведный Иосиф и Святая Мария из Назарета, где они жили, отправились в Вифлием, откуда были родом. В этом городе Иосифу и Марии не нашлось места в гостинице, и они остановились на ночлег в пещере, куда в непогоду пастухи загоняли скот. Здесь и родился Иисус Христос. Мать спеленала Младенца и положила в ясли на душистую солому.
За столом усаживается вся наша большая дружная семья. На столе сочиво, взвар и сладости. Я узнаю, что взвар обычно варили по поводу рождения ребенка, то есть это блюдо символически выражает рождение Спасителя.
Мы пьем чай, беседуем на разные темы. Малышей нередко волнует вопрос: «Почему именно елочку украшают в этот праздник?» Мама рассказывает легенду о елочке, как за свою скромность и терпение Господь ее выбрал изо всех деревьев, которые пришли Ему поклониться.
Перед иконой горит свеча. Я люблю смотреть, как топится воск, как горит огонек надежды. Еще одну свечу мы зажигаем и ставим на окно. Она горит для Девы Марии и Иосифа, чтобы они не сбились с пути. Мы вспоминаем далекое время, не царям, не сильным мира сего ангел возвестило рождении Спасителя       мира, а бедным, занятым простым, мирным трудом людям, у которых доброе сердце и чистая душа.
Первыми в пещеруПастухи пришли.Искренняя вера-Это соль земли!
Над пещерой, где родился Божественный Младенец, в ту ночь засияла необычайно яркая звезда. Она возвестила людям о том, что в мир пришел Спаситель.
Красивую звезду и мы готовим накануне. Теперь украшаем ею макушку елочки. Наша гостья стала еще краше.
Именно по звезде нашли дорогу к пещере, в которой родился Спаситель, мудрецы Востока – волхвы. Они пришли поклониться Младенцу и принесли Ему дары: золото, ладан и смирну.
Весь мир возрадовался рождению Христа! Все принесли Младенцу свои дары.
Встречая Рождество, мы дарим друг другу подарки, дети читают стихотворения:
Много было в небе звезд                                                                                                                                                                  Теплой ночью ясной.                                                                                                    Тихо спал Иисус Христос                                                                                               На соломе в яслях.
Дева-Мать, склонясь над Ним,                                                                             Нежно напевала.                                                                                                          Ночь мерцала золотым                                                                                              Звездным покрывалом.
Пели ангелы Христу,                                                                                                  Славили рожденье,                                                                                                                    В мир принес Он красоту,                                                                                                  Веру во спасенье!
На душе радостно. Хочется петь, и мы поем! Хочется играть, и мы играем! Все вместе: и взрослые, и дети, а семья у нас большая. Я всегда жду этот праздник, потому что именно в этот день в нашем доме собирается вся моя большая дружная семья… Он проходит, и я целый год живу воспоминаниями о нем.
Рождество – праздник, который воспитывает самые добрые и высокие чувства: любовь к Богу, к своим близким, к Матери, Отцу, Братьям, Сестрам; праздник, который сближает членов семьи и друзей.

?Сочинение на тему:
“Как моя семья встречает праздник Рождества Христова”.
Автор работы:
Смирнов Руслан Сергеевич, 5 класс
“Как в моей семье празднуют Рождество”
“Вот и снова Рождество-
Сил небесных торжество:
В этот день Христос пришёл,
Чтоб спасти наш мир от зол.
Слава вечная Ему,
Побеждающему тьму.
Поздравляем всей душой
С этой радостью большой!”
Рождество Христово – один из самых главных христианских праздников . В нашу жизнь Рождество вернулось совсем недавно. В недалёком прошлом о нём не принято было даже упоминать , зато сейчас это один из немногих официальных праздников.
На Западе существуют так называемые “рождественские каникулы” – целая неделя отдыха. И “главные” подарки там принято дарить именно на Рождество. У нас же в это время каникулы у взрослых и школьников. Хочу рассказать, как моя семья празднует Рождество.
В квартире стоит новогодняя ёлка. На ёлке висит красивая гирлянда. На Рождество мама поставила на стол много свечей. Считается, что Рождественские свечи – символ домашнего очага. Много лет назад, когда в каждом доме был очаг, с сочельника (канун Рождества) все следующие двенадцать дней и ночей в очаге горело рождественское полено. Теперь очаг заменили свечи.
Рождество издавна сопровождалось красочными народными обычаями. Колядки, хождение со звездой, ряжение.
В гости на Рождество принято звать самых близких людей. Родители пригласили к себе в гости бабушку с дедушкой, а я пригласил друзей – Антона, Николая, Михаила.
Дома мы устроили посиделки – с песнями, играми, танцами. Мы с ребятами провели викторину, которую придумали заранее.
Вместе накрыли праздничный стол: мама испекла вкусный рождественский каравай, тушёную картошку с курицей, компот из красной смородины. Родители рассказали, что день сегодня особенный, озарён диковинным светом. Великое чудо в эту ночь совершилось в городе Вифлееме – родился Младенец – ИИСУС ХРИСТОС! В небесах зажглась яркая звезда – Вифлеемская. Когда Он родился, то первое, что Он увидел,- сияющую огнями ёлку. Он улыбнулся и протянул к ней Свои святые ручки. Каждому человеку в день рождения дарят подарки. Раз у Спасителя день рождения, то и мы приготовили Ему подарки. Самые лучшие подарки – это чистое сердце, хорошие поступки. Мы читали стихи про Него. Приведу пример одного стихотворения.
Так сегодня день святой,
Пришло Рождество!
Ангел с небес спустился
И пропел: “Христос родился!”
Да, Христос, Бог наш и Спаситель,
В полночь народился,
В вертепе бедном он поселился…
Мир ожидал Спасителя-царя,
А он родился тихо, как заря.
Не во дворце богатом, не в столице,
Где Богу подобало бы родиться.
Родился в хлеве в полуночный час,
Явив пример смирения для нас.
Родился Бог под небом Вифлеема,
Его рожденье – целая поэма. 3

Короткие Рождественские рассказы

Услышь своего ангела

Машенька заболела. Аккурат к Рождеству. Кто бы мог подумать, что может случиться такое несчастье?! Как раз на 7 января бабушка подарила Машеньке билет на Ёлку, к билету прилагался и сладкий подарок. А ещё был сшит рождественский костюм, в котором Машенька должна была пойти на праздник. Это был костюм Ангела, так символично. Но, к сожалению, теперь было понятно, что Машенька на праздник пойти никак не сможет. Температура была высокой, горлышко горело, и было больно глотать, да, какой уж тут праздник. Сказать, что Машенька расстроилась – ничего не сказать. Это было равносильно концу света. Да, к тому же, Машенька готовилась к празднику. Она знала, что Дедушка Мороз просто так никогда подарки на Рождество не раздаёт. Она выучила стишок про ёлочку, подготовила танец и песенку. Несколько недель она оттачивала своё мастерство на бабушке, которая была и вдохновителем, и зрителем, и членом жюри. Бабуля радовалась за внучку и не сомневалась, что Дедушка Мороз останется доволен Машенькой и обязательно подарит ей рождественский подарок. А тут такая оказия. В общем, бабушка расстроилась не меньше внучки. Конечно, сразу же были приняты все меры по устранению внезапно нагрянувшей хвори: измерили температуру, поставили на горлышко компресс, заварили ароматный чай с малиновым вареньем и, конечно, вызвали доктора. Доктор, кстати, не заставил себя ждать. Это был добрый и внимательный молодой человек лет тридцати. Он тоже посокрушался, как же так Машеньку угораздило заболеть под самый праздник, но, сказал, что если она будет следовать всем его советам и слушать бабушку, то скоро поправится. Он даже пообещал ей, что побудет за Деда Мороза, когда она поправится. Она расскажет ему стишок, станцует, пропоёт песенку, а он подарит ей подарок. Вот такой был замечательный доктор. Машеньке он очень понравился, она даже попыталась ему улыбнуться и кивком головы пообещать, что обязательно будет выполнять все его советы. Говорить Машеньке было очень тяжело, добрый доктор это понимал и одобрительно принимал Машенькины кивания. Выписав все необходимые рецепты, пообщавшись с бабушкой и пожелав Машеньке скорейшего выздоровления, да, и, разумеется, пообещав подскочить через пару дней, справиться о её здоровье, замечательный доктор удалился.
Когда добрый доктор ушёл, Машеньку стало клонить в сон, и совсем скоро она крепко уснула, сжимая в объятиях любимого плюшевого медвежонка. Бабушка решила воспользоваться ситуацией и поспешила в аптеку за лекарствами, которые прописал доктор.
Машенька проспала до самого утра. Она не слышала ни как бабушка ушла в аптеку, ни как она потом вернулась обратно с пакетом с лекарствами и любимыми Машеньками конфетами «Белочка», купленными по дороге в маленькой, пропитанной вкусными запахами, кондитерской рядом с их домом. Во сне Машеньке привиделся Ангел. Это не был тот Ангел, которого мы обычно видим на Рождественских открытках или на картинах художников, у него не было белых крылышек или светящегося нимба над головой. Это была некая белая субстанция, обволакивающая с ног до головы, и от которой становилось легко, свободно и тепло на душе. Машеньке Ангел очень нравился, с ним было так спокойно. Горлышко у Машеньки во сне совсем не болело, высокой температуры тоже не было. В сновидении Ангел посоветовал Машеньке вот что: если она хочет поскорее выздороветь, она должна совершить добрый поступок. Да и вообще, если мы хотим, чтобы наша жизнь была счастливой и радостной, мы должны совершать как можно больше хороших поступков. Тем самым мы сделаем счастливой не только нашу собственную жизнь, но и жизнь многих людей вокруг, мы сделаем счастливым весь мир вокруг нас. Машенька запомнила эти напутствия Ангела, они ей очень понравились. Единственно, ей никак не хотелось прощаться с добрым Ангелом, но он крепко-накрепко пообещал Машеньке, что всегда будет рядом с ней, даже если она не будет его видеть. Он всегда будет стоять у неё за плечами, помогать и поддерживать во всём.
С этими мыслями Машенька и проснулась рано утром и тут же начала звать бабушку. Решение в её голове созрело моментально. Билет на Ёлку не должен был пропасть ни в коем случае. Машенька знала, что этажом выше живёт мальчик Юра. Юра был ровесником Машеньки, а ещё у Юры была какая-то болезнь, о которой Машенька мало что знала, но знала то, что из-за этой болезни Юра почти нигде не бывает. Итак, Машенька твёрдо решила отдать Юре свой билет на Рождественскую Ёлку, об этом она и спешила сообщить бабушке.
Бабушка отнеслась к желанию внучки с большим трепетом. Машенька рассказала бабушке и о своём сне, в котором она встретилась с добрым Ангелом, и он подтолкнул её принять такое решение. Бабушка искренне порадовалась за внучку и тут же решила исполнить её пожелание. Она оделась, взяла билет, поднялась этажом выше и позвонила в квартиру, где жил Юра вместе со своей мамой.
Юрина мама – молодая и приятная женщина – была искренне тронута этим неожиданным подарком. Она с радостью приняла билет, сказав, что Юра будет счастлив попасть на Рождественскую Ёлку. А ещё она пожелала Машеньке скорейшего выздоровления.
Когда бабушка, вернувшись, рассказала обо всём Машеньке, та просияла. Показалось, что даже горлышко стало меньше болеть, а температура немного спала. Бабушка дала Машеньке лекарство, напоила ароматным чаем с малиновым вареньем, и вскоре Машенька снова уснула. Как известно, сон – самое лучшее лекарство. Во сне Машенька снова встретилась со своим добрым Ангелом. Машенька сидела на пушистом воздушном облаке высоко в небе и беседовала с Ангелом. Они болтали как старые добрые друзья обо всём на свете. Машеньке было очень хорошо во сне. Бабушка, которая иногда заходила в комнату проверить, всё ли в порядке, видела мягкую улыбку на личике внучки. Мудрая бабушка понимала, значит – всё будет хорошо. Машенька обязательно скоро поправится.
Когда Машенька проснулась, её ждал сюрприз. Пока она спала, приходила мама Юры. Юра побывал на Рождественском представлении, которое ему очень понравилось, а сладкий подарок, который прилагался к билету, Юра решил принести Машеньке. В красивом пакете были разные вкусности: шоколадные конфеты, леденцы, ириски-тянучки, плитка шоколада в красивой обёртке, печенье, а ещё там лежало несколько красивых ёлочных игрушек.

А ещё мама Юры передала Юрино пожелание. Оно заключалось вот в чём: Юра желал Машеньке скорейшего выздоровления, а ещё он сказал, что, когда Машенька поправится, они обязательно сходят все вместе – Машенька, её бабушка, Юра и его мама – на какое-нибудь представление в цирк или на детский спектакль. Машенька была очень рада и чувствовала она себя уже лучше.
Через пару дней, как и обещал, зашёл осведомиться о здоровье Машеньки добрый доктор. Он был рад отметить, что Машенька поправлялась буквально на глазах. И, действительно, совсем скоро Машенька была уже совершенно здорова. Добрый доктор, как и обещал, принёс Машеньке подарок. Это была великолепная кукла с белокурыми волосами и в красивом розовом платье.
А ещё через пару дней Машенька, бабушка, Юра, мама Юры и добрый доктор отправились на волшебное представление в цирк. И вместе с ними всё время незримо был светлый Ангел. Он смотрел на них и радовался. Рождественская сказка продолжалась…

Предание о первой рождественской ёлке

Когда родился маленький Христос, и Дева Мария, спеленавши, положила Его в простые ясли на сено, слетели с неба Ангелы, чтобы посмотреть на Него. Увидевши, как проста и убога пещера и ясли, они тихонько шептали друг другу:

— Он спит в пещере в простых яслях? Нет, так нельзя! Нужно украсить пещеру: пусть она будет как можно красивее и наряднее — ведь в ней спит Сам Христос!

И вот один Ангел полетел искать, чем бы украсить пещеру, на юг. На юге всегда тепло, и всегда цветут прекрасные цветы. И вот Ангел набрал много алых, как заря, роз; лилий, белых как снег; весёлых разноцветных гиацинтов, азалий; набрал нежных мимоз, магнолий, камелий; сорвал и несколько крупных жёлтых лотосов… И все эти цветы он принёс в пещеру.

Другой Ангел полетел на север. Но там как раз в это время была зима. Поля и леса устланы тяжёлым покровом снега. И Ангел, не найдя никаких цветов, хотел лететь назад. Вдруг он увидел печально зеленевшую среди снега ёлку, задумался и прошептал:

— Пожалуй, ничего, что это деревце такое простенькое. Пусть и оно, единственное из всех растений севера, посмотрит на маленького Христа.

И он унёс с собой скромную северную ёлочку. Как красиво и нарядно стало в пещере, когда стены, пол и ясли украсились цветами! Цветы с любопытством заглядывали в ясли, где спал Христос, и шептали друг другу:

— Тс!.. Тише! Он заснул!

Маленькая ёлочка видела такие прекрасные цветы в первый раз и опечалилась.

— О, — сказала она грустно, — зачем я такая некрасивая и простенькая? Как счастливы должны быть все эти чудные цветы! А мне нечем и самой обрядиться в такой праздник, нечем и пещерку украсить…

И она горько заплакала.

Когда Дева Мария увидела это, Ей сделалось жаль ёлку. И Она подумала: «Надо, чтобы все радовались в этот день, не надо, чтобы была грустна эта ёлочка».

Она улыбнулась и сделала знак рукой. И тогда произошло чудо: тихо с неба спустилась яркая звёздочка и украсила собой вершину ёлки. А за нею сошли и другие и разукрасили остальные ветки. Как вдруг светло и весело стало в пещере! Проснулся от яркого света маленький Христос, спавший в яслях, и, улыбаясь, потянулся к сверкающей огоньками ёлке.

А цветы с удивлением смотрели на неё и перешёптывались друг с другом:

— Ах, какая же она стала хорошенькая! Не правда ли, она красивее нас всех?

И ёлочка чувствовала себя вполне счастливою. С тех пор люди украшают каждый год на Рождество ёлки для маленьких детей в память о первой ёлке — той, которая была украшена настоящими звёздами с неба.

Е. Ивановская

Я не люблю зиму, но…

Я не люблю зиму, потому что холодно и скользко. Холодные руки, ноги, нос…
И все-таки декабрь меня манит таинством Рождества, а особенно вечером накануне.
Святая Вечеря! В кругу  самых близких и родных, на столе только постные блюда, ни капли спиртного.
Запах свежей хвои…Горят свечи, двенадцать блюд…
Внуки и дети постоянно пересчитывают все ли в порядке. Наконец таинственный  миг, в моих руках оплаток:
— Дай Боже, этот праздник провести, а нового дождаться
И разноголосье в ответ:
— Дай Боже…
К моей руке тянутся руки и ручки, каждый отламывает кусочек оплатка и заедает кутьей.
В этот вечер  все необычайно вкусное!
Дети бегают под елку проверять, не оставили ли ангелочки подарки!
Нужно ухитриться подбросить  «ангельский»  подарок незаметно! И на провокационный вопрос:
— Бабушка, а не ты случайно подарки положила?- сделать круглые глаза,
— Да вы  что! Я же с вами сидела за столом!
Они верят в чудо!
И поэтому я буду делать это чудо, хотя очень не люблю зиму!

Первое Рождество

— Дедушка, дедушка, расскажи мне что-нибудь, . дёргая деда за рукав, просил маленький мальчик.

— Ну, что тебе рассказать? . улыбаясь, спросил старик.

— Расскажи, как ты пас овечек в поле!

— Ну, хорошо, . усаживая внука на колени, проговорил дедушка. . Я расскажу тебе, как в первый раз услышал ангельское пение. Это произошло на Вифлеемских полях. Мне тогда только исполнилось семь лет и отец взял меня в первый раз с собою на пастбища. Была тёмная ночь, кое-где (!!!) на небе светились звёзды. Овечки мирно дремали…

— А ангелы? . перебил деда внучок.

— Не спеши! Я расскажу всё по порядку. . улыбнулся дедушка. . Пастухи мирно беседовали и…

— И тут появились ангелы! . вновь воскликнул мальчик.

— Исаак, так ты не услышишь всю историю до конца! . пожурила мальчика мать… Слушай молча.

— Хорошо, мама! Давай, дедуля, продолжай!

— На чём я остановился? Ах, да, — продолжил дедушка. . Пастухи мирно беседовали, как вдруг небо озарилось ярким светом и перед нами предстал прекрасный ангел, сияющий, как звезда. Мы все очень сильно испугались, но он проговорил к нам и сказал: ?Не бойтесь! Я возвещаю вам добрую весть. Ныне в городе Давидовом родился Спаситель, Который есть Христос Господь!?

— А что же было дальше?

— А потом внезапно явилось многочисленное воинство небесное, которое славило Бога словами: ?слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!? Такого пения я ещё никогда не слышал. Это было так торжественно и прекрасно! Когда ангелы исчезли, мы решили пойти в город и посмотреть на рождённого младенца. Ангел сказал нам, как Его найти. И, недолго думая, мы оставили стада и отправились искать этого чудесного ребёнка.

— И где же вы Его нашли? . не унимался внук.

— Нашли мы Его в пещере с домашними животными, спящим на соломе в яслях.

— Как он выглядел, дедушка?

— Это был самый прекрасный ребёнок, которого я когда-либо видел. Мы рассказали его родителям, как нам явились ангелы и известили о рождении Младенца.

— А как Его звали?

— Иисус!

— Что же случилось дальше с Иисусом? . допытывался мальчик.

— А что было дальше, ты узнаешь в следующий раз, Исаак! . сказала мама. . Дедушка устал и хочет отдыхать. И тебе уже давно пора спать.

Мальчик слез с колен деда и отправился вслед за матерью. А пастух ещё долго смотрел на звёздное небо и вспоминал события той ночи, в которую родился Спаситель мира . Иисус Христос.

Светлана Бурдак.

История о рождении Иисуса Христа

Иосиф и Мария жили в городе Назарете. Мария ожидала ребенка. В то время была объявлена перепись населения, и Мария вместе с Иосифом должны были пойти в город Вифлеем, чтобы записать свое имя в специальный список. Они пришли в Вифлеем, но в гостинице не было свободных мест. Только в хлеву нашлось место для Марии и Иосифа. Там они и остановились на ночлег.

Марии пришло время рожать, и в эту самую ночь в хлеву родился Иисус, Который стал Спасителем мира. Мария и Иосиф завернули Его в пеленки и положили в ясли — кормушку для животных.

В эту ночь произошло еще несколько чудесных вещей, которые были связаны с рождением Христа — Спасителя.

В поле находились пастухи. Вдруг перед ними предстал ангел Господень и сообщил им радостную новость – родился Спаситель, Христос Господь!

А потом к ангелу присоединилось множество других ангелов, которые пели и славили Бога. Это было удивительное и грандиозное зрелище.

Пастухи сразу же поспешили в Вифлеем, чтобы посмотреть на новорожденного Христа и поклониться Ему.

Далеко на Востоке жили мудрецы. Они ждали рождения Царя, обещанного Богом. И когда на небе вспыхнула и зажглась необычная, очень яркая звезда, мудрецы собрали дорогие подарки, снарядили караван верблюдов и отправились в дальний путь. Звезда чудесным образом вела их с Востока в Вифлеем.

Звезда привела мудрецов туда, где жили Мария, Иосиф и маленький Иисус. Мудрецы поклонились новорожденному Иисусу и поднесли Ему дорогие дары.

Рождество Иисуса Христа

Чтобы лучше понять смысл Рождества, я вам расскажу историю, которая произошла в одной семье.

Приближался праздник Рождества Христова. Из окон доносились Рождественские гимны, и весь город озарялся сиянием разноцветных огней. На улицах можно было видеть улыбающихся людей, которые несли красиво обёрнутые подарки, чтобы по традиции подарить их на Рождество родным и близким.

В семье Димы тоже готовились к этому празднику. Дима и его младшая сестра Лена наряжали рождественскую ёлку. А старшая сестра Ира помогала бабушке наводить порядок в доме. Когда всё было сделано, дети вместе с бабушкой собрались вокруг ёлки, радуясь тому, как красиво они её украсили.

Глядя на ёлку, Дима многозначительно произнёс: «Теперь у нас будет настоящее Рождество, ведь у нас есть такая нарядная ёлка!» Лена и Ира захлопали в ладоши и радостно воскликнули: «Ура! Ура! У нас будет настоящее Рождество! Правда, бабушка?» «Конечно, детки, – глядя на счастливых детей, сказала бабушка и добавила, – А хотите, чтобы я вам рассказала о Рождестве что-то очень важное? «Хотим, хотим!» – в один голос закричали дети.

Бабушка предложила им сесть в кружок, и когда дети уютно расположились возле камина, бабушка начала разговор:

– Скажите, внучата, что такое Рождество? – спросила бабушка.

– Рождество – это Рождественская ёлка, которую мы сегодня так красиво украсили, – сказал Дима.

– Рождество – это долгожданные подарки, которые приносит Санта Клаус! – высказала своё мнение Лена.

– Рождество – это исполнение желаний и радостное настроение, – добавила Ира.

Бабушка с любовью посмотрела на детей и ласково произнесла:

– А теперь, мои дорогие внуки, я вам расскажу, что такое Рождество на самом деле.

– Дети удивлённо переглянулись и с любопытством посмотрели на бабушку.

– Да, да не удивляйтесь, – серьёзно сказала бабушка. – Всё то, что вы назвали, – это традиции, придуманные людьми. На самом деле, Рождество – это не просто праздник, это День рождения нашего Господа и Спасителя Иисуса Христа.

– Рождество – это День рождения? День рождения Иисуса Христа!? – изумлённо воскликнули ребята.

– Да, мои дорогие, – продолжала бабушка. – В этот день, много лет тому назад на землю пришёл Господь Бог, родившись в наш мир в образе человека, чтобы спасти всех людей от греха и смерти.

Дима внимательно выслушал бабушку и неожиданно спросил:

– Если Рождество – это День рождения Иисуса Христа, то тогда мы должны Ему, что-то подарить на день рождения!

– А, что же мы можем подарить Иисусу? – удивлённо спросила Ира. – Ведь Он же – Бог, а Бог никогда ни в чём не нуждается!

– Самый лучший подарок, который вы можете подарить Иисусу – это ваши любящие и послушные Господу сердца, – с улыбкой ответила бабушка.

Беседа с бабушкой ещё продолжалась, как вдруг в комнату вошли родители. Увидев папу и маму, ребята радостно закричали:

– Папа, мама, мы сегодня узнали от бабушки, что такое Рождество!

– Правда? И что же такое Рождество? – спросили родители.

– Рождество – это День рождения нашего Бога и Спасителя Иисуса Христа, который родился во плоти, для того чтобы спасти нас всех от греха и смерти, – дружно ответили дети. Они были очень рады тому, что узнали истинное значение этого праздника.

Ребята, а вы рады, что узнали о том, что Рождество – это День рождения Господа Иисуса Христа?

Давайте обратимся к Господу в молитве и поблагодарим Его за то, что Он пришёл на землю в образе человека, чтобы спасти нас от греха и смерти. Давайте также попросим Его дать нам любящие и послушные сердца.

Лариса Кобзева

Две ёлки

В густом бору стоит красивая, пышная, молодая ёлочка… Соседки-подруги с завистью поглядывают на неё: «В кого такая красавица уродилась?..» Подруги не замечают, что у самого корня ёлочки вырос отвратительный, уродливый сук, который очень портит нарядную молодую ёлочку. Но сама ёлочка знает про этот сук, больше того — она ненавидит его и всячески горюет и сетует на судьбу: за что она наградила такой безобразной веткой её — стройную, хорошенькую, молодую ёлочку?

Подошёл сочельник. Дед Мороз с утра нарядил ёлки пышною снежною фатою, осеребрил их инеем — и стоят они разукрашенные, как невесты, стоят и ждут… Ведь сегодня великий день для ёлочек… Сегодня приедут за ними в лес люди. Срубят они ёлочки, отвезут их в большой город на рынок… А там станут покупать ёлочки в подарок детям.

И красавица-ёлочка ждёт своей участи… Ждёт не дождётся, что-то её ожидает?

Вот заскрипели полозья, показались тяжёлые крестьянские сани. Из них вышел мужик в тёплом полушубке, с топором, заткнутым за пояс, подошёл к ёлочке и со всех сил ударил топором по её стройному стволу.

Елочка тихо охнула и тяжело опустилась на землю, шурша своими зелёными ветвями.

— Чудесное деревцо! — произнёс старый лакей Игнат, со всех сторон оглядывая красавицу-ёлочку, только что купленную им на рынке по поручению хозяина, богатого князя, для маленькой княжны.

— Знатная ёлочка! — проговорил он.

И вдруг глаза его остановились на корявом сучке, торчавшем совсем некстати сбоку нашей красавицы.

— Надо сравнять дерево! — произнёс Игнат и в одну минуту отмахнул топором корявую ветку и отшвырнул её в сторону.

Красавица-ёлочка облегчённо вздохнула.

Слава Богу, она избавлена от безобразной ветки, так портившей её сказочную красоту, теперь она вполне довольна собою…

Лакей Игнат ещё раз заботливо оглядел со всех сторон ёлочку и понёс её наверх — в огромную и пышно обставленную княжескую квартиру.

В нарядной гостиной ёлочку окружили со всех сторон, и в какой-нибудь час она преобразилась. Бесчисленные свечи засияли на её ветвях… Дорогие бонбоньерки*, золотые звёзды, разноцветные шары, изящные безделушки и сласти украшали её сверху донизу.

Когда последнее украшение — серебряный и золотой дождь заструился по зелёной хвое ёлочки, двери залы распахнулись, и прелестная девочка вбежала в комнату.

Ёлочка ожидала, что маленькая княжна всплеснёт руками при виде такой красавицы, будет в восторге прыгать и скакать при виде пышного деревца.

Но хорошенькая княжна только мельком взглянула на ёлку и произнесла, чуть-чуть надув губки:

— А где же кукла? Я ведь так просила папа, чтобы он подарил мне говорящую куклу, как у кузины Лили. Только ёлка — это скучно… с нею нельзя играть, а сладостей и игрушек у меня и без неё довольно!..

Вдруг взгляд хорошенькой княжны упал на дорогую куклу, сидевшую под ёлкой…

— Ах! — радостно вскричала девочка, — вот это чудесно! Милый папа! Он подумал обо мне. Какая прелестная куколка. Милая моя!

И маленькая княжна целовала куклу, совершенно позабыв о ёлке.

Красавица-ёлка недоумевала.

Ведь гадкий, так безобразивший её сучок был отрублен. Почему же она — пышная, зеленокудрая красавица — не вызвала восторга в маленькой княжне?

А корявый сучок лежал на дворе до тех пор, пока к нему не подошла худая, измученная повседневной тяжёлой работой бедная женщина…

— Господи! Никак ветка от ёлочки! — вскричала она, стремительно наклонившись над корявым сучком.

Она бережно подняла его с земли, точно это был не корявый сучок, а какая-то драгоценная вещица, и, заботливо прикрывая его платком, понесла в подвал, где снимала крохотную каморку.

В каморке, на ветхой постели, прикрытой старым ватным одеялом, лежал больной ребёнок. Он был в забытьи и не слышал, как вошла его мать с ёлочной веткой в руках.

Бедная женщина отыскала в углу бутылку, воткнула в неё корявую ёлочную ветку. Затем она достала хранившиеся у неё в божнице восковые огарки, принесённые ею в разное время из церкви, старательно прикрепила их к колючей ветке и зажгла.

Елочка загорелась приветливыми огоньками, распространяя вокруг себя приятный запах хвои.

Ребёнок внезапно открыл глаза… Радость засветилась в глубине его чистого, детского взора… Он протянул к деревцу исхудалые ручонки и прошептал, весь сияя от счастья:

— Какая милая! Какая славная ёлочка! Спасибо тебе, родная моя мамочка, за неё… Мне разом как-то легче стало, когда я увидел милое зажжённое деревце.

И он протягивал ручонки к корявому сучку, и корявый сучок мигал и улыбался ему всеми своими радостными огоньками. Не знал корявый сучок, что доставил столько радости бедному больному в светлый Рождественский сочельник.

* Бонбоньерка — коробочка для сластей. (Ред.)

Л. Чарская

Рождественский ангел

— Подайте, Христа ради, милостыньку! Милостыньку, Христа ради!..

Никто не слышал этих жалобных слов, никто не обращал внимания на слёзы, звучавшие в словах бедно одетой женщины, одиноко стоявшей на углу оживлённой городской улицы.

— Подайте милостыньку!

Прохожие торопливо шагали мимо неё, с шумом неслись экипажи по снежной дороге. Кругом слышался смех, оживлённый говор.

На землю опускалась святая, великая ночь Рождества Христова. Она сияла звёздами, окутывала город таинственной мглой.

— Милостыньку не себе, деткам моим прошу… Голос женщины вдруг оборвался, и она тихо заплакала. Дрожа под своими лохмотьями, она вытирала слёзы окоченевшими пальцами, но они снова лились по её исхудалым щекам. Никому не было до неё дела…

Да она и сама не думала о себе, о том, что совсем замёрзла, что с утра не ела ни крошки. Вся мысль её принадлежала детям, сердце болело за них.

Сидят они, бедные, там, в холодной тёмной конуре, голодные, иззябшие, и ждут её. Что она принесёт или что скажет? Завтра великий праздник, всем детям веселье, а её бедные детки голодны и несчастны.

Что делать ей? Что делать? Всё последнее время она работала, как могла, надрывала последние силы. Потом слегла и потеряла последнюю работу. Подошёл праздник, ей негде взять куска хлеба.

Ради детей она решилась, в первый раз в жизни, просить милостыню. Рука не поднималась, язык не поворачивался. Но мысль, что её дети хотят есть, что они встретят праздник голодные, несчастные, — эта мысль мучила её. Она готова была на всё. И за несколько часов ей удалось набрать несколько копеек.

«Милостыньку, добрые люди, подайте! Подайте, Христа ради!»

И словно в ответ на её отчаяние, неподалеку раздался благовест ко всенощной. Да, надо пойти помолиться. Быть может, молитва облегчит её душу. Она помолится усердно о них, о детях. Неверными шагами доплелась она до церкви.

Храм освещён, залит огнями. Всюду масса людей, у всех весёлые довольные лица. Притаившись в уголке, она упала на колени и замерла. Вся безграничная, материнская любовь, вся её скорбь о детях вылилась в горячей молитве, в глухих скорбных рыданиях. «Господи, помоги! Помоги!» — плачет она. И кому, как не Господу, Покровителю и Защитнику слабых и несчастных, вылить ей всё своё горе, всю душевную боль свою? Тихо молилась она в уголке, и слёзы градом лились по бледному лицу.

Она не заметила, как кончилась всенощная, не видела, как к ней подошёл кто-то.

— О чём вы плачете? — раздался за ней нежный голосок.

Она очнулась, подняла глаза и увидала перед собой маленькую, богато одетую девочку. На неё с милым участием глядели ясные детские глазки. Сзади девочки стояла старушка-няня.

— У вас горе? Да? Бедная вы, бедная! — Эти слова, сказанные нежным, детским голосом, глубоко тронули её.

— Горе! Детки у меня голодны, с утра не ели. Завтра праздник такой великий…

— Не ели? Голодны? — На лице девочки выразился ужас. — Няня, что же это? Дети ничего не ели! И завтра будут голодны! Нянечка! Как же это?

Маленькая детская ручка скользнула в муфту.

— Вот, возьмите, тут есть деньги… сколько, я не знаю… покормите детей… ради Бога… Ах, няня, это ужасно! Они ничего не ели! Разве это можно, няня?

На глазах девочки навернулись крупные слёзы.

— Что ж, Манечка, делать! Бедность у них! И сидят, бедные, в голоде да в холоде. Ждут, не поможет ли им Господь!

— Ах, нянечка, мне жаль их! Где вы живёте, сколько у вас детей?

— Муж умер — с полгода будет. Трое ребят на руках осталось. Работать не могла, хворала всё время. Вот и пришлось с рукой по миру идти. Живём мы недалеко, вот тут, в подвале, на углу, в большом каменном доме купца Осипова.

— Няня, почти рядом с нами, а я и не знала! Пойдём скорее, теперь я знаю, что надо делать!

Девочка быстро вышла из церкви в сопровождении старухи.

Бедная женщина машинально пошла за ними. В кошельке, который был у неё в руках, лежала пятирублёвая бумажка. Забыв всё, кроме того, что она может теперь согреть и накормить своих ребяток, она зашла в лавку, купила провизии, хлеба, чаю, сахару и побежала домой. Щеп осталось ещё довольно, печку истопить ими хватит.

Она бежала домой изо всех сил.

Вот и тёмная конурка. Три детские фигурки бросились к ней навстречу.

— Маменька! Есть хочется! Принесла ли ты? Родная!

Она обняла их всех троих.

— Послал Господь! Надя, затопи печку, Петюша, ставь самовар! Погреемся, поедим, ради великого праздника!

В конурке, сырой и мрачной, наступил праздник. Дети были веселы, согрелись и болтали. Мать радовалась их оживлению, их болтовне. Только изредка приходила в голову печальная мысль — что же дальше? Что дальше будет?

— Ну, Господь не оставит! — говорила она себе, возлагая всю надежду на Бога.

Маленькая Надя тихо подошла к матери, прижалась к ней и заговорила.

— Скажи, мама, правда, что в Рождественскую ночь с неба слетает Рождественский Ангел и приносит подарки бедным детям? Скажи, мама!

Мальчики тоже подошли к матери. И, желая утешить детей, она начала им рассказывать, что Господь заботится о бедных детях и посылает им Своего Ангела в великую Рождественскую ночь, и этот Ангел приносит им подарки и гостинцы!

— И ёлку, мама?

— И ёлку, детки, хорошую, блестящую ёлку! В дверь подвала кто-то стукнул. Дети бросились отворять. Показался мужик, с маленькой зелёной ёлкой в руках. За ним — хорошенькая белокурая девочка с корзиной, в сопровождении няни, нёсшей за ней разные свёртки и пакеты. Дети робко прижались к матери.

— Это Ангел, мама, это Ангел? — тихо шептали они, благоговейно смотря на хорошенькую нарядную девочку.

Ёлка давно стояла уже на полу. Старуха-няня развязала пакеты, вытащила из них вкусные булочки, кренделя, сыр, масло, яйца, убрала ёлку свечами и гостинцами. Дети всё ещё не могли прийти в себя. Они любовались на «Ангела». И молчали, не двигаясь с места.

— Вот вам, встречайте весело Рождество! — прозвучал детский голосок. — С праздником!

Девочка поставила на стол корзину и исчезла, прежде чем дети и мать опомнились и пришли в себя.

«Рождественский Ангел» прилетел, принёс детям ёлку, гостинцы, радость и исчез, как лучезарное виденье.

Дома Маню ждала мама, горячо обняла её и прижала к себе.

— Добрая моя девочка! — говорила она, целуя счастливое личико дочери. — Ты отказалась сама от ёлки, от гостинцев и всё отдала бедным детям! Золотое у тебя сердечко! Бог наградит тебя.

Маня осталась без ёлки и подарков, но вся сияла счастьем. Она в самом деле походила на Рождественского Ангела.

Неизвестный автор

Христов подарок

I

— Мама! А что, мне Христос взаправду лошадку принесет?!

Мать ласково взглянула на мальчугана:

— Посмотрим, Сереженька, если ты будешь молодцом и паинькой — может быть, и принесет.

В глазенках мальчика светилась радость.

— Мама, и пряник тоже принесет?

— Да, и пряник, только теперь ты пойди свою лошадку спать уложи и не мешай маме работать.

Сережа послушно направился в тот угол комнаты, где он проводил большую часть дня. Там, под стулом, изображавшим «конюшню», проживала нынешняя «лошадь». Существо, называвшееся этим именем, в настоящую минуту заслуживало вполне отправки «на покой» за полной непригодностью к дальнейшей лошадиной службе. Замена его другим, свежим конем была действительно необходима. Старый инвалид потерял на долговременной службе все четыре ноги. Впрочем, еще раньше ног он потерял голову. Поэтому то, что теперь называлось лошадью, было лишь лошадиным туловищем. Но все эти недостатки нисколько не отражались на обращении мальчугана с состарившимся, потерявшим голову конем. Оно оставалось таким же нежным и заботливым, каким оно было в лучшие дни. Сережа закутал теперь верного товарища в свою рубашку и любовно укладывал его спать, укачивая на своих маленьких ручонках и мурлыча вполголоса колыбельную песенку.

— Послезавтра придет Христос, — шептал он коню, — и, если ты будешь паинькой, у тебя будет братец. Спи, лошадка, спи!

Нежный голосок ласкового ребенка и спокойные мерные его шаги вокруг «конюшни» произвели надлежащее действие на былого скакуна: он мирно покоился.

Уложив лошадку, мальчик выпил свою вечернюю порцию молока; мама уложила его в кроватку; он в полусне пробормотал слова молитвы и заснул после дневных трудов крепким спокойным сном.

Мать нежно склонилась над малюткой и поцеловала его сперва в усталые глазенки, потом в маленький, похожий на пуговку, носик. Наскоро проглотив свой скудный ужин, она снова, с легким вздохом утомления, принялась за работу. Кропотливая это была работа и тяжелая — по толстому сине-зеленому, цвета морской воды, штофу ей нужно было вышить золотом и разноцветными шелками чей-то большой герб — то ли княжеский, то ли графский. Глаза отказываются служить. Резь в них делает работу почти невозможной. Спину разломило так, что не разогнуться, — а закончить подушку надо сегодня же, не то завтра ничего не получишь за работу; чем тогда жить в праздники?

Сегодня девятый день, как она сидит за этой работою — с утра до поздней ночи. Ах, как ломит голову! Хоть четверть часика передохнуть — наверное, потом лучше станет, и работа спорее пойдет.

Усталая голова опустилась на руки, воспаленные глаза сомкнулись. Мертвая тишина царила в крошечной каморке под самой крышей четырехэтажного флигеля с окнами на задний двор. Мокрый снег ударял в стекла; ветер, резкий и порывистый, проникал в комнату сквозь неплотно пригнанную оконную раму, пытаясь задуть лампу, — Анна Стрелкова ничего этого не замечала. Природа взяла свое, и Анна спала глубоким сладким сном.

Мало-помалу огонь в железной печурке все слабел и наконец совсем потух. В комнате чувствовался холод. Сон Анны стал беспокойнее. Наконец, она проснулась от холода, вскочила спросонья… толчок, треск и звон разбитого стекла, противный, удушливый запах разлитого керосина — и глубокий мрак.

Анна стояла сама не своя от ужаса. Она словно окаменела. Она еще не вполне сознавала, что́ случилось. Прошло несколько минут, прежде чем она пришла в себя и поняла, что не сон видит, что перед нею ужасная действительность. Она бросилась скорее в кухню за спичками и свечкой. Чирк! — свеча зажжена и освещает страшную картину разрушения. Ноги подкосились у мастерицы от горя и ужаса. От лампы остались одни черепки, а дорогая, драгоценная, почти готовая вышивка залита сплошь керосином и усыпана осколками стекла!..

Анна всплеснула руками:

— Боже, как могла я задремать! Господи, что же теперь с нами будет!

Проснувшийся ребенок приподнялся в своей кроватке:

— Мама, не плачь! Христос новую подушку принесет!

Не слушая сына, она на коленях ползала по полу, собирая черепки и осколки.

— Иди спать, мама, — продолжал мальчик, — не нужно так плакать!

Да, теперь она могла спать: больше у нее на сегодня не было никакой работы — и надежды тоже никакой! Крепко обняла она своего малютку, стараясь сдерживать слезы, пока он не заснул. Но после этого долго еще плакала и лишь под утро заснула сама, измученная горем и слезами.

II

— Но ведь это же ужасно, — взволнованно говорил управляющий большим магазином рукоделий знаменитой фирмы «Дольфус М. и компания», вертя в руках обезображенную, дурно пахнувшую вышивку. — Что же теперь делать с этим? Один день только до праздника остался!

Анна стояла перед ним, убитая горем, с опущенными глазами.

— Может быть, это отойдет, если химически вычистить… Я сейчас с этим в красильню сбегаю… — попробовала предложить она.

— Нет, пусть пока здесь останется, а то, пожалуй, та дама, что заказала эту подушку, скажет еще, что мы пустые отговорки придумываем… Но как же это вас, милая, так угораздило?.. Вам, во всяком случае, придется заплатить за все это.

— Заплатить? — Анна побледнела.

— Ну, да, разумеется, а то кто же возьмется возместить убытки, ведь не я же? Может быть, она и отчистится… посмотрим! А, сударыня, сюда пожалуйте! Чем могу служить? — Управляющий устремился к вошедшей даме, шуршавшей своими юбками, и больше даже не взглянул на Анну.

Бедняжка вышла из магазина. На улице валил крупными хлопьями снег. Анна на мгновение остановилась перед громадным зеркальным окном, в котором красовалась роскошная магазинная выставка, и раза два тяжело вздохнула. Какая она жалкая, какая одинокая, всеми покинутая! Она вспомнила своего мужа — уже не первый год он лежит на кладбище. Хорошо ему там! Положили, и спит он себе вечным сном, и нет ему никакого дела и заботы до жены с ребенком, оставленных им на произвол судьбы без гроша. А она вся извелась в постоянной заботе о завтрашнем дне в суровой отчаянной борьбе за кусок хлеба.

Господи, где же ей теперь взять денег? Наступает праздник. Нужно купить что-нибудь Николеньке. Сколько бы ему счастья принесла какая-нибудь пара жалких свечек и горсточка пряников!

Но вдруг она вспомнила о сберегательной кассе. Да, на имя Сережи был положен туда когда-то банковый билет в три рубля. Конечно, это деньги не ее, но она потом вновь сделает такой же вклад на его имя, — а теперь лошадка должна у него быть! Должен же он справить свой праздник, нельзя лишить малыша этой радости. Господь их не оставит! Будет снова работа, она тогда себе в чем-нибудь откажет, только бы его детские надежды теперь не обмануть!

Словно на крыльях полетела Анна за мальчуганом. Сережа был весь поглощен новым интересным занятием. С прутиком в руках он посвящал свою несчастную клячу во все премудрости высшей кавалерийской школы…

— Пойдем, родной мой, погуляем с тобой немного, — сказала Анна сыну. — На улице бабушка-метелица постели вытряхивает!.. Гляди, как перышки летят, — вон их сколько!

«Перышки» очень забавляли Сережу, и он бодро семенил ножонками по глубокому снегу. Вон они остановились перед большим домом, и мальчуган должен был усесться на каменной лестнице и крепко пообещать, что вот так он будет совсем тихонько сидеть, пока мама не вернется, потому что «детям и собакам вход в сберегательную кассу воспрещается».

Малыш устроился, словно у себя дома, состроил серьезную рожицу и всем, кто входил в кассу, рассказывал, что его мама пошла туда, в эти большие двери. Немало мимолетных ласковых взглядов было устремлено в это время на милого ребенка; какой-то пожилой господин даже сунул ему в озябшую ручонку маленькую плитку шоколада. Одним словом, мальчик прекрасно провел время на лестнице до тех пор, пока не вернулась мама и они вместе не отправились в дальнейший путь. Тут ему еще разок-другой приходилось ждать на улице, и он все глазенки проглядел, любуясь на чудесные вещи, выставленные в окошке магазина, перед которым мама велела ему дожидаться. Под конец, однако, у него очень зазябли ножки, и он уже готовился всплакнуть, но как раз в эту минуту вышла мама с большим пакетом в руках, — малыш пощупал его, — и двумя маленькими, один из которых ему даже пришлось нести. Чтобы освободить руки, он сунул шоколад и другие попутно собранные редкости в карман, — замечательный карман, которым он гордился, как подобает настоящему мужчине, — и зашагал весело к дому. Там мама сняла с него сапожки:

— Батюшки! Да у тебя снова подошвам конец пришел! Покажи-ка ноги! Господи, да они у тебя совсем мокрые…

С глубоким вздохом разглядывала Анна новый предмет забот.

— Христос новые принесет, уж ты не беспокойся, — утешал мальчуган свою маму, нежно поглаживая ее лицо липкими от шоколада пальчиками.

— Христос многое мог бы принести, — вдохнула Анна, сжав на мгновение ладонями мучительно бившиеся виски.

Потом она стала готовить обед, что, впрочем, большого труда от нее не потребовало.

— Завтра будет говядина! — сказала она в утешение мальчугану, который, не выпуская из рук остатки коня, вскарабкался на свое место за столом и многознаменательным взглядом посматривал на суп из сушеной зелени и тарелочку жареного картофеля.

— Завтра будет говядина! — утешил Сережа скакуна, поглаживая его своей маленькой ручонкой. — Надо быть паинькой!

Мальчик усердно занялся уничтожением содержимого поставленной перед ним тарелки. Вдруг кто-то позвонил, и он чуть не полетел на пол вместе со стулом — так взволновал его неожиданный звонок.

— Христос, Христос! — кричал малыш, захлебываясь от радостного волнения. — Это Христос звонит!

— Только сиди смирно, милый, — сказала Анна серьезным тоном, — совсем смирно, слышишь, пока мама не вернется! Всегда надо слушаться, и когда мама не видит, тоже надо слушаться, — ведь Боженька всегда тебя видит, милый!

Мальчик разом присмирел.

— А Он разве потом все расскажет? — спросил он вполголоса.

— Да, все, как есть, расскажет.

Мама больше не слышала, что говорил смущенный мальчуган, — ее уже не было в комнате, она бросилась отворять дверь.

Звонил посыльный — молодой самоуверенный малый с лакейской внешностью и с лакейским же шиком одетый. На голове у него красовался кокетливо взбитый кок, а вздернутый нос выражал легкое презрение ко всем на свете. В руках у посыльного был сверток, который он немедленно стал распаковывать. Анна побледнела, увидев перед собой злополучную вышивку в том виде, в котором она оставила ее в магазине.

— Хозяин велел вам передать, что у него были страшные неприятности из-за вас с княгинею N., заказавшей подушку. И вычистить ее тоже нельзя было, не из-за красок. Краски бы выдержали, но вот в самой материи несколько мест совсем попорчено, словно выжжено. Это, должно быть, стеклом горячим спалило от лампы… Вам придется заплатить пятнадцать рублей за приклад.

Анна совсем упала духом. Этого еще недоставало! Восемь… почти девять дней проработать с утра до ночи, ни гроша за это не получить да еще приплатить — шутка ли! — целых пятнадцать рублей! Однако женщина сделала над собой последнее усилие, обещала отработать после праздников причитавшуюся сумму и проводила посыльного до дверей. Больше у нее сил не было. В полном изнеможении она опустилась на табурет, стоявший посреди крошечной кухни, и вновь горько-горько заплакала.

III

Мальчику надоело сидеть тихо, и, как только голоса стихли, он осторожно сполз с высокого стула, прокрался в кухню и неслышно подошел к матери:

— Мамочка!

Но Анна вся ушла в свое горе:

— Иди играть, Сереженька, милый, иди, правда, поиграй… дай маме поплакать! О, эти заботы, эти ужасные заботы! Нет им конца! Все растут и растут!

Ребенок не двигался с места, погруженный в думу: какая-то мысль пришла ему в голову.

— А ты их поливаешь?

— Кого поливаю, детка моя?

— Заботы, мамочка. Ты их поливаешь, поэтому они так скоро растут?

Анна смотрела на мальчика в бессознательном оцепенении.

— Ну, мама, ну ты ведь розу поливаешь, чтоб она росла, — пояснил Сережа свою мысль.

— Да, я их поливаю, — отвечала она, всхлипывая, — смотри, как я их поливаю: горькими-горькими слезами…

Слезы лились из ее глаз неудержимым потоком. Мальчуган постоял еще минутку с печальным видом, потом побежал в свой уголок с жалкими игрушками, порылся там немного и снова вернулся к матери в кухню — на сей раз с видом вполне уверенным.

— Не плачь, мама, не надо, милая, хорошая мама, перестань, — я вот тебе картинку подарю, смотри, какую красивую… с царем…

Анна ласково отвела пухлую ручку, потом охватила маленькое тельце сынишки и с нежностью прижала его к своей груди.

— Не надо! Спрячь свою картинку, потом с ней играть будешь!

— Нет, это мамина пускай будет, мамина! — настаивал Сережа, суя ей в руку «картинку». — Смотри, какой царь красивый нарисован!..

Анне совсем не хотелось слышать ни о каком царе. Она взяла подарок, чтобы куда-нибудь отложить, не глядя. Совершенно случайно взгляд ее упал на скомканную картинку — дрожь пробежала у нее по всему телу; она не поверила своим глазам:

— Господи!.. да что же это… Неужели?!.

Она поднесла клочок бумаги поближе к свету, к глазам, она вертела его во все стороны — клочок бумаги оставался тем, чем он был на самом деле — пятисотрублевым банковым билетом с портретом Петра Великого…

— У меня и другие есть, много, — хвастался мальчуган, гордый успехом придуманного им утешения. — Вот, смотри!

И перед изумленными, еще мокрыми от слез глазами Анны предстало сразу десять «картинок с царем» — пять тысяч рублей, целое состояние!

— Сережа, голубчик! Откуда у тебя эти картинки?

— Нашел! — радостно объяснил тот. — На большой лестнице, у большого дома. Они там лежали, а я их нашел!

Пять тысяч! Да это спасение, избавление от всех забот, надолго, на целые годы! Это — отдых усталому телу, воспаленным глазам, конец душевной муке, покой, мир, верный кусок хлеба!

Какое искушение! Отчего бы ей не оставить у себя этих денег, словно с неба свалившихся к ногам ребенка… Отчего бы ей хотя бы одну или две из этих бумажек не удержать: ведь, если кто-то может пять тысяч рублей носить в сберегательную кассу, этому кому-то, наверное, нетрудно уделить частичку от своего избытка?

Анна поглядела на свое поношенное платье, поглядела на Сережу, на его сто раз заплатанную курточку, вспомнила про разорванные сапожки, разбитую лампу, про квартиру, за которую нечем будет заплатить на днях, про долг г-ну Дольфусу, вспомнила, с какой нуждой ей придется бороться скоро, сейчас же… А здесь перед нею на столе… вот оно — счастье! Вот он — покой!

Она наклонилась к ребенку.

— Сереженька, никто не видел, как ты нашел картинки? — прошептала она охрипшим от волнения голосом. — Никто, ни один человек?

Мальчик покачал своей кудрявой головкой:

— Никто, мама, совсем никто… нет… только… только Боженька!

Анна вся съежилась, словно ее ударили бичом. Сердце у нее захолонуло, еще мгновение — и слезы бы вновь брызнули у нее из глаз. В неудержимом порыве сжала она малютку в своих объятиях.

— Радость ты моя, сокровище мое, ты прав, голубчик! Пусть! Лучше мы с тобой всю жизнь голодать будем, но этого твоя мама не сделает…

Ребенок кивал с серьезным видом, хотя, конечно, не понимал того, что говорила его мама. Главное — мама снова улыбалась и целовала его, и для него все было в порядке.

Потом Сереже нужно было немного поспать после обеда. Мягко взбила ему мама постельку, и он быстро заснул, обнимая свою лошадку.

А бедная Анна тем временем побежала в сберегательную кассу. Едва переводя дух, подошла она к конторке справиться, не заявлял ли кто о потере денег. Конторщик ничего еще не знал, но все же записал фамилию Анны и ее адрес, выдал ей расписку о приеме заявленной ею находки и отпустил женщину с учтивым поклоном.

IV

И вот она уже близится, святая ночь…

Анна вышла ненадолго из дома, чтобы на оставшиеся гроши закупить кое-что из самого необходимого на завтрашний день. Перед уходом она строго-настрого приказала Сереже быть паинькой, так как скоро придет Младенец Христос. Мальчик остался один в квартире, стараясь оправдать надежды матери и весь отдавшись своему делу.

Он совсем не слышал, ни как в дверь несколько раз позвонили, а затем отворили ее, ни как в комнату вошла пожилая дама. Только увидев гостью, Сережа прервал свое довольно странное занятие: он старательно поливал из чашки водой своего несчастного коня.

— Что ты тут творишь, голубчик? — спросила дама.

Он не сразу ответил. Неожиданное появление гостьи так изумило его, что остаток воды вылился ему на одежду; и теперь он в немалом смущении оглядывал свой костюм, беспорядок которого его, видимо, беспокоил.

— Я лошадь свою поливаю! — сказал Сережа, немного оправившись. — У нее головы нет и хвоста, и ушки потерялись, и ножки — теперь пускай снова вырастут!

Дама залилась веселым смехом.

— Ах ты, глупенький! Погляди, как ты вымок! А где же твоя мама?

— Мама у Христоса… А ты не Христос? — спросил он у дамы, задумчиво в нее вглядываясь.

— Нет, я не Христос, — ответила дама, не переставая смеяться. — А ты не тот ли мальчуган, что мои картинки нашел?

— Да! — утвердительно мотнул головой Сережа. — Только мама их унесла; Христос мне другие картинки принесет… Вот я лошадку водичкой поливаю, — продолжал он с жаром, — а мама заботы поливает… И они у нее растут, растут… Знаешь, чем она их поливает?

Дама перестала смеяться и смотрела на ребенка, силясь понять его болтовню.

— Горькими-горькими слезами! — закончил Сережа с бессознательным пафосом свою речь.

Глаза пожилой дамы тоже наполнились «горькими-горькими слезами». Она склонилась к нему и с нежностью привлекла к себе.

— Какой странный ребенок! — шепотом произнесла она.

Потом она встала и встряхнула свое дорогое бархатное пальто, слегка пострадавшее от разлитой воды.

— Передай поклон твоей маме. Я еще приду сюда. Ну, будь здоров, да благословит тебя Господь! До свиданья, мой милый, маленький, мокрый мышонок!

Старая барыня ушла, и Сережа счел небесполезным принять некоторые осушительные меры и, насколько возможно, устранить следы наводнения. Потом пришла мама — такая усталая, печальная. Рассказ мальчугана о «тете», которая была и хотела еще прийти, не произвел на Анну особенно успокоительного впечатления. Сережа не сказал, что тетя спрашивала про найденные ее «картинки», и молодая женщина терялась в догадках, кто бы мог удостоить ее своим визитом. Уж не княгиня ли N., чью подушку Анна испортила? Так ничего и не придумав, Анна решила заняться мальчиком.

— А теперь, Сережа, пойди на кухню, а мама в это время форточку откроет, чтобы мог влететь Ангел и возвестить о пришествии Христа!

У мальчугана от ожидаемого блаженства заблестели глазки, и он послушно удалился из комнаты. Тем временем Анна достала припрятанную в коридоре крошечную елочку, воткнула ее в свободный цветочный горшок, прикрепила к ее веточкам несколько маленьких свечек и пару красных сахарных крендельков, а у подножия елки разложила пряники. Затем настала очередь большого пакета, из которого появился гордый, серый в яблоках, рысак на колесах, честь и слава того магазина-базара, где все вещи продавались по 50 копеек… Когда все было устроено, Анна крикнула в щелку кухонной двери:

— Ну, вот, сейчас прилетит Ангел и придет Христос!

V

Вдруг на лестнице действительно послышались тяжелые шаги. Кто-то поднимался на четвертый этаж… Шаги все ближе, ближе… Резкий звонок раздался как раз в тот момент, когда Анна зажгла последнюю свечку.

Немного перепуганная, она поспешила отворить дверь.

Перед нею стоял чопорный лакей в темной щегольской ливрее.

— Госпожа Анна Стрелкова? — спросил он, снимая шляпу.

— Это я.

Он сделал шаг назад и внес в переднюю великолепную лошадь-качалку, взнузданную и оседланную, как полагается лучшему верховому коню. Даже хлыстик был прикреплен на пуговке сбоку от седла. Затем лакей быстрым движением достал из бокового кармана и передал онемевшей от изумления Анне письмо. И не успела она оправиться и открыть рот, чтобы спросить, что все это значит, — лакея и след простыл.

Ей ничего не оставалось, как внести коня в комнату и поставить рядом с дешевой клячей. Сереже уже не терпелось, и он стуком в дверь напомнил матери о себе. Чтение письма пришлось поневоле отложить.

— Динь-динь-динь! — крикнула Анна, стараясь подражать звонку.

Мальчуган как буря ворвался в комнату, но тотчас остановился, пораженный представившимся ему зрелищем. Несколько секунд глубочайшей тишины и самого сосредоточенного молчания сменились таким диким ликованием, таким взрывом переполнившего грудь радостного чувства, что Анне пришлось даже закрыть уши.

— Эй! Эй! Эй! — кричал Сережа на все лады, в бешеном восторге обнимая арабского коня и целуя его в морду, и в гриву, и в челку.

Не было пределов радости ребенка, и залюбовавшаяся им мать даже на несколько мгновений забыла о письме, принесенном лакеем вместе с лошадью. Наконец, она вспомнила о нем, взяла со стола, вскрыла… — и по мере того, как глаза ее пробегали коротенькую записку, они становились все шире и светлее.

«Милостивая государыня! — значилось в записке. — Вручая вам при сем причитающуюся вам долю находки в размере 500 рублей вместе с моей искреннейшей благодарностью, вызываемой вашим похвальным поступком, прошу вас, вместе с тем, позволить приложить еще небольшую сумму на воспитание вашего милого ребенка. Это уже старуха-мать обращается к вам с такою просьбою: она делится с вами своим излишком. Мысль о том, что сегодня, когда все под сенью елки празднуют Рождество Христово, ей удастся хоть немного облегчить вам гнет забот, делает ее счастливою. Не лишайте ее этого счастья и позвольте ей и на будущее время не забывать вашего милого мальчугана». Внизу стояла подпись известной в городе меценатки.

И вот снова лежат перед Анною «картинки с царем». Три банковых билета — полторы тысячи рублей… Меньше, чем пять, но зато это ее деньги, ее собственные, ее по праву!

Отовсюду был слышен радостный звон колоколов. Анна опустилась на колени и, прижимая к сердцу ребенка, повернулась с ним к образу в углу. По ее бледному лицу снова неудержимо потекли слезы, но в этот раз не горем вызваны они, а радостью, — тихой радостью, полной благодарности к Всевышнему. И торжественно гудели колокола, напевая священный гимн свой, и весь воздух был наполнен их ликующим звоном.

Сережа застыл на минутку в объятиях матери, вдумчиво прислушиваясь к перезвону колоколов. Потом вдруг высвободился из ее рук.

— Мама, мама! А ведь Христос меня очень любит: он мне двух новых лошадок принес! — воскликнул он совершенно неожиданно. — Вот хорошо-то!

Неизвестный автор

Сочельник. Н.Н. Туроверов

Темнее стал за речкой ельник.

Весь в серебре синеет сад,

И над селом зажег сочельник

Зеленый медленный закат.

Лиловым дымом дышат хаты,

Морозна праздничная тишь.

Снега, как комья чистой ваты,

Легли на грудь убогих крыш.

Ах, Русь, Московия, Россия,

Простор безбрежно снеговой,

Какие звезды золотые

Сейчас зажгутся над тобой.

И все равно, какой бы жребий

Тебе ни бросили года,

Не догорит на этом небе

Волхвов приведшая звезда.

И будут знать и будут верить,

Что в эту ночь, в мороз, в метель

Младенец был в простой пещере

В стране за тридевять земель.

1926

«Выходи со мной на воздух…»

Наташе Туроверовой

Выходи со мной на воздух,

За сугробы у ворот.

В золотых дрожащих звездах

Темно-синий небосвод.

Мы с тобой увидим чудо:

Через снежные поля

Проезжают на верблюдах

Три заморских короля;

Все они в одеждах ярких,

На расшитых чепраках,

Драгоценные подарки

Держат в бережных руках.

Мы тайком пойдем за ними

По верблюжьему следу,

В голубом морозном дыме

На хвостатую звезду.

И с тобой увидим после

Этот маленький вертеп,

Где стоит у яслей ослик

И лежит на камне хлеб.

Мы увидим Матерь Божью,

Доброту Ее чела, —

По степям, по бездорожью

К нам с Иосифом пришла;

И сюда в снега глухие

Из полуденной земли

К замороженной России

Приезжают короли

Преклонить свои колени

Там, где, благостно светя,

На донском душистом сене

Спит небесное Дитя.

1928

Подарки для Христа. М.В. Кравцова

Дети радовались подаркам. Для каждого под мохнатой сияющей елкой прятался красочный пакет с этикеткой, на которой было крупно написано: «Косте», «Маше» или «Володе». Один за другим ребятишки выуживали пакеты из-под еловых лап, по складам читали надписи, забирали каждый свое и тут же раскрывали с нетерпением.

В пакетах обязательно находились кукла, машинка или мишка и множество сладостей: яблоки и печенье, конфеты и пастила, даже маленькие пирожные в прозрачных упаковках. Это Мишины родители, пригласив гостей в день рождения главы семьи, уговорили непременно прихватить с собой малышей и приготовили для каждого подарок, сложив их в Мишиной комнате. Ведь совсем недавно все встретили Новый год.

Самый старший из детворы, Костя, ходил во второй класс и считал себя очень большим и важным по сравнению с «мелюзгой». Он не стал сразу запихивать сладости в рот, как делали его товарищи, часть отложил, чтобы угостить потом бабушку.

Дети уплетали сначала самое вкусное.

А маленькая Маша вдруг отказалась от пирожного.

— А мама не ест, — пояснила она, — говорит: нельзя пока.

— Почему нельзя?

— Боженька не велит!

— Почему, почему не велит? — дергала Машу Людочка.

— Не велит! — Маша нахмурила лобик, потом с важностью произнесла: — У нас сейчас пост! Ну, это значит, нельзя есть колбасу и сосиски, пить молоко, есть пирожные и торт. Я сосиски не ем, а мама и папа и молоко, и пирожные тоже…

Действительно, Машины родители строго соблюдали пост. Дети были удивлены. Никто, кроме Кости, который посетил несколько занятий в воскресной школе, ничего не знал про пост. Машенька, почувствовав в себя в центре внимания, оживилась.

— Мы даже на Новый год торт не ели! — гордо доложила она. — Мама с папой вообще не ели, а я съела совсем маленький-маленький кусочек. А вот яблоки я ем! — Машенька с любовью поглядела на яблоко, которое держала в ладонях.

Она не могла жить без яблок. Машины родители, зная это, специально положили в пакетик с ее именем огромное красное яблоко, которое как будто прикатилось из сказки: оно блестело, казалось, даже светилось. Маша никак не решалась его надкусить.

— А вы теперь всю жизнь так будете? — ужасаясь, прошептала Людочка.

— Нет! Вот будет у Боженьки день рождения, тогда все будем есть: и конфеты, и торт, и куриный суп. А если мы до этого съедим — Боженька обидится. Это мы к Его дню рождения готовимся.

— Как, у кого день рождения? — загалдели ребята.

Машин взгляд упал на висевшую в углу большую икону Божьей Матери. И она ткнула пальчиком в сторону Младенца, Которого держала на руках Пресвятая Мария.

— У Него!

Это была новость. Никто не знал, что у Бога может быть день рождения. Только Костя об этом знал.

— Это Рождеством называется, — начал он просвещать ребят, — нам в школе говорили. Это большой праздник. Он будет седьмого января.

— А мы пойдем к Боженьке на день рождения! — весело выпалила Машенька, подкидывая свое чудесное яблоко и ловя его в ладошки.

— А куда? Куда пойдете? — вновь засыпали ее вопросами.

— В церковь! Там будут елочки стоять, мама говорила. И будет много-много людей. Там еще икона есть, вот такая, — Маша кивнула головой в сторону образа. — Только большая-большая. Больше меня. И тут вот Боженька прямо на меня глядит, а там от меня в сторону глядит — на Свою Маму.

— А ты ему подарки понесешь? — пискнула Людочка.

Вопрос застал врасплох малышку. Она не думала еще об этом, но важно подняла белокурую головку с огромными синими бантами и ответила:

— Конечно, понесу!

— А что ты Ему подаришь? — не отставала Людочка, в упор глядя на Машу большими глазами. Но тут вмешался Костя.

— Что ты ему подаришь? Он ведь Бог, у Него все есть. Нам батюшка рассказывал. Он все создал и все — Его.

— Все равно подарю! — возразила Маша. — Я Ему яблок принесу!

Костя засмеялся:

— Нужны Богу твои яблоки!

Маша обиделась.

— Нужны, нужны. Он возьмет!

На Костю упрямство нашло.

— Не возьмет. Он Сам все сады посадил. Все яблоки и так Его.

Маша вспыхнула, потом притихла. На глаза навернулись слезы. Неужели и впрямь Боженька не возьмет от нее подарок? Она робко взглянула на икону. Христос смотрел прямо на нее. И казалось, чего-то ждал. Она схватила табурет и потянула его к углу, где стояла икона. На ее счастье, образ висел низко. Маша вскарабкалась на табурет и встала перед иконой. Глядя прямо в строгие очи Младенца Христа, протянула Ему свое замечательное яблоко.

— На, Боженька, возьми! С днем рождения Тебя!

Христос продолжал вдумчиво, не по-детски глядеть на Машу, Божья Матерь смотрела на девочку с материнской теплотою и ласковой грустью.

— Возьми, — лепетала Маша, — это я Тебе дарю. Смотри, какое хорошее!..

Ее большие голубые глаза наполнились слезами.

— Ну, пожалуйста, возьми! — от всего сердца прошептала она.

И вдруг… На глазах у изумленных ребят изображение задвигалось, икона ожила.

И все увидели, как Христос протянул к Маше тонкую белоснежную руку…

Прошло несколько секунд. Все было по-прежнему. Недвижимая плоская икона… Спаситель и Мария серьезно смотрят на ребят. Но… яблока нигде не было!

Маша спрыгнула с табурета, стала радостно бегать по комнате, хлопать в ладоши и танцевать. Ее белые косички, казалось, танцевали вместе с ней, легкие кудрявые прядки выбились из прически на лоб.

Ребята вдруг зашумели, повскакивали с мест все до одного и бросились к образу.

Все держали в руках свои пакеты с подарками. В минуту полочка перед иконой оказалась завалена горкой конфет, печенья, игрушек…

— Возьми, с днем рожденья, Боженька! — галдела детвора.

И Костя, который спорил с Машей, тоже положил перед иконой свой пластмассовый ярко-синий вертолет и от души прошептал:

— С днем рождения, Христос!

Казалось, что образ просветлел, и Христос глядел лучезарнее и лик Богородицы тонко сиял. И хотя Господь уже не протягивал руку с иконы и не брал подарков, но душа каждого ребенка наполнилась такой радостью, какую не приносили им никогда ни Новый год, ни день рождения, ни самые большие куклы, ни самые красивые вертолеты. И каждый в своем маленьком сердце чувствовал, что его подарок принят Боженькой, что Боженька рад ему. И что отныне хочется всегда, всегда приносить Богу подарки.

С днем Рождения, Христос!

Небесный художник. Рождество

Сугробы из снежного пуха, с крахмальным похрустыванием под ногами.

Яркое солнце-апельсин. Так и хочется попробовать, разломав сочную мякоть пополам.
Лучи брызжут соком — подставляй ладони! И пей, наслаждайся… Взахлеб.
На жемчужной поверхности снежного напыления солнышко выбрасывает диковинные тени.
Строгость и величие елей с изумрудными царапинками хвои на фоне серебристой ваты…
Гомон воробьев, купающихся в пудре пастельно-сахарного оттенка.
Предвкушение чего-то таинственного и загадочного, но очень знакомого всем нам.
РОЖДЕСТВО… 

Короткие Рождественские рассказы