Рассказ о счастье человека

Источник:

Ссылки по теме:

Из чего складывается простое человеческое счастье? Что это вообще за понятие такое? Материальными благами счастье не исчислишь — ни три квартиры, четыре машины и две дачи — счастье, а нечто более неуловимое и глубокое…

Вера, надежда и любовь — то, что всегда дает силы и действительно способно изменить казалось бы самые неизменимые и трагические обстоятельства. Пройдя сквозь трудности, горе и беды, понимаешь, что что бы не случилось, ты не один. Надо лишь верить и надеяться и тогда… происходит необъяснимая цепь событий: выздоравливают больные, меняются обстоятельства, появляется надежда и возвращаются с войны любимые…

Нечаянная радость

Константинополь. 1921 год. Мы с Надей живем в полутемной комнате, окно которой обращено на уборную. Мы — эмигранты, бежали из России. У Нади — маленький сын, которого ей удалось устроить в приют, а у меня никого: муж убит на бронепоезде, и я одна во всем мире.

Вещи все проданы, да у меня их и не было, я жила на Надины средства, но сейчас у нее ничего не осталось, и мы с ней вот уже три дня как ничего не ели. Только сунем палец в соль, пососем и ляжем на нашу широкую общую кровать.

Что делать? Надя находит себе работу, потому что знает иностранные языки, а я не знаю, и меня никто не берет. Зато купить нас стараются многие, и мы так напуганы наглостью окружающих людей, что боимся всех и упросили свою хозяйку, старую толстую турчанку, никого не впускать к нам.

Даже адреса своего никому не даем — так боимся. Ведь нас недавно чуть не продали в публичный дом свои же соотечественники. Нас случайно спас французский офицер.

Как мне хочется умереть!

Надя верит в Бога и в то, что наша жизнь изменится к лучшему. Я тоже верю в Бога, но Он забыл нас… Мне надоело лежать, опротивели грязные стены, и хотя я всего в Константинополе боюсь, но встаю и, одев свой единственный костюм, выхожу на улицу. Иду и пошатываюсь от слабости, но на воздухе мне легче. Вдруг кто-то хватает меня за руку. Коля — товарищ мужа по бронепоезду.

Здороваемся, рассказываем о своих печалях. Он предлагает отвести меня к знакомому купцу Н-у, который открыл ресторан для эмигрантов, и попросить принять меня на работу.

— Эх, пока работа найдется, мы с Надей умрем с голоду, ведь мы три дня ничего не ели, — вырывается у меня.

— Мария Николаевна! И вы молчите! Вот, возьмите, — волнуясь, Коля протягивает мне монету.

— А еще есть?

Коля мнется.

— Допустим, нет.

— Тогда я не возьму.

Мы долго препираемся и наконец делаем так: мы с Колей покупаем на все деньги хлеба, одну треть он берет себе, а с двумя я бегу домой.

— Надя! — кричу я прямо в дверях. — Хлеб!

И мы едим мягкую душистую булку и никак не можем насытиться.

— Ангельский хлеб, — приговаривает Надя, набивая себе полный рот.

Она довольна и уже полна бодрости, а у меня опять тяжело на душе, и я не хочу идти к Колиному купцу: мне так не везет в жизни, что конечно же и теперь постигнет неудача.

Все-таки Наде удается уговорить меня, я иду к Н-у, но получаю от него холодный отказ:

— Все места заняты…

Ах, к чему стоило унижаться… Лежу и плачу… Наде опять посчастливилось найти работу, а я снова должна висеть у нее на шее. Сколько еще может тянуться такое существование? Хватит, мне остается только один выход — Босфор. На дне его уже много таких, как я…

Эту ночь я сплю почему-то особенно крепко, а под утро вижу сон: темная комната, в углу — сияющий образ Царицы Небесной, и от него голос:

— В эту пятницу пойди в церковь…

Просыпаюсь — на душе радостно, свято…

Долго лежу и переживаю увиденное, потом принимаюсь тормошить Надю:

— Послушай, какой я необыкновенный сон видела. Проснись, прошу тебя.

Надя трет глаза и ничего не понимает. Но мой рассказ быстро приводит ее в себя.

— Какой дивный сон! — восторженно шепчет она. — Это Царица Небесная предвещает тебе что-то хорошее. Подожди, а нет ли в эту пятницу праздника?

Надя хватает единственную книгу, вывезенную из дома — «Житие Пресвятой Богородицы» — и начинает листать ее.

— Сегодня вторник, значит, в пятницу будет праздник в честь иконы «Нечаянная Радость» — первое мая (по ст. стилю)

Весь этот день я хожу, окрыленная надеждой, но к вечеру снова приходит тоска. Что такое сон, и разве ему можно верить? Только чтобы не расстраивать Надю, я иду в пятницу в нашу посольскую церковь.

Отошла Литургия… Где же чудо? Чуда не было…

Иду домой и ничего не вижу от слез. Вдруг над ухом голос Коли:

— Мария Николаевна, я ищу вас по всему городу. Что это за манера такая — никому, абсолютно никому не давать своего адреса! Я ведь всех русских спрашиваю, я ведь с ног сбился, а сегодня пришел сюда, думаю: может, вы в церкви? Идемте скорее к Н — у, он меня за вами послал.

— Опять к этому толстосуму? Ни за что!

— Но у него произошла какая-то перемена, он сам приходил ко мне и умолял найти вас.

Наконец, я согласилась, хотя прекрасно понимала, что из этого ничего не выйдет.

Н. встречает нас, как самых дорогих гостей, приглашает в комнаты, знакомит с женой, потом говорит:

— Выслушайте меня, многоуважаемая Мария Николаевна, а потом судите, как хотите. Я вам отказал, потому что все места официанток у меня были заняты, а другой работы у меня не было. Отказал и успокоился: ведь формально-то я был прав. Настала ночь, и снится мне, что стою я перед образом Царицы Небесной и слышу от него голос, да такой грозный, что затрепетал весь. «Ты, — слышу, — не дал работы пришедшей к тебе женщине, а она может погибнуть, и ты будешь в этом виноват». Проснулся я ни жив, ни мертв. Сама Царица Небесная на вашу защиту встала! Едва утра дождался и скорее к Николаю Петровичу пошел: приведите, прошу его, Марию Николаевну, а он отказывается, не знает, как и где вас искать. Уж так мы с женой волновались, сказать не могу. Слава Богу, вы пришли. А я уже спланировал, что столы можно немного потеснить в зале и еще один поставить, а два вынесем на улицу, поставим у входа, так что работа вам найдется, и прошу вас очень завтра же приступить к ней, я вас поставлю старшей официанткой.

Я слушаю и не все понимаю, а в душе растет что-то ликующее, мощное, недоступное уму — нечаянная радость.

«Врешь, есть Бог…»

Никогда я не заводил записных книжек: не было терпенья и воли записывать. Думалось, — удержит память, чему надо удержаться. Теперь жалею: много пропало слов и мелочей. В этом рассказе какие-то «слова» уплыли, — лиц, пожалуй, «исторических».

Рассказывал мне Вересаев, автор «Записок врача», в Москве, летом 22 года. Рассказывал со слов шурина, Смидовича, видного большевика. Смидович только что был у Троцкого, в «Ильинском», былой резиденции великого князя Сергея Александровича. По Вересаеву, шурин возмущался происшедшим: «Престиж роняют, дурачье!»

Не помню точных слов Вересаева, а он делал «примечания». Говорил не только о сыне Троцкого, «выкинувшем штуку», но и о детях шурина: «ахают, какие вызревают „фрукты“… сами родители не сладят». Подробности о «фруктах» ускользнули из памяти: что-то совершенно дикое, в отношении к людям, к жизни… — «очень далекое от „идеалов“ папаши».

Вот что случилось в посещение Смидовичем «Ильинского».

Сын Троцкого, мальчишка лет двенадцати, завел «потешных», как Петр. Разумеется, с одобрения отца. Все к услугам: верховые лошади, оружие, средства… имперского масштаба. Без сверстников, хоть и подвластных, скучно. Мальчишки и девчонки с Ильинского ходить к «барчуку» боялись, не как их отцы и матери, бывало, приходившие играть к детям великого князя Павла Александровича. Сдерживали и родители: «Нечего вязаться с ними». Родителям, говорят, внушали: «К вам, дурачье, идут навстречу… теперь равенство!» Стали приманивать сластями. На сласти потянуло: набралось человек двадцать, мальчишек и девчонок. Троцкий младший командовал: говорил, следуя примеру, «зажигательные речи», «объезжал фронт», ему отдавали честь. Троцкий старший любовался. Ружейные приемы, маршировка, построенья, стрельба, атаки… — как полагается. Было и обучение «словесности».

На одном из уроков командир объявил, что «никакого Бога нет». Это уже слыхали. Из церкви с. Ильинского уже были изъяты «ценности», но церковь еще не закрыли, народ молился, и ребят водили. Кой-кто отбился, по словам батюшки: после рассказа Вересаева я был в с. Ильинском.

А произошло вот что.

Командир объявил, что завтра он на опыте покажет, что «Бога нет».

— Завтра все приходите, увидите!

Ребятишки ли испугались, или матери им заказали, но только на «опыт» пришло лишь человек пять.

— А где же все?..

— Мамки не пустили… и боятся.

— Дурачье!..

Повел на «княжью пристань», на пруд. Велел садиться в «княжью лодку». Посажались. Велел грести на середину. Пруд большой, глубокий. Выплыли на середину, ждут, с опаской. Командир — бесстрашный. Поднял с сиденья крышку и вынул… икону Богородицы, — «великокняжескую», возможно: великая княгиня иконы почитала, много их было у нее в моленной: возможно, что во дворце некоторые иконы сохранились к водворенью Троцкого.

Увидав икону, ребятишки притихли. Командир смеялся:

— Что, струсили?!.. А я вам докажу: утоплю икону, — и ничего не будет! На деле убедитесь, есть ли Бог!..

На глазах всех, притихших, сам обвязал икону сахарной бечевкой, натуго, а к концам привязал кирпич: обвязал крест-накрест, попробовал, крепко ли бечевка держится.

— А теперь глядите… Раз, два, три… пали! — И — бух! — швырнул икону в воду.

По словам батюшки — «ахнули ребята»! Сидели, вероятно, — «ни жив, ни мертв». Может быть — наверное даже, — ждали: «Как же Бог-то..?!..»

Расходились по воде круги…

— Что видали?!.. — крикнул командир, окидывая все победно. — Вот вам, дурачье, нагляднейший урок, что никакого…

Но не докончил: выплыла икона! Это удостоверил сам Смидович своему зятю, Вересаеву. Правда, удостоверил без смущенья:

— Разумеется, кирпич сорвался или оборвался.

Пусть так. А на глазах ребят икона выплыла.

Тут самый, должно быть, бойкий крикнул командиру:

— Врешь, с…!.. — с прибавкой буквы „с“: — Есть Бог!..

И — командира… в ухо. Возревновал. Тот до смерти перепугался, смотрел на воду.

Икона, обвязанная, как была — «сияла в солнце». Так говорили ребятишки, — передавал священник. Командир все смотрел… Но все же осмелел, велел:

— Греби к иконе!

Но гребец вел к берегу… только не к «княжьей пристани», а к дальнему, откуда ко дворам поближе. Как ни взывал командир, — «к нам, к нам!..» — лодка плыла своей дорогой. Ребятишки повыскакивали еще до берега, помчались — кто куда.

На другой день «во дворце» узнали. Было следствие. Смидович при сем присутствовал. Троцкий был взбешен, обругал сына дураком. Про «ухо» будто бы сказал: «так дураку и надо… достиг обратного!»

«Пруд весь изъездили. Иконы не нашли. И не мудрено: ночью ее принял вплавь, на середине пруда, матрос порт-артурец, — поведал батюшка, отец возревновавшего мальчишки. — Где та икона — неизвестно. Время придет — объявится».

«Держи зюйд-вест»

— Много-много есть необъяснимого на свете. Бывают чудеса и в наш неверующий век, — произнес наш хозяин, отставной моряк, прохаживаясь взад и вперед по столовой. Он пригласил нас провести у него ненастный осенний вечер за стаканом чая, и мы сплотились тесным кружком в уютной комнате вокруг самовара. Хозяин наш мастерски рассказывает, и мы ожидали от него интересного рассказа из его бесчисленных морских приключений.

— Да, мне хорошо помнится этот случай, — продолжал он, теребя свои седые усы, — поразительный случай. Я был еще мичманом, молодым, веселым юношей, полным розовых надежд и упований. Плавание наше в тот раз было очень трудное и опасное. Наступили осенние дни. Небо висело свинцовой шапкой. Дул холодный ветер. Мы тихо шли по курсу. Океан угрюмо шумел. Я отлично помню тот вечер. Мы, молодежь, исполнив свои дневные обязанности, забрались в каюту и вспоминали родных и знакомых.

Вдруг слышим поспешные шаги капитана и заключаем по его походке, что он раздражен чем-то.

— Господа, — сказал он, остановившись в дверях каюты, — кто позволил себе сейчас пробраться в мою каюту? Отвечайте!

Мы молчали, изумленные, недоуменно переглядываясь.

— Кто? Кто был там сейчас? — грозно повторял он и, вероятно, увидев недоумение на наших лицах, быстро повернулся и ушел наверх. Там грозно зазвучал его голос. Не успели мы опомниться, как нам приказано было явиться наверх. Наверху выстроилась вся команда. Оба боцмана были расстроены и встревожены.

— Кто был у меня в каюте? Кто позволил себе эту дерзкую шутку? — грозно кричал капитан. Общее молчание и изумление были ему ответом. Тогда капитан рассказал нам, что только он прилег в каюте, как слышит в полузабытьи чьи-то слова: «Держи зюйд-вест ради спасения человеческих жизней. Скорость хода должна быть не менее трех метров в секунду. Торопись, пока не поздно!» Мы слушали рассказ капитана и удивлялись. Капитан помрачнел. Нас распустили. Все мы были встревожены и озадачены. Что сделает капитан? Идти на юго-запад — значило бросить курс и идти в другую сторону. До поздней ночи никто не спал. Скоро мы поняли, что после долгого совещания со старшим боцманом, очень опытным, испытанным моряком, капитан решил последовать таинственному совету. Правда, отклонение было не так значительно и времени потеряно будет немного.

— Держите зюйд-вест и поставьте хорошего часового на мачту! — услышали мы приказание капитана боцману. Сердца наши бились тревожно. Что-то будет? Неужели это шутка, насмешка? Но кто мог подшутить так? Рано утром мы все по обыкновению были на ногах и толпились на палубе. Рулевой молча указал капитану на видневшийся вдали черный предмет. Мы шли всю ночь; утро было серенькое, дождливое. За туманом даль была не видна. Капитан долго смотрел в подзорную трубу, подозвал боцмана и что-то тихо сказал ему. Когда капитан повернулся к нам, лицо его было бледнее обыкновенного. Через полтора часа мы увидели невооруженным глазом, что черный предмет был чем-то вроде плота, и на нем — две лежащие человеческие фигуры. Спустили лодку. Боцман сам отправился за несчастными. Волны заливали плот, еще немного — и было бы поздно. Живы ли были люди на плоту? После получасовой борьбы с ветром и волнами боцман привез несчастных. То были молодой матрос и ребенок, оба без чувств, с искривленными судорогой лицами, окоченевшие, почти мертвые.

Какая суматоха поднялась на корабле! Все мы, начиная с капитана и кончая последним матросом, старались что-нибудь сделать для несчастных. Их таинственное спасение поразило нас всех; они казались нам посланниками Провидения.

Капитан, как самая нежная мать, хлопотал около ребенка. Только через два часа матрос пришел в себя и заплакал от радости. Ребенок крепко спал, укутанный и согретый.

— Господи! Благодарю Тебя! — воскликнул матрос, простой, симпатичный парень. — Видно, матушкина молитва до Бога дошла!

Мы все обступили его, и он рассказал нам печальную повесть корабля, разбившегося о подводные камни и затонувшего. Народу было немного, некоторые успели спастись в лодке, остальные утонули. Он уцелел каким-то чудом на оставшейся части корабля. Ребенок был чужой, но дитя ухватилось за него в минуту опасности, и спаслись они вместе.

— Матушка, видно, молится за меня! — говорил матрос, благоговейно крестясь и глядя на небо. — Ее молитва спасла меня! Испугался я очень, как еще в памяти был, да еще ребенок-то ухватился за меня — не бросить же его; окоченел, иззяб, водой заливает… Дитя плачет… И начал я молиться… А потом последнее, что помню: смерть пришла, и закричал: «Матушка родимая, помолись за меня! Помолись Господу!» Видно, горячо молилась она за меня. Вот в кармане и письмо ее ношу при себе… Спасибо родимой моей!

И он вынул письмо, написанное слабой рукой простой, малограмотной женщины. Мы перечитали его несколько раз, и оно произвело на нас сильнейшее впечатление. Последние строки его помню и сейчас: «Спасибо, сынок, за твою память да ласку, что не забываешь старуху-мать. Бог не оставит тебя! Я день и ночь молюсь за тебя, сынок, а материнская молитва доходит к Богу. Молись и ты, сынок, и будь здоров и не забывай твою старуху-мать, которая молится за тебя. Сердце мое всегда с тобой, чую им все твои горести и беды и молюсь за тебя! Да благословит тебя Господь и да спасет и сохранит тебя мне!»

Матрос, видимо, очень любил свою мать и постоянно вспоминал о ней. Спасенный ребенок, семилетний мальчик, полюбился капитану, человеку бездетному; он решился оставить его у себя.

Дивны пути Провидения! Велика сила материнской молитвы! Много есть на свете таинственного, необъяснимого, непонятного слабому уму.

Живой мертвец

Возвращаясь из Нижнего Новгорода в Москву по железной дороге, я заметил в уголке вокзала Владимирской станции монаха, внимательно читающего книжку, видимо, молитвенник. Вид старца показался мне замечательным: седые волосы и белая как снег борода как будто противоречили юношескому взгляду больших черных глаз. Когда он окончил чтение и закрыл книгу, я подошел к нему и из разговора узнал, что он иеромонах Г., едет в Петербург по делам своей обители, что он монашествует уже более тридцати лет, а прежней мирской жизни был офицером лейб-гвардии.

— Как это случилось, — спросил я, — что вы из офицеров решили сделаться монахом? Верно, в вашей жизни произошло что-нибудь необыкновенное?

— Охотно передал бы я вам, — сказал Г., — повесть о моей жизни или, лучше сказать, о милости Божией, посетившей меня грешного, но рассказ длинен. Скоро прозвонит звонок, и нам придется расстаться: ведь мы в разных вагонах.

Я пересел к моему собеседнику в вагон. К счастью, там не было никого, кроме нас, и он рассказал следующее.

— Грустно и стыдно вспоминать мне прошлое, — так начал отец Г. — Я родился в знатном и богатом семействе: отец мой был генерал, а мать — урожденная княжна. Мне было семь лет, когда отец мой умер от раны, полученной в Лейпцигском сражении; мать умерла еще прежде.

Круглым сиротою поступил я на воспитание моей бабушки, княгини К. В ее доме приискали мне наставника француза, ревностного республиканца, бежавшего в Россию от гильотины. Этот самозванец-философ не имел ни малейшего понятия о Боге, о бессмертии души, о нравственных обязанностях человека. Чему я мог научиться у такого наставника? Говорить по-французски с парижским произношением, мастерски танцевать, хорошо держать себя в обществе, обо всем прочем страшно сейчас и думать… Бабушка, старинная дама высшего круга, и другие любовались ловким мальчиком, но никто из них не подозревал, сколько гнусного разврата и всякой преждевременной мерзости скрывалось под красивой наружной оболочкой. Когда минуло мне восемнадцать лет, я был уже юнкером в гвардейском полку и помещиком двух тысяч душ, под попечительством дяди, который был мастером мотать деньги и меня обучил этому нетрудному искусству. Скоро я сделался корнетом в том же полку. Года через два я был помолвлен с княжной М., одной из первых красавиц того времени.

Приближался день, назначенный для свадьбы. Но промысел Божий готовил мне другую участь: видно, что над моей бедной душой сжалился Господь. За несколько дней до предполагаемого брака я возвращался из дворцового караула. День был прекрасный. Я отпустил своего рысака и пошел пешком по Невскому проспекту. Мне было скучно, какая-то необыкновенная тоска стесняла грудь, какое-то мрачное предчувствие тяготило душу. Проходя мимо Казанского собора, я зашел туда: впервые отроду мне захотелось помолиться в церкви. Сам не знаю, как это случилось, но помолился я усердно перед чудотворною иконою Божьей Матери, молился об удалении от какой-то неведомой опасности, о брачном счастье.

При выходе из собора остановила меня женщина в рубище, с грудным ребенком на руках и просила подаяния. До тех пор я был безжалостен к нищим, но на этот раз мне стало жалко бедной женщины, я дал ей денег и промолвил:

— Помолись обо мне.

Идучи далее, я стал чувствовать себя дурно, меня бросало то в жар, то в холод, мысли путались. Едва дошедши до квартиры, я упал без памяти, к ужасу моего верного Степана, который находился при мне с детства и часто (но, увы, безуспешно) предостерегал меня от многих дурных поступков.

Что было после — не помню, только представляется, как будто во сне, что около меня толпились врачи и еще какие-то люди, что у меня страшно болела голова и все как будто кружилось вокруг меня. Наконец я совсем был без памяти. Беспамятство продолжалось, как я узнал после, двенадцать суток, и я как будто проснулся. Сознаю себя в полной памяти, но не имею сил открыть глаза и взглянуть, не могу открыть рта и испустить какой-нибудь звук, не могу обнаружить ни малейшего признака жизни, не могу тронуться ни одним членом! Прислушиваюсь — надо мной раздается тихий голос:

— Господь спасет мя, и ничтоже мя лишит…

А из угла комнаты слышу разговор двух моих сослуживцев, я узнал их по голосу.

— Жаль бедного Б., — говорит один. — Еще рано бы ему… Какое состояние, связи, невеста красавица!

— Ну, насчет невесты жалеть много нечего, — отвечал второй, — я уверен, что шла она за него по расчету. А вот Б. точно жаль, теперь и занять не у кого, а у него всегда можно было перехватить. Сколько нужно и надолго…

— Надолго, иные и совсем не отдавали. А кстати, вероятно, его лошадей продадут дешево, хорошо бы купить Пардара.

Что это, думаю, неужели я умер? Неужели душа моя слышит, что делается и говорится подле меня, подле мертвого моего тела? Значит, есть во мне душа? (Бедный грешник, еще в первый раз встретился я с этой мыслью!) Нет, не может быть, чтобы я умер. Я чувствую, что мне жестко дышать, что мне давит грудь мундир — значит, я жив? Полежу, отдохну, соберусь с силами, открою глаза. Как все перепугаются и удивятся!

Прошло несколько часов. Я мог исчислять время по бою часов, висевших в соседней комнате. На вечернюю панихиду собралось множество моих родных и знакомых. Прежде всех приехала моя невеста со своим отцом, старым князем.

— Тебе нужно иметь печальный вид, постарайся заплакать, если можно, — говорит отец.

— Не беспокойтесь, папа, — отвечала дочь, — кажется, я умею держать себя; но, извините, заставить себя плакать — не могу. Вы знаете, я не любила его, я согласилась выйти за него только по вашему желанию, я жертвовала собой ради семейства…

— Знаю, знаю, мой друг, — продолжал старик. — Но что скажут, если увидят тебя равнодушною? Это потеря для нас — большое горе: твое замужество поправило бы все наши дела. А теперь где найдешь такую выгодную партию?

Разумеется, этот разговор происходил на французском языке, чтобы псаломщик и слуги не могли понять. Я один слышал и понимал.

Когда все разъехались после панихид, я расслышал над собой плач доброго старика Степана. Слезы его капали на мое лицо.

— На кого ты нас покинул, голубчик мой! — причитал старик. — Что теперь с нами будет? Погубили тебя приятели и вином, и всяким развратом, а теперь им до тебя и горя нет: только мы, слуги твои, над тобой плачем!

Наступила длинная, бесконечная ночь. Я стал вслушиваться в чтение Псалтыри, для меня новое, незнакомое. Ведь никогда прежде не раскрывал я этой божественной книги…

Вся прошедшая жизнь расстилалась предо мною, будто холст, покрытый разными нечистотами. Что-то неведомое, святое, чистое влекло меня к себе, я дал обет исправления и покаяния, обет посвятить всю остальную жизнь на служение милосердному Богу, если только Он помилует меня. А если не суждено мне возвратиться к жизни? Что, если эта жизнь-смерть не прекратится, если меня заживо зароют в могилу?.. Не могу теперь высказать всего, что почувствовал я в эту ужасную, незабвенную для себя ночь. Скажу вам только, что на другой день Степан заметил на голове моей, между юношескими русыми кудрями, целый клок седых волос. Даже и после, когда воображение представляло мне во сне эту ночь, проведенную во гробе, я вскакивал как безумный, с раздирающими криками, покрытый холодными каплями пота.

Наступило утро, и душевные страдания усилились. Мне суждено было выслушать мой смертный приговор. Подле меня говорили:

— Сегодня вечером вынос, а завтра похороны в Невской Лавре.

Во время панихиды кто-то заметил капли пота на моем лице и указал на них доктору.

— Нет, — ответил он, — это испарение от комнатного жара. — Он взял меня за руку и промолвил: — Пульса нет. Нет сомнения, что он умер.

Панихида кончилась, и какие-то люди подняли меня с гробом. При этом они как-то встряхнули меня, и вдруг из груди моей как-то бессознательно вырвался вздох. Один из них сказал другому:

— Покойник как будто вздохнул?

— Нет, — отвечал тот, — тебе показалось.

Но грудь моя освободилась от стеснявших ее спазмов — я громко застонал. Все бросились ко мне. Доктор быстро расстегнул мундир. Положил руку мне на сердце и с удивлением сказал:

— Сердце бьется, он дышит, он жив. Удивительно!

Живо перенесли меня в спальню, раздели, положили на постель, стали тереть каким-то спиртом. Скоро я открыл глаза… В ногах кровати стоял Степан и плакал от радости.

Не скоро мог я избавиться от житейских дел. Прежде всего я поспешил отказаться от чести быть зятем знатного старика и мужем прекрасной княжны. Потом вышел в отставку, распустил крестьян в звание природных хлебопашцев, распродал всю свою движимость и нашел доброе употребление деньгам; прочие имения передал законным наследникам. В таких заботах прошел целый год. Наконец, свободный от земных попечений, я смог искать тихого пристанища и избрал себе благую часть. В нескольких монастырях побывал я и поселился в той пустыне, где и доживаю свой век…

Почтенный отец Г. заключил свой рассказ следующими словами: «На мне вы видите дивный опыт милосердия Божьего. Чтобы похитить душу мою из мрачного сна греховного, благий Человеколюбец допустил меня пройти юдоль сени смертной и на гробовом ложе просветил очи мои, да не усну я в смерть вечную».

Экономисса

В дневнике одного из малоизвестных писателей, Г. Н., жившего в Петербурге в конце XVIII века, сохранилось описание чудесной истории, произошедшей с его соседями.

В те годы Г. Н. снимал комнату в доходном доме. Соседнюю комнату занимали мать с дочерью. Молодая женщина шила на заказ и кое-как сводила концы с концами, а девочка весь день сидела на крыльце дома, играя с хозяйским котенком.

Но случилось матери заболеть, скудные сбережения ее быстро закончились, работать она не могла, и с каждым днем они все глубже погружались в пропасть нищеты. От голодной смерти их спасало милосердие соседей — сами люди бедные, они, чем могли, старались помочь несчастным.

Но вечно так продолжаться не могло — близилась осень, промозглая, дождливая петербургская осень, и кроме еды требовались еще и дрова. Женщина просто таяла не по дням, а по часам, и сил у нее хватало только на то, чтобы молиться Пресвятой Богородице, образок которой она беспрестанно целовала.

И вот однажды, выйдя купить табака, Г. Н. увидел, как в дом входит статная женщина, в одежде простой, но чистой и добротной, лицо же ее было полузакрыто покрывалом. Он с удивлением отметил про себя, что не похожа эта женщина на тех, кто квартирует здесь, но пожал плечами и пошел дальше. Возвращаясь же, он заметил, что посетительница выходит из комнаты молодой швеи.

В своей комнате он немедленно кинулся к окну, желая получше рассмотреть незнакомку, но ее уже и след простыл. «Как будто в воздухе растворилась», — записал Г. Н. в своем дневнике.

Тогда он постучал в комнату к соседке — его разбирало любопытство. Заглянув в комнату, он увидел чудную картину — больная женщина мирно спала, дыхание ее было ровным, щеки порозовели, девочка сидела на кровати в ногах матери и грызла большое румяное яблоко. Самое удивительное — в комнате было тепло. В печурке горел огонь, а рядом лежали дрова. В изголовье кровати же стояла маленькая икона.

Взяв ее в руки, писатель прочел на ней название — «Экономисса».

С того дня швея пошла на поправку, вновь смогла работать и кормить себя и дочку, да заказов у нее все прибавлялось. Когда ее спрашивали о том, что за женщина приходила к ней в тот дождливый день, она отвечала: «Матушка Божия пришла и спасла нас по молитвам моим».

По воскресеньям же она с дочерью отправлялась в церковь, где непременно заказывала благодарственный молебен Божией Матери. Здесь же в храме и приметил ееблагочестивый вдовец, полюбил за красоту и кротость, и вскоре посватался к ней. Так Богородица судьбу ее устроила.

Падший монах

За одним монахом бес ходил тридцать лет, стараясь соблазнить его, и все не удавалось. Наконец через тридцать лет он соблазнил его блудом, и монах пал. Впасть в этот грех монаху — все равно что уничтожить все свои предшествовавшие труды. Бес пришел к падшему и сказал ему, что он теперь отпал от Бога и стал рабом греха и диавола.

— Ты теперь мой, — говорил бес.

— Никогда, я — раб Божий.

— Да как же ты можешь быть Божиим, когда впал в мерзейший грех? Ты ужаснейший грешник.

— Ну что ж, что грешник? Я — Божий, а тебя знать не хочу.

— Да ведь ты пал?

— А тебе-то какое до этого дело?

— Куда же ты теперь пойдешь?

— В монастырь.

— Разве место тебе в монастыре после такого ужасного дела? Твое место теперь в миру. Да к кому же ты идешь?

— К духовнику на исповедь.

Бес всячески хулил духовника, останавливал монаха, но тот стоял на своем.

Что же сказал духовник? Грех он его отпустил.

— Все свои прежние труды, брат, уничтожил ты своим падением. Встань и начни сначала.

А в ночь игумену того монастыря, мужу высокой жизни, явился Господь Иисус Христос. Он держал за руку монаха.

— Узнаешь ли ты, кто это? — спросил Господь игумена.

— Узнаю, Господи, это монах из моего стада, да еще падший.

— Знай же и то, что этот монах, не поддавшись наветам бесовским, склонявшим его к унынию и отчаянию, в самом падении своем посрамил беса, и Я оправдал его.

Такое значение имеет твердость и мужественная готовность, потерпев поражение в борьбе, начать ее снова, не впадая в уныние и отчаяние.

Преподобный Варсонофий Оптинский

«Встань и подними!»

Моя прабабушка жила в своей усадьбе в Ярославской губернии. Она более десяти лет лежала на кровати неподвижно — у нее отнялись ноги. В углу, в изголовье, висела Владимирская икона Божией Матери, к которой она часто обращалась в молитве.

Однажды она слышит стук, будто что-то упало, и слышит голос: «Встань и подними». Осмотрелась — никого нет. «Послышалось», — подумала она.

И вот снова слышит слова: «Встань и подними». Напал на нее страх и удивление: «Как я встану, когда столько лет лежу неподвижно?»

В третий раз слышит голос, твердый, как приказание: «Тебе говорю, встань и подними».

Тут она почувствовала в себе силу, спустила ноги на пол и пошла в тот угол, из которого слышала голос. И что же она видит? Икона (без оклада, одна доска, но написана была очень хорошо — лик как живой) лежала на полу, расколотая на две части.

Она в страхе наклонилась, подняла икону и стала соединять две половинки, и икона как бы срослась. Но так как она соединила половинки неточно, у Матери Божией одна сторона лица выше другой.

С тех пор бабушка поправилась. Икону перенесли в церковь, и от нее стали совершаться чудеса.

«Русский Бог, помоги мне!»

Девочку звали Сарой, она была дочерью очень богатых евреев. Кроме нее было еще пять человек детей. Семья жила в провинции. Отец был крутого нрава, и дети его очень боялись, боялась его и жена.

Однажды отец вышел из дома, собираясь отправиться по очень важному делу. Вспомнив о чем-то, он сунул руку в карман пиджака и вынул вчетверо сложенную бумажку.

— Эх, не хочется возвращаться, — сказал он. — Сара, возьми этот документ, он очень важный, отнеси его в мой кабинет, — позвал он пробегавшую мимо дочь. — Положи на письменный стол и придави книгой. Да не потеряй, а то голову оторву, — крикнул он вдогонку.

Сара положила бумажку в карман платья и только было направилась в кабинет, как ее позвала старшая сестра посмотреть, какую шляпу подарил ей жених. Потом Сара увидела в окно, что во дворе собрались дети соседей и готовится интересная игра. Забыв обо всем, она присоединилась к играющим.

Бумага лежала в кармане, а она прыгала и играла до позднего вечера. Сброшенное платье горничная отнесла в стирку, а утром принесла ей другое.

Садясь за чайный стол, отец удивленно спросил:

— Где та бумага, которую я тебе вчера дал?

Только сейчас Сара вспомнила о ней.

Начались поиски, но Сара хорошо знала, что они бесполезны: бумага была в кармане ее платья, и она ее не вынимала, а потом платье взяли в стирку. Несомненно, бумага была выброшена.

Трясясь от страха, она во всем призналась отцу. Он посмотрел на нее и жестко сказал:

— Это был вексель на десять тысяч рублей. Через две недели я должен был его опротестовать. Мне нет дела до того, что его нет, он должен быть. Достань где угодно — или…

Сара закрыла от ужаса глаза. Отец никогда не грозил зря. Начались бесплодные поиски. Вначале этими поисками были заняты все в доме, но, поняв их бесполезность, оставили. Сара потеряла сон и аппетит. Она перестала играть с детьми, пряталась от всех в дальних углах огромного сада. Охотнее всего она сидела в том месте, где их участок соприкасался с двором старой русской женщины. Она жила одна в бедной хибарке, хозяйства у нее не было, бегала только пестрая кошка и зеленел огород. Качали ветками три яблони, и пышно раскинулись три куста смородины.

Летом женщина постоянно была занята на своем убогом дворе, но часто, оставляя работу и встав во весь рост, молилась. Ее доброе лицо во время молитвы делалось еще добрее, часто слезы текли из ее глаз, но она не замечала их и только осеняла себя крестом.

Сара в щель в заборе наблюдала за ней, и, когда женщина молилась, Саре делалось легко и радостно. Страх перед отцом отступал. Но вот женщина кончала молитву, и снова страшные мысли одолевали Сару, и она шла на речку искать на берегу место, где она бросится в воду.

Как-то, когда было особенно тяжело, Сара пошла в заветный угол сада и, повторяя движения женщины, попробовала молиться сама. Она не знала, как это делается, и неумело крестилась и твердила: «Русский Бог, помоги мне».

Потом она начала Ему жаловаться на свое несчастье и снова просила помочь. Так она делала каждый день, что, однако, не мешало ей ходить на речку, где она предполагала окончить свою жизнь, так как расправа отца была для нее страшнее смерти.

Прошло две недели. Наступило утро рокового дня. Сара не спала ни одной минуты, и как только рассвело, она оделась, оглядела спавших с нею в одной комнате сестер и тихо вышла из дома. Солнце еще только поднималось, во дворе не было ни души.

Последний раз оглянулась Сара на родной дом, на сад, на большой двор, весь в пристройках, и пошла к калитке. Отбросив засов, решительно взялась за ручку. Но что это?.. В ручку продета свернутая вчетверо бумага.

Сара вынула ее и машинально развернула. Вексель… Неужели это тот, что отец дал ей две недели назад? Но ведь вексель тот размок в кармане платья и его выбросили. Как же мог он попасть сюда?

Забыв страх перед отцом, забыв все на свете, Сара с криком бросилась в спальню родителей. Всклокоченный, еще не проснувшийся от сна, отец выхватил из ее рук бумагу.

— Вексель, тот самый вексель! — закричал он на весь дом. — Где ты взяла его?

Трясясь всем телом, Сара рассказала. Отец снова принялся рассматривать документ. Все правильно, ни к чему придраться нельзя, только он чем-то неуловимо отличается от пропавшего — как будто другая бумага, другой почерк.

В доме все проснулись и сбежались в спальню, радостные и возбужденные. Только Сара не радовалась со всеми — новое чувство чего-то великого и непонятного переполняло ее душу. Она опять ушла в свой уголок в саду.

— Это сделал Ты — Русский Бог, — шептала она, и ей не хотелось идти домой, а хотелось сидеть здесь и в тишине думать о необыкновенном Боге, Который пожалел ее и сотворил чудо.

Вторая присяга

В первую же неделю войны я по зову Родины ушел на фронт. Мне довелось участвовать в жестоких боях под Курском.

На всю жизнь запомнился мне день 23 ноября 1941 года. Мы оказались в окружении. Фашисты обрушили на нас шквал огня. Земля содрогалась и дымилась от артиллерийских, минометных снарядов и авиабомб. Воздух был густо насыщен гарью, небо заволокло дымом пожарищ.

Вой немецких истребителей и бомбардировщиков, разрывы бомб и снарядов, пулеметная трескотня — все это было похоже на ад; вдобавок моросил дождь, а к вечеру посыпал снег. Многие мои однополчане в тот день окропили своей кровью легендарную Курскую землю, а иные и навечно обрели в ней покой.