Рассказ о жизни крестьянина в древней руси

Русское общество в продолжение своего почти тысячелетнего существования, известного истории, в различные периоды своей жизни признавало различное значение крестьян, как по закону, так и в жизни, на практике. Даже самое название крестьян в различное время было различно, согласно с различным положением крестьян в обществе. Так что для исследования о значении крестьян в различные периоды жизни Русского Общества должно наперед указать, в какое время какое название носили крестьяне. А для этого прежде всего должно сравнить по памятникам признаки крестьянства, встречающиеся с именем крестьян, с таковыми же признаками, находящимися в других памятниках, в которых вместо крестьян стоят другие названия.

Крестьяне в первый раз под собственным своим именем встречаются в уставной грамоте митрополита Киприана, данной в 1391 году Константиновскому монастырю. В грамоте сказано: «И Киприян митрополит так рек игумену и христианом монастырским: ходите вси по моей грамоте, игумен сироты держи и сироты игумена слушайте» (ААЭ. Т. I. № 11). А в грамоте так выражены обязанности крестьян к землевладельцу, к Константиновскому монастырю: лучшие, т.е. зажиточные из крестьян, живущих в селах Константиновского монастыря, должны наряжать монастырь и монастырский двор, по наряду пахать монастырскую землю и убирать хлеб, делать внешние и зимние езы и заколы для рыбной ловли, оплетать сады, прудить пруды, осенью ловить на монастырь бобров, на Пасху и на Петров день приносить игумену подарки, сколько кто хочет, на монастырский праздник приводить из села по яловице, молотить рожь, молоть солод и проч., а в которое село приедет игумен на братчину, то складчинники на братчине дают игуменовым конем по зобне овса.

Потом жалованная грамота Ярославского князя Федора Федоровича Толгскому монастырю, данная в 1400 году, представляет крестьян вольными людьми, могущими переходить от одного землевладельца к другому, живущими на землях монастырских и княжеских волостных, платящими дань и разные пошлины, частию землевладельцам, и подлежащими суду или княжему по общему порядку всех свободных людей, или по привилегии землевладельческому монастырскому (ААЭ. Т. I. № 15). Те же признаки крестьян и с настоящим их именем мы находим в жалованной грамоте князя Юрия Дмитриевича Звенигородского Савино-Сторожевскому монастырю, данной в 1404 году (АИ. Т. I. № 15).

Далее, в жалованной грамоте Ионы митрополита Андрею Афанасьеву, данной в 1450 году, видно, что крестьяне жили не только на монастырских и княжих землях, но и на землях других владельцев и свободно могли переходить с одной земли на другую. В грамоте сказано: «Сел Андрей Афанасьев на своей купле на Голямовской пустоши, в волости пречистые Богородицы и моей, в Романовском; и кого Андрей на ту пустошь к себе перезовет из иных княжений, а не из моей волости, из сел пречистыя Богородицы, и тем людям, пришлым, ненадобе с моими крестьяны с волостными тянути ни в какое дело» (ААЭ. Т. I. № 15).

Наконец, в грамоте В. К. Ивана Васильевича Суздальским и Юрьевским наместникам, данной в 1466 – 1478 году, указывается на сроки, когда в году крестьяне имели право переходить от одного землевладельца к другому, именно сроком здесь назван Юрьев день осенний, а кто переходит не в этот срок, того возвращали назад, доживать до сроку (ibid. № 83).

Таким образом, в грамотах, в которых упоминается имя крестьян, признаками крестьянства мы находим: свободу крестьян жить на землях казенных волостных, княжих, монастырских и других владельцев, свободу переходить с одной земли на другую в известный срок в году, в Юрьев день, подчинение крестьян общему суду, ежели землевладелец не имел привилегии на право своего суда над крестьянами, обязанность платить казенные подати и отправлять другие повинности государственные, и в то же время платить оброки и отправлять разные земледельческие работы на землевладельца, на земле которого живет крестьянин.

То же значение крестьян и те же признаки крестьянства только с большими подробностями мы находим в иных грамотах, старших и современных грамотам, приведенным выше, в которых крестьяне являются под другими названиями древнейшими. Так, например, грамота великого князя Ивана Даниловича Калиты (1338 – 1340 гг.), грамота Нижегородского князя Александра Ивановича (1410 – 1417 гг.), грамота великого князя Василья Дмитриевича, данная митрополиту Фотию в 1425 году (АА. Т. I. № 4, 17 и 23), называют крестьян общим именем люди, в которых люди сии, так же как и крестьяне в приведенных выше грамотах, признаются свободными, могущими переходить от одного землевладельца к другому, и тянувшими судом и данью и другими повинностями и проторами к городу, ежели не были освобождены от этого особою грамотою, данною землевладельцу. В других грамотах крестьяне называются сиротами. Таковое название мы встречаем в грамоте Тверских князей, данной Отрочю монастырю (в 1361 – 1365 гг.), и в приведенной выше грамоте митрополита Киприана, данной Константиновскому монастырю в 1391 году; в этой грамоте, как мы уже видели, встречается в первый раз и название крестьян и исчисление их обязанностей в отношении к монастырю. Эта грамота, таким образом, ясно показывает, что названия сирот и крестьян принадлежали одним и тем же членам Русского общества. То же название сирот и крестьян, принадлежащее одному и тому же классу свободных людей, мы находим в Новгородской грамоте 1411 года: «Даша грамоту, жалованную на Ярославле дворе сиротам Терпилова погоста, давати им поземье посадниче и тысяцкого по старым грамотам по 40 бел, да по 4 сева муки, по 10 хлебов. А кто крестьянин Терпилова погоста в Двинскую слободу выйдет, ино ему мирянину тянути в Двинскую слободу; а который Двинянин слободчик почнет жити на земле Терпилова погоста, и той потянет потугом в Терпилов погост». (АИ. Т. I. № 17).

В других грамотах крестьяне назывались серебрениками, половниками и рядовыми людьми. Так в жалованной грамоте Белозерского князя Михаила Андреевича 1450 года князь пишет своему наместнику: «И ты б монастырских людей серебреников от Юрьева дня до Юрьева дня не принимал, а принимал бы еси серебреники о Юрьеве дни осеннем, и который пойдет о Юрьеве дни монастырских людей в твой путь, и он тогды и деньги заплатить… А которые будут вышли в монастырском серебре в твой путь; и они бы дело доделывали на то серебро, а в серебре бы ввели поруку». Или в другой грамоте, того же года, того же князя ко всем боярам и посельским: «Бил ми челом игумен Кассьян, а сказывает, что у него отказываете людей монастырских серебреников и половников и рядовых людей и юрьевских, а отказываете не о Юрьеве дни» (ААЭ. Т. 1. № 48). Наконец, грамота великого князя Ивана Васильевича на Белозеро, писанная в 1463 году, серебреников прямо называет крестьянами; в грамоте сказано: «Сотнику городскому на Белоозеро и всем христианам, и на городок на Федосьин и в Кистьнему старостам. Били ми челом Кирилова монастыря старци, а сказывают, что деи у них отказываете их людей монастырских серебренников с дворца и с деревень… И который крестьянин скажется в их серебре виноват; и вы бы их серебро заплатили монастырское, да их христианина вывезете вон» (ibid. № 73).

В Псковской судной грамоте мы встречаем изорников, огородников и кочетников, или рыболовов, которые также были люди свободные и могли переходить от одного землевладельца к другому, и переход этот дозволялся только в один срок в году, о Филиппове заговенье; мимо этого срока ни владелец не может отказать им, ни они отойти от землевладельца. В грамоте сказано: «А который государь (господин земли) захочет отрок (отпуск) дати своему изорнику, или огороднику, или кочетнику; ино отрок быти о Филипове заговейне; також захочет изорник отречися села, или огородник, или кочетник; ино потомуж отроку быти; а иному отроку не быти ни от государя, ни от изорника, ни от кочетника, ни от огородника». По Псковским же законам к изорникам, огородникам и кочетникам можно отнести название серебреников и половников: ибо в одной статье Псковской грамоты сказано, что землевладелец на изорнике или огороднике, или кочетнике мог и в закличь искать своей ссуды и серебра и пшеницы и всяких доходов; а другая статья прямо указывает, что хозяин земли, отпуская изорника или огородника, или кочетника, брал у него половину дохода, полученного с земли.

Наконец, переходя к более глубокой древности, мы встречаем в Русской Правде релейных закупов с теми же признаками, с какими уже видели крестьян, сирот, людей, серебреников и проч. По Русской Правде ролейные закупы были также люди свободные, могущие переходить с одной земли на другую, и ежели жили на земле частного землевладельца и получали от него в пособие деньги, рабочий скот и земледельческие орудия, то, оставляя землевладельца, должны были учинить с ним надлежащий расчет и возвратить полученное пособие.

Таким образом, крестьяне, сироты, люди, серебреники, рядовые люди и изполовники по Московским, Тверским и Нижегородским грамотам, изорники, огородники и кочетники по Псковской судной грамоте, и ролейные закупы по Русской Правде являются с одинаковыми признаками и, видимо, принадлежат к одному и тому же классу свободных людей, и именно к тому, который впоследствии получил общее название крестьян. Тот же класс по летописям и по другим памятникам носил в древности название смердов, земян, а позднее стал называться черными людьми.

Общественное значение крестьян, под какими бы из вышеприведенных названий они не встречались в памятниках, резко распадается натри времени. Первое время, от начала исторических известий о крестьянах, почти до конца XVI столетия, они пользуются свободою перехода с одной земли на другую, и от одного владельца к другому; последующее затем время, от конца XVI столетия, до второго десятилетия XVIII столетия, по закону они прикреплены к земле, хотя и пользуются во всех других отношениях правами свободных людей, полноправных членов Русского общества; и наконец, в позднейшее время, начиная с первой ревизии, они мало-помалу обращаются в крепостных людей, в полную безгласную собственность своих владельцев. Впрочем, между сими тремя резкими рубежами значение крестьян изменялось не вдруг, и означенные переходы из одного положения в другое, при всей видимой резкости, на деле, в жизни, подготовлялись постепенно и незаметно; так что большею частию прежде нежели закон утверждал то или другое значение крестьянства, это новое значение более или менее уже подготовлялось жизнью, практикой, и закон своим авторитетом освящал только то, что жизнь общества уже приняла прежде появления закона.

По свидетельству всех писателей отечественных и иностранных, Русские издревле были народом земледельческим и оседлым; по словам Нестора, они и дань давали от дыма и рала, т.е. с двора, с оседлости и с сохи, с земледельческого орудия; этот порядок платежа даже сохранялся на Руси до позднейших времен нашей истории. Следовательно, признавая в крестьянах одну характерическую черту – земледелие, мы можем отыскивать их в глубочайшей древности. Еще до прибытия Варяго-Русских князей в Новгород, земледелие было распространено по Русской земле от самых юго-западных ее пределов, до самых северо-восточных; таким образом, издревле, на всем пространстве Русской земли жили земледельцы, пахари, крестьяне. Но крестьяне-пахари не составляли в древности отдельного сословия и не носили какого-либо особого имени; весь народ занимался земледелием, торговлею и другими промыслами; каждый член Русского Общества, смотря по своим средствам и способностям, и соображаясь с временем года и местом жительства, то возделывал землю, то ходил в лес для звериных промыслов, то по рекам и озерам ловил рыбу, то торговал своими или скупленными произведениями. Вся обширная Русская земля со своими лесами, лугами, полями, реками, озерами и болотами была открыта перед Русским человеком; и он или в одиночку, или обществом, составившимся по добровольному согласию, свободно ходил по ней и выбирал любое место и возделывал его как умел и как мог, и селился на выбранном месте или в одиночку одним двором, со своим семейством или обществом, городом, селом. По нашим летописям, и горожане, и сельчане одинаково занимались земледелием и другими промыслами; так, Ольга говорит осажденным Коростенцам: «А вси гради ваши предашася мне, и ялися по дань, и делают нивы своя и земли своя» (Лавр. лет. 25). Жители старого города или села, по мере увеличения народонаселения и, следовательно, по мере оскудения средств продовольствия, присматривали на диком лесу новые удобные места для поселения и садились на них починками, выселками и пригородами, и таким образом, раздвигали общие владения своего племени, и садясь на новых местах, занимались теми же промыслами, какими кто занимался на прежней селитьбе; следовательно, и на новых местах являлись те же земледельцы, крестьяне. Ежели новые места на диком лесе, куда выдвигались колонисты из старых городов и сел, были уже заняты каким-либо чужеплеменным населением, Финским или Латышским, которое нужно было оттеснить и от которого приходилось обороняться, то Русский земледелец, крестьянин принимал на себя характер частию земледельца, частию воина, казака, повольника. Но и здесь еще не было зародыша сословий, казак, повольник, до тех пор только был казаком и повольником, пока было с кем бороться; но прекращалась борьба, туземцы-иноплеменники или удалялись, или сливались с Русскими колонистами; и казак, и повольник обращался в мирного земледельца и промышленника. Особенно, ежели впереди на диком лесу, ближе к оттесненным иноплеменникам, поселялись новые колонии, принимавшие на себя борьбу с иноплеменниками, – то прежние колонисты, таким образом, оставшиеся назади, решительно теряли характер воина, казака, повольника и обращались в мирных земледельцев, промышленников до новой нужды выдвигаться вперед, на дикий лес, лицом к лицу с иноплеменниками.

Но, естественно, при неравенстве сил и способностей и других условий между людьми в Русском обществе точно так же, как и в других человеческих обществах, рано или поздно должны были выдвинуться из общей массы лучшие люди, т.е. разумнейшие и богатейшие, и, таким образом, составить какое-то особое целое, отдельный класс, отличный от остальной массы общества. И этот отдельный класс лучших людей действительно образовался в Русском обществе еще до прибытия Варяго-Русских князей. Так Нестор, рассказывая о посольствах Древлян к Ольге, два раза упоминает о лучших мужах, – в первом посольстве: «И пославша Древляне лучшие мужи, числом двадесять, в лодьи к Ользе»; или в другом посольстве: «Древляне избраша лучшие мужи, иже держаху Деревскую землю, и послаша по ню» (Лавр, лет., ст. 24). Таким образом, в Русском обществе устроились два класса: лучшие мужи, держащие землю, илюди, граждане, народ, земяне. Так лучшие мужи говорят Ольге: «Посла ны Деревская земля», или при осаде Киева Печенегами в 968 году летописец говорит: «Собрашася людие оные страны Днепра в лодиях» (ibid. С. 28); или при осаде Белгорода Печенегами в 997 году летописец всех Белгородцев без различия называет гражданами: «Горожане же реша, педше к Печенегам, поймете к себе таль наш» (ibid. С. 55).

С прибытием Варяго-Русских князей, а может быть и раньше, из лучших мужей образовались бояре: так в 1018 году, во время сборов Ярослава Новгородского в поход на Святополка, Новгородцы, собиравшие деньги для найма Варягов, уже ясно не составляли сплошной безразличной массы, но делились на простолюдинов и бояр; в летописи сказано: «Начата скот сбирати от мужа по 4 куны, от старост по 10 гривен, а от бояр по 18 гривен» (шщ. С. 62). Это страшное различие в сборе денег по общественной раскладке с одного класса по 18 гривен, а с другого по 4 куны, т.е. во 135 раз меньше, показывает сильное различие и в общественном значении, и в зажиточности того и другого класса. Здесь простолюдин весьма низко упал перед боярином, а боярин напротив страшно возвысился над простолюдином; их уже нельзя сравнивать друг с другом, хотя они и принадлежат к одному обществу, считаются его членами. И, конечно, мужи, внесшие на пособие Ярославу по четыре куны, составляли особое сословие, получившее впоследствии общее название крестьян, людей. Это собственно был низший слой общества в городах и селах, состоящий из людей нешачительых, которые или жили с жеребья земли, принадлежащего общине, или питались трудами рук своих, работали по найму у более зажиточных своих ограждай. Этот класс людей во времена Русской Правды, кажется, носил общее название смердов, как об этом свидетельствуют и Русская Правда, и современные ей летописи. Таким образом, земледелец ко временам Русской Правды кроме прежнего признака земледелия получил еще новый признак, основанный уже не на роде занятия, но на общественных отношениях, признак меньшего, низшего члена Русского общества.

Но деление, выработанное прежней жизнью общества, не остановилось при последующем развитии жизни. В Русской Правде мы уже находим новое деление низшего класса людей, именно в Правде Ярославовых сыновей в низшем классе являются уже старосты и рядовичи. Закон говорит: «А в сельском старосте княжи и в ратайнем 12 гривны, – в рядовичи княже 5 гривен». А в Правде XII столетия встречается известие и о рядовичах боярских: «А в сельском тиуне княже или в ратайнем, то 12 гривен, а за рядовича 5 гривен, такоже и за боярск». Таким образом, по свидетельству закона низший слой общества вновь распался на отделы, – на лучших людей, старост, и на худших, рядовичей; потом и сии отделы распались еще на живущих за князем, и на живущих за боярами; впрочем, это новое распадение не изменило общественного значения низшего класса; и за княжеского и за боярского рядовича, без различия, законом назначена одна пеня пять гривен; следовательно, княжий и боярский рядович были одинаковыми членами Русского общества и имели одно значение. Настоящее указание закона для нас особенно важно своим свидетельством о том, что сельские жители, смерды, крестьяне резко уже отделились от прочих классов общества, имели свое управление, своих старост и притом без различия, жили ли они за князем или за боярами, т.е. владели ли общинною землею или сидели на землях частных землевладельцев. То же особое управление низшего класса, как отдельного сословия, по свидетельству Всеволодовой грамоты, данной Новгородской церкви Иоанна Предтечи на Опоках (1134 – 1135 гг.), было и между городскими жителями, где низший класс назван черными людьми. В грамоте сказано: «И аз князь великий Всеволод поставил есми св. Ивану три старосты от житьих людей, и от черных тысяцкого, а от купцов два старосты, управливати им всякие дела Иванские» (Доп. к акт. ист. Т. I. № 3). Вообще, в XII столетии низший класс Русского общества, смерды, без различия городские и сельские, образовали сословие тяглых, черных людей, на которых преимущественно лежали общественные повинности и подати. Общественное устройство, не успевая следовать за развитием и частыми изменениями народной жизни, естественно, должно было остановиться на разделении членов общества на тяглых и нетяглых людей; причем на первых пали преимущественно материальные потребности общества, подати и повинности, а на вторых потребности духовные, высшие службы, управление и защита края. Но и высшие классы общества в свою очередь не избавились от податей и повинностей, только сии обязанности на них легли не прямо, а чрез посредство людей низшего класса, которые садились на их землях и жили при их пособии или ссуде; так что, видимо, платили, тянули тягло тяглые люди, в сущности же платеж шел с капиталов, принадлежащих или высшему классу, нетяглым людям, или непосредственно целому обществу. Притом общество не препятствовало и людям низшего класса, тяглым, перечисляться в высший нетяглый класс, ежели кто имел к тому способности и средства.

Русская Правда, признавая всех черных людей за один класс общества без различия – сидели ли они на своих или на общинных землях, или на землях частных владельцев, естественно, должна была обратить особенное внимание на последних, чтобы землевладельцы не присвоили их себе и не исключили из членов общества, не лишили их личности, что было бы с одной стороны, вопиющею несправедливости]», а с другой – лишило бы общество полезных для него членов, отправлявших общественные материальные повинности, тянувших тягло. А посему Русская Правда посвятила им под именем закупов шесть статей, в которых довольно ясно определила их общественное значение и отношения к землевладельцам.

Из статей Русской Правды о закупах мы видим: во-первых, что закупы не были рабы; ибо по закону Русской Правды рабы ни в каком случае не признавались свидетелями на суде, а закупы могли быть приняты свидетелями в малых тяжбах, – «а в мале тяже понужи сложити на закупа» (свидетельство). Следовательно, по Русскому закону в XII столетии признавалась личность закупа, он считался членом Русского общества, хотя и незначительным. За обиду закупа закон назначал пеню, как за свободного человека: «Якоже в свободном платеже и в закупе». Тогда как за обиду раба не было пени, он считался вещью, собственностью господина, а не членом общества. Закуп за побег от господина без рассчету с ним и за воровство, наказывался обращением в полные обельные рабы; следовательно, сам по себе не был рабом, не составлял собственности господина.

Во-вторых, закупы, как свободные члены Русского общества, имели по закону право защищать себя от обид судом, даже против своего господина; в Правде сказано: «Ежели закуп бежит к князю или судиям обиды деля своего господина, то про то не работят его, но дати ему правду». Господин, осмелившийся продать закупа или заложить в рабы, не только лишался своих прав на закупа, но даже терял право и на те деньги, по которым закуп вступил к нему в закупы, и сверх того должен был заплатить закупу за обиду 12 гривен, самую большую неуголовную пеню по Русской Правде: «Продаст ли господин закупа обель, то наймиту свобода во всех кунах, а господину за обиду платити 12 гривен продаж».

В-третьих, по Русской Правде закупы релейные, пахатные, т.е. те, которые впоследствии получили название крестьян, не ясно отличены от закупов неролейных, называвшихся после кабальными холопами. И, кажется,, в самой жизни Русского общества, в XII веке, еще не было строгого различия между сими двумя разрядами закупов; ибо ролейные и неролейные закупы получали от господ деньги, за которые обязывались работать на господина, и даже назывались просто наймитами, и, кажется, отличались от простых наемных работников только тем, что брали деньги наперед, как бы взаймы, тогда как наемные работники получали плату по окончании работы. Тем не менее, хотя еще не строгое, но уже существовало различие между закупом релейным и неролейным, иначе же не было бы различия и в названиях. Русская Правда представляет только в зародыше, впоследствии далеко расшедшиеся, два разряда закупов, – крестьян и кабальных холопов, т.е. свободных членов Русского общества, по собственной воле шедших в работу к другим членам общества и тем самым вступавших в разряд полусвободных людей. Главное различие между ролейным закупом, как можно судить по неясным указаниям Русской Правды, кажется, состояло в том, что ролейные закупы садились на чужой земле и обрабатывали ее частию на господина, частию на себя; закупы же неролейные работали при Доме господина, находились при личных услугах, как должники, получившие наперед деньги под залог личной свободы. В этом, по крайней мере, впоследствии состояло главное различие сих двух разрядов закупства.

В-четвертых, Русская Правда указывает, что закупы могли отходить от своего господина, выплативши занятые деньги или сделавши с ним рассчет в обязательствах, какие были между ними и хозяином. В Правде сказано: «Идет ли закуп искать кун (денег для уплаты долга господину), а явлено ходит; то про то не работят его, но дати ему правду». Вероятно, релейный закуп, крестьянин, сидевший на чужой земле, мог свободно переходить от одного землевладельца к другому. Впрочем, ролейные закупы времен Русской Правды редко были в таком положении, чтобы свободно могли пользоваться правами перехода, предоставленными законом; они, кажется, садились на господской земле всегда при господской ссуде; следовательно, не иначе могли отойти от господина, как выплативши наперед ссуду. Русская Правда, говоря о релейном закупе, упоминает о плуге, бороне и рабочем скоте, которые землевладелец давал закупу для обрабатывания земли, и даже указывает, что закуп должен был загонять рабочий скот на господский двор в хлев и запирать, где прикажет господин. Следовательно, в ролейные закупы поступали только такие бедняки, которые не имели ни своих орудий земледелия, ни рабочего скота, ни хлеба на прокорм и семена и все это получали от господина, на земле которого садились и который держал их, как полусвободных наймитов, закабаленных ссудою.

В-пятых, из Русской Правды мы видим, что ролейные закупы, каждая семья, жили своим мелким хозяйством и, кроме работ на господина, работали на себя господским же рабочим скотом и орудиями и на господской земле. Правда упоминает, что ежели релейный закуп погубит господский скот на своей работе (орудья своя дея); то за это должен заплатить господину. В другом месте Русской Правды еще яснее указывается на отдельное хозяйство релейного закупа. Она прямо говорит, что ежели господин преобидит закупа, не отдаст столько уродившегося хлеба, сколько следовало по условию, или убавит долю земли, следующую на хозяйство закупа, то все это должен возвратить и сверх того за обиду заплатить 60 кун.¹ Следовательно, по Русской Правде ролейные закупы жили на двух главных условиях: они или получали плату хлебом, т.е. условленную часть урожая, как впоследствии исполовники, или господин давал закупу долю земли для собственного хозяйства закупа с тем, чтобы он другую долю земли обрабатывал на господина.

Значительным пополнением к статьям Русской Правды о закупах служит вкладная грамота XII столетия, данная Варлаамом Хутынским Спасскому монастырю (Доп. к акт. ист. Т. I. № 5), и известие Новгородской летописи под 1229 годом о распоряжениях Черниговского князя Михаила Всеволодовича относительно платежа даней смердами (Новг. лет., с. 44). В первом памятнике вкладчик Варлаам Хутынский исчисляет все пожертвование и землю, и огород, и ловища рыбные и гоголиные, и разные деревни с нивами, пожнями, челядью и скотиною, т.е. все, что он мог жертвовать, что составляло его собственность, и ни слова не говорит о крестьянах или релейных закупах, живших в его деревнях. Из этого ясно, что крестьяне в то время имели характер наймитов, ныне жили на одной земле, а на другой год свободно переходили на другую землю; а посему об них, как не связанных с поземельною собственностию, землевладелец и не упоминает. Во втором памятнике сказано: «И вда (князь Михаил Всеволодович) свободу смердам на 5 лет даний не платити, кто сбежал на чужую землю, а сим повеле, кто зде живет, како уставили преднии князи, тако платить дань». Здесь летопись прямо говорит, что по уставам древних князей смерды, крестьяне, платили дань с той земли, на которой жили во время сбора дани, а не с той, на которой жили прежде, следовательно, признает свободный переход крестьян с одной земли на другую.²

Таким образом, мы имеем прямые и официальные свидетельства, что в XII столетии уже были на Руси релейные закупы или крестьяне, живущие на чужих землях, с обязанностью платить за землю работою, или с правом за обработку чужой земли получать условленную плату хлебом и другими произведениями. Этот факт, не подлежащий сомнению, факт исторический. Но факты исторические не являются без причин, они вырабатываются жизнью общества. Теперь рождается вопрос, – откуда явились в Русском обществе крестьяне, живущие на чужих землях, какие были обстоятельства, способствовавшие Русской жизни выработать это историческое явление? Ответ: обстоятельства, вызвавшие на Руси явление крестьян, живущих на чужих землях, с одной стороны, заключались в бедности крестьян, а с другой – в расположении к земледелию. Конечно, в древней России земли было очень много, несравненно больше тогдашних потребностей, и каждый желающий мог свободно занимать огромные пространства диких полей и лесов, никому не принадлежащих, что, конечно, и делали те, у кого были средства; так, вероятно, первоначально и образовались поземельные владения частных собственников и земли, принадлежащие городским и сельским общинам, «общество и правительство рады были, кем бы ни занимались земли, только бы обрабатывались и не лежали впусте; ибо, по мере занятия земель частыми лицами и общинами, распространялись и самые владения целого общества и впоследствии государства, а с тем вместе распространялась и Русская цивилизация; земля из дикой, бесполезной и никому не принадлежащей делалась обработанною, приносящею доход и составляющею собственность Русского человека, положившего на нее свой труд и капитал. Самое владение землею долго называлось посильем, и определялось и ограничивалось только мерою труда и средств владельца, как говорилось и писалось: «Куда топор, коса и соха ходила», т.е. сколь далеко хватали средства и труд владельца, столь далеко простиралось и владение; за чертою труда прекращалось владение, и лежащая далее земля или принадлежала другому землевладельцу, положившему на нее свой труд, или никому не принадлежала и считалась дикою. Таковое обилие земли и такая свобода занимать ее, сколько сил хватает, по-видимому, отстраняли необходимость селиться на чужих землях; каждому, конечно, выгоднее было иметь свою землю, на которой он был полным хозяином, владельцем ни от кого не зависящим. Но на деле это-то обилие земли и было одною из причин селиться на чужих землях.

Земля, особенно в Русском климате и при первобытном состоянии Русского общества, представляла сырой бесплодный материал, не могущий прокормить своего владельца, ежели он не употребит на нее труда и капитала. Дикую землю прежде всего нужно было расчистить, а потом возделать и обсеять, чтобы она дала плод; а для возделания нужны рабочий скот и орудия, а для засеяния готовые семена и сверх того нужно иметь готовый хлеб, которым бы кормиться, пока земля принесет свой плод, а всего этого нельзя приобрести, не имевши скопленного капитала. Кроме того, при большем развитии Русского общества для удовлетворения общественных потребностей обработанная земля облагалась податью, на уплату которой нужен был также капитал, а капитала-то у бедняков и не было. Посему и при обилии земли и при свободе занимать ее сколько угодно, бедняки волей-неволей должны были садиться на чужой земле, у богатых собственников, которые вместе с участком земли давали бедняку рабочий скот, земледельческие орудия, двор со всеми принадлежностями, хлеб на семена и для прокормления до новой жатвы, и даже средства для уплаты податей. Разумеется, все это давалось на условиях выгодных для землевладельца: бедняк должен был обрабатывать и хозяйскую пашню, и исполнять другие требования хозяина, может быть, и довольно тяжелые; но все это для бедняка было легче голодной смерти в диком лесу, который хотя бы он и назвал своим, но которого не мог возделать по неимению средств.

Свободное занятие и разработка земли, у кого сколько сил достанет, не замедлили повести к понятию о поземельной собственности. Земля, раз обработанная, расчищенная, переставала быть дикою, никому не принадлежащею землею; ее уже считал своею тот, кто первый ее обработал, кто первый положил на нее свой труд и капитал, и все бесспорно признавали за ним это право; он владел своею землею до тех пор, пока сам не бросал ее или не передавал другому, и ежели умирал, не отказавшись при жизни от права на обработанную им землю, то она, как собственность, переходила к его наследникам, и никто посторонний уже не мог занять этой земли без согласия хозяина или его наследников. Земля эта уже ограничивалася межами, и межи сии, без хозяйского согласия, уже никто не мог нарушить, или, в противном случае, подвергался наказанию по закону. Лучшим доказательством сему служит Русская Правда; она еще в той части своей, которая издана сыновьями Ярослава, следовательно в XI веке, говорит уже о межах: «А межу переорет, либо перетнет, то за обиду 12 гривен». То же повторяется с большими подробностями и в Правде XII столетия, где сказано: «Аже межу перетнет бортную, или релейную разорет, или дворную тыном перегородит межу, то 12 гривен продажи. Аже дуб подотнет знаменный или межный, то 12 гривен продажи». Ясно, что в XI и XII столетиях на Руси уже были поземельные владения, которые разграничивались межами, за нарушение которых закон назначал самую значительную пеню, большую из всех, кроме уголовных.

Впрочем, это только по свидетельству закона, а по летописям мы встречаем следы поземельного владения и гораздо раньше: у Ольги, например, были свои перевесища по Днепру и Десне и село Ольжичи еще в 947 году.³ Но как занятие и разработка земли могли быть произведены, и действительно производились, или целою общиною, или одним лицом со своим семейством и своими средствами; то отсюда вытекало и двоякое владение землею – общинное и частное или вотчинное, 13 вотчинном владении хозяин был полным собственником земли, он не только пользовался и распоряжался ею, но имел право отчуждать ее и мог селить на ней желающих, никого не спрашиваясь; напротив того, в общинном владении хозяин участка общинной земли не был его собственником, он владел землею пока состоял сам в общине; оставляя же общину, лишался права и на землю. Таким образом, на Руси мало-помалу образовалось три рода земель: земли дикие, никому не принадлежащие, земли общинные и земли вотчинные. Причем земли дикие, никому не принадлежащие, по-прежнему остались поприщем для занятия общинам и зажиточнейшим людям, имеющим средства их обработать; земли общинные, как старые, так и новые, оставались за общинами и на них селились люди менее зажиточные, которые не имели достаточно средств обработать и освоить землю дикую; земли вотчинные или оставались за вотчинниками, или передавались ими другим вотчинникам по частным сделкам продажи, мены, дарения и прочее. На вотчинные земли с согласия вотчинников садились самые бедные люди, которые в качестве закупов или наймитов обрабатывали чужую землю вотчинниковыми же средствами. Земли общинные при большем развитии государственного права на Руси мало-помалу обратились в черные или государственные и считались за князем, но не как за частным собственником, а как за государем, почему земли сии впоследствии и назывались государевыми землями.

Я сказал выше, что само обилие земли и полная свобода занимать ее кому угодно были одною из причин появления релейных закупов, или крестьян, живущих на чужих землях, и это иначе быть не могло; ибо при отсутствии почти всякой ценности земли необработанной, и при ценности труда по малолюдству, землевладельцы охотно уступали в пользование значительные участки земли своим закупам и снабжали их рабочим скотом, орудиями и другими средствами земледелия, только бы закупы обрабатывали землю и на них. А закупы охотно садились на чужой земле; ибо этот способ платы за работу давал им возможность при господской помощи обзаводиться собственным хозяйством и приобретать средства, чтобы впоследствии поступить в члены общества и принять на себя участок общинной земли, или даже отдельно разработать дикую землю в собственность, что все» при свободном переходе крестьян с земли на землю, было очень удобно. Состояние ролейного закупа или крестьянина, живущего на чужой земле, именно было ступенью для перехода из бездомного батрака или захребетника в члены свободной сельской общины с правом на получение участка общинной земли; а при большем счастии – даже ступенью к переходу в мелкие поземельные собственники. А посему, в продолжении всей древней истории России мы постоянно встречаем множество охотников на поступление в релейные закупы или в крестьяне, живущие на чужих землях.

Вот причины, вот обстоятельства, выработавшие историческое явление релейных закупов, или крестьян, живущих на чужих землях; других причин, более близких к истине, мы не можем отыскать, по крайней мере, за время, к которому относится Русская Правда как действующий закон. Русское государство, как известно, первоначально образовалось не завоеванием; следовательно, не было надобности, не было общих поводов отнимать землю у одного класса жителей и отдавать ее другому классу так, чтобы один класс сделать землевладельцами, а других оставить безземельными батраками, или дозволить им жить на чужих землях с условием разных податей и работ. Лучшим сему свидетельством служит то, что по древним Русским законам и в самой жизни на Руси никто не был исключен из права поземельной собственности, только бы имел средства приобрести ее. У нас. как увидим впоследствии, одинаково имели за собою вотчинные земли или поземельную собственность, – и князья, и бояре, и духовенство, и купцы, и крестьяне; у нас б древности поземельная собственность никогда не была исключительным правом каких-либо привилегированных классов. Это явление, между прочим, даже считается отличительною чертою древней Русской истории от истории других государств Европы, основанных завоеванием. Варяго-Русские князья, приглашеные Новгородцами, и впоследствии принятые в Смоленске, Любече, Киеве и других местах, не делили земли пришедшим с ними дружинникам; земля оставалась за теми же владельцами, за кем была и прежде, до прибытия князей. По свидетельству летописи даже Ольга, завоевавшая И сожегшая Коростень и избившая множество жителей, не отняла у Коростенцев их земли, а наложила только тяжкую дань (Лавр, лет., с. 25). Князьям на Руси были уступлены только некоторые земли, и то на государственном праве, а не на праве частной собственности, чему ясным свидетельством служит то, что князья постоянно покупали земли у частных собственников, как указывают нам летописи и другие памятники XII, XIII, и даже XIV и XV столетий. Дружинники также первоначально не получали земель и жили у князей на жалованье или получали узаконенные доходы с областей, вверенных их управлению; и ежели впоследствии имели поземельную собственность, то она ими приобреталась одинаково с приобретателями в других классах общества, по частному гражданскому праву, общими гражданскими способами приобретения – покупкою, дарением, меною, наследством, расчисткою и возделыванием на собственные средства диких полей и лесов, никому не принадлежащих. Поместные владения, вероятно уже существовавшие в XI и XII столетиях, не изменили этого общего порядка, хотя они и приобретались не по гражданскому, а по государственному праву; ибо, во-первых, они не составляли полной собственности своих владельцев, а большею частью состояли только в кратковременном владении, потому что помещик, хотя бы и не оставлял службы у своего князя, тем не менее нередко должен был покидать данное поместье, так как и князья большею частью недолго засиживались на своих княжениях, а с ними должны были уходить и их дружинники-помещики; и во-вторых, поместные земли в то время были еще весьма незначительны, и раздавалися только из земель, данных князю. А посему нет никакого основания заключать, что ролейные закупы произошли от того, что не было свободных земель, что земля вся или принадлежала государству, как угодье, как оброчная статья, или составляла частную собственность привилегированных классов.

Таким образом, появление ролейных закупов выработалось естественным порядком из древнего устройства Русского общества и из обстоятельств, сопровождавших его жизнь в прежнее время. Релейные закупы или крестьяне, живущие на чужих землях, явились первоначально чем-то вроде наймитов, как они частию и называются в Русской Правде; но как плата, получавшаяся ими за наем, состояла в пользовании участками господской земли, на которых они, при помощи землевладельца, могли иметь хозяйство, – то мало-помалу, при характере наймитов, релейные закупы получили свои особые черты, которые резко отличали их от простых наемных работников или батраков. Впрочем, все это выяснилось и развилось уже впоследствии; во время же Русской Правды это отличие было неясно, и ролейные закупы близко подходили к наймитам; в Русской Правде даже не было определено сроков, когда ролейные закупы могли оставлять своего владельца и переходить к другим, хотя и заметно, что они имели право свободного перехода. Вообще ролейные закупы по Русской Правде были еще на самой низкой степени развития своих прав; они были решительно полусвободными людьми, хотя и признавались членами Русского общества, и пользовались правами личности и свободного перехода с одной земли на другую. Положение их было очень стеснено, и потому они много зависели от своих землевладельцев: попытка оставить своего господина, не учинивши надлежащего рассчета, обращала их в полное рабство; то же наказание грозило им за воровство у своего ли господина или на стороне; господин имел полное право уличенного в воровстве закупа или продать, или обратить в свои полные рабы, и ни закон, ни общество не вступались в эти дела.

После Русской Правды старейшее известие о крестьянах, живущих на чужих землях, мы встречаем в Псковской судной грамоте, начало которой относится к концу XIII и началу XIV столетия. В этом памятнике крестьяне являются под именами изорников (пахарей), огородников и кочетников (рыболовов). Здесь уже права их определяются с большею точностью, нежели в Русской Правде, и представляются в высшем развитии.

Псковская грамота прежде всего старается избежать смешения наймитов с крестьянами; она строго отличает крестьянина от наймита, – значит, и в Псковском обществе в то время было уже это строгое различие, тогда как, напротив, во время Русской Правды ролейный закуп частью смешивался с наймитом. По определению Псковского закона, наймитом назывался тот, который или нанимается на определенный срок, на год, на месяц и прочее, или подряжается отделать хозяину какую-либо работу, – выстроить дом, выкопать пруд и тому подобное. Отношения наймита к хозяину по Псковским законам были немногосложны и строго определялись письменным или словесным условием; ежели наймит поступал к хозяину на определенный срок, то, отживши этот срок и получивши от хозяина условленную плату, свободно оставлял хозяина, а уходя от хозяина не доживши сроку, получал условленную плату по расчету; ежели же наймит подряжался к хозяину отделать условленную работу, то отделавши работу, получал за нее и условленную плату, а уходя от хозяина, не отделавши дела, лишался и платы, ежели хозяин докажет перед судом, что наймит действительно не доделал условленного дела. Других отношений между хозяином и наймитом по Псковским законам не было.

Но совсем иной характер отношений был между хозяином и крестьянином, живущим на его земле. Крестьянин, т.е. изорник, или огородник, или кочетник, по Псковским законам садился на хозяйской земле не в годы, как наймит, а бессрочно, сколько поживется, хоть бы до конца жизни. Это главное отличие отношений крестьянина от отношений наймита повело и ко многим другим особым отношениям крестьянина к господину, к владельцу земли, которых незаметно в отношениях срочного наймита к хозяину и которые в свою очередь строго определяют значение крестьянина в Псковском обществе.

Во-первых, в отношениях крестьянина к господину по Псковскому закону признавалась совершенная свобода: крестьянин мог отойти от господина, оставить его землю, ежели находил это выгодным; равным образом и господин мог сослать крестьянина со своей земли, ежели не хотел держать его. Требовалось только одно, чтобы отказы с той или другой стороны производились в один срок в году «о Филиппове заговейне», как в такое время, которое свободно от земледельческих работ; кроме этого срока ни господин не мог отказать крестьянину, ни крестьянин отказаться от господина.⁴ А ежели крестьянин пропустит узаконенный срок и проживет до весны, или и на весну останется на земле господина в его селе, а потом пойдет прочь, – то обязан за весну заплатить господину такое же количество дохода с оставленной им земли, какое получится с другой такой же части земли, с которой крестьянин не уходил. Здесь, впрочем, нет прямого, безусловного запрещения переходить крестьянину с одной земли на другую не в срок, а только назначена плата за убытки, которые понесет землевладелец от несвоевременного перехода крестьян; следовательно, с условием платежа за убытки крестьянин имел право отойти от господина в любое время. Но, кажется, господин не имел права отказать крестьянину не в срочное время; или, по крайне мере, лишался в таком случае права искать убытков, произшедших от несвоевременного выхода крестьянина В законе сказано: «А запрется изорник или кочетник, или огородник отрока государева; ино ему правда дать (т.е. доказать это судом), а государь не доискался четверти или огородной части, или с исады рыбной части». То есть, ежели по суду показания крестьянина окажутся верными, то господин теряет право на иск дохода с оставленной крестьянином земли.

Во-вторых, крестьянин мог жить на земле господина и без господской покруты (пособия, ссуды), т.е. получая от господина одну только землю, а рабочий скот, орудия и другие средства земледелия имея свои; а также мог получить от господина вместе с землею и другие средства земледелия, как то: рабочий скот, земледельческие орудия, семена и хлеб на прокорм и даже деньги. Из сих двух условий, по Псковскому закону, вытекали два вида рассчетов крестьянина с господином, в случае ежели крестьянин оставит господскую землю. При первом условии крестьянин оставляя обрабатываемую им землю по своей воле или по воле господина, платил господину только половину полученного с земли дохода: «А который изорник отречется у государя села, или государь его отречет; и государю взять у него всю половину своего изорника, а изорник половину». При втором же условии, господин имел право требовать с крестьянина все то, что он дал ему в покруту и ссуду по словам закона: «А государю на изорники, или на огородники, или на кочетники вольно и в закличь своей покруты и сочить (искать) серебра и всякой верши по имени, или пшеница, или яровой или озимной, и по отроку государеву, или сам отречется» (т.е. в обоих случаях – откажет ли крестьянину господин, или сам крестьянин откажется жить на земле господина). Причем, ежели крестьянин будет отпираться от господского пособия (покруты) и скажет: «Я у тебя жил на селе, я тебе ничем не виноват, т.е. не брал от тебя пособий», то закон повелевает господину представить четверых или пятерых свидетелей из сторонних людей и решить дело присягой. А ежели свидетелей не будет, то иск не имеет силы, и господин теряет право на требование покруты.

В-третьих, Псковский закон признает собственность за крестьянином, живущим на господской земле. Ибо в случае, ежели крестьянин убежит от господина, не желая платить полученной покруты, то господин, по закону, имеет право продать оставшееся имение крестьянина, и вырученные за это деньги взять за свою покруту, а чего не достанет, то искать на крестьянине, когда он явится. При сей продаже был постановлен следующий порядок: когда убежит крестьянин, не выплатив покруты, то господин должен взять у князя и у посадника пристава, а также позвать губских старост и сторонних людей и перед ними продать имение, оставленное крестьянином, и вырученные от продажи деньги взять за свою покруту. Здесь закон не только признает за крестьянином собственность, но и охраняет ее, так что даже после бежавшего крестьянина, не выплатившего покруты взятой у господина, господин может продать крестьянское имение не иначе, как перед приставом от князя и посадника, и перед губскими старостами и сторонними людьми; в случае же, ежели бы господин при продаже крестьянского имения не соблюл узаконенного порядка, то за самовольную продажу подвергался иску. Но искать мог не сам беглый крестьянин, а Псковские судьи; в законе сказано: «А изорнику на государи живота не сочить, а сочить Псковским судьям». Конечно, это постановление отнюдь не показывает того, чтобы крестьянин вообще не мог судиться с господином, как человек совершенно ему подчиненный; это противоречило бы духу всего Псковского законодательства, которое не допускает такого стеснения в суде, а, напротив, относится только к беглому крестьянину.

В-четвертых, Псковский закон, признавая за крестьянином право собственности, допускал судебные иски крестьянина не только на посторонних лицах, но и на господина, у которого он живет. Иски сии по Псковской грамоте были следующие: когда господин присвоит крестьянскую собственность и когда господин не платит крестьянину взятого у него в долг. По первому иску господин должен представить свидетельство посторонних людей, соседей, которые бы сказали, что имущество, которое ищет крестьянин, принадлежит не крестьянину, а господину, и в таком случае крестьянин терял свой иск, а в противном случае господин признавался виноватым и платил крестьянину по иску. В законе сказано: «А изорник поимается за живот у государя, а сторонним людем ведомо будет и околним суседом, што государево; ино изорник не доискался, а государь прав». А по второму иску крестьянин обязывался представить запись о долге, и суд производился по записи. Закон говорит: «А который изорник на государя положит в чем доску (т.е. счет долга), ино та доска посудит».

В-пятых, Псковский закон охраняет крестьянскую собственность и по смерти крестьянина; по закону крестьянская собственность по смерти крестьянина переходила к его наследникам. При принятии наследства наследники крестьянина должны непременно удовлетворить господина за покруту и не скрывать крестьянского имущества; а господин не имеет права самовольно взять у крестьянина ни коровы, ни лошади, или наследники в противном случае имеют право требовать от господина взятое. А ежели бы крестьянин умер у господина на селе, не оставивши после себе ни жены, ни детей, ни брата, ни племени, то по закону, после такового крестьянина, господин не иначе мог удовлетворить себя за покруту, данную крестьянину, как продавши его имение узаконенным порядком в присутствии приставов и посторонних людей, в противном случае родственники покойного имели право требовать с господина оставшееся после покойного имение.

В-шестых, обеспечивая и охраняя собственность крестьян, Псковский закон в то же время давал обеспечение и господам относительно взыскания с крестьян ссуды, не только по записи, но и без записи. Так, если бы на крестьянине была запись в господской покруте или ссуде, то, по смерти такового крестьянина, его жена и дети, хотя бы сами не были в записи, должны непременно платить господину покруту, и не имеют права отречься от сей обязанности; по словам закона: «Жене и детям откличи нет о государеву покруту». Но ежели на крестьянине не было записи в полученной от господина покруте, то наследники его, жена и дети, только тогда обязываются платить покруту, когда господин докажет судом по Псковскому обычаю, что покойный крестьянин действительно взял у него покруту и не заплатил. А в доказательство правоты своего иска перед судом господин по Псковской пошлине должен был представить четверых или пятерых свидетелей из сторонних людей, которые бы сказали, что изорник действительно взял покруту и не выплатил, и сверх того господин обязан был дать присягу в том, что он ищет справедливого. Таковой порядок, по крайней мере, требовался Псковской пошлиною в исках господина о покруте на крестьянина, который бы стал отпираться от господской покруты.

Таким образом, по Псковским законам крестьянин, живущий на господской земле, уже имел иной характер против крестьянина или релейного закупа по Русской Правде. Он уже далеко не был наймит, бедняк без средств; уже самый закон строго отличает его от наймита, тогда как Русская Правда смешивает релейного закупа с наймитом. Псковский крестьянин имел уже средства селиться на господской земле и без господской ссуды или покруты. Хотя, впрочем, и по Псковской грамоте бывали нуждающиеся в господской ссуде, но в то же время бывали и такие, которые имели свой рабочий скот, свои земледельческие орудия и другую собственность, и даже давали взаймы своим господам, на что вовсе не имеем указаний в Русской Правде. Отсюда ясно, что во Пскове в XIV и XV столетиях крестьяне далеко не походили на крестьян прежнего времени; это уже были не одни бедняки, не имеющие своих средств возделывать землю и получавшие все от господина, даже хлеб на прокорм до новой жатвы, а напротив, между ними бывали и такие, которые не только сами не нуждались в средствах, но и других снабжали. Посему причиною поселения на чужих землях была уже не одна недостаточность в средствах обработывать землю без пособий другого, но, вероятно, и не прежнее обилие земли в Псковских владениях. Значит, в XIV и XV столетиях земли уже подобрались, и во Пскове земель, никому принадлежащих уже не было; а если и были, то не очень выгодные. Посему земледелец, кроме средств обработывать землю, должен был иметь средства купить ее в собственность, и недостаток сих-то последних средств часто заставлял крестьян селиться на чужих землях по взаимным условиям с землевладельцами. Впрочем, были и другие причины такового поселения, как увидим впоследствии.

Условия, по которым крестьяне селились на чужих землях, в общих чертах определялись качеством поземельной собственности, т.е. была ли то земля пахатная, или огородная, или рыболовное угодье; от чего и крестьяне назывались: живущие на пахатной земле изорниками (пахарями), на огородной земле огородниками, на рыбном исаде кочетниками, рыболовами. Общим условием для всех крестьян, живущих на чужой земле по Псковским законам было исполовничество, т.е. крестьянин половину плодов, получаемых с обрабатываемой им земли, должен был доставлять землевладельцу, господину, а половину брать себе; посему крестьяне во Пскове еще назывались исполовниками. Новое, особенное условие было между крестьянином и господином, ежели крестьянин, кроме земли, получал от господина покруту или ссуду; таковый крестьянин, при переходе на другую землю должен был возвратить прежнему господину всю ссуду сполна, в противном случае господин мог искать своей ссуды судом. Впрочем, это условие вовсе не было общим и главным, оно даже в законе названо вершью, т.е. дополнением главного условия – земли; закон говорит: «А государю на изорники, или огородники, или на кочетники вольно и взакличь своей покруты и сочить серебра и всякой верши по имени».

Теперь еще рождается вопрос: что заставляло крестьян, имеющих достаточные средства, садиться на земле частных владельцев с условиями платежа за пользование чужею землею, тогда как на общинных землях они могли садиться без условий подобного платежа. В ответ на этот вопрос должно сказать, что крестьяне садились и на общинных или черных землях, и на владельческих, и при свободе переселения каждый выбирал для себя место, где больше предоставлялось выгод. Ежели хорошие, выгодные общинные земли были уже заняты другими, то не успевший их занять считал выгоднее сесть на хорошей владельческой земле с платежом за пользование, чем на плохой общинной земле без платежа. Особенно огородные и рыбные угодья много манили к себе охотников, даже и при значительных платежах за пользование. Сверх того важным побуждением к поселению на частных землях сулили льготы и покровительство богатых и сильных землевладельцев; крестьянин за господином жил, по народному выражению, как за каменной стеной, и не боялся ничьих притеснений. Свидетельством этому служат для нас многие грамоты и другие официальные акты, современные Псковской судной грамоте и позднейшие, в которых мы часто встречаем указания, что не только жители сел и деревень, но л горожане охотно закладывались за богатые и сильные монастыри и за бояр, именно с целью пользоваться защитою и покровительством. Притом частные землевладельцы нередко получали и от правительства разные льготы для поселенцев на их землях, что, конечно, также сильно привлекало крестьян на частные владельческие земли.⁵

Но поселяясь на общинных ли или на владельческих частных землях, крестьяне по Псковской грамоте составляли совершенно один класс жителей Псковской области; поселение на той или другой земле не изменяло их основного характера, как общинников; они и на общинных и на владельческих землях составляли общины. Мы видели уже в Русской Правде ролейных или крестьянских старост, княжих и боярских, т.е. в селениях общинных и владельческих; то же самое теперь находим и в Псковской судной грамоте, где сверх того прямо указывается, что старосты сии были начальники общин, погостов, губ, волостей. Так выше была уже приведена статья, что господин не мог продать имение, оставленное крестьянином, без приглашения к сему губских старост: «Ино государю у князя и у пасадника взять пристава, да и старост губьских позвати» (с. 12). Следовательно, крестьяне, живущие на владельческих землях, кроме отношений к землевладельцу, чисто частных, гражданских, основанных на взаимном гражданском условии, имели еще отношения общественные, публичные, как члены той или другой общины; землевладелец не был собственником крестьянина и его имущества; крестьянин был членом общины и в отношениях публичных подчинялся общинным начальникам, старостам, которые и защищали его против господина, землевладельца. Даже господин не мог требовать с крестьянина своей покруты или ссуды иначе как в закличь: «А государю на изорники, или огородники, или кочетники вольно и в закличь своей покруты и сочить серебра и всякой верши» (с. 8), т.е. господин должен был предъявить свой иск на крестьянина публично, кликать или громогласно объявлять об этом общине, к которой принадлежит крестьянин, как член; здесь община является как бы посредником между господином и крестьянином. Даже суд княжий или городской не иначе вызывает ответчика, как перед общиною, в которой он живет: по Псковскому закону позовник, т.е. посланец от суда, объявлял позыв не землевладельцу, у которого живет крестьянин, а на погосте, т.е. около церкви, перед священником; в грамоте сказано: «А который позовник пойдет исца звати на суд, и той позванный не пойдет на погост позовницы чести; или стулится (спрячется) от позовницы; ино позовница прочести на погосте перед попом» (с. 5). Объявление о татьбе также делалось не перед землевладельцем, а перед старостами и окольными людьми, и вообще перед общиной. «А у которого Псковитина у какова, учинится татьба во Пскове, или на пригороди, или в селе на волости; ино явити старостам или окольным суседом, или иным сторонним людям» (с. 6). Вообще, Псковская грамота не полагает различия между крестьянином, живущим на общинных и на владельческих землях, и о последних говорит отдельно только по частым их отношениям к землевладельцам; отношения же общественные для тех и других крестьян, очевидно, были одни и те же. Впрочем, об этом предмете подробнее говорят разные грамоты Московских и других князей северо-восточной Руси, к которым мы теперь и перейдем.

По княжеским грамотам XIV и XV столетий общественное значение крестьян выражается, во-первых, тем, что закон и жизнь признавали всех крестьян людьми вольными, свободными членами Русского общества, имеющими свои права и обязанности в отношении к обществу и нисколько не связанными с землею, на которой они сидят. Лучшим сему доказательством служат купчие, данные, закладные и все акты передачи недвижимых имений из одних рук в другие: в них о передаче или залоге крестьян нет нигде и помину, и постоянно продаются или жертвуются, или иначе как передаются недвижимые имения с челядью (рабами), домашнею скотиною, с разными угодьями и доходами, даже с серебром на крестьянах, но нигде с крестьянами; крестьяне, как люди свободные, не принадлежащие к имению, в купчих и закладных не пишутся.⁶

Во-вторых, название крестьян по княжеским грамотам одинаково давалось, как городским так и сельским жителям, принадлежащим к разряду черных людей. Следовательно, крестьяне тогда составляли весь нижний класс народонаселения, т.е. все не бояре, не духовенство и не купцы имели одно название крестьян и одни права, видоизменяемые только промыслами и местом жительства, которые, впрочем, менялись самими крестьянами по их собственным соображениям, т.е. сельский житель мог перейти в город и делался горожанином, и наоборот.⁷

В-третьих, сельские и городские крестьяне или черные люди разделялись на тяглых и нетяглых, или вольных. Тяглые люди иначе назывались по княжеским грамотам данъскими и письменными людьми и числяки, или численными людьми. Так в грамоте великого князя Василия Васильевича Кирилову монастырю, данной в 1456 году, князь пишет: «А тяглых людей им (монахам) моих великого князя, даньских письменных, в то их село и деревни не принимати» (ААЭ. Т. I. № 60). Или в договорной грамоте великого князя Дмитрия Ивановича Донского с князем Владимиром Андреевичем: «А численных людей блюсти ны с одного, а земль их не купити…. А черные люди к становщику; тых в службу не приимати, а блюсти ны их с одного, а земль их не купити» (Собр. гос. гр. и дог. Т. I. № 33). Здесь тяглыми людьми называются прямые члены той или другой общины, записанные в общину домохозяева, от своего лица владевшие землею, хотя бы и не в собственность, и платившие с земли подати и тянувшие во все общинные розметы и разрубы; а нетяглыми назывались те, которые не были прямыми членами никакой общины и жили на земле и владели землею не от своего лица, а посему и в общинные разрубы не тянули: таковы были все захребетники, дети при отцах, приемыши, и приходящие работники и подсуседники: они знали не общину, а того, за кем жили, и он уже отвечал за них перед общиною.

Таким образом, крестьянами на Руси в XIV и XV столетиях назывались все свободные члены Русского общества, состоящие в городских или сельских общинах, и тянувшие дань и отправлявшие разные общественные повинности по разрубам и розметам общин, как члены той или другой общины. Теперь следует рассмотреть различные отношения крестьян к земле, к землевладельцу, между собою и к правительству.

По исконному убеждению Русского народа земля составляла основание всех отношений человека из общества: без земли можно было быть княжим боярином, слугою княжим и боярским, монахом, священником или другим духовным лицом; без земли же можно было быть батраком, наемным работником и вообще вольным государевым человеком, но чтобы быть членом городской или сельской общины, для этого непременно должно было иметь какую-либо долю городской или сельской земли. Гость, купец, крестьянин не могли быть без земли, они считались принадлежащими к той или другой общине по земле, или, по тогдашнему выражению, по земле и воде тянули к городу или волости. Боярин, монастырь, приобретая землю, через сие самое делались членами общины, по земле и воде тянули к городу, и наоборот – крестьянин, купец, вообще тяглый человек, лишаясь земли, переставал быть тяглым человеком и членом общины.

В XIV и XV столетиях земли по-прежнему были и общинные, и частные, и крестьяне могли жить или на общинных землях, или на своих собственных, или на владельческих; отсюда и отношения крестьян к земле были различны.

1) Ежели крестьяне сидели на общинной или черной земле, то они пользовались ею только как члены общины, получая в надел известные участки или выти земли в бессрочное пользование, так что на одном и том же участке крестьянин мог сидеть целую жизнь и передавал его своим наследникам, но, разумеется, с неизменным условием быть членом общины и тянуть во все общинные разрубы и розметы. Этот участок земли, до некоторой степени, представлял как бы собственность крестьянина; он мог даже отдавать его в заклад и продавать только с условием, чтобы тот, кто примет от него этот участок, тянул в общинные разрубы и розметы или окупил все общинные пошлины, лежащие на этом участке, или, как тогда говорилось, обелил его, а в противном случае лишался своей покупки, как об этом прямо говорят договорные грамоты князей. Так, например, в договорной грамоте великого князя Дмитрия Ивановича Донского с князем Владимиром Андреевичем сказано: «А кто будет покупит земли данные, служни или черных людей, а те, кто возможет выкупите, пне выкупит; а не возмогут выкупите, ине потянут к черным людем; а кто не всхочет тянути, ине ся земль сеступят, а земли черным людем даром» (Собр. гос. гр. и дог. Т. I. № 33). Это условное право отчуждения общинных земель особенно было развито в городах, о продаже городских черных земель мы имеем несколько свидетельств в договорных грамотах, или вот купчая 1609 года, в которой продавец ясно указывает, что он продает общинную городскую землю, вот слова купчей: «Се аз Леонтей Фомин сын Глинского посада, продал есми Ивану Михайлову сыну Холмогорцу лаку свою на Глинском посаде в новом ряду… по своей купчей, что яз Леонтй купил у Богдана Федорова сына Кальяникова… А продал есми в дернь без выкупа и с полавочною землею, как иным лавкам земли сколько доведется того ж нового ряду без вывета» (В моем собран, грамот). Здесь владелец продает общинную землю, даже не измеряя ее, а сколько доведется по общинному измерению на его долю, как иным лавкам доведется. Но, конечно, крестьянин, продавая или иным образом передавая другому общинную землю, продавал собственно не землю, а свое право на нее, которое составляло его собственность, земля же и по, передаче другому оставалась общинною землею; ибо черных или общинных земель сами князья не могли покупать, как прямо свидетельствуют договорные грамоты князей. Так в вышеприведенной договорной грамоте великого князя Дмитрия Ивановича Донского с князем Владимиром Андреевичем сказано: «А которые слуги к дворскому, а черные люди к становщику, тех в службу не принимати, а блюсти ны их с одного, а земль их не купити».

Крестьянин, владеющий участком общинной земли, имел на нее все права пользования и распоряжения, мог отдавать ее в наем, мог сам возделывать ее в каких угодно видах, т.е. обращать в пашню, в огород, оставлять перелогом, ставить на ней строения и прочее. Община во все это не вступалась, крестьянин в этом отношении был полным хозяином данного ему участка, только бы исполнял лежащие на нем общинные обязанности. Одно судное дело 1462 – 1464 годов довольно отчетливо изображает отношение крестьян к своей общинной земле. Крестьяне говорят на суде: «Та, господине, земля наша Воиславская, а мы, господине, ту землю орали и косили; а за Савкою, господине, земля наша была за нашим крестьянином в выти; а Харя, господине, у нас жил в селе Воиславском девять лет, а ту, господине, землю делал; а как, господине, у нас Харя вышел из села; уже тому 20 лет; а мы господине от тех мест ту землю орем и сеем и в наем отдаем, и из старины та земля Звенигородская» (Акты, отн. до юрид. быта. С. 636). Крестьяне имели право и частные земли владельцев присоединять к своим общинным землям посредством мены, покупки и выкупа. Так в грамоте Белозерского князя Михаила Андреевича (1446 – 1468 гг.) сказано: «Что заложил в Кирилов монастырь пожню Бренко, да другую пожню Семен Попв за Марьевою речкою, а Бренко заложил остров, пожню ниже Городка; и яз пожаловал старосту Городечского и всех крестьян, велел есми им те пожни выкупите, что будет в кабалах написано в Брейковой и Семеновой; и они им (Кириловским монахам) те деньги дадут, а пожню возмут к волости, да владеют теми пожнями крестьяне» (ibid. С. 125).

2) Ежели крестьянин сидел на своей собственной земле, им самим расчищенной из дикого поля, или купленной у другого землевладельца собственника, то он был полным собственником, как и прочие частные землевладельцы, мог свободно как отчуждать ее, так и распоряжаться ею, мог продавать, дарить, завещать, отдавать в наймы, селить на ней крестьян на свое имя. Полное свидетельство сему представляет духовная крестьянина Прокопия Бородкина, в ней завещатель пишет: «Се аз Прокопей Марков сын Бородкин, Луской Пермецы Лоемской волости крестьянин, пищу по себе сию изустную память… А что есть у меня Прокопья деревни и дворы, и дворовые хоромы, и вне двора, и сенные покосы, пожни и рыбные ловли, и всякие деревенские угодья, чем преж отец мой Марко и после его аз Прокопей владел по купчим и по закладным, и по всяким писмянным крепостям, и что есть у меня хлеба всякого сухого в амбарах, и скота, и коней, и коров, и всякого житейского заводу, и теми вышеписанными деревнями и дворовыми хоромами, сенными покосы, и рыбными ловлями, и всякими деревенскими угодьи, по купчим, и по закладным, и по всяким писменным крепостям, и скотом, и животом, и всяким житейским заводом. И по кабалам на ком взять, и тем вышеписанным всем яз Прокопей при смертном своем часу благословил и наделил сына своего Феодора Прокопьева с женою своею Мариной» (ibid. С. 66). Или вот еще свидетельство жалованной грамоты великого князя Василья Ивановича 1524 года о занятии диких мест в собственность, где крестьянам дозволяет на занятые земли сажать крестьян, строить дворы и вообще хозяйничать, как собственникам. Князь пишет: «Пожаловал есмя Двинян Наумку, Кобеля, Савина сына, да Давыдка Степанова сына… Что ми били челом, а сказывают, что в Двинском уезде, за рекою за Двиною, нашли ключи соляные на речке на Юре, на лесу на черном… А дворы де и пашни на те местах не бывали от века, а от волости де те места за 20 верст со всех сторон, угодья де к тем местам не пришли ни от которых волостей… И ож будет так, как Наумка и его товарищи сказывали; и яз Князь Великий пожаловал Наумку и его товарищев, велел есми им на тех местах ключи соляные чистит и лес сечи, и дворы ставите, и пашни пахати, и пожни чистити, и людей к себе звати на те места, нетяглых и неписьменных, добрых, а не татей и не разбойников» (ААЭ. Т. I. № 385).

3) Крестьяне, сидящие на чужой земле, т.е. на земле частного собственника, – князя, боярина, монастыря, купца, крестьянина, занимали землю только по взаимному согласию с землевладельцем, и при недостатке такового согласия не могли оставаться на таковой земле: земля сия вполне принадлежала своему собственнику, и крестьянин сидел на ней в качестве бессрочного жильца, мог просидеть на ней целую жизнь, и даже передать ее своим детям, но могло быть и так, что через год, около Юрьева дня осеннего, он или сам оставлял землю, или хозяин ссылал его. Впрочем нельзя сказать, чтобы переселения крестьян с одной земли на другую были общим правилом, это скорее были исключения, по крайней мере, в XIV и XV столетиях; ибо мы почти во всех грамотах встречаем упоминания о старожильцах как на общинных, так и на частных землях, а старожильцы нередко говорят, что иной живет на занимаемой им земле 20, иной 30, 40, 50, 80 лет, что и деды и отцы его жили на этой, же земле. Крестьянин, живущий на чужой земле, имел право обрабатывать ее и пользоваться ее плодами, делясь ими с господином наполовину, (исполовник) или по другим условиям; он даже в некоторых случаях отвечал по занятой им земле перед правительством, он платил с земли подати в казну, как член общества, по земле он тянул судом и данью и иными пошлинами; земля, хотя и чужая, сообщала ему характер владельца, по земле он был не наймитом, батраком, а наемщиком, домохозяином. Но и со своей стороны крестьянин сообщал чужой, находящейся в его пользовании, земле особенное значение, – он не только заставлял ее приносить плоды для себя и господина, но и само государство получало с земли доход только потому, что на ней живет крестьянин, с земли пустующей, нежилой, не бралось податей, равным образом и земля, возделываемая рабами господина, также не считалась тяглою землею. Свидетельством этому служат все дошедшие до нас писцовые, переписные и окладные книги. Крестьянин обыкновенно получал от господина двор и долю или выть пахатной земли и сенокоса и право въезжать в лес, ежели таковой был, за что платил господину своею работою или произведениями возделываемой земли и оставался хозяином данного участка, пока не оставлял его сам, или пока землевладелец не сгонял его. Но иногда землевладелец отдавал крестьянину несколько деревень со всеми угодьями и предоставлял ему как хозяину населять отданные деревни, призывать на них крестьян и пользоваться всеми доходами на известных условиях. Так в грамоте митрополита Даниила крестьянину Дементию (1527 года) митрополит пишет: «Пожаловал семи ис старинного своего крестьянина Дементия, Мелетиа Нестерова сына Новикова, Филимонова внука, домовыми Пречистые Богородицы… и своими митрополичими деревнями в Вологодском уезде… деревнею Вондажскою, да деревнею Фотиньевскою, да дерев: нею Ларивоновскою, да деревнею Онцыфоровскою и с селищи и с пустоши, и с лесы, и с луги, и с пожнями, и с озеры, и с реками, и с болоты, и со всеми угодьи, что к тем деревням и селищам и к пустошам из старины потягло. А дал семи ему на те старые деревни льготы на десять лет; того для, что те деревни от меженины запустели; а отъидет десять лет и мне его пооброчити, как будет пригоже. А на селища и на пустоши, и на лес людей ему призывать и деревни ставити, и слободу сбирати, и льготные ему грамоты на урок давати, посмотря по местом, как будет пригоже. А тех ему деревень, ни селещ, ни пустошей, ни лесов, ни лугов, ни пожен, ни озер, ни рек, ни болот не освоивати, ни окняжить, ни обоярити, ни продати, ни заложити, ни по душе не дать, ни иною которою хитростью от церькви Божией не отстаивати» (ААЭ. Т. I. № 74).

Отношения крестьян к землевладельцам по дошедшим до нас грамотам были очень разнообразны, хотя основанием их служило одно начало, что крестьянин был наемщик земли у господина, но условия найма были далеко не одинаковы.

1) Крестьянин мог селиться на господской земле совершенно пустой, на лесу и расчищать и обработывать ее, строить на ней двор и проч. своими средствами, даже как мы уже видели в грамоте митрополита Даниила, селить на ней других крестьян, давать им льготы и делать разные условия. Здесь крестьянин в отношении к землевладельцу находится в качестве чистого наемщика, полного хозяина, землевладелец уступает ему на известных условиях почти все свои права на землю, выключая право собственности и право отчуждения.

2) Крестьянин мог селиться на господской земле уже прежде обработанной и занять двор, построенный господином; но обрабатывать землю своими орудиями, своим рабочим скотом без всякого пособия от землевладельца. Здесь отношения крестьянина к землевладельцу, конечно, ниже предшествовавших, но все еще крестьянин не теряет характера наемщика, он платит господину за пользование землею своим трудом или тою или другою долею плодов, смотря по условию с господином. Отходя от господина в Юрьев день, таковой крестьянин не оставался должным и мог сказать господину: «Жил я у тебя на селе, но тебе ничем не виноват, могу свободно отойти в установленный законом сроки». Мало того, посеянный крестьянином хлеб оставался в его пользу, и он на другой год мог снять его и продать, и свезти к себе на новое место жительства, оставивши часть его в пользу господина, как было положено между ними в прежнем условии.

3) Крестьян садился на господской земле и получал от господина рабочий скот и орудия, даже хлеб на прокорм и семена, или, как тогда говорилось, на семены емены, и сверх того денежное пособие или ссуду. Таковой крестьянин в отношении к землевладельцу почти терял значение наемщика, а делался должником, обязанным платить и капитал, и проценты, и цену за пользование землею. Таковые крестьяне по грамотам назывались серебрениками и жили, кажется, на том же положении, как и кабальные люди, и не выплатив ссуды, не могли оставить господина ни в какой срок, и при переводе другим землевладельцем, сей последний не иначе мог взять их, как давши за них господину окуп. Так в грамоте Белозерского князя Михаила Андреевича сказано: «И вы бы серебреников отказывали о Юрьеве дни, да и серебро заплатит… коли серебро заплатит, тогды ему и отказ» (ААЭ. Т. I. № 48). Или об окупе упоминает данная тем же князем жалованная грамота Ферапонтову монастырю, в ней сказано: «Кого к себе перезовут людей из иных княжений, или кого окупив посадят» (ibid. № 36). Серебреники или вообще крестьяне, получавшие от господина ссуду, не только должны были обрабатывать землю или платить господину условленную часть плодов, но и отправлять другие работы на господина, какие он найдет нужными по хозяйству. Мы уже видели образчик сих работ в уставной грамоте митрополита Киприана, данной в 1391 году Константиновскому монастырю, где сказано, что крестьяне и церковь наряжали, и двор тынили, и хоромы ставили, и пашню пахали на монастырь изгоном (барщиною), убирали хлеб и сено, и прудили пруды, и сады оплетали, и на неводе ходили, и хлебы пекли, и пива варили, и лен пряли и отправляли другие работы по хозяйству землевладельца. Ясно, что крестьяне этого разряда имели уже характер скорее наймитов, чем наемщиков; в их ссудных записях так и писалось: жить за господином, пашню пахать и всякую черную работу работать. Вся разница их от наймитов состояла в том, что им отводилась доля земли для собственного хозяйства, с которой они должны были платить казенные подати и тянуть в общинные разрубы и розметы.

Крестьяне по отношению друг к другу составляли общины, которые имели своих выборных начальников, голов, сотских, старост и других. Каждая община составляла отдельное юридическое или скорее, административное целое, впрочем, целое свободное, а не замкнутое; в члены общины каждый поступал по своей воле, садясь на землю, которая или принадлежала к общине или тянула к ней в административном отношении. Крестьянские общины были различны: у крестьян, живущих на черных или общинных землях самою большою общиною была волость, имевшая своего старосту, в эту высшую общину тянули низшие общины, – села и большие деревни, приписанные к волости, имевшие также своих старост; а к селам тянули малые деревни, починки и другие мелкие поселки. У крестьян, живущих на землях частных владельцев, общину составляла вотчина, т.е. все села, деревни и починки, принадлежащие к одному имению и находящиеся в одном уезде. У мелких землевладельцев, имевших по два и по три, и по пять дворов, крестьяне тянули или к общинам волостным, ежели не имели привилегий, или составляли общины из нескольких мелких имений, находящихся в соседстве и состоявших по общественным своим повинностям в одной кости.⁸ Здесь не было нарушения прав землевладельца; ибо крестьянин как свободный человек, как член русского общества, в отношении к землевладельцу был только жильцом, наемщиком, и все отношения их были чисто гражданские, частные, основанные на взаимных условиях; общественные же отношения, публичные, сюда не принадлежали, для них была другая форма – община. Конечно, иногда богатые, сильные землевладельцы принимали на себя и общественные отношения крестьян, так что их крестьяне ничем не тянули ни к наместникам, ни к волостелям, ни к другим общественным властям: но это был не общий порядок, а привилегия, даваемая самим правительством тому или другому земледельцу из особенной милости или по другим соображениям; по общему же порядку общественные отношения крестьян шли мимо их землевладельцев, при посредстве крестьянских общин и их старост, и других начальников, выбираемых самими крестьянами.

Крестьянские общины на черных землях имели важное отличие от крестьянских общин на владельческих землях. У первых были отношения и к земле, и к крестьянам, а у вторых только к одним крестьянам, ибо владельческая земля состояла в полном распоряжении владельцев. Крестьянские общины на черных землях защищают свою землю от присвоения посторонними лицами, вчинают по земле иски в судах, меняются землею с соседями, покупают или выкупают землю, как мы уже видели это в грамоте Белозерского князя Михаила Андреевича (1448 – 1468 гг.), где князь пожаловал старосту Городецкого и всех крестьян и велел им выкупить у Кирилова монастыря пожни заложенные Бренком и Семеном Поповым (Акты, отн. до юрид. быта. С. 125). Они также стараются о населении своих земель, сзывают к себе поселенцев, дают им участки земли, льготы и пособия, вносят за них деньги землевладельцам, у которых они прежде жили за ссудою. Так, например, в грамоте великого князя Ивана Васильевича старостам разных Белозерских волостей и всем волостным крестьянам, князь пишет: «Сказывают старцы Кирилова монастыря, что деи у них отказываете их людей, монастырских серебреников с дворца и с деревень. И который крестьянин скажется в их серебре виноват, и вы бы их серебро заплатили монастырское, да их крестьянина вывезете вон; а кто ся скажет монастырю серебром не виноват, и вы б потом монастырю в их серебре давали поруку, по их воли, кого они знают, а тех бы есте ставили передо мною великим князем на срок, на великое заговейно мясное» (ААЭ. Т. I. № 73). Или о поземельных исках крестьянских общин свидетельствует одна правая грамота 1490 года, в которой сказано: «Тягался Андрейко староста Залейсской и все крестьяне… так рек Андрейко: Те, господине, наволоки тянут к нашей земле к Овсянниковской, к тяглой, к черной из старины» (А. Ю. № 4). Или о даче земли поселенцу общиною упоминается в другой правой грамоте того же 1490 года, где крестьянин черной волости говорит: «Мне, господине, лес тот дала волость, староста с крестьяны, и я избу поставил» (ibid. № 6). Или в одном судном списке около того же времени, волостные крестьяне говорят: «А дал нам, господине, селище Драчково Аргуновской волости староста Митька Бердяй и все крестьяне» (в моем собр. грамот, лист 158). Крестьянские общины на черных землях отвечают пред правительством за тишину и порядок в волостях и за исправный сбор податей и отправление повинностей, их выборные начальники, старосты, сотские и добрые люди участвуют в судах наместников и волостелей: так, например, в Белозерской уставной грамоте 1488 года сказано: «А наместником нашим и их тиуном без сотских и без добрых людей не судити суд» (ААЭ. Т. I. № 123). Даже самый суд в тяжбах между крестьянами одной общины, кажется, решался самою же общиною чрез старост и других выборных начальников; по крайней мере, в уставных и жалованных грамотах самосудом, или недозволенным самоуправством, называлось только то, когда поймают татя с поличным, да отпустят его прочь, а наместникам и их тиунам неявя (в той же Белозерской уставной грамоте и во многих других). Разумеется, недовольный судом своей общины мог идти к княжому наместнику и волостелю, и судиться у их туинов.

О существовании крестьянских общин на владельческих землях мы имеем свидетельства во многих грамотах. Так, например, в розъезжей грамоте (1555 года) Кирилова монастыря с крестьянами Масленской волости, староста Третьяк Павлов сын и пр. (ibid. № 151). Или в другой розъезжей того же Кирилова монастыря: «А на розъезде были княже Захарьин Сугорского староста Тарас Павлов сын Глазунов, да Павлова монастыря Инжеварского села староста Тонкой Карпов сын и проч» (ibid. № 152).

Все крестьяне вообще, как городские, так и сельские, и как живущие на собственных землях или на общинных, так и на землях частных владельцев, в отношении к правительству, судом и данью тянули по земле и воде, т.е. по месту жительства. Они были подчинены наместникам, волостелям и другим начальникам, назначаемыми от правительства, доставляли им кормы и другие узаконенные доходы, и тянули во все пошлины, почему и назывались тяглыми людьми. Подати и службы, лежавшие на крестьянах, были многоразличны; так, например, в Тверских владениях, по свидетельству тамошних княжеских грамот, крестьяне платили дань, ям, тамгу, осминничее, кажется, с получаемого от земли хлеба, медовое от занятия пчеловодством, кормы наместникам и волостелям и другим начальным людям, сторожевое, писчее (кажется на ведение писцовых книг); кроме того, там же лежали на крестьянах службы, подвода, ратное дело, княжее дело (ААЭ. Т. I. № 5). Или в Ярославских владениях на крестьянах лежали дань, тамга, новоженная куница (от браков), кормы данной, таможенной, волостелин и доводчиков (ibid. № 15). Или в Московских владениях дань, писчая белка, подвода, ям, тамга, мыт, костки, осминничее, весчее, езовое, померное, город делати, княжий или наместничий двор ставить, коня княжего кормить, княжие луга косить, и многое другое, смотря по местностям (ААЭ. Т. I. № 21, 23, 28 и др.).

Службы сии и подати, и пошлины, хотя лежали на всех крестьянах без различия, как живущих на собственных и общинных землях, так и на землях частных владельцев, но самый платеж податей и пошлин, и отправление службы были неодинаковы. Я уже не говорю об освобождении иных имений частных землевладельцев от платежа даней и отправления повинностей по особым жалованным грамотам, выдававшимся на лицо; это как привелегия, исключение, не составляло общего правила, грамоты могли быть и не быть, могли вновь даваться и отменяться; многие землевладельцы вовсе не получали жалованных грамот, представляющих привилегии их имениям, а иные получали грамоты с большими привилегиями, другие с меньшими; по одним грамотам землевладельцам предоставлялся суд над своими крестьянами, по другим не предоставлялся. Но и кроме привилегий по общему порядку, утвержденному законом, было значительное различие в платеже даней и отправлении повинностей крестьянами, живущими на разных землях. Крестьяне, живущие на черных землях, платили в казну больше, нежели крестьяне, живущие на землях частных владельцев, и даже между владельческими крестьянами не было уравнения; крестьяне, живущие на землях боярских и княжеских платили менее, нежели крестьяне монастырские и церковные, это различие в старое время определялось сохами. В старой Руси все поземельные владения для раскладки податей и повинностей были разбиты на большие доли, или единицы, называвшиеся сохами и заключавшие в себе от 1200 до 400 четвертей в поле, а в дву потомуж, т.е. по нынешней мере от 1800 до 600 десятин, смотря по тому, к какому классу или кости принадлежали земли, составляющие соху, т.е. были ли дворцовые, вотчинные, или поместные, или монастырские, или общинные, черные. А по сему и сохи назывались княжескими, боярскими, монастырскими, черными, как прямо сказано в уставной Белозерской грамоте 1488 года: «Наместникам нашим дадут корм со всех сох, со княжих, с боярских и с монастырских, и с черных, и с грамотников, и со всех без омены, с сохи за полоть мяса два алтына, за десятеро хлебов, за бочку овса десять денег, за воз сена два алтына» (ААЭ. Т. I. № 123). Правительство, как видно из приведенной грамоты, полагало одинаковую подать со всех сох без различия; например, в наместничий корм полоть мяса, десятеро хлебов, бочку овса и воз сена с сохи; но тяжесть платежа была неодинакова, ибо в княжих и боярских землях соха была втрое больше, нежели в черных землях, а на большем пространстве было больше и крестьян: следовательно, и платить было легче, ибо та же податная единица разлагалась на большее число плательщиков, так, например, в боярских сохах приведенный выше наместничий корм разлагался на 300 плательщиков, в монастырских на 150 плательщиков, а в черных на 100 плательщиков. А посему крестьяне в платеже податей и отправлении повинностей и служб вели особые общинные счеты в черных землях, особые в монастырских и церковных землях, и особые в княжих и боярских землях. Так, например, в жалованных грамотах говорится о монастырских и боярских крестьянах: «Ни к сотским не надобе им тянуть ни в какие проторы и розметы» или «ни к сотскому, ни к дворскому, ни к старосте волостному не тянуть ни во что».

Кроме различий в платеже податей крестьяне, жившие на владельческих землях, имели еще то отличие в отношениях к правительству против крестьян, живущих на черных или на общинных землях, что казенные подати у них иногда включались в условие с землевладельцем; а посему таковые землевладельческие крестьяне не знали никаких казенных сборщиков и других слуг администрации; все это по условию было в ведении землевладельца, господина, он представлял в казну и подати с крестьян. Так, например, в жалованной грамоте Нижегородского князя Александра Ивановича Благовещенскому монастырю (1410 – 1417 гг.) между прочим сказано: «А что люди монастырские пошлые в городе и в селах, коли придет моя дань, и игумен за них заплатит по силе» (ААЭ. Т. I. № 17). Это условие, кажется, было одною из важных причин, почему даже богатые крестьяне, могшие иметь собственные земли, охотно садились на землях сильных частных собственников; они всегда предпочитали иметь дело с одним землевладельцем, который за них отвечал перед правительством, лишь бы не сноситься с разными сборщиками и правительственными слугами разных ведомств, которых было очень много.

Черные люди или крестьяне, как городские, так и сельские, свободно могли переходить из городов в деревни, и из деревень в города, и как от частных землевладельцев на общинные земли, так и с общинных земель к частным землевладельцам; но только садиться на земли могли не иначе как с согласия или общин и общинных начальников, – в городе сотников, в волостях старост, или с согласия землевладельцев, ежели садились на частных землях, как прямо сказано в Белозерской грамоте 1462 года, писанной к сотнику и старостам: «Что де у них (у Кирилловских монахов) отказываете их людей монастырских серебреников в дворца и с деревень» (ААЭ. Т. I. № 37). Или в другой Белозерской грамоте 1450 года, князь пишет к Белозерскому наместнику и тамошним частным вотчинникам и правителям черных волостей: «Что отказываете людей монастырских серебреников и половников и рядовых людей, и отказываете не о Юрьеве дни» (ibid. № 48). Таким образом, выход крестьянина был свободен и зависел или от самого крестьянина, или от землевладельца; поселение же крестьянина на новой земле условливалось непременно согласием или хозяина земли, или начальника той общины, которой принадлежала земля; каждый мог поселиться только там, где его примут. Это было первое естественное ограничение свободного перехода крестьян с одной земли на другую. Ограничение сие, по мере увеличения народонаселения и постепенного уменьшения вследствие сего диких полей и лесов, никому не принадлежащих, естественно, должно было делаться ощутительнее.

Второе важное ограничение свободного перехода крестьян состояло в разделении крестьян на тяглых и нетяглых. По всем княжеским грамотам тяглых людей нельзя было переводить ни из города в деревню, ни с общиной земли на землю частного владельца. Переход тяглого человека допускался только в двух случаях: или когда община согласится отпустить желающего ее оставить, или когда выходящий из общины даст за себя окуп. Собственно, свободный переход с одной земли на другую безусловно дозволялся только людям вольным, которые живут за чужим тяглом, не имеют своей выти или доли общинной земли: таковы были сыновья при отцах, братья при братьях, племянники при дядях и, вообще, захребетники, подсуседники, не вступившие еще ни в какое обязательство с общиною, или уволенные от обязательства. О порядке выхода из одной общины и поступлении в другую с достаточною определенностью говорит грамота Углицкого князя Андрея Васильевича, данная Покровскому монастырю в 1476 году. В ней князь пишет: «А кого к себе перезовут (монахи) жити из моей вотчины безвытных людей, или себе окупив посадят: и тем моим людем не надобе моя дань на десять лет: а тяглых моих людей, письменных и вытных, в ту слободу не приимати» (ААЭ. Т. I. № 102). Причина такового ограничения состояла в том, что все тяглые люди вносились в писцовую книгу, почему они и назывались еще письменными людьми, и за каждым внесенным в писцовую книгу была записана известная выть земли, с которой он должен был платить подати и тянуть во все общинные разрубы и розметы; а община отвечала за исправный платеж тяглеца перед правительством, и в случае выхода его из общины, раскладывала его долю платежа на остальных своих членов, до новых писцовых книг. Естественно, что закон должен был останавливать переход тяглых людей с одной земли на другую, чтобы таким образом не отягощать общин излишним платежом за вышедших тяглецов и предоставлять выпуск самим общинам, которые и дозволяли этот выход или неисправным, негодным своим членам, имея в виду заменить их лучшими, или таковыми, за которых вносился кем-либо окуп, следующих с выходящего тяглеца податей и других общинных расходов.⁹ Но, конечно, ограничение перехода для тяглых людей на деле не уничтожало этого перехода, а только стесняло его, ибо своевольных переходов или побегов тяглых людей было немало, чему доказательством служат многие жалобы общин: что платить подати тяжело, что люди разбежались. Побеги эти особенно были значительны во время уделов; и по летописям мы видим, что иные княжества вдруг пустели, а другие быстро и густо заселялись, конечно, не иным каким способом, как только переходом крестьян из других княжеств.

Третье, общее ограничение свободного перехода крестьян, состояло в назначении законного срока в году, мимо которого крестьянин не мог переходить с одной земли на другую. Сроком для перехода крестьян во владениях князей Московского дома был Юрьев день осенний. По закону, крестьяне, вышедшие не в срочное время, возвращались на старое место жительства доживать до срока; равным образом и землевладельцы не могли выгонять крестьян мимо этого срока. Так Белозерский князь Михаил Андреевич в своей грамоте 1450 года, писанной к наместникам, боярам, боярским детям и посельским, пишет: «И вы б серебреников и половников и слободных людей не о Юрьеве дни не отказывали, а отказывати серебреника и половника о Юрьеве дни, да и серебро заплатит… А игумену и всей братьи (Кирилло-Белозерского монастыря) от Юрьева дни до Юрьева дни из своих деревень серебреников пускать не велел, а велел есми им отпускать серебреников за две недели до Юрьева дни, и неделю по Юрьеве дни» (ААЭ. Т. I. № 48). То же свидетельствует грамота великого князя Ивана Васильевича к Суздальским и Юрьевским наместникам (данная 1466 – 1478 гг.). В ней великий князь пишет: «К наместникам и в мои села и слободы, и в боярские села и слободы к посельским: бил мне челом игумен Троицкий.., и сказывает, что де из их сел из монастырских Шухобальских вышли крестьяне сей зимы о сборе (первое воскресенье великого поста); и аз князь великий дал есми им пристава, велел есми их вывести; и где пристав мой их не найдет, в моих селах или свободах, или в боярских селех и слободах; и пристав мой тех крестьян монастырских опять выведет в их села Шухобальские, да посадит их по старым местам, где кто жил до Юрьева дни до осеннего» (ААЭ. Т. I. № 83). Впрочем, это ограничение крестьянского выхода Юрьевым днем предотвращало только беспорядки переходов и ограничивало произвол землевладельцев и крестьян; но нисколько не отрицало права свободного перехода; крестьянин, перешедший с одной земли на другую не в срок, возвращался назад только для того, чтобы дожить до срока, и, доживши, мог перейти беспрепятственно. Здесь, собственно, охранялся только частный интерес или крестьянина, или землевладельца, – других целей общественных закон здесь не имел в виду.

Кроме общих мер ограничения свободного перехода крестьян с одной земли на другую, исчисленных нами, мы, по княжеским грамотам, встречаем еще частные, временные меры против того же перехода. Так свободный переход крестьян иногда ограничивался тем, что частные землевладельцы не имели права перезывать крестьян из тех же волостей, где находились их недвижимые имения. Таким образом, переманивание крестьян с общинных земель затруднялось; ибо переводить крестьян из дальних волостей было не так удобно, как из соседних общин, – с одной стороны потому, что на отдаленных крестьян землевладельцу труднее действовать, а с другой стороны и потому, что самая перевозка крестьян из дальних волостей представляет более затруднений. На таковое ограничивание перехода крестьян прямо указывают княжеские грамоты. Так, например, великий князь Василий Дмитриевич, в 1421 году, дозволяя митрополиту Фотию купить Яковлевскую волостную деревню, в волости Тальше, пишет: «А тутошних людей волостных в ту деревню отцу моему митрополиту не принимать» (ibid. № 20). То же повторяет Нижегородский князь Александр Иванович в жалованной грамоте Благовещенскому монастырю (данной 1410 – 1417 гг.): «А тутошних людей становых игумен в монастырь (в монастырские села) не принимает» (ААЭ. Т. I. № 17). Или иногда князья прямо запрещали переход крестьян из какого-либо имения, и своевольно перешедших возвращали назад, хотя бы крестьяне переходили в законный срок и исполнили все условия, необходимые для перехода. Так, например, в жалованной грамоте великого князя Василия Васильевича, данной Троицкому монастырю в 1460 году, князь пишет: «Что их (монастырские) села в Углицком уезде, и которые люди из них вышли из их сел в мои села великого князя, и в боярские села, сего лета, не хотели ехати на мою службу великого государя к берегу; и яз князь великий пожаловал игумена Касьяна с братьею, велел семи те люди вывести назад. А которые люди живут в их селах и нынече; и яз князь великий не велел тех людей пущати прочь» (ibid. № 64). Или в другой жалованной грамоте тому же Троицкому монастырю (писанной 1463 г.) сказано: «Также есми игумена с братьею пожаловал: которого их крестьянина из того села и из деревень кто к себе откажет, а их старожильца, и яз князь великий тех крестьян из Присек и из деревень не велел выпущати ни к кому» (АИ. Т. I. № 59).

Таким образом, в XIV и XV веках, по грамотам Русских князей, переход крестьян с одной земли на другую и от землевладельца к землевладельцу был не совсем свободен и подвергался разным ограничениям, и даже встречались частные меры, как бы прикрепления крестьян к земле. Впрочем, в сущности все это не уничтожало общего права крестьян переходить с одной земли на другую, и права землевладельцев ссылать одних поселенцев и принимать других, а только законно полагало меру и границы для обуздания своеволия и прекращения беспорядков, и, как мы уже видели, переход крестьян был общим порядком и в жизни, и в законе; и ни жизнь, ни закон его не отвергали, и все ограничения относились только к известным условиям, или были мерами временными, частными. Все крестьяне в XIV и XV столетиях и по закону, и на деле были людьми свободными, и, без всяких отношений к месту жительства, составляли один класс народа с одними общественными правами и обязанностями; крестьянами назывались только домовладельцы, имевшие землю или свою, или общинную, или чужую, на которой они жили как жильцы, нанимая ее на разных частных условиях и с непременным общим условием тянуть тягло, т.е. платить казенные подати и отправлять повинности по общинным разрубам и розметам. Необходимое условие, чтоб быть крестьянином, было хозяйство на известном участке земли городской или сельской, без хозяйства на земле от своего лица нельзя было быть крестьянином; но владельческое отношение к земле здесь не принималось в расчет: было ли хозяйство крестьянина на собственной земле или на общинной, или на земле частного владельца – это все равно; и в том и в другом, и в третьем случае, крестьянин был крестьянином с одинаковыми общественными правами и обязанностями, с одинаковым значением в обществе; он даже налагал свой характер на землю: земля, чья бы она ни была, как скоро поступала под крестьянское хозяйство, с тем вместе получала значение крестьянской земли, на нее налагалось крестьянское тягло. Крестьянин с землею и земля с крестьянином так тесно были связаны, что крестьянин не мог быть крестьянином без земли, и земля без крестьянина переставала быть крестьянскою землею; все отношения крестьянина к обществу и государству определялись землею, и все отношения земли, как крестьянской земли, условливались хозяйством крестьянина. Сверх того, крестьянин как свободный член Русского общества имел право переходить не только с одной земли на другую, из города в село и из села в город, но и мог поступать в другие классы общества: в купцы, в духовенство и в служилые люди у князя, разумеется с одним непременным условием, ежели община его отпустит или за окуп, или как иначе.

Судебники 1497 и 1550 годов в сущности не изменили ни отношения крестьян к землевладельцам и к земле, ни их значения как членов общества; крестьяне и по Судебникам признаны свободными людьми, сидящими или на своих, или на общинных, или на владельческих землях, даже по-прежнему и по Судебникам признан законным переход крестьян в Юрьев день осенний. Но Судебники, с одной стороны, скрепили и определили положительным законом верховной власти то, что уже прежде было утверждено обычаем; а с другой стороны – постепенное развитие государства с утверждением единодержавия и с уничтожением удельного разновластия многое изменяя или усовершенствуя в общественном устройстве, естественно, не могло миновать и крестьянства. И ежели немного новостей и изменений досталось по Судебникам и последующим законодательным памятникам на долю крестьян, то, по крайней мере, многое при столкновении с общими нововведениями сделалось более ясным и определенным, А что всего важнее, Судебники и последующее законодательство прямо свидетельствуют, что крестьяне, как свободные члены Русского общества, получили на свою долю те же самые права и то же участие в общественных делах, какие достались и прочим классам общества. Новые законы одинаково легли и на крестьян, как и на другие классы, а это прямо указывает, что и прежде до Судебников права крестьян также были широки, как широки они явились по Судебникам. Ибо известно, что Судебники имели в виду большею частью не введение новых законов, а преимущественно утверждение верховною властью старых обычаев, выработанных жизнью Русского общества. Государи Московские, с утверждением единовластия, стремились только к тому, чтобы по всей России все истекало из их власти; а посему, естественно, для них прежде всего нужно было подтвердить своею властью, своим законом то, что уже прежде выработалось в жизни. Лучшим сему доказательством в отношении к крестьянам служат самые законы Судебников; ими, вообще, только подтверждается то, что уже существовало прежде, и что уже мы большею частью видели, рассматривая значение права и обязанности крестьян в XIV и XV столетиях; только все это в Судебниках излагается яснее и определеннее и от имени верховной власти, и не как местная особенность, как бы можно было подумать по прежним грамотам, а как общий закон для всей России.

Первый важный закон Судебников, закон свободного перехода крестьян с одной земли на другую, есть ни что иное, как подтверждение прежних законов о том же предмете; даже срок перехода – Юрьев день осенний, также прежний. «А крестьянам, говорит Судебник, отказыватися из волости в волость, и из села в село один срок в году, за неделю Юрьева дни осеннего, и неделя после Юрьева дни осеннего». Даже видимая новость Судебника, платеж за пожилое, в сущности не была новостью, ибо и прежде крестьянин, как мы уже видели, не мог отойти от землевладельца, не рассчитавшись с ним; Судебник здесь только определил общий порядок и установил цену за пожилое: «Дворы пожилые платят в полех за двор рубль, а в лесех полтина. А который крестьянин поживет за кем год, да пойдет прочь; и он платит четверть двора; а два года поживет, да пойдет прочь, и он полдвора платит; а три года поживет, да пойдет прочь, и он платит три четверти двора; а четыре года поживет, и он весь двор платит». Такового общего определения и общей цены пожилого мы прежде не видали, вероятно это прежде и не было; каждый рассчитывался по взаимному условию с землевладельцем, и, конечно, здесь при неопределенности условий не обходилось дело без споров и обид, на что мы уже и видели указания в Псковской грамоте. А посему Судебник 1497 года назначением общей цены пожилого имел в виду только возможное устранение споров и обид, Но, очевидно, цена первого Судебника скоро оказалась недостаточною, и самое определение порядка при платеже неполным. Посему в Судебник 1550 года является уже новая цена пожилого и более полное определение порядка при платеже: «А дворы пожилые платят в полех за двор рубль два алтына, а в лесех, где десять верст до хоромного лесу, за двор полтина да два алтына. А пожилое имати с ворот, а за повоз имати с двора по два алтына; а опричь того на нем пошлин нет». Здесь Судебник 1550 года прибавил к цене пожилого два алтына и сделал два новых определения: 1) что лесною местностью считать ту, где до строевого леса не далее 10 верст, и 2) чтобы пожилое брать с ворот, т.е. с полного двора, а не с каждого строения на дворе. И кроме того, новый закон прибавил к пожилому еще плату за повоз, и заключил свое определение платежа словами: «А опричь того на нем пошлин нет»; т.е. что все расчеты переходящего крестьянина с господином должны ограничиваться только платежом за двор и повоз. Таким образом, новый закон, не уничтожая прежнего, а напротив подтверждая его, с тем вместе своими, более полными, определениями, облегчал крестьянину пользование правом перехода.

Во-вторых, Судебники для облегчения перехода крестьян с одной земли на другую, строго определяют поземельные отношения крестьянина к землевладельцу от других отношений между ними. В обоих Судебниках в статье о крестьянском переходе говорится только о платеже за пожилое и за повоз. Царский Судебник даже прямо говорит, что кроме пожилого и за повоз, других пошлин нет; т.е. для свободного перехода крестьянину не тре- , буется никаких рассчетов с господином, кроме двух пошлин, определенных законом за пожилое и за повоз, и что господин не имеет никакого права удерживать крестьянина, заплатившего эти две пошлины. Этот закон совершенная новость; до Судебников это делалось не так; тогда крестьянин, оставляя землю господина, должен был сделать рассчет не только в пожилом и повозе, но и в ссуде, и во всем, что он получил от господина, даже разделить пополам весь доход, полученный с земли, как сказано в Псковской грамоте; без такового полного рассчета крестьянин в прежнее время не мог отойти от господина. Конечно, мы не можем предполагать, чтобы во время Судебников крестьяне не получали от господ ссуды, – это опровергают все памятники современные Судебникам. Следовательно, здесь были другие причины умолчания о ссуде и разделе доходов, причина неупоминания о разделе доходов, кажется, заключалась в изменении хозяйственного порядка у землевладельцев, т.е. в распространении оброков и барщинах работ насчет исполовья, что и доказывается писцовыми книгами и другими памятниками современными Судебникам, в которых большею частью, вместо исполовничества, исчисляются другие доходы с земель, находящихся за крестьянами. Так, например, в переписной окладной книге 1500 года по Новгороду обыкновенно исчисляются доходы деньгами и разными произведениями.¹⁰ А при таковом порядке хозяйства рассчет крестьянина с господином был не при переходе крестьянина, а при окончании работ. Относительно же рассчета в ссуде Судебники отделили этот рассчет как особый юридический акт, совершенно отличный и независимый от принятия крестьянином господской земли. Господин мог дать ссуду и без земли; следовательно, и иски по ссудам должно отделять от поземельных рассчетов. По Судебникам ссуда давалась по кабалам и ссудным записям, а посему и искать ссуды должно было по сим документам мимо поземельных рассчетов.

В-третьих, облегчая рассчеты крестьянина с землевладельцем, Судебники в то же время строго наблюдают, чтобы при крестьянских переходах не пропадали казенные подати. По Судебнику 1550 года крестьянин, даже отходя от землевладельца и освобождаясь от господских работ, тем не менее не переставал платить государевых податей с оставленной им земли до тех пор, пока не снимет с этой земли своего хлеба: «А останется у которого крестьянина хлеб в земли, и как тот хлеб пожнет, и он с того хлеба с стоячего даст боран два алтына (заплатит господину наем за занятую хлебом землю). А по кои места была рожь его в земли, и он подать цареву и великого князя платит со ржи, а боярского ему дела, за кем жил, не делати». Мало этого, Судебник строго взыскивает казенные подати даже с крестьянина, продавшегося в полные холопы (рабы), пока его хлеб (посеянный в свободном состоянии крестьянина) стоит в поле, или в противном случае хлеб сей отбирается в казну: «А который крестьянин с пашни продастся кому в полную в холопи. А который хлеб его останется в земли, и он с того хлеба подать цареву и великого князя платит; а не похочет подати платити и он своего хлеба земленого лишен» (ст. 88). Между тем как крестьянин, продаваясь в холопы, не только мог сделать это бессрочно, но по закону даже ничего не платил прежнему господину за пожилое: «А в полную в холопи он выйдет бессрочно, и пожилого с него нет». Здесь закон ясно отличает частные, гражданские отношения крестьян от их же отношений государственных. Судебник не снимает с крестьянина воли записываться в холопы, но требует, чтобы он наперед исполнил лежавшие на нем общественные обязанности по званию свободного члена Русского общества.

В-четвертых, Судебник, не снимая с крестьянина воли записываться в холопы, в то же время ограждает его от холопства, ежели он не хочет принять его. Так по Русской Правде в старое время закуп обращался в обельного раба, ежели господин выручит его, т.е. заплатит за него все судебные иски по татьбе или другому преступлению. По Царскому Судебнику, напротив, вырученный господином в судебном иске крестьянин оставался свободным и не лишался права переходить к другому господину. «А уловят которого крестьянина на поле, в разбое или в ином котором лихом деле; и дадут того крестьянина за государя его, за кем живет; или выручит его государь тот, за кем живет; и пойдет тот крестьянин из-за него вон, и то его выпустити. А на отказчика в том деле взяти порука с записью: попытают того крестьянина на том его государе, за кем жил, в ином в какове деле, и он бы был в лицех». Но этот закон Царского Судебника, по всему вероятию, не был новостью, а только представляет подтверждение и более ясное определение прав крестьянина, уже существовавших в жизни Русского общества; ибо мы уже по Псковской судной грамоте не замечаем подтверждения закона Русской Правды об обращении крестьянина в рабство в подобном случае, да и вообще таковое обращение в рабство было уже не согласно с состоянием и значением крестьян, как мы их видели по памятникам XIV и XV столетий: крестьяне давно уже вышли из того положения, в котором они были во времена Русской Правды.

В-пятых, Царский Судебник согласно с прежними узаконениями и обычаями признает крестьянскую общину, и не только признает ее, но и утверждает за нею разные права и преимущества, одинаковые с правами и преимуществами других общин. Конечно, это было совершенною новостью для крестьянских общин, и их исконное значение в Русском обществе мало чем изменилось по законам Судебника, но здесь важно то, что обычное право общин по Судебнику вошло в положительное законодательство и получило гласное утверждение от верховной власти, тогда как прежде верховная власть только не противоречила обычаю. По Царскому Судебнику наместники, волостели и все другие правители, назначаемые государем в города и волости, не могли судить суда без дворского, старосты и лучших людей общины: «А бояром и детем боярским, за которыми кормленье с судом боярским; и им судити, а на суде у них быти дворскому и старосте, и лучшим люд ем». Здесь закон явно подтверждает и формулирует древний обычай, что суд не мог быть без судных мужей, выборных от общины. Форма, в которой Судебник требует непременного присутствия лучших людей на суде, не исключает и не полагает различия между общинами крестьян живущих на собственных землях, на общинных и на владельческих; следовательно, и крестьяне владельческие от своих общин посылали своих выборных людей для присутствия на суде волостеля или наместника. Кроме того, каждая община или волость, чья бы они ни была, по Судебнику должна была иметь не только своих выборных людей и старост на суде, но и своего земского дьяка, который писал на суде дела своих волостных людей: «А случится кому из тех волостей перед наместником или перед волостелем, или перед их тиуны искати или отвечати; и в суде были у наместников и волостелей и у их тиунов, тех волостей старостам и целовальникам, из которыя волости кто ищет или отвечает; а судныя дела писати земскому дьяку тое ж волости» (ст. 68). Список суда, писанный дьяком земским, обыкновенно подписывался старостами и целовальниками и после подписи отдавался наместнику или волостелю, или вообще судье от правительства, который с своей стороны отдавал копию с сего списка за своею печатью выборным судьям: «А судные дела писати у наместников и их тиунов земским дьякам, а дворскому да старосте и целовальникам к тем судным делам свои руки прикладывати. А противни с тех судных дел слово в слово писати наместничим дьякам, а наместникам к тем противнем печати свои прикладывати. Да тех судных дел записку, земского дьяка руку с дворскою и староетиною и целовальниковыми руками, наместникам имати к себе, а противни тех дел наместником, дьяков своих руку, с своими печатьми, давати дворскому да старосте и целовальникам» (ст. 62). Крестьянская община точно так же, как и городская по Судебнику признавалась первою защитницею своих членов. Наместничьи и волостелины люди ни по суду ни до суда не могли взять крестьянина без согласия общинных выборных начальников, старост и целовальников, или в противном случае подвергались пени. «А кого наместничьи или волостелины люди учнут давати от кого на поруку, до суда или после суда; и наместничим и волостелиным людем тех людей в волости являти старостам и целовальникам, которые у наместников и волостелей и их туинов в суде сидят; а не явя тех людей, по ком поруки не будет, наместничим и волостелиным людем к себе не сводити и у себя их не ковати. А кого наместничи и волостелины люди, не явя старосте и целовальникам к себе сведут, да у собя его скуют; и кто тем людем род и племя придут на наместничих и волостелиных людей к старосте и целовальникам о том бити челом и являти. И старосте и целовальникам у наместничих и волостелиных людей тех людей выимати; и кого у наместничих и волостелиных людей выймут скована, а им не явлено; ино на наместниче или волостелине человеке взяти того человека бесчестье, посмотря по человеку. А чего тот на намесниче или волостелине человеке взыщет; и тот иск взяти на нем вдвое» (ст. 70). Но и здесь Судебник не вводил нового, а только узаконил старое; подобное учреждение мы встречаем еще до Судебника 1550 года; в жалованной грамоте Чухломскому монастырю, данной в 1518 году, великий князь Василий Иванович пишет: «А коли из Галича наместничи неделыцики приедут убитые головы осматривати; и они осматривают с старостою волостным, да с ним лучших людей человек десять; а по волости наместничим неделыцикам самим не ездити, а без старосты и без лучших людей неделыцику убитые головы не осматривати, и на поруки крестьян не давати» (АИ. Т. I. № 125). Отсюда ясно, что крестьянская община, на чьей бы земле она ни жила, и до Царского Судебника признавалась прямою защитницею своих членов. Относительно крестьянской общины Царский Судебник, кажется, ввел только одну новость, – земских волостных дьяков; допрежде мы их не встречали, – о них не упоминается даже в Судебнике 1497 года.

Таким образом, по Судебникам были утверждены все прежние права крестьян; крестьяне по-прежнему все признаны свободными членами Русского общества, без всякого различия, на каких бы землях они ни жили; местожительство по-прежнему осталось чисто частным гражданским отношением крестьян и в сущности не изменяло их общественных отношений. Все крестьяне, без различия, составляют один определенный класс Русского общества; и Судебники не представляют и намеков на различие между крестьянами, живущими на своих или общинных землях, и между крестьянами на землях владельческих. Самое устройство крестьянских общин у тех и других крестьян получило одинаковую форму; мало этого крестьянские общины по Судебникам нисколько не отличены от общих городских; и в тех и других одни и те же права и обязанности, одинаковые выборные начальники и одинаковое значение. В городских общинах были выборные старосты, целовальники и земские дьяки, и такие же старосты, целовальники и земские дьяки были и в крестьянских волостных общинах; в города присылались от правительства наместники, и в волости волостели; у наместников в суде участвовали выборные старосты и целовальники из городских общин, и у волостелей также присутствовали на суде выборные старосты и целовальники крестьянских общин; городские общины защищали своих членов и делали между ними раскладки казенных податей и повинностей; и на крестьянских волостных общинах лежали те же права и обязанности. Городские общины по Судебникам имели надзор за своими членами при посредстве выборных сотских и десятских; то же самое было и в общинах волостных крестьянских. Вообще по Судебникам, согласно с прежними исконными обычаями, устройство городских и сельских общин было одинаково, и жительство крестьян на общинных или на владельческих землях здесь не полагало никакого различия. Землевладельцы вообще не касались общественных отношений крестьян, живущих на их землях. Крестьяне, при свободном переходе с владельческих земель на общинные, и с волостных на городские, и наоборот, естественно, не могли утратить своего общего характера. А свободный переход крестьян Судебники даже во многом облегчили, отделивши отношения крестьян к землевладельцам по ссудам от отношений по земле и яснее определивши поземельные отношения. Вообще конец XV века и почти весь XVI век были временем самого полного развития крестьянских общин; все выработанное прежнею жизнью для крестьянских общин теперь получило полное утверждение и определение. Не только Судебники, но и все современные им памятники ясно свидетельствуют, что грозные государи Московские Иоанн III и Иоанн IV были самыми усердными утвердителями исконных крестьянских прав, и особенно царь Иван Васильевич постоянно стремился к тому, чтобы крестьяне в общественных отношениях были независимы и согласно с исконными Русскими обычаями имели одинаковые права с прочими классами Русского общества. Это мы частию уже видели в его Судебнике; но еще яснее увидим в последующих распоряжениях сего государя и в разных памятниках его времени, в которых особенно выступает вперед крестьянская община, с которой мы и начнем.

Крестьянская община, это исконное Русское учреждение, в XVI веке не только получило полное, законом скрепленное утверждение своих обычных прав, но даже в иных случаях закон старался поддержать и восстановить то, что некоторые общины с течением времени вследствие разных обстоятельств начинали утрачивать. Так Судебник 1497 года потребовал, чтобы на суде наместников непременно присутствовали дворские, старосты и лучшие люди от волостей, т.е. от крестьянских общин; потом Царский Судебник обратил лучших людей, присутствующих на суде, в целовальников, т.е. узаконил, чтобы для присутствия на суде общины наперед выбирали нескольких лучших людей и приводили их к присяге. Далее тот же Судебник поставил непременным законом, чтобы во всех волостях непременно были старосты и целовальники: «А в которых волостях наперед сего старост и целовальников не было; и ныне в тех во всех волостях быти старостам и целовальникам» (ст. 68). Мы уже видели, что искони на Руси все волости имели своих старост, и на судах присутствовали судные мужи. Но с одной стороны, наместники и волостели иногда дозволяли себе право суда и без судных мужей, а с другой стороны, иные сильные и богатые землевладельцы, для большего развития своей власти над крестьянами, старались обходиться без выборных дворских и старост, заменяя их своими тиунами и ключниками. На что, кажется, между прочим, и жаловался царь Иван Васильевич, говоря Московскому собору 1555 года что старые обычаи на Руси поисшаталися.¹¹

Утвердивши выборных властей законом, царь Иван Васильевич тем самым дал крестьянским общинам новую силу, как в отношении к землевладельцам, так и в отношении к правительству. Хотя иные землевладельцы и в XVI столетии получали разные привилегии и даже право суда над крестьянами, живущими на их землях; но привилегии и право суда землевладельцев не могли уже уничтожить утвержденных законом прав крестьянской общины. На суде землевладельцев, так же как на суде наместников и волостелей присутствовали выборные от крестьянской общины. Землевладелец без них не мог открыть своего суда, как прямо свидетельствуют уставные грамоты: Соловецкого монастыря крестьянам села Пузырева, данная в 1561 году, и патриарха Иова Новинскому монастырю, данная в 1590 году; из коих в первой сказано: «Судити приказчику, а с ним быти в суде священнику да крестьяном пятьма или шестма добрым и средним» (ААЭ. Т. I. № 258). А другая гласит: «А взыщет крестьянин на крестьянина перед игуменом и перед соборными старцы, или перед приказчиком, городские и сельские; и у игумена и у соборных старцев сидети в суде сельским лучшим людям, трем или четырем человекам, кого селчане излюбят» (Времен. № 2). Мало этого; посланные от землевладельцев и их судей не могли взять крестьянина к суду, не явивши о том общине и ее выборным. Так в уставной грамоте Соловецкого монастыря, данной крестьянам Сумской волости в 1564 году, сказано: «А посылати весть биричу Сумскому к десятским, а кого пошлет, и тому велети явитися приказчику, да священнику, да волощанину, спору для, да десятскому дело свое сказати, по что пришел, а по деревням биричу Сумскому вести не посылати» (ААЭ. Т. I. № 269). Далее, крестьянские общины на владельческих землях, с согласия своих владельцев и мимо их, могли просить о дозволении выбирать своих судей и судиться при их посредстве даже в уголовных делах, без участия землевладельцев, и получали от правительства дозволение. Так в губном наказе селам Кирилловского монастыря (1549 года) царь пишет: «Пожаловал семи Кирилова монастыря села: село Романовское, село Товское… старост и сотских и десятских и всех крестьян Кирилова монастыря сел, по их челобитью велел семи у них быти в разбойных делах в губных старостах в выборных головах детям боярским Терентью Матвееву, сыну Монастырева, да Давыду Григорьеву, сыну Сапогова, да с ним целовальникам тех же сел крестьянам, Мите Иванову, сыну Толстоухову… и им свестяся за один обыскивати про лихих людей и обыскав разбойников казнить смертию» (ibid. № 294). Или в губной грамоте, данной Троицкому монастырю в 1586 году, сказано, что царь Федор Иванович, согласно с прежнею грамотою царя Ивана Васильевича, пожаловал всем крестьянам Троицких сел и деревень выбрати у себя приказчиков и старост, и целовальников, и сотских, и пятидесятских, и десятских, да им же учинити в тех селах у себя приказчиков, губных целовальников и дьяков; а в которых селах, или в деревнях, для разбойных и тахинных дел учинять приказчиков и губных целовальников; и им в тех селах или в деревнях на разбойников и на татей тюрмы поделати и сторожей к тюрмам выбрати… И тем приказчикам и целовальникам в своих монастырских селах и в деревнях лихих людей, татей и разбойников, сыскивати, и имати, и с истцы судити, да истцам в их исках управу, а татям и разбойникам и оговор-ным людям указ чинити по наказу… А доискался лихих людей и разбойников, казнити смертию (ibid. № 330). И замечательно, что выбранные крестьянами губные приказчики и целовальники посылались на утверждение не к землевладельцу, а в Разбойный приказ: «И тех приказчиков и крестьян и дьяков, сказано в грамоте, для крестного целованья прислати к Москве в Разбойный приказ». Следовательно, таковые выборные уже не зависели в отправлении своей должности от землевладельца, и имели все права официальных судей. Так действительно мы и встречаем в иных грамотах указания, что таковые выборные крестьянские судьи сносились по делам с разными властями, мимо своих землевладельцев, как люди совершенно независимые и по своей должности равные другим судьям. Так в губной грамоте 1541 года, данной крестьянам Троицкого-Сергиева монастыря, между прочим, написано: «И вы б (крестьяне Троицкого монастыря) меж себя свестяся все за одно, учинили себе приказчика в головах, в своих селах и в деревнях, и в починках, выбрав старост и сотских, и десятских лучших людей, которые бы были собою добры и к нашему делу пригожи, да с приказчики тех людей к целованью привели, да промеж бы есте себя в своих селах и деревнях, и в починках лихих людей и разбойников сами обыскивали… И допытався у них, что они разбивают, да тех бы есте разбойников ведомых, бив кнутьем, казнили смертию. А который разбойник скажет своих товарищев разбойников в иных городах; и вы б о тех разбойниках посылали грамоты в те городы к тем детям боярским, которые дети боярские в тех городах и волостях учинены у того дела в головах» (ibid. № 194).

Выборные судьи находились в зависимости от общины или волости их избравшей; община даже имела право судить их и по суду виновных казнить смертию. Так в жалованной судной грамоте, данной крестьянам Вохонской волости в 1561 году сказано: «А учнут излюбленные судьи судити не прямо, по посулам, а доведут на них то, и излюбленных судей в том казнити смертною казнью, а животны их велети имати да отдавати тем людям, кто на них доведет. А в суде и у записки и у всяких дел у губных и у излюбленных судей сидети волостным лучшим крестьянам» (ibid. № 257).¹² То же повторяется в уставных грамотах 1555 года, данных Переяславским рыболовам и крестьянам Усецких и Заецких волостей (ibid. № 242,243). В Двинской же уставной грамоте 1557 года суд и казнь на несправедливых излюбленных судей царь предоставляет себе, но за то дозволяет общине переменять судей: в грамоте сказано: «А учнут выборные судьи сами крестьянам, кому-нибуди силы и обиды и продажи безлепичные чинити, и посулы, и поминки на крестьянах имати; и им в том от меня царя и великого князя быти казненым смертною казнию… И будет Колмогорцы посадские люди и волостные крестьяне похотят выборных своих судей переменити; и Колмогорцам посадским людям и волостным крестьянам всем выбирати лучших людей, кому их судити, и управа меж ими чинити» (ibid. № 251).

Кроме права собственного суда чрез выборных судей, правительство всем общинам, без различия городским и волостным, живущим на общинных и на владельческих землях, предоставляло право собственного управления, раскладки податей и надзора за порядком и тишиною и даже за нравственностью своих членов. Закон, признавая каждую крестьянскую общину, на чьей бы земле она ни жила, одноправною с общинами городскими, представлял ее юридическим целым, свободным и независимым в общественных отношениях; а посему выборные начальники общин, старосты, дворские, сотские, пятидесятские и десятские считалися состоящими в государственной службе, или, как тогда писалось, у государева дела, и в отправлении своих общественных должностей признавались равными с волостными начальниками, назначаемыми от правительства; они по общественным делам были с ними в прямых непосредственных сношениях, как мы уже видели в губной грамоте 1541 года, данной крестьянам сел и деревень Троицкого монастыря. Да и само правительство относилось к крестьянским общинам прямо без посредства землевладельцев: так, например, в велико-княжеской грамоте 1544 года в Переяславский уезд, государь прямо пишет: «От великого князя в станы и в волости, которые обошли около Переяславские дороги от Учи и до Дубны, старостам и десятским, и всем крестьянам моим, великого князя, и митрополичим, и владычним, и княжим, и боярским, и монастырским, и всем без омены, чей кто ни буди» (ibid. № 180). Кроме того, правительство, признавая крестьянские общины, а вместе с ним и крестьян полноправными, как другие классы общества, в своих грамотах на целый уезд не отличало крестьян от бояр и князей, и писало свои грамоты всем вместе; так, например, в губной грамоте 1539 года на Белоозеро сказано: «От великого князя… в Белозерский уезд, князем и детям боярским, вотчинникам и помещикам, и всем служивым людям, и старостам, сотским, и десятским, и всем крестьянам моим, великого князя, и митрополичим, и владычним, и княжим, и боярским, и помесчиковым, и монастырским, и черным, и псарям, и бортникам, и рыболовам, и всем без омены, чей кто ни буди» (ibid. № 187).

При таковом значении крестьянских общин, все их внутренние распоряжения, относительно управления в своем округе, были свободными и независимыми; правительство при царе Иване Васильевиче в это дело большею частию не вмешивалось. Царь Иван Васильевич постоянно преследовал одну цель, чтобы все общины в своем управлении по возможности обходились без властей, назначенных правительством; было даже время, что он писал в своих грамотах: «И мы жалуючи крестьянство для тех великих продаж и убытков, наместников и волостелей, и праветчиков от городов и волостей отставили;… и велели есмя во всех городах и станах и в волостях учинити старост излюбленных, кому меж крестьян управу чинити, и наместничи и волостелины, и праветчиковы доходы сбирати и к нам на срок привозити, которых себе крестьяне меж себя излюбят и выберут всею землею, от которых бы им продаж и убытков, и обиды не было, и рассудити бы их умели в правду беспосульно и безволокитно, и за наместничь бы доход оброк собрати и к нашей бы казне на срок привозили без недобору» (ibid. № 242, 243). Но, очевидно, этот план государя не был приведен в исполнение повсеместно; ибо мы во время сих грамот и после встречаем наместников и волостелей по городам и волостям; тем не менее во все продолжение царствования Ивана Васильевича общины свободно могли искать освобождения от наместников и волостелей, и их просьбы постоянно удовлетворялись, только с условием вносить положенные на наместников оброки в царскую казну. Следовательно, самоуправление общин было признано законным и согласным с видами правительства, и уже от самих общин зависело управляться ли своими выборными властями, или просить наместников и волостелей от правительства; и этот свободный выбор продолжался не только во все царствование царя Ивана Васильевича, но и при его преемниках, даже в XVII столетии.

Теперь обратимся к порядку самоуправления общин, как он засвидетельствован царскими грамотами и другими тогдашними памятниками. Общины, как мы уже знаем, по заведенному на Руси обычаю, искони имели своих выборных старост, сотских, пятидесятских и десятских. Эти выборные начальники во всех общинах без различия избирались по приговору всех членов избирающей общины. Этого правила держалось и правительство, когда предоставляло общинам управляться своими выборными властями; в грамотах обыкновенно писалось: «И вы б меж себя, свестяся заодно, учинили себе приказчика в головах, в своих селах и деревнях и очинках, выбрав старост и сотских и десятских лучших людей, которые бы были собою добры и к нашему делу пригожи» (ibid. № 194). Выборных начальников в XVI веке, согласно с Судебником и по требованию правительства, общины обыкновенно приводили к присяге или сами, или отсылали присягать в Москву в тот приказ, которому подведома волость, притом в том и другом случае непременно уведомляя правительство, что выбраны такие-то; так и писалось в царских грамотах: «А которых приказчиков и старост, и сотских, и десятских, и лучших людей учините в своих селах и в деревнях у себя в головах, в котором суде ни буди; и вы б о том отписали часа того к нам в Москву к нашим боярам». Выбранные и приведенные к присяге начальники общин смотрели, чтобы в вверенных им общинах все было тихо и спокойно, чтобы никто не держал подозрительных людей, не допускал непозволительных игр, также корчемства, татьбы, разбоя и подобное. Сотский должен знать всех людей, которые у него живут в сотне или которые приезжают к его сотенным, и ежели заметит какого подозрительного человека, то немедленно доносить старосте, который и делал розыск, и по розыску, ежели подозрительный действительно оказывался лихим человеком, татем, разбойником, костарем, ябедником, такового, смотря по вине, или выбивали вон из волости, или представляли наместнику или волостелю, или сама волость судила и казнила, ежели имела свой суд.¹³ Крестьянские общины не только смотрели за порядком и тишиною, но иногда вводили свои узаконения или заповеди; образчик этого мы видим в одной заповедной крестьян Тавренской волости, писанной в 1590 году; в этой заповедной крестьяне всей волости положили запретить работы по воскресным дням. Вот подлинные слова заповедной: «Се аз староста Тавренские волости Антон Иванов, сын да Яков Иванов, сын, Ивашев, да Василий Юрьев, сын, кузнец… и все крестьяне Тавренские волости Ильинского приходу, обговорились сами промеж собою, по благословению отца своего духовного Ильинского священника Ефрема, Иванова сына, и учинили заповедь на три годы, от рождества Николы Чудотворца Августа в 23 день, до того ж рождества Николы Чудотворца Августа в 23 день, что нам в праздник воскресения Христова дела не делати никакого черного, ни угодья в воскресение Христово не угодовати, ни пасного, ни силового, ни белки не лесовати… а в пятницу ни толчи, ни молотити, ни камения не жечи, проводити с чистотою и любовию; ни женам в воскресенье Христово ни шити, ни брати. И кто в нашей Тавренской волости сию заповедь порушает, станет в воскресение Христово дело делати, каково ни есть, что в сей грамоте писано, и доведут его людьми добрыми, и на том заповеди доправити сотскому, по мирскому уложению, кто будет сотской в Тавренской волости, восемь алтын денег на церковное строенье, а две деньги сотскому, кой станет правити» (АЮ. № 358).

Само правительство иногда поручало крестьянским общинам надзор за порядком и оборону даже в учреждениях не подведомых крестьянской общине. Так, например в 1513 году великий князь Василий Иванович писал в Белозерские волости: «От князя великого в Белозерской волости Своари и Гнену старостам и десятским и всем крестьянам. Били мы челом старцы Ни-ловы пустыни, чтобы мне велели их беречи от татей и разбойников. И вы б их берегли от лихих людей, от татей и от разбойников накрепко, что б не было обиды ни от какого человека. А который старец учнет жити у них в их пустыни бесчинно, и велят вам старцы того чернеца выслати вон; и вы бы его выкинули вон, чтобы у них не жил» (ААЭ. Т. I. № 157). Равным образом землевладельцы в общественных делах относились к своим крестьянам при посредстве общины. Например, в 1555 году Троицкий монастырь, требуя, чтобы его крестьяне Присецкой волости не держали ни скоморохов, ни волхвов, ни баб ворожей, ни татей, ни разбойников, писал грамоту к старостам и сотским и по всей волости, и ответственность в случае опущения прямо возлагал на сотских: «И учнут держати, у которого сотского в его сотной выймут скомороха, или волхва, или бабу ворожею в его сотной; и на том сотском и на его сотной на ста человек, взяти пени десять рублев» (ibid. № 244).

Относительно раскладки податей и повинностей община была полным хозяином, землевладельцы и правительство в распоряжения общины относительно сего предмета редко вступалися. Все мирские разрубы и розметы лежали на старостах, сотских и десятских и других выборных людях, которые вели подробные сметы состоянию каждого члена общины, и по сим сметам делали волостные разрубы и розметы: которая деревня больше пашнею и угодьем, на ту полагали больше податей и повинностей. При раскладке податей община с своими выборными начальниками принимала в расценку все имение каждого крестьянина: и двор, и домашнюю скотину, и пашню, и получаемый с нее хлеб, промыслы и работников в семье, как прямо сказано в одной царской грамоте на Колмогоры (1578 года): «И те деи Уняне и Ненокшане те их рассольные вытки и дворы, и дрова, и лошади, хлеб ценят в животы, как у черных людей, да с тех деи соленых выток и с дворов и с лошадей и с хлеба емлют нашу дань и оброк и всякие черные розметы, как и с черных людей» (ААЭ. Т. I. № 399). Говоря тогдашним официальным языком, все общинные разрубы и розметы производились по животам и промыслам. Община не только делала раскладку податей и повинностей, уже определенных правительством, но и принимала сильное участие в самом определении. Подати в то время обыкновенно назначались правительством по писцовым, переписным и окладным книгам, для составления которых посылались писцы и дозорщики, которые, приехавши в уезд, расписывали волость в сохи и выти не по одним землям, но и по состоянию земледельцев, при чем зажиточнейших или лучших людей писали в одну кость, середних в другую, и молодших или беднейших в третью; и это расписание людей на кости производилось не иначе, как при посредстве старост, сотских и других выборных от общин окладчиков, которые представляли для соображений писцам и дозорщикам книги своих мирских разрубов и розметов, и вместе с писцами и дозорщиками расписывали деревни своих волостей по костям, полагая на одну кость подати и повинности тяжелее, на другую легче, и на третью молодшую еще легче.

Но как в продолжение времени, от составления одной писцовой книги до составления другой, не только в имуществах крестьян, но и в самих крестьянах могло быть большое изменение: иные крестьяне могли разбогатеть, иные обеднеть, иные деревни вновь населиться, другие опустеть; а платеж податей и отправление повинностей у правительства значилися по писцовым книгам неизменными; то по сему общинам было предоставлено условливаться друг с другом в платеже податей до новых писцовых книг.¹⁴ А ежели взаимные сношения общин не порешали дела и одной общине пред другою платеж податей и отправление повинностей, вследствие обеднений или пустоты, были тяжелы и разорительны, так что крестьяне разбегались; то дело кончалось просьбою обедневшей общины к правительству, чтобы защитить угнетенных и сделать новое расписание костей,¹⁵ и для сего посылались новые дозорщики, которые расписывали или отделяли одну общину от другой в платеже податей и повинностей. А бывали и такие случаи, что община, находя невыгодным верстаться в платеже с другими общинами, подавала челобитную о переложении податей и повинностей в отдельный оброк по расценке; и тогда уже этот оброк вносился в казну общиною не по разрубам и розметам с другими общинами уезда, а отдельно в особые сроки.¹⁶

С раскладкою платежа податей и отправления повинностей тесно были связаны, с одной стороны, земли и угодья принадлежащие общине, а с другой стороны, большее или меньшее население; ибо, как мы уже видели, община должна нести на себе все подати и повинности даже за обедневших крестьян и за опустевшие земли до новых писцовых книг. Следовательно, отходили земли и угодья от общины, пустели ли ее деревни, в обоих случаях община терпела и разорялась от платежа податей и отправления повинностей не по силам; и наоборот, община, увеличивавшаяся в народонаселении и богатевшая приобретением новых земель и угодий, с тем вместе приобретала средства легче и удобнее платить подати и отправлять повинности, и, вообще, ее членам делалось льготнее. А посему общины всегда имели право приискивать средства как для увеличения своего народонаселения, так и для приобретения новых земель и угодий, и для удержания старых. Для достижения первой цели община называла к себе жильцов, давала им льготы и разные пособия, только бы приискать больше охотников, назначала от себя поверенных и снабжала их деньгами для отказа и окупа поселенцев, состоящих в тягле за другими общинами или землевладельцами, отыскивала своих старых тяглецов, перешедших в другие общины и возвращала их на старые места; и правительство, признавая самостоятельность крестьянских общин и желая поддержать их, не только не препятствовало сему, но и давало общинам для этого особые грамоты, или приписывало это право в уставных грамотах. Так в уставной Важской грамоте 1552 года прямо сказано: «А на пустые им (крестьянам) места дворовые в Шенкурьи и в Вельску на посаде и в станах и в волостях, в пустые деревни, и на пустоши, и на старые селища крестьян называть, и старых им своих тяглецов, крестьян из-за монастырей выводить назад бессрочно и беспошлинно, и сажати их по старым деревням, где кто в которой деревне жил прежде того» (ААЭ. Т. I. № 234). Увеличения земель и угодий общины достигали или расчисткою новых земель в диких полях и лесах, никому не принадлежащих, или принятием от казны разных угодий и земель на оброк, или покупкою и меною с частными землевладельцами.¹⁷ Владение же своими старыми землями и угодьями защищали посредством суда, чему мы имеем много примеров в правых и судных грамотах, где старосты и выборные от волостей ведут тяжбы за земли своих общин.¹⁸

Права сии, или скорее обязанности, одинаково принадлежали всем общинам, как городским, так и сельским, и состоящим как на общинных или черных землях, так и на землях частных владельцев; ибо общины владельческие одинаково с черными разорялись от излишнего платежа податей в случае обеднения или уменьшения народонаселения. Вся разница между черными и владельческими общинами здесь состояла в том, что во владельческих общинах обеднение или уменьшение народонаселения было одинаково не выгодно и для общины, и для владельца; а посему землевладелец, естественно, заботился вместе с общиною, или даже и больше, об отвращении такового зла. Но тем не менее забота владельца не уничтожала заботы общины; и мы знаем несколько примеров, где владельческие общины и мимо своих владельцев заботились о защите своих земель и об умножении народонаселения. Так в 1555 году крестьяне Альмешской волости семнадцати деревень княжих, монастырских и церковных тягались с Дмитрием Нефедьевым, который у них отнял поскотинные земли и отгородил к своей земле (Акты, отн. до юрид. быта. С. 217). Вообще, при свободном переходе крестьян, выгоды крестьянских общин и землевладельцев были тесно связаны друг с другом, и эта связь так была очевидна, что ее не могли не чувствовать даже самые недальновидные землевладельцы, и самые беспечные общины; ибо с утратою средств к безбедной жизни и с уменьшением населения, владельческие земли незаметно пустели, крестьяне мало-помалу разбегались туда, где им представлялось более удобств. Следовательно, и землевладелец, и оставшаяся на его земле крестьянская община подвергались разорению. А посему в поддержании общины был одинакий интерес и для крестьян, и для землевладельца.

Таким образом, в XVI столетии крестьянские общины на Руси относительно общественных прав были в полном развитии. Закон и правительство не только признали за ними все права, выработанные прежнею жизнью и обычаями; но и утвердили многое, чего прежде общины не имели. Правительство явно стремилось к тому, чтобы вообще поставить общины в основание управления; оно не только дозволило им самоуправление и самосуд по их выбору, но и дало право жизни и смерти над своими членами и даже над выборными начальниками. Мало этого: закон передал в полное распоряжение общин – управляться ли им самим собою чрез своих выборных начальников, над которыми они имели право жизни и смерти, или просить правителей у государя, которые уже не зависели от общин. Здесь не место искать причин, побудивших царя Ивана Васильевича к таковому направлению. Но для нас важен самый факт, что таковое направление существовало в XVI веке, и по местам осуществлялось на деле, в больших или меньших размерах, и осуществление это не имело своим следствием важных беспорядков. Это свидетельствует, что общины были исконным учреждением на Руси и весь народ хорошо понимал их значение и права. В противном случае были бы иные последствия: народ как городской, так и волостной накинулся бы очертя голову на невиданную и заманчивую новость; беспорядкам и самоволию не было бы конца; суды, сбор податей и вообще все общественные дела пришли бы в крайнюю запутанность. Но на деле ничего этого не было, – народ с умеренностию пользовался данными ему правами самоуправления; в одно и то же время рядом существовали в одной области выборные судьи и полное самоуправление, а в другой – наместники и волостели, назначаемые Государем. И это было не по приказам и распоряжениям правительства, а по усмотрению самого народа; одна волость или один уезд желали выборных судей и полного самоуправления, и беспрепятственно получали желаемое, а другая волость или другой уезд просили царских наместников и волостелей, и наместники и волостели к ним присылались; и так шли дела не год, не два, и даже не одно царствование царя Ивана Васильевича, но и в продолжение почти всего XVII столетия; и суд, и сбор податей, и другие общественные дела шли своим порядком. Не удовлетворяли обществу выборные судьи, общество просило наместников и волостелей; наместники и волостели оказывались неугодными, – и общество обращалось к выборным судьям. Ясно, что царь Иван Васильевич, давая огромные права общинам, не вводил новостей, а только пользовался старым исконным учреждением на Руси и старался поддержать старые добрые обычаи и законы, которые, по его же выражению, поисшаталися и частью были нарушены в предшествовавшее время.

Указавши на значение крестьянских общин в XVI столетии и на их отношения к правительству, к землевладельцам и к своим членам, теперь должны мы показать значение и отношения самих крестьян, как отдельного самостоятельного класса в Русском обществе, как членов общины и как владельцев или собственной земли, или общинной, или владельческой, в продолжение того же XVI века.

Крестьяне все без различия, на каких бы землях они ни жили в XVI столетии, как и в прежнее время, составляли один самостоятельный отдельный класс людей в Русском государстве, известный под общим названием крестьян или черных людей. Класс этот и в XVI столетии не потерял своего прежнего значения; крестьяне все, городские и волостные, были полноправными членами Русского общества наравне с боярами, боярскими детьми, духовенством и купцами. Перед законом, перед судом крестьянин имел равное право с боярином и купцом на покровительство и защиту закона; он мог всчинать иски и на крестьянина, и на купца, и на боярина, и на духовного; равным образом и боярин, или купец, и духовный не иначе как судом могли искать на крестьянине. По Судебникам суд всем классам общества был равен, не было особых судей ни для бояр, ни для купцов, ни для крестьян; в Судебнике 1497 года прямо сказано: «А каков жалобник к боярину прийдет, и ему жалобников от себя не отсылати, а давати всем жалобникам управа в всем, которым пригоже». Или в Царском Судебнике: «А кто к которому боярину, или к дворецкому, или к казначею, или к дьяку придет жалобник его приказу, и ему жалобников своего приказу от себя не отсылать; а давати ему жалобникам своего приказу всем управа… А который боярин или дворецкой, или казначей, или дьяк, жалобника своего приказу отошлет и управы не учинит… и тому быть от Государя в опале» (ст. 7).¹⁹ Конечно, бояре и монастыри иногда получали привилегии относительно суда; но привилегии, как исключения из общего порядка, не составляли закона, и притом привилегии относительно суда получались иногда и крестьянами. Так в жалованной грамоте 1544 года, данной крестьянам дворцового села Андреевского, сказано: «Яз князь великий своих дворцового села Андреевского, крестьян, сельчан и деревенщиков пожаловал, дал им свою грамоту жалованную, несудимую, наместницы наши Звенигородские и их тиуны тех моих крестьян не судят ни в чем, опричь душегубства, разбоя и татьбы с поличным» (ААЭ. Т. I. № 201). Или в пожалованной грамоте, данной в 1584 году крестьянам Корисоглебской слободы, царь Федор Иванович пишет: «А наместницы наши Ярославские и волостели Едомьские и их тиуны тех моих рыболовей и оброчников не судят ни в чем, опричь одного душегубства; а кому будет до тех моих рыболовей и оброчников каково дело; ино по них в том ездят мои неделыцики дворцовые, а сужу их яз царь и великий князь и мой дворецкий» (ibid. № 324). Грамоты сии одинаковы с грамотами, которые давались боярам и монастырям: следовательно, и относительно привилегий крестьяне не отличались от прочих классов общества.

Равенство суда между крестьянами и прочими классами общества до того простиралось, что в случае иска между лицами разных ведомств, крестьяне имели равное право с прочими классами представлять своих судей. Так в княжей грамоте Третьяку Гневашеву о спорных землях между Ферапонтовым монастырем и волостными крестьянами сказано: «И мы в тех землях Ферапонтова монастыря игумену с братьею дали судью тебя Третьяка Гневашова, а Славенского де Волочка крестьяне и Ципинские волости крестьяне и Итколские волости крестьяне в той же земле взяли судью Михаила Лукина, сына Волошенинова. И ты б с тем судьею свестяся, взяв с собою старост и целовальников и туточных старожильцов, с обе стороны обоим исцом срок учинил» (ААЭ. Т. I. № 209).

Полноправность крестьян одинаковая с другими классами общества, кроме равенства суда, выражалась еще тем, что крестьяне наравне с боярами и купцами признавались свидетелями во всех делах на суде. По Судебнику почти не было различия в свидетельстве крестьян и дворян. В 58 статье Царского Судебника сказано: «А на кого взмолвят дети боярские, человек десять или пятнадцать добрых, или черных людей, человек пятнадцать или двадцать, добрых же крестьян и целовальников, по крестному целованию, что он тать, а доводу на него не будет, у кого крал; ино на том взяти исцову гибель без суда, а его дати на крепкую поруку». Или по дополнительной статье к Судебнику, изданной в 1556 году, при обыске крестьяне поставлены на ряду с князьями, детьми боярскими, архимандритами и игуменами: «И старостам, и целовальникам велети ездити к обыском многим людем и лучшим всем, князем, и детем боярским, и их приказчиком, и крестьяном, и архимандритам, и игуменом, и попом, и дьяконом» (АИ. Т. I. № 154). Здесь ни Судебник, ни дополнительные статьи к нему не различают крестьян, живущих на общинных и владельческих землях; и действительно, в самой жизни этого различия не было; крестьяне и владельческие и общинные принимались на суде свидетелями без ограничений, наравне с дворянством и духовенством, как прямо свидетельствует одна правая грамота 1547 года; в ней делыцик Иван Киреев говорит: «Сказывает государь, князь Андрей, что ему с братом, с князем Васильем, дел не бывал; и яз, государь, шлюсь около того села Граворонов версты по две и по три и больши на все стороны на дети боярские, на игумены, и на попы, и на дьяконы, и на сотские, и на десятские и на все крестьяне, на людей добрых, в слух и обыск, что яз их делил (Акты, отн. до юрид. быт. С. 211). Даже сами землевладельцы в спорах о землях ссылались на своих крестьян, и суд всегда принимал эту ссылку и свидетельство крестьян. Так в одной розъезжей грамоте 1507 года тяжущиеся землевладельцы, священники Архангельского собора и игумен Чудова монастыря говорят судье: «И мы, господине, обои исци положили о тех землях на старожильцов великого князя крестьян, на Архангельских крестьян на Плотницких, да на Чудовских крестьян на Уваровских; на Плотницких крестьян на Труфаника на Иванова сына: да на Родивона на Павлова, да на Чудовских крестьян, на Андрона на Петрова, да на Клима на Матвеева сына Скорикова» и пр. (ibid. С. 246).

Конечно, крестьяне составляли низший класс общества: по Судебнику за бесчестье крестьянина полагалось только рубль, тогда как бесчестье детям боярским платилось против дохода, ежели было за ними кормленье; «бесчестье гостям большим 50 рублев, а торговым людем и посадским людем, всем середним бесчестья пять рублев, а боярскому человеку доброму бесчестья пять рублев (ст. 26)». Но причисление к высшему или низшему классу общества не изменяет полноправности гражданина; самое уже назначение законом платежа за бесчестье крестьянина указывает на полноправность крестьян, на их общественное значение; в платеже за бесчестье закон прямо признает всех крестьян одинаково членами Русского общества, без различия, на каких бы землях крестьяне ни сидели.²⁰

Крестьяне в XVI веке непременно состояли в тягле, на них лежали разные подати и повинности; точно так же, как они лежали и на гостях, и на всех торговых людях; податями и повинностями в тяглых классах выражалась служба государству, точно так же, как между служилыми людьми, боярами и детьми боярскими и иными, подати и повинности выражались их личною службою государству. На Руси, не знавшей в своем общественном составе победителей и побежденных, каждый класс жителей нес свою службу государству, кто платежом податей, кто личным служением; и та и другая служба была необходима государству и пользовалась законным почетом; вся разница состояла в качестве служения; высшее служение государству, выражавшееся в личной ли службе или в платеже податей, пользовалось и высшим почетом. Так, например, гость, податной человек, получал по Судебнику за бесчестье 50 руб. потому, что с него больше шло податей; а какому-нибудь волостелю, служилому человеку боярскому сыну, за бесчестье шло по доходу гораздо меньше, потому что служба его считалась для государства ниже податей, платимых гостем. Платеж податей и отправление повинностей на Руси не выражали унижения податных классов перед неподатными; а посему и состояние крестьян в тягле нисколько не уменьшало их полноправности. На Руси крестьянин, и каждый, состоящий в тягле, платил не за право жизни и свободы (как это бывает в обществах, основанных завоеванием, где побежденный платит за то, что победители не обратили его в рабство и дозволили жить), а за то, что он член Русского общества и пользуется защитою и покровительством Русского закона, и сверх того, свободен от службы, которую несут служилые люди. В XVI веке на Руси все несли государственную службу, кто податями, кто личным служением; и то и другое считалось по закону необходимым условием жизни в обществе. Прежние бояре и вольные слуги в XVI веке уже не существовали, служилые люди, от высшего до низшего, не могли уже своевольно служить или не служить; при царе Иване Васильевиче они уже потеряли право свободного выбора, и непременно все должны были состоять на службе, как все неслужилые нести тягло, разумеется, за исключением недорослей и захребетников, и вообще гулящих людей, которые посему и не пользовались правами членов Русского общества, не имели голоса и значения ни в службе, ни в земских делах общины. Таким образом, платить подать и отправлять повинность у крестьян было общею государственною обязанностью со всеми другими классами Русского общества, и не означало унижения крестьян.

Каждый крестьянин на Руси непременно должен был состоять членом какой-либо крестьянской общины; на Руси крестьянин не мог быть вне общины; крестьян одиночек, не причисленных ни к какой общине, у нас в XVI веке не бывало: вне общины могли быть только или гуляющие люди, или кабальные холопы, а крестьянин тем особенно и отличался от них, что он был членом общины. Принадлежность к общине именно и выражала самостоятельное и полноправное положение крестьянина в Русском обществе, и ограждала его личность от частных притязаний, ежели он жил на земле частного владельца, – по милости общины он не был ни батраком ни закупом владельца земли.

Как член общины крестьянин тянул во все общинные разрубы и розметы по своим животам и промыслам: более богатый состоял в тягле лучших людей, средний тянул тягло середних людей, молодший – молодших. В XVI веке между крестьянами встречаются бобыли: они в первый раз упоминаются в уставной грамоте 1548 года, которую Соловецкий монастырь дал своим крестьянам; в грамоте сказано: «А с бобылей, кои живут о себе дворцами, с тех имати приказчику по две деньги Московскую». Тогда как в той же грамоте – с крестьян положено приказчику по четыре деньги Московскую (ААЭ. Т. I. № 221). По этому указанию бобылем назывался тот, кто сидел на половинном тягле, и это указание не случайное, оно вполне подтверждается Белевскою писцовою книгою XVII века, где бобыли постоянно писаны на половинном крестьянском тягле, т.е. на половинной крестьянской выти земли, и потому на половинном платеже податей и отправлении повинностей.²¹ До XVI века бобылей мы не встречали и, вероятно, их тогда не было; ибо и в XVI веке, судя по Новгородской писцовой книге 1582 года, их было еще немного: по книге в Вотьской пятине на 809 крестьянских дворов приходилось только 74 двора бобыльских; тогда как в XVII веке бобыльскйе дворы нередко встречаются в одинаковой пропорции с крестьянскими, а иногда и вдвое больше. Ясно, что бобыли в XVI веке были новым явлением крестьянской жизни, выработанным необходимостью дробить тягла, для многих крестьян уже несподручные по тяжести податей и повинностей.

Рядом с бобылями в крестьянских общинах появляются казаки, их было два разряда. Одни казаки жили своими дворами и владели поземельными участками, они имели одинаковое значение с бобылями и, кажется, состояли на половинном тягле; другие казаки жили в работниках у крестьян, они не были членами крестьянской общины; с ними одинаковое значение имели подсуседники, захребетники и задворные люди, которые также не состояли в тягле и не были членами крестьянской общины, или, как тогда говорилось, жили за чужим тяглом. К этому разряду затяглых людей в крестьянской общине принадлежали дети при отцах, братьи при братьях, племянники при дядях, и вообще все лица, живущие в семье по родству или по найму и не получившие от общины никакой доли земли. Они были людьми свободными, гулящими, и могли переходить куда угодно без всяких отношений к общине, до тех пор пока не получат долю земли; но, кажется, и с гуляющих людей, живших в волости, сбирались некоторые подати: так в уставной грамоте Соловецкого монастыря, данной крестьянам Сумской волости в 1564 году, сказано: «А старосте Сумскому все волощане Сумские волости, и крестьяне деревенские, и все казаки волостные и деревенские, которых судит тиун наш Сумский, давали бы есте со всякие головы по Москве, а кому меньши пятинадцати лет, и те бы старосте не давали ничего» (ААЭ. Т. I. № 269).

Крестьяне, бобыли и казаки, жившие своими особыми дворами, как члены крестьянской общины имели на общинном сходе каждый свой голос и участвовали во всех делах общины; они выбирали и выбирались в разные общественные должности, рассуждали об общинных разрубах и розметах. Для раскладки податей и повинностей община избирала окладчиков из лучших, середних и молодших людей, и из бобылей или оседлых казаков, которые уже и расценивали, какую долю общей подати платить с какого двора, смотря по средствам хозяина. По крайней мере, такой порядок мы находим в помянутой выше уставной грамоте 1564 года, где сказано: «Как случится у вас разруб в волости, и вы б выбрали в Суме из больших, из лучших, людей два человека и из средних людей два человека, а из меньших людей два человека, а из казаков два человека; да те бы восемь человек сидели у вас в окладе и складывали бы земских людей и казаков в Божию правду, кого чем пригоже, кто чего достоин».

Крестьяне поступали в общины или из семей старожильцев тех же общин или из пришлых людей из других волостей; дети и родственники старожильцев заносились в члены общины, кажется, не раньше пятнадцати лет, и вообще, когда по возрасту могли заниматься промыслами, и сажались сперва не на полную выть, а смотря по силам и средствам; так помянутая уставная грамота 1564 года говорит: «А у которых земских людей дети или племянники, а будут поспели промышляти зверь, и птицу и рыбу ловити, и ягоды и губы брати; и вы бы на тех клали против Казаков, по рассуженью, кто чего достоин». А пришлые люди поступали в члены крестьянской общины по взаимному условию с общиною на полную или неполную крестьянскую выть, и, кажется, с порукою крестьян старожильцев, что они люди добрые и будут исправными членами общины; так в уставной грамоте, данной Патриархом Иовом Новинскому монастырю в 1590 году, сказано: «А из пустыя выти крестьян призывати, а приказчикам порука по них имати с записьми, чтоб были люди добрые». (Времен. № 2. Смесь, с. 19).

Крестьяне, члены общины, состоящие в тягле, могли переходить из одной общины в другую или к землевладельцам, не иначе как по отказам, с платежом пошлин и в узаконенный срок; по Судебнику мы уже видели узаконенный срок крестьянских отходов – неделя до Юрьева дня осеннего и неделя после Юрьева дня осеннего, а пошлин за пожилое в безлесных местах за двор 1 руб. 2 алтына, а в лесных – полтина два алтына. Община или землевладелец не обязывались отпускать от себя тяглого крестьянина, ежели за ним не явятся отказчики из той общины или от того землевладельца, к которым переходит крестьянин. Отказчики должны были в узаконенный для отказу срок явиться в ту общину или к землевладельцу, где живет крестьянин, и представить, с пошлинами за пожилое, письменное или словесное объявление, что крестьянин переходит туда-то и его там принимают, и при сем представляются следующие по расчету законные пошлины за пожилое; и когда отказ будет принят и пошлины за пожилое взяты, тогда уже тяглый крестьянин мог беспрепятственно оставить общину или землевладельца и увезти все свое движимое имущество. Этот порядок отказа довольно хорошо изображен в одной царской указной грамоте Новгородским дьякам, писанной в 1556 году; в ней государь пишет: «Бил нам челом Иванов человек Шатилова Федко на Богдана на Кутузова, а сказывает: что деи отказал он из-за того Богдана крестьянина Васюка да сына Бутака за государя своего за Ивана; и Богдан деи у него отказ взял и пошлины пожилые все поймал, да после деи того животы их пограбил; и они деи пришли на него бити челом в Новгород» (Доп. к акт. ист. Т. I. № 51. XXIV). Но была и другая форма перехода для тяглых крестьян, – крестьянин имел право продать свой двор или приискать на свое место жильца, который бы принял на себя все обязанности члена общины; и тогда крестьянин, приискавший такового жильца, имел полную свободу переходить куда угодно и в какой угодно срок, но не освобождался от платежа за пожилое, как прямо сказано в Соловецкой уставной грамоте 1561 года: «А кто продаст свой жеребей, а сам пойдет за волость, и на том имати похоморное сполна, а с купца имати порядное смотря по земле и по угодью» (ААЭ. Т. I. № 257). Но тяглый крестьянин, вышедший из общины не по отказу, и не посадивши на свое место жильца, считался беглым; община или землевладелец имели право искать его, и нашедши возвращать на старое место жительства, а новая община или новый землевладелец не могли защищать такового беглеца. Так в уставной Важской грамоте 1552 года сказано: «А на пустые им места дворовые в Шенкурье и в Вельску на посаде, и в станех и в волостех, в пустые деревни и на пустоши, и на старые селища, хрестьян называть, и старых им своих тяглецов хрестьян из-за монастырей выводить назад бессрочно и беспошлинно, и сажати их по старым деревням, где кто в которой деревни жил преж того» (ААЭ. Т. I. № 234).

Крестьяне и бобыли как члены крестьянской общины несли на себе все выгоды и невыгоды общинной жизни и вполне подчинялись общинным распоряжениям, а в случае сопротивления подвергались ответственности, как прямо сказано в Соловецкой уставной грамоте 1564 года: «А кого чем окладчики обложат земских людей и казаков; и те б люди платили одноконно без всякого перевода и смущенья. А кто упрямится, не учнет платити, и вы бы у тиуна просили доводчика и велели на тех людей на ослушникех одноконно, без всякого переводу, доправливати бессрочно, кого чем обложат» (ibid. № 268). Крестьяне и бобыли должны были нести подати и службы не только за себя, но и за крестьян и бобылей, умерших или оставивших общину. Правительство до составления новых писцовых книг обыкновенно не знало убыли крестьян в той или другой общине; следовательно, подати должны были вноситься сполна и с убылых мест; посему каждая община все подати и повинности разлагала на своих наличных членов, без различия, будет ли наличных членов общины больше или меньше против числа, значащегося на общине по писцовым книгам. И, таким образом, члены общины несли подати и повинности легче, ежели число членов увеличивалось против писцовых книг, и наоборот, тягло для них делалось тяжелее, ежели число членов уменьшалось.

Мы уже знаем, что на Руси было три вида владения крестьян землею: крестьянин владел или собственною землею, или общинною, или господскою; отсюда проистекали и три вида отношений крестьян в земле. Сии три вида в сущности своей не изменились и в XVI столетии, но в частностях они во многом уже не походили на прежние отношения.

Крестьянин на собственной земле, им так или иначе приобретенной, по-прежнему был полным хозяином-собственником, мог ее продать, заложить, подарить и делать другие распоряжения. От XVI столетия мы имеем несколько крестьянских купчих на земли и даже на деревни; таковы в Юридических Актах напечатаны: купчая Василья Дьяконова на пожни и наволоки в Белозерском уезде, 1550 года; купчие Каргопольца Ивана Межникова на участки земли близ Турчасовского посада 1568 и 1571 годов; в моем собрании грамот имеются посильные, или те же купчие, крестьян Ивана, Терентия и Мокея Константиновых детей, писанные в 1534 году; отступная Куростровца Ермолы Плешкова на полдеревни Исутовской 1573 года. Но полная собственность на землю не отстраняла крестьянина от общины: он тянул в ту волость, где находилась его земля, во все мирские разрубы и розметы, платил подати и отправлял повинности по общинной раскладке; он, как и другие крестьяне, был тяглый человек и член общины, поземельная собственность не освобождала его от общинных обязанностей. Так в одной отводной на землю Белозерского уезда, принадлежащие Кирилову монастырю и Кивуйской волости, упоминается деревня на речке на Паломбее, принадлежащая старосте Кивуйской волости Конанику (АЮ. С. 161). Здесь мы находим прямое свидетельство, что крестьянин Конаник, имевший собственную деревню, был в то же время, как член крестьянской общины, старостою черной Кивуйской волости, т.е. служил общине по выборам. А вот свидетельство и о платеже податей с поземельной собственности крестьянина по мирским разрубам: в купчей Кирилова монастыря на три участка в Лачеозерской пожне 1598 года продавец пожен, посадский человек Степан Межников пишет: «А в Государеву дань давати Кирилова монастыря с той пожни на год по алтыну денег». (АЮ. С. 133). Или в посильной на Фильков наволок в Мегалах, купленный крестьянином Григорьем Артемьевым в 1534 году, продавцы крестьяне Иван, Терентий да Мокей Константиновы говорят: «А потуг Григорью тянути с той земли с Ильина дни по мирской веревкы» (в моем собрании грамот). Крестьяне на своих землях, как собственники, имели право сажать крестьян на свое имя, которые за пользование землею платили им условленные доходы. Но, кажется, безошибочно можно сказать, что к концу XVI столетия крестьян своеземцев оставалось очень немного; ибо беззащитность мелких собственников, обложенных тяжелыми государственными податями и повинностями, была так очевидна, что крестьяне спешили развязаться с землею (доставлявшею им не столько выгод, сколько тяжестей и разоренья) и перечисляться или на общинную землю, или к богатым и сильным землевладельцам, где всегда могли найти защиту и покровительство, и где от местных притеснений их ограждала свобода перехода с одной земли на другую. Вот образчик, как крестьяне спешили продавать землю, обремененную большими налогами. По свидетельству одной правой грамоты 1571 года, крестьяне Елизарий Федоров да Павел Анкидинов продали свою землю со всеми угодьями именно потому, как сказано в грамоте, что «не измогли великого князя службы служити и дани давати и всяких разрубов земских». И потом один из продавцов порядился на ту же проданную землю у новых покупателей, и в порядной пишет: «Се аз Елизарей Федоров, сын Трубин, Лисеостровец, порядился есми Тимофею да Барсану Силвестровым детям в Карзину-Курью великого князя, а своего ж владения… и аз Елизарей порядился на всю десять вервей, а сеяти мне на них шесть пузов жита урком; а приедут писци великого князя, и мне Елизару и моим детям на той земли не описыватись» (АЮ. № 23). Здесь ясно, что крестьянин нуждался в земле и продавал последнюю землю, без которой не мог обойтись: ибо он тут же нанимал ее у нового покупателя; но для него было невыносимо тяжело право собственности беззащитной, беспомощной и обремененной податями и повинностями, и он спешил с ней развязаться. Кроме тяжести податей и повинностей, много способствовало распродаже земель крестьянами право дробления родительских земель между наследниками: ибо естественно, что участок земли, достаточный для одного семейства отца, был уже недостаточен, когда по смерти отца он делился на четыре семейства сыновей, и посему распродажа таковых раздробленных участков была необходима. Дети за лучшее считали сидеть с разными условиями на чужой, но достаточной земле, чем на своей, с которой нельзя прокормиться. Крестьянин даже считал выгодным для себя бросить свою землю даром, не продавши ее никому, лишь избавиться от податей и повинностей, которые на ней лежали. Лучшим сему доказательством служит Новгородская писцовая книга 1582 года, по которой в Вотьской пятине на 23 погоста насчитано 48 мест дворовых земецких порозжих и ни одного жилого земецкого двора, а обязанности земцов были полегче крестьянских.

Крестьяне, жившие на общинных или на черных землях, по памятникам XVI века, имели два рода отношений к земле: они или владели известною Долею общинной земли по рядной записи, какую крестьянин сделал с общиною, поступая в ее члены; или община же давала крестьянину землю на оброк, по особой оброчной записи, не как члену общины, но как свободному полноправному человеку. Первого рода поземельные отношения крестьяннина определялись порядною записью, которую он давал на себя волости или общине. Вот образчик таковых порядных записей: «Се яз Григорей Филиппова сын дал есми на себя запись старосте Тавренского стану Вахромею Трофимову сыну Воронину и всем крестьянам, что взял у них на льготу 12 долю обжи пустого на год; а хором дали пол-избы, да полприруба, да половина сенника и подклета, да полмякинницы и со всем угодьем, куды топор и коса, и соха ходила. И того мне жеребья впусте не покинуть и двор вново починивать, а дани оброк в тот льготный год не давать ни коих разрубов. А как отъидет льготный год, и мне всякая подать платить со крестьяны вместе. А покину яз впусте землю в той Прилучной деревне, не насею и жильца и не посажу, и на мне Григорье по сей записи взяти старосте в мир рубль денег» (АЮ. № 187). Здесь община является владельцем земли, хозяином, а крестьянин жильцом, наемщиком, он прямо и пишет: «А покину яз впусте землю той деревни, не насею и жильца не посажу». Община, как хозяин, дает своему жильцу разные льготы и пособия, а жилец крестьянин за это обязывается, по доле принятой земли, нести следующую долю тягла по мирским разрубам. Что же касается до оброчной земли, то крестьянин, принимая ее у общины или у правительства, с тем вместе не принимает никаких обязанностей, кроме условленного оброка. Оброчные земли преимущественно состояли из разных угодий и на них не полагалось тягла. Вот отношения крестьянина к земле по одной оброчной грамоте на дикий лес в Унженском уезде: «И Первушке Митюкову в том диком пустом лесу ходити и знамя делати, и медвеной ему оброк и с оброку пошлины с пуда по пяти денег с того дикого леса в государеву казну платити ежегодь беспереводно» (ibid. № 172).

Таким образом, отношения крестьянина к общинной земле были довольно ограничены: он по записям получал ее от общины под тягло или под оброк, только для пользования, а других прав на нее не имел. Но как по тяглу крестьянин делался членом общины, то отсюда по необходимости вытекали многие права его на землю, как на общую собственность, а не как на чужую вещь, взятую в пользование; отсюда на суде и везде, где шло дело об общинной земле, крестьяне всегда называли «ее нашею землею, нашей волости, наших деревень, и та деревня наша, этот починок наш» и подоб. Даже на суде, в тяжбе, с посторонними, не волостными людьми, крестьянин защищал принадлежащий ему общинный участок земли, как свой собственный, и община в это не вступалась, ежели крестьянин не просил ее помощи. Так, например, в правой грамоте о пустошах в споре между Ферапонтовым монастырем и крестьянами Южской волости ответчиками были только двое крестьян, Салтык да Висл Степановы дети Трутневы, покосившие спорные пустоши, и на суде они защищались одни, хотя и называли спорные пустоши волостною землею, и судом оправданы были также только они двое, а не все крестьяне Южской волости, но в то же время спорные пустоши были присуждены к Южской волости (АЮ. № 3). Или в споре Кирилова монастыря с крестьянами Славенского Волочка истцами были только трое крестьян Славенского Волочка, у которых Кириловские отводчики отвели земли, а вся волость в этом деле не участвовала, как прямо говорят в правой грамоте истцы: «Отводчики Кириловские отвели у меня Савки починок к своей пустоши к монастырской к Кочевинской; а мне, господине, тот лес дала волость, староста с крестьяны, и яз, господине, избу поставил; а то господине, лес великого князя Волоцкой; а у меня, господине, Филиска да у Макуты отвели дворы, наших деревень покосы» (АЮ. № 6). Кажется, крестьянин даже мог продавать общинную землю, но с тем условием, чтобы покупщик тянул с купленной таким образом земли в общинное тягло. Но, вероятно, продажа общинных земель без соблюдения сего условия принадлежала не одному крестьянину, но целой крестьянской общине, а по княжим грамотам мы знаем, что черные земли не были исключены из продажи. Так в одной грамоте князя Андрея Васильевича сказано: «Пожаловал семи Злобу Васильева сына, ослободил ему на Вологде купити земли на соху, боярских и служилых, и черных тяглых земель, кто ему продаст» (АЮ. С. 18). Порядившись на общинную землю, крестьянин не мог оставить ее не в узаконенный срок и не выплативши за пожилое по Судебнику; в противном случае он считался беглым, и община имела право отыскивать его и возвращать на прежнее местожительство. Но ограничиваемый общиною даже в свободе оставить тяглую землю, крестьянин в то же время по земле имел право на покровительство и защиту от общины; при раскладке податей и повинностей все крестьяне общины имели равный голос, и все общинные дела производились с общего согласия всех крестьян, льготы ли или какие взыскания налагались на крестьянина по распоряжению всей общины.

На владельческой земле крестьянин был хозяином своего участка и тянул с него во все общинные разрубы и розметы без отношения к землевладельцу: так в порядной записи 1576 года, данной двумя крестьянами Важицкому монастырю сказано: «Живучи нам на той деревни тягло государское всякое тянути с волостью вместе, как соху наставим» (АЮ. № 178). Крестьяне на владельческой земле даже могли продавать свои участки и меняться ими по собственному усмотрению, только уведомивши о том землевладельца или его приказчика. Так в уставной грамоте Соловецкого монастыря крестьянам села Пузырева сказано: «Вольно вам меж себя дворы и землями меняти и продавати, доложа приказчика; а кто продаст свой жребей или променит; и приказчику имати на том явки менового с обеих половин, на монастырь полполтины» (ААЭ. Т. I. № 258). В отношении к землевладельцу крестьянин за полученную землю принимал на себя разные владельческие повинности и оброки, согласно с условиями, прописанными в рядной записи; условия сии были разнообразны, и иногда в порядных прописывались с довольными подробностями. Так в порядной, данной двумя крестьянами Важицкому монастырю в 1590 году, сказано: «Порядилися в крестьяне на деревню на Высокое, на обжу, на льготу на четыре лета; нынешнего 998 года поставити нам на той Николины деревни на Высоком два дворы крестьянские, мне Ждану поставити изба трех сажен наземная да противо клеть, да два хлева, да межи хлевов два пристен; а мне Кирилы на другом дворе поставити изба трех сажен наземная, да противо клеть, да два хлева, да межи хлевов два пристена. А прийти нам жити на ту деревню в 999 году, на Николин день на вешной, и пришед нам на ту деревню на Высокое в те свои поставленные дворы, пашня роспахать, и поля росчистити, и городьба около поль городити и луги росчистити. А жити нам во льготе на той деревни с Николина дня вешнего вперед четыре г’оды, а в те льготные годы монастырские хлебные дани и денежных оброков ничего не давати, и государевых нам податей в те во льготные лета своей пашни со обжи ни каких не платити, и монастырского ни которого дела не делати. Да нам же пожаловал игумен с братьею на роспашку, на те льготные лета к пашни другую обжу пустую, а в те нам во льготные лета из тое обжи в монастырскую казну хлебные дани и денежных оброков не давати ничего: а как те льготные годы отойдут, и нам в монастырь давати после льготных лет своей пашни со обжи пятой сноп изо всякого хлеба, а та нам роспашная пашня после льготных лет, которую нам игумен пожаловал, в монастырь игумену с братьею отказати. А после льготных лет своей нам с пахотные обжи платити всякие государевы подати с волостью вместе. А не поставим мы на той пустоши по своему договору и по записи дву дворов крестьянских или не пойдем жити на Николину деревню на Высокое; и игумену с братьею взяти на нас за дворовое поставленье и за нероспашку десять рублев Московская по сей рядной записи» (АЮ. № 186). Здесь изложено отношение крестьян к землевладельцу без владельческой подмоги или ссуды, а вот еще порядная с владельческою подмогою 1586 года: «Се яз Никифор да яз Софонтей Васильевы крестьяне Басланова, из деревни Замошья, дали есмя на себя запись в том, что порядитися семи за Николу Чудотворца в Заверяжьи на деревню на Липовец, на штину обжи, а взяли есмя подмог два рубля Московскую, да льготы на два года в монастырь дани не давати и не ходити на дело. А живучи нам на той деревне тягло государское всякое тянути с волостью вместе, как соху наставим; а за ту подмогу нам и за льготу деревня распахати и поля огородити, и старые хоромы починити и новые поставити два хлева да мылня. И как пройдут те льготные два годы; и нам давати в монастырь Николе Чудотворцу оброку по рублю по Московскому на год и на дело монастырское ходити, как иные крестьяне ходят. А не отживем мы тех льготных дву годов, и деревни не розчистив и пол не огородив, и хором старых не починив и новых не поставив, да пойдем вон; и нам та подмога монастырская, два рубля Московская, по сей записи, отдати слуге Тимофею Павлову» (ibid. № 178). Иногда крестьяне и со старым своим землевладельцем вступали в новые отношения, т.е. принимали на себя более или менее земли, и согласно с сим принимали большие или меньшие обязанности. Так, в одной порядной 1582 года Прилуцкие крестьяне вступают в новые условия с Прилуцким же монастырем. Вот слова самой порядной записи: «Се яз Яков Романо сын, да яз Богдан Максимов сын, есмя из Богородицкого села Спасского Прилуцкого монастыря крестьяне, порядилися есмя Спасского Прилуцкого монастыря в монастырское село в Богородицкое, полвыти на жилую, ржи сеяно в земли пять четвертей, да денег есми взяли на ссуду полтина; пашня нам пахати, земля не запереложити и в ново чистити, и во дворе нам поставити изба новая полутретьи сажени и старые хоромы починивати, а дани царские и оброки, и всякие подати государские давати, и в монастырь всякой оброк хлебной платити сполна, и изделие нам монастырское делати, как и прочие крестьяне» (ibid. № 182). Крестьяне новопришедшие, неизвестные землевладельцу, принимались за порукою других крестьян старожильцев. Так в одной поручной 1585 года двое старожильцев Прилуцкого монастыря села Богородицкого пишут: «Поручилися есмя по Иване по Миниеве сыне в том, что он порядился у Прилуцкого монастыря у казначея у старца Сергия в монастырской вотчине в селе Богородицком жити в крестьянех на пашенной земле на полуплуге нынешнего 93 года марта в 25 день. А живучи мне Ивану в том селе в Богородицком, земля пахати и огороды городити, и двор починивати, и сделье монастырское делати, и подати платити, и монастырский оброк по книгам платить… А неучну яз Иванко за Прилуцким монастырем в том селе Богородицком жити и пашни пахати… и на мне на Иванке и на моих поручникех взяти старцу Сергию в казну пять рублев денег, а на то послуси Аврамей Онофриев, да Иван Архипов и проч.» (ibid. № 290).

Подробности отношений крестьянина к землевладельцу, порядок крестьянских работ, оброки и повинности у больших землевладельцев излагались обыкновенно в особых уставных грамотах или волостных книгах. Так, в уставной грамоте Соловецкого монастыря, данной крестьянам села Пузырева в 1561 году сказано: «Имати у вас оброк хлебной с вытей, на год с выти по четыре четверти ржи, да четыре четверти овса в новую в городскую меру; да с тех же вытей а год с выти, на Госпожин день, по сыру по сухому, а нелюб сыр, и за сыр две деньги, да в осень на Покров Св. Богородицы 50 яиц, по хлебу, да по калачу. А пашню пахать на монастырь в селе Никольском, а сеяти семены монастырскими, с выти по четверти ржи да по две четверти овса. А похощет приказчик сеяти пшеницу или жито, или горох, или гречю, или лен; и крестьяном то пахати, на которых десятинах приказчик излюбит. Такоже волостью на приказчика и на слугу, и на доводчика крестьянам рожь на хлебы и солод на квас молоти. Да с тех же вытей с выти привозити на монастырской двор по два возы дров да поленных, по третьему возу сесновых дров на квасы, да по 10 полен лучины. А повоз везти к Вологде с выти по лошади, а на лошадь везти по четыре четверти ржи, а овса по 6 четвертей… а назад везти на тех же конях на выть по полутретьядцати пудов соли… А не случится крестьянам которого году повоз везти, ино на них взяти за подводу по четыре гривны Московскую… А двор монастырской и гумна крестьяном поделовати, и которые хоромины пристареют и в тех хором место новые хоромы ставити. И приказчика слушати во всем, и на монастырское дело ходити на солнечном всходе, как десятской весть подаст. А кто не придет, на том заповеди приказчику две деньги. А коли приказчик позовет на монастырское дело крестьян в честь, сверх урочного дела; и кто придет и приказчику тех людей кормити монастырским хлебом» (ААЭ. Т. I. № 258). Или в уставной грамоте Патриарха Иова 1590 года Новинскому монастырю, между прочим, сказано: «И кто в монастырских селех учнут жити слуг и крестьян, и крестьянам пахати на монастырь под рожь по полуторе десятины, и навоз возити на монастырскую пашню, сколько в котором селе будет, сено косити, сколько в котором селе будет, и на монастырь и на монастырской двор возити. И запас тем крестьяном на монастырь делати всякой повытно по наказу и в монастырь возити. Да им же молоть ржи монастырской по две четверти на выть; да им же на монастырь возити с выти по три возы дров, да по берну трехсаженного лесу на кельи, где игумен купит берна или дрова, или из монастырских рощь на монастырское строенье; а не велит игумен которого году крестьяном дров возити, крестьяне дают на монастырь с выти по алтыну за воз… А который крестьянин ослушается в каков монастырском деле; и игумену на ослушнике велети приказчику взяти гривну в монастырскую казну, а ослушника послати на монастырское дело. А который крестьянин овин пожжет с монастырским хлебом бесхитростно; и на том крестьянине хлеб не взяти, а овин ставити волостью. А на пустые выти игумену крестьян призывати, а приказчикам порука по них имати с за-письми, чтоб были люди добрые. А который крестьянин выйдет за волость по сроку с отказом; и та выть пахати того села крестьяном, а тягл царя и великого князя и монастырские подати давати всякие и дело делати и пока места крестьянин будет на ту выть, а игумену в ту выть не вступатися. Да во всех селах и деревнях монастырским крестьянам меж себя дворов не огнаивати, а хоромы им в тех место, которые обветшают, новые хоромы и городьбы городити. А который крестьянин выйдет из тех сел за волость, двор сгноивши, и тот двор ставить тех сел крестьяном, которые останутся в тех селех своими деньгами; потому, чтоб берегли друг друга, чтоб двор не огноен был» (Времен. № 2. Смесь, с. 19).

По сим двум образцам приблизительно можно видеть, в каких отношениях к землевладельцам были крестьяне в XVI веке; впрочем, общих правил здесь не было, как уже свидетельствуют представленные образцы, все зависело от взаимных условий крестьянина и землевладельца, особенно в мелких владениях, где едва ли и были какие уставные грамоты. Одно только можно сказать, что при свободном переходе крестьян слишком большой разницы в отношениях не было и не могло быть: взаимная нужда в рабочих и в земле естественно установляли приблизительно одинакую цену на труд и землю. Это довольно ясно свидетельствует и Новгородская переписная окладная книга 1500 года: в ней из пятнадцати одинаких²² крестьянских хозяйств, взятых на удачу от разных землевладельцев, три хозяйства платили каждое по барану, по пяти горстей льну и по трети из хлеба; два хозяйства, каждое по барану, по полти мяса, по девяти горстей льну, по четверти из хлеба, по курице, по коробке солоду и по коробье ж хмелю; два хозяйства – каждое по гривне деньгами, по бочке пива, по пяти горстей льну, и по четверти из хлеба; три хозяйства – каждое по барану, по пяти горстей льну и по половине из хлеба; одно хозяйство – по три гривны деньгами и по три коробьи хлебом; однохозяйство – по 6 денег, по 2 коробьи ржи и по 2 коробьи овса; одно хозяйство – по 7 денег, по овчине, по 3 сыра, по 5 горстей льну, и треть из хлеба; одно хозяйство – по барану, по 10 горстей льну и треть из хлеба; и одно хозяйство – по 7 денег, полбочки пива, блюдо масла, сыр и четверть из хлеба.

Вообще крестьяне в XVI веке получили полное развитие своих прав как люди свободные, полноправные члены Русского общества, составляющие особый самостоятельный класс. В XVI веке закон гласно признал за крестьянами все их права, выработанные жизнью Русского общества. По закону крестьяне в XVI веке резко уже отличены и от наймитов, с которыми смешивались по Русской Правде, и от кабальных слуг, и от вольных государевых людей, или от гуляющих людей, не состоящих в тягле, с которыми их можно было смешивать по Псковской Судной грамоте. Свободный переход крестьян с одной земли на другую получил значительное облегчение строгим отделением поземельных отношений крестьян к землевладельцам от отношений по ссудам. Хотя состояние в тягле по-прежнему еще осталось препятствием к переходу крестьян, но это препятствие значительно устранялось определением платежа за пожилое, назначенным в Судебниках. Личность крестьянина как полноправного члена в обществе приобрела для себя сильную опору в равенстве суда для всех классов общества и в цене за бесчестье, утвержденных законом, а также в зависимости от крестьянской же общины, а не от произвола землевладельцев. А крестьянские общины, без различия на владельческих ли, или на черных землях, получили такую самостоятельность и такие права собственного суда и управления, какими прежде редко пользовались самые богатые и сильные землевладельцы, и почти совершенно сравнялись с городскими общинами. Самое владение землею получило больше прочности и самостоятельности против прежнего времени. Конечно, община или землевладелец по-прежнему могли еще сослать неисправного крестьянина с земли; но они не имели права убавить или прибавить участок земли против порядной записи; земля, составляющая тягловую долю крестьянина, оставалась неприкосновенною, пока крестьянин исправно тянул с нее тягло; власть его над сим участком простиралась до того, что он мог менять и продавать его людям, соглашающимся нести тягло. Иногда крестьяне до того простирали свою власть на землю, принадлежащую частным владельцам, что удерживали ее за собою против воли собственников; и собственники, чтобы сослать такого крестьянина с их земли, должны были прибегать к помощи правительства.²³ Конечно, это со стороны крестьян было явное злоупотребление; но сама возможность такового злоупотребления уже свидетельствует о значительном развитии крестьянской самостоятельности; древний закуп Русской Правды, вероятно, не имеет возможности высказать подобное зло- употребление своей силы.

Но рядом с обширным развитием и законным признанием крестьянской полноправности XVI век представляет постепенное стеснение материальных средств в крестьянстве. Земля, этот основной капитал земледельца, незаметно, но быстро ускользает из крестьянских рук. Государи Московские, Иоанн III и Иоанн IV, так много сделавшие для развития крестьянской полноправности, едва ли не в больших размерах способствовали к постепенному переходу земли из крестьянских рук в руки служилых людей, или в непосредственное распоряжение правительства. Признавая всю землю государственною, без различия в чьих бы частных руках она ни была, они постоянно имели в виду, чтобы земля из службы не выходила, и по сему смело изменяли ее назначение, соображаясь с тем, где служба земли представлялась более выгодною для государства. Оказывалась ли у правительства нужда в деньгах – земли большими массами отдавались на оброк; нужны ли были служилые люди – земли поступали в поместные и вотчинные дачи; встречались ли недочеты в оброчном содержании – земля переводилась на прямое государственное тягло по общинным разрубам и розметам; и вообще, на каждое новое требование, на каждую нужду правительства отвечала земля. Конечно, почти все это делалось и прежде, но далеко не в тех громадных размерах, как в XVI столетии. Мы знаем, что удельные князья в прежнее время раздавали земли и в поместья и в вотчины, и отдавали на оброк, но эта раздача по самой уже слабости удельного правительства была слишком ограничена. Но совсем в ином положении находились государи Московские в XVI веке. Завоевание Новгорода, Пскова, Смоленска, Казани и других огромных земель и совершенное уничтожение уделов поставили их на такую высоту, что с их государственною властью власть прежних князей нельзя уже и сравнивать: в прежнее время князья большею частью смотрели из рук народа, а у Московских государей XVI века народ стал смотреть из их рук, и как милость получал от них утверждение неприкосновенности своих прав. Великий князь Иван Васильевич, по совершенном покорении Новгорода, как свидетельствует переписная окладная Новгородская книга 1500 года, в Вотьской пятине около четверти всех земель перевел на оброк и, может быть, около трети отдал в поместья своим служилым людям, а остальное предоставил монастырям и земцам Новгородским; таковые же распоряжения Московских государей, по свидетельству летописей, были в Твери, Пскове, Смоленске, Казани и в других землях, присоединенных к Москве. Московские служилые люди и переселенцы охотно садились в завоеванных землях, розданных им щедрою рукою, и, конечно, не гнались за тем, что богатое государское жалованье им давалось с непременным условием службы, на поместном праве или с иными какими ограничениями; ибо богатство государского жалованья с лихвою выкупало невыгоды службы и другие ограничения. Переселенцы же из завоеванных земель в Московские волости рады были занимать отведенные им земли на условиях, назначенных правительством, лишь бы вовсе не остаться без земель. Таким образом, огромные завоевания Московских государей в XVI веке не только распространили Московские владения на всю Русскую землю и даже далеко за ее прежние владения, но и способствовали к тому, чтобы всю землю, состоящую в Московских владениях, мало-помалу ввести в службу и в тягло; ибо за новыми поселенцами из завоеванных земель легко было распространить тяжести службы и тягла и на старожильцов во всех Московских владениях.

В царствование царя Ивана Васильевича особенно была развита раздача земель в поместья и вотчины служилым людям; упорные и продолжительные войны сего государя с Казанью, Ливониею, Польшею и Швециею требовали постоянно огромных войск, каких не бывало при прежних Русских государях: так еще в первую Литовскую войну, бывшую в 1535 году, Псковский летописец насчитывает до полутораста тысяч воинов; Казанские походы, вероятно, были еще многолюднее; в походе на Полоцк одной только посохи с царем Иваном Васильевичем было 80 тысяч человек; во время войны с Баторием у царя под Старицею было собрано 300 тысяч войск, и наконец по всей Украинской линии против Крымских и Ногайских Татар каждое лето стояли полки по Оке и по другим рекам и сторожи по городкам и засекам от Алатыря до Путивля. Таким образом, в царствование Иоанна IV Московское государство в разные годы имело по крайней мере до миллиона войска разных названий и разных способов содержания; из сих войск по крайней мере половина, т.е. до полумиллиона людей, постоянно получали на свое содержание поместные дачи, а судя потому, что в 1550 году в царском приговоре на 1050 человек бояр и детей боярских, испомещенных в Московском уезде от Москвы за 60 и за 70 верст, было назначено 118 000 чети земли, должно допустить, что к концу царствования Иоанна IV было в поместной раздаче по крайней мере до 50 миллионов четвертей земли.²⁴ Кроме того, на содержание во время походов другого полмиллиона войск, не получавших поместий, а также для пособия и помещикам в военное время, нужны были огромные суммы денег. Ежели в 1563 году самому последнему разряду войск, посохе, для Полоцкого похода давалось по 5 рублей конному и по 2 рубля пешему воину,²⁵ и в то время 6 рублей равнялись фунту серебра; следовательно, для Полоцкого лишь похода на одну посоху, которой там было 80 тысяч человек, должно было собрать по крайней мере 180 000 рублей, или 30 тысяч фунтов серебра; то какое же огромное количество денег нужно было на ведение всех войн, бывших при царе Иване Васильевиче? А едва ли не большую часть всей издержек должна была выплачивать земля, записанная в тягле. Принимая в соображение такие огромные траты земли и денег, естественно положение крестьян в XVI веке должно было сделаться тяжелым и по местам не выносимым, особенно там, где производились военные действия, сопровождаемые по обычаю страшным грабежом и опустошениями. А посему нас нисколько не должны удивлять огромные пространства пустопорожних земель, указываемые писцовыми книгами XVI века, и другими памятниками. А тем меньше мы должны приписывать таковые запустения свободному переходу крестьян; самые памятники везде жалуются и приписывают запустение не свободному переходу, а другим причинам, голоду, повальным болезням, войне, плохому хозяйству землевладельцев и тяжести податей и повинностей.²⁶

Крестьяне при переходе черной земли в поместное или вотчинное владение, конечно, должны были нести подати и в пользу государства, и в пользу помещика или вотчинника; но на деле подати сии отнюдь не были двойными, ибо по сплошной раскладке с поместных или вотчинных земель шло в казну почти вдвое менее, чем с черных земель, и, сверх того, крестьяне в помещике или вотчиннике находили своего покровителя и часто помогателя ссудою; а ежели он был тяжел для них, то они могли свободно оставлять его земли.

Свободный же переход крестьян ни в одном памятнике не выставляется причиною запустения земель; да и действительно, с земли выгодной, неопустошенной, необремененной невыносимыми податями и повинностями и при свободе перехода крестьянин не имел надобности переходить; перемена местожительства для земледельца по самой природе его промысла весьма неудобна и отяготительна, а посему он решается на нее только в самой крайности. И наши новые историки напрасно обвиняют Русских крестьян XVI столетия в бродячести и неусидчивости; по свидетельству памятников, и в XVI столетии в селах и деревнях много бывало старожильцев, живших по 60 и 80 лет в одной деревне и наследовавших свои дворы и земли от отцов и дедов. А ежели по писцовым книгам и много встречается запустевших сел и деревень, то мы уже частью видели причины такового запустения; эти же причины одинаково действовали и по прекращении свободного перехода крестьян, как увидим впоследствии.

Неизбежным следствием оставления земель крестьянами, вследствие опустошения или несоразмерного отягощения податями и повинностями, подати и повинности еще невыносимее ложились на крестьян, оставшихся на своих местах; ибо за опустелые по порядку платили живущие выти до составления новых писцовых книг. А это породило новое искусственное запустение земель, особенно у помещиков и вотчинников многоземельных и богатых, желавших привлечь к себе побольше крестьян, и в то же время рассчитывавших облегчить им разные повинности и казенные подати не на свой счет, а на счет казны. Они это делали обыкновенно так: при составлении писцовых книг всеми мерами старались показать за собою земли сколько можно менее в живущем и сколько можно более в пусте, дабы таким образом, в общей раскладке, писцы на их имения, как пустующие, положили менее податей. Для этой цели они обыкновенно, во время составления писцовых книг, удаляли крестьян с своих земель, даже прятали в лесах, а по составлении книг или опять приглашали на старые поселения, или переманивали к себе с общинных земель и от небогатых землевладельцев, не умевших показать свои земли запустелыми. При общем отягощении крестьян казенными податями и повинностями таковая уловка богатых землевладельцев почти всегда удавалась, и крестьяне охотно шли на их земли, значительно таким образом облегченные в несении казенных податей и повинностей против других земель; в случае нужды, богатые землевладельцы употребляли и насилие для переведения крестьян, а вслед за богатыми землевладельцами тоже делали и черные волости, где случались ловкие начальники.²⁷ О таковых проделках, очень невыгодных для казны и невыносимо тягостных для крестьян, мы имеем свидетельства в официальных памятниках XVI столетия. Так в царской грамоте Новгородским дьякам от 20 января 1556 года сказано, что по всем Новгородским пятинам при описи 1554 года многие земли названы пустыми, а после по розыску оказалось, что «многие обжи за детьми боярскими паханы и кошены, а в первых обыскех писаны пусты непаханы и некошены». И царь писал к дьякам: «И вы б дьяки наши того сыскав допряма, да на тех людех, кто те пустые обжи пашет и косит, и на тех, кто в обыску зиме сказывал, что те обжи пусты, а опосле того ести сыскали, что те обжи не пусты, наши всякие подати и на прошлые лета доправили вдвое… А сыскивали бы накрепко, чтоб у вас живущаго впусте не писали» (Доп. к акт. ист. Т. I. № 93). Здесь, вероятно, обман был замечен преимущественно по своей обширности, ибо неправильно пустующими землями оказались многие обжи по всем пяти Новгородским пятинам; а не столько резкие обманы, очевидно, сходили с рук и ложились страшным гнетом на землевладельцев, от чего рождалось новое запустение, целые селения разбегались по сторонам, кто к сильным землевладельцам, кто в наемные работники, кто в стрельцы, кто в козаки, кто даже в холопи.

Все частные меры для поправления этого дела явно оказывались недействительными; а Судебник и дополнительные к нему узаконения царя Ивана Васильевича, облегчившие свободный переход крестьян и утвердившие их общественную самостоятельность, сделали свое дело и не могли идти дальше, они дали правительству средства свободно распоряжаться землями и обратить их на службу государству; но когда дошло дело до самих крестьян, то оказалась необходимость в новых узаконениях, на которые царь Иван Васильевич не мог уже решиться в явное противоречие со своими прежними законами. Он ограничивался только строгими розысками, чтобы владельцы жилых земель не писали пустыми и крестьян не таили; но эти розыски естественно не всегда были удачны и производили только запутанности и проволочки, а между тем волости пустели, крестьяне разорялись, и сбор податей терпел недочеты. Царь предпринимал и другие меры: так в 1551 году запретил епископам, монастырям и и церквам приобретать села и деревни без доклада государю (ААЭ. Т. I. № 227); потом в 1581 году и совершенно запретил духовенству вновь приобретать недвижимые имения; в соборном приговоре этого года сказано: «А митрополиту и владыкам или монастырем земель не покупати, и в закладе не держати; а кто после сего уложенья купит землю, или закладную учнет за собою держати, и те земли имати на государя» (ibid. № 308). Сверх того, по этому же приговору духовенство отказалось в пользу казны от всех недвижимых имений, находившихся в то время у него в залоге, и от имений, данных служилыми князьями. Но сии и подобные меры, конечно, только давали новые средства казне, сборы же податей тем не менее не облегчали, и он лежал каким-то гнетом на тяглых людях, крестьянские общины более и более подвергались запустению, а с тем вместе и большему разорению. Так что самая юридическая самостоятельность и общественное значение сих общин, утвержденные за ними законами Иоанна IV послужили им к большему отягощению; ибо, с одной стороны, несмотря на свою самостоятельность и значение, они были слишком бессильны пред громадными силами правительства, а с другой стороны, самая юридическая самостоятельность подвергала их неумолимой ответственности перед правительством, по самому ходу дел, требовавшим огромных пожертвований.

Таким образом, крестьяне в продолжение пяти веков, от Русской Правды почти до конца XVI столетия, пользуясь свободным переходом с одной земли на другую, мало-помалу развились в отдельный самостоятельный класс Русского общества, пользующийся юридической полноправностью наравне с другими классами общества, и в то же время и частью вследствие того же свободного перехода с одной земли на другую, незаметно очутились в таком тяжелом и безотрадном положении, что находили более выгодным остаться вовсе безземельными батраками и даже холопами, лишь бы только освободиться от тягла, лежащего на земле. Но, очевидно, и в этом тяжелом положении любовь крестьян к свободе и самостоятельности была так велика, что сравнительно немногие решались менять безотрадную и тяжелую жизнь крестьянина – на жизнь боярского холопа, свободную от тяжестей тягла и обеспеченную боярским содержанием; лучшим доказательством сему служат писцовые книги, в которых на сто дворов крестьянских не приходилось и десяти дворов людских или холопских, несмотря на то, что по Судебнику переход из крестьянства в холопы был свободен.

По смерти царя Ивана Васильевича, в первые годы царствования Федора Ивановича, подати в царскую казну и разные налоги и повинности, лежащие на земле, не могли значительно уменьшиться; ибо дела с Крымом, Литвою и Швециею были в таком положении, что Московское правительство находилось в постоянной необходимости содержать огромное войско и иметь в запасе большие суммы денег и других средств, на случай войны с тем или другим из трех немирных соседов. А посему крестьяне по-прежнему терпели крайнее отягощение, по-прежнему села и деревни больше пустели, чем населялись, по-прежнему землевладельцы и общины постоянно заботились о том, чтобы больше показывать пустующих земель в ущерб казне или в отягощение соседей, не успевших показать свои земли впусте. Таковое крайне расстроенное положение финансовых дел и отягощение народа наконец вызвали Московское правительство к новой доселе небывалой мере – к общему прикреплению свободных крестьян к земле. Когда именно, в котором году состоялась эта новая мера, совершенно изменившая жизнь Русских крестьян, – мы не знаем; ибо первоначальный указ о прикреплении до нас не сохранился, или пока еще не отыскан.²⁸ Равным образом неизвестно и то, в какой форме первоначально была введена эта новая мера, способствовавшая впоследствии грустному развитию рабства в России. Впрочем, со всею вероятностью можно допустить, что указ сей последовал в первые годы царствования царя Федора Ивановича.

Не имея налицо первоначального указа о прикреплении крестьян к земле, мы можем определить значение этого прикрепления, не иначе как по тем данным, которые представляют ближайшие указы и другие того же времени памятники, относящиеся к сему предмету. Ближайший указ, упоминающий о прикреплении, относится к 1597 году. В нем сказано: «Которые крестьяне из-за бояр и других владельцев с поместей и вотчин выбежали пять лет тому назад; и на тех беглых крестьян в их побеге помещикам и вотчинникам, за которыми они, выбежав, живут, давать суд с теми помещиками и вотчинниками, от которых крестьяне бежали, и сыскивать накрепко всякими сыски; и по суду и по сыску беглых крестьян с женами, детьми, и со всеми их животы возить назад, где кто жил. А которые крестьяне бежали лет за шесть, за семь, за десять и больши, а те помещики или вотчинники, из-за кого они выбежали, на тех своих крестьян в их побеге и на тех, за кем они живут, по нынешний 106 год не били челом; и государь-царь и великий князь на тех беглых крестьян в их побеге, и на тех, за кем они живут, указал суда не давати, и назад их, где кто жил, не возити» (АИ. Т. I. С. 417 – 418). Потом указ от 21 ноября 1601 года свидетельствует, что и крестьяне дворцовые и черных волостей также были прикреплены к земле (Судеб. Татищ. С. 126). Таким образом, по прямому свидетельству сих двух указов мы узнаем, что прикреплены были к земле все крестьяне, без различия, на каких бы землях они ни жили, на дворцовых ли, на черных ли, на помещичьих или на вотчинничьих; следовательно, переход крестьян был отменен совершенно и повсеместно; крестьяне, переходившие от одного владельца к другому, стали уже называться беглыми, и владельцы, от которых они ушли, получили право отыскивать их судом и возвращать на прежние места в свои поместья и вотчины. Мало этого, прикрепление объявлено обязательным не только для крестьян, но и для землевладельцев; ибо по указу от 24 ноября 1597 года узаконены иски не только на самих беглых крестьян, но и на тех помещиков и вотчинников или их приказчиков, которые держат беглых на своих землях.

Эта новая решительная мера, по обстоятельствам того времени, может быть, извинительная, произвела страшный переворот, небывалый в Русском государстве. Указ о прикреплении за один раз разделил сословие крестьян, до того времени целое и нераздельное, на два разряда, на крестьян дворцовых и черных земель, и на крестьян владельческих, или частных земель. Конечно, это разделение первоначально было неощутительно, и все невыгодные последствия его сначала не замечались. Но уже с первого раза лишение свободы перехода крестьян с одной земли на другую, и недозволение землевладельцам отпускать неугодных крестьян и принимать угодных показалось крайне отяготительным как для крестьян, так и для землевладельцев; обе стороны приняли указ как явное нарушение их исконных прав, одни как нарушение прав личности, а другие – как нарушение прав собственности.²⁹ Судам и тяжбам, обидам и притеснением не было счету; так что по свидетельству указа от 21 ноября 1601 года правительство само нашлось в необходимости позаботиться о прекращении налогов и продаж, как выражено в указе. Явно, что новый порядок пока нравился только одной казне, которая при нем находила более средств сбирать бездоимочно подати; землевладельцы и земледельцы старались обойти его, и вообще тяготились им; и это продолжалось не год, не два, а более ста лет; в продолжение всего XVII века и даже в начале XVIII века правительство должно было поддерживать этот порядок силою и преследовать беглых крестьян и землевладельцев, принимавших их как ослушников закона. Нерасположение общества к новому порядку первоначально так было сильно, что правительство несколько времени колебалось – поддерживать ли новый порядок, ненавистный обществу, или обратиться к старому и, на основании Судебников, допустить свободный переход крестьян; и ежели бы не смуты самозванщины и междуцарствия, то не мудрено, что старый порядок, может быть, и одержал бы верх над новым. Это уже частью заметно из указов 1597и 1601, и 1602 годов.

. Не властны мы в помсстиях своих,

Не смей согнать ленивца! Рад не рад,

Корми его! Не смей переманить

Работника! Не то – в Приказ Холопий

Ну слыхано ль хоть при Царе Иване

Такое зло? А легче ли народу? Спроси его.

Попробуй самозванец

Им посулить старинный Юрьев день.

Так и пойдет потеха».

. (Пушкин А.С. Борис Годунов / Изд. Анненкова. Т. IV. С. 274).

Так указом 1597 года от 24 ноября, хотя переход крестьян с владельческих земель от одного владельца к другому и был запрещен, и владельцы имели право отыскивать беглых крестьян судом; но пятилетний срок давности был очень короток, и крестьяне, укрываясь где-нибудь пять лет, на шестой год могли свободно водвориться где угодно, и прежний владелец не мог уже искать их судом, терял на них всякое право. Этот же пятилетний срок был узаконен и боярским приговором в 1606 году от 1 февраля (ААЭ. Т. II. № 40). А указы царя Бориса Федоровича от 28 ноября 1601 г. и от 24 ноября 1602 г., и память Новгородским пятиконецким старостам от 30 ноября того же года, прямо показывают на невольный оборот правительства к старому порядку, утвержденному Судебником. Царь в обоих указах пишет: «Которые крестьяне похотят из-за кого идти во крестьяне ж; и те б все люди промеж себя отказывали и возили по сему нашему указу в Юрьев день да после Юрьева дни две недели, а из-за которых людей учнут крестьян отказывати, и те б люди крестьян из-за себя выпускали со всеми их животы, безо всякие зацепки, и во крестьянской бы возке промежи всех людей боев и грабежей не было и сильно бы дети боярские крестьян за собою не держали и продаж бы им ни которых не делали. А кто учнет крестьян грабити и из-за себя не выпускати; и тем от нас быти в великой опале. А пожилого б платили за двор рубль два алтына, а иных бы продаж крестьянам не делали никто ни в чем» (ААЭ. т.п. № 20, 23, 24). Здесь опять узаконяется весь старый порядок Судебников и Юрьев день, и плата за пожилое, и неприкосновенность крестьянской собственности. Правду сказать, что настоящими указами дозволялся прежний свободный переход крестьян не со всех земель, именно в первом указе запрещен переход крестьян в значительных имениях и вообще в Московском уезде; в указе сказано: «А в дворцовые села и в черные волости, и за патриарха, и за митрополиты, и за архиепископы, и за владыки, и за монастыри, и за бояр, и за окольничих, и за дворян больших, и за приказных людей, и за дьяков, и за стольников, и за стряпчих, и за голов стрелецких, и из-за них, в нынешнем во 110 году крестьян возити не велети. А в Московском уезде всем людям промеж себя, да из иных городов в Московский уезд потому ж крестьян не отказывати и не возити». То же почти повторено и в указе 1602 года. Но это исключение значительных имений доказывает только то, что правительство, решась обратиться к старому порядку, в то же время хотело, чтобы это допущение старого порядка было в полном его распоряжении, чтобы оно знало, в каком классе земель дозволен переход крестьян в одном году, в каком – в другом году, чтобы самое назначение перехода зависело от самого правительства. Так, по дошедшим до нас двум вышеприведенным указам, дозволялся переход, в 1601 и 1602 годах, только между мелкими владельцами, а в другие годы мог быть дозволен переход с черных и дворцовых земель и от больших владельцев. Указ 1602 года прямо говорит о больших владельцах: «Что б они промеж себя и у сторонних людей никто ни из-за кого в нынешнем в 111 году крестьян не возили». Следовательно, не в 111 году мог быть указ, дозволявший переход крестьян между большими владельцами и из черных и из дворцовых земель; но указ этот до нас не дошел, как не дошел и указ о первоначальном прикреплении крестьян. А сравнение указов 1601 и 1602 годов показывает, что правительство постепенно желало сближаться со старым порядком крестьянского перехода. Так в указе 1601 года было положено ограничение, чтобы не возить более одного или двух крестьян из-за одного владельца; в указе сказано: «А которым людем промеж себя в нынешнем во 110 году крестьян возити; и тем людем возити меж себя одному человеку из-за одного же человека крестьянина одного или дву, а трех или четырех одному из-за одного никому не возити». В указе же 1602 года об этом ограничении уже не упоминается. Все это ясно показывает, что беспорядки прикрепления и неудовольствие общества сильно поколебали решимость правительства в безусловном поддержании нового порядка, оно уже явно колебалось между старым и новым порядком, и только старалось удержать за собою право назначения, – когда переходить которым крестьянам, и некоторые ограничения, хотя и значительные, но тем не менее не отрицавшие того, что правительство признавало необходимость крестьянских переходов в угоду тогдашнего общественного мнения, недовольного крестьянским прикреплением. Чем бы кончилось это новое направление Московского правительства, мы не знаем; ибо вскоре начались голодные годы и страшные смуты самозванщины, когда было уже не до крестьян и не до их переходов или прикрепления, когда все государство зашаталось в своих основаниях.

Времена самозванщины дали совсем другое направление и общественному мнению и деятельности правительства. Московские бояре и землевладельцы, сблизившись с Польскими панами, приехавшими к самозванцу, изменили свое мнение о прикреплении крестьян и стали на сторонегнввого порядка: прикрепление крестьян к земле совершенно утвердилось, и колебание, замеченное при царе Борисе Федоровиче Годунове, потеряло прежнюю силу. В боярском приговоре от 1 февраля 1606 года нет уже и помину ни о переходе крестьян, ни о Юрьеве дне. В приговоре сказано: «По государеву цареву и великого князя Дмитрея Ивановича всея России слову, бояре приговорили: которые бояре, и дворяне, и дети боярские, и владычних и монастырских вотчин бьют челом государю о суде в беглых крестьянах, до 110 году, до голодных годов за год, на посады и в государевы в дворцовые слободы и в черные волости, и за помещиков, и за вотчинников, во крестьяне и в холопи; и тех приговорили, сыскивая, отдавати старым помещикам… А которые крестьяне пошли в холопи до голодных лет, и тех, сыскивая, по крестьянству из холопей выдавати. А на беглых крестьян, по старому приговору, дале пяти лет суда не давати» (ААЭ. Т. II. № 40). Приговор 1606 года сделал только одно исключение: он дозволил оставаться на новых местах тем крестьянам, которые ушли от своих владельцев во время страшного голода 1602, 1603 и 1604 годов, и притом потому, что им самим кормиться было нечем, а прежние владельцы не кормили. В приговоре сказано: «Про которого крестьянина скажут, что он в те голодные лета от помещика или от вотчинника сбрел от бедности, что было ему кормиться немочно; и тому крестьянину жити за тем; кто его голодные лета прокормил, а истцу отказати; не умел он своего крестьянина кормити в те голодные лета, а ныне его не пытай… А которые крестьяне бежали в голодные годы с животы, прожити им было мочно, а пришли за иных помещиков или вотчинников жити во крестьяне и в холопи, тех, сыскивая, отдавати старым помещикам и вотчинникам». Таким образом, по приговору 1606 года прикрепление крестьян получило свою прежнюю силу. То же самое подтверждается и в так называемом указе царя Василия Ивановича Шуйского от 9 марта 16–07 года, напечатанном у Татищева при Судебнике, где положены даже и штрафы за принятие беглых крестьян. Но этот указ признан сомнительным еще от историографа Карамзина, и на нем утверждаться нельзя,³⁰ да и нет в том никакой нужды; ибо он нисколько не изменяет того положения, что во время смутов самозванщины укрепление крестьян к земле получило большую силу.

По прекращении беспорядков самозванщины и междуцарствия, при царе Михаиле Федоровиче, не было уже и помину о Юрьеве дне и крестьянском переходе. Русское общество так уже свыклось с мыслью о прикреплении крестьян, и прикрепление сие в такую уже вошло силу, что указом от 9 марта 1640 года вместо прежнего пятилетнего срока, для вывоза беглых крестьян на старые места, назначены уже десятилетний и пятнадцатилетний сроки; 1-й – для вывоза крестьян, самовольно бежавших, а 2-й – для тех крестьян, которые выведены из-за прежних владельцев новыми владельцами насильно; и сверх того, положена пеня, по пяти рублей на год, за то время, которое беглый или вывезенный крестьян «жил за новым владельцем». В указе этом сказано: «Которые люди приезжали к кому и людей и крестьян вывели за себя, про то сыскивать всякими сыски накрепко, и вывозных крестьян отдавати за 15 лет, а беглых крестьян и бобылей по суду и по сыску отдавати по-прежнему государеву указу за десять лет… А крестьян отдавати со всеми животы, да сверх того крестьянского владения за крестьянина в указные лета взяти на год по 5-ти рублев» (АИ. Т. III. С. 111). Эти десятилетний и пятнадцатилетний сроки для возвращения беглых или вывозных крестьян по указу положены как для частных владельцев, так и для дворцовых сел и черных волостей; следовательно, прикрепление крестьян к земле одинаково утверждено как в дворцовых и черных землях, так и в поместных и вотчинных землях. Довольно значительный штраф, по пяти рублей на год, и продолжительный срок на право суда и вывоза ясно показывают, что общественное мнение было на стороне прикрепления, хотя в жизни и много встречалось случаев незаконного вывоза и держания чужих крестьян как со стороны частных владельцев, так и самых крестьянских общин на черных и дворцовых землях.

Настоящий указ ссылается на прежний указ о десятилетнем сроке: «По суду и по сыску, – сказано в указе, – отдавати по прежнему государеву указу за десять лет». Этот прежний указ до нас не дошел; но тем не менее мы имеем прямое свидетельство, что десятилетний срок для вывоза крестьян уже существовал в первые годы Михайлова царствования. Именно в царской грамоте Троицкому монастырю 1615 года сказано, что во все города, где Троицкие вотчины, к воеводам и приказным людям посланы государевы грамоты, а велено Троицких Вотчин крестьян свозити, сыскивая со 113 года (т.е. 1604) сентября с первого числа до 124 года (т.е. в десятилетний срок), а в 124 году тех Троицких крестьян со 113 года не свозить, а будет о том новый государев указ. (ААЭ. Т. III. № 66). На эту грамоту ссылается и писцовый наказ 1646 года и сверх того указывает, что от Троицкого монастыря этот срок по государеву указу в 1637 году был распространен на некоторых других землевладельцев. В наказе сказано: «Государь пожаловал дворян и детей боярских Украинских и Замосковных городов, по их челобитью велел им на беглых крестьян во крестьянстве давать суд против Троицкого Сергиева монастыря властей» (ААЭ. Т. IV. № 14). Но ранее 1615 года десятилетнего срока мы встречаем; ибо еще в царской грамоте 1614 года, данной Иосифову Волоколамскому монастырю, о десятилетнем сроке не упомянуто; в грамоте сказано: «И как к вам (воеводам) сия наша грамота придет, а Иосифова монастыря игумен с братьею, где своих крестьян сведает: и вы б по тех их крестьян велели давати приставов, и велети тех крестьян ставити перед собою, и их распрашивали, и около тех деревень велели обыскивати всякими людьми накрепко, – старинные ли те Иосифовы вотчины крестьяне? да будет они в крестьянстве повинятся, и в сыску про них скажут, что они старинные Иосифовы вотчины крестьяне; и вы бы тех крестьян с женами и с детьми и с хлебом стоячим и земляным, по сыску велели отдавати Иосифовскому игумену с братьею» (ААЭ. Т. III. № 41). Столь раннее, почти на третьем году Михайлова царствования, отменение прежнего пятилетнего срока и заменение его новым сроком десятилетним показывает, что прикрепление крестьян к земле год от году получало новую силу, и мысль о прежнем свободном переходе уже едва ли занимала Московское правительство. И действительно, после царя Бориса Федоровича Годунова ни в одном указе, ни в одной грамоте не встречаем и помину о свободном переходе крестьян, и все заботы правительства были только о том, чтобы поддержать прикрепление, которым уже тяготились крестьяне и которое старались обходить иные землевладельцы, переманивая или перевозя крестьян силою с соседних земель. Теперь рождается вопрос – все ли крестьяне были прикреплены, и какое значение в обществе, и какое влияние на крестьян имело прикрепление их к земле? На сии вопросы в приведенных выше указах нет ответа; но мы можем до некоторой степени найти его в современных указам грамотах и других памятниках того же времени.

Определивши, на основании источников, к кому относилось прикрепление, теперь постараемся указать, что значило прикрепление, какое изменение в общественной жизни крестьян от него последовало. Первое и самое важное изменение в общественной жизни крестьян, произошедшее от прикрепления их к земле, состояло в том, что крестьяне лично свободные, полноправные члены Русского общества, с прикреплением к земле утратили право свободного перехода с одной земли на другую; с прикреплением каждый из них на всю жизнь как бы прирос к той земле, на которой его застал указ о прикреплении, на которой он занесен в книги, без различия, была ли та земля дворцовая, или черная, или владельческая, помещичья или вотчинная. Со времени прикрепления земля, как и прежде, по распоряжению правительства, или по частным гражданским сделкам, могла переходить от владельца к владельцу; но крестьяне вместе с прикреплением, при всех переходах земли, всегда оставались на ней; они ни сами не могли сойти с нее, ни владелец земли не мог согнать их. Конечно, и прежде крестьяне зачастую жили и умирали на одной и той же земле и даже передавали занятый им участок своим наследникам; так что нередко на одном и том же участке последовательно жили и умирали прадед, дед, отец и сын, несмотря ни на какие переходы земли от одного владельца к другому; бывало даже так, что один и тот же крестьянин оставался неизменным жильцом земли, хотя бы земля в продолжение его жизни переходила попеременно к пяти владельцам и больше. Но все это бывало на основании свободных гражданских сделок крестьянина с землевладельцами; и при неизъявлении взаимного согласия, при несостоянии сделки ни крестьянин насильно не мог остаться на земле, ни господин не мог удержать крестьянина. С введением же прикрепления ни от крестьянина, ни от господина уже не требовалось этого согласия. Чтобы крестьянин постоянно жил на земле – сделалось уже государственною повинностию, как для него, так и для господина. Получал ли господин землю от правительства, приобретал ли ее на основании гражданских актов, он вместе с правом на землю принимал на себя и обязанность держать записанных на ней крестьян или, в противном случае, должен был платить все подати и повинности, лежащие на крестьянской земле, и отнюдь не мог назвать ее пустующей. С прикреплением крестьян к земле, земля, лежащая под хозяйством крестьянина, навсегда сделалась крестьянскою и во всех актах стала называться крестьянскою землею, и господин, собственно, на крестьянскую землю как бы потерял право собственности; крестьянин, как бы в награду за утрату права свободного перехода, получил неотъемлемое право на тот участок земли, на котором застал его указ о прикреплении; земля эта у правительства уже навсегда зачислилась в крестьянские земли и таковою постоянно писалась во всех правительственных росписях и книгах. Прямое свидетельство сему мы находим в Белевской писцовой книге времен царя Михаила Федоровича; в ней постоянно во всех имениях крестьянская земля называется прямо крестьянскою и пишется отдельно от господской; так, например: «За Петром Ивановым, сыном Юшковым, – сказано в книге, – пашни паханые вотчинниковы десять четвертей, да крестьянские и бобыльские пашни шестнадцать четвертей» (Белев, вивлиоф. Кн. 2. С. 51). Самое наделение крестьян землею, кажется, уже не зависело от господина, а было определено законом; по крайней мере в Белевской писцовой книге мы постоянно видим одну меру земли на выть, – на крестьянскую четыре чети в поле, а в дву по тому ж, и на бобыльскую две чети в поле, а в дву по тому ж.³¹ Да и по самому ходу дел иначе не могло быть; ибо в тягле состояла только крестьянская земля, с ней только шли подати и повинности, господская же земля была свободна; а тягло определялось правительством и было одинаково для всех крестьянских вытей; следовательно, и надел крестьян землею не мог быть произвольным, а был одинаков и постоянен для всех земель без различия. Так, именно в книге сошного письма 1629 года положено на крестьянскую выть по 12 четвертей доброй земли, по 14 четвертей средней земли и по 16 четвертей худой земли во всех трех полях, и в черных волостях, и в дворцовых, и в монастырских, и в вотчинных, и в поместных имениях (Врем. Кн. XVII. Смесь, с. 41 – 54). Второе важное изменение, необходимо вытекающее из первого, состояло в том, что с прикреплением к земле крестьяне, как неотъемлемая принадлежность земли, стали поименно писаться при земле во всех юридических актах о переходе земли от одного владельца к другому, чего прежде, До прикрепления, не делалось. Так, например, в грамоте Новгородского митрополита 1599 года о разделе имения между братьями раздельщику предписано: «И ты б ему Якову Ракову крестьян отделил на две обжи его шестую выть семьями лучших и средних и молодших людей, а Пинаю да Ивану потому ж крестьян на их две выти пять вытей лучших и середних и молодших людей семьями поровну, а имена крестьян и отдельные деревни и пустоши велел церковному дьячку написати в книги» (АИ. Т. II. № 25). То же повторяется в грамоте на отдачу по завещанию вотчины Троицкому монастырю в 1611 году: «И что в той вотчине Живоначальныя Троицы и чудотворца Сергия откажешь сел и деревень и починков и в них дворов, и во дворах людей по имяном, и пашни, и хлеба, и лесу, и всяких угодий; и ты б то все велел написати в книги подлинно порознь» (ААЭ. Т. II. № 192). Точно так же в одной купчей 1634 года перечисляются поименно крестьянские дворы и крестьяне; в купчей сказано: «А в той деревне Осиповской двор вотчинников, да двор приказчиков, да крестьян: во дворе Истома Афонасьев, у него пасынок Мексика Данилов; во дворе Петрушка Прохоров, во дворе Карп Леонов; во дворе вдова Марфа Мартынова жена, во дворе Никан Носонов с зятем с Осипком и проч.», всего тринадцать дворов крестьянских (в моем собрании грамот). В этой купчей ясно показано, что в продажу поступила только земля вотчинника, а не крестьянская; в купчей сказано:

«А в той деревне вотчинной земли семдесять четвертей». Крестьянская же земля не обозначалась, как уже известная и определенная по числу вытей или крестьянских дворов.

Но прикрепление крестьян к земле, сделавши их как бы неотъемлемою принадлежностью земли, не уничтожило их гражданской личности; они по-прежнему остались членами Русского общества, без различия, жили ли они на дворцовых и черных землях, или на землях частных владельцев. Крестьяне по-прежнему составляли общины и управлялись своими выборными начальниками и подлежали одному суду наравне с другими классами Русского общества, и ежели когда по привилегии суд был предоставлен землевладельцу, то и землевладелец судил не иначе как по общему порядку суда, при посредстве старост и целовальников. С прикреплением крестьян к земле их общественные отношения нисколько не изменились; правительство по-прежнему признавало их полноправными и в общественных делах непосредственно относилось к крестьянской общине, а не к землевладельцу, а равным образом и крестьяне в общественных делах действовали чрез своих выборных начальников, а не чрез землевладельцев. Крестьянские общины по-прежнему состояли из волостей, сел и деревень, по-прежнему здесь не полагалось различия между крестьянами черных земель и владельческих; т.е. община, волость, могла состоять из одних крестьян, живущих на владельческих землях, и из крестьян, живущих на черных и владельческих землях. Земли, как прежде, были различны по владению, а крестьяне, как и прежде, пока еще составляли один класс общества.

Вот свидетельства об этом предмете. Так, в наказе о суде и расправе в Заонежских погостах (1598 – 1605 гг.) мы видим, что крестьянам по-прежнему предоставлялось выбирать старост и целовальников и что старосты и целовальники по-прежнему участвовали в суде. В наказе сказано: «А того Кондратью беречи накрепко, чтобы в тех погостех старосты и целовальники годы по два и по три не были, и заговором старосты и целовальники не ставилися; а выбирали б старост и целовальников все крестьяне… А в суде велети с собою быти тех погостов старостам и целовальникам и волостным лучшим людем, человекам пятма или шестма» (ААЭ. Т. II. № 30). Или в царской грамоте о вотчинах Троицкого монастыря сказано: «Быти у них в их монастырских селех и деревнях, для татинных и разбойных дел, их приказчику губному и губным целовальником и дьячку из волостных крестьян, лихих людей татей и разбойников сыскивати самим меж себя, и на разбойников и на татей им тюрмы делати, и в тюрмах сидельцов беречи им же крестьянам велено, а исцем с разбойники и оговорными людьми велено управу чинити им же по нашему указу» (ААЭ. Т. II. № 19). В этой же грамоте сказано, что губные целовальники вообще по уездам узаконяется выбирать из крестьян помещичьих и вотчинничьих по раскладке с сох: «Указали есмя в тех городах быти губным целовальником и дьячком и сторожем, и палачем и биричем, да и денежные доходы с сох сбирати губным же целовальником, и быти им у тех дел переменяясь по годам. А имати в целовальники крестьян с сох, с патриарших и с митрополичих и со архиепископских и епископских и с боярских, с окольничих и с дворянских… со всех земель, опричь посадов и наших дворцовых сел. А первое велено имати с больших поместий и вотчин, а после того с середних, а затем имати с меньших, смечая в них земли против больших поместий и вотчин». Или в царской грамоте 1607 года предоставляется крестьянам Зюздинской волости не тянуть судом и данью к Кайгородку, а судиться своими выборными судьями. В грамоте государь писал к Пермскому наместнику: «А в судьи для их волостного дела, Зюздинского погоста крестьянам велел бы еси выбрати у себя в погосте человека добра, кого они меж себя излюбят и выбор за выборных людей руками дадут, и к нашему крестному целованью привел как и иных судеек» (ААЭ. Т. II. № 69). Или то же предоставляется в царской грамоте крестьянам Устьянских волостей 1622 года; в грамоте сказано: «А выбирати им меж себя Устьянских волостей крестьянам лучшим и середним и молодшим людям, кому меж их управа чинити и наши доходы сбирати и к нам на срок привозить, из волостных крестьян лучших людей (по два человека из волости), да и списки излюбленные имян их, за своими руками к нам прислати; и мы тех их излюбленных судей велим и к целованью привести, что им Устьянских волостных людей судити и управа чинити по Судебнику и по уставной грамоте» (ААЭ. Т. III. № 126). Тех же выборных судей и собственную управу мы находим и в боярских вотчинах; так, в наказной памяти крестьянам боярина Годунова, писанной в 1594 году, сказано: «Чтобы крестьяне Петр Диаконов да Никита Иванов с товарищи и выборные судьи и старосты, и целовальники, и сотские, и пятидесятские и десятские то берегли крепко, чтоб у них в Вельском стану продажного питья не было и проч.» (ААЭ. Т. I. № 361). Или тот же боярин Годунов в 1596 году писал в свое имение на Онегу, в Шенкурский стан, чтобы выборные земские судьи сего стана с боярскими приказными людьми учинили суд о присадной земле между Химанинскими крестьянами и Богословским монастырем (АИ. Т. I. № 248). Здесь, по-единогласному свидетельству всех приведенных грамот, мы видим в крестьянских общинах суд и управу чрез выборных крестьянских начальников и судей, точно так же, как это было в прежнее время до прикрепления крестьян к земле; следовательно, крестьянская община и по прикреплении осталась при том же значении и при той же силе, какие она имела при царе Иване Васильевиче; прикрепление нисколько не изменило общественных отношений и значения крестьян и их общин; и такой порядок был, как свидетельствуют приведенные грамоты, и в черных волостях, и в дворцовых селах, и в вотчинах монастырских и боярских. Явно, что крестьяне, все без различия, продолжали еще представлять один класс, как это было и до прикрепления, и составляли даже смешанные общины из крестьян, живущих на черных и владельческих землях, как это и свидетельствует одна царская грамота 1597 года, в которой старец Соловецкого монастыря говорит: «Которые их Соловецкого монастыря крестьяне и казаки, и всякие промышленные люди, и торговые живут у их монастырских промыслов в Ковде и в Порьегубе, и они де с Ковдяны и Порьегубцы всякие государевы подати по расчету платят; и подводы дают, и во всем считаются по-прежнему» (Доп. к акт. ист. Т. I. № 140).

Значение крестьян как полнокровных членов общества и по прикреплении к земле еще яснее выражается в порядных крестьянских записях, которые и по прикреплении крестьян к земле были почти одинаковы с записями, деланными до прикрепления; в них крестьянин и будучи прикреплен к земле договаривается с владельцем как полноправный человек, как лицо, как член общества, а не безгласная и не бесправная принадлежность к земле. Так, например, владелец, желая переселить крестьянина из одной своей деревни в другую, делал это не иначе как по договору с крестьянином. Ясный образец сему представляет одна порядная крестьян с Вежицким монастырем, писанная в 1559 году; в ней крестьяне Вежицкого монастыря говорят: «Мы все крестьяне Николы чудотворца Вежицкого монастыря с деревни того монастыря с Глухие Керести… и жив за Николою в деревне Керести и порядилися есми за Николу чудотворца в Николине вотчине на пустошь на Пяти Липы, на обжу жити во крестьяне. И пришед нам на ту пустошь на Пяти Липы, поставити по избе трех сажен с локтем, да по клети, да по хлеву с сенником, и пашня нам распахати и пожня расчистити… а дали нам игумен с братьею льготы, дела не делати, на год… А не пойдем мы на ту пустошь на срок жити во крестьяне, или не поставим на той пустоши хором, что в записи писаны, или поль не распашем… И на нас игумену с братьею взять денег по десяти рублев Московскую по сей записи» (АЮ. № 190). Мало этого, крестьянин вступает в договор со своим господином как сторонний, нисколько от него не зависящий человек, даже относительно работ, ежели они выходили из круга тех занятий по крестьянству, которые значились в первоначальной рядной или которые были уже определены законом. Так, мы имеем порядную крестьян Вежицкого же монастыря с Ве-жицким монастырем о вывозке леса и починке мостов; в порядной сей, писанной в 1598 году, сказано: «Мы, Николины крестьяне Вежицкого монастыря дали есми на себя запись Николы чудотворца Вежицкого монастыря казначею Никодиму в том, что есми у них нанялися на три тысячи лес возити на государевы мосты, по государеву наказу, на Иване-городскую дорогу, их урочный урок, и взяли есми у них найму на тысячу по осми рублев без четверти» (АЮ. № 188. С. 201). Еще заметнее свобода крестьян в договорах с владельцами при поступлении их вновь во крестьянство: здесь даже представляются намеки, что крестьяне и по прикреплении к земле, могли еще оставлять землевладельцев с платежем только убытков, а на владельческих землях по договору могли селиться, где им угодно. Так, в порядной 1624 года Евдокима Лукьянова с Тихвиным монастырем сказано: «Жити мне, Овдокиму, у Пречистые Богородицы Тихвина монастыря в монастырской вотчине в бобылех, в деревни Илмове, и где инде полюбится, в которой деревни нибуди; и живучи мне Овдокиму монастырское всякое сделье делати и страда бобыльская страдати с бобыли вместе, что игумен с братьею прикажут; а подмоги я Овдоким взял у игумена из казны хлеба четверть овса, да на лошадь два рубля. И живучи мне Овдокиму в вотчине в бобылех на сторону никуды инуды не рядиться, и что учинитца от меня монастырю убытка и волокиты, и те убытки и волокита игумену на мне Овдокиме взяти, что игумен с братьею убытков своих скажут, по сей рядной записи» (ibid. № 193). То же подтверждается, относительно возможности перехода крестьян, в порядной Кручины Дементьева с детьми, данной в 1626 году, по которой Кручина с детьми порядился в крестьянство в вотчину Тихвина монастыря; в этой порядной сказано: «Будет я Кручина учну за кого нибуДи рядиться куда ни буди; и игумену с братьею взяти на мне на Кручине и на моих детях по сей рядной записи денег пятьдесят рублев Московским числом» (ibid. № 194). То же повторяет порядная 1628 года, данная тому же Тихвину монастырю крестьянином Гаврилою Михайловым, где крестьянин пишет: «А учну я Гаврилов от игумена с братьею рядиться в княжчину или в монастырщину, или боярщину и за кого нибуди и пойду прочь с Тихвины куда нибуди жити; и игумену с братьею взяти на мне Гавриле за их крестьянскую посадскую жилицу, Татьяну Агиеву дочь, что понял ее за себя с животом, денег пятьдесят рублев по сей рядной записи» (ibid. с. 205). Или то же повторяют крестьяне, давшие порядные записи в 1630 году тому же Тихвину монастырю: «А учнем на стороне во крестьяне в монастырщину или боярщину или за кого нибуди рядитца жити; и игумену с братьею взяти на нас за денежную и за хлебную подмогу и за льготу на человеке денег по 30 рублев Московскую по сей рядной записи» (ibid. № 196. I. II). Напротив того, в иных порядных записях прямо говорится, что владелец отшедшего от него крестьянина имел право возвратить, где бы его ни сыскал. Так, в одной порядной, данной в 1635 году Тихвину монастырю крестьянином Иваном Ивановым, крестьянин сей пишет: «А по сей записи везде мне, Ивану, на котором городе нибуди не отыматься от игумена с братьею, ни стрельчеством, ни казачеством, ни которыми статьями; и вольно игумену с братьею, и кому они прикажут, где меня в котором городе ни изъедут, взять меня без пристава» (ibid. № 195. 11). Или в порядной тому же монастырю 1634 года: «А будет яз, Петр, и игумена с братьею не учну жити во крестьянех, и в послушании во всем, и государева тягла по волостному разрубу тянути… или учну на сторону куды нибуди рядитца; и игумену с братьею вольно меня Петра отовсюду к себе взяти, и что учинитца убытка и волокиты в проторех и во всем, и те убытки и волокита игумену с братьею взяти на мне, на Петре, по сей рядной записи все сполна» (ibid. № 199. III).

Таким образом, из порядных крестьянских записей оказывается, что с прикреплением к земле крестьяне не только не потеряли своей личности, значения полноправных членов Русского общества, по которому они могли вступать в гражданские договоры и со своими землевладельцами, и с посторонними людьми, и с самою казною;³² но даже совершенно не потеряли и право перехода с одной земли на другую. Это подтверждается довольно ясно и Белевскою писцовою книгою времен царя Михаила Федоровича, где нередко встречаются замечательныя выражения, а крестьянин бежал, а крестьянин сшел туда-то.³³ Так, например: «За Медынцом, за Михаилом Семеновым сыном Плюскова полдеревни Хотуни, а в ней крестьянских дворов: (в) Пронька Фирсов с зятем с Федькою Васильевым, (в) Сенька Аносов, да двор крестьянский пуст Сеньки Анофреева, а Сенька сшел безвестно в [7]136(1628) году» (Белев, вивлиоф. Кн. 2. С. 90). Или при описании поместья Романа Афонасьева Чебышева: «Жеребей деревни Ходыниной, а в ней на его жеребей мест дворовых крестьянских и бобыльских пустых: (м) Федьки, прозвище Клубника, а Федька сшел в Белевский уже уезд за Богдана Нестерова в деревню Передел в [7] 127(1619) году, (м) Агейки Федорова: (м) Сеньки Костентинова сошли безвестно» (ibid. С. 151). Или, в первой книге Белевской вивлиофики: «Двор пуст Ивашки Васильева, а Ивашка живет бегаючи за Неустройком Афонасьевым, вышел в [7]135(1626) году» (С. 124). Или: «Двор пуст крестьянской, Ефимка Ларионов; Ефимка живет бегаючи в Белевском уезде в Руцком стану за Иваном Траханиотовым в деревне Стоянов» (С. 452). Здесь мы видим явно различие в выражениях о переходе крестьян: один бежал и живет бегаючи, а другой сшел; следовательно, было различие и в самом действии, т.е. одни крестьяне убегали от господ, не имевши права перехода, и господа имели право искать и возвращать таковых, где бы их ни нашли; а другие крестьяне оставляли земли господ, имевши право перехода, и таковых господа не имели права возвращать в свое имение. И право перехода или неимение права перехода явно зависели от порядных крестьянских записей. И мы в порядных записях видели уже это различие, именно: в одних крестьянин, порядившись от одного господина к другому, платил первому господину только убытки; а в других записях прямо говорится, что крестьянин уже не может рядиться к другому господину или, в противном случае, первый господин имеет право искать его и взять обратно к себе, где бы его ни нашел. Отсюда ясно, что и с прикреплением крестьян к земле прикрепление это зависело от свободных договоров самих крестьян. Но, кажется, это право крестьян рядиться так или иначе началось не раньше царя Михаила Федоровича; по первоначальному же указу о прикреплении, последовавшему при царе Федоре Ивановиче, прикрепление было безграничное и крестьянин не мог иначе рядиться с господином, как с тем условием, чтобы никогда не оставлять принятой от господина земли; на это указывают, с одной стороны, порядные записи крестьян, в которых за время царей Федора Ивановича, Бориса Федоровича и вообще до царя Михаила Федоровича нигде не упоминается о том, чтобы крестьяне из-за одного владельца могли рядиться к другому; это право новой ряды мы встречаем в первый раз в порядной крестьянина Евдокима Лукьянова, данной Вежицкому монастырю в 1624 году; следовательно, около этого времени или вообще при царе Михаиле Федоровиче мы должны полагать изменение первоначального указа о прикреплении, т.е. разрешение крестьянам рядиться на землю владельца с правом перехода. С другой стороны, о том же дозволяют заключать указы 1601 и 1602 годов, допускавшие переход некоторых разрядов крестьян по старым правилам Судебников. Ежели бы по первоначальному указу о прикреплении крестьянам было предоставлено право рядиться на землю с переходом или без перехода; то незачем бы было и прибегать к старому порядку, утвержденному Судебниками. Царь же Михаил Федорович, после времен самозванщины и междуцарствия, когда общество явно перешло на сторону прикрепления, не находя уже возможным возвратиться к Юрьеву дню и к порядку Судебников и желая по возможности сократить неудовольствия и тяжбы по иску беглых крестьян, по всему вероятию разрешил этот щекотливый вопрос тем, что дозволил рядить крестьян на землю и с таким условием, чтобы за ними оставалось право перехода, но с непременною уплатою убытков, которые, как мы уже видели, прописывались в самых порядных записях, иногда глухо, не оценивая убытков, а иногда с определенною наперед ценою.

Таким образом, при царе Михаиле Федоровиче, кажется, образовалось два класса владельческих крестьян, из которых одни были совершенно прикреплены к земле и в случае самовольного выхода назывались беглыми; господин имел право отыскивать их везде и возвращать на старые места. К этому виду принадлежали как исстаринные крестьяне, прикрепленные до царя Михаила Федоровича, так и поступившие вновь по рядным записям, ежели они в таком смысле давали записи, что им и их потомству не сходить с земли и оставаться вечно за владельцем. Здесь крестьяне хотя поступали на землю на основании частного права, по свободному взаимному договору, но, поступивши, они теряли право перехода и уже навсегда должны были оставаться на занятой земле по государственному праву. Равным образом и господин не мог ссылать их с земли; крестьянская земля по государственному праву уже как бы изымалась из круга частных оборотов вотчинника, и земля эта, как мы уже видели, имела постоянно одинаковую меру – по четыре чети в поле на крестьянскую выть и по две чети на бобыльскую выть. Ко второму разряду принадлежали, собственно, новые крестьяне, поступившие в крестьянство из гулящих людей, по порядным записям с правом перехода, на основании взаимного договора по гражданскому праву. Этот разряд крестьян хотя по записям и имел право рядиться от одного владельца к другому, но это право уже далеко не походило на прежнее право свободного перехода в Юрьев день, ибо оно могло осуществляться только тогда, когда крестьянин имел средства уплатить господину цену убытков или неустойку, обозначенную в порядной записи, и эта цена всегда была так значительна, что господин был обеспечен на счет того, что крестьянин от него не уйдет, а если и уйдет, то должен будет или заплатить неустойку, записанную в порядной, или воротиться назад.

Вообще, в царствование Михаила Федоровича хотя уже не было и речи о Юрьеве дне и о свободном переходе крестьян, тем не менее и прикрепление их к земле было еще в шатком положении. Указ 1642 года от 11 марта прямо говорит, что беглых крестьян можно было возвращать на прежние места только по суду, по крепостям и по сыску (АИ. Т. III. С. 110); следовательно, возвращался назад и признавался беглым крестьянином только тот, который подлежал возвращению или по крепости, данной им самим, или по старине, утвержденной писцовыми книгами, выписи из которых и давалися владельцам для сыску беглых крестьян; а который крестьянин не давал на себя в порядной полной крепости, без права рядиться к другим владельцам, тот по суду и по сыску пользовался правом перехода, как мы уже видели выше, с платежей убытков господину. Права крестьян как людей полноправных, как членов общества были еще признаваемы и охраняемы законом; господин не мог еще удерживать за собою крестьянина, не давшего на себя крепости, хотя бы таковый крестьянин и жил на его земле и даже хотя бы он записал его за собою по писцовым книгам: в таком случае крестьянин имел полное право отойти от господина; а ежели бы господин вздумал отыскивать его, как беглого, то крестьянин мог требовать суда, на котором ссылка на писцовые книги без крепостей не имела силы. Вот образчик подобного случая: в 1629 году Лукьян Иванов Лучников записал за собою крестьянином в писцовых книгах жившего у него гулящего человека Савелья Шеломова с женою и детьми; Шеломов, узнавши, что он записан в крестьянах за Лучниковым, ушел от него в Донков; и Лучников вместо того, чтобы взять его оттуда как беглого и поселить на своей земле, выдал ему в 1635 году отпускную, в которой писал: «А буде я Лукьян и мои дети и род и племя вступимся и учнем на его Савелья или на его род и племя бити челом государю и государевым бояром, и дьяком, и воеводам; и ему Савелью взяти по сей записи отпускной заряд на мне на Лукьяне и на жене моей, и на детях, и на моем роду и племени пятдесят рублев» (в моем собрании грамот). Здесь явно отпускная дана не по доброй воле Лучникова, а в избежание от преследования суда за ложную записку по писцовым книгам гулящего человека крестьянином; в добровольных отпускных заряда или неустойки никогда не писалось, ибо крестьянин в отпускной не вступал в договор с господином; а в отпускной, данной Лучниковым, написан огромный заряд, или неустойка – пятьдесят рублей; ясно, что отпускная сия была не иное что, как мировая сделка, чтобы Шеломов не искал на Лучникове ложной записи в крестьянство. И Шеломов, после сей сделки, пятнадцать лет был свободным со всею своею семьею, пока в 1650 году не дал на себя записи в крестьянство к Афанасью Толбузину. Таким образом, прикрепление крестьян вновь в царствование Михаила Федоровича вполне зависело от свободной воли самих крестьян. Ежели крестьянин находил для себя выгодным дать на себя крепость, то давал ее, а не находил в том выгоды, то не давал, и принудить его к прикреплению никто не мог.

Но давши на себя полную крепость в крестьянство, крестьяне самим прикреплением своим к земле теряли уже много прав даже по закону. Так, например, ежели бы на господине были какие иски по суду и он сам их не платил, то иски сии переносились на его крестьян; в указе 1628 года от 21 ноября сказано: «Которые городовые люди на Москве стоят на правеже в больших исках, рублев во сте и больше, а есть у них в городех вотчины и поместья… и тех людей посылать в вотчины и в поместья и велети править на людех их и на крестьянех»(АИ. Т. III. С. 101). Или, когда господин убьет чужого крестьянина или крестьянин одного владельца убьет крестьянина другого владельца, неумышленно, во время драки или в пьяном состоянии, то господин за убитого крестьянина отдавал своего крестьянина; в указе 1615 года 17 января сказано: «А убьет сын боярский или сын его, его племянник, а с пытки тот убойца в том убивстве учнет говорити, что он убил в драке, а не умышленьем, или пьяным делом; и из его поместья взять лучшего крестьянина с женой и с детьми, которые дети живут с ним вместе, а не в разделе, и со всеми животы, и отдать тому помещику, у кого крестьянина убили, во крестьяне. А убьет чей крестьянин крестьянина до смерти, а с пытки тот убойца учнет говорити, что его убил пьяным делом, а не умышленьем; и в того убитого крестьянина место того убойца, бив кнутом и дав на чистую поруку, выдать тому помещику, у кого крестьянина убили, с женою и с детьми и с животы» (АИ. Т. III. С. 303). Таким образом, крестьяне чрез прикрепление к земле становились в такое зависимое положение от землевладельцев, даже по закону, что в иных случаях по суду отвечали за землевладельца, как имуществом своим, так и личностью, только с непременным условием охранения крестьянских прав, т.е. крестьянин поступал на место убитого крестьянина в крестьяне же, а не в холопы; и при платеже исков, значащихся на господине, крестьяне не выдавались истцам головою в заработку исков, а только платили истцам вотчинничьи или помещичьи доходы, вместо того чтобы платить их своему владельцу. Вообще закон, прикрепивши крестьян к земле по видам государственным, финансовым, постоянно и преследовал сии виды. Крестьянин, на чьей бы земле он ни жил, имел постоянно определенные отношения к государству по правам и обязанностям своего сословия; и государство получало свои выгоды именно от того, что крестьянин был крестьянином; по сему оно и заботилось о том только, чтобы крестьянин не выходил из крестьянства. А переводом помещичьих доходов с крестьян от одного владельца к другому или перемещением крестьянина с одной земли на другую по суду крестьянин не переставал быть крестьянином; и на этом-то основании закон и допускал и переводы доходов и перемещения крестьян, как ненарушавшие отношений крестьян к государству. Частные же отношения крестьян к землевладельцам здесь уже не принимались в расчет, у крестьянина не спрашивали, хочет ли он жить за тем господином, на землю которого его переводят по суду; закон и государство в этом случае как бы не признавали личности крестьянина или жертвовали ею для своих целей.

Вслед за государством и законом, с прикреплением крестьян к земле, и частные землевладельцы захватили себе более прав над крестьянами, нежели сколько имели до прикрепления; порядные, по которым крестьяне давали на себя обязательство, чтобы ни им, ни их потомству не сходить с земли владельца, значительно стесняли права крестьян. Землевладелец, по порядной давши крестьянину определенный участок земли и снабдивши его ссудою на обзаведение крестьянского хозяйства, не принимал на себя никаких других обязательств; все порядные постоянно говорят только об обязанностях крестьян, а не об обязанностях владельцев; так, например, в порядных писалось: «И за тое ссуду жити нам за Афонасьем Михайловичем в крестьянех в деревне Куртице, о пашню на него пахать и всякое дело делать, и подать государеву и его помещикову платить». Или: «Жити мне у игумена Васьяна с братиею в послушаньи, как и прочим крестьянам, и живучи мне государево тягло тянути и монастырское всякое сделье делати и страда монастырская всякая со крестьяны страдати, что игумен Васьян с братьею прикажет». Даже в ввозных и послушных грамотах, дававшихся от правительства помещикам на владение поместьем, всегда писалось: «И вы б все крестьяне, которые в том поместье живут, его помещика слушали, пашню на него пахали и доход его помещиков платили». Или: «И вы б крестьяне игумена с братьею слушали во всем, и пашню пахали и оброк монастырской хлебной и денежный, и всякой мелкий доход платили, чем вас игумен с братьею изоброчат». А посему, опираясь на порядные записи и ввозные грамоты, землевладельцы, исполнивши главное законом назначенное условие, т.е. давши крестьянину известный участок земли и ссуду, не только распоряжались работами крестьян, но даже дозволяли себе меняться крестьянами и переводить их с одной земли на другую. Так, в одной раздельной записи 1632 года вдова Лукерья Куломзина с дочерьми, получивши по разделу деревню Юшковское, отдала несколько крестьян из этой деревни пасынку своему; в записи сказано: «Да из той деревни Юшковские поступилася я, Лукерья, с дочерми своими Василью Куломзину крестьян: Мишку Минина, да Шумилку Семенова, да Ларку Евстратьева с женами и детьми и со всеми их крестьянскими животы и с хоромы, и с хлебом молоченым, стоячим и земляным». Или в одной мировой записи между братьями Ивашкиными и Романом Сатиным, писанной в 1640 году, Роман Сатин, уступивши Ивану Ивашкину пустую землю от своей деревни Осиповской, уступил ему и крестьянина из той же деревни с семьей и с двором; в записи сказано: «Да он же Роман на ту (пустую) землю поступился мне Ивану из той же деревни Осиповской крестьянина с поместной земли Федьку, прозвище Чукан, с женою и с детьми и с животы, и с хлебом, который в земле, и с гуменным, и с клетным, и с двором, и с хоромы, и со всякою дворовою посудою и с овином». Или в записи 1625 года помещик Семен Марков отдал свое поместье, землю и крестьян Угличскому Алексеевскому монастырю в аренду на два года из оброка по 20 рублей на год. В записи сказано: «И на тех пустошах вольно нам пашню пахать, луга косить и теми крестьяны владети, как мы владеем монастырскими крестьяны, и тех нам его Семеновых крестьян розно не разогнать, а от сторон нам тех крестьян оборонять и в обиду не давати никому» (ААЭ. Т. III. № 160).

Таким образом, крестьяне с прикреплением к земле, сделались предметом частных сделок между землевладельцами еще в первой половине XVII века, хотя по закону они еще не были собственностью владельцев, а были людьми свободными, составляли одно сословие, несли одинаковые подати с крестьянами, жившими на черных землях.³⁴ Конечно, это, в сущности, было уже злоупотребление, которое, по незначительности случаев, едва ли преследовалось законом. Притом, с одной стороны, для правительства перевод крестьян с одной земли на другую и от одного владельца к другому не делал ни какого различия; крестьянин на той или другой земле, у того или другого владельца оставался крестьянином, и в отношении к государству нес одни и те же повинности. Сбор податей от этого перевода нисколько не терпел, ибо участок земли, принадлежавший переведенному крестьянину, оплачивался или новым крестьянином, или самим землевладельцем; правительство же с прикреплением крестьян к земле уже не признавало землю пустою, ежели она раз записана в писцовые книги жилою землею: оно брало подати и с действительно жилых земель, и с земель, за переходом или переводом крестьян, лежащих в пусте. С другой стороны, сами крестьяне еще не сильно замечали это злоупотребление их владельцев или, по крайней мере, не очень тяготились им; ибо они и при переводе получали такой же участок земли, каким владели прежде, и находились в таких же отношениях к новому владельцу, в каких были к его предшественнику: порядная крестьянина с переводом его к другому владельцу не переменялась. Здесь также не должно упускать из виду, что, по всему вероятию, и в то время переводы крестьян были незначительны и не были сопряжены с дальним переселением; по крайней мере в памятниках того времени я не встречал указаний на дальние и значительные переселения крестьян. Спора нет, что при ближнем и незначительном переселении уже нарушались права крестьян; но это нарушение прав еще было не тяжело для крестьян, – по самой незаконности этого действия владельцы должны были стараться, чтобы переселение было по возможности не тягостно, а по тому на него, вероятно, не было и жалоб. Притом же предметом частных сделок между землевладельцами могли быть только крестьяне исстаринные, т.е. потомки прикрепленных или те, которые сами в своих порядных записях обязывались со всем своим потомством быть крепкими земле, принадлежащей частному владельцу, а отнюдь не те крестьяне, которые по своим порядным не налагали на себя этой обязанности.

Как бы то ни было, хотя прикрепление крестьян к земле довольно сократило их прежние права, и новое их положение в сравнении с прежним было тяжелее, и отношения к владельцам стеснительнее, однако за крестьянами столько еще осталось прав и выгод, что гулящие люди продолжали вступать в крестьянство как на черные земли, так и на владельческие. Этому доказательством служит множество порядных записей в крестьянство, из которых только некоторые для образца напечатаны в последнее время в разных изданиях, но которых еще огромнейшая масса гибнет в общественных и частных архивах, как никуда не годные бумаги.

Конечно, мы в настоящее время не имеем в виду никаких прямых законных постановлений, служивших в первой половине XVII столетия ограничением власти землевладельца над крестьянами; но уже одно то основное постановление, чтобы крестьянин имел свой двор, свое хозяйство и пахотную землю, которая прямо называлась крестьянскою и всегда резко отличалась от владельческой, служило важным ограничением власти землевладельца; он не мог крестьянина лишить земли, перевести во двор и обратить в свои холопи; права крестьянина на землю, вместе с поселением его на ней, делались неотъемлемыми, и никакое злоупотребление владельческой власти не могло посягать на них. По закону, владелелец, лишая крестьянина земли, с тем вместе разрывал все свои отношения с крестьянином и сам лишался его; он не мог ни продать, ни заложить крестьянина, он имел право только продавать или закладывать деревню с крестьянами; а при таковых продаже и залоге крестьяне только получали нового владельца, все же другие их отношения оставались прежними. Чтобы крестьянин непременно имел ту или другую землю в определенном количестве, – это было государственным постановлением, которое не могло быть изменено ни какою частною сделкою. Таким образом, права крестьянина на землю были совершенно изъяты от произвола владельцев.

Вторым важным ограничением власти землевладельцев над крестьянами была крестьянская община: все порядные крестьяне постоянно свидетельствуют, что каждый крестьянин садился на землю владельца с обязанностью всякие господские сделья и страды работать наряду с другими крестьянами; следовательно, крестьянин явно поступал в члены крестьянской общины, и все распоряжения владельца относились к целой общине, а не к тому или другому крестьянину в отдельности; для целой же крестьянской общины, особенно в первой половине XVII века, когда община, недавно прикрепленная к земле, была еще очень сильна и имела полный свой суд и управу, распоряжения владельца не могли быть отяготительны и произвольны; владельцы волей-неволей сдерживали свой произвол, либо для них борьба с самостоятельною общиною была совсем не то, что борьба с одиночным беззащитным лицом, например с кабальным холопом.

Третьим ограничением власти землевладельцев служила нужда в людях. Землевладельцы в то время более заботились о привлечении к себе крестьян льготами и разными выгодами, а не об излишних отягощениях. Законное прикрепление крестьян к земле в жизни народа было еще так молодо, слабо и непривычно, что для крестьян казалось тягостию и без излишних отягощений со стороны владельцев; крестьянских побегов так было много и укрывательства еще так были удобны, что землевладельцам была одна главная забота – удерживать крестьян за собою. Землевладельцы ратовали друг против друга, а не против крестьян; они старались превзойти один другого привилегиями и льготами крестьянам, чтобы приманить к себе больше людей. Прикрепление крестьян к земле разрушило естественное соответствие между запросом и предложением труда: оно в одном месте скопило многих работников, к явному обременению владельцев, а другие места оставило почти без работников; отчего одни землевладельцы должны были принимать разные средства для удержания работников, даже лишних, ибо по закону за беглого крестьянина платил подати сам землевладелец, а другие владельцы, напротив, должны были прибегать к разным мерам, чтобы пополнять недостаток в работниках. Лучшим сему доказательством служат все иски о беглых крестьянах, в которых постоянно владельцы жалуются на владельцев же, а не на крестьян. Во всех исках постоянно читаем жалобы, что такой то перевез крестьян силою, наездом, приезжал в деревню со своими людьми, или такой-то присылал людей подговаривать крестьян, чтобы они к нему переходили. Прямым сему свидетельством служит челобитная дворян и детей боярских, поданная царю Михаилу Федоровичу в 1641 году, в которой написано: «Бегают из-за них старинные их люди и крестьяне в государевы дворцовые и черные волости и села, и в боярские поместья и вотчины… и за всяких чинов за помещиков и вотчинников на льготы; и те многие помещики и вотчинники тем их беглым людем и крестьяном на пустых местах слободы строят и меж их беглые люди и крестьяне выжив за теми людьми урочные годы и надеясь на тех сильных людей, где кто учнет жити, приходя из-за тех людей, и достальных людей и крестьян из-за них подговаривают, и домы пожигают» и проч. (АИ. Т. III. С. 106). Таким образом, и закон, и устройство общества, и выгоды самих землевладельцев в первой половине XVII столетия были на стороне крестьян; а посему прикрепление их к земле не лежало еще на крестьянах тяжелым гнетом. Крестьяне резко еще отличались от рабов и в законе, и в жизни; в крестьянском быту столько еще было самостоятельности, независимости, обеспечения и других выгод, что крестьяне жили своими отдельными хозяйствами со своими дворами и усадьбами, имели свой рабочий скот и неотъемлемо владели данными им участками земли, даже нанимали себе земли и разные угодья на стороне, вели торговлю, имели дворы и лавки в городах и занимались другими разными промыслами от своего лица, а не от лица своего землевладельца; перед судом и законом они признавались членами Русского общества, а не безгласною собственностью землевладельцев. Крестьянский быт, без различия на черных и владельческих землях, представлял еще столько выгод, что нередко городские жители поступали в крестьянство, закладывались за землевладельцев. Стеснение крестьян большею частью было пока еще в отвлеченных правах, а не в жизни. Жизнь крестьянская, напротив, с прикреплением к земле, пока еще представляла, говоря вообще, более выгод против прежнего времени; ибо платеж податей и отправление повинностей ложились равномернее, а следовательно, были менее тягостны. И вообще, тягость прикрепления первоначально была ощутительнее для землевладельцев, а не для крестьян.

Нет сомнения, что по мере привычки к прикреплению и власть землевладельцев росла мало-помалу; и владельцы сороковых годов XVII столетия допускали уже более произвола, чем владельцы двадцатых годов того же столетия. Но правительство и закон, вслед за развитием владельческой власти над крестьянами, принимали свои меры к ограничению этой власти. Правительство в своих ввозных грамотах, хотя и предписывало, чтобы крестьяне слушались владельца и пашню на него пахали, и оброк ему давали, требовало, впрочем, и от владельца, чтобы он не налагал работ и оброков не носил. Судя по некоторым указаниям Белевской писцовой книги времен царя Михаила Федоровича, работы крестьян на землевладельцев имели определенный размер; ибо в сей книге земля, обрабатываемая крестьянами на владельца, постоянно показана в меньшем количестве против земли, обрабатываемой крестьянами на себя, а где владелец имел обширнейшую запашку против крестьянской, там запашка эта производилась или деловыми людьми владельца, или вольнонаемными работниками мимо крестьян; следовательно, работы крестьян на владельца были определены, а не зависели от произвола. А судя по позднейшим указам, даже времен Петровских, был также определен и доход или оброк владельца. Даже, кажется, землевладелец не мог насильно перевести крестьян с оброка на барщину. По крайней мере, в одной царской грамоте в Нижний Новгород 7126 (1618) года мы читаем, что крестьяне села Столпинского подавали челобитную государю, что они имеют грамоту, чтобы в казне Благовещенского монастыря за пашню и за всякие изделия платили Деньгами; и монастырь не иначе мог принудить своих крестьян к работам, как по суду государя, который послал грамоту к воеводе (в моем собр. грамот, № 14). Кроме того, Котошихин, современник царя Алексея Михайловича, прямо указывает на меры правительства против притеснения крестьян владельцами. Он меры эти разделяет на два вида: именно, в поместных землях и выслуженных вотчинах, за притеснение крестьян, земли отнимались у владельца на царя, сверх того, он обязывался возвратить крестьянам все то, что сбирал с них противозаконно; а в купленных вотчинах земли и крестьяне отнимались у жестокого владельца безденежно и отдавались его родственникам добрым людям. Вот подлинные слова Котошихина об этом предмете: «Как боярам и всяких чинов людям даются поместья и вотчины; и им пишут в жалованных грамотах, что им крестьян своих от обид и налог остерегати, а подати с них имати по силе, а не через силу… А будет который помещик и вотчинник нехотя за собою крестьян своих держати и хочет вотчинных крестьян своих продати, и наперед учнет брать с них поборы великие, не против силы, чем бы их привести к нужде и бедности, а себя станет наполнивать для покупки иных вотчин; и будет на того… будет челобитье, что он над ними так учинил, исторонние люди про то ведают и скажут по сыску в правду; и у таких поместья их и вотчины, которые даны будут от царя, возмут назад на царя, а что он с кого имал каких поборов через силу и грабежом, и то велят на нем взять и отдать тем крестьянам, а впред тому человеку, кто так уничит, поместья и вотчины не будут даны до веку. А будет кто учнет так чинить над своими вотчинными купленными мужиками; и у него тех крестьян возмут безденежно и отдадут родственникам его добрым людям». Таковые строгие меры ясно свидетельствуют, что закон и правительство не поблажали помещикам и вотчинникам и продолжали смотреть на крестьян как на особое государственное сословие со своими общественными правами и обязанностями, старались поддержать это сословие и отнюдь еще не думали отдавати его власти землевладельцев. Не доверять современному свидетельству Котошихина мы не можем, ибо оно оправдывается Уложением царя Алексея Михайловича и вполне согласно с общественным ходом дел того времени. Правительство, продолжая собирать подати по сохам, т.е. смотря по состоянию и средствам крестьян, естественно должно было заботиться, чтобы крестьяне имели более средств; ибо с увеличением их средств увеличивались и доходы казны, собираемые по животам и промыслам, а с уменьшением уменьшались. Ежели в самом прикреплении крестьян к земле правительство видело финансовую меру для более удобного и неотяготительного сбора податей, то, естественно, оно и должно было заботиться, чтобы эта мера достигала своей цели; а прямым препятствием к достижению сей цели было разорение крестьян от помещиков и вотчинников; следовательно, правительство, для собственных своих выгод должно было брать строгие меры против произвола землевладельцев и охранять права крестьян.

До нас дошли некоторые землевладельческие распоряжения относительно управления их крестьянами и об обязанностях крестьян в отношении к землевладельцам. Таков, например, наказ Воина Корсакова, главного управителя вотчинами Суздальского Покровского монастыря к приказчику Федору, 1622 года. В этом наказе, во-первых, определяются доходы приказчика, которые состояли в определенных сборах от продажи скота и изб, в определенных дарах на Пасху, на Рождество Христово и на Петров день, в пошлинах от суда, от варки пива и меда, от явки пришлых людей, поступающих в работники к крестьянам. Во-вторых, подробно описывается порядок, как пахать монастырскую землю, сеять и убирать хлеб; вот подлинные слова наказа: «А десятинную монастырскую пашню Федору велети пахати того ж села и деревень крестьяном вовремя, не испустя пашенного и посевного времени, а семен на ту десятинную пашню высевати на десятину по две чети ржи, по четыре чети овса, в монастырскую в казенную меру в ровно; а на выть велети пахати крестьянам монастырские пашни по две десятины, да взгону на выть по десятине в поле а в дву потомуж; а что останется у семенного хлеба верхов, и тот хлеб, верхи, перемерять и сыпать в монастырскую житницу, да и тот посев и остаточные за семены верхи написать на список. А как даст Бог монастырской хлеб поспеет, и Федору велети жати тот хлеб с монастырских десятин, снопы щитаючи сотницами, о по щоту сколько с которой десятины числом снопов сотниц будет, и Федору велеть писать в ужинные книги именно того ж села земскому или церковному дьячу, подлинно, порознь… И велети крестьяном, монастырская пашня пахати во время наперед своей крестьянской пашни, неиспустя пашенного и посевного времени; и велети ту пашню пахати намягко, чтобы груд не было, и неоранные б пашни меж оранных борозд крестьяне не пропускали. А навоз на монастырскую десятинную пашню велети крестьяном возить с монастырских дворов, а будет с монастырских дворов навозу на десятинную монастырскую пашню будет мало, или будет где на монастырском дворе животины монастырской нет; и Федору на монастырские десятины велеть возить с их крестьянских и с бобыльских дворов на выть по сороку колышек мерных, а мера в колышке в длину семь пядей, а поперек четыре пяди, а вверх три пяди; и того ему смотрити и беречи накрепко, чтобы крестьяне на монастырскую десятинную пашню навоз возили по сему наказу сполна и на ближние и на дальние десятины ровно, а не довезши б до пашни по лесом и по врагом, для своей легкости, навоз не метали, чтобы однолично монастырская десятинная пашня унавожена была вся гораздо». В-третьих, наказ запрещает крестьянам нанимать землю мимо монастырских земель: «А на сторонах Федору того села крестьяном наемных пашен нигде никому пахати невелети, а давати крестьяном пустых вытей пашни пахать из выдельного хлеба, из третьяго, или из четвертого, или из пятаго снопа, смотря по пашне, как бы было монастырю прибыльнее… А из денежного оброка пустых пашен пахать не давати и на сторонах у вотчинников и у помещиков, опричь Покровских земель, пашен пахать, сена косить наймывати нигде никому не велети, чтобы монастырские села не пустели, и пашня незапереложела» (ААЭ. Т. III. № 217). Из этого наказа мы видим, что крестьянские работы и повинности относительно к землевладельцам в первой половине XVII столетия были довольно значительны; но они однюдь не были значительнее работ и повинностей, лежавших на крестьянах в XVI столетии, до прикрепления их земле. Чтобы яснее видеть это, мы сравним грамоту 1590 года о повинностях и работах крестьян Новинского монастыря с настоящим наказом. По настоящему наказу на крестьянскую выть положено по две десятины, да згону десятину; в уставной же грамоте назначено только по полуторе десятины на выть; следовательно, наказ, по-видимому, требует от крестьян сравнительно больших работ. Но по наказу все работы крестьян ограничиваются только унавоживанием и пашнею земли, посевом и уборкою хлеба в скирды и одонья, других работ наказ не требует с крестьян; напротив того, по уставной грамоте, кроме пашни, унавоживания, посева и уборки хлеба с крестьян еще требуются в пользу монастыря: сенокос, молка и отвоз в Москву хлеба, по две четверти на выть, возка на монастырские строенья, по трехсаженному бревну с выти, и платеж по алтыну за каждую подводу в том году, в котором ни дров ни бревен не потребуется в монастырь, строить своим кочтом из монастырского леса монастырские дворы и хоромы по селам и, сверх того, оброк в пользу монастыря с выти, на Петров день и на Рождество Христово по 20 яиц; да на тот же срок на Рождество Христово с выти по две гривенки коровьего масла, по сыру, да по овчине, а ежели деньгами, так за овчину по алтыну, за сыр по две деньги, да повытно же прясть лен и посконь на скатерти и шерсть с монастырских овец на сукна. Таким образом, сравнение наказа с уставной грамотою ясно показывает, что в первые пятьдесят или сорок лет прикрепления крестьян к земле их работы и повинности в отношении к землевладельцам не только не увеличились, но, кажется, еще уменьшились в сравнении с работами и повинностями, которые они несли до прикрепления к земле. Следовательно, здесь доказывается самым делом высказанное мною выше заключение, что с прикреплением крестьян к земле, по отсутствию свободного уравнения между запросом и предложением труда, владельцы старались не об отягощении крестьян, а о доставлении им больших льгот, дабы таким образом привлекать к себе больше работников.

Вообще должно сказать, что прикрепление крестьян к земле, впоследствии сделавшее их крепостными людьми владельцев, до Уложения 1649 года было еще довольно слабо и не совершенно уничтожало прежние их переходы от одного владельца к другому; сроки давности на отыскание беглых крестьян, сперва пятилетний, а потом десятилетний, довольно ясно намекают, что закон и правительство еще не совсем были против переходов, не решались на совершенное их уничтожение. Тогдашние землевладельцы хорошо понимали, что сроки давности сильно препятствуют полному прикреплению крестьян, и в общей своей челобитной, поданной царю Михаилу Федоровичу в 1641 году, писали: «Которых они беглых своих крестьян за кем проведают, а урочные лета тем беглым крестьянам не отойдут; и они в тех своих беглых крестьянах суда и указу добиться не могут, а которые и засудясь за судным делом завершенным волочатся многое время; а которые де их беглые крестьяне из урочных лет выйдут; и в тех им крестьянах и от суда урочными леты отказывают. И государь бы их пожаловал, беглым из-за них крестьянам урочные лета велел отставить; а велел бы им государь тех их беглых крестьян и бобылей отдавати по поместным их и вотчинным дачам и по писцовым книгам, и по выписям, кто кому чем крепок» (АИ. Т. III. С. 110). Но царь в то время не решился исполнить просьбу землевладельцев и оставил десятилетний срок для возвращения беглых крестьян, и тем самым снова законно подтвердил возможность переходов, хотя и противозаконных. Таким образом, во время царствования Михаила Федоровича крестьяне не только не были крепостными людьми землевладельцев, но и к самой земле не совсем были крепки; частное же их хозяйство, по всему вероятию, значительно улучшилось, ибо с прикреплением к земле платеж казенных податей и отправление повинностей сделались равномернее; что же касается до общественного положения крестьян, как сословия, то оно осталось нисколько неизмененным против того, каковым было до прикрепления; прикрепление легло одинаково не только на всех крестьян государевых и владельческих, но и на посадских и служилых людей; следовательно, в этом отношении сравняло все сословия.

Положение крестьян вскоре по смерти царя Михаила Федоровича изменилось; десятилетний срок, так много еще способствовавший крестьянским переходам и так неугодный землевладельцам, наконец, при новом царе, был отменен совершенно. Еще в первый же год по смерти царя Михаила Федоровича, дворяне и дети боярские всех городов били челом царю Алексею Михайловичу и в челобитной своей писали: «Служили мы отцу твоему государеву тридцать два года, также и прежним государем служили беспрестанныя службы, и от служеб обедняли и одолжали великими долги, и коньми опали, а поместья и вотчины наши опустели, и домы наши оскудели и разорены без остатку от войны и от сильных людей, которые люди наши и крестьяне выходят из-за нас за сильных людей за бояр, и околничих, и за ближних людей, и за власти, и за монастыри; и государев указ к отдаче тех наших беглых крестьян урочные годы десять лет. А мы по вся годы бываем на государевых службах; и в те урочные годы про тех своих беглых крестьян проведати не можем. А иные сильные люди беглых наших крестьян для тех урочных лет развозят по дальным своим вотчинам; и как тем нашим беглым крестьянам урочные годы пройдут, и они тех наших беглых крестьян привозят в вотчины свои, которые с нами смежно, да и достальных людей наших и крестьян из-за нас вывозят в свои ж вотчины и поместья, и тех наших беглых крестьян называют своими старинными крестьяны. А иных крестьян наших те беглые крестьяне, живучи за сильными людьми, пишут в писцовые книги и в ссудные записи заочно, дружа тем, за кем они живут, бегая от нас. И государь бы нас пожаловал, велел в отдаче беглых крестьян урочные лета отставить, и пожаловал бы государь, велел тех беглых наших крестьян отдавать нам по писцовым книгам и по выписям, как мы тех своих беглых крестьян проведаем, и не в урочные лета» (ААЭ. Т. IV. № 14). Это челобитье в сущности своей одинаково с подобным челобитьем, поданным городовыми дворянами царю Михаилу Федоровичу в 1641 году; в том и другом ясно изображается, что урочные годы, для отыскания беглых крестьян, служили важным средством для перехода их с одной земли на другую, следовательно, при урочных годах крестьяне еще не совсем были крепки земле.

В 1641 году челобитье дворян об отмене урочных лет, как мы уже видели, не имело успеха, царь оставил десятилетний срок в законной силе; но второе челобитье 1645 года было успешнее: новый царь отменил урочные годы на будущее время, но за прошедшее оставил в прежней силе старый десятилетний срок. В писцовом наказе 1646 года сказано: «Государь-царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии указал и бояре приговорили: той статье о крестьянех быть по уложенью прежних государей и, как учинено при его государеве отце, блаженныя памяти при великом государе, царе и великом князе Михаиле Федоровиче всея Русии в 149 году, потому что пред уложением прежних государей прибавлено пять лет, и учинено вдвое, десять лет… А где писцы наедут пустые дворы, и учнут им помещики и вотчинники сказывать, что от них из тех дворов крестьяне и бобыли побежали; и им о том распрашивать подлинно, и писать тех крестьян и бобылей и их детей, и братью, и племянников с отцы и с прозвищи, и кто в котором году выбежал, в указные десять лет, а далее десяти лет не писать. А то им сказывать, будет кто чужого крестьянина напишет за собою в бегах, а после про то сыщется; и им быть в жестоком наказанье. А как крестьян и бобылей, и дворы их перепишут; и по тем переписным книгам крестьяне и бобыли, и их дети, и братья, и племянники будут крепки и без урочных лет, и которые народятся после той переписки, и учнут жить дворами вновь, и тех дворов лишними дворами не ставить, потому что отцы их в переписных книгах написаны» (ibid.). Таким образом, писцовым наказом 1646 года крестьяне, попавшие в новую перепись, навсегда прикреплены к земле со своими детьми, братьями и племянниками, живущими не отдельно, и с тем вместе для всех сих крестьян и для их потомства навсегда отменены урочные годы, они объявлены крепкими земле и без урочных лет.

Писцовый наказ 1646 года известен печатно только в циркуляре к писцам Московского уезда; но на деле он касался не одной Москвы с уездом, а всего Московского государства. Я имел в руках рукописные переписные книги 1646 года Суздальского и некоторых других уездов, составленные по сему наказу; следовательно, распоряжения сего наказа о прикреплении крестьян к земле без урочных лет были для всей России. Но правительство не остановилось и на этом наказе: в следующем же 1647 году и десятилетний срок для вывоза крестьян за прежние годы был изменен в пятнадцатилетний. В царской грамоте от 19 октября 1647 года сыщику Константину Койсарову сказано: «И ты б наших Сумерские волости и Старополья сошлых крестьян, которые живут за Новгородским митрополитом и за монастыри и за помещики, сыскивал по нашему наказу и выводил тех сошлых крестьян в Сумерскую волость на прежние их участки, где кто жил, за пятнадцать лет, или малым чем больши, со всеми их животы». То же подтверждено определением от 24 октября того же года, относительно беглых крестьян из Заонежских погостов; в определении сем сказано: «Послать грамоты к Василью Золотареву (сыщику), велеть вывозить всяких крестьян по государеву указу, за пятнадцать лет, а больши пятнадцати лет не вывозить, и даней никаких больши того не имать, и насильства никому никакого не чинить» (Доп. к акт. ист. Т. II. № 32, 33).

Наконец, Соборное Уложение 1649 года совершенно отменило урочные годы и за прежнее время; оно указало: беглых крестьян всех без различия – какие бы они не были, дворцовые ли, или черных волостей, или помещичьи, или вотчинничьи, – возвращать на старые места жительства бессрочно; а термином, с которого считать их принадлежащими той или другой местности, положило писцовые книги, составленные после пожара 1626 года; кто где записан по сим писцовым книгам, тот непременно и бессрочно и должен быть возвращен туда, где записан, даже дети записанного в сих писцовых книгах должны возвращаться на старое место жительства отца, хотя бы сами и не были записаны в писцовых книгах. Правилам этого нового прикрепления в Уложении посвящена XI глава.

Первая статья XI главы Уложения прямо говорит: «Которые государевы дворцовых сел и черных волостей крестьяне и бобыли, выбежав из государевых дворцовых сел и черных волостей, живут за патриархом и за митрополиты… и за всякими вотчинники и помещики; а в писцовых книгах, которые книги писцы подали в поместный и иные приказы после Московского пожару, прошлого 134 году, те беглые крестьяне или отцы их написаны за государем; и тех государевых беглых крестьян и бобылей, сыскивая, возити в государевы дворцовые села и черные волости, на старые их жеребьи, по писцовым книгам, с женами и с детьми и со всеми их крестьянскими животы без урочных лет». Почти то же повторяет вторая статья той же главы относительно беглых крестьян и бобылей, бежавших с поместных и вотчинных земель; только здесь по самому ходу дела термином возвращения положены не одни писцовые книги, поданные после 1626 года, но и другие документы о правах вотчинника или помещика. «Будет ли, – сказано в статье, – те их беглые крестьяне, или тех их беглых крестьян отцы, в тех писцовых книгах за ними написаны, или после тех писцовых книг, те же их крестьяне или их дети по новым дачам написаны за кем в отдельных или в отказных книгах». Сим положением Соборное Уложение 1649 года признало порядок первого прикрепления крестьян к земле, узаконенный в конце XVI столетия, и отменило все уклонения от сего порядка, бывшие до сего времени, и одним почерком пера уничтожило не только свободу, но и возможность крестьянского перехода с одной земли на другую. Теперь крестьянин, прикрепленный к земле и записанный таковым по писцовым книгам, поданным после 1626 года, уже потерял все законные способы оставить одну землю и поселиться на другой, и ни один землевладелец уже ничем не мог извиниться в принятии беглого крестьянина. Само Уложение ясно говорит, что теперь только крестьяне окончательно прикреплены к земле; в третьей статье XI главы сказано: «А владенья за тех крестьян на прошлые годы, до сего нынешнего Уложения, не указывать; и которые крестьяне, будучи в бегах, дочери свои девки, или сестры, или племянницы выдали замуж за крестьян тех вотчинников и помещиков, за кем они жили, или на сторону в иное село или деревню, и того в вину не ставить, и по тем девкам мужей их прежним вотчинникам и помещикам не отдавать. Потому что о том, по нынешний государев указ, государевы заповеди не было, что никому за себя крестьян не приимати, а указаны были беглым крестьянам урочные годы».

Полное прикрепление крестьян к земле по Уложению простиралось не только на самих крестьян, записанных в писцовых и переписных книгах, но и на их детей, которые родились у крестьянина в то время, когда он в бегах жил за другим владельцем, и даже на зятьев, ежели крестьянин, будучи в бегах, выдал за кого свою дочь, или крестьянская девка или вдова в бегах вышла за кого замуж; все эти лица по суду и по сыску возвращались старому владельцу, от которого бежал крестьянин-отец, записанный в писцовых или переписных книгах; не возвращались только те сыновья, которые жили отдельно от отца, своим семейством, своим двором. В 28 статье XI главы сказано: «И доведутся те крестьяне, по суду взяв у ответчика, отдать исцу; и тех крестьян отдавать исцом во крестьянстве с женами и с детьми, которых детей тех беглых крестьян хотя и в писцовых книгах не написано, а живут с отцом своим и с матерью вместе, а не в разделе». А в 17 статье той же главы: «А будет из-за кого выбежит крестьянин или бобыль, и в бегах дочь свою девку, или вдову выдаст замуж за чьего кабального человека, или за крестьянина, или за бобыля того, к кому он прибежит, а после того тот беглый крестьянин по суду доведется отдать с женою и с детьми тому, из-за кого он выбежит; и с тем беглым крестьянином или бобылем прежнему его помещику отдать и зятя его, за кого он в бегах дочь свою выдаст. А будет у зятя будут дети с первою его женою; и тех его первых детей челобитчику не отдавати». А 18 статья той же главы гласит, что ежели бы крестьянин в бегах выдал дочь свою замуж на сторону, а не в том имении, где он жил в бегах, то по суду, при возвращении беглого крестьянина к прежнему владельцу, отдавался прежнему владельцу и зять его, живущий на стороне.

Но прикрепление крестьян к земле по Уложению было только чисто финансовою мерою правительства, нисколько не касаясь прав крестьянства как государственного сословия; единственную цель прикрепления составляла удобность сбирать казенные подати с земель, постоянно занятых крестьянами. Это прямо и ясно свидетельствуют следующие статьи XI главы Уложения. Статья 6: «А из-за кого они (крестьяне) будут взяты; и с тех помещиков и вотчинников государевых поборов никаких по переписным книгам за них не имать; а имать государевы всякие поборы с тех вотчинников и помещиков, за кем они по отдаче учнут жити во крестьянех». Статья 7: «А у которых вотчинников, по суду и по сыску и по писцовым книгам, крестьяне взяты будут и отданы исцом из купленных их вотчин; а купили те вотчины с теми крестьяны после писцов, а в купчих те крестьяне у них написаны; и тем вотчинником место тех отдаточных крестьян, взяти на продавцах таких же крестьян; со всеми животы и с хлебом стоячим и с молоченым из иных их вотчин». А еще яснее в 10 статье: «А будет кто с сего государева уложения учнет беглых крестьян и бобылей, и их детей, братью и племянников принимать и за собою держать, а вотчинники и помещики тех своих беглых крестьян за ним сыщут; и им тех их беглых крестьян и бобылей по суду и по сыску и по переписным книгам отдавать с женами и с детьми и со всеми их животы, и с хлебом стоячим и с молоченым и с земленым без урочных лет. А сколько они за кем с сего государева уложения в бегах поживут; и на тех, за кем они учнут жить, за государевы подати и за поме-щиковы доходы, взять за всякого крестьянина по десяти рублев на год, и отдавать исцом, чьи те крестьяне и бобыли».

В первой из приведенных статей мы видим, что по новому прикреплению государевы подати собирались с того имения, в которое беглый крестьянин переводился по суду и по сыску, а не с того, где он жил в бегах и где неправильно записан по переписным книгам 1646 и 1647 годов; следовательно, главная забота нового прикрепления состояла в том, чтобы не было путаницы при сборе податей; правительство и закон, передавши беглого крестьянина старому владельцу, на его имение возлагали и платеж податей, хотя бы по порядку этот платеж лежал на том имении, в котором крестьянин во время бегов записан по переписным книгам. А вторая статья, не нарушая частных сделок, совершенных правильно по установленным законам, в то же время строго преследует финансовую цель, чтобы подати не пропадали с того имения, откуда бежал крестьянин; у покупателя она не отнимает беглого крестьянина, ежели он куплен им вместе с вотчиною, но зато требует с продавца, принявшего беглого крестьянина, чтобы он отдал своего крестьянина из другой вотчины со всем крестьянским имуществом и с хлебом стоячим и с молоченым. Третья же статья показывает, что владельцы земель, с которых бежали крестьяне, платили за них государевы подати в продолжение всего времени, как крестьяне находились в бегах; иначе бы закону незачем было взыскивать подати за прошлые годы с того, кто держал беглых крестьян. Следовательно, переманивание и передерживание беглых крестьян не только доставляло работников передерживателю, но и представляло ту выгоду, что с сих работников не шло казенных податей. А ежели это так, то можно заключить, что и крестьяне бегали, сколько из того, что у одного владельца лучше было жить, нежели у другого, столько из того, что в бегах они укрывались от казенных податей.

Вообще первоначальное прикрепление крестьян, ослабляемое урочными годами, как мы уже видели из челобитной дворян, поданной царю Алексею Михайловичу в 1645 году, представляло еще обширное поле разным плутням; и плутни эти особенно были тягостны для землевладельцев, долженствовавших платить подати и за тех крестьян, которые от них бежали и работали у других владельцев. А посему ясно, что Уложение, вместе с писцовым наказом 1646 года, прямо отвечало на челобитную 1645 года и, отменяя урочные годы, прикрепляя крестьян совершенно и преследуя беглых, собственно, заботилось о том, чтобы подати не пропадали и чтобы при сборе их не было путаницы и беспорядков, чтобы в платеже податей не было излишнего отягощения одних землевладельцев перед другими.

Еще яснее представляется чисто финансовая цель закона о прикреплении в 24 статье той же XI главы Уложения. Статья сия узаконяет, чтобы не считать за утайку дворов, ежели после переписных книг [7]154 (1646) и [7]155 (1647) годов окажутся в имениях новые дворы, образовавшиеся чрез раздел старых крестьянских семейств, записанных уже в переписных книгах. В статье сказано: «А у которых помещиков и вотчинников крестьян их братьи и дети и племянники написаны в переписных книгах во дворех со отцы своими и с племенем вместе, а после переписки отделилися и учали жить себе дворами; и тех дворов в утайку не ставить, и лишними дворами не называть, потому что они в переписных книгах написаны со отцы своими и с племенем вместе». Далее тою же статьею запрещается с 1 сентября [7]157 (1649) года подача челобитен об утаенных дворах; в статье сказано: «И впредь с сентября, с 1 числа нынешнего 157 года, об утаенных дворах никому государю не бить челом, и в поместном приказе о том ни у кого челобитен не принимать, для того, что в прошлом [7]154 (1646) и в [7]15 5 (1647) годех, по государеву указу, за всякими вотчинники и за помещики крестьян и бобылей переписывали стольники и дворяне Московские за крестным целованием. А которые писали не по правде, и в те места посылали переписывать вдругоряд, а за неправое письмо переписчикам учинено жестокое наказанье». Эта статья прямо говорит, что все заботы закона преимущественно обращены были на то, чтобы не было, так обычных в то время,³⁵ утаек в крестьянских дворах, чтобы не было избылых при платеже государственных податей и отправлении повинностей, а лучшею и вернейшею для этого мерою считалось прикрепление крестьян к земле.

Но прикрепление крестьян к земле, по Уложению, несмотря на свою полноту и строгость, еще не делало крестьян крепостными людьми своих землевладельцев. Уложение считало крестьян только крепкими земле, землевладельцам же крестьяне принадлежали постольку, поскольку землевладелец имел право на землю. Так, полный землевладелец-собственник имел более прав и на крестьянина, живущего в его вотчине, а помещик, не полный владелец, имел менее прав и на крестьянина, живущего в его поместье.

Помещик, во-первых, не имел права переводить крестьян со своей поместной земли на вотчинную на том основании, что поместная земля была не совсем крепка своему владельцу, не составляла его частной собственности, а была государственною землею, отданною во временное владение. Тридцатая и тридцать первая статьи XI главы Уложения прямо свидетельствуют о запрещении переводить крестьян с поместных земель на вотчинные. В них сказано: «А за которыми помещики и вотчинники крестьяне и бобыли в писцовых или в отдельных, или в отказных книгах и выписях написаны, на поместных и вотчинных землях порознь; и тем помещикам и вотчинникам крестьян своих с поместных земель на вотчинные свои земли не сводить, и тем своим поместий не пустошить. А будет которые помещики и вотчинники крестьян своих учнут с поместных своих земель сводить на вотчинные свои земли, а после того поместья их даны будут иным помещиком; и те новые помещики учнут бить челом о тех крестьянах. И тем новым помещиком тех крестьян с вотчинных земель на поместные земли отдавать со всеми их крестьянскими животы и с хлебом стоячим и с молоченым». А седьмая статья XVI главы Уложения, дозволяя помещикам менять свои жилые поместья на пустые вотчинные земли, требует, чтобы при таковой мене крестьяне переводились на променные пустые земли. В статье сказано: «А будет кто учнет государю бить челом о росписке меновнаго своего поместья, или вотчины, со крестьяны, а выменяет он на то свое жилое поместье, или на вотчину поместную или вотчинную пустую землю, а про крестьян жилого своего поместья или вотчины напишет, что ему крестьян из поместья своего свезти на иную свою поместную землю; и такие поместья или вотчины по заручным челобитным росписывать».

Во-вторых, третья статья XV главы Уложения не только запрещает переводить крестьян с поместных земель на вотчинные, но даже не дозволяет помещику отпускать крестьян на волю. «А будет который крестьянин отпущен будет из поместья и того крестьянина по писцовым книгам отдать новому помещику; потому что из поместий помещиком крестьян на волю отпускать не указано».

В-третьих, самый труд крестьянина на помещика по Уложению имел определенные законом границы и помещик, сверх положенной законом меры на тягло, не имел права принуждать крестьян обрабатывать лишнюю землю; а ежели хотел иметь запашку больше той меры, которая ему приходилась, смотря по крестьянским тяглам, то должен был делать это или чрез своих деловых людей, или посредством свободного найма, а отнюдь не обязательным крестьянским трудом. Ибо по 38 статье XVI главы Уложения, в случае ежели бы у кого поместье было отписано и отдано в раздачу другим помещикам, то хлеб, сеянный на старого помещика, крестьяне обязывались сжать в его пользу; но только тот хлеб, землю под который они сами пахали на помещика, хлеб же, который сеял помещик деловыми людьми и наймитами, крестьяне не обязывались убирать. Вот слова статьи: «А будет у кого по государеву указу взято будет поместье, и отдано в роздачю; а в тех поместьях сеяна будет рож на старых помещиков крестьянские пахоты, и с тое ржи новым помещиком дати семена на живущую пашню крестьянские пахоты; то же, что сеяно было на старого помещика и приполон отдавать старым помещиком, а сжать тот хлеб тем же крестьяном, которые тот хлеб сеяли. А который хлеб на старых помещиков сеяли деловые или наемные люди; и тот хлеб жати старым помещиком самим, а крестьян того хлеба, пахоты деловых и наемных людей, жати не заставливать».

В-четвертых, наконец, 45 статья той же XVI главы прямо ограничивает власть помещика и даже налагает на него ответственность перед правительством, ежели по своему нерадению или злому умыслу он будет пустошить свое поместье и отягощать крестьян налогами и насильствами. В статье сказано: «А будет которые Мурзы и Татарове нехотя государю служить и своим воровством не проча себе, свои поместья всяких чинов людем сдавать или менять и продавать, и в заклад и в наем отдавать, и пустошить и крестьян грабить, и налоги и насилье чинить, и от их налоги из тех их поместий крестьяне разбегутся, и те поместья запустоша, или проворовав, учнут бегать и от службы отбывать, а после про то сыщется; и тем Мурзам и Татарам за то чинить наказанье, что государь укажет».

Но отношения вотчинников к крестьянам, живущим на их вотчинных землях, по всему вероятию, были иные против отношений помещиков к своим поместным крестьянам; ибо на самые земли вотчинники имели другие права, а не те, которые были у помещиков. Вотчинникам земля принадлежала в полную собственность, они беспрепятственно могли ее продавать, дарить, закладывать или другим способом отчуждать, по крайней мере, им принадлежали все сии права в купленных вотчинах. Следовательно, и на крестьян, живущих на их землях, вотчинники имели более прав, чем помещики на своих крестьян; по крайней мере все ограничения помещичьих прав, указанные выше, в Уложении, нигде не распространены на вотчинников. Так, по Уложению, во-первых, на вотчинников не распространено запрещение переводить крестьян с одной вотчинной земли на другую; во-вторых, у вотчинников не отнято право увольнять крестьян; в третьей статье XV главы Уложения прямо сказано: «И будет который крестьянин или бобыль отпущен из вотчины с отпускною; и того крестьянина новому вотчиннику не отдавать». Тогда как о поместном крестьянине узаконено: «А будет который крестьянин отпущен будет из поместья; и того крестьянина по писцовым книгам отдавать новому помещику». В-третьих, при выкупе родственниками проданных вотчин, вновь прибылые крестьянские дворы увеличивали цену выкупа, причем каждый прибылый крестьянский двор по закону ценился в пятьдесят рублей. В 27 статье XVI главы Уложения сказано: «А что сверх купчих и закладных у кого в вотчине прибыло дворовых крестьянских и в них людей, и росчистные пашни и сенных покосов из лесные поросли; и за то прибылое вотчинное строенье вотчинником, кто учнет выкупать, платить тем людем, у кого они учнут выкупать те вотчины, по суду и по сыску. За крестьянский двор с людьми пятьдесят рублев; за распашную землю, которая расчищена вновь из лесные поросли, по три рубли за десятину; за сенные покосы, которые расчищены вновь из лесные же поросли, по два рубля за десятину». Следовательно, при продаже населенных вотчинных земель продавались и крестьяне вместе с землею, как неотъемлемая принадлежность земли, но отнюдь не как собственность вотчинника.

Впрочем, полное прикрепление крестьян к земле и отношения их к землевладельцам, указанные Уложением, нисколько еще не доказывают, чтобы крестьяне с прикреплением к земле сделались крепостными людьми своих землевладельцев, чтобы сравнялись с полными холопами, с рабами, землевладельцы по Уложению еще не могли продавать крестьян отдельно от земли, как продавали холопов; в Уложении даже нет и намеков о возможности таковой продажи крестьян; напротив, в Уложении мы видим довольно ясные указания, что закон еще не смешивал крестьян с холопами и Дозволял только продажу земель с крестьянами (причем крестьяне не продавались, а только переходили с землею к новому владельцу), а не крестьян отдельно от земли. Самые ясные указания на такой взгляд Уложения представляет сравнение 27 и 29 статей XVII главы с 51 и 91 статьями XX главы. По 27 и 29 статьям крестьянский двор с людьми оценен в 50 рублей, и по 51 и 91 статьям холоп оценен также в 50 рублей; следовательно, по-видимому, крестьянин и холоп поставлены в одну категорию продажных ценностей; а по сему ежели холопы были их крепостными людьми своих господ, то и крестьяне также были их крепостными, их полною собственностью; но эта одинаковость, это сходство были видимые, в сущности же значение холопа и значение крестьянина были далеко неодинаковы, даже самыя цены имели большую разницу. По 27 статье XVII главы в пятьдесят рублей был оценен целый крестьянский двор с людьми, в крестьянском же дворе, как мы знаем из писцовых книг, могло быть по пяти человек и больше одних мужчин; напротив того, в 51 и 91 статьях XX главы в пятьдесят рублей оценен один холоп, а не целая семья; в статьях прямо сказано: «За всякого человека отдать по пятидесяти рублев». Следовательно, разность цен очевидна. Можно сказать, что это еще не доказывает, что крестьяне не были крепостными людьми своих землевладельцев, а свидетельствует только, что крестьяне продавались дешевле холопов, – во что был оценен по закону один холоп, в то же оценен крестьянский двор. Но здесь особенно важны основание и форма оценки, в них заключается прямое указание, что крестьяне не были крепостными людьми своих землевладельцев. Холоп оценивается как полная собственность господина в самом своем лице, и по закону имеет определенную цену: пятьдесят рублей за голову: напротив того, крестьянин, как лицо, не подлежит оценке, закон не говорит, что стоит крестьянин, а оценивает только крестьянский двор с людьми, не определяя нисколько числа людей во дворе, – ясно, что по закону крестьянину не назначается цены, а чему нет цены, то и не подлежит продаже; следовательно, по Уложению крестьянин не подлежит продаже, а продавались только вотчины с крестьянскими дворами и живущими в них крестьянами, причем крестьянский двор с людьми принимался как выт, тягло, как представитель известной определенной доли земли, приносящей доход и подлежащей платежу определенной доли государственных податей. А посему закон, в 27 и 29 статьях XVII главы, определяя, что каждый прибылой крестьянский двор увеличивал ценность вотчины в пятьдесят рублей, утверждает только, что крестьянский двор приносит лишнего дохода с вотчины на столько же, на сколько бы приносил процентов капитал в пятьдесят рублей, а отнюдь не выражает того, чтобы крестьянская семья стоила пятьдесят рублей, ибо в таком случае нужно бы было определить число людей, составляющих крестьянскую семью. Следовательно, отсутствие определения числа людей в крестьянской семье прямо говорит, что крестьянская семья не составляла собственности владельца и по сему не подлежала оценке,³⁶ оценивался же только жилой крестьянский двор с приписанною к нему долею земли, капитал приносящий доход землевладельцу.

Значение крестьян, как не крепостных людей своих землевладельцев, указанное 27 и 29 статьями XVII главы, вполне подтверждается и еще яснее высказывается в других главах Уложения. Так, во-первых, сто шестьдесят первая статья X главы Уложения прямо признает крестьян членами Русского общества, т.е. свободными, полноправными лицами, наравне с духовенством, дворянами, купцами и посадскими людьми. В сей статье о порядке повального обыска сказано: «И посылать сыскивать повальным обыском всяких чинов многими людьми безотводно: архимандриты, игумены и старцы по иноческому обещанию, а протопопы и попы, и дьяконы по священству, а дворяны и детьми боярскими и всякими служилыми и посадскими людьми и дворцовых сел и черных волостей старосты, и целовальники, и крестьяны, и вотчинниковыми и помещиковыми приказчики, и старосты, и целовальники, и крестьяны, и всяких чинов Русскими людьми, по государеву крестному целованию». Из настоящей статьи мы не видим никакого различия между крестьянами дворцовыми и черных волостей, и между крестьянами вотчинничьими и помещичьими; те и другие одинаково признаются членами Русского общества, и их показания в повальном обыске одинаково принимаются с показаниями духовенства, дворян и других чинов Русских людей, тогда как с холопов, рабов, как непричисленных к членам Русского общества, в повальном обыске показаний не спрашивают. Кроме того, по свидетельству настоящей статьи, вотчинничьи и помещичьи крестьяне в общественных своих делах управляются выборными старостами и целовальниками точно так же, как и крестьяне дворцовые и черных волостей. О том же значении крестьян, как полноправных членов Русского общества, свидетельствуют 94,159 и 162 статьи той же X главы Уложения. Так, в 94 статье назначается пеня за бесчестье крестьян, без различия, будут ли они дворцовые, черных волостей или владельческие; в статье сказано: «Дворцовых сел и черных волостей государевым крестьяном бесчестья по рублю человеку, а боярским служилым людям, по пяти рублев человеку. А деловым людям и монастырским, и помещиковым, и вотчинниковым крестьяном, и бобылем за бесчестье учинить указ против государевых дворцовых сел крестьян». Или по 162 статье, в случае ослушания при повальном обыске крестьяне, без различия, на каких бы землях ни жили, подвергаются пени, как и другие классы общества; в статье сказано: «С стольников и с стряпчих, и с дворян Московских, и с городовых дворян и детей боярских, на ослушников, которые обысков давать не учнут, по 30 рублев с человека. С посадких старост по 20 рублев с человека, с посадских людей и с ямщиков и с вотчинниковых и помещиковых приказчиков по 10 рублев с человека, с старост и целовальников по 5 рублев с человека, с крестьян и бобылей по рублю с человека». Или 159 статья признает крестьян свидетелями на суде наравне с другими классами общества и узаконяет ссылаться на их свидетельство тяжущимся и по их свидетельству судьям решать дело. В статье сказано: «А будет с суда истец или ответчик слатися гостиные и суконные и черных сотен, и слобод на посадских людей, и на стрельцов, и на казаков, и иных чинов на служилых людей, и на ямщиков, и на монастырских служек и на крестьян в двадцати рублев на десять человек; и тех людей потому допрашивать, и вершить дело по сказке тех людей, на кого будет ссылка». Во всех сих статьях ни разу не упоминается о холопах; следовательно, Уложение ясно отличало крестьян от холопов и последних, как собственность частных людей, не признавало в числе членов Русского общества, крестьян же, как не составляющих частной собственности, признавало людьми полноправными членами Русского общества, наравне с другими классами.³⁷

Во-вторых, Уложение признает за крестьянами право общего суда наравне с прочими классами общества. Так в 124 статье X главы Уложения сказано: «А пошлин в государеву казну по судным делам имати у бояр, и у окольничих, и у думных людей, и у стольников, и у дворян Московских… и у гостей, и у дворовых людей всех чинов, и у подьячих, и у гостиные, и у суконные, и черных сотен, и слобод у посадских людей, и у всяких служилых людей, и у помещиковых, и у вотчинниковых крестьян и бобылей с рубля по гривне». Или в 38 статье XVIII главы о взятии пошлин с грамот в управ-ных делах сказано: «А будет кто учнет бить челом государю один вместо посадских людей и уездных крестьян: и с тех грамот пошлин имать по рублю с четвертью». Правду сказать, что 7 статья XIII главы Уложения свидетельствует, что за крестьян своих отвечают их вотчинники и помещики во всяких делах, кроме татьбы, разбою, поличного и смертных убийств. Но дозволение вотчинникам и помещикам искать и отвечать за своих крестьян еще не доказывает, чтобы крестьяне не имели права суда; ибо помещики и вотчинники искали и отвечали не от себя, а от крестьян, как их ходатаи и покровители; следовательно, самое это дозволение еще более утверждает право общего суда за крестьянами, наравне с прочими классами общества. Крестьяне по закону и сами могли искать и отвечать на суде в своих делах, и действительно, в тогдашней судебной практике нередко встречались иски крестьян от своего лица; помещикам же и вотчинникам предоставлялось право ходатайствовать только в облегчение крестьян, которые, особенно в летнее время, не могли отрываться от сельских работ. Самая 7 статья XIII главы ясно указывает на эту цель при дозволении владельцам искать и отвечать за своих крестьян; в статье сказано: «А на пашенных и на всяких людей в управных делах суд давать на те же сроки, на которые сроки указано будет суд давать на дворян и на детей боярских; потому что за крестьян своих ищут и отвечают они ж, дворяне». А в прежнее время, до Уложения, как известно по памятникам, крестьянам назначались особые судные сроки в зимнее время, что, конечно, делало большие остановки и замедления в судебных делах, и Уложение, во избежание сего, назначило одни сроки и предоставило владельцам отвечать за крестьян, живущих на их землях.

В-третьих, Уложение признает за крестьянами собственность и право вступления в договоры, мимо своих владельцев, даже с казною. В 23 статье XVII главы сказано: «А которые бортные ухожаи и рыбные ловли, и бобровые гоны, и вспуды, и перевесья, и мельницы, и перевозы, и сенные покосы, и всякие угодья на государевых землях, а не на поместных и не на вотчинных землях, и которые бортные ухожаи и всякие угодья на отхожих землях, а владеют ими тех же помещиков и вотчинников крестьяне и иные всякие люди на оброке; и тем оброчникам и впредь с тех земель и со всяких угодей оброк платить, а из окладу того оброку не выкладывать». Здесь помещичьи и вотчинничьи крестьяне одинаково с прочими свободными людьми вступают в договор с казною и владеют оброчными казенными угодьями, мимо своих землевладельцев; следовательно, и государство, и общество признают за крестьянами личность и не считают их частною собственностью владельца. Конечно, и в наше время владельческие крестьяне и дворовые люди могут снимать подряды и брать в оброчное содержание угодья у казны и у частных лиц; но дело в том, что в настоящее время владельческие крестьяне и дворовые люди могут вступать в договоры с казною не иначе как с дозволения и от имени господина, тогда как по Уложению крестьянин вступал в договоры с казною и брал в оброчное содержание угодья от своего лица; притом приведенная выше статья Уложения даже не намекает, чтобы холопы или рабы допускались к содержанию казенных угодий, а настоящее время и дворовый человек может вступать в подряды с казною и иметь собственность на имя господина. Следовательно, Уложение ясно и сознательно отличало крепостных людей, холопов от крестьян; нынешнее же дозволение вступать в подряды владельческим крестьянам и дворовым людям без различия прямо указывает на позднейшее смешение тех и других, которого смешения в Уложении еще незаметно.

Таким образом, Уложение 1649 года отменою урочных лет, хотя вполне прикрепило к земле всех крестьян, без различия, жили ли в дворцовых селах и черных волостях или на землях помещиков и вотчинников; но тем не менее оно не изменило значения крестьян как государственного сословия, как свободных и полноправных членов Русского общества и не положило никакого различия между крестьянами дворцовых сел и черных волостей и между крестьянами, живущими на поместных и вотчинных землях. Крестьяне и после полного прикрепления к земле, установленного Уложением, не сделались крепостными людьми своих землевладельцев и не смешались с холопами, рабами. Правду сказать, Уложение 1649 года ни в одной статье своей не сделало юридического определения общественного значения крестьян; но этого, с одной стороны, оно не могло сделать по своему казуистическому характеру; в нем нет юридических определений ни для дворянства, ни для духовенства, ни для других сословий; с другой стороны, для того времени не настояло и нужды в юридических определениях: тогда достаточно было написать одно название крестьян, чтобы всякий понял, какое общественное значение имеет крестьянин, ибо это значение жило еще в самой жизни общества и в нем никто не мог ошибиться. Тогда еще не было в обществе того смешения разных юридических понятий, которое пришло после, вследствие смешения понятий в самом законодательстве, не всегда заимствовавшем свои положения из жизни народной. Самое прикрепление крестьян к земле, вполне завершенное Уложением, ясно свидетельствует, что законодательство того времени сильно было уверено, что от этого прикрепления нисколько не пострадает общественное значение крестьян, что это значение для всех так ясно и понятно, что против него не может быть и спора. Никоим образом нельзя и представить, чтобы тогдашнее законодательство ни с того ни с сего наибольшую половину свободных Русских людей обратило в рабов, в крепостных; этому противоречит весь смысл Уложения и предшествовавших, и современных ему законов. Одно уже то, что по Уложению и по прежним законам крестьяне все без различия, наравне с посадскими людьми и с другими тяглецами, должны были платить в государеву казну разные подати и отправлять повинности по мирским разрубам и розметам, тогда как крепостные люди, холопы, не платили государевых податей и не отправляли повинностей, служит ясным свидетельством, что с прикреплением крестьян к земле закон и не думал обращать их в крепостных людей, в частную собственность землевладельцев. Да и притом, каким образом признавать по Уложению крестьян крепостными, когда в то время крепостным назывался тот, кого можно было продать, заложить, на кого можно было совершить крепость, а на крестьян крепостей не совершалось, по закону их нельзя было ни продать, ни заложить; тогда продавались холопы, на них писались крепости, следовательно, они и были крепостные; крестьяне же по Уложению еще не были крепостными, а только прикрепленными к земле, как тяглые люди, и прикрепленными по государственному праву, а не по частной сделке – крепости. Закон в прикреплении крестьян к земле преследовал только финансовые цели, отнюдь не думая изменять значения крестьян как государственного сословия. Правительству тогда вовсе не было выгод обращать крестьян в крепостных людей, холопов, рабов; ибо рабы тогда не платили государевых податей; следовательно, обращая крестьян в рабов, правительство лишало бы себя всех доходов, получаемых с крестьян, а этого не видать ни из одной статьи Уложения. По Уложению закон заботился не об уничтожении свободы крестьян: он только хотел, чтобы крестьяне не бродили с места на место и, таким образом, не уклонялись от платежа государственных податей, чтобы земельное тягло не пустовало, а всегда имело плательщика. Уложение даже не прикрепляло крестьянских детей, ежели они выделялись из отцовской семьи, на что указывает 28 статья XI главы Уложения; а по другим памятникам мы встречаем множество крестьянских сыновей, считавшихся вольными людьми и живших по наймам разными работами, не поступая ни в одну крестьянскую общину и не записываясь ни за одного землевладельца. Закон и в черных волостях, и в вотчинных, и поместных имениях заботился только о том, чтобы тяглая земля не лежала в пусте, а лишние люди, не получившие еще выти в тяглой земле, были совершенно свободны; по закону на них никто не мог предъявлять прав до тех пор, пока они сами по доброй поле не порядятся в тягло на какой-либо участок земли. Разумеется, правом свободного перехода не могли пользоваться те крестьянские сыновья, которые, не выделяясь, жили в отцовской семье, – они вместе с отцом считались прикрепленными к земле и после отца поступали на его выть земли, получали звание крестьян и тянули тягло; и даже вместе с отцом вносились в писцовые и переписные книги.

После Уложения, почти во все время царствования Алексея Михайловича, по закону положение и значение крестьян нисколько не изменилось; все указы царя Алексея Михайловича до последних месяцев его жизни служат только развитием мысли Уложения о прикреплении крестьян к земле, не изменяя их значения как государственного сословия. Так, по времени ближайший к Уложению указ, изданный 26 июня 1649 года, запрещает крестьянам, живущим на черных землях, продавать свои участки и угодья; следовательно, и сих крестьян наравне с владельческими считает только бессменными жильцами, а не полными хозяевами занятой ими земли, – преследуя постоянно старую финансовую цель, чтобы земля из тягла не выходила, как об этом заботились и прежде еще в XV и XVI столетиях. В указе сказано: «Которые Заонежских погостов крестьяне участки свои продали, и велено по прежнему государеву указу те их участки и угодья имать назад безденежно, и сажать на них тех крестьян, кто наперед того жил, и впредь велено о том заказ учинить крепкой, чтоб никто ни у кого участков и угодей не покупал и в заклад не имал» (ПСЗ. № 30). То же утверждает указ 1653 года, в котором сказано: «По челобитью всех Каргопольских и Турчасовских крестьян, которые крестьяне учнут бить челом на крестьян же, о закладных своих деревенских участках, по писцовым книгам; и те тягловые деревенские участки, которые заложили после писцов, в бедности, велено отдавать челобитчикам, безденежно, сыскав до пряма» (ibid. № 112). Здесь в том и другом указе доля земли, занятая крестьянином, прямо названа участком, каковое название показывает, что крестьянское владение было еще общинное; участок, занятый хозяйством крестьянина, составлял часть целого, часть земли, принадлежащей общине; такой участок был связан со своим целым, считался его дробью, вытью, а не полною отдельною единицею. Таким образом, из сего указа видно, что полное прикрепление крестьян к земле по Уложению нисколько не изменило прежнего общественного владения; земля, как и прежде, с жильцами, имевшими право свободного перехода, так и теперь, с постоянными жильцами, потерявшими право перехода, постоянно оставалась общинною землею, да и сами крестьяне в своих порядных называли себя только жильцами и тяглецами безвыходно, а не владельцами земли.

Далее, указ от 13 августа 1651 года служит прямым свидетельством, что и по Уложению, так же как и прежде, крестьяне казенные, или живущие на черных землях, и крестьяне владельческие составляли еще одно нераздельное сословие свободных людей, членов Русского общества. По этому указу положена одна и та же пеня, десять рублей в год, за держание беглого ямщика, которая положена 10 статьею XI главы Уложения за держание поместных и вотчинных беглых крестьян. В указе сказано: «Имать пени по десяти рублев за беглого ямщика» (ПСЗ. № 68). А царская грамота от 23 августа того же года свидетельствует, что вотчинные и поместные крестьяне относительно сбора податей и отправления повинностей были в одном разряде с крестьянами, живущими в дворцовых селах и черных волостях, и даже верстались между собою службами, так что и вотчинные, и поместные крестьяне, наравне с черными и дворцовых сел, участвовали в мирских выборах Целой волости или уезда и назначались в выборные должности. Так из грамоты видно, что Севрюков крестьянин Пятого Семен Кулюскин был выбран в старшие целовальники на Белозерский казенный рыбный двор; в грамоте сказано, что целовальник Сенька Кулюскин с товарищи подали за руками челобитную, а в челобитной их написано: «В нынешнем в 159 году 256

Стретеньева дни да по Стретеньев же день 160 году Белозерского уезда помещики дворяне и дети боярские, Смольняне и монастырских вотчин старосты и целовальники, и крестьяне выбрали их на наш Белозерский рыбный двор в целовальники, и выборы на них на рыбный двор приказчику Якову Коскову за своими руками дали, а им дали приговоры за своими ж руками» (Доп. к акт. ист. Т. III. № 82).

Указы от 11 мая 1656 года и от 15 июля 1657 года свидетельствуют, что крестьяне помещичьи и вотчинничьи наравне с другими тяглыми людьми несли военную службу по переписным книгам, а холопы, рабы, напротив, не несли вместе с крестьянами военной службы и не платили никаких государевых податей. В первом указе сказано: «С поместий и вотчин бояр, окольничих и думных людей, стольников и дворян, и дьяков, которым по государеву указу нынешнего лета на государеве службе быть не велено, взять на государеву службу даточных людей по переписным книгам с крестьянских и с бобыльских тридцати дворов по человеку, конных и оружных со всею с полною службою и с запасы» (ПСЗ. № 177). А второй указ свидетельствует, что служба эта была распространена на крестьян и других ведомств; в указе написано: «Для обереганья от приходу Немецких людей и Латышей указал государь в селах и погостах и в волостях и в деревнях, которые по берегу Ладожского озера и по рекам, и с тутошних жилецких и со всяких чинов людей выбрать в пеший строй две тысячи человек» (ibid. № 208). Это был старый порядок, и в XV и в XVI столетиях, еще при свободном переходе, на чьих бы землях ни жили, несли временно военную службу; и полное прикрепление крестьян к земле по Уложению нисколько не нарушило этого порядка; следовательно, не изменило государственного значения крестьян как сословия.

Но полное прикрепление крестьян к земле, несмотря на сохранение их значения как государственного сословия и несмотря на права, удержанные ими по закону, как полноправными членами Русского общества, очевидно, не нравилось крестьянам; прежние свободные переходы и еще недавние урочныя лета были еще очень памятны, и новое безвыходное положение сильно тяготило их. Они продолжали бегать от своих землевладельцев, несмотря на строгости закона; и ежели помещики и вотчинники принимали свои принудительные меры для их удержания, то крестьяне нередко кончали дело грабежами и убийствами, и все-таки бегали и находили для себя новых землевладельцев. Прикрепление к земле, установленное законом, еще не утвердилось в жизни. Это ясно свидетельствует указ от 15 февраля 1658 года, в котором государь прямо говорит: «Ведомо нам великому государю учинилось, что Замосковных разных городов дворян и детей боярских, и всяких служилых людей, люди их и крестьяне раззоряют, животы их грабят, и их дома пожигают, а иных и жен их, и детей до смерти побивают; а разоря помещиков своих и вотчинников, бегают и живут в бегах за всяких чинов людьми». Таковое напряженное состояние крестьян вызвало целый ряд узаконений, с целью по возможности прекратить побеги и прием беглых. Помянутый указ от 15 февраля, не довольствуясь частным отысканием беглых крестьян самими землевладельцами, разослал от правительства сыщиков, которые должны были ездить по уездам из селения в селение, пересматривать и переспрашивать всех крестьян по писцовым и переписным книгам и, как сказано в указе: «Сыскивать беглецов всякими обычаи, а кого сыщут, по писцовым и по переписным книгам, и по всяким крепостям отдавать с женами и с детьми, и со всеми животы, людей в холопство, а крестьян в крестьянство, прежним их помещикам и вотчинникам, за кем кто жил наперед сего». Мало этого, настоящий указ назначил особое наказание беглым крестьянам, чего вовсе не было ни по Уложению, ни по прежним узаконениям, где назначались только пени владельцам за прием беглых крестьян. В указе сказано: «А крестьяном за их воровство, что они, разоря помещиков своих и вотчинников, от них бежали, велели им чинить наказанье бить крутом нещадно; а на тех людей, за кем те крестьяне жили в бегах, велим доправить владенья по нашему указу и по соборному Уложенью; а пущих воров, которые бежав помещиков своих и вотчинников, или жен их и детей до смерти побили, или домы их сожгли, указали мы казнить смертию, по сыску вешать, чтоб впредь иным так воровать было неповадно» (ПСЗ. № 220).

Строгий указ 1658 года, разосланный по всей России, впрочем, далеко не достиг своей цели; крестьяне продолжали бегать, а владельцы и их приказчики по-прежнему принимали беглых крестьян. Таковое положение вызвало новый указ от 15 сентября 1661 года, по которому приказчики, принимавшие беглых крестьян, наказывались кнутом, ежели они это делали самовольно, без дозволения господ. А ежели они принимали беглых крестьян по приказанию господ, то приказчики не подвергались наказанию, но зато сами господа обязывались не только на свой счет перевозить на своих подводах беглых крестьян со всеми их животы к прежним их владельцам, за которыми они значатся по книгам и другим крепостям; но, сверх того, за каждого беглого крестьянина должны были отдавать еще своего крестьянина с женою и с детьми и со всем крестьянским имением (ibid. № 307). Но и этого строгого указа было недостаточно, и в октябре месяце 1664 года был издан еще указ, по которому владельцы, принимавшие беглых крестьян, наказывались за это отнятием четырех своих крестьян за каждого беглого крестьянина; в указе сказано: «А взять из тех вотчин или из поместья за каждого беглого крестьянина по четыре крестьянина, которые ему крепки, а не беглых чужих крестьян, за кем жили, с женами и с детьми, и с хлебом, и отвозить на их подводах, где беглый крестьянин жил» (ibid. № 364).

Конечно, все сии и подобные строгие меры против беглых крестьян и их принимателей касались только до тех крестьян и владельцев, которыми нарушался закон о прикреплении, и нисколько не изменяли положений крестьян вообще; оно и при этих указах должно было оставаться таковым же, каковым утверждено по Уложению 1649 года. И действительно, оно оставалось таковым во многих отношениях, но не во всех. К концу царствования Алексея Михайловича владельцы начали переводить крестьян и меняться ими без земли, как крепостными людьми по сделочным записям и по купчим. Это прямо свидетельствует дошедшая до нас память 1675 года, присланная из холопья приказа в поместный; в ней написано: «В приказе холопья суда в записной холопьей книге всяких чинов людям старинным и полонных людей и вотчинных крестьян по поступным записям записывают; и записав в книги те поступныя записи за дьячею приписью из приказу, холопья суда отдают тем людям, кому те поступныя даны, и с тех поступных пошлин великого государя в приказе холопья суда поголовных емлют по три алтына с человека».

Таким образом, крестьяне, подобно холопам, стали предметом частных сделок между владельцами: их начали продавать и менять отдельно от земли, как будто бы они были крепки не земле, а владельцам, и сделки сии записывались в приказе холопья суда, в холопьей книге, с взятием поголовных пошлин – по три алтына с человека, именно тех пошлин, которые брались по 1 закону с записки холопьих кабал; тогда как при записке крестьянских порядных брались пошлины или с заряду или с ссуды, а отнюдь не с головы. При таком прямом свидетельстве приказа холопья суда можно подумать, что был издан новый, не дошедший до нас закон, обративший крестьян в крепостных холопов, или допустить, что само Уложение 1649 года сравняло крестьян с холопами, или, по крайней мере, тогдашняя приказная практика так толковала статьи Уложения о крестьянах; но такового закона за время царя Алексея Михайловича до 1675 года не было, и приказная тогдашняя практика не допускала подобного толкования статей Уложения. Этому ясным свидетельством служит одна официальная справка поместного приказа при докладе 1682 года; в ней написано: «В Уложении [7]157 (1649) года в XI главе, в 6 статье напечатано: из-за кого беглые крестьяне и бобыли по суду, по сыску и по писцовым книгам будут отданы исцам, или без суда кто отдаст по Уложенью; и тех крестьян по челобитью тех людей, за кем они в бегах жили, записывать в поместном приказе за теми людьми, кому они будут отданы. А кто кому поступится крестьян в бегах, и тех крестьян по сделочным записям записывать ли, того в Уложеньи не напечатано. А с Уложенья 157 года по [7] 184 (1676) год, по сделочным записям записки крестьянам в поместном приказе не было». Ясно, что поместный приказ не имел в виду никакого закона, по которому бы можно было записывать крестьян по сделочным записям, и, следовательно, такового закона до 184 года не было, и Уложенье таковой записки крестьян по сделочным записям не разрешало, как прямо гласит приведенная справка поместного приказа. Поэтому приказ холопья суда записывал крестьян наравне с холопами по поступным записям самостоятельно, не имея на это никакого закона, да и в самой памяти его, приведенной выше, нет ссылки ни на один закон, ни на толкование Уложения 1649 года. Ясно, что все сделки по мене и продаже крестьян без земли начали появляться в последние годы царствования Алексея Михайловича, как злоупотребление власти землевладельцев; но дело на этом не остановилось. В конце 1675 года знаменитый царский любимец, боярин Артемон Сергеевич Матвеев, пользуясь полною доверенностью царя Алексея Михайловича, 13 октября 1675 года выхлопотал указ, по которому царь дозволил ему записать за собою крестьян по сделочным записям в поместном приказе; а за царским любимцем и другие стали также записывать за собою крестьян по сделочным записям. Об этом прямо и ясно говорит приведенная выше справка поместного приказа. Вот подлинные слова справки: «И во 184 году октября с 13 числа, по указу блаженныя памяти великаго государя, по подписной челобитной, за пометою думного дьяка Лариона Иванова, по челобитью Артемона Матвеева, по сделочным записям крестьян в поместном приказе за ним, Артемоном, и с того числа за иными по сделочным же крепостям и по купчим крестьяне, записываны без подписных челобитен» (ПСЗ. № 046). Таким образом, самовольная, неоснованная на законе практика землевладельцев и приказа холопья суда в первый раз утверждена законом в последние месяцы жизни царя Алексея Михайловича, и с сим утверждением тесно связано имя знаменитого царского любимца Матвеева; по его челобитью и для него собственно был издан указ от 13 октября 1675 года, а после уже и другие стали на него ссылаться. Поместный приказ начал записывать крестьян по сделочным крепостям и по купчим, уже без подписных челобитен, т.е. без доклада государю, как прямо сказано в справке поместного приказа. Итак, не произвольное толкование Уложения 1649 года, которого тогдашняя юридическая практика не допускала, как свидетельствуют сами памятники;³⁸ а злоупотребление власти землевладельцев, поддерживаемое приказом холопья суда, и, наконец, закон, данный по челобитью царского любимца, к концу царствования Алексея Михайловича допустили продажу крестьян без земли и, таким образом, до некоторой степени сравняли крестьян с холопами, но только до некоторой степени, а не совсем. Указ 13 октября 1675 года положил, собственно, начало этому сравнению, но, в сущности, во все время царствования Алексея Михайловича и долго еще после него, за крестьянами много еще было отличий против холопов, как увидим впоследствии.

От законодательных памятников о крестьянстве мы теперь перейдем к частным делам, касающимся того же предмета, обратимся к самой жизни общества при царе Алексее Михайловиче и посмотрим – насколько общественная и частная жизнь в отношении к крестьянству согласовались с законом, какое влияние полное прикрепление крестьян к земле, по Уложению, имело на положение крестьян в обществе и на их отношения к землевладельцам, что изменилось в крестьянском быту и что осталось неприкосновенным, в чем жизнь отстала от закона и в чем опередила его.

Говоря об указе от 15 февраля 1658 года, я уже имел случай заметить, что прикрепление крестьян к земле, установленное Уложением, еще не утвердилось в жизни; и это действительно было так, чему служит явным свидетельством ряд указов против беглых крестьян и их принимателей, каковые указы продолжались еще издаваться и после царя Алексея Михайловича; следовательно, жизнь Русского общества еще туго мирилась с законом о прикреплении. В жизни столько еще было противоречий прикреплению, что оно не могло вполне удовлетворить ни землевладельцев, ни крестьян; побеги крестьян и принимание беглых продолжались в значительных размерах, несмотря ни на какие строгости закона, что засвидетельствовано множеством жалоб и тяжб, относящихся до беглых крестьян. Строгости Уложения и последующих указов здесь также мало помогали, как и уклончивые, более мягкие меры прежнего законодательства; разладицу жизни с законом нельзя уничтожить ни строгостью, ни мягкостью. Жизнь обыкновенно долго противоборствует закону, не согласному с ее коренным устройством, выработанным историей; она более или менее удачно всегда находит средства обойти неугодный закон; и эта-то борьба Русской жизни с законом о прикреплении была одной из главных причин того, что и после Уложения 1649 года крестьяне долго еще оставались почти в том же общественном и частном положении, в каком они были до прикрепления, частью на основании закона, а частью мимо закона. Мы уже видели, в какое положение крестьяне были поставлены законом по Уложению; теперь рассмотрим, что они удержали из прежней своей жизни, или по согласию с законом, или против закона, по прежней привычке и по тем удобствам или неудобствам, которые представляло общественное устройство тогдашней жизни.

По согласию с законом крестьяне и после Уложения 1649 года удержали за собою древнее право свободно рядиться на любую землю, где их примут. Уложение далеко не всех крестьян прикрепило к земле: все крестьянские дети, отделившиеся от отцовской семьи и не попавшие в переписные книги, по Уложению считались вольными государевыми людьми; они ходили по наймам, кормились разными работами и беспрепятственно переходили из города в город, из волости в волость, нанимались в годы и поденно, как находили для себя удобнее, занимались и земледелием в качестве вольнонаемных работников, и другими промыслами, даже женились и заводились семействами; и ни одна община, ни один землевладелец не мог предъявлять на них своих прав до тех пор, пока они сами не изъявляли согласия поселиться на чьей-либо земле, или, как тогда писалось, дать на себя порядную во крестьянство. Только с выдачей порядной они переставали быть вольными государевыми людьми и делались крепкими земле, на которой поселились, становились крестьянами. Порядная во крестьянство была чисто гражданскою сделкою, взаимным договором землевладельца с крестьянином, ни закон, ни правительство в это дело не мешались; все условия порядной, за исключением прикрепления к земле, зависели от взаимного согласия договаривающихся сторон; вольного государева человека никто не мог принудить дать на себя порядную или написать в порядной такие условия, на которые он не согласен. Порядные, писанные при свободном крестьянском переходе, и порядные по прикреплении крестьян и после Уложения 1649 года совершенно одинаковы, и вся разница состоит только в том, что по прикреплении стали писать: «А с той земли мне не сойти и ни за кого не порядиться и не задаться»; но и это условие, требуемое Уложением, не было постоянным, встречаются порядные во крестьянство, в которых крестьяне и после Уложения выговаривают себе право перехода, или с платежей убытков, или с обязанностью посадить жильца на свой участок. Так, например, вольный государев человек Иван Федоров, 20 июня 7157(1649) года, давая на себя крестьянскую порядную запись в Софийскую вотчину за митрополита Никона в Тесовскую волость, в деревню на Судовую Пристань, пишет: «А будет мне Ивану тут не поживется; и мне бы вольно на свое место иного порядить на тот участок, и мне бы выйти на иное место в Софийскую же вотчину или куцы ссяжно» (МГАМИД. Записная книга № 36, лист 80). Таким образом, жизнь по возможности обходила требование закона; по Уложению крестьянин был крепок земле, а в порядной крестьянин выговаривает себе право перехода, ежели не поживется, только с условием на свое место сыскать жильца; и эта порядная, как акт совершенно законный, беспрепятственно записывается в крепостные официальные книги в приказной избе; стало быть, само правительство смотрит как бы сквозь пальцы на то, что жизнь старается обойти требования закона; ему нужно только, чтобы земля не лежала в пусте.

По свидетельству порядных, крестьяне в своих отношениях к землевладельцам почти совершенно зависели от условий, в которые сами поставляли себя в своих порядных, следовательно, отношения крестьян к владельцам более или менее определялись взаимным согласием землевладельца с крестьянином, а не произволом землевладельца. Крестьянин зажиточный, не нуждающийся в господской ссуде, выговаривал себе условия более выгодные и льготные, а крестьянин бедный, нуждающийся в господской ссуде, пришедший к господину, как тогда писалось, только телом и душой, соглашался на условия менее выгодные. Крестьяне зажиточные, не нуждающиеся в господской ссуде, и после Уложения сохраняют характер жильцов, постоянных наемщиков, и платят только оброк, обозначенный в порядной, но не участвуют в господских работах или участвуют в известном размере, ими же определенном. Так, например, крестьянский сын Иван Иванов, давая на себя порядную в бобыли, пишет: «Се аз Иванко Иванов, сын крестьянской, вольной человек, урожденец Выгозерского погоста, портной мастор, порядился есми Вотские пятины за Богдана Ивановича Самарина в бобыли нынешняго [7]15 7 (1649) года октября 8 числа, за оброк мне Ивану своего бобыльства своего рукоделья портнаго мастерства шити на него Богдана и на сына его Василья, всяк год с Покрова Богородицы четыре недели в году. А за иного помещика и за митрополита, и за монастырские вотчины во крестьяне и бобыли нерядиться. И вольно мне Ивану в государеве земле по городам и по деревням промышлять своим рукодельем портнаго мастерства» (ibid. Л. 86). Или другой вольный человек, крестьянский сын, в своей порядной пишет: «И мне Захарью с своего бобыльского участка государю своему Богдану Ивановичу оброк платить денег по рублю, Московским числом, на всяк год, а дела его помещицкаго никакова не делать, опричь того, что оброк ему платити» (ibid. № 35, 136). Или подобное же условие – не работать на землевладельца в ряд с другими крестьянами, пишет в своей порядной Игнатий Иванов, 25 октября 7158 (1650) года. Вот самая порядная: «Се аз Игнатий Иванов сын, вольный человек, и с детьми своими, с Трофимом, да с Иваном, да с Прокофьем, порядилися есми Николы Чудотворца за Лятцкой монастырь за строителя старца Гурья и с детьми своими во крестьяне в Колотовской погост, в Никольскую вотчину, в деревню в сельцо Ушерско, на выть земли в готовые хоромы. И мне Игнатью с детьми своими жити за тем Никольским монастырем во крестьянех безвыходно, и на той выти земли в селце Ушерско, да в пустоши Тополеве в Никольской земле в половины пашня пахать и сено косить. И мне Игнатью и с детьми своими, будучи во крестьянех, монастырского уделья не делать, а давать мне, Игнатью, и с детьми своими ему строителю старцу Гурью за монастырскую работу и за сделье и за сенную копну по два рубли на всякой год; и с пашни мне, Игнатью и с детьми своими давать по вся годы четвертый сноп. Да мне, Игнатью сверх того одному во всяком году работать в монастырь неделя, да на всякий год привозить в монастырь мне, Игнатью, по четыре возы дров» (ibid. Л. 408). Такое же почти условие написал Еремей Иванов в своей порядной, данной ноября 7158 (1650) года, в порядной сказано: «И мне, Еремею, жити за тем Никольским Лятцким монастырем в крестьянех безвыходно… И мне, Еремею, за монастырскую страду, и сделье на всякой год платить и за сенокос по рублю, а с пашни мне, Еремею, на всякой год давать четвертый сноп, а привозити мне, Еремею, обмолота тот хлеб в монастырь, да привозить по два возы дров, да сверх того на всякий год работать в монастыре три дни» (ibid. Л. 405). Или вольный человек Артюшка Иванов, 30 января 7158 года, поряжаясь во крестьяне за Тимофея Сукина, в порядной своей пишет: «А после льготных годов на него Тимофея мне всякое дело делать в недели по два дни с лошадью» (ibid. Л. 477). Или в порядной, данной в 1661 году, вольный государев человек Федор Семенов пишет: «Порядился есми с женою и детьми в бобыльство Пречистые Богородицы Тихвина монастыря… в деревню Новинку, на Лазаревской участок; и на том мне участке поставить хоромы, и тот участок пахать, а с году на год платить в монастырь, за монастырскую страду оброку по рублю. А учнут из монастыря приносить кузло; и мне на монастырь ковать всякое кузло, а им за кузло в оброчные деньги в тот годовой рубль заворачивать; а с участка с тяглого имать в монастырь сноп, как у иных бобылей ведется, а на монастырскую работу мне с того участка ни на какую не ходить и работы никакой не наметывать сверх того оброчного рубля, и с участка мне никуда не сойти, ни за кого не рядитца» (АЮ. С. 211).

Вообще условия новопорядных крестьян, сколько можно судить по дошедшим до нас порядным, были весьма разнообразны. Вот несколько образчиков таковых условий, взятых из порядных записей. Один вольный человек Афонька Иванов, давая крестьянскую порядную Ивану Скобельцыну с братьями, пишет: «Мне государево тягло тянуть и дело их боярское делать в неделю по дню с лошадью, и подати платить как и прочие крестьяне». Или другой вольный человек Куземка Елизарьев в своей порядной пишет: «А на него (владельца) всякое сделье делать в недели день, а в другой недели два дни с лошадью» (Кн. 35. Л. 423). Или еще Симашко Иванов условливается в порядной: «Мне за государем своим Яковом Петровым сыном Львовым живучи в бобылях всякое сделье делать на него в недели по дни пешему, и государево тягло тянуть и подати платить, как и прочие крестьяне и бобыли по развытке» (ibid. Л. 426). Крестьяне же, более нуждающиеся, большею частью садились на землю без особых условий, а писали в порядных так: «За государем своим жить во крестьянстве, как и прочие живут крестьяне, доход всякой помещицкой платить и работа работать и тягло тянуть, и изгороды в полях разгораживать». Или: «И живучи на ним во крестьянех государевы всякие подати платить и мирские доходы и его государя моего оброк, чем он государь мой меня пооброчит, и сделье делать без ослушанья». Но каковы бы ни были условия порядной, всегда они писались добровольно по согласию крестьянина с владельцем. В допросах при порядных крестьяне постоянно говорили: «И такову порядную на себя даю своею волею».

Право рядиться во крестьянство по доброй воле принадлежало не только пришлым вольным людям, но и детям и родственникам крестьян-старожильцев, ежели они хотели выделиться из семьи и иметь свой двор или свой участок земли, а равным образом могли вновь рядиться с владельцем, и те крестьяне, которые уже живут за ним на своих отдельных участках, ежели хотят переменить или увеличить свои участки, т.е. с полувыти сесть на целую выть. Так, например, крестьянин Дементья Сукина, Дмитрейко Тимофеев, в своей вторичной порядной пишет: «Живу я у Дементья Тимофеевича Сукина в крестьянех; по прежней записи шел я в дом к крестьянину его в годы и в животы, и женился у крестьянина его у Лукьяна на дочери его в деревне Опарине; и нынеча я Дмитрейко, а прозвище Ивашко, с сыном своим Симанком отделился от тестя своего на свой жеребей в деревне Опарине и порядную на себя дал по нынешнему государеву указу. А живу я у государя своего Дементья Тимофеевича Сукина во крестьянех тому пятнадцать лет, и взяли семи на подмогу у государя своего денег и хлеба и всякой ссуды на пять рублев» (ibid. Л. 475). Или другой крестьянин Петр Фролов в допросе при порядной Еуфимину монастырю сказался: «Родом Старо-Руского уезда отца и матери остался мал, и взрос и жил на Ловоте реке во крестьянех за государем в деревне Сергиеве, а как с тое деревни вышел тому ныне лет с шесть, а в свое де место на тяглой участок посадил крестьянина Ануфрейка, а чей сын того не упомнить. А сшод жил у Еуфимина монастыря в вотчине в деревни в Пересыти в бобылках, а ныне де Еуфимина ж девича монастыря в тое же деревню Пересыти во крестьяне порядился, и такову на себя ссудную запись даю своею волею» (Л. 370). Или в допросе при порядной 7156 (1648) года крестьянский сын говорит: «Я, Тимошка, вольный человек, родом Новгородец, отец мой жил во крестьянех за Юрьевым монастырем на Волхове на городище, и отца моего и матери остался мал, а после отца и матери в Юрьевской вотчине и по иным волостям жил походя, кормился, коровы пас, а ныне бил челом во крестьяне Юрьева монастыря в вотчину на Волхове городище на Михайловской участок Матвеева в готовой двор» (№ 35. Л. 340).

Крестьяне с прикреплением к земле по Уложению не потеряли значения нераздельного крестьянского сословия, и несмотря на то, на каких бы землях они ни жили, на черных ли, или на владельческих, они составляли общие волости, станы и погосты, и все государевы подати платили сообща по волостным разрубам и розметам, без отношения к своим землевладельцам. Даже при платеже оброков и отправлении работ на землевладельца крестьянин является не отдельным лицом, а членом общины, и несет общинное тягло; он, поряжаясь в крестьяне, прямо поряжается в общину и только по земле крепок владельцу; и владелец к крестьянину, поселившемуся на его земле, не иначе относится, как к члену крестьянской общины, и не может с него требовать больше против того, что приходится по общинной раскладке или по порядной записи, ежели в порядной написаны какие-либо особенности против других крестьян. Так, о крестьянских общинах и платеже государевых податей по общинной раскладке по волостным разрубам и розметам свидетельствуют почти все порядные, которые пишутся так: Государевы подати и волостные разметы платить мне с моего участка с волостными людьми вместе. Так, крестьянин Борис Дмитриев, порядившийся в Софийскую вотчину, пишет: «И с того своего участка государевы подати, и Софийское тягло, и волостные разрубы платить с волостными людьми вместе» (№ 56. Л. 442). Или в порядной крестьянина Васи-лья Мартемьянова, данной Еуфимину монастырю, сказано: «И с того своего живущего участка государевы подати и монастырские доходы платити, и волостные разрубы с волостными людьми своими суседы платити же» (№ 35. Л. 365). Или в порядной Семена Кононова: «С того своего участка мне государевы всякие подати давати с суседы вместе, с чего меня положат и его помещицкое сделье делати и всякие его подати давати с суседы вместе» (Л. 352). Или в порядной крестьянина Власа Дементьева: «Государево тягло с погостскими людьми с своими соседы с своего крестьянского участка платити» (Л. 134). Или о податях и работах на владельца в порядных обыкновенно писалось: и мне государево тягло тянути и помещицкое дело делати с соседы вместе по своему жеребью. Здесь прямо говорится, что крестьянин платил оброк помещику и работал на него только по своему жеребью, т.е. в размере участка занимаемой им земли, сообразно со своими соседями. Так, в порядной крестьянина Лариона Потапова сказано: «И мне, Ларке, за государем своим за Иваном Степановичем Косицким живучи на пашне, государево тягло тянути и ево помещицкое всякое дело делати, чем он меня помещик пожалует изоброчить, с соседы вместе по своему жеребью» (№ 35. Л. 465). Или в порядной, данной Ивану Аничкову, крестьянин пишет: «Жити мне за государем своим Иваном Михайловичем на том своем крестьянском участке во крестьянех, и с того участка государевы подати платить и помещицкие доходы давати и всякое сделье делати по своему участку со крестьяны вместе». Крестьяне в своих порядных обыкновенно писались не крепостными людьми своих землевладельцев, а только жильцами и тяглецами. Так, например, в порядной, данной Ивану Бутурлину 17 марта 7157 (1649) года, крестьянин Емельян Корнильев пишет: «А впредь-таки я, Емельян, на том своем участке за ним, Иваном, во крестьянех крестьянин и жилец, и тяглец, жити мне во крестьянех безвыходно на том своем участке» (Л. 89). Таким образом, в жизни Русского общества, в половине XVII столетия, по свидетельству порядных, крестьянин и с прикреплением к земле удержал свой прежний характер жильца и тяглеца: до прикрепления он был жильцом временным, мог переменять место своего жительства, а с прикреплением сделался жильцом постоянным, без права менять место жительства, каковое право, впрочем, он мог еще выговаривать себе в порядной.

Уложение 1649 года в жизни Русского общества не уничтожило старого обычая крестьян бродить по разным областям в качестве вольных государевых людей: по Уложению, как мы уже видели, были прикреплены только те лица, которые состояли в тягле и записаны тягловыми в писцовых и переписных книгах, все же, не попавшие в тягло по переписным книгам или выделившиеся из тяглых семейств, по-прежнему считались и действительно были вольными людьми, не прикрепленными к земле. Таковые вольные люди были в значительных массах и по городам, и по селениям, и на черных землях, и на владельческих, и могли оставаться таковыми вольными людьми и год, и два, и двадцать лет, и целую жизнь, до тех пор, пока сами вздумают сесть на землю, принять тягло, поступить в общину или записаться в какую-либо службу или в кабальные холопи. Я имел возможность прочесть не одну сотню порядных крестьянских и кабальных записей,³⁹ из которых ясно и наглядно представляется, что прикрепление, по Уложению, точно так же, как и по прежним узаконениям, простиралось далеко не на всех черных людей и что вольные государевы люди из конца в конец беспрепятственно ходили и занимались разными промыслами по всей России во все царствование Алексея Михайловича. Вот подлинные тому свидетельства разных порядных и кабальных записей. Так, например, крестьянин Василий Андреев в допросе при порядной, данной в 7158 (1650) году, говорит: «Уроженец я Новгородского уезду Щепецкого погосту деревни Гусильца, а отец мой и мать моя жили в Щепецком погосте в деревне Гусильце, и отец мой сшел и меня с собой свел за Литовской рубеж за Новгородок, и там отец мой преставись, и я после отца своего вышел на государеву сторону в Печенскую вотчину на исад в Жалоцкой, и там я жил на исаде на Жалоцке не на пашне, кормился ходя работою по наймам; а сшел изо Псковшины с исаду с Жалоцкого тому третий год, и пришел в Новгородской уезд в Прибужской погост на деревню на Черневу к Никифору Иванову сыну Гурьеву, и порядную запись на себя даю волею» (№ 36. Л. 482). Или в одной кабальной 7157 (1649) года, дающий на себя кабалу пишет: «Родом я Карпушка Каргапольского уезду крестьянской сын, а отец мой жил на государевом участке, остался мал, а отец мой остался в Каргопольском уезде на старине, а ныне он жив или мертв того не ведомо; а я Карпушка от отца своего сошел тому лет с пятнадцать, а сошед от отца жил на Устюге Великом и в Новгородском уезде в Боровичах и на Крестцах и в Ручьях, походя кормился работою, а в холопах ни у кого не служивал, и в крестьянех и в бобылях ни за кем не живал, а ныне бью челом во дворе служить Нелюбу Иванову сыну Пушкину, и служилую кабалу на себя даю» (Л. 31). Или при порядной в крестьянство, данной в 7158 (1650) году, поряжающийся в допросе говорит: «Уроженец я Псковского уезда, а отец мой Филип Иванов уроженец Новгородского уезду, бобылек Василья Федоровича Турова; а я Ивашко после отца своего кормился работою своею, а ныне иду на пашню на участок Парамона Васильевича Турова, и порядную даю своею волею» (ibid. 473 л.). Или при кабальной записи 7157 (1649) года, кабальный человек в допросе сказался: «Я именем Васька, сын крестьянской государевой волости Шуйские, вольной человек, пашни де подо мной не было с молодых дней, после отца своего бродил во многих местах, и выучился веселому промыслу скоморошеству, а ныне бил челом в холопи Антону Дружинину» (Л. 96). Или при порядной 7156 (1648) года, дающий порядную в допросе сказался: «Родом я, Андрюшка, города Торжку посадского человека Панкратов сын, отец де его и мать и ныне живы, живут в Торжку на поседе, а он де от отца своего и от матери отошел в прошлом во [7]155 (1647) году о святой недели, и пришел в Новгородский уезд в Деревскую пятину, в деревню в Ярцово, и бил челом во крестьяне за Микифора Оничкова, и женился на крестьянке его, на вдове Марфице, шел в дом, в готовые животы, и порядную запись на себя даю волею, а преже сего в холопах ни у кого не служивал, и во крестьянех, ни в бобылях ни за кем не живал, и в посадских писцовых книгах и в тягле не записан, сказал себе двадцать восемь лет» (№ 35. Л. 332). Или в допросе при кабале кабальный говорит: «Я, Сенька, работной гулящей человек, родом Устюга Великого, отца моего звали Окундинком, прозвище Куйда, и отец де мой жил в Устюжком уезде в деревни Плесе на пашни за государем, и отца де моего в животе не стало тому лет семь, а я де, Сенька, оставя отца кормился на Устюге Великом работою, а иное играл в скрыпку, а с Устюга де пришел в Новгород тому лет с пять, и жил в Новгородском уезде в Шелонской пятиве по деревням, походя кормился тем же промыслом, а в крестьянех ни за кем не живал, и во дворе в холопах ни у кого не живал, а ныне Микифору Максимову сыну Харламову во двор бью челом» (ibid. Л. 261). Или при другой кабале в допросе кабальный сказался: «Именем Павелко Самсонов, уреженец Кузаранюского погоста, вольной человек, крестьянский сын, в холопах ни у кого не служивал, жена его Офимьица Парфеньева дочь, уроженица Псковская, вольная, бродили по наймам, кормились работою; и ныне бьем челом Юрью Федорову сыну Одинцову во двор в холопи» (Л. 112). Или еще иныи кабальный, в вопросе при подаче кабальной записи, сказался: «Я, Ивашко Никифоров, уроженец Костромского уезду села Домнецкого, а отец мой и мать осталися на участке, а я от них пошел мал, и учился портному мастерству в Новгороде Нижнем, а после того ходил в мире и кормил свою голову своим мастерством, а у места нигде не бывал, и житьем не живал, и во крестьянстве ни за кем не живал, и в холопстве ни у кого не служивал, а великом мне лет тридцать» (Л. 107). Из сих порядных и кабальных записей каждый может ясно видеть, что прикреплены были к земле только тяглые люди, записанные в писцовых или переписных книгах, на посаде или в уезде, в тягле, на городском или уездном тяглом участке земли, все же не записанные в тягло, не принявшие на себя участка земли, по-прежнему оставались вольными государевыми людьми и свободно могли переменять место жительства, занимаясь разными промыслами и работами.

Добровольное прикрепление к земле и принятие тягла на основании частных гражданских сделок также указывает на старый обычай, нисколько не уничтоженный Уложением 1649 года, а только несколько сокращенный тем, что раз принявший на себя тягло не мог уже оставить его и считался крепким земле. В жизни Русского общества и после Уложения принятие тягла, прикрепление к земле, по-прежнему не считалось лишением прав состояния, поступлением в крепость, в частную собственность, а признавалось добровольно частною сделкою крестьянина с землевладельцем, каково оно было и в XVI веке до прикрепления. Да и на самом деле, по закону землевладелец не мог ни продать, ни заложить крестьянина; следовательно, не имел на него прав собственности. Крестьянин, как мы уже видели в порядных, был только жильцом и тяглецом на земле господина. Самый обычай вольных людей садиться на чужую землю с принятием тягла, постоянно продолжавшийся и после Уложения, ясно показывает, что поступление во крестьянство считалось вольными государевыми людьми не только не уменьшением прав состояния, но даже улучшением жизни и приобретением новых прав. Именно вольный государев человек поступлением в крестьянство менял только право бродить свободно из конца в конец России, не имея нигде постоянного пристанища, на право иметь оседлость, хотя и на чужой земле, быть самостоятельным хозяином и развивать свое хозяйство по мере своих средств, и в то же время не только не теряя прав личности, но и приобретая еще права состояния, права члена известного сословия и известной общины. Конечно, эти новые права, эти приобретения давались не даром, вольный государев человек не только прикреплялся к земле, но и должен был принять на себя разные обязанности в отношении к общине и землевладельцу; но, очевидно, обязанности сии своею тяжестью не равнялись с выгодами, приобретаемыми вольным человеком, поступающим в крестьянство, выгоды крестьянского состояния, очевидно, были значительнее и дороже тех обязанностей, которые принимал на себя крестьянин. В противном случае не было бы охотников из вольных людей поступать в крестьянство, а мы уже знаем, что поступление в крестьянство совершенно зависело от воли самого поступающего и порядную во крестьянство поступающий давал сам, сам изъявлял согласие на принятие условий и, конечно, от него зависело отвергнуть те условия, которые бы он считал невыгодными. Отношения новопорядного крестьянина к землевладельцу и общине определялись порядною, в которой поступающий на землю крестьянин и принимающий его землевладелец одинаково пользовались правами лиц, вступающих друг с другом в свободный договор, и заключали договор по взаимному согласию.

Но крестьянское сословие состояло не из одних новопорядных крестьян – были еще крестьяне исстаринные, которых деды и отцы жили на тех же землях и за теми же землевладельцами, за которыми и они живут. У этих крестьян не было уже порядных записей с владельцами, они жили по старине, ежели и не наследственно на тех же участках, на которых жили деды и отцы, то, по крайней мере, в тех же селениях и за теми же владельцами или их наследниками; посему их отношения к землевладельцам естественно и незаметно теряли характер договорных отношений: договора между исста-ринным крестьянином и землевладельцем уже не было. Теперь рождается вопрос, что же определяло отношение таковых крестьян к своим землевладельцам, не изменялся ли с тем вместе характер крестьян, не терялась ли их самостоятельность, не обращались ли они из крепких к земле, по первоначальному договору и по закону, в крепостных людей землевладельца, по давности? На все эти вопросы Уложение 1649 года отвечает полным отрицанием какого-либо различия между новопорядными и исстаринными крестьянами, оно нигде даже по имени не отличает новопорядных крестьян от исстаринных и везде признает одно крестьянское сословие, без различия – были ли то крестьяне новопорядные или исстаринные, и жили ли они на черных или владельческих землях; следовательно, по закону не признавалось никакого различия между новопорядными и исстаринными крестьянами, ни в их отношениях к землевладельцам, ни в их общественном и государственном значении. Но не было ли различия в самой жизни мимо закона, не присваивали ли землевладельцы каких-либо излишних прав над старинными крестьянами против крестьян новопорядных? Вероятно, в частности случаи такового присвоения излишних прав над исстаринными крестьянами бывали, как я уже имел случай указать при рассмотрении вопроса о продаже крестьян по поступным записям и купчим; но случаи сии, как исключения, не изменяли общего характера отношения крестьян к землевладельцам, характера, определяемого и положительным законом, и обычаем. Лучшим доказательством сему служат разобранные уже выше крестьянские порядные, в них мы большею частью встречаем следующее общее условие: «И с того своего участка государевы подати платити и помещицкие доходы давати, и сделье всякое делати по своему участку со крестьяны вместе». Или: «Государево тягло платити с суседы вместе по своему участку, и помещицкая дань, чим помещик изоброчит и всякое помещицкое сделье делати с суседы вместе». Следовательно, отношения землевладельцев и к исстаринным крестьянам были определены и нисколько не зависели от полного произвола землевладельца. Не очертя же голову шел новопорядный вольный человек в крестьянство, не зная куда; он имел полное право выбора, и ежели выбирал того или другого землевладельца, и поступал к нему в крестьяне без особых условий, на которые имел право, то, значит, условия старинных крестьян находил настолько определенными и выгодными, что не имел надобности предлагать новых условий.

Все различие в отношениях исстаринного крестьянина с новопорядным состояло в том, что новопорядный крестьянин сам лично определял свои отношения взаимным договором с владельцем, а исстаринные крестьяне действовали не лично, отдельно каждый, а общиною. Землевладелец в старинных крестьянах относился к общине, а не к одному крестьянину: здесь община принимала или не принимала распоряжения владельца, а известно, что произвол владельца не мог так сильно развиться над общиною, как он бы развился над отдельным лицом. Поэтому для новопорядного крестьянина, как для отдельного лица, и нужен был договор, порядная, а исстаринные крестьяне, как община, не имели нужды в новых порядных с каждым новым землевладельцем: отношения их определялись безобидно и без порядных. Каждый исстаринных крестьянин, по свидетельству вышеприведенных порядных, платил и государевы подати, и помещиковы доходы и сделье помещичье делал по мирской раскладке с того участка земли, на котором сидел; землевладелец мог делать какие-либо новые распоряжения на целую общину крестьян, а не на того или другого крестьянина, крестьянин не обязывался ни платить, ни делать лишнего на владельца сверх своей доли, достающейся ему по мирской раскладке. Это общинное отношение служило лучшим обеспечением самостоятельности и независимости исстаринных крестьян, как членов общины, и пока община была сильна, пока власть землевладельца не получила права действовать на того или другого крестьянина отдельно от общины, до тех пор и отношения владельцев к исстаринным крестьянам были определенны и, несмотря на прикрепление к земле, носили тот же характер, который имели до прикрепления к земле.

Но нельзя отрицать, что прикрепление крестьян к земле много содействовало к развитию власти землевладельца в ущерб крестьянской самостоятельности и к ослаблению прав общины, особенно в исстаринных крестьянах. Здесь жизнь волей-неволей пошла мимо закона, и прежде всего дала землевладельцу страшное и противоестественное право телесного наказания крестьян. До прикрепления землевладелец мог управляться с непослушным или нерадивым крестьянином, отказавши ему от участка земли, но с прикреплением землевладелец потерял эту возможность; отказ от земли или увольнение крестьянина перестало уже быть наказанием и угрозою, а, напротив, сделалось милостью; увольняя крестьянина, владелец давал ему свободу идти и рядиться куда угодно и принимал на себя платеж государственных податей, лежащих на оставленном участке; следовательно, по неволе владельцы должны были прибегнуть к другим мерам принуждения – к денежным пеням, а как с иного нерадивого и ослушного крестьянина и взять было нечего, то к телесному наказанию. Из этих двух мер первая еще иногда употреблялась и до прикрепления крестьян к земле. Так, в известной нам уставной грамоте крестьянам Новинского монастыря, писанной в 1590 году, сказано: «А который крестьянин ослушается в какове монастырском деле; и игумену на ослушнике велети приказчику взяти гривну в монастырскую казну, а ослушника послати на монастырское дело». О второй же мере мы не имеем никаких известий до прикрепления, о ней не упоминается ни в одном старом наказе об управлении крестьян, ни в одной уставной грамоте; даже по прикреплении крестьян к земле эта мера не вдруг вошла в употребление между землевладельцами. Так, в наказе 1632 года, данном управителю вотчины Суздальского Покровского монастыря, все наказания крестьян ограничивались разными денежными пенями; но в другом наказе об управлении теми же вотчинами, данном в 1653 году, уже являются и телесные наказания, но еще не во многих случаях; в наказе сказано: «А буде кои крестьяне заказу не учнут слушать, и по кабакам станут животы свои пропивать; и тех крестьян имать и за первую вину велеть перед попом и перед старостою и перед крестьяны на сходе бить батоги нещадно, да с них же имать на монастырь пени по осми алтын по две деньги, и записывать тех крестьян вины в тетрадь подлинно, за что который крестьянин бит и за какую вину, и что с него пени на монастырь будет взято» (ААЭ. Т. IV. № 67). Та же мера в другой раз встречается в наказе 1673 года, данном управителю вотчин Вяжицкого монастыря; в наказе сказано: «Которые крестьяне утаят какого хлеба; и ему старцу Иоасафу с целовальником, сведав, утаенный хлеб вынять и описать весь на монастырь бесповоротно; а того, который утаит, бить батоги перед волостными людьми нещадно, и доправить на нем пени два рубли, четыре алтына полторы деньги» (Доп. к акт. ист. Т. IV. № 86). По прямому свидетельству памятников, телесные наказания крестьян землевладельцами вошли в употребление только после Уложения 1649 года, т.е. со времени полного прикрепления к земле; впрочем, и в это время они еще не были во всеобщем употреблении; так, например, в наказе 1658 года, данном управителю вотчин Печерского Нижегородского монастыря, наказания крестьян еще по-прежнему ограничиваются денежными пенями; в наказе сказано: «Да ему же старцу имати с огурников по гривне, которые крестьяне по целовальникову и по заказщикову наряду на монастырское сделье не пойдут» (ibid. № 43). Как бы то ни было, с полным прикреплением крестьян к земле, мало-помалу телесное наказание крестьян владельцами впоследствии вошло во всеобщее обыкновение и было одним из главных средств к развитию и злоупотреблению власти землевладельцев в ущерб крестьянской самостоятельности.

Вторым важным последствием полного прикрепления крестьян к земле, способствовавшим злоупотреблению землевладельческой власти в ущерб крестьянской самостоятельности, была продажа крестьян без земли. Эта продажа по закону, как мы уже видели, была допущена не прежде последних месяцев жизни царя Алексея Михайловича; но на деле она, хотя изредка, встречается еще в начале царствования сего государя. Так, до нас дошла одна поступная крестьянская запись, написанная 17 мая 1647 года: в ней Дружина, Осип и Семен Ивановы дети Протопопова пишут: «Дали есмя на себя ею запись Гарасиму Васильеву сыну Веригину в том, что мы посту-пилися ему Гарасиму из вотчинной своей деревни из Хвощна, Глажинского погоста, вотчинного своего крестьянина Титка Михайлова, а прозвище Максимка, с женою и с детьми, с сыном Исачком, да с сыном Мокейком, самачетверта за долг бесповоротно; и ему Гарасиму того нашего вотчинного крестьянина Титка, а прозвище Максимка, с женою и с детьми самачетверта, опроче животов, что мы ему Титку, а прозвище Максимку, давали в подмогу, из тое нашей вотчинной деревни из Хвощна, вольно ему Гарасиму того поступного нашего крестьянина перевезть в свои вотчинные деревни и в поместья, куда он Гарасим, похочет» (МГАМИД. Кн. 35. Л. 92).

Но злоупотребления землевладельческой власти, породившиеся вследствие полного прикрепления крестьян к земле, не уничтожили еще прежнего значения крестьян, ни по закону, ни в жизни. Мы уже видели, какое значение крестьянам давал закон, теперь посмотрим, сколько дозволяют дошедшие до нас памятники, какое значение за крестьянами, без различия, за новопорядными и исстаринными, оставляла жизнь Русского общества за время царя Алексея Михайловича.

Здесь на первом плане представляются отношения государственные. Но закону мы уже видели, что в отношении к государству не полагалось никакого различия между крестьянами дворцовых земель и черных волостей и между крестьянами владельческими; то же самое безразличие в правах и обязанностях в отношении к государству мы встречаем и в жизни. Крестьяне, владельческие и дворцовые, и черных волостей, все вместе, сообща, составляли волости, погосты, станы и уезды, и безразлично, вкладывались в волостные и уездные разрубы и розметы по платежу государственных податей и отправлению повинностей, и составляли одно нераздельное крестьянское сословие. Так, например, в поручной записи 1670 года крестьяне Суздальского Покровского девичьего монастыря пишут: «Се яз Володимерского уезду Боголюбовского стану, вотчины Покровского девичья монастыря, что в Суздале, Талецкой волости села Усолья с деревнями, старосты: Кононко Тимофеев, да яз, Кондратей Иванов, да яз, Потап Иванов, да яз, Василей Артемьев и все крестьяне тое вотчины в нынешнем [7]178 (1670) году, июля в 26 день, порядили мы Володимерца посацкого человека Микиту Емельянова сына Мухина, да Спаса Золотовороцкого монастыря сторожа Ивана Микифорова на Володимерское городовое дело. А делать им подрядчикам Миките да Ивану, Володимерского уезду Боголюбовского стану, с вотчины Покровского девичья монастыря, что в Суздале, Талецкие волости, села Усолья с деревнями, с 24 чети с полуосминою, Володимерское городовое дело, башенное или огороденное или тайницкое, где им, подрядчикам на тое вотчину на 24 чети с полуосминою в Володимер из приказной избы указано будет, все в отделке поставить… А рядили мы старосты и все крестьяне им, подрядчикам Миките да Ивану, от того городового дела с тое вотчины, с 24 чети с полуосминою, с чети по семи рублев, и того 169 рублев 25 алтын» (Доп. к акт. ист. Т. IV. С. 54). Здесь явно владельческие крестьяне несут государственную повинность, укрепление городских стен, наравне с другими сословиями (по общей уездной развытке на их долю досталось с 24 жилых чети с полуосминою), и несут эту повинность от себя, а не от имени владельца. В приведенной порядной записи и во всем деле по предмету укрепления стен ни владелец – Покровский девичий монастырь, ни его приказчики не принимают никакого участия. Крестьяне сами через своих старост подают челобитную Владимирскому городскому воеводе о выдаче им из приказной избы выписи, сколько на их долю по развытке нужно приготовить материалов для поделки городских стен; сами через старост рядят подрядчиков, сами пишут условие и сами отвечают за неисполнение по условию, как прямо сказано в записи: «А буде мы старосты и все крестьяне им, подрядчикам, рядных денег на срок платить не учнем, и тому городовому делу учиним какое мотчание; и им, подрядчиком, на нас старостах и всех крестьянах взять по сей записи триста рублев с полтиною и харчи, и убытки все сполна». Правда, из дела видно, что игуменья Покровского монастыря с сестрами в 1667 году подавала царю челобитную, относящуюся до участия в укреплении Владимирских стен; но в челобитной своей она писала только о том, чтобы выключить из оклада тринадцать чети с полуосминою,⁴⁰ ибо по старым книгам Федора Скрябина в монастырской вотчине было положено тридцать семь чети с осминою, а из них убыло тринадцать чети с полуосминою, и сии-то пустующие чети игуменья просила исключить из оклада; следовательно, она здесь хлопотала не о крестьянском деле, а о своем монастырском, ибо по тогдашнему закону за пустующие дворы платили не состоящие налицо крестьяне, по раскладке, а сами землевладельцы. Таким образом, по свидетельству памятников, и в жизни, так же как и в законе, крестьянская община в отношеии к государству стояла отдельно от своего владельца; государство относилось чрез свои органы прямо к крестьянской общине без посредства землевладельца, точно так же и крестьянская община обращалась непосредственно к органам государства мимо своего землевладельца. То же самое мы видели и в крестьянских порядных, где новопорядные крестьяне постоянно пишут: «А государево тягло и подати платити мне с своего участка с волостными людьми вместе, по волостным разрубам и розметам, во что волостью обложат». Следовательно, здесь не требовалось распоряжения или приказа от землевладельца; в нем вовсе не было нужды, землевладелец здесь оставался в стороне, хотя, конечно, и он мог принять на себя ответственность по этому делу; так, например, в порядных землевладелец по своим расчетам мог поставить условие, что он сам будет ведаться с казною по платежу крестьянских податей, но это не было его обязанностью, и в порядных таких условий я не встречал. Правительство прямо относилось к владельцу только с требованиями податей за пустые крестьянские дворы, а относительно жилых дворов оно относилось к самой крестьянской общине, к стану, к волости.

После отношений крестьянина времен Уложения к государству, посмотрим на его отношения к другим членам Русского общества и к казне. И здесь тоже находим, что крестьянин в своих отношениях был независим от землевладельца, мог свободно вступать в договоры и заниматься торговлею и другими промыслами от своего лица, без отношения к землевладельцу, к которому относился только по участку занятой у него земли. Крестьянин в полном смысле был только бессменным жильцом землевладельца, и выполнив лежащие на нем обязанности по условию жильца и заемщика, ежели брал у владельца ссуду, – был совершенно свободен в своей деятельности и везде принимался как самостоятельный и полноправный член Русского общества, мог, например, свободно нанимать разные земли и угодья и у своего владельца, и у посторонних лиц, ежели на это не было исключения в первоначальном условии. Так, в порядных на бортные угодья, написанных в 1663 году, мы читаем: «Се аз Нижегородского уезду, вотчины Калины Андреевича Скриплева, деревни Сонина, крестьяне, Феофил Савельев, да яз, Кузка Андреев сын, бортники, дали есми на себя сию запись Макарья Желтоводского монастыря игумену Пахомию с братьею в том: в нынешнем [7] 171 (1663) году июля в день пустили они, игумен с братьею, нас в свой жалованной бортной Отрепьевской ухожей. А платить нам, бортникам, с того знамени с полупуда медвеный оброк и пошлинныя деньги и за куницы пуд меду, а оброк платити беспереводно ежегодно… А буде мы бортники по сей записи с того знамени оброку платить не учнем… и на нас игумену с братьею взять заряду по сей записи пятдесять рублев серебряных денег» (АЮ. С. 311). Таковую же порядную запись дал на себя крестьянин Михаилы Осиповича Кондратий Носов, также снявший бортный ухожай у Макарьевского монастыря в 1664 году (ibid. С. 213). В обеих этих и во многих других подобных записях нет и помину о дозволении землевладельца, везде крестьяне вступают в договор от своего лица. Или крестьяне того времени принимали на себя разные казенные поставки, также от своего лица и под своею ответственностью. Так, в одной челобитной 1669 года крестьянин Еремея Вельяминова Гришка Корабейников пишет: «Государь-царь и великий князь Алексей Михайлович всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец! Пожалуй нас сирот своих, вели нам поставить по уговору, из приказу Устюжския четверти, к Соли Вычегодской на свои государевы кружечные дворы две тысячи ведер вина». А в деле о поставке этого вина наведено было на справку, что подобное же прошение подавал Иванов крестьянин Зубова Антипка Карайботов, желавший также принять поставку вина (Доп. к акт. ист. Т. V. № 93). Или еще владельческие крестьяне могли вести торговлю также от своего имени и без отношения к землевладельцу; так, в царской грамоте 1671 года, писанной к Архангелогородскому воеводе, прописывается челобитье Двинских земских людей, в котором они жалуются на крестьянина Соловецкого монастыря Мишку Михалева; в их челобитной написано: «В нынешнем [7]179 (1671) году пришли из-за моря на кораблях иноземцы с хлебными запасы и почали хлеб продавать по полтора рубли четь; и Соловецкого монастыря крестьянин Мишка Михалев пришел из Сумского острогу на лодьях и учал у иноземцев хлеб скупать в отвоз большими статьями, и на хлеб цену поднял» (ibid. Т. VI. № 35). Здесь жалоба на монастырского крестьянина, за перекупку хлеба и поднятие цены, подана не в монастырь, а к государю; по праву же землевладельца Соловецкий монастырь должен бы быть компетентным судьею крестьянину, живущему на монастырской земле. Следовательно, монастырь был судьею крестьянина только по делам крестьянской общины, жившей на монастырской земле, по делам со своими же крестьянами, – а по торговле и вообще по сношениям не со своими крестьянами, крестьянин как полноправный и самостоятельный член общества не подлежал суду землевладельца. Землевладелец был в стороне во всех делах крестьянина не на его земле; конечно, он мог его защищать, ходатайствовать за него или, как тогда говорилось, оборонять от сторон, но только тогда, когда крестьянин просил об этом.

Таким образом, полное прикрепление крестьян, в продолжение почти всего царствования Алексея Михайловича, было чисто финансовою мерою; оно имело в виду только то, чтобы люди, состоящие в тягле, не укрывались от лежащих по тяглу обязанностей: отсюда вытекали все строгости преследования беглых и наказания, и большие штрафы, налагаемые на принимателей и укрывателей беглых. Закон одинаково преследовал и беглых посадских людей, оставлявших городское тягло, и беглых крестьян из черных волостей и с владельческих земель. Правительству жаловались и города, и черные волости, и вотчинники, и помещики, и настоятельно просили его о принятии деятельных мер к возвращению беглых на старые места; и правительство с постоянною энергиею действовало по тем и по другим жалобам. Так, мы видели ряд указов, один другого строже, против укрывателей беглых крестьян из владельческих имений; но еще прежде и сильнее сих указов мы находим указы против землевладельцев, принимавших беглых посадских людей; стоит для этого припомнить указ 1649 года, по которому, с одной стороны, все владельческие села и слободы, стоявшие в ряд с посадами, отписаны на государя, а с другой стороны, вотчинники и помещики за прием беглых посадских людей в свои имения лишались самих имений. В указе об отписке слобод и сел сказано: «Около Москвы и на Москве, и в городах слободы, которая на посадех, и села и деревни, которыя в ряд с посады и около посадов с торговыми и с ремесленными людьми и со крестьяны и с бобыли, и с закладчики и со всякими ремесленными людьми, и с откупщики взять и отписать на государя, без лет и без сыску, где кто ныне живет, на тяглых и не на тяглых на дворовых местех, опричь кабальных людей… а впредь опричь государевых слобод, ничьим слободам в городех не быть». О неприятии же посадских людей в закладчики указ говорит: «А которые посадские люди, сами или отцы их, в прошлых годех живали на посадех и в слабодах в тягле и тягло платили, а иные жили на посадех и в слободах у тяглых людей в сидельцах и в наймитах, а ныне они живут в закладчиках… за всяких чинов людьми на их дворех и в вотчинах, и в поместьях и на церковных землях; и тех сыскивать и свозить на старые посадские места, где кто живал наперед сего безлетно и бесповоротно; и впредь тем всем людям, которые взяты будут на государя, ни за кого в закладчики не записываться и ничьими крестьяны, или людьми, не называться, и им за то чинить жестокое наказанье, бити их кнутом по торгам и ссылать в Сибирь на житье, на Лену; да и тем людем, которые учнут их вперед за себя принимать в закладчики, потому ж быть от государя в великой опале, и земли где за ними те закладчики впредь учнут жить, имать на государя» (ААЭ. Т. IV. № 36). Конечно, меры здесь выставленные, гораздо сильнее тех, которые предписываются известными уже указами против принятия беглых владельческих крестьян; там, по самому строгому указу, с принимателя беглых крестьян за одного беглого отнимались четверо своих крестьян, а здесь приниматель лишался самой земли в пользу казны, здесь одним указом все слободы и села, стоявшие около посадов, отписаны на государя. Но, конечно, нельзя и подумать, чтобы в строгости, с которою преследовались и возвращались беглые посадские люди, заключалась защита и охранение чьей-либо частной собственности, ибо посадские тяглые люди не были ни чьею собственностью – они были полноправные и свободные члены Русского общества; вся забота закона и правительства здесь явно состояла в том, чтобы тяглые городские участки не были оставляемы своими владельцами, тяглыми людьми, чтобы за беглых не приходилось оплачивать тягла небеглым тяглым людям. Следовательно, и в преследовании беглых владельческих и черносошных крестьян была в виду та же цель, чтобы тяглые участки земли не оставались впусте, чтобы за беглых не платить податей землевладельцу или общине; условия и основания запрещения оставлять тягло в том и другом случае были одни и те же; стало быть, и значение прикрепления было одно и для тяглых посадских людей, и для тяглых крестьян владельческих и черносошных, и значение это одинаково принималось и законом и жизнью. Мы уже видели из порядных крестьянских записей, что вольные гулящие люди одинаково были в деревнях, и в городах и что вольными людьми назывались именно дети посадских людей и крестьян, не попавшие в тягло или выделившиеся из тяглых семейств, или такие люди, которые на свое тягло нашли охотников. Ясно, что прикрепление не стесняло свободы выбора – куда кому поступить, каждый принимал на себя то тягло, которое находил выгодным, один – городское, а другой – волостное, на черной или на владельческой земле, оно только запрещало переход с выбранного тягла.

При таких условиях прикрепления крестьяне так же, как и посадские тяглые люди, удерживали свое прежнее значение и почти все прежние права, которые им принадлежали до прикрепления. Они по-прежнему оставались нераздельным государственным сословием, и именно по тяглу, в котором вообще не принималось различия между крестьянами владельческими и черных волостей или дворцовых сел; по-прежнему они были членами Русского общества полноправными и свободными. В Уложении 1649 года нет ни одной статьи, которая бы полагала различие в общественных правах между крестьянами владельческими и крестьянами черных волостей и дворцовых сел; за теми и другими оставалось право вступления в договоры, как с землевладельцами, так с посторонними лицами и казною; те и другие пользовались невозбранно правом собственности, которую в случае споров могли защищать судом; тем и другим по-прежнему оставалось неприкосновенным право найма, займа и свободного отправления разных промыслов от своего лица, а не от имени землевладельца и не за его ответственностью; все это ясно засвидетельствовано подлинными современными памятниками, приведенными выше.⁴¹ Крестьяне по-прежнему составляли общины, села, волости и станы, имели своих выборных начальников и свою общинную управу. Впрочем, здесь, на основании древнего обычая и законов, изданных еще до прикрепления крестьян к земле, имели большое участие и землевладельцы, хотя и не все: от них зависело предоставить управу самим крестьянским общинам или прислать своих приказчиков и управителей; но владельческие приказчики не иначе могли судить и давать управу крестьянам, как на основании древних узаконений, вместе с выборными старостами, целовальниками и лучшими крестьянами, как это постоянно свидетельствуют дошедшие до нас наказы приказчикам. Крестьянские общины по-прежнему сами делали раскладку податей и повинностей как государственных, так и владельческих и по государственным податям и повинностям сами сносились с органами правительства. Таково было значение и положение крестьян в отношении к обществу по Уложению.

В отношении к землевладельцам, полным прикреплением к земле Уложение также оставило за крестьянами почти все прежние права, какими они пользовались до прикрепления. Крестьяне по-прежнему были только жильцами и тяглецами на занятой ими земле, вся разница против прежнего положения состояла в том, что с полным прикреплением к земле крестьяне сделались постоянными жильцами и тяглецами и потеряли старое право свободного перехода. К землевладельцам своим крестьяне относились обязательно только по обязанностям жильцов и тяглецов, и только эти отношения были утверждены законом прикрепления; а во всем прочем крестьянин по закону имел право относиться к своему землевладельцу точно так же, как и ко всякому постороннему лицу, по взаимному согласию, свободно, а не по обязанности. Так. например, крестьянин нужные для него вещи мог покупать и у своего землевладельца, и на стороне, также свои произведения мог продавать и господину, и на стороне, разные подряды и работы (сверх обязательных) мог снимать и на стороне, и у господина, точно так же и относительно найма угодий. Снимая же подряд или работу или нанимая у господина угодья, он с ним заключал точно такой же договор, как и с посторонним лицом.

Правда, что оброки и повинности крестьян нигде не определены прямо ни Уложением, ни другим каким-либо известным указом, а в послушных грамотах предписывалось крестьянам в общих выражениях: «Пашню на помещика или вотчинника пахать и доход вотчинников ему платить, или чтить и слушать такого-то, пашню на него пахать и доход платить». Но, во-первых, таковые же послушные грамоты и в тех же выражениях давались помещикам и вотчинникам и до прикрепления крестьян к земле; так, например, в ввозной грамоте на поместье, данной в 1589 году Смирново-Балдину, написано: «И вы б все Смирново-Балдина и его приказчика слушали во всем, и пашню на него пахали и доход ему поместной хлебной и денежной и всякой мелкой доход платили, чем вас Смирной изоброчит» (Акты, отн. до юрид. быта. С. 74). А до прикрепления крестьян к земле назначение оброков и работ не было самопроизвольным, а зависело от взаимного согласия землевладельца и крестьянина, живущего на его земле, и придерживалось законных условий, по которым, смотря по угодью, платили и оброк владельцу. Следовательно, общие выражения послушных грамот по прикреплении – слушать помещика во всем и доход ему платить, чем он изоброчит, – здесь нисколько не доказывают неопределенности и произвола в назначении крестьянских повинностей и оброков: выражения эти употреблялись и до прикрепления. Во-вторых, мы имеем и некоторые указания памятников о том, что работы и оброки крестьян на землевладельцев были до известной степени определены законом от давних времен, ежели не до прикрепления, то, вероятно, вскоре по прикреплении. Так, в одной послушной грамоте 1593 года, данной Ивану Хметевскому с детьми, сказано: «И вы б все крестьяне, которые в той пустоши учнут жити, Ивана Хметевского да его детей Дмитрея да Тимофея слушали, пашню на них пахали и доход помещиков им платили до тех мест, как тое пустошь писцы наши или большие мерщики опишут и измеряют и учинят за ними пашни по нашему указу» (ibid. С. 75). То же повторяется и в иных послушных грамотах. В самом Уложении 1649 года уже приблизительно определяется годичный доход владельца с крестьянина, вместе с государевыми податьми, в десять рублей (Улож. Гл. XI. С. 10). Следовательно, оброки и повинности крестьян в пользу владельца определялись до некоторой степени законом и, кажется, посредством писцовых и мерных книг, и землевладельцы должны были ограничивать свои требования с крестьян соразмерностью с землею. Эту же мысль подтверждают и писцовые, и переписные книги [7]136(1628), 1.7] 137( 1629) и [7] 154( 1646) годов, в которых или прямо описывается сколько земли за каждым крестьянским или бобыльским двором, всегда в одинаковой мере, на крестьянскую выть по четыре чети в поле, а в дву потому ж, или кратко показывается, что за таким-то владельцем в такой-то деревне столько-то крестьянских дворов и столько-то бобыльских с показанием в каждом дворе крестьянского или бобыльского семейства. А в порядных крестьянских записях постоянно говорится, что такой-то садится на крестьянской или бобыльской участок, на полную выть или на полвыти, и работать ему на помещика и платить помещичий доход со своего участка с крестьянами вместе, со своими соседы. Следовательно, оброки и повинности крестьян на землевладельцев и после прикрепления по закону были определены и не зависели от произвола землевладельца. Землевладелец по закону требовал с крестьянина на столько, на сколько сам давал ему, т.е. крестьянин, сидящий на участке в подвыти, только и работал, и платил оброк с полвыти, и ежели больше или меньше был участок крестьянина, то и работы и оброки крестьянина были больше или меньше, сообразно с участком. В расчет оброков и работ крестьянина входила еще ссуда, даваемая землевладельцем; получивший ссуду работал больше, а не взявший у владельца ссуды в работах на владельца был свободнее, о чем прямо говорят порядные записи крестьян.

Ежели закон и обычай не допускал произвола в назначении работ и оброков; то еще менее допускался произвол владельца в назначении крестьянину участка земли, каковое назначение решительно зависело от взаимного согласия землевладельца с крестьянином и было тесно связано с назначением оброков и работ. По закону, как свидетельствуют все книги сошного письма за XVII столетие, было положено общим правилом, чтобы во владельческих имениях на крестьянскую выть было не менее 12 четвертей доброй земли, в средней земле 14 четвертей и в худой земле 16 четвертей; по этому правилу закон и правительство рассчитывали все государственные подати и повинности с крестьян; следовательно, здесь не было возможности убавить меру выти. Но крестьянин и землевладелец еще не были лишены возможности договариваться друг с другом относительно меры поземельного участка. Конечно, ежели крестьянин садился на целой выти, то ему давалась определенная законом мера земли на выть, но от воли крестьянина и землевладельца зависело то, сесть ли крестьянину на целой выти, или на полвыти, или на четверти выти, или даже на двенадцатой доли выти. Следовательно, в действительности крестьянский участок мог быть и в 12 четвертей, когда крестьянин садился на целую выть, и в 4 четверти, когда крестьянин садился на треть выти, и в одну четверть, когда крестьянин садился на двенадцатой доли выти; но в таком случае и платеж податей, и отправление повинностей увеличивались или уменьшались соразмерно с увеличением или уменьшением участка; следовательно, собственные выгоды владельца заставляли его не уклоняться от назначения крестьянину достаточного участка земли и соразмерять его по согласию с самим крестьянином или с крестьянскою общиною. Лишить же крестьянина участка земли совершенно, перевесть его во двор владелец не имел права; ибо Уложение прямо запрещает обращать крестьян в кабальные холопы, а во дворе крестьянин не мог быть иначе, как кабальным холопом. Конечно, по разным памятникам XVII столетия мы встречаем крестьян дворниками на городских дворах вотчинников или помещиков; но это еще не значит, чтобы за таковыми крестьянами не было участка земли: за крестьянином оставался поземельный участок и во время его дворничества в городе; городское дворничество, по свидетельству памятников, всегда доставляло крестьянину значительные выгоды; следовательно, крестьянин, будучи дворником, всегда мог или отдавать в наймы свой участок земли, или возделывать его чрез наемных работников, как действительно и бывало. Бывали еще случаи, что землевладельцы брали к себе во двор малолетних крестьянских сирот; но, во-первых, это были только случаи, а не общее правило; напротив, из крестьянских порядных мы видим, что крестьянские сироты большею частью оставались вольными людьми и кормились Христовым именем или своею работою, ходя по городам и селениям; и во-вторых, принятием во двор владелец не мог обратить крестьянского сироту в полного раба; а напротив, или должен был взять с него кабальную запись, когда он вырастет, и не иначе как по добровольному его согласию, или по добровольной порядной наделить его крестьянским или бобыльским участком земли. Всему этому служат прямым доказательством множество служилых кабал и порядных записей, данных крестьянскими сиротами, в малолетстве принятыми владельцем во двор; тогда как мы не встречаем во весь XVII век ни одной полной записи в полное рабство, данной крестьянским сиротою, жившим в господском дворе; а без крепости свободный человек не мог быть крепостным.

Хотя прикрепление крестьян к земле, в сущности, не изменило ни значения, ни положения крестьян, и в продолжение всего царствования Алексея Михайловича действительно значение и положение их оставались большею частью прежние; но потеря права перехода с одной земли на другую и отмена урочных лет лишили крестьян многого и тем более что за владельцами по привилегиям оставались неприкосновенными право суда и управы в своих имениях и право собственности на землю. Права сии, при свободном переходе неотяготительные и слабые для крестьян, с полным прикреплением получили большую силу и незаметно развили власть землевладельцев до больших размеров. В прежнее время крестьянин, недовольный управою и притеснениями владельца, оставлял его землю и тем прекращал все свои к нему отношения; теперь же, хотя крестьянин и не был лишен права как полноправный член Русского общества жаловаться на притеснения и самоуправство землевладельца и судиться с ним перед установленными органами правительства; но суд не представлял крестьянину прежних удобств перехода и отвлекал его от необходимых занятий; а посему к суду против землевладельцев крестьяне едва ли прибегали, а скорее по прежней привычке переходили тайно к другому владельцу, и за это, как беглые, по закону наказывались и возвращались к прежнему владельцу. Таким образом, прикрепление незаметно подало средства к злоупотреблениям землевладельческой власти над крестьянами, каковые злоупотребления мало-помалу вошли в обычай, а из обычая пробрались, как требования жизни, и в положительное законодательство. Начало сему положено, как мы уже видели, указом 1675 года от 13 октября, которым дозволено в поместном приказе записывать поступные на крестьян без земли; впрочем, здесь только одно слабое начало, которое еще не могло вдруг изменить положение крестьян и сделать их из крепких земле крепостными людьми своих господ; борьба старого законного порядка с новыми требованиями землевладельцев продолжалась еще и в последующие царствования, к которым мы теперь и обратимся.

Крестьяне, еще от дедов своих слышавшие о старом свободном переходе их с одной земли на другую и от одного владельца ко другому, продолжали по старому обычаю переходить с земли на землю, хотя по закону давно уже не должны были этого делать. Однако же обычай продолжал существовать, наперекор закону, не только между крестьянами, но и у землевладельцев, которые еще находили выгодным для себя принимать беглых крестьян, несмотря на строгости указа 1664 года, по которому приниматель за каждого принятого беглого крестьянина платился четырьмя своими крестьянами в придачу к беглому. И по всему вероятию, побеги крестьян были так сильны, что правительство, недоумевая, что делать, решилось отменить строгости указа 1664 года, ив 1681 году 31 августа царь Федор Алексеевич издал новый указ, которым предписывалось обратиться к Соборному Уложению 1649 года и взыскивать с приемщика по десяти рублей за год на каждого беглого крестьянина, да проести и волокиту по гривне на день, со дня подачи челобитной до перевоза беглого крестьянина к старому владельцу, а перевозить приемщику на своих подводах (ПСЗ. № 891).

Указ 1681 года последствием своим имел то, что побеги крестьян и принимание беглых усилились более прежнего; и в 1682 году все помещики и вотчинники подали новым государям, царям Иоанну и Петру Алексеевинам, общую челобитную, в которой писали: «Что их крестьяне, подымаючи их на дальние службы и платя великим государем всякия подати, от них многие разбежались… а они от тех беглых крестьян многие разорились без остатку; а им за службами и за разорением о тех беглых крестьянах для проведыванья в дальние городы ехать не вмочь… А в прошлых годех при отце их государеве посланы были сыщики о тех беглых крестьянех во все Понизовые и Украинные городы; и в то время те сыщики беглых их людей и крестьян сыскивали и отдачи им чинили, и пожилыя деньги правили и наддаточные крестьяне имали… И по указу брата их царя Федора Алексеевича посланы указныя статьи во все городы о беглых крестьянех, а про наддаточные крестьяне в том указе отставлено; и воеводы в тех городех и Украинных городов помещики и вотчинники, проведав про тое статью, что наддаточных крестьян имать не велено, и тех их беглых крестьян принимают и держат за собою бесстрашно. И великие государи пожаловали бы их, велели им свой милостивый указ учинить, послать сыщиков во все Украинные и Понизовые городы; и за кем те беглые люди и крестьяне объявятся, высылать их за поруками к Москве, с теми их беглыми людьми и крестьяны» (ААЭ. Т. IV. № 279). Вследствие такового общего челобитья вотчинников и помещиков, в том же 1682 году 1 декабря состоялся указ, которым отменен указ 1681 года и велено брать за беглых крестьян по-прежнему, за каждого беглого по четыре наддаточных крестьянина с женами и детьми (ПСЗ. № 972). Потом, 3 января 1683 года, вместо наддаточных крестьян предписано за каждого беглого крестьянина платить их владельцам пожилого по 20 рублей на год (ibid. № 985).

Но и указ 1683 года не прекратил крестьянских побегов, как прямо свидетельствует царский указ от 14 марта 1698 года, где сказано: «Ведомо великому государю учинилось, что из-за многих помещиков и вотчинников люди их и крестьяне бегут, а помещики и вотчинники, и люди их и крестьяне, презрев прежние великих государей указы, таких беглых людей и крестьян принимают». Вследствие чего государь указал во все города послать грамоты и сыщиков для сыску беглых людей и крестьян. Причем повелено: «Беглых людей и крестьян отдавать прежним помещикам и вотчинникам по крепостям, да в тех же грамотах писал с подкреплением; буде кто беглых людей и крестьян учнет принимать, и за прием за всякого крестьянина имать по четыре крестьянина с женами и детьми и с животы, и отвозить их на прежние места на их подводах, кто принимал, да на них же сверх наддаточных крестьян имать за пожилые годы по 20 рублев на год, а людем их за прием чинить наказание, по прежним указам, бить кнутом» (ibid. № 1623). Но в указе о посылке сыщиков, изданном в том же 1698 году, 23 марта, взятие наддаточных крестьян отменено и оставлена только пеня за пожилое, за каждого беглого крестьянина по 20 рублей на год (ibid. № 1625). В этом же указе выставлены замечательные предостережения: «А буде помещики и вотчинники и люди их и крестьяне учинятся сильны, для поимки беглых людей и крестьян в села свои и в деревни посыльных и служилых людей не пустят, и села и деревни запрут, и посыльных и служилых людей учнут бить; и тех по розыску за такие побои жестоко бить кнутом. А будет из присыльных людей кому учинят смертное убийство; и их за то смертное убийство, по розыску, самих казнить смертною казнию». Следовательно, возвращение и отыскание беглых крестьян было очень не легко даже для официальных сыщиков, имевших вооруженную силу; для частных же лиц оно даже едва ли было возможно, несмотря ни на какие строгости закона. 280

Указ 1698 года, очевидно, мало имел успеха, подобно прежним указам; а посему 16 февраля 1706 года был издан новый указ, которым предписывалось, чтобы «приниматели беглых людей и крестьян без пеней и наддаточных крестьян, без сысков и челобитен сами присылали беглых людей и крестьян с женами и детьми и с их животы к прежним помещикам и вотчинникам немедленно и отвозили б к ним на своих подводах, и, конечно бы, о том чинили по сему указу, чтоб те беглые люди и крестьяне, за прежними помещики и вотчинники, на прежних местах с сего числа поставлены были в полгода. А буде кто тех беглых людей и крестьян с сего числа в полгода не поставит, а великому государю о том будет известно; и у тех людей половина поместий и вотчин отписана будет на государя, а другая половина отдана будет тем людем, чьи в тех поместьях и вотчинах беглые люди и крестьяне явятся» (ibid. № 2092). Но и этот указ, очевидно, не имел успеха, как свидетельствует указ от 5 апреля 1707 года, в котором сказано: «Ведомо великому государю учинилось, что многие помещики и вотчинники, забыв страх Божий, тот великаго государя указ презрели, беглых людей и крестьян держат за собою, а иные из поместий своих и вотчин высылают и в прежние места не отвозят, а другие, не допустя их до прежних мест, вновь принимают». Посему государь повелел подтвердить, что с ослушниками будет поступлено по указу 1706 года неотложно, и, сверх того, указал: «Для сыску беглых людей и крестьян в уезды воеводам ездить самим, и сверх сказок помещиков и вотчинников и приказчиков и старост, которые до сего числа дали, и которые не дали, тех же сел и деревень, выбрав из крестьян по пяти и по шести, а в больших по 10 и по 15 человек, добрых и знатных, и о вышеописанных беглых людех и крестьянех взять у них сказки по евангельской заповеди и под опасением смертныя казни. И с сего указа по всем воротам прибить листы, а в города послать грамоты и в приказы, куда надлежит, памяти» (ibid. № 2147). Но едва ли и этот указ был успешнее прежних; ибо выгоды от побегов и от приема беглых крестьян были соблазнительны, и год от году, с развитием податей и разных повинностей, не уменьшались, а увеличивались. Наконец правительство, кажется, перестало делать новые распоряжения о преследовании беглых крестьян, по крайней мере с указа от 5 апреля 1707 года до нас не дошло ни одного нового распоряжения об этом предмете.

Законодательство, видя постоянную безуспешность указов о преследовании беглых крестьян, обратилось к иным мерам и мало-помалу стало готовить средства к тому, чтобы побеги крестьян с одной земли на другую представляли им сколько можно менее интереса, и лучшим средством для сего признало отделение тягла от земли и перенесение его на крестьянина. Первая попытка в этом роде была сделана еще в 1682 году относительно посадских людей и крестьян в дворцовых владениях. В указе этого года сказано: «Которые посадские люди и крестьяне перешли из одного дворцового города или села в другой дворцовый город или село до переписки новых писцов, которые были со [7] 182 (1674) года, и в писцовых книгах и в тягле или в оброке написаны; и тем быть в тех городех и селех, где они живут, а на прежние их жеребьи, откуда они пришли, не возить и сыщикам к розыску не отсылать. А которые сошли после новых писцов; и тех свозить на прежние их жеребьи, откуда кто пришел» (ibid. № 980). Здесь закон уже ясно допускает давность в крестьянских побегах, которую прямо отрицало Уложение 1649 года, отменившее урочные годы. По новому закону беглый крестьянин, попавший в переписные книги и записанный в тягло на новом месте, уже не считался беглым и не переводился на старое место жительства. Конечно, здесь говорится пока только о крестьянах, переходящих с одной земли дворцового ведомства на другую землю дворцового же ведомства; но, как бы то ни было, прикрепление к земле уже заметно теряет свою прежнюю силу, явилось другое прикрепление к тяглу – только бы крестьянин был крепок тяглу, землю же может и менять; эту мену утверждает само правительство, занося беглого в писцовые книги на новом месте жительства. Это новое прикрепление указало дорогу к отделению крестьян владельческих от дворцовых и черных волостей, к разделению прежде неделимого крестьянского сословия. Земли государева и владельческая были одинаковы между собою, следовательно, и крестьяне, живущие на них, были одинаковы; тягло же государево и тягло владельческое были неодинаковы; следовательно, и крестьяне, живущие на них, не могли уже быть одним нераздельным сословием. Это ясно выражено в статьях о беглых крестьянах, внесенных в наказы писцам 1682 года. В сих статьях написано: «Дворцовых беглых крестьян и бобылей и посадских людей по писцовым и переписным книгам сыскивать и из-за помещиков и вотчинников вывозить, а сколько за кем в бегах жили, и то писать в книги, именно. Которые беглые крестьяне, выбежав из дворцовых городов и сел, в Москве живут и в городех в службе и в тягле; и тех писать в книгах именно особ статьею, а до указу с Москвы и из городов не вывозить. Которые крестьяне, не хотя платить государевых доходов, тяглые свои дворы и жеребьи кому сдали, или продали, а сами живут в тех же или в иных дворцовых селех у кого в соседях и в захребетниках, а государевых податей ничего не платят; и тех вывозить и селить на старые их жеребьи, или где пристойно, чтоб в захребетниках без тягла никто не жил. Пожилых денег на прошлые годы за дворцовых беглых крестьян на помещиках и вотчинниках, также на дворцовых крестьянех помещиком и вотчинником за их беглых крестьян не имать» (ibid. № 981). То же подтверждает и другой указ того же года, которым предписывается выдавать беглых людей и крестьян их помещикам и вотчинникам, ежели они бежали после разбора [7]183 (1675) года; но только в таком случае, когда будут о них челобитчики, а о которых челобитчиков не будет, и тех не отсылать, чтоб в том дворцовым селам тягостей и сбору доходов остановки не было. А из-за помещиков и вотчинников тутошних же (т.е. дворцовых) городов беглых пришлых людей и крестьян отдавать по крепостям без урочных лет по Уложению (ibid. № 982). Из обоих узаконений прямо видно, что правительство пыталось уже проводить новую мысль отделения тягла от земли и имело в виду главную цель, чтобы в захребетниках без тягла никто не жил; мысль же, кто принадлежит к которой земле, уже становилась на втором плане; закон прямо запрещает переводить беглых крестьян на старые места, ежели не будет челобитчиков.

С тою же мыслию об отделении тягла от земли, притом в более общих размерах, были изданы последующие указы. Так, указом от 1 января 1699 года дозволяется вотчинничьим крестьянам для промыслов записываться в тягло по городам и слободам; в указе сказано: «Которые люди государевы, патриаршие и монастырские и помещиковы крестьяне похотят жить для торговых своих промыслов на Москве, и им велено по купечеству записываться в слободы, где кто похочет, а всякие государевы подати платить и службы служить, также из слободы в слободу не закладываться» (ibid. № 1666). Или в указе от 11 марта 1700 года сказано: «Дворцовых, архиерейских и монастырских, и помещиковых, и вотчинниковых крестьян, которые живут в городех на тяглых землях и тягло платят, взять в посады; а которые из них в посады не похотят, и им в городех на тяглых землях не жить, и не торговать, и лавок и кожевенных промыслов и откупов не держать, а продавать их лавки и кожевенные и иные заводы по Уложенью тяглым людям, а самим им не владеть» (ibid. № 1775). Здесь в обоих указах платеж государева тягла и поступление на тяглую городскую землю уничтожает все другие крепости и крестьяне еще признаются людьми свободными, членами общества, а не частною собственностию; от их усмотрения зависит принять на себя городское тягло и с тем вместе оставить землю владельца, освободиться от обязанностей владельческого крестьянина. По последнему указу крестьяне только тогда возвращались помещикам и вотчинникам, когда за ними не было городской собственности и городского промысла; в указе сказано: «А у которых крестьян в городех торгу в лавках и владения их кожевенных и иных заводов нет; и тех велеть из посадов отдавать помещикам и вотчинникам, за кем они были, и кому крепки, а в посадех быть не велеть». Конечно, таковое узаконение могло явиться только при условии не брать податей с землевладельцев за пустые дворы их беглых крестьян, принявших на себя городское тягло; и действительно, указание на подобное условие мы встречаем в указе от 12 февраля 1710 года, где написано: «За пустые дворы, которые запустели после переписных книг [7]186 (1678) года, во все приказы денежных податей, и окладнаго, и запрос-наго, и провианта, и рекруты, и работных людей на прошлые годы доимочных с тех вотчин, на остальных крестьянех не имать для того, чтоб от того оставшим крестьянам тяготы не было и к тому большие пустоты не учинилось» (ibid. № 2252). Конечно, этот указ был еще частным распоряжением, относящимся, собственно, к городам тогдашней Московской губернии; но эта частная попытка уже указывает на новый взгляд правительства относительно сбора податей и отправления земских служб.

Наконец, к довершению устранения всех неудобств по сбору податей и к отделению тягла от земли, указом от 4 февраля 1714 года дозволено торговать всем крестьянам без различия, только бы платили подати и торговыя, и крестьянския; в указе сказано: «Дворцовым, монастырским и помещиковым, и вотчинниковым крестьяном, которые на Москве торгуют всякими товары в лавках, платить с тех своих торгов десятую деньгу и подати с посадскими людьми в ряд ни чем не обходно, кроме слободских служеб; а быть им во крестьянстве по прежним крепостям, и всякие доходы помещиковы платить в ровенстве с своею братнею крестьяны» (ibid. № 2770). А от 6 мая того же 1714 года издан указ, чтобы по всей России пустых дворов не класть в раскладку для сбора податей и отправления повинностей, а брать только с наличных жилых дворов, без различия, старые ли то дворы или новоприбылые, хотя бы кто пришел за день до сего указа. Вот подлинные слова указа: «Понеже не все крестьяне на Дон или в Сибирь ушли, а большая часть живет, ушед от своих помещиков, за иными помещиками; того ради равным образом переписать везде и прибылыя дворы, в которых селех и в деревнях сверх прежних переписных книг крестьян прибыло; и хотя бы за день до сего указа перешли куда жить, то брать с прихожих то ж, что и с подлинных доведется взять за все годы, за которые доимка не взята. А понеже иные не платили за пустотою, то с оных отнюдь не править» (ibid. № 2807). Таким образом, для государства побеги крестьян и прием беглых потеряли свое прежнее значение, государство стало брать с крестьянина там, где он записан по переписным книгам; следовательно, побег крестьянина сделался чисто частным делом и приискивать новые меры строгости уже не было нужды. С тем вместе прием беглых стал не столько заманчивым, как прежде; ибо и с беглых также требовались подати и повинности, как и с записанных в писцовые и переписные книги; новоприбылые крестьяне по указу уже не рознились от старинных.

От мер против крестьянских побегов мы теперь перейдем к тогдашнему государственному значению крестьян и здесь также увидим колебание закона между желанием держаться старого порядка и дать дорогу новым требованиям жизни. Колебание это явно совершается, как и первоначальное прикрепление, под влиянием чисто финансовых государственных интересов. У закона и правительства в виду разные меры к развитию финансовых средств, а значение крестьян само собою изменяется вследствие сих мер. Ежели предпринимаются правительством финансовые меры с прежним характером и направлением, то и значение крестьян остается старое. А при мерах с новым характером и значение крестьян новое. Финансовые же меры явно условливались изменениями и развитием жизни общества.

Так, указом от 20 марта 1677 года предписывается: «У смотру и у разбору взять у служилых людей сказки за их руками, в которых городах и сколько за кем крестьянских и бобыльских дворов порознь ныне налицо. А кто в сказках своих крестьянские дворы за собою утаит и не напишет, а после про то сыщется, или на те утаенные дворы будут челобитчики, и те утаенные дворы указал великий государь отдавать челобитчикам бесповоротно» (ibid. № 685). Здесь виден еще старый порядок, по которому служба владельцев определяется числом крестьянских и бобыльских дворов, за ними состоящих; почему и крестьяне здесь имеют прежнее государственное значение и резко отличаются от холопей, которые, как частная собственность, нейдут в расчет при определении службы их владельцев. Тот же старый порядок в указе от 23 мая 1681 года, где сказано: «Буде кто к кому впредь после кого станут бить челом в холопство люди и крестьяне с отпускными; и вы б по тем отпускным имали на тех людей служилые кабалы, а на крестьян ссудные записи, на Москве в приказе холопьяго суда, а в городех в съезжих избах; а без кабал у себя по отпускным людей не держали, а записывать кабалы и ссудныя в два года» (ibid. № 869). Здесь крестьяне удерживают еще прежнее свое значение, и даже форма принятия крестьян, или крепость, остается старая, т.е. ссудная запись, и крестьяне резко отличены от холопов. То же старое значение крестьян заметно и в писцовом наказе 1684 года. В 7 статье этого наказа прямо сказано: «И вотчинники и помещики крестьян и бобылей своими людьми не называли бы» (ibid. № 1074). На то же старое значение указывает и указ от 29 сентября 1686 года. По этому указу на жалованье ратным людям предписывается сбирать только с крестьянских и бобыльских дворов, а не с дворовых и деловых людей (ibid. № 1210).

А в указе от 7 апреля 1690 года встречаем прямой поворот к порядку Уложения 1649 года, относительно перевода крестьян с вотчинных земель на поместные и с поместных на вотчинные. Указом от 1 февраля 1689 года дозволено было переводить крестьян без различия с поместных земель на вотчинные, и наоборот; в указе же 1690 года это отменено и прямо написано: «По прежнему указу отца своего великих государей и по Уложению помещикам и вотчинникам с поместных земель на вотчинныя земли крестьян не переводить… А прежний свой указ о переводе с поместных на вотчинныя земли [7]197 (1689) года февраля 1 числа великие государи указали отставить» (ibid. № 1370). В наказе Нерчинским воеводам от 18 февраля 1696 года предписывается пашенных крестьян, которые там поселены, и впредь прибылых и новоприборных из вольных людей, селить на пашне с великим радением. А пахать им, крестьянам, десятинные пашни во всех трех полях поровну, и которому крестьянину велено будет пахать пашни десятина в поле, а в дву потомуж; и тому на себя пахать собенные пашни, против Илимскаго, по четыре десятины в поле, а в дву потомуж (ibid. № 1542). Это решительно еще старый порядок, здесь даже определяется сколько владельческой земли должен обрабатывать крестьянин соразмерно с тем жеребьем земли, на котором он сидит. Тот же старый порядок и тот же старый взгляд на значение крестьян, как на тяглое сословие, крепкое только земле, заметен в указе от 23 декабря 1700 года, по которому предписывается не сводить крестьян с пашни и даже не принимать их в военную службу, хотя бы на то были согласны помещики и вотчинники, на землях которых записаны крестьяне. В указе сказано: «Которые солдаты записались помещиковы и вотчинниковы люди монастырскими и дворцовыми крестьяны, а что они крепостные, и то они утаили, а помещики и вотчинники на них крепости положили, и бьют челом об отдаче, а иные о зачете вместо даточных… и таким помещикам и вотчинникам крестьян отдавать, а не зачитать (за даточных), а в даточные им ставить дворовых… Которые люди записались, побежав от всяких чинов людей, и приняты в солдатскую службу и к полковникам отосланы, быть им в солдатах и в холопство их не отдавать, и жен их взять, отдать им солдатам, а детей к ним имать, которые ниже 12 лет… а тем людям, у которых они служили, зачесть во всякие денежные поборы по 11 рублей за человека… А которые тут же (т.е. в солдатах) явились с жеребьев крестьяне, и тех отдавать челобитчикам… и с пашни отнюдь крестьян не принимать и впредь, которые явятся, отдавать челобитчикам» (ibid. № 1820). Или в указе от 8 марта 1710 года повелено как с купеческих, так и с крестьянских дворов собрать по четыре алтына с двора. Или в указе от 11 июля 1713 года при сборе денег за даточных людей считаются только одни крестьянские дворы, а не задворных и деловых людей; в указе сказано: «А за которыми царедворцы и городовыми меньше десяти дворов, и с тех даточных конных не имать, а взять с них за персону по полтора рубли, да с крестьян по полтине; а за которыми крестьян нет, и с тех взять только с персоны по полтора рубли с человека» (ibid. № 2695). Или указ от 22 октября 1715 года свидетельствует, что дворовые люди еще отличались от крестьян; в указе велено представить на смотр майору Ушакову только дворовых, задворных и деловых людей, а не крестьян (ibid. № 2944). Во всех сих указах заметен еще старый порядок, закон смотрит на крестьян, как на крепких земле, как на свободное сословие, не составляющее частной собственности землевладельца, и отнюдь не смешивает с дворовыми и даже деловыми и задворными людьми, а дворы крестьянские ставит в один разряд с посадскими дворами.

Но рядом с сими узаконениями идут и другие узаконения, в которых уже проглядывает новый порядок, вытекающий из новых требований жизни. Так, например, в жизни Русского общества в XVII столетии мало-помалу укоренился обычай между землевладельцами сажать, наровне с крестьянами, на поземельные участки задворных и деловых людей, которые, в сущности, не были крестьянами, не состояли в числе членов сельской общины и не подлежали мирским разрубам и розметам, а непосредственно зависели от самого владельца, как его наемники или кабальные и даже полные холопи. Этот обычай был заметен еще в XVI столетии, как свидетельствуют писцовые книги; но тогда число деловых и задворных людей, поселенных на земельных участках, было очень незначительно; к концу же XVII столетия землевладельцы, видя большие выгоды от таковых поселенцев, как не платящих крестьянских казенных податей, до того распространили в своих имениях эту новую меру уклонения от податей, что правительство необходимо должно было обратить внимание на такие злоупотребления; но не видя сподручных средств действовать запрещением, оно обратилось к удобнейшему для себя средству – к поднятию деловых и задворных людей почти до значения крестьян.⁴³ Эта мера в первый раз была принята, кажется, при составлении переписных книг 1678 и 1679 годов, где были уже переписаны как крестьянские и бобыльские дворы, так и дворы деловых и задворных людей. Потом на эту же меру указывает указ от 7 мая 1680 года, где сказано: «В которых городех и сколько за кем из вас в поместьях ваших и в вотчинах по нынешним переписным книгам и после того прибыло и ныне налицо крестьянских и бобыльских дворов порознь, также деловых и задворных людей, которые построены у вас на пашне; и у вас великий государь указал взять о том сказки за руками. Для того, которые сказки взяты были у вас в разряде наперед сего; и после тех сказок за многими из вас крестьянские дворы прибыли многие, а у иных убыло (ПСЗ. № 821). В 1695году от 15 февраля поведено взять Московских чинов людей с поместий их и вотчин с крестьянских и с бобыльских дворов, и с задворных и деловых людей, которые живут дворами, по полтине с двора на жалованье ратным людям» (ibid. № 1504). А при составлении народных переписей начиная с 1704 года предписывается постоянно вносить в переписные книги как крестьянские и бобыльские дворы, так и дворы дворовых, задворных и деловых людей, и в них людей по именам. Потом по указу от 20 февраля 1705 года относительно набора в военную службу задворные и деловые люди, устроенные дворами, решительно сравнены с крестьянами; указ сей предписывает: «Взять в солдаты с крестьянских и бобыльских дворов и с задворных и деловых людей с 20 дворов по человеку» (ibid. № 2036). Наконец, по указу от 1 марта 1711 года, крепостные дворовые люди наровне с крестьянами должны были поступать в число даточных людей на службу государству. В указе сем сказано: «Со всех вотчинников у помещиков, за которыми есть деревни и дворовые люди свои, для предначинаемой с салтаном Турским войны собрать в даточные на время треть людей их, у кого сколько на Москве и в губерниях в домах их и в деревнях есть, и о том у всех взять сказки за руками с подкреплением» (ibid. № 2326).

Таким образом, целым рядом указов от 1678 по 1711 год сперва задворные и деловые люди, помещенные дворами и устроенные пашнею, а потом и дворовые крепостные люди мало-помалу сделались почти равными крестьянам по платежу податей и несению государственной службы; следовательно, в правах своих оставаясь по-прежнему бесправною собственностью владельцев, по обязанностям в отношении к государству получили государственное значение и стали заноситься в народные переписи наравне с другими тяглыми людьми. Этот новый порядок, вызванный самою жизнью общества и доставивший государству значительное число новых людей как для службы, так и для платежа податей, естественно не мог не отразиться своею невыгодною стороною на крестьянах; у крестьян в несении государственного тягла явились новые товарищи с отличительным признаком рабства, каковый признак незаметно должен был сообщиться и крестьянам; ибо, с одной стороны, владельцы, потеряв часть своих выгод и прав в холопах, старались вознаградить себя присвоением новых прав над крестьянами, а с другой стороны, государство, объявив себя дольщиком в правах на крепостных дворовых людей, составлявших прежде исключительную частную собственность владельцев, естественно должно было допустить и право частной собственности землевладельцев на крестьян, прикрепленных к их земле. И это тем удобнее было сделать, что права эти помимо закона уже проникли в жизнь Русского общества; здесь государству оставалось только признать законным то, что уже существовало в обществе, как злоупотребление землевладельческой силы.

Первое утверждение закон злоупотреблений землевладельческих прав мы уже видели в указе от 13 октября 1675 года, которым было разрешено продавать крестьян без земли. Оно же вновь подтверждено указом от 25 июня 1682 года, и продаваемых без земли крестьян велено записывать в крепостные книги в холопьем приказе и из сего приказа выдавать новым владельцам крепости на купленных ими крестьян без земли, с взятием поголовных пошлин по три алтына с головы (ПСЗ. № 946). Здесь к сравнению крестьян с холопами против прежнего указа прибавлено то, что и с крепостей на крестьян предписано брать поголовные пошлины, которые прежде собирались только с крепостей на холопов. Но указом от 30 марта 1688 года записка крепостей из холопьего приказа переведена в поместный приказ и поголовные деньги оставлены только в таком случае, когда в крепости не будет означено цены. В указе сказано: «Проданных и поступных по сделочным записям крестьян без земли записывать в поместном приказе в особыя приходную и записную книги, и при записке с купчих и записей, в которых написана будет поступка за деньги, брать пошлины с рубля по алтыну, а в которых крепостях денег не написано, и с тех имать с человека по три алтына» (ibid. № 1293). Потом указом от 18 февраля 1700 года таковые крепости разрешено записывать в Московском судном приказе и порядок взимания крепостных пошлин оставлен прежний, т.е. ежели в крепости означена цена, то с рубля по три деньги; а ежели цены нет, то с головы по три алтына. Далее из указа от 7 сентября 1696 года видно, что за землевладельцами уже было признано право брать крестьянских детей во двор и обращать их в дворовых людей. В указе сказано: «После умерших всяких чинов людей дворовым их и кабальным, и полонным, и крестьянским детям, которые были из крестьян взяты во двор, давать отпускныя из приказа холопья суда» (ibid. № 1383). Таким образом, продажа крестьян без земли и перевод их в дворовые были утверждены законом, и крестьяне с тем вместе из прикрепленных к земле обратились в крепостных своим землевладельцам; но земля еще не ускользала из-под них окончательно, и, как мы видели из разных указов, крестьяне еще по закону отличались от холопов, хотя в то же время по другим указам и смешивались с ними.

Несмотря на сильное развитие землевладельческой власти над крестьянами, крестьяне по закону продолжали еще иметь многие права самостоятельных членов Русского общества, которых рабы, или полные холопы, не имели. Так, например, по писцовому наказу 1684 года, по 38 статье, крестьяне без различия – помещичьи, вотчинничьи, дворцовых сел и черных волостей – имели право владеть разными оброчными угодьями по условию с казною. В наказе сказано: «И которые бортные ухожья и всякия угодья на отхожих землях, а владеют ими помещиковы и вотчинниковы крестьяне и иные всякие люди на оброке; и тем оброчникам и впредь с тем земель и со всяких угодий оброк платить» (ibid. № 1074). А указ от 18 сентября 1695 года свидетельствует, что владельческие крестьяне имели право ездить по городам со своими товарами и торговать от своего имени и обязаны были платить со своих товаров узаконенные пошлины по торговому уставу (ibid. № 1517). Или из указа от 20 ноября 1696 года видно, что владельческие крестьяне еще не совсем были отделены от крестьян дворцовых сел и черных волостей; по указу владельческие крестьяне еще отправляли земские повинности сторожей и целовальников при тюрьмах по общим волостным выборам (ibid. № 1857). А указ от 30 декабря 1701 года прямо признает крестьян самостоятельным сословием наравне с другими сословиями; указом сим предписано, чтобы крестьяне наравне с боярами и со всеми служилыми людьми и купцами писались в челобитных и других приказных бумагах полными именами с прозваниями своими (ibid. № 1884). Указ же от 30 августа 1705 года свидетельствует, что владельческие крестьяне по-прежнему управлялись своими земскими старостами и подчинены были суду и управе местных городских воевод наравне с другими уездными людьми и по мирской раскладке (ibid. № 2069). То же подтверждает указ от 3 декабря 1713 года, в котором о волостях, приписанных к Невьянскому заводу Демидова, сказано: «А что с тех волостей ныне и впредь надлежит быть окладных и неокладных сборов и иных каких поборов, равно с другими крестьянами той губернии; и те все в Сибирскую губернию сбирать по-прежнему» (ibid. № 2746).

Но были уже и некоторые ограничения крестьянских прав против прежнего времени, впрочем, только ограничения, но отнюдь не отрицания. Так, указом от 13 июля 1704 года постановлено, что крестьяне имеют право вступать в подряды с казною; но, например, у монастырских или архиерейских крестьян при подрядах должны присутствовать архиерейские или монастырские стряпчие. Эта мера, в сущности, была принята не для ограничения крестьянского права вступать в подряды, а для ограждения крестьян от разорений и притеснений, как прямо сказано в указе: «Для того по тем записям они, крестьяне, берут наперед многия деньги, а порукою по себе пишут свою же братью крестьян, и руки вместо их прикладывают заочно пьяницы; и тех припасов по записям они, крестьяне, в указных местах не ставят, и от таких порядных записей патриаршим, архиерейским и монастырским вотчинным крестьянам в приказах чинятся многие убытки и волокиты» (ibid. № 1984). Далее указом от 29 октября 1707 года крестьяне были лишены права брать на откуп таможенные и кабацкие сборы; но не потому, чтобы они считались неполноправными членами Русского общества, а потому, что они ведались не в ратуше, которая отдавала на откуп таможенные и кабацкие сборы, и потому, что из крестьян в это время набирались в драгуны, солдаты и рекруты. В указе прямо сказано: «Не допускать крестьян к откупам, а отдавать откупы купцам; для того купеческого чина люди Московские и городовые жители всякими денежными платежами и иными поборами и Московскими городовыми службами, и расправными всякими купеческими делами ведомы в ратуше; а дворцовые крестьяне под особым судом, и во всем ведомы в канцелярии дворцовых дел, а архиерейские в монастырском приказе, а помещиковы и вотчинниковы в других приказах; а в ратуше те дворцовые и ничьи крестьяне, кроме корчемных дел, ничем не ведомы. Да и тех же дворцовых, архиерейских, монастырских и помещиковых, и вотчинниковых крестьян в нынешнее военное время набирают в драгуны и в солдаты и в рекруты. И если чьим крестьянам такие сборы на откупы отданы будут, а из них кого возмут в службу, и в таких сборах от того опасно порухи» (ibid. № 2165).

Крестьянские общины на владельческих землях по-прежнему еще составляли юридическое целое и пред правительством являлись не через посредство своих землевладельцев, а через своих выборных старост; правительство в делах, относящихся до крестьянской общины, сносилось прямо с общиною, а не с землевладельцем. Так в указе от 17 сентября 1617 года сказано, что староста и крестьяне Вологодской домовой архиерейской вотчины подавали в сенат заручную челобитную, чтобы вотчине сей быть в ведении в доме архиерейском; и сенат положил: «По приговору правительствующего сената, да и по заручному челобитью той вотчины старосты и крестьяне, той вотчине быть в ведении в доме архиерейском по-прежнему, и с той вотчины с крестьян всякия подати, также и с церквей данные и всякие окладные и неокладные доходы сбирать в архиерейский дом по окладу сполна» (ibid. № 3038).

Раскладка и сбор податей по-прежнему лежали на самих крестьянах и их выборных старостах, а не на землевладельцах, а посему и предписания начальства по этому предмету прямо писались к старостам и крестьянам, т.е. к целой общине. Так в памяти Ковской волости старосте и крестьянам, писанной от 7 марта 1681 года, сказано: «На нынешний 189 год собрать по рублю с двора, смотря по тяглу и промыслам; и обложить сбирать те деньги самим вам земскому старосте и выборным лучшим людям за верою; а кто будет выбран к тому окладу, и тех людей вам велеть по чиновной книге в Св. церкви священнику привесть к вере, и быти им за выбором всех крестьян и бобылей, кому вы меж себя верите. И чтобы богатые полные люди перед бедными во льготе, а бедные перед богатыми в тягости не были. И того вам меж собою земским старостам и выборным лучшим людям и окладчиком смотреть накрепко, чтобы никто в избылых не был. И учинить тебе старосте книги за своею рукою и окладчиковыми руками; и те книги, за своею рукою и окладчиковыми руками, держать вам в земской избе впредь для сбору». И сбор этот назначен не для одной Ковской волости; в памяти сказано: «И впредь имать со всех городов, с посадов и уездов с прежних и прибыльных дворов по нынешним переписным книгам указною статьею» (ААЭ. Т. IV. № 243). То же повторено в общем расписании во все города при окладных книгах того же года, где, сверх того, прибавлено: «А буде которые посадские люди и волостные крестьяне учинятся сильны, и стрелецких денег платить не станут; и в городех воеводы и приказные люди давали б земским старостам и выборным людям стрельцов и пушкарей, сколько человек надобно будет, по тех людей для посылки; и править на тех людях стрелецкие деньги земскому старосте и выборным людям» (ibid. № 250). Тот же порядок повторяет другая память Ковской волости старосте и всем крестьянам, писанная 11 января 1687 года; в памяти сказано: «И тебе б земскому старосте и всем крестьянам меж себя выбрать окладчиков к тому сбору, а выбрав окладчиков, велеть им окладчикам Ковской волости крестьян обложить десятою деньгою с их торговли и промыслов и со всяких заводов» (ibid. № 293). Во всех сих памятях незаметно посредников между правительством и крестьянскими общинами, о землевладельцах здесь нет и помину, против ослушников правительство предлагает свое пособие прямо общинам и их выборным начальникам, а не землевладельцам. Здесь крестьяне черных земель и крестьяне владельческие находятся в одинаковых отношениях к правительству, государству, как полноправные члены общества. Самая раскладка земли в выти для сбора податей и отправления повинностей и в настоящее время по-прежнему оставалась одинаковою, как для владельческих крестьян, так и для крестьян черных земель, как прямо свидетельствует роспись о полевой мере, изданная в 1709 году; в этой росписи и в поместных, и в вотчинных, и в монастырских имениях, и в черных землях на крестьянскую выть полагалась одна мера по 12 четвертей в доброй земле, по 14 четвертей в средней и по 16 четвертей в худой земле, во всех трех полях.

Таким образом, по закону крестьяне, в продолжение последних сорока лет прикрепления к земле, с одной стороны, во многом сравнялись с холопами, т.е. из прикрепленных к земле, по Уложению, впоследствии обратились почти в крепостных людей своих землевладельцев; землевладельцы получили право переводить крестьян с земли на двор, т.е. обращать в дворовых людей, и право продавать крестьян без земли, и даже в некоторых официальных переписях крестьян стали записывать наряду с дворовыми и деловыми людьми. Но, с другой стороны, за крестьянами осталось еще много старых прав, по которым они считались самостоятельными членами Русского общества, а не частною собственностью землевладельцев. За ними осталось право на общий суд; наравне с другими классами общества они судом и данью продолжали тянуть к городу, а не к своему землевладельцу. Закон признавал еще за крестьянином личность и полагал пеню за бесчестье крестьянина, за бесчестье же полного раба пени не полагалось; закон еще признавал за крестьянином особые отношения к земле, сообщавшие крестьянину известное государственное значение, отличавшее его не только от раба, но и от полусвободных слуг. По закону крестьяне черных земель, также и владельческие, имели общее управление по волостям чрез выборных начальников из среды самих крестьян; и все общественные обязанности крестьян лежали прямо на них без посредства землевладельцев; в этом отношении правительство прямо относилось к крестьянским обществам, а не к землевладельцам. По закону крестьяне, как гражданские лица, имели право собственности независимо от землевладельцев, могли вступать в подряды с частными лицами и с казною, беспрепятственно пользовались правом торговли от своего лица и другими промыслами. По закону крестьяне во многих отношениях по-прежнему оставались еще бессменными жильцами и тяглецами как на владельческих, так и на черных землях; даже закон не совершенно еще уничтожил право перехода крестьян, по крайней мере, по закону владельческий крестьянин мог принять на себя городское тягло, жить и промышлять в городе и совершенно сложить с себя обязанности по крестьянству.

Положение и значение крестьян в жизни представляется еще разнообразнее, чем в законе; здесь мы встречаем нередко самые противоположные крайности; крестьяне то являются со старыми правами, только прикрепленных к земле, то чуть не рабами своих господ. Но при всем разнообразии еще заметно прежнее значение крестьян как полноправных членов Русского общества, и все уклонения от этого значения в тогдашнем положении крестьян являются как злоупотребления землевладельческой силы; ибо законы, способствовавшие чрезмерному развитию этой силы, большей частью относились к администрации, следовательно, действовали косвенно; прямого же отрицания прежних крестьянских прав почти не было, за исключением предоставления владельцам права перевода крестьян во двор и продажи без земли. Нет сомнения, что право продажи крестьян без земли и право перевода во двор весьма важны и далеко развивали власть землевладельцев; но при неуничтожении прежних личных прав крестьянина положительным законом, они еще многое оставляли за крестьянами в жизни и практике, чего по строгой логике не должно бы оставаться за ними. И что всего важнее, и по закону, и в жизни крестьяне еще резко отличались от рабов или полных холопов и не составляли безгласной частной собственности владельцев; а посему при всяком удобном случае беспрепятственно пользовались прежними своими правами свободных людей, и ни закон, ни жизнь не отрицали сих прав. Русское общество и закон еще хорошо помнили прежнее значение крестьян и никак не могли отрешиться от него вполне; хотя по частям это значение уже было подрыто с разных сторон, но еще продолжало держаться своею историческою силою.

При таковом порядке дел в жизни Русского общества в последней четверти XVII и в начале XVIII столетия уживались рядом самые крайние противоложности относительно значения крестьян. С одной стороны, землевладельцы могли продавать и закладывать крестьян без земли, как полную частную собственность, не имеющую гражданского значения лица; таковые купчие и закладные совершались официально и записывались в крепостные книги в присутственных местах. А с другой стороны, владельческие крестьяне, как полноправные гражданские личности, имели право сами покупать на свое имя крепостных людей, продавать их, менять, – какового права не имели полные холопы, как безгласная частная собственность своих владельцев. Вот подлинные факты, свидетельствующие первое положение относительно владельцев. В закладной кабале Ивана Созонова 1697 года написано: «Се яз Иван, Осипов сын Сезонов, в нынешнем [7]205 (1697) году февраля в 26 день занял я Иван у Якова, Лукина сына Со-зонова, восемь рублев денег Московских ходячих прямых без приписи, впред до сроку, сентября по 1 число [7]206 (1698) году; а в тех деньгах я Иван заложил ему Якову крестьянскую свою девку, Тульского уезду Заупского стану, деревни Прилеп, Дашку Коняшкину дочь. А та моя Иванова девка преж ево Якова иному никому не заложена и не продана и ни в каких крепостях не укреплена» (в моем собран, грам.). Или вот еще свидетельство одной записи 1675 года об отдаче крестьян на своз в приданое за дочерьми. В записи сказано: «Се яз Федор, Иванов сын Арсеньев, в нынешнем во 184 году сентября в 20 день, дал я Федор зятю своему Луке Юрьеву сыну Созонову, за дочерью своею Пелагеею в приданые купленную свою вотчиную крестьянку, вдову, Агафьицу Викулину дочь, Милюткину жену Фатеева, с детьми ея, – с Кузкою, да с Карликом, да с Остапкою, да с Тихонком, да с дочерми девкою Дарьинею да с Матрешкою, и с животами ея крестьянскими, с лошадьми и с коровою, и со всякою мелкою скотиною, и со всякою мелкою рухледью, что у ней животов есть, и с хлебом стоячим, и с молоченым, и с земленым, что у ней какого хлеба будет; да мне же Федору той крестьянке дать с двора своего избу да две клети в нынешнем во 184 ходу апреля в 9 день. И вперед мне Федору и жене моей и детем до той крестьянки вдовы Агафьицы и до детей ея, что в сей записи писаны, и до животов ея дела нет» (там же). А вот свидетельство и о том, что владельческие крестьяне имели своих рабов. В одной поступной записи 1686 года написано: «Се яз Андреян, Климентов, сын Михалев, Нижегородец посадской человек, дал сию запись в Нижнем Новегороде патриарша домового Благовещенского монастыря крестьянину Тимофею, Суворову сыну Прядильщику, в том: в нынешнем во 195 году искати было ему Тимофею беглой своей дворовой девки, Татарки Матренки Семеновой дочери, что она жила у меня Андреяна, и я Андреян не дожидаясь великим государям от него Тимофея на меня челобитья, поступился ему Тимофею дворовою же своею девкою Русскою Окулькою, Яковлевою дочерью, вместо его Тимофеевой девки Матренки, и с ним Тимофеем Андреян в сносе и в жилых годах во всем разделался. И вперед мне Андреяну в ту свою девку не вступаться» (АМИД. Кн. № 43). Сия поступная явлена в Нижегородской приказной избе и в книгу записана, и пошлин 8 алтын две деньги взято; следовательно, права крестьянина Тимофея на его дворовую девку признавались законными.

Или, с одной стороны, землевладельцы пользовались правом суда над своими крестьянами и явно стремились к устранению суда правительственного не только в делах между своими крестьянами, но и в делах своих крестьян с посторонними людьми; а равно и посторонние лица обращались иногда с жалобами на крестьян не к воеводам и другим судьям, поставленным от правительства, а к землевладельцам, – хотя у нас нет никаких указаний, чтобы землевладельцы в конце XVII столетия получали от правительства особые привилегии на право суда, как бывало в прежнее время, по Уложению 1649 года все подобные привилегии были уничтожены. С другой стороны, судебная практика представляет множество примеров судебных дел у владельческих крестьян перед судьями, поставленными правительством, в которых и крестьяне бьют челом у судей на посторонние лица, и посторонние люди подают челобитные на крестьян в обыкновенных судах; даже не было особого крестьянского суда, подобного холопьему суду; следовательно, крестьяне, как полноправные гражданские лица, пользовались общим судом наравне с другими классами русского общества. Для доказательства того и другого положения из многих свидетельств я здесь представлю только самые резкие, в которых видны крайности того и другого положения. Так в 1705 году один дворянин-землевладелец, Михаиле Сатин, бил челом на крестьян госпожи Нарышкиной, не судьям, поставленным от правительства, а самой Нарышкиной, и по приказу Нарышкиной в ее вотчинной конторе приказчик судил, пытал и наказывал так же как и судьи, поставленные правительством; и крестьяне беспрекословно повиновались сему суду. Вот подлинная челобитная Сатина: «Государыне боярыне Анне Леонтьевне бьет челом Михаиле Тимофеев сын Сатин. В прошлом, государыня [1]704 году, бил челом я блаженныя памяти боярину Льву Ки-риловичу и тебе государыне, Рязанского уезда, вотчины государыня вашей, села Протасьева на крестьян ваших, на Михаила Кирилова сына Селиванова с товарищи, по оговору Рязанского уезда села Старыкина дьячка Лаврентья Дементьева, в разбойных моих животах. И по вашему, государыня, указу, а по моему челобитью послан ваш, государыня, указ; а в том вашем указе о розыске в село Куркино к приказному вашему человеку Юрью Бахтееву, велено ему Юрью про те мои животы розыскать накрепко, а что тех моих животов сыщется, велено ему отдать мне с роспискою, а которые мои животы они Михайло и Самойло продавали, или кому отдавали, и те мои пожитки велено ему Юрью на них доправить деньгами и отдать мне. И он Юрьи, приехав в то село Протасьево по тому вашему, государыня, указу, которые пожитки мои сыскались, отдал мне с роспискою. А об иных моих пожитках, в чем они у розыску и с пытки винились, продавали и отдавали кому, по тому вашему государыня указу он Юрьи на них не доправил и указу мне не учинил. А что сыскано и в чем винились, и Юрьи Бахтеев к вам, государыня, писал. Умилостивись государыня боярыня Анна Леонтьевна, пожалуй меня против прежнего своего указу, каков послан к Юрью Бахтееву, те мои пожитки, в чем они винились и не запирались, на них доправить и отдать мне. И о том, государыня, вели дать мне указ, против прежняго своего указа приказному своему человеку Артемью Шахову, чтоб те мои пожитки⁴⁴ напрасно не пропали. Государыня смилуйся пожалуй» (в моем собрании грамот). Или вот свидетельство, из которого видно, что владельцы старались избегать общего суда над их крестьянами и заботились о том, чтобы судные дела покапчивать своим судом. Так князь Петр Михайлович Долгорукий в приказе от 1 сентября 1701 года пишет к своему приказчику: «Писал ты к нам в отписке своей, что переловил воров и отвел в город; и тебе б в город их возить не для чего, а поймав отдать было Илье Летцарову, для того, что те воры Мугреевских наших крестьян не грабили. А который Мугреевский наш крестьянин Агафошка Филалатой приличился к воровству, и держать будто ево в Мугрееве невозможно; тебе б его после деловой поры с женою и с детьми прислать к нам к Москве, а скотину его и хлеб велел продать, а к каковому воровству он приличился, и когда именно объявлен, о том писать… А что ты вынял из подполья у крестьянина моего у Мишки Спиридова; и тебе его Мишку допросить, для чего он воров у себя держал, и нет ли за ним Мишкою какого воровства, да о том к нам писал, а ему учини наказанье» (в моем собран, грам.). О том же самосуде землевладельцев свидетельствуют следующие приказы того же князя Долгорукого. Первый приказ от 24 апреля 1700 года, где сказано: «Да послана наша грамота в село Верхний Ландех, да грамота боярина князь Михаила Алегуковича Черкасского в вотчину его в село Нижний Ландех; и тебе те грамоты разослать тотчас. Бил нам челом Василий Муханов: крестьяне де наши Мытцкие Сенка Шубеник, Ивашко Торопынин били его на реке на Луху веслом, и хотели было де топором рубить и нос у него до руды разбили; и он де Василей приезжал к тебе (прикащику) и на тех крестьян жаловался, и ты де управы на тех крестьян не дал; и то ты делаешь не гораздо, что управы на тех крестьян не дал, хотя бы он и незнакомец наш был. И буде тем крестьяном наказанья не учинено; и тебе б их при нем Василье бить батоги нещадно. А хотя бы от него Василья к ним какая обида была; и они б били челом нам, а сами не управливались». Второй приказ от октября 1705 года: «А что писал ты (приказщик) про ссору, что учинили крестьяне села Нижняго Ландеха по приказу Дмитрия Татаринова, и грабили и били крестьян наших и ругали; и тебе б о том послать говорить к нему Дмитрию, чтоб грабежное все отдал крестьянам нашим, и ссориться не велел, и указ к нему от боярина будет послан». Или в третьем приказе от 4 сентября 1700 года написано: «Писал Дмитрий Татаринов из Нижняго Ландеха к Москве в письме, что будто наши крестьяне Мугреевские и Мытцкие ездят собраньем с ружьем в угоду боярина князя Михаила Алегуковича Черкасского, села Нижнего Ландеха, и ягоды де берут и грибы, и лес рубят и угоду пустошат, и крестьян де и крестьянок села Нижнего Ландеха будто грабят и бьют, и у крестьян де села Нижнего Ландеха пропали лошади, и те де лошади будто украли наши крестьяне, и которые Мытцкие или Мугреевские про то именно не пишет. И как к тебе ся наша грамота придет; и тебе б спросить и осведомиться у старосты и выборных крестьян, – до приезду твоего не ездили ли Мытцкие крестьяне в угоду боярина князя Михаила Алегуковича Черкасского для чего, и не учинили ли какие ссоры в чем и драки, также об лошадях пропажных, не было ли присылки на Мыт до тебя от него Дмитрея по каким ведомостям; и осведомись о том обо всем писать к нам именно, и с ним Дмитрием тебе и крестьяном нашим не ссориться отнюдь. И какое будет дело прилучитца меж вотчинами; и тебе б о том писать к нам, и посылать к нему Димитрию говорить, чтоб договорясь чинить разделки домачним розыском безссорно. А самому тебе не управливаться, не отписавши к нам, и в угоду села Нижнего Ландеха крестьянам нашим отнюдь въезжать не велеть ни для чего, и о том приказать тебе накрепко, и самому смотреть, чтоб ссоры не было. А есть ли учинишь ссору и тебе быть от нас в гневе». А вот факты, указывающие на существование общего суда для владельческих крестьян, мимо суда их владельцев, где владельческие крестьяне в качестве истцов и ответчиков судятся в обыкновенных судах, поставленных от правительства, и как люди, пользующиеся правами признанной законом личности, независимо от своих владельцев мирятся и продолжают свои тяжбы. Так в одной челобитной Галицкой приказной избы подьячего написано: «В нынешнем, государь, в 7204(1696) году бил тебе челом великому государю, а в Галиче в приказной избе стольнику и воеводе Петру Парамоновичу Титову да подьячему Роману Кусыкину подал челобитную Галичанин, посадской человек Оська Зыков, а в челобитной его написано: в прошлом де во 194 году был у него Оськи суд боярина князя Алексея Андреевича Голицына, а ныне жены его боярыни вдовы Ирины Федоровны, с рестьянином ея с Иваном Исаевым по таможенной записке в пяти рублях». Или в мировой записи Савелия Арсеньева мы находим, что землевладельцы искали суда над крестьянами других землевладельцев у судей, поставленных правительством. В записи сказано: «Се яз Савелий, Демидов сын Арсеньев, в нынешнем 200 году июля в 27 день, дал я на себя сию запись Луке да Демиду, Юрьевым детем Созонова, что бил челом Государям я Савелий в нынешнем [7]200 (1692) году на Туле, на людей их и крестьян, на Трошку Васильева сына с товарищи в краденой корове и во всяких кражах, и то дело отослано в Новосиль; и ныне я Савелий поговоря с ними Лукою да с Демидом меж себя полюбовно, в том во всем потому делу в кражех, договорились и во всем помирились». Или вот еще дело о завладении крестьянами Силы Пушкина землею, принадлежащею стольнику Евстафию Суворову, в котором Суворов судится с крестьянами Пушкина у воеводы мимо владельца, и владелец вовсе не принимает участия в деле. Дело начинается следующею челобитною Суворова. «В прошлом, государь, в 1710 году Силы Федорова сына Пушкина, деревни Чеканова, крестьяне Прокопей Степанов с братьями с Алексеем, да с Митрофаном, той же деревни Чекановы в моей половине на моей земле насильно пашню пахали, и рож и яровой хлеб сеяли, и сено косили; а цена, государь, той моей земле за десятину и сенным моим покосам по Уложенью. Великий государь, прошу вашего царского величества, да повелит ваше державство, вели государь по тех вышеписанных крестьян послать солдата, и тех крестьян взять и привесть в Кашин в приказную избу, и в том вышеписанном насильном завладеньи допросить». Далее из дела видно, что помянутые крестьяне были приведены в приказную избу; и в допросе крестьянин Алексей Степанов отвечал, что «они земли Евтифея Иванова Суворова в деревне Чеканове в его половине насильно не пахали и сенных покосов не кашивали, только де в его Евтифееве доле Суворова в той деревне отдал им в наймы Евтифеев же крестьянин Петр Трифонов в том же 1710 году свой пустой жеребей». Или одна мировая запись владельческого крестьянина с посторонним владельцем еще яснее показывает, что относительно суда владельческие крестьяне пользовались на основании общих законов полным правом личности и судились и мирились по своему усмотрению. В записи написано: «Се аз Кашинского уезду, Капшина монастыря крестьянин деревни Дубровы Иван, прозвище Жданко, Петров сын, в прошлом во [7] 198(1690) и в нынешнем во [7] 199(1691) году, имал по меня Федор Борисов две государевы грамоты в потраве пустошей своих и в посеченом лесу, и во владеньи земли своей в восьми десятинах, в иску в оброке в восьми рублях. И я Иван с ним Федором, поговоря полюбовно и не ходя в суд, в той спорной земле и в иску в оброке в восьми рублях сыскали и помирились на том, что мне Ивану ево Федоровою землею деревни Фатьяновы да пустоши Покосовы от деревни Дубровы правая сторона земля и угодья ево Федорова по оселок Бернятин, о которой он Федор на меня бил челом великому государю, и мне Ивану тою землею впред не владеть и на пустошах его потравы не чинить и лесе ево без явки не сечь» (в моем собр. гр.). О том же праве суда владельческих крестьян перед городскими воеводами, а не перед своими владельцами свидетельствует указная грамота 1678 года Рязанскому воеводе Ефиму Зыби-ну, в которой предписывается, «чтобы он судом и расправою во всяких делах не ведал и посыльных людей не посылал к крестьянам стольника Ивана Скуратова, а что бы крестьяне сии ведались судом и росправою у воеводы Коломенского» (Акты, отн. до юрид. быта. № 377). Самые послушные грамоты от государя вотчинным крестьянам писались по-прежнему: «И вы б все крестьяне, которые (в таких то деревнях) живут и впредь учнут жить (такого-то вотчинника) слушали, пашню на него пахали и доход вотчинников платили»; но о подчинении суду вотчинника ни в одной грамоте конца XVII века не упоминается. Таким образом, в конце XVII и начале XVIII века в Русском обществе уживались рядом и полный самосуд владельцев над крестьянами, как над безличною собственностью, даже в делах уголовных, и судебные тяжбы владельческих крестьян даже с посторонними владельцами перед судьями, поставленными правительством, в которых тяжбах крестьяне являются лицами полноправными и относительно прекращения или продолжения судебной тяжбы нисколько не зависимыми от своих владельцев.

Но еще большую противоположность представляют следующие случаи: с одной стороны, крестьянин является полною собственностью господина и даже теряет звание крестьянина и передается другому господину вместо полного холопа, купленного пленника; а с другой стороны, господин пишет своих крестьян рядом с собою в заемной записи, как бы поручителей в исправности платежа занятых денег или как бы участников займа. Так в поступной сделочной записи [7]193 (1685) года января 27 дня поступщик пишет: «Се яз стряпчей Алексей Петров сын Жадовской дал сию запись на Москве Нижегородцу посадскому человеку Андреяну Климонтову, сыну Михоневу, в том: в нынешнем в 193 году искати было ему Андреяну на мне Алексее беглаго своего купленаго Татарина Ивашка Яковлева с женою Наташкою да с сыном Гришкою, да с дочерью Дунькою, что тот его Андреянов Татарин с женою и с детьми в бегах жил за мною Алексеем и от меня сбежал, а взять мне его Алексею негде. И ныне я Алексей с ним Андреяном не ходя в суд, поговоря меж собою полюбовно, учинили разделку; вместо того его Андреянова Татарина Ивашки Яковлева и жены его и детей поступился я Алексей ему Андреяну старинного своего поместнаго крестьянина, Костромского уезду Шасцебольского стану деревни Михалей, Якушку Васильева с женою Анюткою Дементиевою дочерью, да с сыном Куземкою, да с дочерми девками Окулькою да с Малашкою, да с Оринкою; и впред мне Алексею и жене моей и детем и роду моему и племени до того своего крестьянина Якушки Васильева и до жены и до детей дела нет и не вступатца» (АМИД. Кн. 41. Л. 42). «Сия поступная 12 января [7]195(1687) года в Нижегородской съезжей избе явлена и в книгу записана, и пошлины по указу взяты по алтыну с рубля и того десять рублев с полтиною». А напротив, в одной заемной кабале [7]201(1693) года заемщик сам признает личность своих крестьян и пишет их в кабале вместе с собою как участников займа и как поручителей. Вот подлинная кабала: «Се яз Степан Григорьев сын Поленов с крестьяны своими, Костромскаго уезду Которскаго стану, с Ваською Прокофьевым да с Стенькою Григорьевым деревни Отредавицы, и со всеми своими крестьянами, что за мною Степанов есть, в нынешнем 201 году января в 16 день, занял я Степан с крестьяны своими у Абросима Сидорова сына Верховскаго десять рублев денег прямых без приписи; а заплатить мне Степану с крестьяны своими те его Обросимовы заемныя деньги на срок на другой год; а неотыматца мне Степану от сея заемныя кабалы ни коими делы и великих государей службою, а крестьяном моим ни пахотною порою, где ся кабала выляжет, тут по ней суд и правеж». Или в другой заемной кабале [7]194 (1686) года написано: «Се аз Матвей Федосеев сын, с сыном своим Данилом, Лошаковы, и со крестьяны своими, Ржевского уезду Горышевской волости деревни Киселевы, с Софронком Игнатьевым, с Титком Бисеровым, с Ваською Бисеровым, с Ивашкою Федоровым, с Левкою Фалеевым с товарищи, в нынешнем во 194 году апреля в 28 день заняли мы на Москве у Федора Федорова сына Головцына 50 рублев денег Московских ходячих, впред до сроку до Рождества Христова 195 году. А будет мы Матвей и Данило со крестьяны своими ему Федору тех его заемных денег на тот срок всех сполна не заплатим; и на нас Матвее и Даниле и на крестьянах наших, кои в сей кабале имяны писаны с товарищи, кто нас в лицех будет, взять ему Федору по сей заемной кабале те свои заемные деньги пятдесят рублев сполна» (в моем собр. грам.). В обеих сих кабалах крестьяне написаны как участники займа, равные с своими господами, а отнюдь не как предмет залога, ибо закладные писались иначе.

Далее как отрицание полного развития владельческого права полной собственности над крестьянами и как свидетельство сохранявшейся еще полноправности крестьян и признания за ними прав гражданской личности служат следующие явления в жизни русского общества в конце XVII и начале XVIII столетия:

1) Владельческие крестьяне удерживали еще за собою старое право заключать договоры и с казною, и с посторонними лицами мимо своих господ; правительство признавало за ними это право и записывало их договоры в крепостные книги. Так в одной воеводской отписи 1701 года сказано: «Державнейший царь, государь милостивейший! по твоему государеву указу велено отдавать в оброк всяких чинов людям. В Кашинском, государь, уезде в Хотчевском стану речка Хотча с малыми речками отдана была в оброк Павлову крестьянину Зиновьева, Степану Маркову, и ныне той речке Хотче приходит срочное число; и ты государь как укажешь» (в моем собр. грам.). Или по одной записи [7]201 (1693) года владельческий крестьянин берет землю в кортому у другого владельца; в записи сказано: «Се яз Иванов крестьянин Афонасьевича Полозова, Костромского уезду деревни Крутина, Артемий Андреев, взял я Артемей у Федора Федорова сына Головцына в кортому поместные его земли, в Костромском уезде, его жеребей в пустоши Клиновой, в третьем общем поле, пашню с лесом, опричь сенных покосов, с [7]202 (1694) году Семенова дни летоначатца впредь по учету на восемь лет по тож число; а кортомы рядил я Артемей у него Федора Головцына на всякой год денег по 4 алтына, да по хлебу да по калачу, а кортома платить на срок на Семен день летоначатца. И в те урочные годы мне Артемью от того его жеребья не отстать и кортома погодно на сроки платить вся сполна. А буде я Артемей ему Федору Головцыну кортомы погодно платить не стану, или в чем против сей записи не устою; и на мне Артемье взять ему Федору Головцыну и жене его и детям по сей записи за неустойку пять рублев» (ibid.). Здесь владелец Артемия вовсе не принимает участия в сделках своего крестьянина и Головцын не требует обеспечения со стороны владельца, а имеет дело только с крестьянином.

2) Крестьяне мимо своих владельцев снимали разные подряды и писали условия в присутственных местах без всяких доверенностей от своего владельца, как лица самостоятельные. Так в одной подрядной записи 1705 года сказано: «Лета 1705 майя в 13 день стольника князя Петра Алексеевича Коркординова, Костромского уезду села Измайлова, деревни Плускова, крестьянин Артемий Степанов дал сию запись Федорову старосте Федорова сына Головцына, Карпу Прокофьеву с товарищи, в том, что порядился я Артемей у него Карпа с разных поместий и вотчин… всего с 85 дворов поставить мне Артемью на Костроме, у приказныя избы к записке, с тех вышеписанных дворов, лошадь свою добрую и не старую с крепкою телегою и со всякими путевыми припасы и с проводником, а от записки тое лошади со всякими путевыми припасы и с проводником поставить в Смоленску, или где великий государь укажет в нынешних в скорых числех… А рядился я Артемей у него старосты Карпа с товарищи за тое подводу с двора по шти алтын, а те деньги взял наперед. А порукою по мне Артемье ему старосте во всем против сей записи писались стольника Степанов крестьянин Кондратьева сына Черторижскаго, деревни Широкова, Андрей Захаров, Андреев крестьянин Тимофеева сына Тихменева, сельца Телешова, Сава Федосеев, Михайлов крестьянин Григорьева сына Овцына, почника Деревкина, Яков Алексеев». Здесь даже поручаются за подрядчика крестьяне разных владельцев, а не подрядчиков владелец. И запись сия, как и многие подобные и на большие подряды, составлена официально и записана в крепостные книги, как прямо значится в следующей надписи на обороте: «1705 года майя в 31 день за письмо и за записку четыре алтына две две деньги взято, и сия запись на Костроме у крепостных дел в книгу записана. Подъячей крепостных дел Петр Поликарпов».

3) Крестьяне, как владельческие, так и черносошные без различия, пользовались полным правом собственности как движимой, так и недвижимой и правом заниматься разными промыслами и торговлей; мы уже видели из указов правительства 1695 и 1714 годов, что крестьянам свободно были дозволены все промыслы сельские и городские, только по городским промыслам они должны были платить подати и пошлины наравне с городскими людьми. И это законное дозволение в жизни на практике нередко приводилось в действительность в значительных размерах, так что городские жители нередко подавали жалобы государям, что владельческие крестьяне отбивают у них промыслы; и правительство нередко делало ограничения крестьянским промыслам, но никогда не лишало крестьян права на городские промыслы.

4) Крестьяне, как владельческие, так и черных земель, по-прежнему составляли общины, управлявшиеся старостами и другими выборными властями. И крестьянские общины относительно своих общественных дел были еще довольно независимы от владельцев. Именно в отношении отправления общественных повинностей и служб они почти не относились к владельцам, вступали в договоры и верстались между собою мимо владельцев и составляли общины из имений, принадлежащих разным вотчинникам. Как это видно из одной росписи 1705 года, данной Мытцким старостою вотчины князя Долгорукого старостам вотчин боярина Лопухина и Василия Внукова. В расписке сказано: «Лета 1705 году майя в 30 день Суздальскаго уезду вотчины стольника князя Петра Михайловича Долгорукаго села Мыту староста Михаиле Андреев дал сию росписку Суздальскаго ж уезду, вотчины боярина Федора Абрамовича Лопухина села Дунилова с деревнями, старосте Егору Никитину да выборному Петру Шалаеву и всем крестьяном, да Опольскаго стану, Василья Никифорова сына Внукова, села Молчанова, старосте Артемью Иванову и крестьяном в том. По указу великаго государя и по грамоте из поместнаго приказу за приписью Дьяка Семена Жукова отдал я с вотчины государя своего, с села Мыту с деревнями, с десяти дворов солдата Афонасья Колобова; а у него старосты Егора принял я Михаиле в склад того села Дунилова с деревнями в одного солдата к десяти дворам сем дворов, да с села Молчанова три двора; а с тех прикладных дворов договорились с ними старостами полюбовно; и те деньги по договору я Михаиле у них старост взял тому солдату на платье, на хлеб и на обувь по рублю с двора. А буде тот солдат умрет, или убит будет, и по указу великаго государя вместо того солдата спросят иного солдата поставить, где великий государь укажет; и им Егору и Петру с складными Василья Внукова тремя дворы вопче, а мне Михаилу дать к тем десяти дворам деньги по рублю с двора, и того солдата поставить им против нынешнего договору во всякой одежде и в хлебе, дать и деньги против указу великаго государя им Егору, и Петру из тех взятых денег, которыя они у меня примут, и во всем мне старосте чинить против сей росписи, что писано выше сего, с ними старостами и выборными и против обчего нашего договору непременно безо всякаго отлагательства. А с сей росписки для подлинной ведомости взял я список. У сей росписке свидетель Богоявленской слободы крепостных дел дьячек Василей Рахманинов. А росписку писал Суздальских крепостных дел подьячей Игнатей Патрикеев» (в моем собр. гр.). На мирские расходы крестьянская община иногда занимала деньги от лица своего мира или от лица выборного старосты, вовсе не относясь об этом к своему землевладельцу. Так в одной записи 1707 года написано: «Лета 1707 году декабря в 5 день, вотчины Калязинского монастыря, села Пирогова, староста Яков Родионов дал сию записную память города Кашина подьячему Андрею Григорьеву сыну Сысоеву в том, что занял я Яков у него Андрея на мирския нужды денег четыре рубли; а заплатить мне Якову ему Андрею те ево деньги нынешняго 707 году декабря 25 дня» (ibid.).

В случае каких-либо отягощений со стороны землевладельца, крестьянская община чрез своих старост и выборных подавала челобитные об отмене тех служб и повинностей, которые она считала для себя тягостными и разорительными. Так в одной челобитной, поданной во [7]196(1688) году монастырским властям, крестьяне пишут: «Государю отцу архимандриту Никанору, строителю старцу Сергию, казначею иеродиакону Мардарию с братьею бьют челом сироты ваши приписной Зосиминской пустыни кре-стьянишки, старостишка Артемка Никитин, целовальничишка Андрюшка Михайлов и все крестьянишки, милости у вас, государи, просим: с нас сирот изволили вы государи взять трех наемных даточных, да вы ж государи трех человек взяли с нас сирот к каменному делу, да к сенному покосу трех человек, и того, государи, у вас в монастыре девять человек работников, да в Зосимной пустыни с нас сирот на всякий день по два деныцика, и староста, да целовальник; и нам сиротам стало не в могуту по тринадцать человек ставить на работу. Да по вашему, государи, властельскому указу живет у нас в Зосимине пустыни служебник Василий Купреянов и поездок в Дудин и Астраганской монастырь с вашими властелинскими памятьми не ездит и в монастыре не днюет; а ему отведена, государи, земля, и под яровой хлеб землю мы сироты миром пахали. Милостивые годари власти, пожалуйте нас сирот своих работников убавить или денщика, и Василыо служебнику укажите, государи, ему с памятьми в Астраганской и Дудин монастырь ездит, а нам де тех волокит много» (в моем собр. грам.). И их челобитная была исполнена, монастырские власти велели уволить деныциков и впред их не брать, а служке и дневать в монастыре, и ездить с памятьми.

Иногда крестьяне целою деревнею просили землевладельцев о переселении на другую удобнейшую местность и получали на это дозволение. Так крестьяне деревни Макарихи писали в 1678 году монастырским властям: «Государю отцу архимандриту Никанору, строителю старцу Сергию, казначею иеродиакону Мардарию с братьею, бьют челом сироты ваши приписной вашей Зосиминской пустыни, крестьянишки деревни Макарихи Агафонко Марков, Ульянко Никитин, Лукашка Фролов: деревнишка, государи, наша от той Зосиминой пустыни отдалела и грязи великия, а се, государи, нам сиротам в той нашей Макарихи деревни не ложилось, хлеб не родитца, да и скот не ведетца и от воды далеко. Прикажите государи нас сирот из той деревни из Макарихи на житье перепустить на пустошь на Пантелееву». На это власти отвечали: «Будет та пустошь Пантелеева пустоши Макарихи стоит ближе; и им челобитчикам велеть поселитца на пустоши Пантелееве, а пустошь Макариху пахать и сено косить на монастырь» (ibid.). Крестьянские общины не только просили о переселениях, но иногда подавали челобитные своим владельцам с ходатайством и о приобретении выгодных соседних земель. Так в 1697 году крестьяне писали своим монастырским властям: «Государю архимандриту Иову… и всему собору бьют челом сироты ваши села Костомы старостишко Мишка Ларионов, да целовальни-чишко Антон Сафонов, да крестьянишка Федка Васильев, Еремка Федоров… и все крестьянишка села Костомы и приселка Горок и деревень. В нынешнем, государи в [7]205(1697) году ведомо нам сиротам починилось, что бил челом вам государям дворенин Яков Федоров сын Жадовской, по обещанью своему, в дом чудотворца Сергия в конные слуги, а поместье свое со всем вкладом дает чудотворцу Сергию. А то ево Яковлеве поместье поверстный лес Троицкой вотчине к селу Костоме усадьба Родионова да деревня Боярское, поверстный его Яковлев лес, с нашим десятинным лесом, что написан в писцовых межевых книгах к Суховеретью и сенные покосы, сошелся смежно; и по вся годы на мельницу ради заплоты землю и лес его Яковлевы земли возим, и миноватися, государи, нам сиротам опроче тое Яковлевы земли и лесу на мельницу взять будет никоими делы негде. А если, государи, он Яков за скудостию своею тое свое поместье продаст кому мочному, или променит; и про то его Яковлеве поместье будет с нами сиротами ссора и убытки великие. Милости у вас, государей своих, просим, пожалуйте нас сирот своих бедных, велите, государи, о том его Яковлеве челобитье, как вам государям Бог по сердцу положит и о том, что вы, государи, укажете, государи, смилуйтеся пожалуйте» (ibid.).

Отношения крестьян к землевладельцам в последней четверти XVII и в начале XVIII века по-прежнему были двух видов: первый вид составляли крестьяне новопорядные, а второй вид крестьяне исстаринные. Отношения новопорядных крестьян по-прежнему определялись порядными, или ссудными, записями, которые крестьяне добровольно давали землевладельцам по взаимному согласию. Ссудные, или порядные, сии нисколько не отличались от ссудных, или порядных, дававшихся до 1675 года; в них также по-прежнему писались разные условия, какие та и другая, из договаривающихся сторон, находили для себя выгодными, и дать на себя ссудную мог только вольный человек. Ссудные сии по-прежнему записывались в государевы крепостные книги с платежей пошлин и при записке делался допрос дающему на себя ссудную – по своей ли воле поступает он во крестьянство. Так, например, в одной ссудной 1687 года написано: «Се яз вольный человек, Василей Игнатьев сын Щелин, дал семи на себя ссудную запись в Нижнем Новгороде, сытнаго дворца стряпчему Ивану Тимофеевичу Познякову в том: в нынешнем 195 году февраля в 24 день взял я Василей у него Ивана Тимофеевича Познякова на ссуду себе десять рублев денег; а за тое ссуду жить мне Василью у него Ивана Тимофеевича во крестьянстве во Владимирском уезде, в деревни Молодилове со крестьяны вместе, и всякая работа работать, и великих государей и его Ивана Тимофеевича подати со крестьяны платить вместе, и на него Ивана Тимофеевича всякая работа работать без ослушанья, и никуды не сбежать, и иному никому на себя ссудной записи и никакой крепости не давать» (АМИД. Л. 68). Или в другой ссудной записи 1695 года написано: «Се аз Евтифей Зотов сын, с женою своею Лукерьею Алексеевою дочерью, и с детьми, с сыном Евстратом, с сыном Евдокимом, с сыном Карпом, в нынешнем 204 году декабря в 21 день, взял я Евтифей у стольника и Михаилы Тимофеевича Сатина на ссуду на хлеб и на лошади и на коровы и на мелкую скотину и на дворовое строенье и на всякой крестьянской завод десять рублев денег. А с тою ссудою мне Евтифею с женою своею и с детьми жити за ним государем своим во крестьянстве, в поместье или в вотчине, где он повелит. А живучи мне за ним государем своим, из-за него ни куды не сбежать, и кроме его государя своего во крестьянство и в кабальное холопство нигде ни закого не закладываться, ни в какие служилые и в тяглые посадские люди не записываться, и тое его ссуды не снесть. А где он государь мой меня Евтифея с женою и детьми в бегах сыщет; и та его на нас ссуда ссудою, а крестьянство и впредь во крестьянство. У сей ссудной записи послух Василей Бобенков. А ссудную запись писал Коломенские площади подьячей Федька Ошурков. Лета 7204 (1696) года. Декабря в 21 день». В обеих сих записях новопорядные крестьяне не выговаривают себе особых условий, а рядятся справлять работы и платить подати наравне с другими крестьянами. Но встречаются образцы записей, в которых крестьянами предлагаются и особые условия. Так в одной ссудной 1687 года крестьянин, кажется, выговаривает себе право перехода, с обязанностию в таком случае возвратить ссуду. В записи написано: «Се аз Федор Ерофеев сын Галкин, великих государей вольной человек, дал есми на себя сию запись в Нижнем Новегороде, боярина князя Михаила Яковлевича Черкасского, человеку его Михею Небольсину в том: в нынешнем [7]195 (1687) году марта в 17 день, по указу боярина князя Михаилы Яковлевича Черкасского, дал он Михей мне Федору в крестьянскую ссуду из боярские казны денег тридцать рублев, да три лошади 15 рублев, да две коровы ценою четыре рубли; за ту крестьянскую ссуду жити мне Федке с женою своею и с детьми, а по мне и внучатам моим, по смерть свою за боярином за князь Михаилом Яковлевичем Черкасским в его вотчине, где он государь изволит. И живучи мне всякая крестьянская работа работать и его боярские подати с своею братьею с крестьяны платить, и из-за него боярина князя Михаилы Яковлевича Черкасского ни за кого не закладываться, и с тою крестьянскою ссудою из вотчин государя своего не сбежать. А буде я Федка за государем своим за боярином за князь Михаилом Яковлевичем Черкасским в вотчинах его жить не стану, или из-за него государя своего за иного кого заложусь во крестьянство или в холопство, или крестьянские работы работать и всяких податей платить не учну, или с тою крестьянскою ссудою из вотчины государя моего куды сбегу; и ему Михею, или государя моего иным приказным людем, кто в вотчинах его по нем Михее на приказах будут, на мне Федке и на жене моей и на детех и на внучатах наших взяти тое крестьянскую всю ссуду деньги и скотину всю сполна. А на то послуси Нижегородские площади подьячие Иван Борисов, Василей Декшин. Запись сия явлена в Нижегородской приказной избе и в книгу записана, и пошлины по алтыну с рубля, и того полтора рубли взяты» (ibid. Л. 90), В этой записи нет еще прямого показания, что крестьянин может оставить землю господина; но упущение выражения: а крестьянство, в случае побега, и впредь крестьянством, уже указывает на возможность перехода за уплатою ссуды. Но вот одна поручная запись, которая прямо говорит о праве перехода новопорядных крестьян в Юрьев день осенний. В поручной сей сказано: «Се аз Белевцы, посадские люди, Борис Матвеев Коноплин, да яз Тит Никитин сын Дубынин, да яз Белевский стрелец Михаиле Яковлев сын Грачов, в нынешнем в [7]189 (1681) году ноября в 26 день поручился есмы по крестьянине Ивана Васильевича Киреевского, по Филиппу Иванову сыну, Козельской деревни Поветкиной в том, что ему Филиппу, за нашею порукою, жить в деревне Поветкиной за ним Иваном Васильевичем во крестьянстве и всякую работу работать с своею братьею в ряде, и тягло и всякая подать платить по очереди, с сего числа год до ста девяностого года, ноября по 26 число, и из-за него Ивана Васильевича не сбежать. А будет он Филипп за нашею порукою с сего числа года за ним Иваном Васильевичем во крестьянстве в деревне Поветкиной жить не станет, и из-за него Ивана Васильевича, не дождав года, сбежит; и на нас на поручиках вместо его всякая работа, и всякия подати, и платеж сполна взяти ему Ивану Васильевичу на нас порутчиках. И на то послух Яков Иванов сын Рогов. А поручную запись писал Белевския площади подьячей Федка Ярославлев. Лета 7189(1681) году ноября в 26 день» (Белев, вивлиоф. Кн. 2. Прилож. № 3). Я не представляю здесь иных подобных записей, их довольно много осталось от конца XVII века. Даже в начале XVIII столетия почти до первой ревизии довольно еще было охотников из вольных государевых людей поступать в кабальное холопство или во крестьянство; бесприютная бродячая свобода постоянно почти оканчивалась добровольным принятием крестьянства, или кабального холопства, или поступлением в городское или сельское тягло. Бродячая воля, без средств к жизни, с одним только правом кормиться ручною работою, рано или поздно надоедала, и вольный государев человек охотно менял волю на возможность жить домом и хозяйством, хотя и на чужой земле, и с обязанностью быть крепким земле и землевладельцу. Второй вид – крестьяне исстаринные, по-прежнему жили общинами, и общинами определялись их отношения к землевладельцам; но в описываемое время, при большем развитии владельческой власти, отношения сии более и более стали определяться волею самого землевладельца. Землевладелец, получивши законом утвержденное право продавать и покупать крестьян без земли, с тем вместе получил больше власти и над крестьянами; община, зная, что владелец может беспрепятственно продать и заложить любого из ее членов, как крепостного человека, естественно потеряла свою прежнюю силу. А продажа крестьян без земли, прежде довольно скрытная и являвшаяся под именем поступных и сделочных записей, теперь сделалась гласною, и купчие на крестьян, прежде скрываемые, теперь беспрепятственно стали записываться по приказам в крепостные книги. У меня есть одна купчая на крестьян без земли, писанная еще в 1670 году, а явленная и записанная в крепостные книги в судном приказе только в 1687 году. Сверх того, а может быть и вследствие того же, т.е. усиления землевладельческой власти, общины, обижая своих членов, сами волей-неволей подверглись суду и управе землевладельцев; ибо обиженные, преимущественно бедняки и малосильные, не находя управы в общине, подавали челобитные землевладельцам. Вот одна из подобных челобитных, поданная монастырским властям в [7]196 (1688) году. «Государю отцу архимандриту Никанору, строителю старцу Сергию, казначею иеродиакону Мардарию с братьею бьет челом сирота ваш, приписной вашей Зосиминской пустыни, деревни Глазкова, Алешка Макеев. В нынешнем, государи, во [7]196 (1688) году по вашему, государи, властелинскому указу прибавлено на меня сироту с братьями четвертку вновь; а мы живем порознь, а которые есть и семьянистые, сохи по три выходят на поле, а я сирота против них один, и меня сироту изгоняют, и которые есть захребетные полоски травенки, и они меня изобижают, велят косить вместе, а мне сироте за ними где угоняться, они семьянистые, а я один; а ныне на вашей монастырской работе безпрестанно, а в деле я сирота звал, а они не пошли. Милостивые государи власти, пожалуйте меня сироту, велите, государи, и иных поверстать с нами в новоприбавочные доли, что они семьянистые и могутою своею от тех новоприборных доль отбиваются, и уваливают на нас скудных и одиноких. А я сирота рад вам государям работать. А которые семьянистые; и тем под сею челобитною роспись. Государи власти, смилуйтеся пожалуйте». Далее следует роспись семьянистым, но окончание ее утрачено. А на обороте челобитной решение монастырских властей: «196 году июля в 7 день приписной Зоейминой пустыни строителю старцу Мисаилу да приказщику Сергею Константинову разсмотреть; и будет он челобитчик скуден и одинок, а тягло к старому его жеребью вновь прибавлено, и тому так и быть. А которыя семьянистые крестьяне, а тягла под ними малые, а пустовыя доли есть, и на них те пустовы доли в прибавку по разверстке наложить тот час безо всякия поноровки, а чтоб пустовых доль в излишке не было, а разверстаны бы и наложены были на семьянистых крестьян. А будет против указу на семьянистых крестьян тягол не прибавите; и что с тех тягол взять приведется, то все взято будет на вас без пощады» (в моем собр. грам.). Здесь ослабление крестьянской общины высказывается так сильно, что член общины как бы выделяется от нее, и своею жалобою владельцу считает себя в праве уничтожить мирской приговор. А вот свидетельство и еще большего ослабления крестьянской общины, дошедшего до того, что владелец сам, чрез своих приказных людей, распоряжается и развыткою крестьянкой земли и тягол. Крестьянин Сергей Федоров в 1680 году подает монастырским властям следующую челобитную: «Государю отцу архимандриту Никанору… с братьею бьет челом сирота ваш, крестьянин приписной Зосиминой пустыни деревни Глазковой, Сергушка Федоров. Сижу я, государи, на четвертке; и ныне, государи изволили вы на меня сироту наложить еще пустовую долю крестьянина Алексея Макеева, который переходит в деревню Степаново; и я, государи, человеченко одинокой, вряд мне и старого своего тягла тянуть. И строитель той Зосиминой пустыни старец Мисайло велит того крестьянина Алексея мне перевезти в деревню Степанову; а я человеченко, государи, одинокой, вряд мне ваше монастырское тягло тянуть также и свое; не велите, государи, вконец меня разорить. Милостивые государи власти, пожалуйте меня сироту своего, не велите, государи, мне того крестьянина в деревню Степанову перевозить, потому что, государи, я человеченко одинокой и перевезть мне того крестьянина будет не в могуту. А про мое житье, государи, извольте допрошать прежняго строителя и приказщиков. Государи, смилуйтеся». По этой челобитной властьми определено: «Зосимины пустыни строителю и приказщику крестьянина велеть перевезти миром, и быть ему на полуосмаке, а не на четвертке, и иным быть также на осмаках, а на четвертках тяглецов отнюдь бы не было» (в моем собр. грам.). Здесь владелец, монастырь, вовсе уже не спрашивает крестьянскую общину о развытке тягол. Далее есть еще свидетельство, что крестьяне даже на вступление в брак спрашивали дозволение у владельца. Вот подобное челобитье крестьянина: «Государю нашему Ивану Прокофьевичу бьет челом крестьянишко твой Панька Кузмин, Галицкаго твоего поместья деревни Власова. Волею Божиею женишко у меня умерла, а после ее остались трое робят; и я сирота твой другой год не женат, а в чужих барщинах не дают, за вывод прошают рубля по три за девку; и ты пожалуй меня крестьянином по-старому, есть в твоем государеве поместье, в деревне Полутине, девка у Мишки Абрамьева; и ты пожалуй меня сироту твоего, Иван Прокофьевич, освободи мне на той девке женитца. А Мишка Абрамьев жеребей земли своей совсем покинул, могуты его пахать не стало, а он Мишка и с девкою хочет брести из твоего государева поместья прочь, жеребей земли Абрамьев взял пахать брат мой родной Ивашко Кузмин, и оброк твой государев платить и всякие подати» (в моем собр. грам.).

Крестьяне, как исстаринные, как и новопорядные, по своим отношениям к землевладельцам, разделялись на оброчных и издельных или барщинских. Первые не обрабатывали земли на господина, а платили только ему денежной или другой какой оброк; а вторые обрабатывали определенную часть земли на землевладельца, и своими работами оплачивали состоящие за ними жеребьи владельческой земли. Отношения сих двух видов крестьян к владельцам во многом разнились между собою; а потому мы каждый из сих видов крестьян рассмотрим отдельно.

Мы не имеем никаких узаконений за описываемое время, определяющих отношения оброчных крестьян к своим землевладельцам, да и таковых узаконений тогда вовсе не было, а оброки определялись самими землевладельцами по взаимному согласию с крестьянами. Поэтому нельзя отыскать общей мерки оброков, а можно только указать на тот или другой образец отношения оброчных крестьян к своему землевладельцу, и вот один из таковых образцов, представляемый приказами князя Петра Михайловича Долгорукого, писанными (в 1700, 1701, 1704 и 1705 годах) в его оброчное имение, село Мыт с деревнями, состоящее в Суздальском уезде. Из сих приказов видно.

1) Оброчные имения управлялись или выборными старостами, или приказными людьми, присылаемыми от господина, но также вместе с выборными старостами, так что вместе действовали две власти: мирская, выборная, и владельческая приказная, – следовательно, власть господина не уничтожала ни в каком случае общинного устройства крестьян. Так или иначе управляться имению зависело от воли господина, – он мог или прислать своего приказного человека, или оставить имение под управлением старосты с миром. Так по приказам князя Долгорукого, писанным в 1700 году, видно, что село Мыт с деревнями управлялось приказным человеком Семеном Лукачевым, а по приказам 1705 года то же село сперва управлялось старостою Данилом Ивановым да выборным Матвеем Дмитриевым, а потом в том же году старостою Михаилом Андреевым с товарищи.

Приказный человек зависел только от господина, мир не имел на него никаких прав и мог только жаловаться господину на его беспорядки или притеснения. Староста, напротив, зависел как от господина, так и от мира. Господин взыскивал с старосты все неисправности по управлению и наказывал его. Так в приказе от 15 августа 1705 года князь Долгорукий пишет: «А если не пришлете сентября к 10 числу оброчных денег; и для выбору тех оброчных денег будет с Москвы человек нарочной, а вам старосте и выборным укажем учинить наказанье, бить кнутом нещадно и взять пеню». А с другой стороны, мир каждогодно считал старосту и в случае начета взыскивал деньги. Так в приказе от 10 января 1705 года старосте, выборным и всем крестьянам села Мыта, между прочим, написано: «Бил челом нам Мытской крестьянин деревни Белкова Фадей Ефремов, а в челобитье его пишет: в прошлом году по мирскому выбору сидел он в старостах, и как год отсидел, и миром де его в боровых деньгах против приему с расходом считали, а в начете де почитаете на нем мирских денег двадцать рублев; и те деньги взочли на него напрасно». Но староста мог искать против мира защиты или суда у господина, и господин назначал людей для поверки счетов; так в том же приказе далее написано: «По боровым росписям считали его люди наши на Мыту Василий Володимиров и Алексей Алатырцов, и по счету де их начету на нем никакого не явилось. И бил челом он Фадей, чтоб его по боровым приемным росписям счесть в расходе в Московских отпусках и в тамошних; и он по указу нашему на Москве по боровым росписям против приему в расходе считан, и начету ничего на нем не явилось, и перед приемом в расходе явилось лишку денег 2 рубли 26 алтын 5 денег. И как к вам сей наш указ придет; и вам бы денег двадцати рублев на Фадее не править, а про то отписать к нам какие деньги на нем в начете». А в приказе от 22 июня 1700 года сказано: «Которые приказщики на Мыту будут, старост по вся годы, который староста год отходит, и их считать, а как сочтут, и те счетные книги оставливать на Мыту, а с них списки присылать ежегодно к нам к Москве». Причем по приказу от февраля месяца 1701 года присылались в Москву и сами старосты для подачи отчета по своему управлению.

2) Количество и разные условия оброка, платимого крестьянами господину, определялись окладными книгами. В приказе князя Долгорукого от 20 января 1701 года сказано: «И тебе б (приказчику) по сему нашему указу оброчные столовые доходы против окладной книги, все сполна выбрав, прислать к нам к Москве». Кем и как составлялись окладные книги, из приказов не видно; но по всему вероятию они составлялись самим землевладельцем или по его приказу, с согласия крестьян. Село Мыт с деревнями в то время, к которому относятся приказы, имело 312 дворов крестьянских и бобыльских, и крестьяне владели всею землею, принадлежащею к этому имению князя Долгорукого, за исключением мельниц и других угодий, отдававшихся на откуп; господской же запашки вовсе не было. Оброка на село Мыт с деревнями было положено 600 рублей в год; оброчные деньги высылались в Москву на три срока: в каждый по 200 рублей: первый срок к 25 декабря, Рождественская треть, второй к 1 марта, Евдокеинская треть, и третий к 15 августа, Успенская треть. Но кроме денег, шестисот рублей, в оброк шли разные столовые и домашние припасы по окладной книге, высылаемые также по третям. Так в приказе от 29 января князь Долгорукий пишет: «По твоей присылке принято на Москве у Мытцких крестьян у Петрушки Сурина с товарищи оброчных денег на нынешний на 1701 год первой рождественской трети с Мытцких с сельских и с деревенских крестьян двести рублев денег, да сто двадцать белок, тридцать аршин сукна сермяжного сераго, мяса свиного сто пуд, масла коровья десять пуд, сала свинаго полтора пуда, пятдесят гусей, да вместо уток двадцать гусей, двадцать поросенков, сорок пять куриц Русских, шестьсот яиц, тридцать шесть аршин тонких новин, тридцать шесть аршин ровных новин, тридцать шесть аршин редины, семдесят две нитки аршинных двойных маленьких грибов, семь четвериков больших грибов; да еще принято тринадцать ужищ лычных, тринадцать возжей, тринадцать тяжей, тринадцать гужей, тринадцатеры завертки, тринадцать обратей посконные, три епанчи, три войлока, пятеры сани пошовни, масла коноплянаго полтретья ведра». В Евдокеинской второй трети высылалось с Мыту и с деревень оброчных денег двести рублев, да двенадцать хомутов ременных, да стан колес каретной, да восемь станов колес тележных, да девять пудов меду, да верхового меду 39 гривенок, да четыре пуда масла коровья, да полтретья ведра масла конопляного, да десять человек работников. В приказе от 20 апреля 1700 года написано: «Взять вместо сих припасов деньгами двадцать четыре рубли. А о работниках крестьяне писали: велено де по нашему указу имать с них по пяти, а не по десяти человек, и что у них на то наша грамота есть; и буде наш указ есть, взять деньги за пять человек, по три рубли за человека». В Успенской трети с села Мыту и деревень высылалось князю Долгорукому сверх оброчных 200 рублей, еще сто баранов, да десять человек косцов с косами и с топорами к Петрову дни, свежей рыбы 69 щук паровых, 100 щук колодок, 1350 щук ушных, 300 окуней и плотиц. О косцах в приказе от 5 июня 1704 года сказано: «А косцам быть на нашем хлебе, а идтить им с миру дать на дорогу только человеку по полуполтине, а больше не давать». Кроме сего годового оброка Мытцкие крестьяне платили по сто рублей откупных денег за две мельницы; впрочем, эта статья была предоставлена на волю самих крестьян, отдавать ли мельницы на откуп от мира с платежей господину положенных денег, или оставлять, чтобы мельницы отдавались на откуп самим господином; таковой же порядок и относительно других угодий, отдававшихся на откуп. В приказе от 18 августа 1700 года написано: «Да ты ж (приказчик) писал про Кокоревскую и Розстаиховскую мельницы, что крестьяне Мытцкие Федька Селянисков с товарищем берут у миру на откуп за 100 рублев на пять лет; и тебе б сказать Мытцким крестьянам всем, что они как хотят, хотя отдавайте на откуп, хотя сами владейте; а нам бы оброку с тех мельниц на год по сту рублев давали без недобору».

3) Из приказов князя Долгорукого видно, что хотя по закону крестьянская община пользовалась еще самостоятельностью и имела право сноситься с правительством прямо, без посредства землевладельцев, чрез своих выборных начальников по мирскому приговору, по делам, относящимся до платежа государственных податей и отправления повинностей, да и само правительство или местные его органы продолжали еще в подобных делах не обходить крестьянской общины; но в жизни сами крестьяне находили для себя более выгодным в таковых делах прибегать к посредству землевладельцев. Землевладельцы же с своей стороны, сочувствуя интересам своих крестьян, постоянно имели особых людей, стряпчих и приказных, которые наблюдали за крестьянскими делами относительно казенных податей и повинностей по разным приказам в Москве, и в городах у воевод. Так в приказе от 5 июля 1704 года в село Мыт старосте и выборным людям князь Долгорукий упоминает о том участии, которое землевладельцы старались иметь в крестьянских делах с казною, и о стряпчих по таковым делам. В приказе сказано: «Да вы ж (староста и выборные) писали, что приезжают из Суздали подьячие и спрашивают отписей (квитанций) подводных на прошлый 1701 год, да на 1703 и 1704 годы, что взято с вас ныне деньгами за подводы; и та подводная отпись из приказа земских дел и взята послана к вам ныне с крестьянином Федором Васильевым; и вам бы ту отпись у него принять и списать с нее список, и оставить на Мыту для ведома, а подлинную послать тотчас в Мугрево к Василью Татаринову, потому что взята на обе вотчины одна, и указано ему Василью ту отпись явить в Суздале. А на 1701 год об отписи, что ставлены во Тверь подводы, послать вам справитца в Мугреево к Василью Татаринову, потому что он был тогда на Москве в стряпчих и подводы наймовал, и нет ли той отписи в Мугрееве». Или в приказе от 18 сентября того же года: «Да писал ты (староста), что из Суздаля приезжают в село Мыт подьячие для выбору гривенных денег на нынешний 1704 год, и в наказе де у него написано: будет кто не платил денег гривенных на нынешний год, и те деньги указано ему править; и ты де сказал ему, что те деньги посланы к Москве платить; и тебе б те деньги гривенные выбрав с крестьян, и заплатить в Суздале, или к Москве прислать, где подручнее вам платить и не добре убыточно, тут и заплатить деньги». Или в приказе от 15 ноября 1704 года князь Долгорукий объявляет своим Мытцким крестьянам государевы указы о разных сборах, которые были объявлены в Москве. В приказе сказано: «В нынешнем 1704 году октября в день великий государь указал из провиантскаго приказу за окладной хлеб предъидущаго 1705 года Московского платежа, что плачивали прежде сего рожью и овсом стрелецкой, взять Суздальского уезду мукою с помещиковых и вотчинниковых вотчин с крестьянских дворов, по переписным книгам [7]186 (1678) году, с двора по три четверика муки ржаной, и поставить к платежу ту муку и к отдаче в Санкт-Петербурге или в Кроншлоте. И вам бы сказать указ наш и вычесть Мытцким нашим крестьянам, чтоб они подрядили подрядчика, кого у себя в уезде, ту муку заплатить в указном месте, или сами поставили собою, и как вам в миру сподручнее будет, так и учините, смотря как легче, самим ли поставить или нанять подрядчика. Да по указу великого государя указано ныне взять всех городов с уездов с крестьянских дворов по переписным книгам [7]186 (1678) году в провиантской приказ в платеже деньгами, со двора по три алтына по две деньги, вместо запросного хлеба. Да указано ж взять на строенье житниц хлебных с крестьянского двора по деньге; и вам бы те деньги, что вместо запросного хлеба, по гривне с двора, и на строенье житниц по деньге с двора, собрав с Мытцких крестьян, прислать к Москве незамотчав, а те деньги платить указано на Москве в провиантском приказе, также прислать за работу приказным людям платежу тех денег с отписей, что доведется». Или в приказе от 7 декабря того же года, князь Долгорукий пишет к Мытцкому старосте: «Отписать к нам про окладной хлеб, что указано поставить Суздальскому уезду в Санкт-Петербург, муки по три четверика с двора, подрядчика приискали ли кого, платить подряжаются ли, и почему ценою просят; потому что мы на Москве подрядчиков приискиваем не возмут ли дешевле на Москве ценою против вашего». Из этого приказа видно, что землевладелец интересы крестьян считал как бы своими и заботится как бы выгоднее справить крестьянам казенную подать. То же подтверждает и приказ от 16 января 1705 года, где князь Долгорукий пишет: «А муку ржаную, что указано в Санкт-Петербург, как льготнее вам в мире и дешевле будет, так и платить». Здесь землевладелец не навязывается с своими распоряжениями, а предоставляет на усмотрение мира, как мир найдет льготнее и выгоднее. Сами крестьяне о всех требованиях казны уведомляли землевладельца или за известие, или с просьбою о его разрешении. Так в приказе от 25 марта 1705 года написано: «Писали вы в отписке, что приезжал из Суздаля в вотчину нашу в село Мыт подьячей с наказною памятью, и высылал де работников в Санкт-Петербург с десяти дворов по человеку. Да вы ж писали, что ездит дворянин по всему Суздальскому уезду и высылает в Суздаль с переписных книг с девяносто дворов по мерину, и с вотчины де нашей надобно три мерина слишком, да за теми меринами надобно проводников; и нам по отписке вашей ведомо то, и вам бы по сему нашему указу и против указу ве-ликаго государя исправлять, и проводников и меринов к отдаче к указному числу (к 25 марта) поставить в Суздале и отдать». Видно, что здесь крестьяне писали к господину только для ведома; ибо приказ от господина писан 25 марта и пришел в село Мыт 31 марта, а срок к поставке проводников и меринов по указу государеву был назначен 25 марта, следовательно, исполнение по государеву указу должно было последовать прежде получения господского приказа. Землевладельцы даже платили заимообразно за крестьян своих разные казенные поборы. Так в приказе от 19 мая 1705 года князь Долгорукий своим Мытцким крестьянам пишет: «Прислать бы вам к нам в Москву к Петрову дни, собрав с Мытцких крестьян денег 76 рублев 22 алтына, что платили мы за Мытцких крестьян, заняв, в нынешнем 1705 году марта в 30 числе в адмиралтейском приказе в корабли».

4) Вмешательство землевладельцев в общественные отношения крестьянских общин, по желанию и согласию самих крестьян, естественно, повело к влиянию землевладельцев на полицию и на управу между крестьянами. Таковое влияние тем было удобнее, что еще в старое время многие землевладельцы по привилегиям пользовались правом суда и расправы над своими крестьянами. Конечно, таковых привилегий в описываемое время уже не давалось, по Уложению 1649 года они вовсе были запрещены; но историческая и жизненная память об них не могла быть уничтожена каким-либо узаконением или указом, тем более что самим крестьянам суд владельца был не противен, ибо здесь они могли найти защиту и покровительство в случае притеснений со стороны. А посему крестьяне сами в полицейских и судебных делах большею частию относились к своим землевладельцам, и особенно прибегали к ним в делах полицейских, чтобы избежать административных взысканий со стороны чиновников от правительства и покончить дело домашним образом. Так в приказе князя Долгорукого читаем: «Да писали вы ж в отписке, что в прошлом [1]704 году два человека Мытцких наших крестьян Семен Исаев да Алексей Иванов привели с ходьбы две лошади, и на тех лошадей крепостей не положили, ни купчих ни списков с конских книг, и сказали, что де те крепости позабыли на дороге. Да в нынешнем 1705 году они ж вышеписанные крестьяне привели две лошади из Украины, и положили купчую на одну лошадь не на гербовой бумаге, а про другую лошадь сказали, что на нее у них взят с конских книг список, и тот де список будто позабыли они в городе Нарохчате у хозяина, где стояли; и нам про то по отписке вашей ведомо. И вам бы про первыя две лошади, которых привели они в прошлом году, отписать к нам, у них ли ныне оне, или проданы, и будет у них, и каковы те лошади собою, и по цене чего они стоят и в каковы деньги; а которых привели в нынешнем году, и про те лошади отписать же к нам, каковы оне и чего стоят по цене, и взять по них Семене и Алексее поруки, что им на нынешния две лошади положить купчия, или списки с конских книг на срок, а будет не положат за поруками на срок списков или купчих, о том нам писать». Или в приказе от 5 июля 1704 года: «Да писали ж вы в отписке, что Мытцкие наши крестьяне пошли в ходьбы, а кто имяны и под отпискою имян их прислали роспись, а у стола де вам те крестьяне не явились, письма себе прохожия пишут составляют сами. И как те крестьяне придут из ходьбы, и вам бы по сему нашему указу учинить им при мире на сходе наказанье за то, что ходят неявясь, и чтобы на то смотря иным так делать опасно было, и те прохожия письма взять у них и прислать к нам, и спрашивать их, кто им такия письма писал, и про ково скажут, и о том к нам писать же. Да били нам челом Мытцкие крестьяне всем миром и прислали мирскую заручную челобитную, что из села Мыту многие крестьяне наши пошли в Низовые города и в иные кормиться красильным промыслом, также и иные в тех городах живут и домой нейдут, торгуют, а которые под ними тягла их на Мыту, и с тех тягол они оброку и государевых податей никаких не платят, а оплачивают де миром и от того де миру тягостно стало, что платят спустя много, и чтоб по них послать в те места, указали мы, где живут, и взяв привесть на Мыт. И против того вашего мирского челобитья послали мы грамоту к Степану Балымантову в село Введенское, чтоб он ехал и взял Мытцких крестьян Федора Фомина, что живет в Симбирском, Ивана, да Степана, да Никифора Второвых, Василья да Петра Карповых, что живут на Урене, и прислал на Мыт. А которые Мытцкие крестьяне живут в Шатском и в Ряжском уездех; и вам бы про тех крестьян послать с Мыту, выбрав меж себя, кого добраго крестьянина, чтоб которого столько стало и не поманил им, и взяв привез на Мыт». Или в том же приказе: «Да писали вы в отписке, что объявился в селе Мыту крестьянин Михаиле Серьгуня, который был по указу нашему перевезен в Богородцкое и из Богородцкаго бежал; и вам бы по сему нашему указу его Михаилу Серьгуню с женою и с детьми прислать к нам к Москве за провожатыми к Успеньеву дни, как отпустите оброчных баранов». Или в приказе от 26 августа того же года: «Да писали к нам в отписке староста и выборной о дворе, что бил челом Мытцкой наш крестьянин деревни Улановки, Иван Петров, в котором живет крестьянин Степан Петров, что де тот двор вподлинно строенье их Иваново с братом его Алексеем, а Степан Петров живет в том дворе без указу нашего и мирского приговору самовольно, а свой де двор он продал; и нам про то по отписке их ведомо. И как к тебе (приказчику) ся наша грамота придет, и тебе б тот двор отдать Ивану Петрову, что бывал брата его; коли строенье у них на том дворе общее с братом». Во всех приведенных приказах крестьяне сами обращались к владельцу, прося у него управы и защиты в делах, в которых их общинная управа была недостаточна, где мирской приговор оказывался бессильным.

А вот указания, где сам землевладелец вступался в дела управы и полиции, заботясь о большем устройстве и порядке в имении. Так в приказе от 15 ноября 1704 года князь Долгорукий пишет: «А которую улицу проезжую, что оставлена была к воде для ходу, пригородил крестьянин Яков Козлов, а вместо того на обмен выпустил в улицу из своего двора, и в том де месте болотина, и к воде ходить нельзя; и ему Якову в том месте, где болотина, велеть мостить мост по вся годы». Или в приказе от 20 ноября 1700 года сказано: «А с кабаком на дворы не пущать и под избное строенье земли недавать, и о том всякими мерами промышлять, чтоб кабаку и торгу не было, для того что будет великий убыток от питухов, а мы о том промышляем. А торговых людей ни с каким товаром ни с хлебом в вотчину нашу не пущать, чтоб от таких приезжих людей не чинились нам убытки и вотчине разоренье, как преж сего, за что в той нашей вотчине торг мы указали перевесть. А крестьянам нашим указать, чтоб вина и табаку не покупали, а есть ли кто в том явится, бить батоги нещадно, да имать по рублю пени с человека, и те пенныя деньги присылать к нам». Таким образом, взаимные выгоды землевладельца и крестьян установляли влияния землевладельца на расправные и полицейские дела крестьян; но это нисколько не уничтожало гражданской личности крестьян и не лишало их права на общий суд и управу, ежели они находили это для себя нужным и выгодным. Суд и управа владельческие признавались только или во избежание волокит и убытков по официальным судам, или в защиту и поддержание мирских приговоров, когда они оказывались бессильными.

5) Но принимая участие в делах крестьян, землевладельцы иногда и сами приглашали своих крестьян к участию в делах по своим вотчинам и спрашивали их мнения. Так в приказе от 22 октября 1704 года князь Долгорукий пишет к своему приказчику: «Да помещик Мясоедов продает пустошь, а та де пустошь смежна с вотчиною нашею с Мытом; и тебе б о той пустоши спросить крестьян и справитца, какая на ней угода, и сколько смежна с нашими землями, и нужна ль крестьянам нашим та пустошь, и к вотчине нашей есть ли какая нужда в ней, и допрося крестьян, и что скажут они, и тебе б о том отписать к нам».

6) Хотя и по закону, и в жизни за крестьянами признавались и право гражданской личности, и право собственности; но и то и другое право, смотря по обстоятельствам, легко подвергалось насилию от господина, господин уже считал крестьян как бы своею собственностию, хотя эта собственность еще вполне не была признана законом. Относительно признания за крестьянином права собственности, и вместе с тем своевольного нарушения этого права от господина, служит лучшим свидетельством приказ князя Долгорукого от 1 ноября 1700 года; в этом приказе князь пишет приказчику: «Да тебе ж взять у Мытцкаго нашего крестьянина у Ганьки Шеина на перехватку триста рублев на наш обиход, а ему сказать, чтоб он того в оскорбленье себе не ставил, потому что те деньги ему отдадим, а заплатить те деньги тебе Семену из оброчных денег 1701 года из первой трети сто Рублев, а из остальных третей платить по тому ж». Здесь владелец прямо признает право собственности за крестьянином и, требуя у него денег, пишет приказчику, чтобы крестьянин не оскорблялся, что деньги берутся взаймы и будут уплачены из оброчных денег. Но в другом приказе от 21 ноября, вероятно вследствие уклонения крестьянина, владелец уже пишет приказчику: «И тебе б по-прежнему нашему указу те деньги триста рублев с него Ганьки взять безо всякой его отговорки, не отписываясь к нам, прислать к нам к Москве к Рождеству Христову, а ему платить из оброчных денег». Следовательно, господин, признавая за крестьянином право собственности, за собою признает право насилования этой собственности. Точно так же и личность крестьян, признанная законом и жизнию, легко уже подвергалась насилию со стороны владельцев; так владелец мог по своей воле взять крестьянина из семьи и перевести к себе во двор. В приказе от 25 августа 1704 года князь Долгорукий пишет своему приказчику: «Да приискать бы тебе Алексею в вотчине нашей в селе Мыту малого холостого, крестьянского сына безтяглаго и безроднаго, чтобы у него не было отца и матери, лет двадцати, и приискав прислать к нам к Москве. А будет безтяглаго сиротины не найдешь; и тебе б прислать взяв с малого тягла, будет есть сиротина на малом тягле».

Главная разница между оброчным и издельным крестьянином состояла в том, что в отношении к первому владелец имел право только на определенную часть его капитала, а в отношении ко второму владелец распоряжался трудом крестьянина. Эта основная разница, по-видимому не очень значительная, на практике вела к большому различию в отношениях; потому что доля капитала, взимаемая господином с крестьянина, по самой природе капитала, допускала большую определенность, а наоборот, доля крестьянского труда, в пользу господина, не допускала такой определенности; посему давала больший простор владельческому произволу, тем более что в то время еще не было никакого закона, определяющего долю крестьянского труда в пользу владельца, а был только закон, определяющий количество земли на крестьянское тягло. Но на одинаких долях земли работы могли быть различны, следовательно, земля далеко не определяла количество труда. Посему положение издельного крестьянина было гораздо неопределеннее и зависимее против положения крестьянина оброчного, и владельцы обыкновенно неисправным оброчным крестьянам грозили перевести их на изделье. Так, например, князь Долгорукий в приказе от 22 мая 1700 года пишет приказчику: «А которые скудные крестьяне хлебом заводиться не станут; и тебе б сказать указ наш, чтоб ехали на житье в Орловскую нашу вотчину в село Богородцкое на изделье». Чтобы сколько-нибудь определить положение издельных крестьян того времени и отношения их к господину, я здесь принимаю за указание переписку Андрея Ильича Безобразова с своими крестьянами, бывшими на изделье, писаную в 7188(1680) и 7189(1681) годах. Из его переписки видно:

Во-первых, издельные деревни управлялись приказчиком, посылаемым от господина, и старостою с выборными крестьянами. Так в доношении к Безобразову от сентября 7189 года написано: «Государю Андрею Ильичу холоп твой Марочко Дмитриев челом бьет, да старостишка Данило Власов, да выборные крестьянишка Андрюшка Тарасов да Петрушка Михайлов челом бьют: в Орловской твоей вотчине в деревне Подзаваловой и в Кром-ских твоих деревнях слава Богу все здорово». Таким образом, и у издельных крестьян рядом стояли две власти, приказная и выборная; но по всему вероятию приказная власть имела более силы, чем выборная, и приказчик, посланный от господина, был главным распорядителем в имении, а выборные власти исполняли его приказания и в случае больших беспорядков могли только вместе с крестьянами жаловаться на него господину. На подобную жалобу и на беспорядки указывает одна память Безобразова, писанная от 14 октября 7189 года к его поверенным о приказчике Юраске Степанове; в памяти сказано: «Сыскать про Юраска Степанова, за что у него ссора учинилась с крестьяны, за что он крестьянку запирал в амбар, и по крестьянех из луку стрелял, и не пьет ли он, и за моим делом ходит ли, и против челобитной крестьянской сыскать про все правду». Приказчик, отправляясь в имение, получал от господина наказы словесные или письменные; но наказы сии не стесняли его, ибо в них, кажется, в заключении говорилось:

«А во всем радеть о господском добре, как бы прибыльнее было господину», – и на этом основании приказчики могли отягощать крестьян излишними работами. Так на это и указывает одна отписка приказчика Безобразову, в которой оправдываясь пишет: «А про крестьян государь твоих не хто тебе государю ненавистник на меня холопа твоего огласил напрасно, а по се число, государь Андрей Ильич, я холопе твой во всех твоих вотчинах нигде ничего не потерял, везде, государь, прибавливал в твоих вотчинах, не раззорял, дворов с двенадцать кое от коль сселил в твоих, государь, новоприбавочных вотчинах, и нонеча прибавил под рожь тридцать десятин, облога поднято ноне весною и посеяно рожью одинадцать десятин. За то, государь, меня крестьяне и не любят, что прибавливаю земли, чтоб посеять хлеба больши. Ничего, государь, не потеряю, и не прозревал, все стою у крестьян за работою, и на все четыре стороны очистил Подзаваловскую землю и сенные покосы». Самые господские наказы не отличались мягкостью; так, в отписке приказчика Афанасия Казакова к Безобразову, приказчик пишет: «Приказывал ты, государь, мне холопу твоему словесно про свадьбы про крестьянския, который крестьянин твой бедный станет у своей братьи сватать, да и будет добротою не дадут, женить его и неволею». Впрочем, и в издельных имениях иногда управлял один староста с выборными, и здесь, кажется, крестьяне были вольнее. Так в одной челобитной, поданной старостою А.И. Безобразову, написано: «Писал ты, государь, велел привесть с осмака по возу сена, три воза сена взял, а четвертый Ванька Засорин не поехал; и яз при миру нарежал, и яз хотел патожком ударить; и он сопротивник вашему указу хотел убить меня, а к Москве не поехал. А могуты моей не стало ими нарежать». Приказчики точно так же, как в прежнее время ключники, не получали от господина жалованья, а содержались за счет крестьян, с которых в пользу приказчика шли известные доходы, как об этом прямо говорит одно письмо Безобразова к провинившемуся приказчику; в письме написано: «Нет тебе доходов со крестьян, и давать тебе крестьянам доходов я не велел».

Во-вторых, относительно работ – господская полевая работа производилась и подесятинно, и сгонно крестьянами и дворовыми деловыми людьми, смотря по нужде и по соображениям приказчика. Так в росписи от августа месяца 7188 (1680) года сказано: «На Тельчинском поле ужато ржи крестьянской десятинной пахоты 42 копны; на Братинском поле ужато ржи 21 копна; в Рябини ужато ржи 30 копен; и всей ржи Тулянской, Тельчинской, Братинской и Рябинской десятинной 123 копны; за лесом ужато ржи дворовых людей пахоты 66 копен, на пустоши на Шатилове ужато ржи 81 копна. И всего ужато ржи на Тельчине с деревнями и за лесом 391 копна». Или в росписи от 7189(1681) года за сентябрь месяц: «На Тельчинском поле, и на Тулянском, и на Братинском, и на Рябинском посеяно ржи крестьянской десятинной пахоты 24 десятины; дворовых людей пахоты посеяно ржи на Тельчинском поле и за лесом 13 десятин; за лесом посеяно ржи крестьянской стонной пахоты 7 десятин; на пустоши Паравардово посеяно ржи 6 десятин; на Подчеревине посеяно ржи крестьянской и дворовых людей пахоты 41 десятина». А по росписи от 1 декабря 7188(1680) года на Гельчине с деревнями было 43 двора крестьянских. Всей же сей земли под рожь в Тяльчине с деревнями выпахано 111 десятин; и если вычесть 25 десятин паханных сгонно и дворовыми людьми, то на крестьянскую десятинную пахату останется 88 десятин; следовательно, на крестьянский двор придется по 2 десятины господской пашни под рожь, да, вероятно, по стольку же на крестьянский двор приходилось десятинной пашни под яровой хлеб; ибо по росписи от сентября 7189(1681) года в том же селе и деревнях ужато разного ярового хлеба 428 копен. Таким образом, крестьянин на господина, по указанию настоящих росписей, обрабатывал то же количество земли, какое сам получал от господина на крестьянскую выть; ибо по книгам сошного письма, как уже было сказано выше, на крестьянскую выть в доброй земле давалось по 6 десятин во всех трех полях, следовательно, в двух, ржаном и яровом, по четыре десятины. Таким образом, издельный крестьянин по-видимому работал на господина столько же, сколько и на себя; но кроме пашни на издельном крестьянине лежали и другие господские работы. Так, на крестьянах лежала чередовая подводная повинность на господина; в памяти Безобразова от 14 октября 7189 года сказано: «Прислать к Москве на крестьянских редовых подводах круп гречишных да муки пшеничной». Или на издельных крестьянах лежали все починки и хозяйственные постройки господина в деревне; так в доношении Тельчинского приказчика и старосты к Безобразову от 22 октября 7189 года написано: «Да писал ты, государь, ко мне холопу твоему про пруд, велел сделать на Тельчи маленькой прудок, да на Подчерчине велел, государь, вычистить старый пруд; и на Подчерчине старый пруд спущал и высчитал, мельницу, государь, нижнюю плотину делал всю вновь, и жил, господине, на нижней мельнице со всеми крестьяны две недели. А теперь, государь, все крестьяне починивают вышнюю мельницу плотину. Двор, государь, твой на Тельчине огородили и сараи на конюшенном дворе все поделали вновь, и на скотном дворе сарай поделали, и на Подчерчине, государь, поделали новые сараи, плетнем оплели, да избу поставили дворовым людям для скотины». Кроме того, как мы уже видели, и в самых полевых работах, сверх десятинной пашни, была еще пашня сгонная; также на крестьянах лежали расчистка полей и поднятие целины для новых пашен и другие полевые работы.

3) Но исправляя работы по земледелию и по хозяйственным постройкам на господина, издельные крестьяне не принимали на себя других работ в пользу землевладельца. Так, в отписке от 16 сентября [7]189 (1681) года Гремкинский и Саволобуевский приказчик пишет к Безобразову: «Да писал ты, государь, ко мне холопу твоему, здесь всякой завод заводить: коровы, овцы, и свиньи, и гуси, и куры индейские; и я холоп твой всякую животину завожу и покупаю, а ходить за нею некому, а здеся дворовых людей нет, а крестьянам давал, и они неемлют животины». Или далее в той же отписке: «Да изволил ты, государь, чтоб вино сидеть на сторону из провару, и вина сидеть не кому. А кои, государь, крестьяне бегали из Подчертева в Черкаские городы, что бегали из Тройкова Ларка Михайлов, Гришка с братьями и с товарищи; и я государь, заставливал Гришку с братьями, да Ларку Михайлова, что бегал с Тройкова; и они без денег не сидят, прошают от вари по гривне, а даром не хотят сидеть, мыста опять побежим».

4) Кроме работ с издельных крестьян сбирался еще и оброк разными произведениями крестьянского хозяйства. Так приказчик пишет к Безобразову от 11 декабря 189 года: «Писал ты, государь, ко мне холопу твоему про лен и про посконь, велел со крестьян собрать и прислать к Москве; и льну, государь, ныне на крестьянех правил, и крестьяне сказали, что не родился, и я вместо льну собрал поскони и послал к тебе к Москве».

Самого управления издельными крестьянами в его подробностях, из переписки Безобразова, знать нельзя; впрочем, очевидно, управление это было самовластно и чересчур строго; так, например, ни крестьяне, ни приказчик не смел даже платить казенных податей без разрешения господина. В одной отписке приказчика и старосты с выборными к Безобразову написано: «Приезжали, государь, из Боровска пушкари, а спрашивают, государь, полтинных денег за летошний год, и ты, государь, што то укажешь?» Безобразов в одном своем приказе пишет: «Бить кнутом старосту и бочаров (за то, что по их недосмотру сгорел господский дом) водя по деревням, только бы чуть живы были, и оковав прислать к Москве на их подводах». И вообще в приказах Безобразова кнут и батоги встречаются нередко. Но в то же время крестьяне еще не были совершенно безгласны; так, когда Безобразов велел приказчику поверстать Подзаваловских крестьян с Тельченскими, то Подзаваловские крестьяне на это не согласились и отвечали присланному приказчику: «Нам де против Тельченских крестьян такая тягль тянуть не в мочь; воля государя нашего Андрея Ильича, а мы верстаться с Тельченскими не будем».

Таким образом, и в жизни, так же как и по закону, в последние сорок лет перед первою ревизией, положение и значение владельческих крестьян было самое неопределенное. За ними, с одной стороны, много еще оставалось старых прав, как бессменных жильцов и тяглецов на чужой земле, самостоятельных и полноправных членов русского общества; они и в жизни еще пользовались и правами гражданской личности, и правами собственности; они управлялись своими выборными общинными начальниками, имели право суда общего для всех русских, могли заниматься торговлею и другими промыслами, могли вступать в договоры с частными лицами и с казною, снимать подряды и брать в оброчное содержание земли и разные угодья, даже нанимать угодья у своего господина, и все это делать могли от своего лица, а не от имени господина, даже могли иметь своих крепостных людей и свои земли как городские, так уездные; даже сами господа иногда писали крестьян участниками в своих собственных делах. Но, с другой стороны, владельческие крестьяне много уже потеряли старых прав, господа могли уже их продавать и закладывать без земли, могли переводить в дворовые люди, судить своим судом, наказывать телесно, брать их имущество, переводить с оброка на изделье и наоборот. Вообще власть землевладельцев теперь получила сильное развитие и при всяком удобном случае давила старые крестьянские права; сама крестьянская община сильно уже была подчинена владельцу, и приказ владельца, даже его приказчика, уничтожал мирские приговоры; власть землевладельца успела проникнуть во все крестьянские отношения, даже в семейные. Крестьяне в жизни были уже недалеки от того, чтобы совершенно сравняться с рабами, с полными холопами.

С первой ревизии 1719 года начинается новая жизнь крестьян; все лишения прежних прав, мало-помалу вошедшие в жизнь и частью утвержденные или признанные законами после 1675 года, теперь окончательно утверждены ревизиею и на последующее время. С тем вместе открыт путь к дальнейшему развитию прав владельческих и стеснению прав крестьянских. Ревизия как государственная мера, основанная на иных началах, а не на тех, на которых производились доселе народные переписи в России, обошла все прежние общественные условия крестьянского быта и тем самым послужила исходною точкою для развития новых взглядов на государственное значение крестьян, при которых прежнее их значение все более и более забывалось и терялось из виду.

Ревизия прежде всего зачислила крестьян в один разряд с задворными, деловыми и дворовыми людьми. По указу, состоявшемуся еще 26 ноября 1718 года, предписано для ревизии: «1) взять сказки у всех (дать на год сроку), чтобы правдивые принесли, сколько у кого в которой деревне душ мужеского пола; 2) расписать, на сколько душ солдат рядовой, с долею на него роты и полкового штаба, положа средний оклад; 3) учинить на каждый полк два коммиссара, одного полкового, а другого от земли… Земский (коммиссар) должен на уреченные сроки сбирать с крестьян деньги и отдавать полковому коммиссару при всех офицерах, обретающихся при полку, и брать у них отписки, и о том ведение подавать в ревизион-коллегию или в воинскую и ландгевдингу» (ПСЗ. № 3248). И потом указом от 22 января 1719 года о самой ревизии определено, что под именем всех душ мужеска пола в деревне должно считать как крестьян и бобылей, так задворных и деловых людей, которые устроены пашнею, т.е. как людей, прикрепленных только к земле, так наемников и крепостных людей, полных холопов, лишь бы владелец отвел им землю. В указе сказано: «Ради расположения полков армейских на крестьян всего государства брать во всех губерниях сказки с таким определением о дворцовых и прочих государевых, патриарших, ахиерейских, монастырских, церковных, помещиковых и вотчинниковых селах и деревнях, також однодворцам, Татарам и ясачным без всякой утайки, невзирая ни на какие старые и новые о дворовом числе и поголовные переписи; но учиня самим переписи правдивые, сколько где, в которой волости, в селе или деревне крестьян, бобылей, задворных и деловых людей (которые имеют свою пашню), по именам есть мужеска пола, всех, необходя от старого до самого последнего младенца с летами их, и подавать те сказки в губерниях» (ibid. № 8287).

Указ от 22 января 1719 года, по-видимому, еще отделяет холопов и вообще дворовых людей от крестьян, он повелевает подавать сказки только о крестьянах, бобылях, задворных и деловых людях, которые устроены пашнею. Это, по-видимому, только мера, подобная прежним, против владельческих злоупотреблений, против незаконного и в последнее время, как мы уже видели, широко развившегося у владельцев обычая писать крестьян под именем задворных и деловых людей, устроенных пашнею, и, таким образом, укрывать их от платежа казенных податей и отправления разных повинностей, лежавших на крестьянстве. И действительно, указ сей так и был понят тогдашними землевладельцами, и они стали подавать сказки только о крестьянах и, может быть, о деловых людях, устроенных пашнею. Но правительство, узнавши об этом, незамедлило высказать прямо и ясно, что указ от 23 января 1719 года не есть старая мера, а совершенно новое постановление, не исключающее из народной переписи и дворовых людей, полных холопей. Государь в указе от 5 февраля 1720 года написал: «Слышу я, что в нынешних переписях пишут только одних крестьян, а людей дворовых и прочих не пишут, в чем может быть такая ж утайка, как и во дворах бывала. Того ради подтвердите указом, чтоб всех помещики писали своих подданных, какого они звания ни есть, также и причетников церковных, кроме попов и дьяконов, которым особливую роспись также подать надлежит, и всем им дайте сроку на полгода» (ibid. № 3, 481).

Таким образом, по объяснению, выраженному в последнем указе, старый порядок отвергнут окончательно; все подданные владельцев, без различия наименований и степеней крепости, занесены в один разряд крепостных людей, или владельческих подданных; а посему крестьяне и бобыли сравнялись с задворными и деловыми людьми, с кабальными и полными холопами. Государство отказалось признавать различие между сими классами, опасаясь, как сказано в указе, «чтобы не было утайки, как и в дворех бывало», т.е. чтобы владельцы не укрывали крестьян от платежа податей, перечисляя их в дворовые или в деловые, или в задворные люди, как это делалось прежде, опираясь на различные степени принадлежности людей владельцам. Государство этими указами как бы объявило, что не хочет и знать степени зависимости тех или других людей от владельца; для его целей достаточно, чтобы люди сии так или иначе принадлежали владельцу. Ибо как сам владелец, по тогдашним законам, всю жизнь должен был служить государству, почему он и служилый человек, и дворянин; так точно и все подданные служилого человека, без различия, должны служить государству так или иначе, т.е. личною службою или платежом податей, как понадобится по обстоятельству.

Первая ревизия, с одной стороны, объявила доселе небывалое на Руси отрицание всякого исключительного права собственности на людей, и всех людей, живущих в России (разумеется, за исключением иностранцев) признало государевыми людьми, от старого до последнего младенца; по первой ревизии и раб, полный холоп по закону, перестал быть, в высших соображениях правительства, исключительною собственностью своего господина, ревизия и его зачислила в народную перепись, поместила в числе людей, служащих государству; следовательно, и раб, прежняя безгласная собственность господина, получил некоторым образом значение лица, члена того общества, которое составляет Русское государство: он сделался слугой того же государства, которому служит и его господин. Конечно, и в прежнее время дворовые люди, холопы, требовались иногда на государственную службу; они или отправлялись вооруженные вместе со своими господами в военные походы или из них набирались особые воинские отряды. Но таковые требования в прежнее время были только частными мерами, и холоп, возвращаясь из похода, по-прежнему оставался собственностью господина; по прежним законам холоп, бывший в походе, получал свободу только в таком случае, ежели он, попавшись в плен, успеет убежать и воротиться на родину. Первая же ревизия является общим государственным законом, а не частною мерою; после первой ревизии уже не нужно было издавать особых указов для рекрутского набора из холопей или для сбора с них податей; после первой ревизии обыкновенно уже издавался один общий указ о рекрутском наборе со всех податных людей. Так, в указе от 26 ноября 1721 года сказано о рекрутском наборе: «Собрать по расположению камер-коллегии с крестьянства из разночинцев с дворового числа, а из купечества с десятая деньги» (ibid. № 3856). Или еще прежде в указе от 25 августа 1719 года повелено: «Для комплекта армейских полков собрать ныне в губерниях и в провинциях с посадских, с патриарших, с архиерейских, с монастырских, с церковных, с помещиковых и вотчинниковых, с крестьянских, с бобыльских, задворных и деловых людей, которые в доли положены, также с однодворцев со всех с самих и с крестьян их по росписке дворового числа, с 89 дворов рекрут, десять тысяч человек» (ibid. № 3419).

С другой стороны, первая ревизия, отринув различие между холопом и между крестьянином и кабальным слугою, не составлявшим прежде исключительной собственности господ, тем самым сравняла их с полными холопами и вполне утвердила все притязания господской власти над прежними полусвободными людьми. Как скоро закон распространил притязания государства на прежнюю исключительную собственность частных лиц, то тем самым дал средство частным лицам развить свою власть и над тем, над чем они прежде не имели полной власти, тем более, что уже было подготовлено предшествовавшим временем. Дело ревизии, по-видимому, состояло только в том, чтобы обеспечить сбор податей (и собственно, на содержание войска); но как подати по прежней системе нельзя было брать с рабов, как не имевших по закону никакой собственности и даже составлявших исключительную собственность господ, то по необходимости подати были переложены с земли на души. А таким образом, сбор податей непосредственно лег на самих владельцев; в исправности платежа перед правительством стали уже отвечать не сами плательщики, а их господа; ибо с дворовых людей, с полных холопов, не имевших законом признанной собственности, взять было нечего, за них должны были платить их владельцы. Но так как и крестьяне по ревизии мало-помалу вошли в один разряд с рабами, то господа стали платить и за них, разумеется, взыскавши с них же казенные подати и за них, и за рабов, с которых нечего было взять. Об обязанности владельцев платить подати и за крестьян, и за рабов прямо свидетельствует инструкция, данная генерал-майору Чернышеву от 5 февраля 1722 года; в этой инструкции ясно сказано: «Дворянам объявить, чтобы платили со всякой души мужеска пола крестьян и дворовых, и деловых, и всякого звания людей, какие у кого в деревнях обретаются (с скотников, конюхов, садовников, псарей и подоб.), по осьми гривен с персоны, на два или на три, или на четыре срока, как им удобнее, деньгами, а не иными вещами. Для которого сбора, чтоб по вся годы выбирали они сами в декабре месяце коммиссара от земли, и выбор бы подписывали своими руками и отдавали полковнику того полка» (ibid. № 3901).

В обязанности владельцев платить подати за крестьян и рабов заключалось, по-видимому, только перемещение ответственности с крестьян на владельцев; но за сим перемещением скрывалось страшное разобщение крестьянина с государством, между им и государством стал господин, и, таким образом, крестьянин сделался ответственным только перед господином; с него спали государственные непосредственные обязанности, а с тем вместе он утратил и все права как член государства, ибо в его положении, подготовленном прежним временем, права без обязанностей были невозможны. Владелец совершенно заслонил крестьянина от государства; он исправно платил правительству подати по числу душ, состоящих за ним по ревизии, выставлял по пропорции душ, следующих с него рекрутов; следовательно, перед правительством он был исправен по своему имению, а что скрывалось за этою исправностию, об этом знали одни крестьяне. Они платили подушные подати и за себя, и за дворовых людей, и тех крестьян, которых владелец продал на своз;⁴⁵ ибо с подушною податью крестьяне окончательно перестали быть крепкими земле, а сделались крепостными своих господ. Земля уже вышла из виду у государства, государство по ревизии знало только, сколько душ в известном имении, а сколько за крестьянами было земли, об этом мало-помалу позабыли и спрашивать, ибо подати шли с души, а не с земли. Поэтому владелец мог нарезывать землю крестьянам по своему произволу, мог даже всю землю взять под свою запашку, а крестьян кормить и одевать из своего кармана; если бы который крестьянин не захотел этого, того он мог домашним образом заковать в цепи, посадить в колодку, наказывать кошками и чем угодно, а ежели от рук отбился – продать на своз или поставить в рекруты при первом наборе. Контролировать господские распоряжения не было законной возможности. Можно было видеть владельческие злоупотребления со стороны, можно было действовать против них нравственно; но юридически для владельцев всегда было готовое прикрытие: владелец был исправен пред государством, он как откупщик аккуратно выплачивал лежавшую на его имении откупную сумму. Само правительство, несмотря на желание, кажется, не имело верных средств к пресечению владельческих злоупотреблений. На это некоторым образом намекает указ от 15 апреля 1721 года: в этом указе государь, признавая всю безнравственность продажи врознь крестьян, деловых и дворовых людей, – «кто похочет купить, как скотов», – тем не менее сомневается в возможности прекратить таковую продажу, и хотя предписывает «оную продажу людям пресечь», но в то же время оговаривается: «А ежели невозможно будет того вовсе пресечь; то хотя бы по нужде продавали целыми фамилиями или семьями, а не врознь» (ibid. № 3770).

Но первая ревизия дала только новое направление, новый взгляд на значение крестьян, для дальнейшего же развития этого нового направления, Для полного его приложения к жизни, нужно было время и удобные к тому обстоятельства. Само правительство, в продолжение всего царствования Петра Великого, еще колебалось в полнейшем развитии начал, порожденных первою ревизиею; оно преимущественно преследовало ближайшую цель, требовавшуюся обстоятельствами, чтобы все служили государству так или иначе. Еще в XVI веке Московское правительство заботилось, чтобы земля из службы не выходила, и для этого предпринимало неудачные попытки об отобрании вотчин у духовенства; а в XVII столетии мало-помалу почти все вотчины служилых людей потеряли значение полной частной собственности и почти сравнялись с поместьями, так что владельцы должны были нести военную службу и с вотчин так же, как несли ее с поместьев; за неявку на службу владельцев, вотчины (за исключением куплей) так же или отбирались на государя, или отдавались родственникам, как и поместья. Этому правилу, завещанному старой Московской администрацией, постоянно следовал и Петр Великий. Поэтому, когда он закрепил крестьян за владельцами ревизиею, то в след же за тем, с большею строгостию, старался прикрепить и владельцев к государственной службе (собственно, военной). Хотя дворяне и в прежнее допетровское время считались постоянно служилыми людьми и действительно несли очередную службу, однако же прежняя и петровская служба далеко не походили друг на друга. Тогда служилый человек, дворянин, являлся на службу или по очереди на полгода, или по вызову правительства на известный поход, и потом отправлялся домой или до новой очереди или до новаго вызова; теперь же служба дворянина сравнялась с службою рекрута, взятого из крестьян: он, так же как и рекрут, поступал на службу солдатом и только службою достигал чинов. Сами взыскания за неявку на службу прежде ограничивались или перечислением в низший разряд или уменьшением поместного оклада; при Петре же, после первой ревизии, неявка дворянина на службу считалась преступлением, равным измене, и наказывалась или смертью или лишением честного имени, шельмованием. Так, в указе от 30 августа 1721 года сказано: «Всем царедворцам и дворянам всякого звания и отставным офицерам объявить указ под лишением живота, чтобы были готовы: первой половине – в декабре нынешняго 1721 года, а другой половине – в марте месяце 1722 года быть в С.-Петербург или – в Москву, куда впредь указом повелено будет» (ibid. № 3820). Или в другом указе 14 января 1722 года написано: «Всякого звания шляхетству и отставным офицерам ехать в Москву всем (на смотр) и приезды свои прежним указом у стольника Колычева записывать, конечно сего января по 31 число. А ежели кто из оных до того срока и на тот срок приезда своего не запишет и на смотре не явится; и таковые будут шельмованы, и с добрыми людьми ни в какое дело причтены быть не могут, и ежели кто таковых ограбит, ранит, или что у них отнимет, а ежели и до смерти убьет, о таких челобитья не принимать, и суда им не давать, а движимое и недвижимое имение отписаны будут на нас бесповоротно… И по прошествии сроков всех нетчиков имена особо будут напечатаны и для публики прибиты к виселицам на площади, дабы о них всяк знал, яко преслушателей указам и ровным изменникам» (ibid. № 3874). Оба указа ясно свидетельствуют, что государство столько же строго, или даже строже, взыскивало службу с владельцев, как и им предоставляло взыскивать службу с своих подданных.

Таким образом, Петр Великий первою ревизиею прикрепивши крестьян к владельцам, тем самым прикрепил и владельцев к государственной службе. Обширные права владельцев над крестьянами в Петровское время решительно условливались службою владельцев государству; владелец, уклоняясь от службы, тем самым уже лишался своих владельческих прав, и его имение, движимое и недвижимое, покупное и выслуженное или родовое, отбиралось на государя. Конечно, и в Петровское время много дворян, богатых владельцев уклонялись от военной службы, как свидетельствует Посошков, писавший в 1724 году; он, представивши несколько примеров уклонения от службы, говорит: «А и ныне, если посмотреть, многое множество у дел таких брызгал, что мог бы один пятерых неприятелей гнать, а он, добившись к какому делу наживочному, да живет себе, да наживает пожитки; а убогие дворяне служат и с службы мало съезжают; иные лет по 20 и по 30 служат, а богатые лет пять или шесть послужат да и промышляют, как бы от службы отбыть, да добиться к делам и, добившись к делам, век свой и проживают» (Посошков. С. 91). Но таковые уклонения делались мимо закона, а по закону дворянин постоянно должен был состоять в службе и только службою мог удерживать за собою владельческие права.

Но и постоянная служба владельцев в Петровское время еще не совсем обеспечивала права владельцев на крестьян и дворовых людей; с крепостных людей еще не была снята, Петром же допущенная, свобода поступать в военную службу, не спрашивая на это согласия своих господ. Петр Великий, постоянно нуждаясь в служилых людях для укомплектования войск, и после первой ревизии не переставал принимать в службу охотников и из крепостных людей. Так, указом от 7 марта 1721 года свобода поступать в службу была предоставлена всем крепостным людям, выключая тех, которые господами своими были выучены матросскому делу для плавания своего в С.-Петербурге, в указе сказано: «Государь, слушав докладной выписки военной коллегии, указал в свою царскаго величества службу брать, кто волею пойдет изо всех слуг, какого они чина у господина своего ни были, кроме тех, которых господа их выучили матросскому делу для плавания своего в С.-Петербурге. И кто из вышеописанных людей в его величества солдатскую или матросскую, или иную какую службу похочет, дабы явились в С.-Петербурге в военной коллегии, а в губерниях губернаторам, вице-губернаторам и комендантам, и оным, принимая их, отправлять в военную коллегию в Санкт-Петербург» (ПСЗ. № 3754). Здесь, очевидно, законодатель и крепостных людей считал членами государства, а службу их господам государственною службою, только посредственною; т.е. крепостной человек, служа господину, тем самым служил государству; но государство считало себя в праве принять и непосредственную его службу, ежели он сам желал этого. Впрочем, настоящий указ в следующем же году потерпел значительное и существенное изменение, именно: указом от 7 мая 1722 года предписано: «В вольницу принимать, которые хотя и в подушную перепись написаны; и тех, которые в подушную перепись написаны, зачитать тем, от кого они пойдут в вольницу, и складчикам их, в рекрутские поборы; а деловых людей, которые в подушную перепись написаны в деревнях на пашне, тех в вольни-цу не принимать» (ibid. № 3995). Этот последний указ явно намекает на колебание законодателя между старым и новым порядком; в нем законодатель еще придерживается старого взгляда на крестьян и деловых людей, устроенных пашнею, по которому они резко отличались от дворовых крепостных людей, состоящих при владельце не на пашне. Подобные указы Петра Великого мы встречали уже во время, предшествовавшее первой ревизии; стало быть, этот указ более или менее повторял старое.

Преимущественное колебание правительства между старым и новым порядком особенно выразилось в самих распоряжениях о произведении ревизии и о записке в подушный оклад. Правительство то по старому порядку отделяло крестьян от дворовых людей, то смешивало сии два класса, придерживаясь новых начал, порожденных ревизиею. Лучшим свидетельством такового колебания служит ряд указов, касающихся ревизии и записки в подушный оклад. Так, в указе от 22 января 1719 года говорится о записке в подушный оклад только крестьян, бобылей, деловых и задворных людей, которые устроены пашнею. А указ от 5 января 1720 года предписывает подавать сказки о всех подданных владельца, какого бы звания они ни были. Потом указом от 11 января 1722 года повелено раскладку чинить на души на крестьян, дворовых, деловых людей и иных, которые с ними ровно в тягло положены, по осьми гривен с персоны (ibid. № 3873). Или в инструкции от 5 февраля 1722 года сказано: «Дворянам объявить, чтоб платили со всякой души мужеска пола крестьян и дворовых и деловых, и всякого звания людей, какие у кого в деревнях обретаются (с скотников, садовников, конюхов, псарей и подобн.) по осьми гривен с персоны». Здесь, по-видимому, одинаково обложены податью и крестьяне, и дворовые люди всякого звания, но на деле должно признать, что податью были обложены только те дворовые люди, которые при своих должностях на господском дворе были устроены и пашнею; ибо далее в той же инструкции написано: «Монастырским служителям, которые не имеют никаких земель и питаются только определенным жалованьем, и тех в оную раскладку не класть, и быть оным против людей боярских». Следовательно, боярские люди, живущие в услужении при господах и не имеющие пашни, в подушный оклад не были положены, что действительно и засвидетельствовано указами от 1 июня 1722 года, в которых сказано, в первом: «По прежним указам всех дворовых людей и слуг, и служебников мужеска пола, офицерам, посланным для освидетельствования душ и расположения полков, для известия переписать особо, а в раскладку их на полки не класть, и к тем душам, которые для раскладки полков написаны, не сообщать» (ibid. № 4023). И во втором: «Всякого звания слуг и служебников, которые живут у владельцев в С.-Петербурге и в Москве, и в других городах во дворах, а как на себя, так и на владельцев пашни не пашут, а имеют пропитание только денежною и хлебною дачею; тех в расположение не класть, а только переписать их для ведома. А которые всякого ж звания люди, хотя на себя пашни не пашут, а на владельцев пашут, а которые хотя и не пашут, а живут в деревнях; таких в расположение класть, не выключая никого, какого бы звания ни были» (ibid. № 4026). То же подтверждает указ 1 августа того же года: «Кто при переписке дворовых людей и слуг объявит в дворовых людех, из крестьян и деловых людей, которые взяты во дворы из деревень до переписи поголовной 1719 года; и тех числить с дворовыми людьми, а в раскладку на полки не класть, для того, что у многих в слугах есть из крестьян и деловых людей» (ibid. № 4069). Таким образом, по этим указам дворовые люди, не имеющие пашни, согласно с указом от 22 января 1719 года, не положены в подушный оклад и зачислены в ревизию особою статьею для ведома. Но из приведенной выше инструкции от 5 февраля 1722 года заметно, что первоначально была мысль положить в подушный оклад всех попавших в народную перепись, т.е. всех владельческих подданных, какого звания ни есть; ибо в одном пункте инструкции написано: «Дворянских деловых людей, хотя будут и сказывать, что они при детях или при ком другом на службах, всех тех, которые в переписи написаны, из той переписи не исключать, а положить в сбор с прочими душами». Но, очевидно, находя неудобство повернуть круто, государь отступил временно от первоначальной мысли и, не отвергая окончательно старого порядка, допустил исключение из подушной подати для дворовых людей, не состоящих на пашне. Впрочем, это исключение было чисто временное и не могло надолго оставаться, как не согласное с основными началами ревизии; и действительно, от 19 января 1723 года последовало высочайшее повеление: «Писать всех служащих как крестьян и положил в побор». Это повеление последовало в виде резолюции на докладные пункты генерал-майора Чернышева, посланного для расположения полков, а в сих докладных пунктах написано: «Людей всякого звания (кроме шляхетства) действительно служащих, и под чьим бы именем где кто ни был, положить на деньги, понеже из крестьян пишут в росписях с действительно служащими; а другие, кои в Москве и в городах дворов не имеют, то у оных люди и действительно служащие живут в деревнях, а иные у приказных и боярских людей извозничают и другими работы промышляют» (ibid. № 4145). Но в то же время и в той же резолюции на докладные пункты Петр Великий имел еще в виду, по старому порядку, отличать дворовых людей от крестьян; ибо когда был поднят вопрос, – кабальных людей, следующих в военную службу, дозволить ли владельцам заменять другими людьми? – то в резолюции государь написал: «Людей дворовых за крестьян не зачитать, но крестьян за крестьян».

Все это ясно показывает, что основные начала первой ревизии в Петровское время далеко еще не были развиты, администрация и общество еще колебались между старым и новым порядком, и сам Петр Великий еще не твердо шел по пути, им избранному, и не мог окончательно отрешиться от старого порядка, так выгодного для владельцев. Он то смешивал дворовых людей с крестьянами, то разделял сии два разряда, то предписывал раскладку подушной подати производить только между крестьянами, задвор-ными и деловыми людьми, устроенными пашнею, то распространял эту раскладку на всех живущих по деревням, какого бы кто чина ни был, и на конюхов, и на псарей, и т.п., то предписывал всех служащих, как крестьян, положить в побор; но это колебание, поддерживаемое всем тогдашним Русским обществом, нисколько не препятствовало ему постоянно преследовать, так или иначе, одну главную мысль, – чтобы в государстве не было избылых гулящих людей, чтобы каждый нес свою службу государству, – для этой мысли он ничем не пренебрегал и одинаково пользовался и старым, и новым порядком, лишь бы вернее достигнуть своей главной цели.

Мысль – чтобы не было избылых гулящих людей и чтобы все состояли в той или другой службе – до того была сильна в Петре Великом, что он указом от 1 июня 1722 года прямо и ясно повелел, чтобы в государстве не было более так называемых вольных государевых гулящих людей, чтобы эта, в прежнее время и по прежним законам, огромная масса народа, шатавшаяся из одного края России в другой, не приписанная и жившая вольным трудом по найму, шла или в военную службу или в услужение к владельцам, в холопы. В указе сказано: «Дворовых людей, которые от кого отпущены были на волю по отпускным и которые после кого кабальные люди остались, и подлежат быть свободны; тех при настоящей переписи тем людям, у кого такие есть, велят писать особо. А которые на воле живут, тем самим явиться к переписи, и переписчикам тех пересмотреть. И которые из них по осмотру в службу будут годны, тех писать в солдаты и отсылать в военную коллегию, а которые в службу негодны, тем давать свободные письма, что они в солдаты негодны, токмо при том объявлять им указом с запискою, чтоб никто из них в гулящих не были, а определились бы в другие службы или к кому в дворовое служение, а без служеб бы никто не шатались, понеже от таких умножаются воровства, а ежели кто таковых впредь где поймает, и оные сосланы будут в галерную работу» (ibid. № 4023). Таким образом, как прямо сказано в указе, прежние законы о вольных государевых людях и кабальных холопах были отменены. Вольных государевых людей новый закон уже более не признавал; они должны были идти или в солдаты, а ежели в военную службу не годятся, то искать других служб или поступать в холопы к частным лицам, но уже не в кабальные, как бывало прежде, а в полные; ибо по указу и кабальные, бывшие налицо, и по прежним законам по смерти господ имевшие право на получение свободы, теперь потеряли это право; они уже не могли оставаться без службы, или в противном случае ссылались, как праздношатающиеся, на галерную работу. Следовательно, первая ревизия еще не успела всех вольных государевых людей включить в перепись и обложить поголовною податью или зачислить в службу, и только настоящий указ обратил на это внимание; но, очевидно, и настоящим указом положено только начало отменению вольных государевых людей и кабальных холопей, ибо мы с теми и другими еще встретимся и по смерти Петра Великого.

Отношения крестьян к владельцам и после первой ревизии, во все царствование Петра Великого, по закону во многом отзывались еще стариною и не показывали совершенного уничтожения личности крестьян. Так, во-первых, владельческим крестьянам был еще открыт свободный путь к разным и не крестьянским промыслам: они могли торговать и иметь разные заводы и по этим промыслам состоять в посадском тягле, только с обязанностью платить своему владельцу оброк наравне с прочими крестьянами. Об этом ясно свидетельствует указ от 27 сентября 1723 года, в указе сказано: «Чьи крестьяне торгуют в лавках и отъезжими торгами, и в домах имеют кожевенные и иные промыслы, и те у посадских людей промыслы отъимают; и тех всех взять в посады; а которые крестьяне не похотят в посады, и им никакими торгами не торговать, ни промыслов никаких не держать, и в лавках не сидеть, и жить им за помещиками… А записываться в посад крестьянам, как в указе от 24 ноября [7]208 (1699) году о том упомянуто, вольно, чьи б ни были, только осмигривенныя подушныя деньги, также и подати помещику обыкновенных крестьян, а не по богатству платить, они и их потомки повинны давать тем, чьи они были; записываться тем, которые будут иметь торг с 500 руб. и выше. Також и тем, которые ездят, хотя и меньше того числа, а именно от 300 рублей и выше, к Петербургскому порту, а к прочим портам от 500 и выше» (ibid. № 4312). Здесь права крестьянина прямо основываются на старом указе 1699 года, и крестьяне далеко еще не составляют полной собственности своих господ: закон обеспечивает господину только постоянный доход от крестьянина и его потомства, и притом доход не по богатству его, а наравне с другими крестьянами; личность же крестьянина закон защищает; крестьянин, при исправном платеже определенного дохода владельцу, по общинной раскладке и заплативши казенные подушные подати, свободен распоряжаться своим трудом и по своим промыслам имеет право, не спросясь владельца, записаться в посад и нести посадское тягло по своему промыслу. Конечно, такового крестьянина владелец уже не мог ни продать, ни заложить, ни вытребовать к себе для работ; посадское тягло защищало его от всех притязаний владельца, лишь бы он исправно платил владельцу положенный оброк. Государство принимает под особое свое покровительство того, кто больше платит податей, и высший платеж посадский, не уничтожая низшего платежа крестьянского, тем не менее уничтожает право собственности владельца на такового плательщика, оставляя за владельцем только право на постоянный определенный оброк.

Во-вторых, владельческие крестьяне, и не записываясь в посад, еще по старому закону не теряли прав личности: по закону они могли еще вступать (и действительно вступали) в разные подряды с казною и частными лицами от своего имени. Только для удостоверения в их состоятельности требовалось представить свидетельство или от управителей или от самих владельцев; но таковое свидетельство, очевидно, еще не означало дозволения владельца на вступление крестьянина в подряд: казна еще не находила нужным требовать такового дозволения, по закону крестьянин еще считался гражданским лицом и мог вступать в подряды от своего имени и без дозволения владельца, – она только нуждалась в удостоверении, что крестьянин имеет достаточный капитал для принятия подряда. Об этом ясно говорит указ от 22 января 1724 года, где сказано: «Ежели кто из купечества пожелает для каких подрядов ехать в С.-Петербург или в другие места, то б по прошению тех людей давали им из городских магистратов свидетельство о их состоянии и торгах. И притом магистратам объявить, чтоб они таковое свидетельство им давали, объявляя самую правду и без всякого опасения, ибо оное свидетельство ни для чего иного, токко для знания тех людей, а во исправлении по их подрядам взяты будут по них особливыя поруки по указу. А ежели в какие подряды пожелают крестьяне помещиковы; тем давать таковое свидетельство, знатных людей дворецким и стряпчим, а прочим помещикам за руками своими» (ibid. № 4432). Здесь свидетельство и от магистратов купцам, и от помещиков крестьянам одинаковое, следовательно, ясно, что это свидетельство не выражает дозволения, а только удостоверение в состоятельности подрядчика.

В-третьих, самое владение крестьян землею в Петровское время до некоторой степени еще отзывалось старым порядком, хотя этот порядок вследствие ревизии уже терял свой прежний смысл. Закон, по-старому, необходимым условием крестьянства еще признавал землю, и именно в определенном размере. Так, правительство, отбирая в казну утаенных по ревизии владельческих крестьян, с тем вместе отбирало у владельца и следующую на утаенных крестьян долю земли. В приведенной выше инструкции генерал-майору Чернышеву сказано: «Ежели в сказках явится утайка, то с владельцев взять утаенных людей на государя, и на оных против числа их, выделя из той деревни, в которой явится утайка, из дач земли равную часть, что на них принадлежит по размеру, бесповоротно» (ibid. № 3901). Таковое определенное назначение доли земли на крестьянина, очевидно, удерживалось еще по старому порядку, по писцовым и переписным книгам, ибо ревизия нигде не касалась поземельного надела крестьян, а других новых законов об этом предмете мы не имеем.

В-четвертых, наконец, по всему вероятию, владельцы по закону еще не имели права суда над своими крестьянами и крепостными людьми. Право это, как дальнейшее последствие, вытекавшее из ревизии, еще не успело выработаться при Петре Великом, хотя на практике в жизни существовало и прежде; на это намекает указ Екатерины I от 13 декабря 1725 года; в этом указе сказано: «Купеческим крепостным людям судом и разправою, как и самим купцам, ведомым быть в главном магистрате; а когда случится у тех людей с других чинов людьми дело, то им бить челом на них, где те их соперники ведомы» (ibid. № 4812).

Таким образом, и после ревизии за крестьянами, по закону, еще осталось много старых прав, не согласных с теми началами ревизии, которые развились впоследствии; но в то же время было и важное нововведение, согласное с основными началами ревизии, – это учреждение разряда заводских крестьян. Постоянно преследуя одну главную цель, согласную с началами ревизии, – чтобы все состояли на службе государству, где служба потребуется по соображениям правительства, – Петр Великий, считая заведение и распространение заводов и фабрик службою государству и находя по тогдашним обстоятельствам для этой цели сподручным невольный труд, не замедлил открыть новый разряд крестьян, прикрепленных к фабрикам и заводам. Указом от 18 января 1721 года он разрешил шляхетству и купечеству покупать деревни к заводам и фабрикам. В указе прямо сказано: «Ныне по нашим указам многие купецкие люди компаниями и особно, многие возымели к приращению государственной пользы заводить вновь разные заводы, а именно: серебряные, медные и прочие сим подобные, к тому ж и шелковыя и полотняныя, и шерстяныя фабрики. Того ради повелевается сим нашим указом, для размножения таких заводов, как шляхетству, так и купецким людям, к тем заводам деревни покупать невозбранно, с позволения берг и мануфактур-коллегий, токмо под такою кондициею, дабы те деревни всегда были уже при тех заводах неотлучно. И для того, как шляхетству, так и купечеству, тех деревень особо без заводов отнюдь никому не продавать и не закладывать» (ibid. № 3711). Это новое прикрепление не к земле и не к лицу, а к заводу или фабрике, стеснительное и для владельцев, еще стеснительнее было для крестьян. В деревнях землевладельческих крестьяне занимались земледелием и на себя, и на господина, жили своим хозяйством и за уплатою оброков или за отправлением владельческих работ могли добывать на себя и заниматься разными промыслами, которые считали более прибыльными. Напротив того, заводские крестьяне или фабричные уже лишались права выбора промыслов; они по самому закону должны были непременно работать на заводах и фабриках, их хозяйство уже зависело от завода или фабрики, к которым они были приписаны; они были собственно работниками, рабами завода или фабрики, сам хозяин не мог им дать иного назначения; назначение их уже было определено законом. Конечно, это новое рабство свободных или полусвободных людей могло явиться не раньше, как в то время, когда ив земледельческих деревнях крестьяне более или менее обратились в рабов. Закон только утвердил то, что уже фактически было допущено жизнию; т.е. признал законность факта, узаконив другой тягчайший факт нового рабства. Но как бы то ни было, рабство заводское или фабричное было гораздо тяжелее земледельческого, и тем более что в первое время не было издано никаких правил об отношениях крестьян к заводам и их владельцам: правила сии были изданы гораздо позднее, уже долго спустя по смерти Петра Великого; следовательно, крестьяне были предоставлены в полное распоряжение заводских хозяев как обязательные рабочие силы для производства заводских работ.

Хотя первая ревизия, изменившая, по своим началам, значение крестьян по закону, в Петровское время еще не получила полного развития и применения к делу; тем не менее на практике, в жизни, далеко уже развила произвол владельцев. Мы уже видели, что владельцы продавали крестьян в розницу, раздробляя семейства, отдельно отцов от детей и т.п., как прямо сказано в указе Петра Великого: «Продают людей, как скотов в рознь». Но еще нагляднее представляет развитие владельческого произвола современник Петра, крестьянин Иван Посошков. Он в своем сочинении «О скудости и богатстве», написанном в 1724 году, говорит: «Помещики на крестьян своих налагают бремена неудобоносимая; ибо есть такие бесчеловечные дворяне, что в рабочую пору не дают крестьянам своим единого дня, еже бы ему на себя что сработать. И такс пахотную и сенокосную пору всю и потеряют у них. Или что положено на их крестьян оброку или столовых запасов, и то положенное забрав, и еще требуют с них излишнего побору, и тем излишеством крестьян в нищету пригоняют и который крестьянин станет мало мало посытее быть, то на него и подати прибавят. И за таким их порядком крестьянин никогда у такого помещика обогатиться не может; и многие дворяне говорят: крестьянину не давай обрости, но стриги его яко овцу до гола; и тако творя, царство пустошат, понеже так их обирают, что у иного и козы не оставляют. От таковые нужды домы свои оставляют и бегут иные в Понизовыя места, иные ж и во Украинныя, а иные и в зарубежныя; тако чужия страны населяют, а свою пусту оставляют» (Посошков. С. 182, 183). Конечно, широкий произвол владельцев над крестьянами не был прямым порождением первой ревизии, он был сильно подготовлен предшествовавшим временем, как мы уже видели, владельцы и прежде не очень стеснялись в своих распоряжениях крестьянам; тем не менее нельзя отрицать, что ревизия много способствовала развитию владельческого произвола, ибо она, по началам своим, отрицала прежние права крестьян. Владельческий произвол при ее помощи развился бы еще сильнее, ежели бы его не сдерживала железная воля Петра;⁴⁶ этому лучшим доказательством служит непомерно быстрое развитие произвола в последующее время.

Впрочем, порядок отношения крестьян к владельцам, представленный Посошковым, без сомнения, достоверен, но только в частности, а не вообще. Мы знаем из других источников, что не все же имения так управлялись, как изображает Посошков, а напротив, во многих имениях управление было довольно определено и нестеснительно для крестьян. Вот наказ управителю, как управлять деревнями, писанный известным вельможею Артемием Волынским в 1724 году, где, между прочим, владелец говорит: «Повинен каждый крестьянин, имея тягло (а в тягле по наказу должны быть два работника и две работницы), вспахать моей земли две десятины в поле, а в дву потомуж, мерныя, а имянно всякая десятина 80 сажен длиною, а 40 сажен поперечнику. А которая земля учреждается под пшеницу, под горох, под конопли, под мак, просо, репу и лен, – оную пахать и собирать всем поголовно, кроме положенной на них десятинной пашни. Також на целое тягло уровнять земли крестьянам их собственныя во всех деревнях: когда тягло вспашет на меня две десятины в поле, то надобно, чтоб собственной ему земли было на всякое тягло вдвое, которую не запуская конечно повинен всякий крестьянин сам на себя вспахать и на всю землю посеять, не отговариваясь тем, что посеять нечем или не на чем пахать, понеже на то им определяется ссуда». Далее о других доходах с крестьян он же пишет: «Понеже все помещики получают с своих деревень доходы и столовые припасы: для того велите во всех деревнях купить молодых овец и молодых свиней и раздайте на каждое тягло по одной овце и по одной свинье неимущим крестьяном, и по прошествии года брать с каждого тягла в год в декабре месяце по пуду свинаго мяса, по три фунта масла коровья, да по одному молодому барану. В июне месяце с них же с кажного тягла по три фунта шерсти свечей и по пяти аршин посконнаго холста, и притом еще с Васильевских и с Никольских крестьян сморчков сухих по одному фунту, малины сухой по одному фунту, с Батыевских, вместо сморчков и малины, брать по два фунта грибов сухих. Да когда мне случится быть в Москве или в Петербурге, тогда с кажнаго тягла брать по одному гусю, по одной утке, по одной русской курице, по одному поросенку и по 20 яиц». Этот порядок, относительно надела крестьян землею и сбора доходов, почти одинаков с приказами князя Долгорукого и Андрея Ильича Безобразова, писанными до первой ревизии.

Но в наказе у Волынского, рядом с стариною, идут и разные новости, свидетельствующие об обширнейшем развитии помещичьей власти. Так, он требует, чтобы крестьяне для своих нужд отправлялись на ближние торги не иначе, как с дозволения приказчика и под надзором десятского или выборного. И ежели десятский за кем из отправившихся на торг заметит пьянство или мотовство, или какое-нибудь непотребство, то в тот же день должен о том объявить приказчику, который, при собрании лучших крестьян, должен о виноватом разыскать и по розыску учинить по вине наказанье. Потом власть помещика над крестьянами простирается еще далее. Волынский пишет: «По вся годы свидетельствовать бедных мужиков, отчего он обеднял, и ежели не от лености и не от пьянства припала ему скудость, таких ссужать хлебом всяким; а когда потом поспеет хлеб, оный данный от него взять, а прибыль ему отдать. Также хотя которые от своего непотребства и от лености обнищали, и тех ссужать однакож с наказанием, дабы впредь даром хлеб есть неповадно было. Буде же и за тем себе пользы не сделают; то таких брать в конюхи или в пашенную работу на мой двор, и таких ленивцев или непотребцов кормить месячиною невеяным хлебом, и чтоб он был в непрестанной работе, и подати за них моими деньгами платить» (Москвит. 1854 года. Т. I. С. 11 – 42). Здесь, при всей попечительности и желании добра крестьянам, уже заметно развитие помещичьей власти гораздо большее против прежнего времени.

Кроме того, в самых указах правительства мы видим, что доходы помещиков с крестьян имели до некоторой степени определенный размер; так, в указах от 4 и 13 апреля 1723 года сказано: «На Украинцев сверх осмигривенного сбора положить еще по четыре гривны с души, вместо того, что прочие крестьяне платят дворцовые во дворец, синодального ведения в синод, помещиковы своим помещикам» (ПСЗ. № 4191, 4195). Или плакатом от 26 июня 1724 года полагается: «С государственных крестьян, кроме 74 копеек подушных, вместо тех доходов, что платят дворцовые во дворец, синодального ведения в синод, помещиковы помещикам, по 40 копеек с души» (ibid. № 4533).

А что этот размер доходов владельца, хотя приблизительный, был недалек от действительности, принимая его в общей форме, а не по частным, хотя многочисленным исключениям, это доказывают хозяйственные ведомости Нижегородского архиерейского дома за 1721, 1722 и 1723 годы. По сим ведомостям значится, что за Нижегородским архиерейским домом были следующие вотчины: 1-е село Ельня и село Архангельское с деревнями в них по ревизии положено в подушный оклад 1138 душ мужеска пола; 2-е село Покровское, Егна тож, с деревнями, 843 души мужеска пола; 3-е село Преображенское с деревнями, Дикия Поля тож, 461 душа мужеска пола; и 4-е село Мотовилово 68 душ мужеска пола. И всего в четырех вотчинах мужеска пола душ, положенных в оклад 2510 душ, а считая дворами по переписным книгам [7]186 (1678) года, 383 двора. Крестьяне сел Ельны, Егны и Преображенского состояли на изделье или на барщине и обрабатывали на архиерейский дом следующее количество десятин земли во всех трех полях: в селе Ельне 303 десятины на 1138 душ окладных; в селе Покровском, Егна тож, 43 десятины с полудесятиною на 843 души; в селе Преображенском 171 десятина на 461 душу. Следовательно, на обработку архиерейской десятины в селе Ельне было положено три души и 229/303; в селе Покровском на десятину 19 душ и 16/43; в селе Преображенском две души и 119/271 барщина, как видится, весьма легкая, особенно ежели принять в расчет, что в трехпольном хозяйстве ежегодно обрабатывается только две трети земли, а треть отдыхает. Так именно и значится в ведомостях Нижегородского архиерейского дома, где сказано, что в 1721 году в селе Ельне с деревнями архиерейской пашни под рожь и яровое обрабатывалось 195 десятин, в селе Покровском 29 десятин, в селе Преображенском 114 десятин; в 1722 году в Ельне 181 десятина, в Покровском 29 1/2 десятин, в Преображенском 114 десятин; в 1723 году в Ельне 234 1/2 десятины, в Покровском 29 десятин, в Преображенском 114 десятин. И в тех же хозяйственных ведомостях сказано: «1) оброчного хлеба с тех вотчин со крестьян не сбирается; 2) в тех же вотчинах на архиерейский дом сына в укос бывает по 2015 копен в год, и то сено употребляется про домовой скот, все без остатку; 3) с помянутых трех вотчин (т.е. кроме села Мотовилова, с которого доход не показан), сверх пашни и оброков, запросом в дом архиерейской с тех вотчин крестьяне платят в год: с села Ельни с деревнями за масло и дрова 20 рублев и с деревни Жуковой оброку и за сенные покосы по 65 рублев в год; с села Покровского, Егна тож, оброку и за масло, и за дрова 15 8 рублев. И того с тех вотчин крестьяне в дом архиерейский оброку платят по 243 рубли в год. С тех вотчин за отдаточные пустоши и иного никакого сбору, кроме вышеобъявленного, не бывает; 4) от тех вотчин годовых работников в доме архиерейском бывает по 8 человек, дается им от тех вотчин денег по 5 рублев на год человеку, и того 40 рублев, а хлеба тем работникам в Даче ничего не бывает; а годовых подвод в доме архиерейском от тех вотчин не бывает; 5) в тех же вотчинах сбиралось с крестьян: на содержание управителю денег 34 рубли 74 копейки, хлеба ржи 21 четверть, овса тож, пшеницы 5 четвертей, итого 47 четвертей; приказчичей десятинной пашни на посеве 4 десятины в поле, а в дву потомуж; да неокладных: с крестьянских свадеб по 3 алтына по две деньги с свадьбы, да с выводных из вотчин вдов и девок по 4 алтына, да с ослушников, кои по нарядам на изделье не пойдут и в кабаках пьют, по 3 алтына по две деньги. Судье села Архангельского да села Преображенского, Дикия Поля тож, с крестьян въезжего с двора по 2 деньги, да по хлебу, да празничного с осмака на три праздника по 6 денег, да с свадьбы по 2 деньги, да с выти хлеба ржи по четверти, овса потомуж, да на него ж пашут пашни по две десятины в поле, а в дву потомуж» (из неизданных материалов). Таким образом, разделивши на 2442 души весь владельческий доход архиерейского Нижегородского дома, получим на душу пашенной работы седьмую долю десятины с дробями, сенокосу одну копну без 427/2015 долей и 13,414/1221 копеек деньгами. Ежели весь этот подушный доход владельца переложить на деньги, то будет не более как около четырех гривен с души, как именно и обозначен владельческий подушный доход в приведенных выше указах; следовательно, говоря вообще, обозначенный указами доход помещика с крестьянина не противоречил действительному среднему подушному доходу владельцев с крестьян. Факты, представленные хозяйственными ведомостями Нижегородского архиерейского дома, подтверждаются и ведомостями Нижегородского Печерского и Макарьевского Желтоводского монастырей. По ведомости Печерского монастыря за 1721,1722 и 1723 годы значится: «В Печерских вотчинах, в селе Высоком с деревнями 946 душ мужеска пола, по ревизии, а пашни монастырской на них положено в 1721 году 91 десятина в ржаном и яровом полях; в 1722 году 85 десятин, в 1723 году 88 десятин; в селе Нагавицыне 198 душ, на них монастырской пашни в первом году 29 десятин, в другом году 30 1/2 десят., в 3-м 29 1/2 десят.; в селе Ягодне с деревнями 978 душ, монастырской пашни в первом году 167 1/2 десят., во 2-м 169 десят., в 3-м 167 десятин; в селе Перевоз с деревнями 751 душа, пашни монастырской в 1 -м году 87 десят., во 2-м 86 и в 3-м 87 десятин; в селе Шпилеве с деревнями 517 душ, монастырской пашни по 88 десятин в каждом году; в селе Коропове 318 душ, монастырской пашни по 59 десятин в каждом году. Да с тех же вотчин, за разные мелкие поборы платилось деньгами по 13 копеек с долями с ревизской души. Да со всех же сих вотчин каждогодно шло в монастырь по 4000 кочней белой капусты, по 40 000 огурцов крупных, да 80 ведр мелких огурцов; сверх того, из вотчин высылалось в монастырь по 20 человек работников летних и по 10 зимних; работникам этим крестьяне давали на содержание: летним – каждому по 5 рублев, а зимним – каждому по 2 рубли, всего 120 р.; да еще тех же вотчин крестьяне каждогодно косили на монастырь по 3225 волоковых копен сена» (из неизданных материалов). На общее число 4279 душ приходилось владельческой пашни 607 десятин, т.е. по седьмой доли десятины на душу, 3225 копен сенокосу, т.е. меньше копны на душу, да деньгами 676 р. 27 коп., т.е. около 16 копеек с души. Следовательно, общий итог всех поборов и работ также едва ли доходил до четырех гривен на душу. А. по ведомостям Макариева Желтоводского монастыря за те же годы оказывается, что: «На 3022 души монастырских крестьян монастырской десятинной пашни приходилось 142 десятины в поле, а в дву потомуж, т.е. по всех трех полях 426 десятин, следовательно, на десятину почти по 10 1/2 душ работников; да те же крестьяне должны были накосить и привезть на монастырской двор 2450 копен сена. Сверх того, с тех же вотчинных крестьян Желтоводского монастыря оброчного хлеба и столовых запасов, и лесных припасов сбиралося: хлеба ржи 12 четвертей, овса тож, круп гречневых осмина, Алатырского уезда с сел Сары и Медяны с 832 душ меда 20 пуд, грибов сушеных 20 четвертей, груздей и волжениц соленых 50 ведер, когда грибам род бывает, по 600 ужищ и возжей, по 200 лубов мочал, по 870 тесниц трех саженных и по 500 рогож кулевых, Троицкого погосту с села Ивановского, Пятницкое тож, с деревнями, с 462 душ: за верховые ухожья оброчнаго меда 7 пудов 13 фунтов и 50 тесниц трехсаженных; с села Святиц Нижегородского уезда, с 85 душ: за верховые ухожья оброчного меда 12 пудов 27 фунтов, когда род бывает, грибов сушеных 8 четвертей, волжениц соленых 20 ведер, 400 бревен трехсаженных, 40 сосен семи и осми сажен, 100 лубов мочал, 80 тесниц трех сажен, по 200 ужищ и возжей, по 200 обувей лаптей, по 500 пучков лык; Нижегородского уезда с села Николаевского, Керженец тож, с 111 душ: яиц курячих 2000, ягод малины, клюквы, брусники по 172 ведра каждой ягоды, да из бортных ухожьев меда по 70 пуд, дров по 2000 возов, да лопат по 688 на год. Нижегородского уезда с подмонастырской слободы да с сел Ивановского, Мазы с деревнями, с 1233 душ; да с тех же со всех вотчин с 3032 душ сбиралося на монастырь работников – годовых 46 человек, да двумесячных 35 человек, а денежная им дача по найму производилася от крестьян же, хлебом же работники питалися монастырским». Сверх того, с тех же вотчин шло деньгами 82 рубли 50 копеек (из неизданных материалов). Вероятно, ежели все поборы и работы с вотчин Макариева Желтоводского монастыря положить на деньги, то придется опять не более четырех гривен с души, как обозначено в приведенных выше указах 1723 и 1724 годов, ибо исчисленные в ведомостях поборы, состоявшие преимущественно из лесных произведений, в такой лесной стороне, как Нижегородский и Алатырский край, особенно в начале XVIII столетия, были чрезвычайно дешевы; притом произведения сии брались из монастырских же лесных дач; следовательно, здесь шел в цену только труд крестьянина, самый же материал был не его, и ему ничего не стоил. Все это очень ясно показывает, что после первой ревизии, в продолжение царствования Петра Великого, хотя и были значительные злоупотребления владельцев, и многие крестьяне оттого терпели крайнее разорение; но тем не менее общий уровень владельческих доходов с крестьян был почти в половину менее подушной подати в казну; особенно таковою легкостью пользовались крестьяне дворцовые и синодального ведомства, в управлении которыми было более порядка и отчетности.

Таким образом, первая ревизия хотя внесла в Русскую администрацию и законодательство новые начала, небывалые прежде в России и сильно изменившие значение владельческих крестьян, – однако все сии начала в царствование Петра Великого далеко еще не имели полного развития. Старый порядок, старое значение крестьян еще были очень сильны; ни администрация, ни общество не могли еще от них отвыкнуть; сам Петр Великий в этом деле поступал весьма осторожно и не пренебрегал старым порядком, не имея возможности вполне заменить его новым без ощутительных неудобств в администрации. Да и вообще, государственные и бытовые реформы Петра так были обширны и разнообразны, что он, по необходимости, развитие многих начал, внесенных им в Русскую жизнь, должен был предоставить последующему времени. Первая ревизия, поравнявши дворовых людей с крестьянами и отнявши у владельцев право исключительной собственности на тех и других, не успела уничтожить вконец старого порядка и старых понятий о значении крестьянства; в обществе даже было убеждение, что крестьяне принадлежат владельцам только временно, что право владения на крестьян только условливается службою владельцев. Так, петровский современник, крестьянин Иван Посошков, пишет: «Крестьянам помещики не вековые владельцы, того ради они не весьма их и берегут; а прямой их владетель Российский самодержец, а они владеют временно. И того ради не надлежит их помещикам разорять; но надлежит их царским указом хранить, чтобы крестьяне были крестьянами прямыми, а не нищими; понеже крестьянское богатство – богатство царственное» (Посошков. С. 183). Но еще яснейшие свидетельства о таковом убеждении общества мы увидим в последствии.

Для самих крестьян существенное изменение в их бытие и значении, порожденное первою ревизею, еще было незаметно: они во все продолжение царствования Петра еще думали, что пользуются прежними правами, и все притязания господской власти считали старыми злоупотреблениями. Действительно, по форме последния походили на прежние обычаи владельцев, хотя, в сущности, истекали из новых начал и имели уже опору в законе. Так, например, продажа крестьян без земли производилась и прежде, вследствие известного указа 1675 года; то же должно сказать о переводе крестьян в дворовые люди; участие владельцев в платеже крестьянами разных казенных податей также не было новостью, ибо владельцы и до первой ревизии, как уже известно, принимали сильное участие в этом деле и имели для того особых стряпчих, хотя закон в то время и не обязывал их к этому; не новостью также было вмешательство владельцев в крестьянский суд и расправу, да притом ревизия на это прямо и не указывала, – права владельцев относительно суда над крестьянами вытекали из ревизии только как дальнейшие последствия; сами работы крестьян на владельцев, а также разные владельческие оброки еще не всегда и не везде разнились от прежних работ и оброков, да и по закону крестьяне не были еще лишены права искать суда на владельческие притеснения.

Само положение полных холопов и кабальных слуг, существенно прямо и резко измененное первою ревизиею, еще не ясно сознавалось теми самыми людьми, до которых оно более всего касалось; холопы, по-прежнему состоя в полном распоряжении своих господ, вероятно, еще и не замечали, что по ревизии они сделались членами Русского общества, что за них уже платится подушная подать. Кабальные слуги, вследствие ревизии потерявшие право на свободу по смерти господ, конечно прежде других должны были заметить всю невыгоду своего нового положения; но и их положение в самом законе так еще было не ясно и так соприкасалось со старыми обычаями, что и они, по всему вероятию, считали еще себя кабальными слугами, а не полными холопами, да и сам закон окончательно, кажется, не решил их участи, ибо и по смерти Петра мы еще встретим указы, касающиеся кабальных слуг.

Введенная первою ревизиею перемена отношений между владельцами и их подданными разных разрядов, в царствование Петра Великого, еще не сознавалась ясно ни тою ни другою стороною; вся тяжесть этой перемены и постепенное ее развитие проявились уже при ближайших Петровых преемниках, ко времени которых мы теперь и обратимся.

Начала, неясно и не вполне высказанные в первой ревизии, по смерти Петра Великого быстро стали развиваться и разъясняться: в какие-нибудь 35 лет владельческие крестьяне и кабальные люди, еще не совсем слитые с полными холопами при Петре Великом, так сравнялись с ними, что уже составили одно безразличное крепостное состояние, утратившее почти все права личности.

Законодательство после Петра Великого прежде всего обратило внимание на кабальных людей, и указом от 26 марта 1729 года вконец уничтожило их прежние права и обратило их в крепостных полных холопов. И действительно, кабальные люди стояли первые на череде преобразований, как потому, что они лишались прав более ощутительных, так и потому, что Петр Великий, ни первою ревизиею, ни последующими указами, не успел ясно определить новое значение этого многочисленного класса прежних полусвободных людей. Эта неопределенность и значительность потери прав, которой по новому положению подвергались кабальные люди, не замедлили с их стороны вызвать реакцию. В 1729 году в феврале месяце появился и распущен был в народе небывалый указ от 19 декабря 1728 года, что будто бы «для поминовения великой княжны Натальи Алексеевны, с церковников и с боярских людей, с кабальных и не кабальных, и других, которые положены в генеральство в подушный оклад на расположение армии, с сего числа впредь не имать, кроме крестьян и других чинов, и чтоб оный указ по всей России к свидетельству душ послать из сената при указе». Указ сей, явно составленный для того, чтобы произвести движение в церковниках, кабальных и не кабальных боярских людях, должно быть, имел значительный успех в этом классе народа и сильно встревожил правительство; ибо немедленно были посланы строгие сыщики, и к 5 марта уже был издан имянной указ, в котором сказано: «По сыску явилось, что списки с того мнимого указа составил, умысля воровски, попович Иван Степанов, который пойман и в том воровстве повинился; того ради для всенародного известия настоящий императорский указ во всем государстве печатными листами публиковать, дабы всякого чина люди о том ведали, и у кого такие воровские составные списки явятся, не верили, и приносили бы оные и объявляли на Москве в сенате, а в городах губернаторам и воеводам, и им губернаторам те списки у них собирая, присылать в сенат немедленно» (ПСЗ. № 5374). А вслед за тем сделано распоряжение всех кабальных людей, даже и тех, которые по прежним указам следовали в военную службу, немедленно записывать в подушный оклад за теми помещиками, за которыми они живут по кабалам, и также поступать и с малолетными детьми кабальных людей. В указе от 26 марта 1729 года сказано: «1) Которые кабальные люди от домов объявлены и назначены в солдаты и матросы, и поныне за перемену не отданы и в службу еще не отосланы, а требуют их к себе помещики, тех для определения в службу не отнимать и перемены или, вместо переменных, денег за них не требовать, а написать их всех в подушный оклад за теми помещиками, от которых они в сказках показаны, или к кому во услужение приняты, дабы от платежа подушного нигде обойдены не были, 2) также кабальных людей детей, которые отданы до возраста, всех в возраст пришедших и малолетных написать в подушный же оклад против первого пункта, и в службу не отсылать» (ПСЗ. № 5392). Таким образом, права кабальных людей окончательно уничтожены одним указом, и они навсегда сравнены с полными крепостными людьми; так что после сего об них более уже не упоминается в указах.

Вслед за кабальными людьми той же участи подверглись и, так называемые прежде, вольные государевы гулящие люди. Они, как мы уже видели, еще по указам Петра Великого потеряли свое прежнее значение и обязаны были или идти в военную службу, или за негодностью приписаться к кому-либо в услужение; но это распоряжение не совсем еще было приведено в исполнение, и даже несколько времени после Петра еще встречались вольные гулящие люди; посему последовал вновь указ от 16 июня 1729 года, по которому таковые люди или должны были поступать в военную службу, или за негодностию записываться за кого-либо в подушный оклад, или ссылаются в Сибирь на поселение, и ни в каком случае не оставляются в прежнем положении вольных государевых людей; напротив, они, как неимеющие уже прав, ловятся полициею и приводятся в воеводские канцелярии, где их, как сказано в указе: «Не держав ни мало времени отсылать годных в службу, в военную коллегию, а негодным велеть себе приискивать таких, которые бы их писали за собою в подушный вклад, а ежели никто не примет, оных посылать для поселения в Сибирь, дабы чрез то шатающихся и праздных без дел и без платежа подушных денег никого не было» (№ 5441).

Сими двумя указами начала первой ревизии, относительно кабальных и гулящих людей, дотоле неясные, получают полное развитие; и сии два класса людей окончательно отменяются и теряют свои прежние права – закон уже не признает их существования.

Между тем правительство, сознавая неопределенность и шаткость нового положения крепостных людей вследствие первой ревизии, кажется, имело в виду сочинить особое уложение, в котором бы права и обязанности крепостных были определены ясно и точно, и, кажется, сочинением такового уложения занимался сенат. Так по крайней мере намекает сенатский указ от 5 июля 1728 года, в котором сказано: «Во всех губерниях и провинциях публиковать печатными указами, дабы беглые люди и крестьяне без всякого опасения из бегов шли на прежния жилища и ко владельцам своим, покамест сочиниющееся уложение окончено и публиковано будет» (№ 5301). Но этому новому уложению почему-то не суждено было прийти к окончанию и быть публикованным; а постепенное юридическое падение крепостных людей и уничтожение их прав личности – своим чередом и быстро совершалось под влиянием разных частных указов.

Так, например, указом от 25 октября 1730 года, в отмену прежних прав, боярским людям, монастырским слугам и крестьянам запрещено приобретать недвижимых имения, как в городах, так и в уездах (№ 5622). Или по регламенту камер-коллегии 1731 года крестьяне были лишены прав вступать в подряды и откупа. В 22 статье сего регламента сказано: «Крестьян ни в откупы, ни в подряды, кроме найма подвод и судов и каких-либо работ, допускать не велено». Или, по тому же регламенту, платеж казенных податей решительно переведен на ответственность владельцев. Этот порядок, как мы уже видели, хотя был заведен еще Петром Великим, но прежняя привычка обращаться прямо к крестьянам еще имела большую силу, от чего и была значительная недоимка; поэтому регламент в 6 статье прямо и ясно предписывает: «Те подушныя деньги платить самим помещикам, а где помещиков нет, приказщикам и старостам, или тем людям, кому оныя деревни приказаны… А ежели который помещик сам, или в небытность его приказщик, или тот кому их деревни поручены, на срок не заплатят; то в такие деревни, для платежа тех денег, обретающимся на вечных квартирах полковникам, а в небытность их офицерам, обще с воеводами посылать экзекуцию, и велеть немедленно править на помещиках, а где помещиков нет, на приказщиках и на старостах обще, и их понуждать, чтобы они сбирали с крестьян. А буде крестьяне приказщиков и старост слушать не будут, в том им вспомогать по их требованию, и с тем платежей к воеводам отсылать» (№ 5789). Таким образом правительство не только отстраняет крестьян от непосредственных сношений с своими органами при платеже податей, но даже принимает на себя обязанность силою помогать владельцам и их приказчикам, ежели крестьяне окажутся непослушными. Далее, указом от 5 июня 1732 года разрешается владельцам переселять своих крестьян из одного уезда в другой, только не иначе как с разрешения камер-коллегии и с обязанностью платить подушные подати в том уезде, где крестьяне записаны по ревизии (№ 6117). В сущности это право владельцев не новое, они переселяли своих крестьян из одного имения в другое и в XVII столетии; но с первою ревизиею от такого права могло быть замешательство в сборе податей, как прямо и сказано в указе: «Дабы от такового безуказного переводу в платеже подушных денег и рекрут и прочих указных сборов не было помешательства и доимок». Почему и возник вопрос: разрешать ли помещикам перевод крестьян из одного уезда в другой, который и был разрешен этим указом в пользу помещиков подтверждением их старого права. Наконец, у крестьян указом от 18 декабря 1739 года отнято право покупать людей в услужение и даже для постановки вместо себя рекрутов. В указе сказано: «Дворцовых и монастырских крестьян к покупке не только для собственной своей услуги, но и в рекрутскую отдачу не допускать, для того, что тем вотчинам между собою покупки производить невозможно, а принуждены покупать у помещиков же. И так оныя дворцовыя и монастырския вотчины сами будут всегда в состоянии, а помещиковы умалятся, и от того доимки умножатся» (№ 7937).

Постепенное уменьшение прав, которыми еще при Петре Великом пользовались крепостные дворовые люди и крестьяне, наконец дошло до того, что они, в начале царствования Елизаветы Петровны, толпами уходили от помещиков и добровольно просились в военную службу, даже утруждали своими просьбами императрицу, как прямо сказано в указе от 2 июня 1742 года: «В прошедшем мае месяце сего 1742 года, многие помещиковы люди, отбывая от помещиков своих, бежали, и затеяв собою, якобы помещиковых людей повелено записывать в вольницу, били челом о записке себя в военную службу, и о том подавали самой императрице челобитныя, согласясь не малым собранием и порознь. Другие же о записке себя в военную службу хотя челобитен не подавали; но, смотря на других свою братью, от помещиков своих бежали ж, желая записаться в военную службу и, по поданным от своей братьи об оном челобитным, яко бы указа ждали». За это, по словам того же указа, сим охотникам до военной службы «учинено на площади с публикою жестокое наказание; а именно: которые подавали челобитныя не малым собранием, те биты кнутом, и из них пущие к тому заводчики сосланы в Сибирь на казенные заводы в работу вечно; а которые челобитныя подавали порознь, те вместо кнута биты плетьми, а прочие батоги, и по наказании, кроме тех, которые сосланы в ссылку, отданы помещикам их в услужение по-прежнему». Для предупреждения подобных движений впредь, настоящим указом предписано: «Наикрепчайше подтвердить, чтобы впредь помещиковы люди, отбывая от помещиков своих, отнюдь не бегали и о записке в военную службу нигде не просили; а ежели кто впредь в таких побегах и продерзостях явятся, таким конечно чинено будет жестокое наказание, биты кнутом и сосланы в работу вечно» (№ 8577). Таким образом, по настоящему указу, крепостные люди потеряли окончательно и прежнее право на самовольное вступление в военную службу.

Вторая ревизия, последовавшая при императрице Елизавете, еще более и яснее развила начала первой ревизии: она не только утвердила все стеснения крепостных людей, постановленные предшествовавшими указами, но и ввела многие новые. В инструкции для сей ревизии, данной от 16 декабря 1742 года, во-первых, дворовые люди совершенно смешиваются с крестьянами, так что впредь закон не полагает никакого различия между дворовым человеком и крестьянином; в 6 параграфе этой инструкции сказано: «Дворовых людей писать к деревням их владельцев, а не к дворам, ежели владельцы имеют деревни». Во-вторых, запрещается на будущее время прикреплять к себе вольных людей тем, которые не имеют деревень; но оставляются крепостными находящиеся уже в крепости, хотя бы у их владельцев и не было деревень. В 7 параграфе инструкции сказано: «Которые люди явятся крепостные у таких людей, которые за собою деревень не имеют, кому указами крепостных людей иметь не запрещено, а в подушный оклад нигде не положены; також которые явятся записанными в подушный оклад по прежним указам к городским дворам в Великороссийских городах, оных всех переписать особо. И хотя по указу 1739 года, за кем деревень нет, за таковыми ни за кем в подушный оклад писать не велено; но понеже оные их люди крепостные, и по указам таких людей им иметь не запрещено; того ради всех таких людей писать за теми ж, за кем они ныне в крепостях живут и где по переписи явятся, с таким определением, что им за тех людей подушныя деньги платить бездоимочно… А кто тех подушных денег платить не будет, и чрез один год явится в доимке, у таких те люди будут взяты и отданы другим помещикам из платежа подушного оклада. А вольных людей к таким, кто за собою деревень не имеет, по силе того 1739 года указа, отнюдь не приписывать». В-третьих, окончательно отрицается всякое право свободных людей, еще не записанных почему-либо в ревизию, хотя и имеющих увольнительные виды от своих прежних владельцев. Параграф 16 гласит: «Ежели при генеральной ревизии явятся разночинцы и незаконорожденные и люди боярские, отпущенные из домов с отпускными и вечными паспортами, и ни кого себе до ныне помещиков не сыскали, и в подушный оклад ни за кем не записаны: таковых и с детьми, по желаниям их, ежели которые имеют торговые промыслы и ремесла, писать в посады и в цехи, а прочих, кои годны будут, писать в солдаты. А которые пожелают быть у помещиков, таковых всех писать к помещикам и на фабрики, к кому они в услужение идти пожелают, и кто их из платежа подушного оклада взять по-хочет, дабы ни один без положения не остался. А ежели их из платежа подушного оклада никто не возьмет, а в службу не годны, таких посылать для поселения в Оренбург или на казенные заводы» (№ 8836).

Таким образом, настоящая ревизия заботится только об исправном сборе казенных податей и ломает все права податных людей, ежели не видит обеспечения в исправном платеже подушной подати, отдает их в крепость первому желающему платить подати и могущему обеспечить этот платеж. По этой ревизии, правительство уже вовсе не признает крепостных людей членами Русского общества, и даже ни в чем не относится к ним, а знает только одних владельцев, требует, чтобы владельцы исправно платили подушные подати за своих крепостных, отнимает крепостных у того из них, кто оказывается неисправным плательщиком, и отдает тому, кто примет их из платежа подушного оклада. Закон заботится только о том, чтобы никто не оставался без положения, т.е. без службы государству так или иначе. Свобода и права личности здесь вовсе не принимаются в соображение, каждый непременно должен быть записан: служилый – в службу за государством; податной – в подушный оклад где-либо или за кем-нибудь; ремесленники и торговцы – в цех или посад; прочие – за помещиков или при фабриках и заводах; а кто не запишется, того, ежели годен, писать в солдаты, негодного же, и кого никто не берет в крепость из платежа подушной подати – ссылать для поселения в Оренбург или в работу на казенные заводы. Страшно за бедняков: их ничто не спасает от неволи, к ним нет ни доверия, ни пощады, их не спрашивают, будут ли они платить подушную подать, а прямо требуют, чтобы они шли в крепость к тому, кто их примет и обяжется платить подушную подать! Самое рабство они должны считать милостью: им негде и головы приклонить, закон торжественно отрицает их личность и свободу, как будто бы тесна сделалась пространная Русская земля, как будто бы уже так много было рабочих рук, что все промыслы и занятия были разобраны, что вольному человеку и подушных негде заработать, – и волей-неволей бедняк из платежа подушных должен был идти или в солдаты, или искать, как милости, чтобы кто-либо взял его к себе в вечное рабство, и обязался платить подати.

Но мало было и этого стеснения. Указом от 14 марта 1746 года окончательно положены были границы и самому праву иметь крепостных людей; в указе сказано: «Впредь купечеству, архиерейским и монастырским слугам и боярским людям и крестьянам, и написанным к купечеству и в цех, такоже казакам и ямщикам и прочим разночинцам, состоящим в подушном окладе, людей и крестьян без земель и с землями покупать во всем государстве запретить и крепостей оным нигде не писать» (№ 9, 267). Таким образом, право иметь крепостных людей сделалось привилегией самого малочисленного класса общества, и за небольшими исключениями далеко не богатого. С тем вместе много потеряла силы и конкуренция на прием свободных людей в крепость; так что предложение на прием в крепость, вследствие правил второй ревизии, по необходимости, сделалось сильнее запроса, и свободный бедняк, по закону долженствовавший искать себе господина, не мог уже и заикнуться об условиях прикрепления, а должен был просить, как милости, чтобы кто-либо из привилегированных удостоил его принять в число своих крепостных, с обязанностью платить за него подушную подать. Межевая инструкция 1754 года вызвала еще новые меры к ограничению владения недвижимыми имениями, а с тем вместе и крепостными людьми; вследствие этой инструкции издан был указ от 6 февраля 1758 года, коим предписывается недвижимые имения непременно продать в полугодовой срок тем владельцам, которым по закону владеть запрещено; в указе сказано: «Ежели явятся во владении недвижимыя имения за находящимися в военной и иных службах, кои в службу вступили не из шляхетства, но из положенных в подушный оклад и других званий, а обер-офицерских рангов не имеют; и таковым как свои собственныя, так и приданыя недвижимыя, в полгода продать, кому по указам надлежит; а ежели в тот срок не продадут, а по наезду межевщиков объявятся за ними ж во владении, такие недвижимыя отписать на ея императорское величество» (№ 10, 796). По этому указу владение недвижимыми имениями и крепостными людьми уже окончательно предоставлено одному потомственному дворянству и людям, выслужившимся до обер-офицерских рангов, а все прочие классы потеряли на это право. Но зато дворянству это право было предоставлено в самых широких размерах; дворянин мог приобретать крестьян, даже не имея собственной земли; для записки за ним в подушный оклад, как того требуют правила второй ревизии, для него достаточно было поселить и записать крестьян и крепостных людей на нанятой земле, не составлявшей его собственности. Так в указе от 1 ноября 1760 года упоминается, что в канцелярии конфискации по делам оказываются отписные за доимки, за штрафы и за выморочные и конфискованные в уездах дворовые люди и крестьяне, под которыми тех помещиков, из-за которых отписаны, земель нет, а были при тех помещиках на наемных землях, на которых и в подушный оклад положены (№ 11, 136).

Вместе с исключительным правом владения крепостными людьми, предоставленным одному только дворянству, явились и другие привилегии того же класса к явному подавлению личности в крепостных людях, т.е. в крестьянах и дворовых. Так, по указу от 4 декабря 1747 года за помещиками утверждено право продавать дворовых людей и крестьян кому бы то ни было для отдачи в рекруты, только с обязательством платить подушные деньги за проданных (№ 9456). А по указу от 13 декабря 1760 года помещики получили еще важнейшее право: ссылать неугодных дворовых людей и крестьян в Сибирь, даже с зачетом от казны в рекруты, или с платежом известной суммы денег. Указ объявляет: «Кто из помещиков пожелает своих людей и крестьян, также мужеск пол и женск, годных к крестьянской и другой работе, летами не старее 45 лет, отдавать на поселение в Сибирь, таковых принимать, по заручным доношениям от самих помещиков или от их поверенных, в лежащих по Волге и Оке губерниях и городах, а помещикам их и поверенным давать для зачета в будущие наборы в рекруты надлежащия квитанции. А кои из тех людей женаты, отдавать с женами; а будет из тех, у коих малолетние дети будут, коих сами помещики при отцах их и матерях на то поселение отдать пожелают, за таковых платить тем помещикам из казны, – за мужеск пол до 5 лет по 10 рублей, а от 5 до 15 лет до 20 рублей, а в 15 лет, не платя денег, зачитать в рекруты, а за детей за женск пол платить деньги в половину» (№ И, 166). Таким образом, свободные бедняки, вследствие правил второй ревизии, во избежание от военной службы и ссылки в Сибирь, поступившие в крепость к помещикам, из платежа подушной подати, по настоящим указам не избегали ни солдатства, ни ссылки на поселение, только уже не по распоряжению правительства, а по воле помещика. Помещик же с приобретением таких привилегий получил полную власть над крепостными людьми, торговал ими, как товаром, продавал в рекруты, ежели находил выгодных покупщиков, а платеж подушной подати за проданных разлагал на остальных крестьян, если же который крепостной в рекруты не годился, того ссылал в Сибирь и получал за него рекрутскую квитанцию, а за детей его деньги, да и притом имел право оставить детей у себя, т.е. закон уже дозволял помещику продавать крестьян, отделяя детей от родителей, чего не допускал, или, по крайней мере, старался не допускать Петр Великий, как это мы уже видели из его указа от 15 апреля 1721 года. Мало этого, помещик имел право отпускать на волю хворых и старых крепостных людей, негодных к работе, т.е. мог выгнать их из своего имения на голодную смерть, или на бродячую жизнь нищего попрашайки, а следующую с отпущенного подушную подать разлагал на крестьян, к явному их отягощению.

В одно время со стеснением личности, крепостные люди постепенно теряли право и на собственность. Мы уже видели, что крестьянам запрещено было брать откупа и вступать в подряды; за небольшими исключениями, а также приобретать недвижимые имения в городах и уездах; но еще прежде того указом от 21 июля 1726 года крестьяне потеряли право свободно отправляться на промыслы; в этом указе сказано: «Желающим крестьянам идти на работы и суда, давать пропуски помещикам их, а где самих помещиков нет, то приказщикам и старостам» (№ 4942). Правду сказать, покормежные записки давались помещикам своим крестьянам еще и в ХVII веке; но при тогдашних правах крестьян это не представляло тех стеснений крестьянским промыслам, каким крестьяне подвергались, от этого права помещиков, в XVIII столетии, после Петра Великого. Потом указом от 12 марта 1734 года крестьянам запрещается заводить суконные фабрики (№ 6, 551). Наконец, указом от 14 февраля 1761 года крестьянам запрещено обязываться векселями и вступать в поручительство, да и под заемные письма им дозволялось брать не иначе как с удостоверительным дозволением от помещиков. В указе сказано: «Крестьян векселями и другими никакими заимными письмами, под образом векселя, хотя б оные с выбора вотчин и волостей даны были, отнюдь не обязывать, також и в поручительство крестьян не принимать под потерянием всех тех данных денег. А кому из крестьян потребно будет денег занимать, или товарами в долг брать; тем в указных местах писать заимныя письма, и те с удостоверительным дозволением от их помещиков, а дворцовым от их правителей, монастырским и черносошным от тех мест, где оные в ведомстве состоят; и дабы заимодавцы были надежнее свои деньги получить, то и с поруками, токмо не из крестьян, а из других чинов» (№11, 204).

Таковое стеснительное положение крепостных людей и притом таких, которые большей частью недавно еще были полусвободными, и даже иные вовсе свободными, естественно, должно было отразиться рядом крестьянских движений, которые постепенно усиливались по мере того, как стеснялись права крепостных людей. Мы не имеем подробных сведений о всех крестьянских движениях с 1725 по 1762 год; но чтобы хотя приблизительно знать их характер и значение, довольно и тех указаний, которые находятся в указах времен императрицы Елизаветы Петровны. Первый из таковых указов, изданный 13 января 1758 года, свидетельствует, что «сенату от 13 ноября 1757 года, донесено по жалобам помещиков из Тамбовского и Козловского уездов, что крестьяне, забирая свои пожитки и лошадей, бегут, а другие чинят разглашение, якобы оные беглые, собравшись в Царицыне и переправясь через Волгу и порыв землянки, живут и принимать будут впред всяких прихожих людей. А некоторые крестьяне явным образом бегут же, объявляя при том побеге, что они идут на поселение в Царицын и Камышенку к шелковому казенному заводу, где для принятия их якобы определен майор Парубучь» (№ 10, 791). Потом в указе от 13 августа того же года говорится о многих случаях неповиновения крестьян владельцам, о посылке воинских команд для их усмирения, и о многих при сем кровопролитиях, особенно от того, что крестьяне не верят письменным указам, да и притом иногда начальники военных команд ошибочно являются не в те села и деревни, в которых требуется их пособие. Посему сенатом определено: в делах, касающихся крестьян, посылать печатные указы и офицерам, командируемым для усмирения, предписывалось, чтобы они поступали осторожнее, и в случае недоумения и представлений от крестьян просили разрешения от высших присутственных мест, а не брались за оружие (№ 10, 870). В указе от 29 апреля 1760 года упоминается о сопротивлении крестьян, проданных Воронцовым Бессонову в Арзамасском уезде, и о посылке туда военной команды с пушкою, чтобы принудить крестьян к признанию власти нового помещика. То же сопротивление крестьян и та же мера против них была принята в Галицкой провинции, по жалобе капитана Тараканова, который писал, что крестьяне отказались платить доходы и не пускают в вотчину его людей, посланных для управления (№ Э1, 054).

В крестьянском движении, засвидетельствованном приведенными указами, с одной стороны заметно, что движение это, хотя не всеобщее и высказывавшееся только по местам, было довольно сильно и упорно, так что для его подавления требовались военные команды с пушками; притом – особенно судя по первому указу – в крестьянском движении, в нем упомянутом, еще слышен был отголосок старины и особенное понятие о внутреннем смысле первой ревизии, по которому крестьяне считали себя еще членами Русского общества, а не безгласною собственностью владельцев: они поднялись к переселению в степи, по мнимому зову правительства, для поступления на работу при казенном шелковом заводе в Царицыне и Камышенке. В самом отказе принять нового владельца, засвидетельствованном в указе от 29 апреля 1760 года, видно, что крестьяне не думали считать себя безгласною собственностью господ, и не признавали нового владельца своим господином, что, положим, было и неправильно и в противность официальным документам. С другой стороны, меры, принимаемые для усмирения крестьян, отзывались какою-то непростительною небрежностью, чтобы не сказать более. Отправлялась военная команда с офицером и с пушками, сама путем не зная куда, в которую деревню, начинали экзекуцию, несмотря ни на какие представления от крестьян, что они вовсе не того помещика, что они послушны своему владельцу и он на них никогда не жаловался, мало этого, стреляла и рубила несчастных крестьян и не слушала никаких убеждений; а после оказывалось, что крестьяне действительно правы, что команда должна была идти в другую деревню с тем же наименованием, но в другом уезде или на иной реке, а не в ту, которую разорила и опустошила. Все это прямо засвидетельствовано указом от 13 августа 1760 года, которым наконец поставлено в непременное правило, чтобы офицеры, посылаемые для усмирения крестьян, поступали осторожнее, и при всяком недоумении и представлении от крестьян, спрашивали разрешения от того присутственного места, которое их послало, а не приступали прямо к экзекуции.

Но все стеснения крепостных людей, при постепенном уменьшении их прав, последовавшие по смерти Петра Великого, вследствие одностороннего развития начал, заключающихся в первой ревизии, не совсем еще лишили их значения членов Русского общества, и крестьяне еще продолжали пользоваться некоторыми правами, соединенными с этим значением. Так, по указу от 19 августа 1745 года, в больших и малых селах и деревнях крестьянам, чьи бы они ни были, дозволялось торговать разными товарами (по особенному реестру) не только собственного производства, но и купленными в городах и на торгах, без вмешательства в эту торговлю владельцев (№ 9, 201). Потом указом от 13 февраля 1748 года крестьяне были допущены к поступлению в купечество, вероятно, с условием, чтобы они, согласно с указом от 13 апреля 1722 года, платили как подушные крестьянские подати в казну и доходы помещику, так и подати купеческие. В указе сказано: «Которые монастырские и помещиковы крестьяне в городах желают быть в купечестве, и действительно торги и промыслы, и домы свои, и лавки имеют, и торгуют на свои деньги от 500 до 300 рублей, а не меньше, и по таможенным записям доказать могут, таковых записывать в купечество, разумеется с обязательством платежа крестьянских подушных денег в казну и доходов помещику, на основании указа от 13 апреля 1722 года, т.е. доходов как от обыкновенных крестьян, а не по богатству» (№ 9, 372).⁴⁷ Даже на заводских крестьян, самых жалких и бесправных, закон обратил внимание. Так сперва указом от 12 марта 1752 года повелено, чтобы к заводам и фабрикам приписывать определенное число крестьянских душ, по расписанию берг и мануфактур-коллегий (№ 9, 954). Следовательно, правительство имело в виду ограничить и привести в более тесные пределы распространение этого класса крестьянскых людей. Потом указом от 11 марта 1754 года определена и мера работ, которые крестьяне обязаны были производить на заводах. В указе сказано: «К вод о действующим железным заводам Графа Шувалова для работ государственных и черносошных крестьян приписать, полагая в каждом дворе наличных работников по четыре души, считая оных от 15 до 60 лет, и в заводския работы из тех приписных крестьян употреблять с переменою третью часть, а две доли оставлять в домах для исправления крестьянских работ» (№ 10, 192).

Наконец, что всего важнее, закон, несмотря на крайнее и одностороннее развитие начал, завещанных первою ревизиею, еще не мог и сам отвыкнуть от понятия, что крестьянин без земли не мыслим, что он, кому бы и как бы ни принадлежал, непременно должен иметь землю и быть земледельцем, и притом хозяином, имеющим свою движимую собственность, признаваемую самим законом. Это значение крестьян довольно прямо высказывает замечательный указ от 12 ноября 1760 года, в котором повелено, чтобы «отписных в уездах без земли и при городских дворах дворовых людей и крестьян, дабы оные за неимением земли не могли впасть в какие худые поступки, а престарелые по миру не ходили, перевесть в состоящия по близости тех мест конфискованныя деревни, по рассмотрению канцелярии конфискации, и по переселении оных определить на пашню или на денежный оброк против прочих крестьян по пропорции… А состоящия на наемных землях конфискованныя помещичьи строения, тако ж скот, хлеб и прочее продать охочим людям публичнаго торга настоящими ценами, а крестьянское собственное имение в продаже оставить в их воле, точию под таким присмотром, когда они что из своего продадут, оное втуне не истратили, но при поселении их на новые места достаточно б было» (№ И, 136). Здесь крестьянская собственность до того не смешивается с господским имением, что даже не допускается в уплату господских долгов, и при продаже с публичного торга господского имения крестьянское имущество оставляется за ними, и им предоставляется на волю продать ли его или оставить за собою. Убеждение закона, что крестьянин не может быть без земли, подтверждается и другими указами, которые предписывают крепостных людей писать в подушный оклад только за теми, кто имеет деревни, т.е. недвижимое уездное имение, землю. Конечно, если бы закон не считал землю неразлучною с званием крестьянина, то не имел бы и нужды стеснять владельцев непременным обязательством иметь землю, хотя наемную, коли желают иметь крепостных людей.

Самое право дворян владеть крестьянами и вообще крепостными людьми по закону было еще тесно связано с службою государству: дворянин имел право владеть населенным имением и крепостными людьми потому, что он состоял на службе государству, что он был служилый человек, и действительно нес службу. Еще при Петре Великом было уже утрачено различие между поместьем и вотчиною, и дворянин, не являясь на службу, терял право на недвижимое имение, без различия, было ли то поместье или вотчина. Наконец, указом от 17 марта 1731 года гласно и прямо было уничтожено различие между поместьями и вотчинами. Императрица Анна Ивановна в этом указе ясно говорит: «Милосердуя о своих верных подданных, пожаловали, повелели, впредь с сего нашего указа, как поместья, так и вотчины именовать одно недвижимое имение, вотчина» (№ 5, 717). По-видимому, этот указ, уничтожив различие между поместьем и вотчиною, тем самым обратил их в полную собственность владельцев; но на самом деле это было далеко не так, – право на владение недвижимым имением именно в это время и условливалось государственною службою владельцев. Этому лучшим свидетельством служат многие указы того времени, с одной стороны, дозволяющие владеть недвижимыми имениями и крепостными людьми только дворянам, т.е. служилым людям по самому своему происхождению, и, с другой стороны, требующие с особенною строгостью, чтобы дворяне без исключения все несли военную службу, или за неспособностью шли по гражданским делам, и чтобы никто от службы не отговаривался. Для этого в герольдию, по наследству от разрядного приказа, перешли и там же вновь составлялись списки всех дворян, как взрослых, так и недорослей; по этим спискам недоросли или отсылались в гарнизонные школы, где учились вместе с солдатскими детьми, или оставались для обучения дома до возраста, а по достижении узаконенных лет – те и другие волей-неволей отправлялись на службу в полки, по распоряжению начальства.

Так в указе от 20 августа 1733 года сказано: «По указу от 8 марта 1732 года недорослей (дворян), которые за отцами и за ними самими деревень не имеется… для их неимущества в С.-Петербург не высылать, а записывать их в полки армейские поблизости, в тех местах, где они обретаются, а прочих выслать в С.-Петербург. А которые ниже 15 лет, из тех высылать в адмиралтейство, а которые ниже 12 лет, тех до урочных лет отпускать в домы. А ныне являются недоросли такие, за которыми и за отцами их самое малое число душ; и за неимуществом их не только в С.-Петербург ехать, но и дойти не с чем; того ради указали недорослей выслать в С.-Петербург таких, за которыми больше 20 душ, а за которыми меньше, тех определять в ближние армейские полки» (№ 6, 464). Потом указом от 9 февраля 1737 года предписано, чтобы «недорослей с семилетнего возраста представлять в С.-Петербург в герольдию, а в губерниях губернаторам для свидетельствования их в науках, а определять их в службу по достижению 29-летнего возраста… А которые детей своих объявлять, и чтобы оные у них были обучены, рачения иметь не будут, с таковыми о штрафовании их поступать по силе прежних указов без всякаго опущения» (№ 7, 171). Указом от 11 мая того же года повелено: «Недорослей малопоместных, а именно за кем меньше 20 душ мужеска пола, содержать в гарнизонных школах жалованьем против солдатских детей; а за кем больше 20 душ, тем жалованья не производить, а обучаться им на своем коште» (№ 7250). В указе от 17 июня того же года сказано: «По указу от 31 декабря 1736 года шляхтичи (дворяне), которые за болезнями и ранами к службе не годны, тех по осмотру отпускать домой, а вместо их брать по рекруту с каждых ста душ. А как многие дворяне являются, за которыми душ по 5 и по 3, а за иными и ничего не имеется; а по сему за которыми от 70 до 100 душ, с тех брать по рекруту, а за которыми от 50 до 70 душ, с тех деньгами по 30 рублей, а от 30 до 50 душ по 20 рублей, а кто меньше 20 душ имеет, с таких ничего не брать» (№ 7,282). Далее указом от 2 марта 1741 года предписано, чтобы недорослей из дворян, достигших 20-летнего возраста, непременно записывать в лейб-гвардию или полевые полки, а не в гарнизоны. В указе сказано: «Как ныне усмотрено, что многие дворянские дети в гарнизонной службе обретаются, между которыми есть такие возрастные, здоровые и молодые люди, которые бы весьма годны быть могли в нашей лейб-гвардии, того ради указали определять, смотря по состоянию их, кои будут возрастны и собою взрачны, тех в полки нашей лейб-гвардии, а кои малаго роста, тех в полевые полки, а в гарнизонные полки нигде оных дворянских детей отнюдь не определять» (№ 8, 344). То же подтверждается указом от 11 декабря 1742 года, где, между прочим, сказано: «Ежели за сим (указом) кто из таковых недорослей, в показанныя лета на смотр ныне не явится, а после кто на них донесет, а которые и явятся, да после от рождения указанных семи лет, или при объявлении своем утаят надлежащие лета, також напишут свыше или ниже за собою, за отцами и матерми мужеска пола душ; за то малолетных определять в матросы, а от 20 лет, годных в солдатскую службу, в солдаты вечно, а престарелых, которые ни в какую службу негодны, посылать на поселение в Оренбург» (№ 8683). Наконец, указом от 7 августа 1744 года предписано: «Которые явятся (при ревизии) под именем отставных, неимеющих паспортов и отлученные от службы и праздно живущие в домах своих, кои деревни имеют, тех высылать в герольдмейстерскую контору с обязательством, что ежели на указный срок не явятся, то все их имение отписано будет. А которые из таковых неимущие паспортов, також и из недорослей, явятся неимеющие деревень и весьма скудные, и питаются милостынею и работою своею; из таковых годных брать в военную службу, а малолетных от 8 лет в гарнизонные школы» (№ 9013).

Таким образом, право дворян владеть недвижимыми имениями и иметь крепостных людей по закону покупалось их личною службою государству. Все дворяне, начиная с семилетнего возраста, были уже занесены в служебные списки и до 20-летнего возраста обязаны были приготовляться к службе, занимались учением или дома на счет родителей, или в гарнизонных школах вместе с солдатскими детьми, на одинаковом коште с сими последними. Если же которые из них укрывались от службы, у тех отписывалось в казну недвижимое имение, или налагались другие штрафы. От службы дворяне освобождались только в случае болезней, ран и дряхлости, да и тут освобождение было неполное; ибо больные или дряхлые должны были ставить за себя рекрутов с каждых ста душ по одному, или платить деньгами по расчету, если у кого было менее семидесяти душ (впрочем, отцы нескольких сыновей одного могли также оставлять дома, для занятия хозяйством). Следовательно, населенное имение и крепостные люди по закону еще не составляли полной частной собственности дворян, несмотря на то, что они приобретались большей частию частными сделками, покупкою, дарением, взятием в приданое за женами и прочее. Этот частный характер приобретения нисколько не уничтожал государственного характера владения. Дворянин, по закону, исключительно перед другими классами, имел право владеть населенным имением и крепостными людьми, и вследствие этого права мог приобретать таковые имения посредством частных сделок; но само владение непременно было связано с государственною службою дворянина; без службы он не только лишался права на приобретение, но терял и то, что уже приобрел, чем владел по покупке или по другой частной сделке.

Но так было только по закону; в жизни же, на практике, населенное имение и крепостные люди составляли чистую частную собственность дворянина; с одной стороны, потому, что сам закон не запрещал ему продавать, закрывать и другим каким образом отчуждать населенные имения и крепостных людей, а с другой стороны, потому, что служба государству на практике далеко не была таковою необходимостью, какою представлял ее закон и каковою она была прежде, когда не было еще рекрутских наборов и когда Русские войска преимущественно состояли из дворян. Теперь же дворянин имел тысячу средств уклониться от службы, и даже, быв записанным в службу, в то же время жить дома и заниматься своими частными делами, владение же населенным имением и крепостными людьми оставалось за ним неотъемлемо. Посошков в своей книге «О скудости и богатстве» представляет разительные примеры того, как дворяне, даже во время Петра Великого, умели ловко уклоняться от службы и проживать в своих деревнях. Он говорит: «Колико послано указов во все городы о недорослях и молодых дворянских детях; и аще коего дворянина и на имя приказано выслать, то и того не скоро высылают, и буде ничем отбыть не могут, то уже вышлют. И в таковом ослушанье иные дворяне уже состарелись в деревнях живучи, а на службе одною ногою не бывали… В Устрицком стану есть дворянин Федор Мокеев сын Пустошкин, уже состарелся, а на службе ни на какой не бывал; и какия посылки жестокия по него не бывали, никто взять его не мог: овых дарами угобзить, а кого дарами угобзить не может, то притворить себе тяжкую болезнь, или возложит на себя юродство и в озере по бороде поступит. И за таким его пронырством инии и с дороги отпущали; а егда из глаз у посылщиков выедет, то юродство свое отложит, а домой приехав яко лев рыкает. И аще ни каковыя службы государю не оказал кроме огурства, а соседы все его боятся. Детей у него четыре сына вырощены, а меньшему есть лет семнадцать; а по [1]719 год никто и в службу выслать не мог, а в том [1]719 году, не вем по какому случаю, двух сынов его записали в службу. Обаче все записные большую половину дома живут. И не сей токмо Пустошкин, но и многое множество дворян так веки свои проживают. В Алексинском уезде видел я такого дворянина, именем Ивана Васильева сына Золотарева; дома соседям своим страшен яко лев, а на службе хуже козы; в Крымском походе не мог он отбыть, чтоб нейтить на службу, то он послал вместо себя убогого дворянина, прозванием Темирязева, и дал ему лошадь да человека своего, а сам он дома был и по деревням шестериком разъезжал и соседей своих разорял» (Посошков. С. 89 – 90). Ежели Посошков в строгое царствование Петра Великого находил многих Пустошкиных и Золотаревых, то, конечно, в последующие царствования таковых примеров было несравненно более: тогда уже умели записывать в службу детей еще в пеленках, с тем, чтобы добыть им отставку к тому времени, как они вырастут и сделаются годными к службе, или с тем, чтобы им в малолетство, без службы, выслужить чины.

Таковое противозаконное отношение к службе, сильно укоренившееся и широко развитое в практической жизни владельцев, тогда как по закону право их владения продолжало еще основываться на службе, естественно, повело к иному пониманию права владения и обратило по закону условное владение над крепостными людьми и населенными имениями в полную безусловную частную собственность. Такое превращение тем легче совершилось на практике, что сам закон в разных случаях предоставил уже этому условному владению много признаков полной собственности, хотя явно еще не отрекся от того основного положения, что право владения крепостными людьми и населенными имениями условливается службою государству. Таким образом, все уже было приготовлено к тому, чтобы и по закону это условное владение обратилось в полную собственность; оставалось только закону отречься от своего основного положения о службе, уже утратившего свое значение в практической жизни, – каковое отречение и не замедлило последовать на самом деле. Но прежде нежели говорить об этом отречении, мы должны обратиться к тому, насколько в самой жизни общества, при поддержке частных указаний закона, развилось понятие о праве полной собственности на крепостных людей и недвижимые имения. Лучшим для сего свидетельством служат краткие экономические записки Василия Никитича Татищева, относящиеся к 1742 году.

Василий Никитич Татищев, передовой человек своего времени, известный своим образованием и проникнутый уважением к человечеству и желанием добра крестьянам, в своих экономических записках делит крестьян по прежнему порядку на издельных, или состоящих на барщине, и на оброчных. Об издельных крестьянах он говорит: «1) Каждое тягло, муж с женою, должен на помещика сработать в каждом поле по десятине, сена скосить сто двадцать пуд, а достальную землю отдать всю им надлежит, ость ли за тем останется. А в случае недостатка земли, помещику делить землю с крестьянами пополам, притом смотреть, чтобы не менее крестьянину досталось земли, мужу с женою, десятины в поле, а в дву потомуж. А есть ли того не достанет крестьянам; то таковыя деревни должны быть на оброке». Это первое правило, о наделе крестьян землею, ясно говорит, что сочинитель его относился к крестьянам правдиво и не думал обделять и теснить их, а скорее желал, чтобы они были обеспечены с избытком; следовательно, мы должны бы были ожидать, что и в последующих правилах автор будет относиться к крестьянам, как к людям, пользующимся гражданскою личностию, и хотя прикрепленным к его земле, но имеющим свое собственное хозяйство, на которое уже не простирается власть помещика; но последующие правила Татищева нисколько не оправдывают таких ожиданий.

Второе правило записок, относящееся до летних крестьянских работ на помещика, говорит: «Всего вящше смотреть надлежит, дабы летом во время работы ни малой лености и дальнего покою крестьянам производить не могло кроме праздников, которые точно положены и освобождены от работы. И для того работу производить, начав с вечера, ночью и поутру, а в самое жаркое время отнюдь не работать. И необходимо во время работы с крестьянами старосте и приказчику с великою строгостью и прилежностию обращаться надлежит, пока хлеб весь с поля убран будет, как помещиков, так и крестьянский. Работу ж производить, сделав сперва помещичью, а потом принуждать крестьян свою, а не давать им то на волю. Когда же убран с поля весь хлеб; то староста и приказчик не имеет более их к работе принуждать, и должен им дать покой несколько времени; а за труды их, выбрав свободный день и собрав всех, напоить и накормить из боярскаго кошту».

Здесь уже хозяин-помещик смотрит на крестьян не как на людей, имеющих право на какую-нибудь свободу, но как на бессознательные рабочие силы; он требует, чтобы приказчик не давал воли крестьянам не только в господских работах, но и в крестьянских, следовательно, прямо отрицает всякое свободное распоряжение крестьянина даже в его крестьянском хозяйстве. Конечно, автор еще бережет крестьян, заботится о них, требует, чтобы они работали только по вечерам и поутру, а в полуденный жар отдыхали; но он также заботится и о лошадях и других домашних животных; вот его слова об этом предмете: «До 10 часу пополуночи производить летом работу, а от 10 до 4 часу пополудни, самый жар иметь свободу, и всякой скот и птиц на жар не пускать, а иметь в клевах». Следовательно, в этой заботливости он крестьян нисколько не отличает от домашних животных. Если, по окончании летних работ, он предписывает, выбрав свободный день, напоить и накормить крестьян из боярского кошту, то это предписание есть только память о старинном обычае помещиков, которые по окончании летних работ угощали крестьян, когда те были еще вольными.

Третье правило, касающееся крестьянского хозяйства, еще более свидетельствует о крайнем падении крестьян и о чрезмерном развитии помещичьей власти. В нем автор говорит: «Доброму старосте и приказщику надлежит смотреть, чтобы каждый крестьянин, муж с женою, имел у себя лошадей работных двух, быков кладеных двух, коров пять, овец десять, свиней две, гусей старых две пары, кур старых десять, посуду ценинную, блюды, тарелки, ножи, вилки, оловянныя ложки, солонки, стаканы, скатерти и проч. А кто всего вышеписаннаго в доме своем иметь не будет, таковых отдавать другому в батраки без заплаты, который за него будет платить всякую подать и землею его владеть, а его ленивца иметь работником, пока он заслужит хорошую похвалу». Здесь, как и в прежних правилах, видно, что автор заботится о том, чтобы обеспечить быт крестьян, и сделать их зажиточными и трудолюбивыми; но и тут опять вполне отрицает личность крестьян. Хозяин, помещик распоряжается ими как безгласною частною собственностью, как рабочими силами, а не людьми, не спрашивая их согласия даже в ведении их собственного хозяйства; он крестьянское хозяйство обращает в барщину, отдает крестьян, не имеющих, по его произвольному определению, полного хозяйства, в бесплатные батраки к богатым, хотя бы они и были исправны в барских работах и имели средства жить своим маленьким хозяйством. По мнению автора крестьянин не имеет никаких прав, как человек, как лицо; крестьянская личность совершенно подавлена и закрыта властью помещика, и вся жизнь, все способности крестьянина нераздельно принадлежат помещику, который распоряжается ими, как хочет.

Наконец, четвертое правило самым наглядным образом представляет совершенную бесправность крестьянина перед помещиком. Автор пишет: «Для винных людей иметь тюрьму, крестьянам построить дворы каменные или деревянные, а с них собирать за каждый двор по рублю в год; также и житные дворы строить помещиковы ж. И всякий помещик должен иметь запасный магазейн, в котором быть надлежат блоки, вороты для подъемов, ведра, ушаты, воронки, сохи, серпы, топоры, бороны, гвозди, лапти, сковороды, веревки и проч. Оныя вещи надлежит иметь для того, когда в рабочую пору потребует крестьянин, чтоб не ездил для покупки, и не пропускал время в работе… Крестьянин не должен продавать хлеб, скот, и птиц лишних, кроме своей деревни, а когда купца нет, то должен купить помещик повольною ценою, а когда помещик купить не похочет, вольно продать постороннему. А кто без ведома продаст, или к работе ленив будет, тех сажать в тюрьму и не давать хлеба двои или трои сутки. Крестьян в чужую деревню в батраки и пастухи не пускать, и в свою не принимать; вдов и девок на вывод не давать, под жестоким наказаньем. Крестьянам на племя давать корову, овцу, свинью, гусей пару, уток пару, индеек пару ж; и чрез год с каждаго тягла собирать масла 20 фунтов, барана кладенаго, борова, в котором весу было бы два пуда, птиц каждаго рода по пяти, цыплят по десяти, яиц куриных по 50 в год, или деньгами за все оное по рублю с тягла». Здесь свобода крестьянина доведена до такого стеснения, что крестьянин мимо помещика ничего не мог ни продать, ни купить, ни даже в свободное время идти в работники на сторону, или заниматься какими-либо отхожими промыслами. Мало этого, помещик строит ему и дом по своему образцу и признает его только жильцом в этом доме, а не хозяином, и даже вмешивается в его семейные дела; крестьянин не иначе может пристроить и свою дочь как по распоряжению помещика. Помещик даже навязывает ему свою домашнюю скотину, чтобы брать с него за это определенный оброк.

Правила сии, каждое в отдельности, так или взятые в совокупности, дышут заботливостью о благосостоянии крестьян и об улучшении их быта, но в то же время в каждом из них слышится голос собственника, который давит и ломит все крестьянские права, даже и не замечает, чтобы за крестьянами могли быть какие-либо права; он заботится об них так же, как заботится о домашних животных, или как иные из древних Римлян заботились о своих рабах, учили их разным искусствам, кормили и поили сытно, хорошо одевали и обували. Крестьянин в глазах Татищева то же самое, что раб в глазах Римлянина. Мы не знаем, прилагал ли Татищев свои правила к делу и были ли ему последователи, или правила сии были только одной теорией, даже мечтою; но для нас это все равно, а важно то, что передовой образованный человек, и притом человек добрый, человеколюбивый, не понимал иначе крестьян, как бесправною и безгласною собственностью. После этого нет уже надобности, да и прискорбно говорить о том, как смотрело на крестьян большинство помещиков, большинство людей с несравненно меньшим образованием и с меньшим желанием добра крестьянам. Ясно, что значение крестьян, как членов Русского общества, как людей, имеющих какие-либо права личности, хотя еще и признаваемое в некоторых случаях законом даже после 1725 года, однако же на практике, в жизни, уже совершенно утратилось, и личность крестьян поглотилась властью помещика. Крестьян с прежним значением в тогдашнее время уже более не существовало в жизни. Ни один помещичий приказ прежнего времени, даже самый строгий, как Безобразовский, где зачастую встречаются кнут и плети, нельзя и сравнивать с экономическими записками Татищева; ибо в прежних помещичьих приказах при всей их грубости и жестокости, еще видна личность крестьян, еще заметны крестьянские права, на которые помещик посягать не решается. Прежние помещики иногда грубо и жестоко обходились с крестьянами, но видели в них еще только своих крепостных слуг и взыскивали с них только за неисправности по барским работам и поборам, в крестьянское же хозяйство никогда не мешались; тогда исправный крестьянин мог свободно распоряжаться и своим трудом, и своим имуществом. В записках же Татищева, кротких и человеколюбивых, крестьянин связан по рукам и ногам властью помещика; помещик морит его трехдневным голодом за то, что он осмелился продать лишние и ненужные ему курицу или поросенка; помещик требует, чтобы у крестьянина на дворе было столько то коров, лошадей, овец, оловянных ложек и прочее, а в противном случае отдает его в батраки, даже без платежа денег за работу. Подобные посягательства прежним помещикам и в голову не приходили.

Конечно, крестьянам оброчным и после Петра Великого много еще было предоставлено выгод перед издельными крестьянами, и они могли пользоваться большею свободою в распоряжении своим трудом, временем и имуществом. Но не должно упускать из вида, что посадить крестьян на изделье или на оброк в это время уже вполне зависело от воли господина, и притом оброки, сравнительно с прежним временем, значительно возвысились. Уже из самих указов того времени видно, что даже по закону, вместо прежних четырех гривен с души, оброк дошел до одного рубля. А по свидетельству Татищева оброк помещичий простирался до десяти рублей с тягла. Татищев говорит: «Ежели помещик сам своей экономии видеть не может; то отдать всю свою землю и всякие угодья крестьянам, и с каждого тягла, т.е. мужа с женою, должно получить по первому зимнему пути или к Рождеству Христову: сена лугового зеленого 50 пуд, ржи чистой две четверти, овса или ячменю четыре четверти, круп, конопель, картофелю по одному четверику, масла пахтанаго, соленаго коровьяго 20 фунтов, масла коноплянаго штоф, сукна сераго два аршина, холста льнянаго 5 аршин, свинаго мяса полтора пуда, уток живых шипунов пара. К Святой Неделе: индейских кур живых пара, русских кур три, яиц двадцать, кадку 10 ведер творогу и ушат сметаны со всех крестьян, весною полсажени дров водою, где можно; к Петрову дню кладенаго барана и 80 яиц; к Успеньеву дню гусей пара, цыплят русских пять, кладенаго быка четырех лет одного со всех крестьян. И ежели довольно земли и лугов и лесов, чтоб не менее было на каждое тягло в поле трех десятин мужу с женою; то за все вышеописанное в состоянии заплатить будет каждое тягло без тягости в год помещику десять рублев» (Времен. № 12. Смесь, с. 12 – 30). И нет сомнения, что оброк, назначенный Татищевым, был один из милостивых и легких оброков, – у других помещиков, вероятно, было тяжелее.

Таким образом, в продолжение 35 лет от кончины Петра Великого, крестьяне мало-помалу утратили в жизни и те права, которые им были предоставлены первою ревизиею и последующими Петровскими узаконениями. Самые указы Петровых преемников ежели не совершенно уничтожили все прежние права крестьян, тем не менее поставили их в такое положение, что они почти лишились всякого государственного значения и сделались полною исключительною собственностью владельцев. Государственное значение крестьян определялось единственно только тем, что право владения крестьянами по закону еще условливалось государственною службою помещиков. Манифестом от 25 ноября 1741 года крестьяне даже были исключены из присяги на верноподданство, следовательно, более уже не признавались членами Русского общества (№ 8,473). Жизнь же обратила крестьян в полную частную собственность; и закону оставалось только отречься от права на неотложную государственную службу помещиков за владение крестьянами, что он и не замедлил сделать при Петре III и Екатерине II, к которым мы теперь и обратимся.

Манифест императора Петра III, изданный 18 февраля 1762 года, окончательно порешил судьбу крестьян и обратил их в полную исключительную собственность помещиков. Вольность и свобода, предоставленные сим манифестом дворянству, порвали последнюю связь крестьян с государством; дворяне, получив свободу служить и не служить, тем самым приобрели право полной собственности над крестьянами. После этого манифеста право дворян владеть крепостными людьми более уже не условливалось никаким обязательством в отношении к государству. Манифест прямо и ясно говорит: «Отныне впредь на вечные времена и в потомственные роды жалуем всему Российскому благородному дворянству вольность и свободу, кои могут службу продолжать, как в нашей империи, так и в прочих Европейских союзных нам державах, на основании следующего узаконения: 1) все находящиеся в разных наших службах дворяне могут оную продолжать, сколь долго пожелают, и их состояние им дозволит; 2) всех служащих дворян за добропорядочную беспорочную службу награждать при отставке по одному рангу, если в прежнем чине, с которым к отставке идет, больше года состоял; 3) кто ж, будучи в отставке некоторое время, пожелает паки вступить в службу, таковые будут приняты, если их к тому достоинства окажутся, теми ж чинами, в каковых состоят; 4) кто ж, будучи уволен из нашей службы, пожелает отъехать в другие Европейские государства, таким давать нашей иностранной коллегии надлежащие паспорты беспрепятственно, с таковым обязательством, что когда нужда потребует, тоб находящиеся дворяне вне государства нашего явились в своем отечестве, когда только о том учинено будет надлежащее обнародование, то всякой в таком случае повинен со всевозможною скоростию волю нашу исполнить, под штрафом секвестра его имения; 5) посему нашему всемилостивейшему установлению никто уже из дворян Российских неволею службу продолжать не будет, ниже к каким-либо земским делам от наших учрежденных правительств употребится, разве особливая надобность встребует, но то неинако, как за подписанием нашей собственной руки именным указом повелено будет» (№ 11, 444). Сим манифестом как бы возобновилось древнее право дружинников, выражавшееся словами: «а боярам и слугам вольным воля». Но древнее право отъезда и оставления службы обыкновенно сопровождалось отнятием поместных владений у того, кто оставлял службу; в настоящем же манифесте о дворянских недвижимых имениях нет и помину; имения остаются за дворянами и тогда, когда владельцы оставляют службу; секвеструются же только в одном случае, когда дворянин, поступивший в иностранную службу, не возвратится в отечество по требованию правительства. Следовательно, настоящим манифестом уничтожено всякое соотношение между службою дворянина и между его правом на владение населенным имуществом и крепостными людьми; и таким образом, без особых узаконений, прямо относящихся к сему предмету, населенные имения и крепостные люди обратились в полную частную собственность дворян. Манифест, освободивши дворян от обязанностей непременной и неотложной службы и ни слова не упомянувши о праве дворян на владение населенными имениями и крепостными людьми, тем самым показал, что право это уже более не связано с государственною службою, что оно принадлежит к одному разряду со всеми другими правами на частную собственность, до которых закон службы нисколько не касается.

Но такового разрыва между службою дворянина и его правом на владение недвижимыми имениями и крепостными людьми никак не могли признать те, до которых это всего более касалось, т.е. крепостные люди, и особенно крестьяне; они, кажется, вслед за манифестом дворянству ждали манифеста крестьянам и вообще крепостным людям; они надеялись, что и крепостным людям будет дана такая же свобода служить или не служить тому или другому владельцу, какую свободу уже получили, по манифесту от 18 февраля, дворяне относительно государственной службы. Этому ожиданию крепостных людей по всему вероятию много способствовал указ от 29 марта 1762 года, которым узаконил ось: «К фабрикам и заводам деревень с землями и без земель покупать не дозволять, а довольствоваться вольнонаемными по паспортам за договорную плату людьми» (№ 11, 490). Вслед за сим указом стали носиться слухи между владельческими крестьянами и вообще крепостными людьми о том, что новый государь, даровавший свободу от службы дворянам и повелевший на фабриках и заводах производить работу вольнонаемными людьми, готовит указ о свободе крестьян и вообще всех крепостных людей; явились, кажется, и беспокойные люди, которые более и более стали рассевать и поддерживать такие толки, рассказывая крестьянам, что указ об их свободе уже готов, что его от них скрывают, и что только им самим должно начать дело освобождения, и тогда указ будет объявлен. Таковые слухи и внушения, весьма желанные крепостным людям, естественно повели к тому, что крестьяне в иных уездах явно отказались повиноваться помещикам, ссылаясь на сии слухи. Об этом прямо свидетельствует манифест от 19 июня 1762 года, в котором сказано: «Уведомились мы, что некоторых помещиков крестьяне (в Тверском и Клинском уездах), будучи прельщены и ослеплены рассеянными от непотребных людей ложными слухами, отложились от должного помещикам своим повиновения, а потому и далее поступили на многие своевольства и продерзости. А посему запотребно рассудили мы чрез сие объявить: 1) понеже благосостояние государства требует, чтобы все и каждый при своих благо-нажитых имениях и правостях охраняем был; так как и напротиву того, чтоб никто не выступал из пределов своего звания; то и намерены мы помещиков при их имениях и владениях сохранять, а крестьян в должном их повиновении содержать. 2) Кто из ослушников скорее раскается и возвратится к своей должности, и в том от помещика своего засвидетельствован будет; тех преступление хотя и тяжелое на сей раз отпущаем. 3) Буде же кто напротиву того, несмотря на нашу милость, останется долее в своевольстве и непослушании, с таковыми повелеваем поступать по всей строгости законов. И в заключении 4) кто в рассевании ложных ко вреду клонящихся слухов действительно изобличен будет; таковых, яко возмутителей государственного покоя, без малейшего опущения времени, так наказывать, как точные о таковых указы повелевают» (№ 11, 577).

При сем манифесте была приложена и особая инструкция генерал-майору Виттену, назначенному для усмирения крестьян. Из этой инструкции видно, что тогдашнее крестьянское восстание было довольно значительно и грозило быстро распространиться и в других местах; по инструкции для усмирения крестьян в Тверском и Клинском уездах были назначены четырехсотная команда с четырьмя полковыми пушками при штаб-офицере и кирасирский полк Виттена, а самому Виттену предписано немедленно по почте ехать в Тверь и с крайним поспешением вести команду в Клинский и Тверской уезды, где крестьяне возмущение чинят. Далее в инструкции говорится: «Когда вашим попечением и прилежанием, во-первых, в Тверском и Клинском уездах, те возмутители совершенно усмирены и в послушание своим помещикам по-прежнему приведены будут; тогда вам с командами следовать в другие места, во-первых поблизости, а потом и далее, где таковые ж противящие крестьяне есть. Одним словом, вышеписанное все усмирение ослушных крестьян иметь в полном вашем ведомстве и распоряжении до совершенного сего зла истребления». Следовательно, крестьянское восстание, по свидетельству инструкции, оказалось не в двух только уездах, Клинском и Тверском, но и во многих других; правительство было очень озабочено этим движением и, боясь быстрого его распространения, спешило остановить его при самом начале, Виттену были даны большие полномочия, и он обязан был чрез каждую почту рапортовать прямо в сенат о том, как пойдет усмирение крестьян.

Какой успех имела экспедиция генерал-майора Виттена, мы подлинно не знаем, ибо с небольшим через неделю, после объявления приведенного выше манифеста об усмирении крестьян, последовал в государстве важный переворот, по которому на престол вступила императрица Екатерина П. Эта императрица нашла необходимым повторить слово в слово манифест своего супруга в своем имянном указе от 3 июля того же 1762 года, в котором, между прочим, сказано, что крестьяне, ослепленные и прельщенные ложными слухами, по-прежнему во многих местах продолжают отказываться от повиновения своим помещикам. Но и после сего указа крестьянское движение по разным местам не только не прекращалось, но еще усиливалось. Так в сенатском указе от 8 октября 1762 года мы читаем: «Из дел в правительствующем сенате довольно видно, что многие крестьяне, будучи прельщены и ослеплены рассеянными от непотребных и коварных людей ложными и вымышленными слухами, отложились от должного помещикам и властям своим повиновения. И хотя в Тверском и Клинском уездах посланными туда военными командами возмутившиеся крестьяне были усмирены без кровопролития, и даже добровольно раскаявся в своем преступлении в должное помещикам своим послушание пришли: но зато в Вяземском уезде крестьяне князей Долгоруковых, не приемля никаких увещаний, столь непокоривы и преслушными в своем невежестве остались, что наконец от определенного к усмирению генерал-майора князя Вяземского, явно злодейским образом, собравшись до 2000 человек, чинили против военной команды не только сопротивление, но и били в набат и, набегая на команду, бросали каменьями и поленьями, имея у себя рогатины и прочее оружие; чего ради военная команда принужденною нашлась поступить с ними вооруженною рукою, употребя пушечную пальбу, которою побито тех ослушников до 20 человек, и не меньше того ранено, а потом пущие тому заводчики забраны, и для учинения с ними по указам отданы в городовые канцелярии» (№ 11, 678). Кончились ли сим крестьянские движения, неизвестно; но сенат, для прекращения таковых движений, приказал публиковать указ, что «ежели состоящие ныне в противности крестьяне вскоре о том не раскаются, и по-прежнему в должное помещикам послушание не придут; то с таковыми, яко с сущими злодеями и помешателями общего покоя, поступлено будет с такою же военною строгостию, как и с вышепомянутыми крестьянами князей Долгоруковых. И для сего сей указ к незабвенной памяти в праздничные и воскресные дни в селах и в приходских церквах и по торжкам читать во всенародное сведение». Наконец имянным указом от 11 февраля 1763 года приостановлено действие и самого манифеста о вольности дворян, и для рассмотрения его составлена особая комиссия (№ 11, 751). Дворяне снова лишились права самовольно вступать и не вступать в службу, и дворянских недорослей по-прежнему стали забирать в гарнизонные школы, а по вступлении в определенный возраст – записывать неволею в военную службу, как это видно из указа от 24 февраля 1774 года, в котором сказано: «Неимущих дворянских детей по губерниям записывать в гарнизонные школы, и отпускать на каждого по 5 руб. 32 коп. в год из камер-коллежских доходов, а по возрасте определять их в военную службу» (№ 14, 130). Таким образом, на время приостановлена и тайная причина крестьянского бунта, а с тем вместе, кажется, временно прекратились и крестьянские движения против помещичьей власти; по крайней мере в продолжение трех последующих лет мы не имеем о том известий.

Между тем законодательство разными частными указами все более и более развивало власть помещиков. Так указом от 17 января 1765 года помещики получили право отдавать своих крепостных людей в каторжную работу за дерзости. В указе сказано: «Адмиралтейской коллегии принимать от помещиков их крепостных людей за дерзости в каторжную работу на толикое время, на сколько помещики их похотят, и содержать и довольствовать пищею и одеждою наровне с каторжными» (№ 12, 511). Потом указом от 28 января 1766 года подтверждено помещикам право ссылать крестьян и дворовых людей в Сибирь на поселение за продерзости, – причем правительство предоставило себе из ссылаемых определять годных в драгунскую службу (№ 12, 556). Далее указом от 30 января того же года подтверждено помещикам право отдавать крестьян и дворовых людей в какое угодно время в зачет в рекруты (№ 12, 557). Таковое постоянное развитие помещичьей власти, утверждаемое самим законом, естественно повело многих помещиков к произвольному отягощению крестьян. Вследствие сего опять начались местные крестьянские движения и опять начали распространяться слухи о небывалых указах. Именно в марте 1766 года некоторые крестьяне подали челобитную в главную дворцовую канцелярию, в которой прописывали: «Яко бы по состоявшемуся в сем году указу определено, за тягчайшими от помещиков оброками, коих платить крестьяне не в состоянии, отписывать их на ея императорское величество». Эта челобитная дворцовою канцеляриею была внесена в сенат; и в сенате определено: «Как таковаго указа никогда не бывало, и сочинитель той челобитной в сенате показал, что он его не видал, а в челобитную внес от себя с одной наслышки, за что он нещадно и наказан; того ради отвращению, чтоб не могло разглашение, о таковом неправедно внесенном в челобитную указе, произвести недельных толкований, от сената публиковать, – если кто о вышеписанном указе, где толковал или разглашал, или впредь оное чинить дерзнет, тому отнюдь не верить, но тем паче разгласителя, поймав, приводить наискорее в судебные места, а в тех местах с таковыми, по изобличении их, поступать по указам без малейшего послабления» (№ 12, 633). О чем и публиковано сенатским указом от 3 мая 1766 года.

Но мера, предпринятая сенатом в указе от 3 мая 1766 года, очевидно не имела того успеха, какого от нее ожидали: разглашения о небывалых указах не прекращались и движения крестьян продолжались по-прежнему. Дело даже пошло далее: крестьяне начали подавать челобитные самой императрице, в которых жаловались на своих помещиков. Так в 1767 году подали на своих господ жалобы дворовые люди и крестьяне генерала Леонтьева, генеральши Толстой и подполковника Аврама Лопухина, также бригадира Олсуфьева, его братьев и многих других помещиков. Хотя главные заводчики этого движения были забраны, и за то, что осмелились подавать прошения в руки самой императрице (что запрещалось указом от 19 января 1765 года), публично и жестоко на теле наказаны и отданы помещикам на волю, – к себе ли обратно взять наказанных, или отослать на казенную работу в Нерчинск, – однако сенат, видя из обстоятельств дела, что злонамеренные люди по-прежнему продолжают смущать крестьян, разглашая вымышленные слухи о перемене законов, нашел нужным, указом от 22 августа 1767 года, еще обнародовать, чтоб помещичьи люди и крестьяне подобным ложным разглашениям ни под каким видом не верили, но имели б к помещикам своим должное повиновение и беспрекословное послушание. «А буде и по обнародовании сего указа которые люди и крестьяне в должном у помещиков своих послушании не останутся, и недозволенныя на помещиков своих челобитныя, а наипаче в собственныя руки императрицы, подавать отважатся: то как челобитчики, так и сочинители сих челобитен, наказаны будут кнутом, и прямо сошлют в вечную работу в Нерчинск с зачетом их помещикам в рекруты» (№ 12, 966). Указ этот предписано было: со времени получения его, в продолжение целого месяца, в каждом месте в праздничные и воскресные дни, а по прошествии месяца ежегодно по одному разу, во время храмовых праздников, читать по всем церквам, дабы никто неведением его не мог отговариваться. Таким образом, настоящий указ отдал крестьян и вообще крепостных людей в полную волю помещиков и отнял у них все законные способы искать управы против злоупотреблений помещичьей власти. По сему указу всякая жалоба крепостных людей на помещиков признана незаконною и влекла за собою неминуемое и строгое наказание: сенат даже сослался на 13 статью 2 главы соборного Уложения 1649 года, которая будто бы запрещала крестьянам жаловаться на помещиков.⁴⁸

Таковое безотчетное ограждение помещичьей власти и беззащитное положение крепостных людей вскоре отразилось в прискорбных явлениях; помещичья власть у иных помещиков переступила всякие границы и породила такие чудовища, каковым была вдова Дарья Николаева (по народному прозванию Салтычиха), которая, по свидетельству указа от 10 декабря 1768 года, не малое число людей своих мужского и женского пола бесчеловечно мучительски убивала до смерти (а по народному преданию приказывала готовить себе кушанья из человеческого мяса, и особенно любила есть мясо детей и молодых девушек). За что, по имянному указу императрицы, и приказано было: «Лишив ее дворянского достоинства и фамилии отца и мужа, перед собранным, по особой повестке, народом, на площади, приковать ее к столбу на эшафоте и прицепить на шею лист с надписью крупными буквами – мучительница и душегубица, а потом посадить в нарочно сделанную подземную тюрьму в каком-либо женском монастыре, где и содержать ее таким образом, чтобы она ни откуда в ней свету не имела и сидела там в железах до самой смерти» (№ 13, 211). Но это ужасное отвратительное явление еще не вполне выражало всю худую сторону неумеренного развития помещичьей власти, допущенного законом. В таком возмутительном явлении, каковы были поступки вдовы Дарьи Николаевой, можно еще видеть исключительный и редкий случай нравственной уродливости, достойно наказанный верховною властью, и притом такой случай, которому мудрено повториться. Напротив того, законодательные памятники того времени представляют свидетельства других возмутительных и безнравственных явлений, которые прямо вытекали из чрезмерного развития помещичьей власти и совершенно беззащитного положения крепостных людей и не подходили к разряду редких исключительных случаев, а, скорее, представили промысел многих тогдашних помещиков.

К таковым явлениям, во-первых, принадлежала торговля крепостными людьми во время рекрутских наборов, которая, наконец, в 1768 году, по учреждению о рекрутском наборе, была запрещена (№ 13, 103); и во-вторых, отпуск на волю престарелых и больных крепостных людей, которые уже не могли прокормить себя, во избежание за них платежа казенных податей, и чтобы не кормить их тогда, когда они, истратив силы и здоровье на барской службе, не могли уже более продолжать работы. Об этом бесчеловечном средстве избавляться от пропитания престарелых и больных, и от платежа за них податей, прямо и ясно свидетельствует указ от 2 декабря 1782 года, в котором сказано: «Открылось в одном наместничестве такое злоупотребление, что некоторые владельцы, отвергнув весь стыд, во удовлетворение единственно своего корыстолюбия, чтобы избавиться от содержания приведенных по разным случаям в сущее бессилие своих людей и крестьян, и оставляя их таким образом без всякой помощи, и только в минование за них платежа государственных податей, в приближение нынешней ревизии, стали отпускать немалым числом престарелых и увечных, удерживая их семейства у себя, хотя впрочем, когда их лета и силы дозволяли, употребляемы они были к услугам и приносили пользу своим владельцам» (№ 15, 603). Сенат сим указом имел намерение поставить на вид общества таковое бесчеловечное отношение владельцев к их крепостным людям, чтобы тем удержать других помещиков, ежели бы они покусились на подобное злоупотребление своей власти. При этом он обещает в случае, если подобное зло вперед будет где открыто и доведено до сведения сената, принять «пристойныя меры». Но замечательно, что в самом указе сенат не принял никаких мер и не положил никаких запрещений совершать подобные бесчеловечные отпускные; а ограничивается одним убеждением, проповедью, как будто и не имел права действовать в формах принудительного закона, и, следовательно, как будто признавал за помещиком право таких поступков, которые сам же нравственно порицал, как бесчеловечные и приносящие стыд. Ясно, что предшествовавшими указами права помещиков на крепостных людей получили такое безмерное развитие, что, кроме верховной власти, закон не имел никаких средств ограничить вопиющие злоупотребления. Да и сама верховная власть не предпринимала никаких решительных мер против злоупотреблений помещичьей власти. Так в 1772 году по делу вдовы, жены генерал-майора фон Эттингера, которая засекла до смерти своего крестьянина, императрица, утвердив сенатский приговор – посадить ее в тюрьму на месяц, на основании воинских артикулов, не совсем относящихся к делу, не поставила никакого нового законоположения, так необходимого в тогдашнее время, а только написала на сенатском докладе: «Сообщить в комиссию проекта нового уложения, чтобы сделать положение, что с такими чинить, кои суровость против человека употребляют» (№ 13, 758). А известно, что проект нового уложения не имел успеха, уложение не явилось на свет во все царствование Екатерины; других же мер против вопиющих неправд помещичьего произвола вовсе не предпринималось; императрица как бы боялась прикоснуться к помещичьей власти. Конечно, часть помещиков дорого поплатилась за свою неумеренную власть в 1773 и 1774 годах, но права их от этого нисколько не изменились; и крестьяне, не успевши ничего открытою силою, по-прежнему притесняемые, опять начали подавать жалобы на помещиков, несмотря на все строгости закона, запрещавшего таковую подачу: разумеется, на основании указа от 22 августа 1767 года, они подвергались за это наказанию кнутом и ссылке в Нерчинск в вечную работу, как это ясно засвидетельствовано указом от 30 марта 1781 года (№ 15, 143).

Наконец, грамота, пожалованная Российскому дворянству 21 апреля 1785 года, окончательно утвердила все права помещиков на населенные имения и крепостных людей, освободила владельцев от всех обязанностей в отношении к государственной службе и, таким образом, населенные имения и крепостных людей обратила в полную частную собственность дворян, без условия непременной службы. Настоящая грамота вполне и с большею ясностью подтвердила приостановленный манифест 1762 года. Вот подлинные слова грамоты: «Параграф 17. Подтверждаем на вечные времена в потомственные роды Российскому благородному дворянству вольность и свободу. Параграф 18. Подтверждаем благородным, находящимся в службе, дозволение службу продолжать и от службы просить увольнения по сделанным на то правилам. Параграф 19. Подтверждаем благородным дозволение поступать в службу прочих Европейских нам союзных держав и выезжать в чужие край. Параграф 26. Благородным подтверждается право покупать деревни. Параграф 36. Благородный самолично иземлется от личных податей» (№ 16, 187). Этою грамотою крепостные люди были лишены всех поводов, предлогов и надежд к законному отпадению от помещичьей власти; грамота прямо и ясно предоставляет помещикам свободу служить и не служить, и в то же время также ясно оставляет за ними право покупать деревни и владеть ими. Следовательно, при такой ясности и определенности грамоты, крестьянам и вообще крепостным людям была прекращена возможность приискивать даже мнимые основания закона для освобождения от власти помещиков. Теперь крепостные люди не могли уже ожидать или разглашать, что издается новый манифест и для их свободы, как это разглашалось после манифеста от 18 февраля 1762 года; теперь все надежды на подобный манифест были уже уничтожены прямым выражением грамоты, что «благородным подтверждается право покупать деревни». Теперь было уже явно для всех, что крепостные люди, вследствие жалованной дворянству грамоты, сделались полною частною собственностью помещиков. Но еще яснее подтверждено это указом от 7 октября 1792 года, по которому крестьяне и вообще крепостные люди прямо причислены к недвижимым имениям своих помещиков, наравне с другими хозяйственными принадлежностями. В указе сказано: «По законам казенные и партикулярные долги повелено взыскивать лично с должников и из их имения, а крепостные, владельческие люди и крестьяне заключаются и долженствуют заключаться в числе имения, на которых, по продажам от одного к другому, и купчия пишутся и совершаются у крепостных дел со взятием в казну пошлин, так как на прочее недвижимое имение: то посему описные без земли крестьяне за долги на тех людях, кому они по крепостям принадлежат, без сомнения проданы быть долженствуют, не употребляя только при той продаже молотка» (№ 17, 076).

Таким образом владельческие крестьяне, из прикрепленных к земле в конце XVI столетия, в продолжение двухсот лет мало-помалу при посредстве большею частью разных частных узаконений, к концу XVIII столетия окончательно были обращены в полную частную и даже безгласную собственность своих помещиков и лишены почти всякой обороны от злоупотреблений помещичьей власти и в отношении к своей человеческой личности, и в отношении к имуществу. Жалобы на помещиков по закону от них не принимались, и даже сами жалобщики наказывались кнутом и ссылкою в вечную работу в Нерчинск. А с другой стороны, закон во все царствование Екатерины II не представляет ни одной черты в защиту крепостных людей от произвола владельцев, даже не было определено ни числа рабочих дней крестьянина на помещика, ни количества земли, которое помещик обязан давать крестьянину. Закон все это предоставил полной и безграничной воле помещика, который мог отнять у крестьян всю землю себе и посадить их на застолыцину, на что, действительно, и встречаются указания в некоторых указах того времени. Хотя закон и в царствование Екатерины II еще требовал, чтобы крестьяне и вообще крепостные люди были непременно приписаны к какому-либо недвижимому имению; однако это требование нисколько не мешало помещикам приписанных к земле крестьян лишать совершенно земли и держать их или на застолыцине, на корму, как рабочие силы, или брать к себе во двор для личных услуг, или отдавать другим внаймы; во все это закон уже нисколько не вмешивался, лишь бы крепостные люди по ревизским сказкам значились приписанными к тому или к другому недвижимому имению. Закон даже дозволял, как мы уже видели, приписывать крестьян к чужой наемной земле; следовательно, прямо обеспечивал право владения крепостными людьми и тем дворянам, которые не имели своей собственной земли.

Но утвержденная законом полная бесправность крепостных людей, в отношении к их помещикам, еще не лишила их некоторых прав вне этого отношения. Тот же закон, который, с одной стороны, отдавал крепостных людей совершенному произволу владельцев, с другой стороны, оставлял за ними некоторые человеческие и даже гражданские права в отношении к обществу и к посторонним лицам. Так манифест от 13 мая 1763 года, приглашая всех беглецов, проживающих в Польше, возвратиться в Россию, о крестьянах говорит, что «они по возвращении могут поселиться, где пожелают, а к помещикам их возвращать не будут, а помещикам и прочим владельцам беглецы, не пожелавшие у них поселиться, будут зачтены за рекрутов, или казна выдаст им некоторую сумму» (№ 11, 815). Потом указом от 5 августа 1771 года повелено сенату учинить запрещение, как конфискации, так и всем акционистам, чтобы отнюдь одних людей без земли с молотка не продавали, под опасением взыскания за неисполнение закона (№ 13, 634). Впрочем, как после объяснено в указе от 7 октября 1792 года, здесь запрещалась не сама продажа крепостных людей без земли (на таковую продажу между частными лицами тогда не полагалось никакого запрещения), а запрещалась только форма продажи с молотка, как предосудительная для Европейского государства и неприличная при продаже людей, которые, при всей своей бесправности, все еще несколько считались людьми и не могли уже быть вполне сравнены с домашними животными. Здесь законодатель, с одной стороны, стыдится публичной продажи людей, а с другой стороны, признает ее законною, и не решается отменить закон, за который сам краснеет. Или еще указом от 13 февраля 1774 года, в отмену прежних Елизаветинских узаконений, запрещавших крестьянам вступать в подряды и откупа, разрешено: «Допускать к винному откупу, обще с купечеством, не токмо дворян и разночинцов, но и крепостных людей и крестьян таких однако же, за которых надежные помещики в исправном платеже откупной суммы обяжутся» (№ 14, 123). Таким образом, крепостные люди и крестьяне, которых закон дозволял продавать с публичного торга за долги их владельцев, по тому же закону в отношении к откупам получают почти одинаковые права с дворянами и купечеством, и допускаются к торгам по казенным винным откупам и к самым откупам наравне с дворянами и купцами; следовательно, пользуются по закону гражданскими правами личности и собственности. Конечно, крепостные люди и крестьяне допускаются к откупам с обязательством от надежных помещиков в исправном платеже откупной суммы; но это обязательство здесь нисколько не уничтожает гражданской личности крепостных людей перед казною, ибо оно было не что иное, как поручительство, подобное тому свидетельству, которое требовалось от помещичьих крестьян, вступающих в казенные подряды по указу от 22 января 1724 года. Императрица Екатерина II не препятствовала крепостным людям записываться и в купечество, если только, согласно с указом от 31 января 1762 года, они получат увольнение от своих помещиков, как это прямо сказано в указе от 25 июля 1777 года: «К записке в купечество надлежит крепостным людям иметь от своих помещиков законным порядком увольнение, без чего иначе приняты не будут» (№ 14, 632). Также и крестьянам, приписанным к заводам, по указу от 28 августа 1790 года, дозволяется приписываться в купечество, но только с тем, чтобы как по купеческому, так и по крестьянскому званию, они исправляли все обязанности, следовательно и на заводских работах, до ревизии, должны ставить вместо себя работника (№ 17, 899). Конечно, помещичий крестьянин, по прямому смыслу закона, наперед должен был получить законное увольнение от помещика, следовательно, вступал в купечество уже не крепостным, а вольноотпущенным; но тем не менее он и в крепостном состоянии, очевидно, еще пользовался некоторыми правами собственности и некоторою, хотя и ограниченною, свободою промыслов; ибо, чтобы поступить в купечество, ему должно было, и по закону, и по самому ходу дела, наперед приобрести капитал, приобретение которого без права на собственность невозможно.

Впрочем, видимые противоречия закона, то совершенно уничтожающие личность крепостных людей, то предоставляющие им некоторые и довольно значительные права личности и собственности, в сущности, нисколько не уничтожают того основного положения, что крепостные люди после манифеста от 18 февраля 1762 года и после жалованной дворянству грамоты от 21 апреля 1785 года, обратились в полную частную собственность владельцев, и в отношении к помещикам потеряли все права членов Русского общества. Лучшим сему свидетельством служат: во-первых, манифест от 17 марта 1775 года, в котором право вольноотпущенных поступать в какое угодно звание по собственному выбору, выражено как дозволение; в указе прямо сказано: «Всем отпущенным от помещиков с отпускными на волю, дозволяем как ныне так и впредь ни за кого не записываться, а при ревизии они должны объявить, в какой род нашей службы, или в мещанское или в купеческое состояние войти желают по городам, и какое они добровольно для себя изберут, то по тому уже состоянию и должны они быть поверстаны поборами, или от оных освобождены» (№ 14, 275). Во-вторых, указ от 6 апреля того же года, по которому вольноотпущенным прямо запрещено записываться за кого бы то ни было в крепость, хотя бы они сами того желали; в указе этом сказано: «Согласно манифесту от 17 марта 1775 года об отпущенных на волю помещичьих крепостных людях: предписывается присутственным местам, чтоб с состояния сего указа, за таких на волю отпущенных людей казенныя подати всегда платимы были в казну, до будущей ревизии, от бывших их помещиков бездоимочно: и чтобы, не смотря на объявленное иногда собственное желание, таких, со времени сего указа, единожды от помещиков своих с отпускными на волю отпущенных и в новую ревизию из подушного оклада исключаемых людей, ни за кого в подушный оклад не записывать, и сим средством вечно не укреплять» (№ 15,294). В-третьих, указом от 20 октября 1783 года запрещается и вообще всем свободным людям поступать в состояние крепостных людей; указ сей говорит: «Об оказавшихся при последней переписи разных народов вольных людях, повелеваем поступать со всеми ими без изъятия рода и закона, оставляя им свободу избрать такой род жизни, какой сами заблагорассудят; следовательно, в согласии с манифестом от 17 марта 1775 года, написать их в купечество, мещанство, или в службу государственную, кто куда пожелает и способен явится, а отнюдь их ни за кем не закреплять» (№ 15, 853).

Приведенные здесь манифест и указы ясно свидетельствуют, что крепостные люди того времени по закону имели совсем не то значение, какое значение было за крепостными людьми по первой ревизии и даже при императрице Елизавете Петровне, когда требовалось, чтобы все вольные, гулящие люди и все уволенные от помещиков с отпускными, при внесении в ревизию, непременно были записаны или за какою-либо городскою общиною или за помещиком; следовательно, тогда записаться за помещика перед законом значило почти то же, что записаться за общину; а члены общины по закону всегда считались членами Русского общества, лицами полноправными. Поэтому, очевидно, закон еще считал до некоторой степени членами Русского общества и крепостных людей, записанных по ревизии за помещиком. О первой ревизии утвердительно можно сказать, что она, как мы уже видели, имела целью увеличить число членов Русского общества, а не уменьшить, для чего именно и зачислила полных холопов, прежнюю бесправную частную собственность, в один разряд с крестьянами и обложила их одинаковою с ними подушною податью. Конечно, о времени императрицы Елизаветы Петровны и о второй ревизии нельзя сказать того же, что о первой ревизии; при Елизавете Петровне законодательство в этом далеко уже уклонилось от идей Петра Великого, и вторая ревизия заботилась только об исправном сборе казенных податей, ломала все права податных людей и ради обеспечения податного сбора отдавала вольных людей в крепость первому желающему платить за них подушные подати и могущему обеспечить этот платеж; но сама уже отдача вольных людей в крепость показывает, что перед законом того времени крепостные люди еще не имели значения полной частной собственности, хотя в жизни, на практике, они действительно и тогда уже составляли полную частную собственность своих владельцев. Напротив того, императрица Екатерина II, не дозволяя вольноотпущенным и вообще свободным людям записываться за помещиком, тем самым ясно показывает, что в ее время, вследствие разных предшествовавших узаконений, крепостные люди уже потеряли прежнее значение членов Русского общества и обратились в полную частную собственность своих владельцев даже перед законом; ибо иначе императрице незачем было бы запрещать прикрепление свободных людей за помещиков, если бы это прикрепление не было уже сопряжено с прямою и ясною убылью в числе членов Русского общества, если бы не обращало прикрепленных в исключительную частную собственность, если бы от прикрепления вольных людей не теряло государство. Еще из манифеста от 17 марта 1775 года можно было заключить, что Екатерина II, единственно по мягкосердию своему к людям, дала дозволение вольноотпущенным не записываться вновь за помещиков; но указ от 6 апреля того же года прямо запрещает прикреплять за кого-либо вольноотпущенных, хотя бы они сами желали такового прикрепления; следовательно, прикрепление запрещалось не вследствие мягкосер-дия законодательницы и не видах прикрепляемого, а в интересах государства, которое от прикрепления свободного человека терпело убыток, теряло члена общества, на службу которого или на платеж казенных податей могло бы рассчитывать, ежели бы он не поступил в крепость. Конечно, в Екатерининское время и крепостные люди, так же как и свободные, платили подушную подать и отправляли рекрутскую повинность; но подушная подать в то время составляла уже малую часть тех сборов, которые шли в казну со свободных податных людей разных званий; следовательно, государство от укрепления свободных людей за частными владельцами теряло значительную часть своих доходов. А что всего важнее – государство на свободных податных людей имело прямые непосредственные права, каковых прав оно далеко уже не имело на крепостных людей, как на полную собственность привилегированных частных лиц; и это-то значение крепостных людей, как частной собственности, и было очевидно главною причиною, что законодательница решительно запретила записывать вольных людей за кого-либо в крепость.

Сама беззащитность положения крепостных людей в отношении к своим помещикам также ясно показывает, что крепостные люди уже по закону обратились в полную собственность своих владельцев. Произвол помещичьей власти над крепостными людьми во все царствование Екатерины II был в полном своем развитии; ни закон, ни жизнь не представляли ему никаких ограничений; крепостные люди были отданы в полную волю своих помещиков, и несмотря на некоторые права, предоставленные им в отношении посторонним людям, в отношении к своим помещикам они были совершенно безгласны и не имели никакой защиты со стороны закона. Добр был помещик, заботился о своих крепостных людях – и им хорошо было жить за ним, они богатели и развивали свои промыслы; худ был помещик – и им ни откуда не было защиты против его худого произвола. Мы не знаем, были ли другие экземпляры вдовы Дарьи Николаевой, но нередко тогда встречалися экземпляры таких помещиков, которые, держась своего особого правила, высказанного у Посошкова: «Крестьянину де не давай обрости, но стриги его яко овцу до гола» (Посошков. С. 183), – действительно разоряли крестьян, а другие секли и мучили крепостных людей почти без причины, или по необузданности своего нрава, или из одного зверского желания мучить с досады и даже от нечего делать. А между тем из тогдашних законов мы не встречаем ни одного, который бы полагал меры против необузданного произвола таких помещиков. Императрица, по прославленной мягкости своего сердца, поручала иногда Шишковскому или другим доверенным лицам вразумить того, другого чересчур забывшегося помещика; но тем дело и кончалось: проученный, чересчур забывшийся, исправлялся, а сотни подобных ему продолжали забываться. Закон не принимал никаких существенных мер против такой отвратительной забывчивости и нисколько не обеспечивал крепостных людей; он сам или как будто бы забывал то, о чем ему так часто напоминали, или боялся тронуть помещичью власть, им самим еще недавно доведенную до такого безграничного произвола.

В продолжение всего царствования Екатерины II крепостные люди считались каким-то оборотным капиталом: их покупали, продавали и дарили сотнями и тысячами, и оптом и в розницу, не придерживаясь никаких правил; кроме двух: не торговать крепостными людьми во время рекрутских наборов и не продавать их с молотка (Указ 16 октября 1798 года. №18,706). Сама императрица жаловала тысячами душ своих вельмож за их услуги; ее знаменитые полководцы и министры, за свои подвиги, обыкновенно награждались недвижимыми населенными имениями в полную собственность; частные люди также подражали своей государыне: всем известен анекдот о знаменитом Екатерининском вельможе, графе Н. И. Панине, который своим чиновникам, не получившим награждения по его представлению, подарил четыре тысячи душ из своих имений. Само правительство иногда покупало души, и назначало по 30 рублей за каждую (Указ 1766 года 31 октября. № 12, 772). А в Малороссии, как есть предание, после введения Екатериною крепостного права, доходило до того, что крепостных людей для продажи, вместе с баранами и другими домашними животными, выводили на ярмарки. В это время не было уже и помину о вопросе, поднятом Петром Великим, т.е. чтобы не продавать крепостных людей, раздробляя семьи и отнимая детей от родителей: при Екатерине II продавали крепостных людей всячески, как вздумается продавцу и покупателю: предлагал покупатель выгодную цену за девушку или мальчика – и на них совершали купчую и отнимали от семьи, несмотря ни на какие вопли отца и матери, увозили за сотни, за тысячи верст.

Хотя учреждением для управления губерний, изданным 7 ноября 1775 года, статьей 84, государевым наместникам, как начальникам благочиния и городской и сельской полиции, вменено в обязанность пресекать всякого рода злоупотребления, «а наипаче роскошь безмерную и разорительную, обуздывать излишества, беспутство, мотовство, тиранство и жестокости» (ПСЗ. № 14, 392). Но это высокое правило учреждения о губерниях на деле мало помогало и не защищало крепостных людей от произвола владельцев; ибо по своей общности и недостаточной определенности оно не совсем удобно было в приложении к делам о злоупотреблениях помещичьей власти. Крепостным людям почти не было возможности искать на своего владельца управы у государева наместника, когда сам сенат в подобных делах не принимал решительных мер и ограничивался увещаниями, как например в указе от 2 декабря 1784 года (ibid. № 15, 603).

Сами крепостные люди, кажется, уже не делали более попыток к облегчению беззащитного своего положения; по крайней мере с 1782 года мы не встречаем, в продолжение остального царствования Екатерины II, ни одного указа, напоминающего о крестьянских движениях. Крепостные люди примолкли, стихли, видя постоянное стеснение своих прав, или, скорее, полную бесправность перед законом. К концу царствования императрицы Екатерины II все движения крепостных людей так были придавлены, что уже казалось нельзя было и ожидать новых попыток с их стороны. Но не прошло и двух месяцев после кончины императрицы, как между крестьянами снова начались движения, и до нового императора от разных присутственных мест стали доходить слухи об отложении крестьян от должного помещикам своим повиновения (ПСЗ. № 17,730). Император Павел Петрович нашел нужным от 29 января 1797 года издать манифест, в котором объявляет: «Ныне уведомляемся мы, что в некоторых губерниях крестьяне, помещикам принадлежащие, выходят из должного им послушания, возмечтав, будто они имеют учиниться свободными, и простирают упрямство и буйство до такой степени, что и самым прошениям и увещаниям от начальств и властей нами поставленных не внемлют… А по сему повелеваем, чтобы все помещикам принадлежащие крестьяне спокойно пребывали в прежнем их звании, были послушны помещикам своим в оброках, работах и словом всякого рода крестьянских повинностях под опасением за преслушание и своевольство неизбежного по строгости законной наказания. Всякое правительство, власть и начальство, наблюдая за тишиною и устройством в ведении ему вверенном, долженствует в противном случае подавать руку помощи, и крестьян, кои дерзнут чинить ослушание и буйство, подвергать законному осуждению и наказанию» (№ 17, 769).

Но манифест 29 января 1797 года был последним в духе отрицания всех прав за крепостными людьми; после этого манифеста началась реакция в пользу крепостных людей. Император Павел в том же 1797 году издал новый манифест от 5 апреля, которым утвердил постоянный закон, чтоб помещики не принуждали крестьян к работе по праздникам, да и в будни пользовались только трехдневною работою в неделю, а другие три дня недели оставляли крестьянам для работ по их крестьянскому хозяйству (№ 17, 909). Потом указом от 16 октября 1798 года в Малороссии запрещено продавать крестьян без земли (№ 18, 706). Преемники императора Павла продолжали делать попытки к ограничению помещичьей власти и к обеспечению крепостных людей защитою закона; как, например, император Александр I узаконил назначать опеки для управления имениями тех помещиков, которые не обеспечат продовольствия крестьян, или будут уличены в жестоком обращении с крестьянами. Попытки сии, с большим или меньшим успехом, продолжались до последнего времени, пока наконец ныне царствующий Император Александр Николаевич решился приступить к давно жданному коренному улучшению быта помещичьих крестьян и вообще крепостных людей, которым в настоящее время и заняты и правительство, и общество, и литература. Но подробно разбирать попытки реакции в пользу крепостных людей не входит в план моего исследования; цель настоящего моего труда состояла только в том, чтобы, на основании памятников, показать постепенное развитие той болезни нашего общества, которая известна под именем крепостного состояния; полное же развитие этой болезни последовало в царствование Екатерины II, а после нее началась реакция, перелом к выздоровлению; посему и я оканчиваю свой труд царствованием Екатерины II, а для истории постепенного выздоровления должно будет написать другой труд, когда осуществится действительное исцеление Русского общества от этой болезни. Теперь же считаю не лишним кратко, в одних результатах, обозреть то, что уже мною в подробности развито в настоящем труде.

Болезнь, называемая крепостным состоянием, и в том объеме, в каком мы наследовали ее от XVIII века, в Русском обществе развилась не вдруг. До последних годов XVI века молодой и сильный организм Русского общества был почти свободен от этой болезни, или чувствовал едва заметные ее признаки, состоящие в незначительном количестве полных холопов, образовавшихся частью из военнопленных, частью из людей, добровольно продавшихся в полное обельное холопство, и из некоторых преступников, по закону отданных в рабство. Что же касается до многочисленного класса крестьян, то он, в продолжение всего этого времени, пользовался и по закону и в жизни свободою, самостоятельностью и полноправностью, или гражданскою личностью. Правду сказать, что крестьяне, или по Русской Правде ролейные закупы, в древнейшее время были очень отягощены бедностью, т.е. нередко ничего почти не имели, чем бы можно было поддерживать существование, а потому большею частью и садились на владельческих землях в качестве наймитов; однако бедность не отнимала у них ни свободы, ни прав личности, как членов Русского общества. Бедный закуп, пришедший к землевладельцу с пустыми руками и без куска хлеба, мог своим трудом, при помощи владельческой ссуды и на земле владельца, устроить свое хозяйство, обзавестись своим скотом и орудиями, и даже накопить какой-нибудь капитал, чтобы после перейти на общинную землю или, при большем счастии, даже приобрести себе участок земли в полную собственность и сделаться независимым землевладельцем-хозяином, и в свою очередь сажать на свою землю закупов. Закон и жизнь нисколько не стесняли его прав, как свободного члена Русского общества; и релейный закуп, или крестьянин, живущий на владельческой земле, ни по закону, ни в жизни, нисколько в своих правах не отличался от крестьянина, живущего на общинной земле или на своей собственной: все они составляли один нераздельный класс свободных людей. Релейный закуп, или крестьянин, учинивши с землевладельцем расчет в полученной от него ссуде, имел полное право свободно оставить его землю и поселиться или на земле другого землевладельца, или на земле общинной, или приобрести свою землю. В XVI веке Судебники даже облегчили крестьянам свободный переход с одной земли на другую, отделивши платеж за землю и за пожилое от расчета по ссуде и признавши, что неокончание расчета по ссуде не может служить крестьянину препятствием к свободному переходу с одной земли на другую. Таким образом, до последних десяти лет XVI столетия, Русское общество решительно не страдало болезнью крепостного состояния между крестьянами; но за то его беспокоила другая болезнь – тяжесть казенных податей, постоянно возраставшая с развитием государственных нужд: она была тем обременительнее, что при свободном переходе крестьян, крестьяне, оставшиеся в общине, должны были платить и за тех, которые ушли из общины. Чтобы сколько-нибудь облегчить эту тяжелую болезнь было придумано неудачное средство – прикрепить крестьян к земле.

Прикрепление крестьян к земле последовало около 1591 года: оно, как я уже сказал, было принято как средство, как лекарство, против излишнего отягощения крестьян казенными податями; но, в свою очередь, породило новую болезнь в Русском обществе, – крепостное состояние между крестьянами. Конечно, прикрепление крестьян к земле само по себе еще не выражало крепостного состояния, как мы его понимаем в настоящее время; крестьяне, прикрепленные к земле, еще оставались самостоятельными членами Русского общества, гражданскими лицами полноправными, и все различие их тогдашнего положения от прежнего состояло в том, что они потеряли право перехода с одной земли на другую, и, как они сами выражались тогда, сделались бессменными жильцами и тяглецами раз занятой ими земли. Но это первоначально, по-видимому, не значительное изменение в бытие крестьян открыло путь к новым изменениям, которые и не замедлили развиться в продолжение XVII столетия, к явному стеснению прежних крестьянских прав и к распространению прав землевладельческих. Землевладельцы в продолжение этого времени мало-помалу приобрели: сперва право переводить крестьян с одной своей земли на другую свою же землю, потом получили право переселять крестьян с своей земли на земли других землевладельцев по договорам с ними, далее – право обращать крестьян в дворовые, и наконец – важнейшее право продавать крестьян без земли. Тем не менее закон еще резко отличал крестьян от холопов, и крестьяне, живя на владельческой земле, пользовались по закону правами личности и собственности, так что имели право вступать по разным промыслам в договоры не только с посторонними лицами и казною, но даже с своим землевладельцем; вообще, закон признавал еще их членами Русского общества, а не частною собственностью владельцев, и в государственном отношении не полагал никакого различия между крестьянами владельческими и крестьянами дворцовых и черных земель. Все государственные подати и повинности еще лежали непосредственно на самих крестьянах, а не на их владельцах, и органы правительства в этом деле прямо относились к крестьянам, а не к владельцам.

Болезнь крепостного состояния, медленно развивавшаяся с прикреплением крестьян к земле, наконец с первой ревизии быстро пошла вперед. Первою ревизиею Петр Великий за один раз поравнял крестьян, членов Русского общества, с полными холопами, составлявшими частную собственность своих господ. Нет сомнения, что Петр Великий этою важною решительною мерою не думал развивать рабство в России, а, напротив того, желал и бывших уже рабов из безгласной частной собственности поднять в финансовом отношении до значения членов Русского общества; он повелел занести в ревизию в одни списки и холопов, и крестьян и обложил их одинаковою подушною податью и рекрутскою повинностью, и таким образом составил один нераздельный класс податных членов Русского общества. Но эта важная мера, в основании своем способная в последствии излечить Русское общество от болезни развивавшегося крепостного состояния, породила совсем противоположный результат: именно крестьян, прикрепленных к земле, обратила в крепостных людей владельцам; ибо вместе с занесением полных холопов и крестьян по первой ревизии в один список, самый платеж подушной подати перенесен был на помещиков, так как с полных холопов, по закону не имевших собственности, и взять было нечего. Вследствие этого по второй ревизии, при Елизавете Петровне, положено было правилом, чтобы всех вольных людей, не имевших возможности записаться в цех или гильдию, записывать за кого-либо в крепость, единственно из платежа подушной подати. Таким образом, крепостное состояние развилось в огромных размерах, и не ограничивалось припискою к одним землевладельцам, а, напротив, каждый дворянин, хотя бы вовсе не имел собственной земли, мог иметь крепостных людей, только бы принимал на себя платеж за них подушной подати. Впрочем, и в царствование Елизаветы

Петровны крепостное состояние было еще не в полном развитии; ибо владение крепостными людьми и землею тогда еще условливалось службою владельцев государству, и владелец-дворянин, уклоняющийся от службы, терял право на владение: его имение отбиралось в казну. Полное же развитие крепостного права и совершенное обращение крестьян и вообще крепостных людей в безграничную, безгласную, частную собственность последовало при Петре III и Екатерине II, вследствие манифеста от 18 февраля 1762 года и жалованной дворянству грамоты от 21 апреля 1785 года, по которым дворяне освобождены от непременной службы государству, и с тем вместе получили подтверждение права приобретать недвижимые населенные имения и крепостных людей на праве полной собственности. К тому же некоторыми указами Екатерининского времени крепостные люди поставлены были в такую полную и безграничную зависимость от помещиков, что даже потеряли право приносить жалобы на владельческие притеснения: закон как бы вовсе отступился от крепостных людей и предоставил их совершенному и безграничному произволу владельцев. Таким образом, болезнь Русского общества, известная под именем крепостного состояния, начавшая развиваться с конца XVI века, достигла к концу XVIII века крайних пределов своего развития, и со времени Императора Павла Петровича начался перелом болезни к выздоровлению, перелом, продолжающийся и в настоящее время, со всеми надеждами к близкому и совершенному выздоровлению Русского общества от этого отвратительного недуга.