Рассказ отверженный а в круглов читать

Отверженные
 

Иван только успел зайти в кабинет, как к нему влетела молоденькая секретарша Зиночка и, сделав шутливо-игриво книксен, манерно протянула:
 

– Иван Саввич, вас просит к ноге шеф. Спокоен, уподобен ангелу.
 

И она привычно по-детски хихикнула.
 

– Во как! – стараясь подыграть Зиночке, притворно удивился Иван. – Что-то случилось?
 

– Да! – снова хихикнула она. – Что-то ужасное и таинственное. Но сие есть тайна!
 

– Неужели для тебя есть тайны? Держите меня семеро!
 

– Вы подлый лицемер, Иван Саввич, и это для всех не есть тайна. Дуйте наверх!
 

Сказала и со смехом улетела в свое гнездышко. А Иван Саввич, согнав с лица улыбку, на минуту задумался. Обычно редактор звонил по телефону и просил, если нужен: «Зайди, Ваня. Есть дело». И все. А тут – Зиночка. Не иначе заслать в командировку хочет, причем срочно. Не сегодня бы, не ко времени…
 

Он поднялся на третий этаж и постучался в дверь.
 

– Разрешите, Михаил Абрамыч? Доброе утро!
 

За роскошным, даже для редактора, огромным столом, расположенным по центру просторной овальной комнаты, сидел пожилой, тучный мужчина с растрепанной шевелюрой седых волос, огромным носом и полными сальными губами. Он что-то вписывал в свой блокнот, натужено сопел при этом, причмокивая в такт каким-то своим мыслям.
 

– Присаживайся, – с усилием пробурчал он, не отвечая на приветствие. Иван не удивился. Редактор никогда не отвечал на приветствия, всегда заставлял ожидать пару минут. Что делать? Это у него было в крови, знал Иван. Обычная еврейская хитрость, чтобы подогреть собеседника!
 

Наконец редактор с длительным выдохом оторвался от своего занятия и пронзительно, как привычно он проделывал перед серьезным разговором, уставился на Ивана крохотными глазками из глубоких глазниц.
 

– Ну что, Панкратов, как дела? – забасил он и улыбнулся. – Вижу, что нормально. И это хорошо! Всегда хорошо от хорошего. А у меня, вот, дружище, хорошего мало. Вчера вечером зазвал к себе глава администрации и поручил деликатное дело. Хотя, какая к черту деликатность – хулиганство сплошное! Но с его кабинета видится по-другому. Сам понимаешь.
 

Иван промолчал, перенимая манеру редактора.
 

– Долго сидели. Дело с виду простое, но заковыристое. Так бывает. Где и слышаться не должно, а звучит громко. Заельцовская поселковая администрация, а от нее в семи километрах хуторок из десяти дворов. Раньше отделением совхоза был. А теперь и не знаешь, как назвать, все перепуталось с этими новыми наименованиями. Живут там одни пенсионеры, бабы. Дороги к ним нет, и уже лет пять, нет, два глубоких оврага с илистой речушкой перечеркнули сообщение. Были деревянные мосты, пропускавшие полуторки. Но однажды рухнули, не выдержали современной техники. И вот теперь – образовались защитные рвы, словно перед замком. Один далече, другой – у самых «ворот».
 

Среди женщин один мужик, еще относительно молод и крепок, инвалид с Афгана, Федотыч некий. Если по полному раскладу, то Илья Федотович Санаев. Он все делает для женщин, от калитки до крыши. Огороды помогает сажать, сено косить, за живностью ходить. Рукастый парень!
 

Редактор крякнул и закурил.
 

– Естественно, они все за него горой. У него лошадка, телега. Поскольку на хуторе ни почтового отделения, ни фельдшерского пункта, ни аптеки, ни магазина, ни стационарной, ни мобильной телефонной связи нет, поскольку мосты через овраги разрушены и чинить их никто не собирается, то он фактически стал единственным звеном, соединяющим центр и отшиб. Возит и почту, и лекарства, и хлеб на этой лошадке. Кстати, лошадку ему выделила сельская администрация, как-то там по линии соцобеспечения. Более того, даже доплачивает ему какую-то копейку.
 

– Это общероссийская проблема, Михаил Абрамыч, – не сдержался Иван. – И решается она очень просто. Выделяется трактор, на худой конец, а не лошадка.
 

– Я же говорю, дороги нет. Местная власть год от года надеется на то, что их заберут наконец-таки оттуда дети. Но воз, как говорится…
 

– Ну, я не знаю, – улыбнулся Иван. – Решение должно быть. Ездит же какой-то дорогой этот Федотыч.
 

– Вот и я не знаю, – вздохнул редактор и грузно поднялся, поправил подтяжки и прошел к сейфу, на котором стоял графин с водой. – Ездит он, ездит! Но через солончак, где не только трактор, а и любая машина сразу утонет. Правда, по его дороге в засушливое лето и морозную зиму курсирует к жителям от села небольшой тракторец с кибиткой. В эти месяцы бабы и заготавливают себе муку, соль, сахар и прочее.
 

– Так надо ремонтировать мосты! Что, в самом деле, за пять лет не могут власти решить эту проблему? Или искать обходные пути, наверняка они были.
 

– Может, и были, да быльем заросли. Можно пробраться заброшенными полями, но за ними до шоссе двадцать пять километров пустоши, изрытой кротами. Если дождь или снег, то – труба. Да потом еще по шоссе до райцентра тридцать пять верст махать. Вот тебе и объезд! И кто будет таким образом тратиться из-за двух десятков жителей? Никому не выгодно!
 

– Но, ведь, люди же! Неужели спецы не могут проложить дорогу, если не под силу мосты поднять?
 

– Не знаю. Может, не могут. А, может, и не хотят. Это же десятки километров! Говорю ж тебе, что надеются на детей, на переезд. А потом, ты знаешь, что проложить дорогу по землям сельскохозяйственного назначения, это очень даже не простая задача. Одно дело – межполевые дороги, другое – дороги транспортного сообщения. Или как там их еще называют.
 

– Ну-у…
 

– Но это еще цветочки, – выпив воды, продолжил редактор. – Скоро выборы, ты знаешь. На хуторок наведались агитаторы. Что молодым семь километров – смех, да и только. Засиделись в кабинетах. Подходят к хуторку, а на выгоне щит висит на трех столбах. А на щите черным по белому – «стойбище Прокаженных». Посмеялись. Сфотографировали и постучались в первую избу. А там Федотыч! Как он понес их, как набросился! Нет, не с кулаками, не было такого. Но жару он лихим русским языком нагнал такого, что те, ломая ноги, убежали прочь.
 

– Шутишь, Абрамыч, – засмеялся Панкратов. – Это же…
 

– Да, это же оскорбление, а, значит, правонарушение, а, значит, хулиганство. Именно так квалифицировал участковый. Квалифицировал и позвонил в райотдел, а поселковый глава – в избирательную комиссию.
 

– Да брось, ты!
 

– Да нечего бросать! Чтобы не доводить до ушей районного главы, наш главный полицейский взял с вытрезвителя несколько доходяг, захватил по дороге участкового с лопатами, и этот отряд бодро зашагал на хутор. Пришли уставшие, озлобленные и – к Федотычу. Понятно, наорали, настращали. Об этом узнали бабы, ужас! Чуть ли не бунт поднялся!
 

– Прямо, анекдот какой-то, – недоверчиво произнес Иван, но уже без смеха.
 

– Анекдот, – пожал плечами редактор. – Не думаю. Словом, добились от Федотыча, чтобы он отсебятину не городил. Срыли столбы, щит забрали с собой для острастки, как вещественное доказательство, и ушли.
 

– Хм, – покрутил головой Иван. – А он сам-то нормальный мужик. Я имею ввиду, не алкаш, не буян? Федотыч?
 

– Федотыч – мужик правильный. Никаких претензий к нему не было и нет. Не по пьяне он это затеял, а, видать, накипело.
 

– Накипело! У всех накипело, но надо же вперед думать. Мальчик, что ли?
 

– Ты слушай дальше, это еще не конец, широко улыбнулся теперь редактор. – Только «гости» уехали, бабы к Федотычу. Что ж, мол, теперь будет? Что – и дальше так прозябать? Выборы наступили – можно и побороться! Когда еще такой момент придет? Словом, стимульнули они Федотыча своими причитаниями. И он, воодушевленный, снова вкопал столбы, прикрепил новый щит. А на нем надпись: «Селение Отверженных».
 

– Ха-ха-ха! – искренне рассмеялся Иван. – Вот это да!
 

– Ха-ха-ха – обидчиво произнес редактор. – А кроме смеха ты ничего не можешь из себя родить? Смеяться – все горазды! И тут я согласен с главой района. Этот полицейский наскок ничего не решил. Да и решить не мог! Председатель избирательной комиссии – баба умная. Пошла потихоньку к главе и рассказала ему все. И то поведала, что полиция снова собирается «в гости к Федотычу», поскольку все в округе этот хуторок уже называют «Отверженным». А вдруг кто зашлет снимки в интернет, да на сайт правительства? Что тогда?
 

– Нет, Абрамыч, – продолжая улыбаться, перебил Иван. – Ну, правда, это что-то нереальное, невозможное. И склоняет к тому, что кого-то шиза посетила. Дедушка Салтыков-Щедрин обрадовался бы!
 

– Да иди ты, Ваня! – редактор снова поднялся и снова прошел к сейфу. Но теперь, уже, заглянул внутрь и вытащил бутылку коньяка с бокалами. – Налью, вот, тебе, чтобы немного приземлился. А то все тебе нереально, невозможно. У нас все возможно, давно пора бы понять!
 

Он вернулся к столу и налил в бокалы. Выпили.
 

– Вот глава мне и говорит, – продолжил он. – Дескать, ты, Абрамыч, мудрый человек, сто лет прислуживаешь власти. Послал бы ты своего путевого работничка в это «поселение». Пусть бы он потолковал с этим смутьяном, разузнал бы, чего он добивается, где видит выход, откуда злоба. Вообще, узнал бы о нем побольше. А то, что мы о нем знаем? Да ничего не знаем! А это плохо.
 

Иван прищурился на редактора. Улыбка исчезла. Старый лис!
 

– Что смотришь, дорогой Иван Саввич? Хороший коньяк? Шурин с Армении привез, иногда балует старика. Налить еще?
 

И с готовностью наполнил бокалы. Иван выжидал, высматривал на свет цвет армянской гордости, вдыхал аромат.
 

– Вот я и подумал, Ваня, а не послать ли тебя? А кого еще? Кто лучше тебя разбирается в людях? Кто всегда бытовые «пожары» тушит? Да так умело!
 

– Михаил Абра-амыч…
 

– Нет, в самом деле! При удачном раскладе получишь премию, и не только от меня…
 

– И выставишь себя в соответствующем свете…
 

– Не преувеличивай! Ты всегда все преувеличиваешь. Успеешь еще стать ворчливым. А сейчас ты молодой, полон энергии и интереса ко всему. Не перебивай меня и слушай дальше. Я думаю, есть в этой истории один крючочек. Не улавливаешь какой? То, что бабы не хотят переезжать к детям – это понятно. Не каждому хочется мешаться под ногами. Но вот почему они не хотят переехать в центр села, хотя им было такое предложение. Есть пустующие хаты, и им бы, я думаю, помогли из района прикупить их. Уезжают же люди, умирают, а дома остаются. Причем, вполне приличные. Как думаешь, почему?
 

– Да не темни, Абрамыч! Я же не мальчонка какой!
 

– А потому, Ваня, что рядом с Федотычем они как у Христа за пазухой, как детишки у заботливой мамочки! Он и то, и другое, и третье. … А переедут, кто за ними так будет ухаживать? А?
 

– Да тот же Федотыч! Что ж он один останется?
 

– В том-то и дело, что ни в какую не хочет переезжать! Говорит, устал от людей! Покоя, видите ли, он хочет! Думаю, потому и бабы не хотят, в этом причина. Из рая не хотят переезжать, хотя себя отверженными называют. Шучу, конечно!
 

– А что же агитаторы? Это же их хлеб? Да еще перед выборами! Пусть растолкуют на понятном языке. Слабо, что ли, Абрамыч?
 

– Не живые они, Ваня. Глава так и сказал. Им надо все разжевать. Как и что. … А они шаг в сторону боятся сделать. Вернее, не могут. Что тут поделаешь?
 

– Хм! Какие же тогда они, к черту, идейные борцы?
 

– Не заглубляйся! Воспитывать надо, а воспитателей нет. Слишком быстро вперед летим, Ваня. Неужто не замечаешь? Поэтому, чем богаты…
 

Редактор говорил коротко, с придыханием. Видимо, коньяк еще не наладил ток застывшей крови, не разгорячил еще ее. Но Иван знал, что его лаконичность никогда не признает возражений, что если в таком ритме заговорил, то его решение всегда бесповоротно и бескомпромиссно.
 

– Командировка выписана тебе на три дня. Понадобится больше – я не возражаю. Доедешь до Заельцовска, представишься местной администрации, объяснишь, с чем пожаловал и от кого, понимаешь? Понимаешь?
 

– Что, прямо так и говорить?
 

– Говорить, может, и не надо, но намекнуть стоит. Это, чтобы сами там ничего не натворили. Помощи никакой не проси, подмогу никакую не принимай. И вообще, сильно не откровенничай. Понимаешь? То, что я только что сказал, ни в коем случае не выказывай. Это лично мои догадки, и это между нами. Понял? После этого найдешь Марину Калинину, она, как раз, после обеда с работы приходит. Познакомишься…
 

– Хм, – улыбнулся Иван.
 

– Никаких «хм». Женщина она чистая и верная. Кобелей к себе не подпускает! Прибыла к нам откуда-то с Севера, после того, как потеряла мужа. Около года работает ветеринаром, к слову говоря, не совсем женским делом занимается. Ею не нахвалятся, изо всех сил тянут к общественной жизни. Да толку мало. Словом, замечательная баба!
 

– Да я…
 

– Да и я! Объяснишь. Заночуешь у нее. Оставишь машину. А утром она расскажет, как лучше пройти к «Отверженным».
 

– Да ладно, тебе, – улыбнулся Иван. – Заучишь еще, на грех, название!
 

– Да, ты прав. Но так яснее. Оттуда вернешься таким же манером. Снова заночуешь, чтобы уторком сходить в администрацию, успокоить, и – домой. По дороге набери меня. Все, утомил немного. Сегодня отдохни, загрузи голову. А завтра в путь! Давай по третьей за успех и – будь здоров.
 

Прикрывая за собой дверь, Иван услышал заботливый довесок:
 

– Я позвоню Марине!
 

……
 

Иван был доволен, что Абрамыч не послал его в этот фантастический Заельцовск сразу же по окончании разговора. Обещал он своему другу навестить его вечером, и это обещание надо было сдержать. Так уж получается по жизни, что крутит нас ежедневность в своем бесовском ритме туда-сюда, и мы забываем, что кому-то когда-то даем слово и с легкостью находим оправдание своей забывчивости, ворочаясь перед сном на мягком ложе. И больно бывает за себя, и звоним, и просим прощения, и понимаем, что врем, и на другом конце тоже понимают это, но тоже врут, дабы хоть как-то сохранить отношения. Для чего?
 

А Валек был его друг, хоть и недавний, но друг. У них было много общего по судьбе. И здесь необходим другой подход. Как художник, он состоялся и имел определенный успех. У него были выставки, правда, не собственные, а отчетные. И пресса поначалу была хорошая. Многим его работы нравились. Но, когда он пошел дальше, как говорится, «в рост», то мнение руководства, членов правления областного Союза, изменилось. Как рассказывал Валя, его начали учить «как стоит», «что стоит»… Пошли скандалы, пошла негативная критика. Два года он пытался привнести свое видение тех или иных стилей, свое представление о целях и технических средствах художественного поиска, но. … От него отошли даже друзья по цеху. И он не выдержал, услужив председателю правления хотя бы тем, что подарил ему формальный повод для кардинального решения – обозвал старой ярыжкой. Не выдержал и со скандалом ушел из коллектива, приехал на родину, в старый материнский дом и начал по-настоящему спиваться. Уже полгода отвернулся ото всех. Никого не хотел видеть, слышать, никуда не хотел выходить, даже в редакцию, куда его, по просьбе Ивана, приглашали на встречу, как именитого гостя. И устраиваться куда-нибудь на работу не хотел. Обрюзг, одряхлел, зарос бородой в прямом и переносном смысле. Конечно же, без денег. Высылала ему тетка какие-то гроши. На то и жил, если это можно назвать жизнью. Грустно, больно, но надо было что-то делать Ивану. По- настоящему помочь надо было. Но как? Те сумки с едой, которые он привозил раз в неделю – разве это помощь? Это все для собственного успокоения и оправдания.
 

У Ивана случилось то же самое. Приехав после университета в родной город и устроившись в областной редакции, он поначалу бойко рванулся в жизнь. Его публикации сразу же заметили и отметили, и он, что говорится, рвал и метал. Не знал тогда, что рядом с успехом всегда ходит зависть коллег, даже друзей, что успех рождает болезненную ревность, которую невозможно мирно избежать. Уверен был, что действует правильно и во благо. Его не останавливали громкие имена, наоборот, привносили азарт в работу. Критические статьи, совместные с правоохранительными органами рейды имели шумный отголосок среди людей, чьи одобрительные письма пачками приходили в редакцию.
 

Популярность росла, ей нужно было соответствовать. И он соответствовал. Но однажды попал. В дочь завотделом пропаганды и агитации горкома, которую папаша пристроил в сектор печати отдела. Эта самая Наташа заимела на него виды, начала выказывать ему уважение и признательность. Не знал тогда, что женщину нельзя обижать невниманием, нельзя ей советовать, нельзя ее профессионально «журить», относиться к ней снисходительно. Многого не знал и влип в историю.
 

Кто-то из друзей Наташи, а вполне вероятно и она сама, пустил слух о якобы имеющейся связи между ними, что якобы позволяло Ивану открывать любые двери и публиковать самые острые материалы на темы, недоступные обыкновенным журналистам. Об этом, естественно, узнал папа, Андрей Иваныч. Он пригласил Ивана, познакомился, переговорил, уточнил, «понял» и взял «на заметку». Естественно, взял «на заметку» и редактор, и сослуживцы. С тех пор работать под общей ухмылкой стало невозможным, и Иван вынужден был уехать в другой город. Не остановили ни слезы матери, ни увещевания сестер.
 

Единственно, что вынес Иван из этой истории, это отвращение к женщинам, потому и жил сейчас один, снимая комнату у бойкого дьякона местной церкви, с которым довольно часто и охотно беседовал о «светской и духовной жизни». Тот и познакомил его с Валентином, с которым, оказалось, тоже можно было говорить, а не беседовать, исповедоваться, а не творить исповедь.
 

Поэтому Вальку нужна была настоящая помощь, или нужно было отвернуться напрочь. Не смог, мол! И он однажды вечером пообещал ему за стопкой – а куда ж без нее, разговаривать не будет! – что-то придумать. Но так и не придумал, а сегодня должна была состояться их встреча. А на ней – серьезное решение вопроса. Но ни серьезного, ни конкретного решения, понятно, еще не было, а, значит, тяжелый предстоял разговор! Тяжелый, поскольку он, Иван, привык всегда держать слово, если такое давал.
 

Поэтому он был благодарен Абрамычу.
 

Наутро, стараясь ни о чем не думать, наскоро позавтракав, Иван запрыгнул в свою «Ниву» и постарался пулею вылететь из этого города с этими проблемами, с этими порядками, с этим климатом, и оказаться в другом мире, пусть в какой-то мере чужом мире, но более интересном и, от этого, менее тяжелом.
 

Но как не думать! И как заставить себя не думать? Где, как ни за длительной процедурой утреннего туалета, так тщательно вспоминается прошлый день, вечер, а потом в черновом порядке проводится спешный анализ своих действий? Где, как не по дороге на работу, когда летишь или идешь, неотвязно лезет вчерашнее? Особенно если видишь себя в другом свете?
 

Проезжая мимо забытых всеми деревушек, с заброшенными, еще крытыми соломой домами, Иван всегда ощущал непонятно как и для чего формирующуюся в нем необоримую тоску. И он, отвлекаясь ото всего, начинал заглубляться, копаться в себе, озлобляться на тех, кто в этом повинен, а потом, словно очистившись душой, понемногу успокаиваться, обретая мудрую усталость от исполнения чего-то важного.
 

Вот и сейчас, высматривая полуразвалившиеся и сгнившие постройки, никому не нужные даже на дрова, почерневшие засохшие плодовые деревья, как изваяние мрачных идолов, он привычно задавался вопросом – ну что это? Все, ради чего старались и жили, брошено, загублено и никому не жаль. Где эти люди, которые обустраивались, на что-то надеялись? В такие моменты ему постоянно вспомнилось давным-давно затвердевшее в памяти высказывание Горького о русском человеке: «Что человек на Руси ни делает, все равно его жалко».
 

Иван закурил!
 

На самом деле, кроме уже привычной, была и реальная тоска – вечер с Вальком не удался. Человек сразу чувствует, когда врет его собеседник, особенно, собеседник успокаивающий, обнадеживающий. В какой-то момент Иван почувствовал, что Валек не верит ему. И признался, что да, врет! Только жесткой честностью можно было вернуть расположение друга. И он начал нахлестывать, нагонять ушедшие в никуда все прежние обещания! Вот отправлюсь в командировку, оторвусь от мерзкой текучки, соберусь, поразмыслю в тиши и обязательно придумаю что-нибудь для нас! Так он продолжал врать!
 

А потухший Валек с усмешкой переспросил;
 

– Для нас?
 

– Да, для нас! – с жаром заверил Иван. – Видишь же, что я тоже переживаю! А ты не идешь навстречу. Хотя бы к тете съездил, развеялся бы, подтянулся. Она же зовет!
 

– Я, Ваня, переживаю по – другому и о другом, – тихо, понурив голову, обреченно молвил Валек. – А ты – от невозможности помочь. Разницу зришь?
 

Иван молчал.
 

– А мне, ведь, ничего не нужно, – все так же тихо и спокойно продолжал Валек. – Ты – есть передо мной, я – есть перед тобой. Вот и все. Сущая реальность. Другой не хочу. Возможно, пока не хочу. Тетя, говоришь? А зачем я ей такой? Да и поймет ли?
 

И он отвернулся. Конечно, в переносном смысле. И они безобразно напились и попали в другую реальность, где слова слетали автоматически, где улыбки ширились искренне… Жуть!
 

Вот эта жуть и питала подорожную тоску, которая вбирала в себя и привычную боль от вида проезжаемых псевдодеревень, и от отряхнувшихся от снега полей, и от мрачных овражьих черных перелесков. И лишь только весенний воздух с примесью постоянно меняющихся запахов задорно боролся с нею, и вселял надежду, что вокруг, несмотря на запустение, вот-вот оживут люди и начнут, как всегда, трудиться, убивая чью-то жалость к себе. Но вместе с этим проявлялось противное убеждение, что не будет этого никогда, по крайней мере, в ближайшие сто лет! Зачем я еду, спрашивал он себя? Дурачок!
 

Иван язвительно усмехнулся над собой. Какая ложь! Оптимист! Мечтатель!
 

От мрачных мыслей его оторвала внезапно появившаяся на обочине дороги фигура. Вроде бы парень, вроде бы машет рукой. Почему бы не взять? Весьма кстати! Иван притормозил.
 

– Слышь, друг, до Заельцовска не подбросишь?
 

Ивану почему-то понравилась неброская фамильярность. Перед ним угнулся молодец лет тридцати с широким улыбающимся лицом, рыжеволосый, в фуфайке шестидесятых годов и с рюкзаком через плечо. От него так и несло редким здоровьем, необычной симпатией! Правда, и запах спиртного чувствовался. Иван улыбнулся.
 

– Давай, прыгай! Как раз туда и еду!
 

– У, клас! – засмеялся он, втискивая свою двухметровую худобу. – А то уж я заскучал тут. На охоте с друзьями был. Они, черти, пьют, еле вырвался. Через стакан получилось, иначе не отпустили бы.
 

– А ружье где же?
 

– Дак, там оставил. Чего его таскать за собой, людей пугать? Да еще выпивши! Прав?
 

– Прав, прав, – согласился Иван. Ему все больше нравился попутчик. Он осторожно разглядывал его: какие-то ватные брюки, кирзовые сапоги с протертыми внутренними голенищами, вместо ремня толстая бечева – каменный век!
 

– Зовут-то тебя как? – с улыбкой спросил он.
 

– Лука, – обворожительно осклабился попутчик.
 

– Лу-ука?
 

– Да-а, – весело подтвердил он. – Все удивляются, и я удивляюсь. Чему удивляются? Удивительно!
 

Иван рассмеялся.
 

– Не, правда! Тут, конечно, таких имен нет. А у нас в Сибири, да по лесам – полно! Шибко красивые имена, такие красивые – петь хочется. Ну, сам посуди: Аристид, Перфилий, Ксенофонт, Евстрат, Андрон, Акинфий, Нил – мама моя! Дед мой, Ермолай – старовер, да и отец, – Кир, тоже. Правда, нынешние староверы стали немного другие. Особенно, когда переехали в эти края. Жизнь! Что сказать? Но, скажу тебе, люди они настоящие. Да-а…
 

Иван ехал и дивился попутчику. Ну откуда ты взялся такой? Кто в подарок мне преподнес? Он достаточно читал о староверах, но чтобы вот так встретить, нежданно-негаданно!
 

– А почему переехали?
 

Лука перестал улыбаться, прикрыл глаза, совсем недавно счастливо сверкавшие воспоминаниями и грустно проговорил:
 

– А вот этого я тебе, друг, не скажу. Зачем? И так лишку выдал.
 

Ивану стало неловко. Так всегда было, когда профессиональное перешагивало через человеческое. С минуту они проехали молча.
 

– Хорошо, извини, – пошел он на мировую. – Меня Иваном зовут. Думаю, что тоже красивое имя. Как скажешь?
 

Лука улыбнулся.
 

– Красивое? – оценивающе спросил он.
 

– А что?
 

– Да ладно, друг! Я не обидчив. Не старайся замазать. Правильно сделал, что сбил меня с этой пьяной похвальбы. Противно за себя, сколько раз зарекался! Мы-то вообще не пьем, веками так заказано. А тут – на тебе! И каждый раз – на охоте. А как выпью, то так начинаю хвастать – удержу нет! Хотя, вишь ты, я и не хвастаю вроде, рассказываю о таежных красотах, об обычаях наших, о людях интересных, зверье разном. … А получается – хвастаю!
 

Это было неожиданно для Ивана. Нет обиды, есть расположение. А тот продолжал:
 

– Не могу я без охоты. Никак не привыкну, какой год уж. Хотя тут – что за охота? Что увидят, то и бьют. Ничего не жалко. У нас не та-ак! Мы на хуторе живем, отдельно. Вдвоем с отцом. Многие косятся, а что делать? Терпим. Работы нет, хотя у отца руки золотые. Я помогаю старушкам: то вскопаю, то телевизор починю, то утюг, то машинку стиральную. Все идут, знают, что сделаю. И трезвый, к тому же. Живе-ем, куда деваться?
 

Он засмеялся и лихо подмигнул.
 

– А отец нигде не работает? – снова не удержался Иван.
 

– А где? – грустно отозвался Лука. – Никто в нем нужды не чает. Вот на селе порушились мосты через овраги. И ломает голову начальство – как быть? А батя живо бы их поставил. Отобрал бы мужиков, поговорил бы с ними. Дак нет! Легче, наверное, голову ломать, чем думать ею. Вообще скажу тебе, мужики здесь ленивые или обленившиеся. Никто ладно не хочет работать. Та-ак, тяп-ляп! К тому же, пьют.
 

– Так уж и никто? – осторожно спросил Иван, опасаясь зацепить Луку и тот замолчит.
 

– Никто! Есть, правда, один. Федотыч. О-о, этот настоящий! Но и он не хочет ни с кем вязаться. Потому как бесполезно! Недавно, от оторва, такую бучу затеял, даже рассказывать не с руки, на кой тебе! Да только сомнут его, потому как один. А ты пошто в наши края? Бизнес, да?
 

– Да вроде того, – ответил Иван. Не стал он рассказывать о своей поездке, не хотелось почему-то. Хотелось другого, хотелось длительного общения с этим парнем, хотелось насытиться его здоровой энергией, подзарядиться его чистотой. Да, ведь, как это сделать? Прав Лука, голову ломать легче.
 

И вдруг сама собой снова дала о себе знать подспудная мысль – зачем еду? И она заставила появиться массе вопросов! Зачем? Трудно было отказать Абрамычу? Этому старому и хитрому пердуну, олицетворению житейской философии, устраивающего всех, кто с ним соприкасается? А разве я сам не такой? И разве не поэтому он меня послал? Тогда зачем еду? Ни разу не видел нищих сел, не знаю, как там живут? Зачем весь тот шум, который я подниму? Зачем те обещания, которые я раздам всем? А, ведь, придется давать эти самые обещания! Как без них? Надо же успокоить власти! А зачем успокоить? Чтобы всем легче было жить! Привычно жить! Ну, понадеются на меня, ну поверят, ну возненавидят меня. Подумаешь, два-три десятка человек! Ну, а в остальном установится тишина, и все будет мирно!
 

Это же, ведь, издержки профессии, издержки моей проституцкой профессии. Той, которой я следую каждый день! Так зачем же ты приходишь ко мне? И все чаще приходишь! Ты – «чванливая мыслишка»? Зачем заставляешь меня плакаться?
 

Он закурил и жадно затянулся, с ожесточением сплюнув через боково окно.
 

…
 

Марину он нашел быстро. Да и кто не знал отзывчивого ветеринара в Заельцовске? И вообще, разве могут на селе жить люди, которых не знают ни млад, ни стар? Одна семья, как ни крути!
 

Во дворе его встретила высокая моложавая женщина лет сорока, в подчеркнуто удлиненной темной юбке, бардовой кофточке с недлинным рукавом и неприметной косынке на шее. Короткая стрижка белокурых волос не отвлекала стороннего взгляда от огромных зеленоватых глаз на миловидном ухоженном лице. Иван был сражен стройностью ее фигуры, и ему вдруг подумалось – как можно с такой внешностью не подпускать к себе «кобелей», по выражению Абрамыча. Тут и правоверный мимо вряд ли сможет пройти!
 

Из кратковременного ступора его вывел неожиданно низкий голос:
 

– Ну, что стал у калитки? Заходи. Открывай ворота, ставь машину. Давно жду, редактор ваш звонил.
 

Она произнесла это буднично, по-деловому, без всяких, там, широких улыбок и напускного бойкого приветствия. Вышло чуть ли не по-матерински.
 

Дом, в который приглашала Марина, был так себе. Иван мельком окинул его, проходя по двору. Бревенчатый пятистенок, но со свежей крышей под черепицу и современными окнами. Во дворе небольшой сарайчик, за которым, видимо, огород. По обе стороны крыльца – укутанные цветниковые грядки.
 

Он прошел в просторные сени и постучался во входную дверь.
 

– Ну чего греметь? Проходи! Второй раз уже обед грею.
 

Иван вошел, разулся, снял плащ и поискал глазами рукомойник или что-то наподобие его.
 

– Не ищи, на кухне раковина.
 

«Прямо, телепат», – подумал Иван. Он прошел на узенькую продолговатую кухню, в которой современный набор разместить, конечно, было невозможно, вошли только двухкомфорочная газовая плита с баллоном, холодильник, небольшой столик и посудная полочка над ним. Но все выглядело вполне уютно, а, главное, чисто.
 

Вымыв руки, он вошел в комнату. Тоже ничего особенного: круглый стол посередине, трюмо, телевизор, диван – ну все обычное для сельских домов. На полу даже ковровые дорожки, напрочь забытые в городах! А ведь они своим веселым рисунком создают утраченный домашний уют. В дверном проеме за двусторонней матовой завесой желтого цвета угадывалась вторая комната дома.
 

От вынужденных впечатлений Ивана снова привел в чувство низкий голос Марины:
 

– Садись, садись, – по-хозяйски ворковала она. – Живу, как все, рассматривать нечего. Вообще, я за простоту. Вот и на «ты» к тебе обращаюсь. Ничего? Думаю, ничего. Думаю, что где-то ровесники мы.
 

Иван присел, улыбнулся. Ну, не мог не улыбнуться! Совсем другой уровень, но приятный!
 

– К сожалению, меню у меня не северное. Все поскромнее будет. Не обижайся. Ешь! А я посижу в сторонке. Отобедала уже.
 

И она прошла на диван. А он, поблагодарив, принялся за грибной суп.
 

Через время Иван отвалился от стола, поглаживая живот и показно шумно выдохнул:
 

– У-ух! Спасибо, Марина. Вкусно, честно. Суп – сказка! Да и в охоточку. А грибное рагу – просто объедение! Давно не пробовал. Спасибо!
 

– На здоровье, – ответила она и, прямо таки, впилась в него взглядом. – Посиди немного, впитай соки. А то, спешишь?
 

– Да нет, что ты! С удовольствием впитаю, – улыбнулся Иван и поднял руки.
 

– Знаешь, давно мужика не потчевала, – вздохнув, заговорила Марина. – Смешно вы все едите. Поначалу осторожно, а потом жажда просыпается. Как дети! Муж у меня был, шибко уж охоч до еды. Сколь ни подай, все в себя забросит. Да-а. … А ты сейчас куда, неужели сразу к «отверженным»?
 

Иван улыбнулся еще шире:
 

– Не-ет! Абрамыч, да? Сначала схожу в вашу администрацию. Их точку зрения хочу прояснить для себя.
 

– А-а-а, пойди-пойди, – наконец-то улыбнулась и Марина. – Там и про меня узнаешь. Наша власть – еще та власть!
 

Она встала и неожиданно совсем рассмеялась. Иван тоже поднялся, не зная, куда себя деть.
 

– До чего все смешно устроено, – продолжала она, подойдя к окну. – Вроде, все взрослые люди, а играют в непонятные и ненужные никому игры. Это – вместо дела. А, может, это как раз и нужно людям?
 

– Что, плохо исполняют свой долг? – попытался пошутить Иван.
 

– Долг? Не-ет, от меня ты оценки не дождешься. Ни к чему это. Как увидишь, так и напишешь. Хотя, люди здесь хорошие, добрые. Они, иной раз, кажется, даже не знают, что добрые. Честно! Бегут ко мне со своей скотинушкой, благодарят потом, чуть не до земли кланяются. Вот крыша, окна, вода в доме. … Думаешь, власти помогли? Ага! Благодарность людская это, до слез трогает. Самих лечить да лечить надо, а они за собачек, за кошек волнуются. По коровушке плачем воют, по хрюшкам своим. Откуда это? А я думаю, что благодарят они, причем, весомо благодарят, от того, что их за людей посчитали. Имей ввиду это! Больше ничего не скажу.
 

Иван сконфузился. Вот это речь! И все, видимо, только внутри и носит. А как еще, если и рассказать некому?
 

– Я знаю, Марина, откуда берется нежелание говорить, – отпарировал Иван. – Это ты зря. Как не крути, – но все мы в словах проявляемся. Дело делом, а слово – наше зеркало. Не прав я?
 

– Не знаю, – усмехнулась она. – Вы, мужики, всегда должны быть правы. Должны! Но…
 

– Откуда это «но»?
 

– Но глаз да глаз за вами нужен.
 

– Женский! Ну, конечно…
 

– Нет, не женский. Бабий! Улавливаешь разницу?
 

– Хм, интересно. Не слышал еще такого. Ладно, Марина. Мне пора идти, а то разбегутся или закроются. Так, ведь?
 

– Да-да, иди. Ты верно подметил, могут и разбежаться. Заговорила я тебя, извини. Со мной не часто такое.
 

Она принялась убирать со стола, а Иван, прихватив дорожную сумку, вышел из дома.
 

На улице солнце пылало во всю свою весеннюю мощь, по-хозяйски выжаривая влагу из оттаявшей земли. Два ряда кирпичных, вперемежку с деревянными, домов жадно впитывали долгожданное тепло, смело выставляя и свои краски, скрытые холодной зимой, и свои «язвы» от трескучих морозов. Все строения, казалось, терпеливо ждали, когда их хозяева «подлечат» их, приведут в должный порядок. В некоторых дворах шумливо прогуливались гуси, важно вышагивали куры, выискивая что-то у себя под ногами. Из некоторых раскрытых калиток выбегали дворняжки, то ли приветствуя, то ли предостерегая Ивана.
 

А он, жадно вбирая в себя еще терпкий, но уже настоенный на всех подворных запахах воздух, улыбался неизвестно чему. Хорошо было идти даже по этой сырой дороге, пусть с небольшими лужами, но зато и обходными пешеходными веселыми тропками. Просто идти и ни о чем не думать, счастливо щурясь от яркого солнца. Спасибо тебе, Абрамыч!
 

Здание сельской администрации по сравнению с частными домами заметно проигрывало по внешнему виду. Одноэтажное, длинное, окрашенное в посеревшую от времени белую краску, оно источало из себя неземную усталость и равнодушие от окружавшей его жизни, людей. На нем не было обычной крыши, и это почему-то говорило о неухоженности, незавершенности строения, о чуждости его деревенскому порядку. Иван впервые отметил это про себя, хотя такую плоскокрышную архитектуру встречал часто. Он снова вспомнил Абрамыча, но уже без благодарности.
 

По центру здания выдвигалось широкое открытое крыльцо, на высотном древке которого лениво покачивался флаг России. Иван взбежал по приступкам и вошел в пустой, такой же неухоженный коридор, еле освещаемый двумя плафонами. По обеим сторонам от входа виднелись двери, на одной из них он прочитал – «Приемная». Прокашлявшись, постучал. Никто не ответил, Иван воспринял это как приглашение и вошел. В небольшой комнатке, за небольшим столом по центру сидела худенькая девушка, уткнувшись в компьютер.
 

– Здравствуйте! – приветственно произнес Иван.
 

Девушка удивленно подняла глаза и робко ответила:
 

– Здравствуйте.
 

Иван представился и поинтересовался, может его принять глава.
 

– Не знаю. Наверное, может, – еще более робко проговорила она. – Хотя, что это я? Он же кого-то поехал встречать. Ждал-ждал и поехал. Уж не вас ли?
 

Она неожиданно засмеялась:
 

– Интересный случай, правда?
 

– Да уж, действительно, – согласился Иван. – Можно и посмеяться.
 

– Извините, я нечаянно.
 

– Что вы? Шутка тут более чем уместна. Так что же делать прикажите?
 

– Подождите минутку, я сейчас позвоню.
 

Она набрала номер.
 

– Дядь Вась, тут вас ждут. Вы спрашиваете – кто? Ой, я уже забыла. Ну, тот, которого вы ждали и поехали встречать. Извини. Извините, Василий Петрович, так что ему сказать? Ага, ага, ага. … Поняла. Поняла. Через десять минут? Ага. Ладно. Все!
 

– Слышали? Через десять минут, говорит, будет. Хотя, вряд ли, минут через пятнадцать, не раньше.
 

Иван усмехнулся.
 

– Да-да, он такой, – с готовностью к дальнейшему разговору продолжала она. – Пообещает, а потом оправдывается. Сколько раз ему говорила – дядь Вась, не обещай понапрасну. А ему и горя мало!
 

– Это мелочи, – чувствуя возникающее расположение к девушке, проговорил Иван. – Это прощается и не замечается даже. Пустяки.
 

– Не знаю, не знаю. Пустяков много, вот в чем их сила. К тому же, он и не только в пустяках горазд обещать. Такой человек, видать. А, может, работа такая? Пообещал, значит, не обидел. Люди, ведь, сейчас какие?
 

– Какие?
 

– Какие! Злые, вот какие! А отчего им быть хорошими? Обидчивые, завистливые, а чо им веселиться? Иные – так совсем без совести. А он хороший, добрый. Если честно, мне его даже жаль.
 

– За что же?
 

– Безотказный он! За все берется, честно берется, а у него ничего не получается. А если уж что получится, так радуется, как дитя! Он до своей должности агрономом был. Начальство хвали-ило!.. А как выбрали, так ругать стало. Приедут, и ну его накручивать. А он молчит и только головой все кивает. Вот и вы, наверное, ругать его станете. Я, уж, попрошу, вы не больно его цепляйте. Только это между нами, ладно?
 

– Тебя как зовут-то? – улыбнулся Иван.
 

– Ой, а я не сказала? Людочка! Извините, Люда. Хм, вообще-то Людмила Викторовна. Это дядь Вася меня всегда называет Людочкой. Вернее, Василий Петрович. А как он называет, так и все привыкли. Давайте, я вас чаем угощу, он, правда, неважный, но, наверное, лучше, чем вода? Василий Петрович за свои покупает. Говорит, что для приема сойдет. Давайте?
 

– Нет, нет, спасибо, Людмила Викторовна. Скажите, а давно вы здесь работаете?
 

– А, нет! – махнула рукой она. – Второй месяц пошел. Меня отец еле-еле пристроил. Я после школы провалила вступительный и все зиму сидела, хотела уж в область уезжать. А папа сказал, что нечего мне там делать, сиди лучше дома. Но, ведь, скукота здесь! Вот он и пристроил. В этом году снова поступать буду.
 

– А работа?
 

– Да что работа, слезы одни. На улицу выйдешь – нет людей. А сядешь сюда за стол – столько их, оказывается. И на каждого документ надо оформить, движение проследить. А справок, господи! Сколько справок выдается! И кому они нужны, эти справки!
 

– Вот видишь, работа-то серьезная, ответственная. А ты говоришь, слезы.
 

– Вы так думаете?
 

– Да. Больше скажу, от хорошей работы секретаря очень многое зависит в администрации. Да и для работы руководителя он первейший помощник.
 

– Да ладно, вам, шутите все! Но подумать, наверное, стоит. Может, на заочное отделение попробовать?
 

– Разумеется. Постигать науки крайне важно, но и учиться работать тоже необходимо.
 

Людочка засмеялась и вдруг посерьезнела, прислушалась.
 

– Это дядь… Василий Петрович подъехал, наверное. Щас зайдет!
 

В приемную, широко, по-хозяйски открыв дверь, вошел двухметрового роста мужчина. Стройный, средних лет, одет, как и полагается главе, в деловой костюм с рубашкой и галстуком. Подобный типаж говорил обычным людям об определенном социальном статусе. Да и лицо его было каким-то типичным для руководителя. Ничего примечательного: короткая стрижка темных волос, серые, ничего не выражающие и неотражающие глаза, обыкновенный нос и т. д. Выделялся он лишь необычным ростом, на селе уважаемом.
 

– А вот и я! Здравствуйте! – шумно выговорил он и заулыбался на все лицо. – Заждались, наверное? Я тоже ждал-ждал, да не вытерпел. Но ничего, бывает.
 

Он протянул для пожатия руку и представился:
 

– Василий Петрович! Пройдемте в мой кабинет, прошу! Раздеться можно здесь. Людочка? Свою куртку, по привычке, я оставил в машине.
 

– Иван Саввич, – назвал себя Иван, с трудом отвечая на пожатие.
 

– Очень приятно! Людочка, чаю!
 

Кабинет Василия Петровича также ничем примечателен не был. Разве что дорогие шторы на окнах, да кондиционер. Усевшись в свое привычное хозяйское кресло, он обрел привычную уверенность и начал охотно рассказывать о своем селе, о своих проблемах, о взаимоотношениях с районным руководством, о постоянной помощи от него, заботе.
 

Иван терпеливо слушал этот скучный, необходимый «по этикету» рассказ и не находил никаких различий от давно известных ему представительных речей. Для приличия немного подождав, он спросил:
 

– Василий Петрович, все это хорошо, но я не за тем приехал. Что вы думаете о происходящем в вашем небольшом селении? Догадываетесь, о чем я?
 

Василий Петрович глубоко вздохнул и немного поскучнел лицом. Потом потерянно посмотрел на Ивана и, опустив глаза, неохотно ответил:
 

– Да-а. … Знаете, отчего обидно? Как только какая беда, причем, беда общественная, может быть, политическая, так сразу все приезжают. А, вот, сколько твержу наверх о необходимости построить мосты, так и носа никто не показывает. Но постоянно об этом донимать – тоже негоже. Сочтут за нерадивого, да и самому это унизительно. Что я думаю? Если честно, прав Федотыч. Я потому и не пошел к нему с полицией, не стал позориться. Ну, вот такой он! Я бы так не смог. А он смог! И бабы тамошние молодцы! Все молодцы! А виноват, сами знаете кто. Не предусмотрел, не предвидел, не помог. Но я, хоть убей меня, до сих пор не пойму, что делать. Сход граждан провести с приглашением этих «отверженных»? А разрешит ли район? И что он даст? Да и на самом сходе – ругать их или совестить? Дескать, позорите всю округу! Но это же не по-человечески, не по справедливости.
 

Он пристукнул по столу огромными ладонями. Потом закрыл ими лицо, взъерошил волосы.
 

– Не знаю, как на духу говорю!
 

В дверь постучали. Вошла с подносом Людочка.
 

– Вот, Василий Петрович, чай, – извинительно пропела она и заговорчески посмотрела на Ивана. – Наш кончился, пришлось сбегать в магазин, потому задержалась.
 

– Да ставь, уже.
 

После откровенного монолога главы чай был кстати. Зарождалась пауза, может, и необходимая.
 

– Давайте, угощайтесь, – предложил Василий Петрович. – Не обращайте внимания. Это я сгоряча. Вот так нашумлю иной раз, а потом одумаюсь и мыслю – зачем? Давайте, чай хороший Людочка принесла, знаю. Людмила Викторовна толк в нем понимает, не то, что я. Пробуйте!
 

После «молчаливого» чая Иван расспросил главу о мостах. Оказывается, они были построены еще при царе Горохе. Силами местных мужиков, которых было много. Конечно, лес «выбил» бывший председатель колхоза, он же уговорил строителей, «предоставил» им «шикарную премию», помимо основной зарплаты. Словом, схимичил как-то! В отделении Синичка, так называлось теперешнее селение « отверженных», проживало тогда вместе со стариками и детьми около сотни человек. Строили всем миром, весело строили. Как на это смотрел район, неизвестно. Наверное, смотрел, тревожно прищурившись, но благожелательно.
 

Лет пять назад подгнившие опоры первого моста не выдержали, когда повезли в «газончике» на убой коровушку местной жительницы и рухнули разом, вместе с машиной, и коровой. Тут уж, от районной благожелательности не осталось и следа. И только сняли с работы председателя, только утвердили нового, как почти таким же способом рухнул и второй мост. Вот тогда люди и потянулись с Синички, птицей полетели.
 

– И что теперь делать, – итожил глава, – ума не приложу. Средств никаких нет. К тому же, сейчас строительство ведется по предварительно созданному проекту, платному проекту, с согласованием чуть ли не в самой Москве, поскольку объект стратегический. А это время, время и время! Нужна специальная техника, нужны подрядчики, договора и, мама моя родная, что только еще не нужно! Вы меня понимаете?
 

Иван-то понимал, только не понимал, что больше нужно предпринять местному главе – решительности или желания.
 

– Но ведь так всегда было с мостами, Василий Петрович, – возразил он.
 

– Всегда да не всегда, Иван Саввич, – вздохнул глава. – Времена сейчас другие, собственность другая, учет другой. Непривыкшие мы к этому. Не ученые по-новому. Да и кто будет учить? По-настоящему может научить только практик. А где его взять? А ехать к теоретикам, выбрасывать деньги, отрываться от земли, тратить время – все это впустую! Вот и набиваем шишки. Может, пока непривыкшие, пока неученые? Не знаю. Но раньше специалистам и руководителям «дозволялось» хитрить. Нужно повысить урожайность – да пожалуйста! У сметливого хозяина неучтенные посевы всегда были на всякий случай. Нужно повысить надои – да ради бога! И коровки лишние были. И поголовье на мясо, и стройматериалы. … Все было впрок! Умели головой хозяйствовать! Издалека, какой бы ты стоголовый ни прибыл, за всем не углядит.
 

Он вдруг запнулся, просительно и даже виновато посмотрел из подлобья и тихо произнес:
 

– Только я, просьба такая… я вам не в передачу кому рассказываю, ладно? А то разоткровенничался на свою голову. Люблю поговорить при случае, уж извините.
 

Иван усмехнулся.
 

– Сколько у вас в Заельцовске проживает сейчас населения? – спросил он.
 

– А зачем вам? Ладно, извините! Да сколько? Шестьдесят два двора. Это двести пятьдесят душ, если всех считать. Из них голосующих двести десять.
 

– А пенсионеров?
 

– Пенсионеров сто семьдесят девять, есть и работающие пенсионеры. Остальные – это работники, детишки и ученики. А к чему это вы? Если нужны данные, Людочка отксерит.
 

– Да нет, в избирательной комиссии все эти данные есть. Я это к тому, чтобы узнать о том, перспективно ли ваше поселение? Уезжают ли люди, приезжают ли. Понимаете?
 

– А-а! – удивился Василий Петрович. – Какое там! За последние годы семей тридцать уехало. Позабивали дома, оставили соседям адреса и – только видели их. И с каждым годом все тяжелее в этом вопросе. Вот уже как год возим учеников в соседнюю школу. Детский сад давным-давно прикрыли, закрыт и сельский клуб. Разве что по праздникам да на выборы открываем. У нас раньше и небольшая больница была, потом превратилась она в фельдшерский пункт. А года три как, и его не стало. Как тут не бежать, и кто захочет переехать к нам? Звонят только, нет ли покупателей на дома? А кому они нужны сейчас?
 

Иван думал, спросить или не спросить, лезть в гущу или нет? Абрамыч – он человек мудрый, но…
 

– А у нас места хорошие! – продолжал глава, и глаза его засветились. – И землица отменная! Как агроном вам говорю. А главное – люди! Я, вот, твердо верю, что к сельским людям ехать – это правильно. Они здоровее городских. Не телом, духом здоровее. Да и телом! Они как-то чище. Светлее!
 

И Василия Петровича, что называется, понесло. Иван дивился тому, что про него словно забыли. Он внутренне улыбался и даже радовался тому, что страстные свидетельства главы так часто перемежались тематикой, выплескивая наружу столько нового и незнакомого и интересного. Тщательно вырисовывалась жизнь и на поле, и в животноводстве, по-хозяйски заботливо рассказывалось о техническом оснащении, о газификации, водопроводе, уличном освещении и о многом другом, что подпадало под обязанности главы, лежало в поле его компетенции.
 

Ивану оставалось только поддакивать и не перебивать!
 

Так проговорили они почти два часа. Иван видел, конечно, на фоне планов множество проблем и даже сочувствовал главе. Действительно, делать что-то нужно, озадачиться по-серьезному нужно! Понятно было, что свои проблемы, свои задачи глава сознавал и знал хорошо. И уж если винить его, то винить можно было только в одном – в излишней деликатности перед начальством. Хотя, справедливости ради, и излишней строптивостью или назойливостью тут дело вряд ли решить. Согласиться можно было и с этим. Но что-то же делать надо?
 

Вот на этом вопросе они и остановились.
 

– Не обессудь, Иван Саввич, – заключил глава. – Пока мы все в затруднении. Надеюсь, что это «пока» продлится недолго. Думаю, что вы сегодня же поедете в Синичку на встречу с Федотычем. Вот и поспрашивайте его, что он замыслил своим «бунтом». Но…
 

– Да нет, я с утра завтра пойду. Зачем на ночь?
 

– И то правильно. Зайдете сначала в администрацию, я скажу шоферу, чтобы подождал и отвез до первого оврага. Уж, извините, такая у нас остановка! Впору посмеяться. Все-таки, пару километров по бездорожью сбавите, а там уж пойдете.
 

– Спасибо!
 

– Да не за что! А остановились где? Есть где?
 

– Да, у Марины Калининой.
 

– У-у, – одобрительно промычал Василий Петрович. – Это хорошо. Славная девица. Повезло нам с ней. Год как приехала. Не нарадуемся на нее. Одного боюсь, залетит какой-нибудь хлыщ, соблазнит и увезет с собой. А человек она прекрасный, все про жизнь знает. Ну, бывайте, Иван Саввич. Успеха вам!
 

Они снова пожали друг другу руки, снова Иван попытался ответить пожатием и снова не смог. Такая крепкая лапища! Внутренне посмеявшись над собой, он вышел из кабинета и наткнулся на вопросительный взгляд Людочки.
 

– Спокойно, Людмила Викторовна, – весело прощался он. – Все путем, не грусти! Все у тебя, у вас получится!
 

– Спасибо! – привстав, улыбнулась она в ответ. – Я, ведь, и взаправду волнуюсь. Всего вам самого хорошего! До свидания!
 

– До свидания!
 

…….
 

С большим облегчением возвращался Иван в Маринин дом. Чувствовалась большая искусственность в этой Заельцовской проблеме, какая-то, действительно детская игра, как говорила Марина, но, удивительно, влекущая за собой серьезные последствия. Черт знает, что такое! И так – не так, и эдак – не эдак. Мутота, одним словом! А почему мутота? Да потому что решения не виделось, одни слова! Не виделось, кто виноват!
 

Стена!
 

Столько времени говорили, а, выходит, впустую, поскольку зацепили проблему лишь мимоходом, а речь пошла совсем о другом, интересном, но о другом, так уж незаметно получилось. Давно правда, что редко сюда показываются власти. Учить, верно, некому. Пока некому?
 

И о чем теперь беседовать с Федотычем? О том же? Так он расскажет обо всем еще с большей горячностью. Эта уж наша горячность! А откуда она? Только ли от невнимания к себе?
 

Об этом думал он еще в кабинете, повторно слушая аргументы Василия Петровича и чувствовал, как постепенно падает его настроение. Поэтому радовался тому, что вырвавшись на улицу, сразу ощутил такой прилив проснувшейся энергии, что невольно завертел головой от удовольствия, от жарких солнечных лучей, от замеревших, совсем не тронутых ветерком пряных запахов, от чуть ли не парившей земли. Все вокруг, будто понимая его, спасительно возвращало к нормальной жизни, а если сказать еще выше – к естественному возрождению. Ну, зачем человек все усложняет? И почему со властью всегда приходит беда?
 

И снова, пусть и ненадолго, пришла «чванливая» мыслишка. Зачем ехал? Зашла и неприятно напомнила о цели приезда.
 

Вот в таком настроении он и вошел в Маринин двор. На крыльце заметил записку: «Буду через час. Примерно! Козы продавщицы не пускают. Заходи и располагайся на свой вкус». Он усмехнулся. Заходить как раз и не хотелось. Вести умные разговоры не хотелось. Напрягаться обязательным этикетом не хотелось. И хорошо, что задержалась! В такой погожий день себя прятать!
 

Он прошел за дом и на прилегающем огородном участке сразу наткнулся на две стандартные легкие теплицы. Через заградительную пленку он рассмотрел грядки с крошечными бледными ростками каких-то овощных культур и еще шире заулыбался от увиденного. Возникла ранее не возникавшая мысль о том, что женщина и в огороде мать. Лелеет она нежные ростки этой вот живности, заботится о них, укрывает, пропалывает. Разве не по-матерински поступает? И разве от безысходности? Да у любого соседа можно купить! Ан-нет! Ей потребен не только продукт. Ей потребно проявление жалости, заботы о ком-то! Не может без этого. Мужик – что? Далеко не каждый будет копаться в огороде. Есть, правда, любители, но…
 

Иван по намощенным досточкам осторожно прошел на конец огорода. Здесь угадывалась проступающей зеленью вытянутая в обе стороны лужайка. Небольшое строение стояло у соседской межи. Баня! – догадался он! За ней, в широкой ложбинке еще стояла вода. Может, она и летом тут стоит? Не случайно мизерный мосточек сооружен. Красота! Две вербы у межи других соседей низко опустили свои плакучие, еще голые ветви, между ними широкая скамья. Хорошо-то как, со вкусом! И совсем просто!
 

Иван по-настоящему разомлел, он вошел в другую жизнь, спокойную, ладно устроенную. Почему так жить не могут все люди? Почему им всегда кто-то мешает так жить?
 

Он долго стоял и упивался красотой вот такой простоты, и не то, чтобы не мог ответить на холодный вопрос «почему? », а ему вдруг показался чужим этот вопрос. Простым, но чужим. Его не должно быть!
 

Нехотя он пошел назад, чуть в горку. Ему даже курить не хотелось, чтобы не расстроить гармонию. Ему ничего не хотелось. Разве что побыть одному, потешиться нахлынувшим.
 

Марина пришла не через час, а гораздо позже. Разговорчивая, веселая. И он ей даже был благодарен за это, за то, что вернулась не с уставшим скучным лицом, а дополнила радостное настроение.
 

– Посидели немного с Настей, – коротко пояснила она. – Проходи, замерз, уж, наверное. У меня к столу все готово, разогрею только.
 

На ужин Марина подала вареную козлятину, что он очень любил. И как только она все угадывает?
 

– Тоже продавщица? – спросил Иван.
 

– А-а! Да, конечно, это Настя, – подтвердила Марина. – Прямо, беда с ней. Не отстанет! Постоянно снабжает. Их у нее пятьдесят голов, представляешь? Пятьдесят! Батюшки! Это какой же уход за ними зимой! Летом отдает в стадо, а вот зимой. … А она еще совсем молодая! Ухандокает себя, точно. Да и мужа. Он чешет с них пух без конца, а она прядет и платки вяжет. От! Представляешь, смотрит телевизор и вяжет! Автомат! Потом везут в район на базар. Тем и живут. А куда деваться? Зарплата у нее мизерная, у него – тоже, плотником работает. Вот и получается, что основная работа у них – это работа по своему хозяйству, а по специальности – просто, развлечение, хобби, для стажа и пенсии. Ну, разве не уродство?
 

– Тебе их жаль? – со скрытой иронией тихо спросил Иван.
 

– А то! Как не жаль-то, если света не видят. Кроме своего села ничего не видели. Разве это нормально? Летом – огород, косовица. Ты знаешь, какой у них огород? Пятнадцать соток! За ним же тоже уход какой! А зимой – кормежка, навоз. У них же еще корова, свиньи, куры. Ужас! Все это не позволяет оторваться от дома даже на пару дней, да что там – на день! А еще две дочки, а еще пожилые родители со своим домом. Я просто потрясена! Хотела образумить, но не решилась. Не поняли бы они меня-то! Порато тяжело, как говорил мой муж, когда отговаривал меня помочь ему. Но и жить по-другому они не могут, для них это смехотворно, что ли…
 

– Марина, – мягко перебил Иван. – У нас на селе все так живут, давно такой порядок установлен, ничего не попишешь.
 

– Все? Хотя большинство, по моим наблюдениям, да. Но так жить нельзя! Смотрел фильм Говорухина «Так жить нельзя! »? Там другая крайность. Но и так, как Настя живет. … Раньше колхозникам паспорта не выдавали, чтобы не удрали в город. А сейчас это делать и не нужно, сами никуда не уедут. А если и уедут, то понюхают месяц-другой и – шасть назад! Теперешний город им не нужен!
 

Иван рассмеялся.
 

– Слушай. Давай налью стопочку, под горячие-то ребрышки? А то совсем заговорила тебя?
 

Иван улыбнулся.
 

– Давай, что ли, и правда.
 

– Вот и хорошо, и я выпью. С Настей я, правда, немного пропустила. … Но с хорошим человеком не грех и повторишь-то!
 

Они выпили.
 

– Бери огурчики, – продолжала Марина. – Этот год я буду со своими овощами, и не только. Начну и себя закабалять. У нас, на Севере, живут по-другому. Основное с леса берут и с воды. Скажешь, не надо ни сажать, ни ухаживать? А ты попробуй пособирай, полови, вымой, засоли, высуши, и-и-и… Кто половчее, тот и на рынок возит, браконьерит. А что? Поморы-то, они народ шустрый! Меж собой живут честно и чисто. А вот с законом у них свой уговор. Не любят дурацких запретов. Свобода у них в крови. Страсть какие интересные люди есть! Подстать природе!
 

– Ну, интересных и у нас хватает, – вздохнув, вяло возразил Иван. – Правда, неизвестно, кому или чему подстать. Завтра, вот, к такому поеду. Вернее, пойду.
 

– К Федотычу? У меня девки на работе спрашивают, что за важная птица у тебя остановилась. Уж, не по Федота ли душу?
 

– Так быстро? – удивился Иван.
 

– У-у-у, мы, женщины, нутром чуем. А зачем приехал-то? – вдруг напрямую спросила она. – Корить, ругать, стыдить, взывать к совести?
 

– О-ой, – вздохнул Иван. – Если честно, пока не знаю. Не приехать нельзя было. Такие факты! Чисто профессионально интересно. Ну, и послали, конечно. Ну и работа, все-таки.
 

– Ты прав, не приехать нельзя. Отчаяние у человека. Близкое к расстройству. Понимаешь, о чем я. Познакомилась с ним однажды, приезжал за мной, у какой-то бабки корова занемогла. Даже с виду необычный человек: крепкий, высокий, немного горбатится даже от роста своего. Волосы густые-густые, но седые напрочь. Нос крутой, видно, южная кровь присутствует. Скуластый, тонкогубый. Голос шибко басовит. А глаза-то наши, северные! Горят они у него сильным огнем. В общем, страстная натура! Веет от него такой мудрой силой, что теряешься, как девчонка.
 

Марина замолчала и отвела в сторону задумчивый взгляд. Вся ее фигура будто съёжилась, будто уменьшилась, напоминая собой чудную птицу, готовую улететь в другой мир.
 

Иван удивился возникшей переменой и, чтобы немного сгладить затянувшуюся паузу, с лукавым восторгом выдал комплимент:
 

– Вот это портрет ты нарисовала! Впервые вживую такое от женщины слышу. И не надо спрашивать, пришелся ли по душе или нет.
 

– Ты прав, не надо спрашивать, – очнулась Марина. – Тут другое, неужели непонятно? Живет честный человек. Живет с желаниями. Всем помогает, обо всех заботится. А его никто не слышит, никто ни во что не ставит! Я о нашей и районной властях. Очень жаль его! Понимаешь, он не понимает почему, он в разладе с правдой! Очень жаль его.
 

Иван побоялся вставить что-то свое в рассказ Марины, а она продолжала:
 

– Встретишься с ним, сразу все поймешь! От его доводов, вопросов, устаешь, и хочется уйти. В Заельцовск уйти, к себе, где нет его слов, где не слышна жуть его голоса. Тут намного покойнее, и чужая беда кажется ерундовой. А он бьется, и не только он, а на них никто не зрит! Так, вот, жить можно? Нельзя, а живут! Делают вид, что живут. И все сдаются, а такие, как он…
 

– Ладно, Марина, не заводись. Это я виноват. Завел ненужный тебе разговор. Хотя Абрамыч мне и говорил, чтобы я особо не распространялся.
 

Иван встал и картинно поклонился.
 

– Спасибо за ужин. Чрезвычайно вкусно! Козлятина – мое любимое блюдо. Особенно, если приготовить, как ты. Да еще сопроводить таким рассказом.
 

– Да будет тебе! – улыбнулась Марина. – Не обращай внимания. Просто выговорилась. Бабам это зачастую нужно. А бражничать, верно, пора кончать. Завтра тебе вставать рано.
 

– Что ж, разрешите отойти ко сну, мадам, – скаламбурил Иван. – Кстати, где я почивать буду?
 

– Где спать-то? Да, вот на диване и спать. Раскладывай, а я уберусь и схожу за бельем.
 

И она принялась за посуду.
 

– Тебя завтра кто-нибудь проводит? – донеслось из кухни.
 

– Да, Марина. Водитель главы администрации.
 

– Иван? Ну и отлично. Как понравилась наша власть?
 

– Да ничего особенного, – отвечал Иван. – Глава – интересный парень, такой увлеченный, удивил меня. Не сломала бы его собственная власть! Кстати, сильно хвалил тебя, и я, знаешь, рад этому.
 

– Это почему же?
 

– Не знаю, честно. Но приятно, не часто слышишь от руководства такие искренние отзывы о своих подопечных. Выходит, действительно заслужила.
 

– Ты только меня ни куда не вписывай, – засмеявшись, попросила Марина. – Не люблю выставляться.
 

– Да я понимаю. Но тронула меня и секретарша.
 

– А-а, Людочка-то? Ребенок совсем, но пока чистая. Она еще в жизнь не вписалась, а потому смешная. Мне тоже нравится.
 

Она вернулась, смахнула крошки, и поправила скатерть.
 

– Это, знаешь, как дети, – продолжала Марина. – Что ни делают, нам всегда смешно. Такие лица у них серьезные, так важно покряхтывают. У нас c самого мальства они вязнут во взрослой работе, втягиваются и привыкают судить о ней по-родительски серьезно. Пяти лет еще нет прыщу, а уж ухватил что-то важное по жизни. Здесь, наверное, по-другому. Но по Людочке-то, видно, что работы она своей еще не понимает. Еще нужно ей пару лет, чтобы научиться понимать, что нужно делать, а что нет, чего можно говорить, а чего нельзя.
 

– А у тебя нет детей? – решился, наконец, спросить Иван. Решился и даже не понял, как смог это сделать. Вышло машинально и, пожалуй, глупо.
 

– Е-есть, – мечтательно протянула Марина. – Дочка. Варя. Заканчивает школу. Потому и не со мной, а с бабушкой. Была мысль взять ее с собой. Но подумали и решили, что лучше родной школы нет. Все ее там знают, уважают. А сюда, что? Я – то даже не думала, что меня так хорошо встретят! Но все равно, и сейчас бы не решилась.
 

Она на минуту замолчала, постояла у стола, раскачиваясь, и заключила:
 

– А-ай, это длинный разговор, и потом – не к месту он. Раскладывай диван, несу подушки! – с улыбкой приказала она.
 

Через пять минут, растянувшись на диване, Иван, довольный тем, что первый день командировки кончился, погрузился в безмятежный сон.
 

Утром, наскоро побрившись, он попил чаю и раскланялся.
 

– За машину не беспокойся, – наполняя чем-то пакет, приговаривала Марина. – Будет в целости и сохранности. Федотычу посоветуй не мосты вымаливать, а упросить начальство дамбу гатить. Как на Севере, он знает. Простую! Нечего мудрить! Может, прислушается к бабьему совету. Ну, и привет ему, конечно! Давай, поспешай, а то водитель заждется. С богом!
 

……
 

Иван, с некоторой хозяйской снисходительностью, как и все приближенные к руководству, обстоятельно рассказал, как двигаться в нужном направлении, в каких местах преодолевать овраги и, пожелав удачи, укатил назад.
 

Панкратов долго смотрел вслед удалявшейся машины, потом картинно развернулся и начал также долго всматриваться в сторону своего предстоящего дерзновенного похода. Тоскливо! И в то же время было почему-то смешно: то ли оттого, что остался один, всеми кинутый; то ли оттого, что зачем ему это все надо, эта детская забава, эта игра? И как он мог на это согласиться?
 

Смешно!
 

Он привычно передернул плечами, откинул воротник своего козырного кожаного плаща, приобретенного с помощью Валентина в среде его художнической богемной братии, и пошел к краю оврага, к месту, где, по словам водителя, обычно спускаются желающие перебраться через него. К заветной тропинке! Подошел и ахнул, и зябко поежился, и снова его разобрал смех, но уже напряженный, напополам с удивлением и восторгом и преклонением пред могущественным актом природы. Это была невероятно глубокая и широкая расщелина с очень крутыми боками, еще в снеговых латках, с островками пожухлого прошлогоднего ковыля, полыни, мелкого прелого разнотравья и редкого карликового кустарника. На снегу четко виднелись проложенные, как лыжня, следы. Слева от них остатки ближней опоры рухнувшего когда-то моста.
 

Он вглядывался в это чудо, в его далекое заледенелое дно и с каждым мгновением все яснее ощущал его мощное дыхание, ровное, холодное, предупредительное. «Батюшки! Вот это да! – подумал он. – Каким же образом «излечить» такую «рану»? Какой техникой, какой гатью? »
 

Иван непроизвольно оглянулся назад, осмотрелся, и из-за возникшего контраста ничего не увидел вокруг. Обычная степь, лениво и покорно раскинувшаяся во все стороны, еще не проснувшаяся и не ожившая. И – все! Никаких звуков. Все в ожидании утреннего нагрева улыбчивого солнца, только начинающего играть своими переливчатыми лучами, напористо ползущего по ясному холодному белесовато синему небу.
 

Красиво? Да пока нет!
 

А вот овра-аг! Он властно притягивал к себе и заставлял любоваться своей волшебной силой, непобедимой силой. Чего ты топорщишься, человек? Чего о себе мнишь? Попробуй сразиться со мной! Мелкая ты букашка! А потому стой, смотри и молчи, и другим о сем поведай! Здесь моя власть, а твоей – конец!
 

Эти слова тягучей струей выносились из него и как будто окутывали и придавливали к низу. Овраг и кричал, и шептал, и дышал прямо в лицо, наполняя богатым ароматом иного, неведомого мира, ароматом, может быть, тысячелетней давности, и это словно гипнотизировало и ввергало в другую реальность.
 

Иван встряхнул головой и потерянно улыбнулся. … Ну, зачем это ему? Однако надо было идти. Надо было сражаться с этим чудовищем. Водитель, предупредил, что на солончаковую гать, где обычно пробирается Федотыч, соваться не следует – он один знает и один рискует. А надо брать влево, где когда-то стоял мост. Там покруче и повыше, но зато надежнее.
 

Назвать тропинкой несколько старых следов было, конечно трудно, но возможно. Иван пожалел, что не попросил у Марины что-то вроде посоха, но теперь уже было, как говорил Валек, «поздняк метаться». Осторожно обходя снеговые «кляксы», Иван натаптывал сквозь ледок небольшую ступеньку и, переводя дух, медленно спускался вниз. Было видно, что никто его здесь не ждал и не проявлял радушия: ни грязный, грубо прошитый порами снег, ни мрачное, гнилое и скользкое разнотравье, ни уже ясно проступающее ледяное дно. И даже незнакомые загустевшие запахи ничуть не взбадривали. Наоборот! Ивану все еще было смешно, особенно когда он добрел до бывшей полугнилой сваи. Он спустился уже наполовину и теперь, победно оглядывая пройденный путь, оперся на нее, чтобы передохнуть. Ему подумалось, что, наверное, хорошо здесь летом: прохлада, запахи трав, ягод – должны же здесь быть на склонах ягоды! А внизу ручеек и, скорее всего, родниковый. И тишина, и можно отвалиться…
 

Он был доволен, как первопроходец. Но вдруг его локоть ощутил еле заметное движение вниз, в то же мгновение Иван услышал мокрый хрум гниющей сваи, и, интуитивно подогнув ноги и рухнув на спину, он заскользил бревном к самому дну оврага. Ощущение было невероятным! Боли никакой не чувствовалось – плащ выдержал, но ссадины под ним, видимо, образовались, поскольку по всей спине ощущалось тупое напряжение мышц. После прошедшего ошеломления, ему, опять со смехом, подумалось, что вряд ли он первый «изобрел» такой способ спуска, и вряд ли последний. Но, странно, никакого успокоения не последовало. Теперь надо было двигаться наверх. И вновь подумалось – зачем это ему?
 

Иван медленно поднялся, осмотрел залепленные грязью и прошлогодней травой ботинки, мокрые задранные штанины, вмиг постаревший съежившийся плащ, порванные перчатки… Батюшки! Кто бы увидел, не узнал бы! Да-а, внешний облик немного преобразился! Настроение, самочувствие – тоже. Мокрые ноги, мокрые брюки, начала противно ныть спина… Иван уже невесело усмехнулся. Хотел было закурить, но передумал, вполне могло оказаться, что сигареты размяты, или вовсе утеряны, а копошиться, искать их не ко времени было.
 

Он осмотрелся, отыскал глазами сумку с оторванной лямкой и, опираясь на руки, пополз к ней. Все вокруг было серо и сыро, все источало запахи гнили и плесени, и ото всего веяло холодом. Стало даже немного жаль себя. Молодой, здоровый, умный, очень умный, очень очень умный. … Какого черта он полез сюда? Да пропади пропадом этот хутор! Кому он нужен?
 

Однако ни какая самоирония не помогала. Ему становилось действительно немного не по себе. Наконец он добрался до сумки, осмотрел ее. Все было на месте, но повесить ее на плечо стало уже невозможно. Да и лишнюю грязь, в которой она вывалялась, не стоило тянуть на себя.
 

Он снова осмотрелся и заметил, что второй склон был намного положе, это радовало, это бодрило, это поднимало настроение, это. … К тому же, на вершине его уже забегали солнечные лучики, как будто заигрывая и приглашая к себе. Улыбка вновь появилась на его лице, ирония вновь вернулась, появилось желание двигаться, и он, яростно вдавливая каблуки в коварную слизь, сначала вернулся назад, потом победно попрыгал на льду ручейка и осторожно, вооружившись приобретенным опытом, упрямо пополз жуком-скарабеем наверх. С каждым толчком ног и рук становилось теплее, с каждой минутой запахи собственного тела забивали смрадный дух оврага, и шире становилась улыбка, и реальнее виделись ползущие вниз лучи. Ползущие, но не унизительно, а гордо и торжественно, как отважные воины. Они словно протягивали руки помощи…
 

Да-а, слава тебе, мудрое воображение! Иван медленно вытащил камеру и заснял все это великолепие.
 

Через час после выхода наверх, перед Иваном возник второй овраг, за которым ясно виделись приземистые домики хутора. Все время, пока шел по голой, постепенно отогреваемой степи, он старался представить, какими покажутся ему эти домики, единственные маячки живого в глухой стороне, каково их расположение, каков внешний вид. И сейчас, остановившись у края оврага и приглядевшись, щурясь от солнца, приходил к выводу, что ждет его скорее обычное разочарование от заурядности, нежели встреча с чем-то старинным и диковинным.
 

Он хорошо согрелся, даже вспотел, снял плащ, как смог очистил его ножным полотенцем, задержавшись у снежной полянки, и – вышло ничего! Таким же манером отчистил брюки, ботинки. Жизнь налаживалась! Ему казалось. что вместе с ним оживали и проснувшаяся степь, и набирающее силу солнце, и умывшееся ярко голубое небо, теплее и ласковее юлил ветерок, пытаясь замешать только ему известный букет утренних ароматов. Он уже со смехом вспоминал недавнее приключение, но смеялся не во весь голос, ведь, предстоял еще один штурм.
 

Иван закурил. Сигареты не размякли и не изломались, одна из них охотно приняла огонек и подарила свой долгожданный аромат. Всю дорогу он как-то забывал о куреве, а все думал и думал: зачем идет, к кому идет, что скажет, каким его примут и примут ли вообще, что за люди на месте, что от него ждут, что скажут, доверятся ли или прогонят так же, как агитаторов… Куча вопросов! Опять проснулась «чванливая мыслишка». Чего размечтался? Не знаешь, как примут? Все ты знаешь, и опыт есть. И люди там обыкновенные, и никуда не денутся – доверятся. Для чего накручиваешь?
 

Но среди их кажущейся простоты выдвигалась великаном фигура Федотыча! Что за человек? Народный мудрец и защитник или просто обычный необычный «русский фрукт», каких мильон по Руси? На каком языке с ним говорить? По-мужицки хитро сойти за простака? Или официально сухо выслушав и записав предложения, откланяться, как и многие другие, а Абрамычу сказать, что ничего ни хрена не удалось? Но был бы Абрамыч человек, а так сразу раскусит, хотя и согласительно поверит вранью. И все-таки, как быть? Марина такой выдала образ! Он и умен, и силен, и убедителен! Понятно, что и красив – женщина есть женщина. Но, может, все это ерунда? Обыкновенный здравый мужик, какие еще встречаются? А она наворотила всякого, замутила мозги!
 

Вот так всю дорогу думал Иван, не до курева было. А сейчас он с наслаждением затягивался, стараясь отравить не только раздышавшиеся легкие, но и все свои внутренние сомнения. «Поздняк метаться», опять вспомнил он выражение Валентина.
 

Иван подошел к краю оврага и засмотрел вниз. Нет, совсем не тот, что первый! Совсем не то источал из своего чрева. Склоны его были заметно положе, почти без снежных пятен, не было на них мрачных кустарников и этой омерзительной травяной слизи. Сухой ковыль немного приподнял свой покров и добирался чуть ли не до середины спуска, а на дне не проблескивал грязно-сизый лед. Все было будто очеловечено и приветливо, все освещалось солнцем. Неужели и правда, что чем ближе к человеку природа, тем она податливее, сговорчивее?
 

Иван с явным удовольствием бодро зашагал вниз, угадывая по пути остатки рухнувшего моста. Черные «ребра», черные «зубы»… И странным казалось, что когда-то люди строили этот мост, для себя, для жизни, да и для всей природы, а время взяло и разрушило его. Тысячи взрослых и детских глаз смотрели на него, радовались ему, а время разрушило. И зачем? Где же высшая справедливость?
 

Иван улыбнулся своей сентиментальности. Это детское недоумение тоже было приятно ему. Когда человек замечает и спрашивает, сам себя спрашивает, то это уже человек. И этот ироничный вывод так же умилял его.
 

Он уверенно спускался вниз, раздувая от удовольствия ноздри, вбирающие по-настоящему весенние запахи. Он знал теперь, что это закон природы, когда живое тянется к живому, когда вблизи настоящего человека преображаются даже страшные овраги. Вот в этом-то и состоит настоящая справедливость. Божественная, как любят теперь называть! Ему нравилось, что сейчас его посещают именно эти мысли, ему нравилась его жалость к мосту, к строившим его людям. Нравилось даже собственное детское – а если нет! – недоумение ко времени – зачем оно разрушило мост?
 

Поднявшись наверх, Иван последний раз отряхнулся и решительно направился к ближней избе, с кривым «журавлем» во дворе, но вдруг остановился, увидев слева, в нескольких метрах от себя вкопанную жердину с надписью на прибитом картоне, повернутом лицом к домам:
 

Селение «Отверженных»
 

Он подошел ближе. Никаких следов от вкопанных мощных столбов не было. Вокруг жердины, правда, земля была взрыхлена и притоптана, но и только. Да, место было выбрано правильно, на небольшом взгорке, где начали пробиваться пока еще жалкие ростки зеленой травки. Но никак не на горе!
 

Иван усмехнулся. Да и сам лист картона вряд ли можно было назвать щитом. Он еще раз прочитал название – написано не типографским шрифтом, а кореватыми буквами, которые сами по себе свидетельствовали об обычной чьей-то проказе, проделке.
 

Иван отошел на несколько шагов и сфотографировал этот «акт социального протеста». Он сделал несколько снимков: на фоне оврага, на фоне домов. Хотел еще на фоне какой-либо живности – для смеха, карикатурности, а то и вздорности проблемы, но никого не отыскал глазами. Вместо этого заметил движение в ближайшем дворе, куда намеревался зайти несколько минут назад. Из торцовой части избы, видимо, пристройки вышел высокий мужчина с ведром и заинтересованно остановился.
 

Иван инстинктивно понял, что это был Федотыч, поскольку ему говорили, что «там» больше мужиков нет, и быстрым шагом направился к нему. «Не дрейфь! Смелее! Все равно пушка уже выстрелила! » – проносилось у него в голове. Он никогда не думал, что когда-то будет вести себя, как школьник. Столько лет работы, столько встреч, обычных и необычных и – на тебе! Откуда такое волнение? К избе идет, а не к президентскому дворцу!
 

Всматриваясь по мере приближения, он увидел вместо избы обычный, но добротный высокий пятистенок, с обычным огороженным двором, по которому уже гуляли куры и гуси, с обычными сараями и клетушками, с обычной собачьей будкой, со всем обычным сельским обустройством, где каждая мелочь к месту и говорит о руке хозяина. И только он, хозяин, вряд ли смахивал на обычного: высокий, от роста немного сутуловатый, без шапки, в длинном брезентовом плаще, обутый в аккуратно зашнуренные берцы. Ухоженные седые волосы полускобой закрывали чуть ли не все лицо, на котором умным блеском сверкали глаза. Верно Марина описала, мелькнуло в сознании Ивана! Такого расположить к себе непросто будет.
 

Подойдя к калитке, он поздоровался и представился:
 

– Здравствуйте! Я из нашей районной газеты, Панкратов Иван Саввич. Это официально. А если просто, то Иван. Прибыл, чтобы побеседовать с населением «отверженных». – И добавил с улыбкой. – Рассчитываю на гостеприимство. Вот, вроде бы, пока и все.
 

Федотыч, прищурившись, молча выдержал паузу, во время которой медленно осмотрел с ног до головы Ивана, провел рукой по чисто выбритому подбородку и вкрадчиво ответил:
 

– Здоров, мил человек. Санаев Илья Федотыч. Это официально. А если просто, то Федотыч. Проживаю здесь более десяти лет. Рассчитываю на понимание.
 

И широко улыбнулся!
 

– Проходи, Иван, если уж на гостеприимство рассчитываешь! По правде, давно ждал кого-то из прессы. Вот, не ошибся.
 

Иван открыл калитку и шагнул во двор, а в голове облегченно пронеслось: «Ну и фрукт же ты, Федотыч! »
 

Они пожали друг другу руки и тихо рассмеялись.
 

– Давай-ка, в сени, – хрипло пробасил Федотыч, похлопывая Ивана по плечу. – Там разоблакайся и – в горницу. Соседка у меня, Нина, молоко разливает. А я скотинку напою, корму задам и приду.
 

Соседка Нина разливала из ведра молоко по банкам прямо на гостевом большом столе. На скрип двери обернулась, прекратив свое занятие, и удивленно уставилась на Ивана.
 

– Ты кто? – бесцеремонно спросила она.
 

Иван улыбнулся и назвал себя. Перед ним стояла невысокая растерянная женщина лет семидесяти, полная, в поношенном миткалевом переднике, надетом поверх фуфайки, обутая в подбитые резиной валенки. Все это Иван мгновенно охватил взглядом, как самый привычный облик пожилых сельчанок, но лицо, как обычно, тронуло. Пухлые опущенные щеки с миллионом морщинок почти скрывали нос и подбородок, полные губы, говорящие о страстной и доброй натуре, выжидательно приоткрылись. Но брови не нахмурились, черные глаза не прищурились, а наоборот широко раскрылись, и в них заиграла лукавинка интереса. Она вся в один момент засветилась приветствием.
 

– А-а! – протянула соседка, скрестив ладони на переднике. – Милости просим! Правда, я не в своем доме, но ничего, похозяйствую малость. Проходи, дорогой! Будь, как дома. У нас все по-простому, без заковырок всяких. Вот, хошь молока? Садись к столу.
 

И не дожидаясь согласия Ивана, прошла к буфету, достала бокал, украдкой дунула в него и налила до краев парного молока.
 

Иван снял ботинки, повесил плащ и, даже не помыв руки, вынужденно прошел к столу. По-простому, так по-простому! Он огляделся, задержавшись у входа. Просторная комната с высоким потолком, в дальнем углу объемная русская печь, с боковыми печурками и широкой лежанкой, покрытой овчиной и одеялами. Понятно, что из всей обстановки печь являлась хозяйкой, надменно выставившей свои чисто выбеленные бока. Два окна разрежали фасадную дубовую стену, под ними длинные лавки, с накрытыми узорчатыми покрывалами. В углу напротив массивный буфет ручной работы, поодаль от него навешен телевизор. По торцовым, тоже из дуба, стенам диван и стулья. Вот, собственно, и все! Но это «все» дышало крепостью, надежностью, источало настоящие домашние запахи.
 

– Давай, давай, Ваня. И пока Федотыча нету, ничего не рассказывай. Мне это. … А, вот, ему все до тонкостей надыть. Дотошный он у нас, порядок любит. Мы его, как есть, все уважаем. Таких на миру с фонарем не сыщешь! Как тебе показался сам?
 

– С виду именно такой, каким его обрисовала Марина.
 

– Дохторша, что ль?
 

– Ветеринар, – простодушно поправил Иван.
 

– А-а, – махнула рукой Нина. – Она не только скотинку нашу лечит, но и нас, старых, выправляет. Молодец, девка! Ничего не скажешь плохого.
 

Она отставила пустое ведро, обтерла и закрыла банки и присела на лавку рядом.
 

– С виду, говоришь? А вид, мил ты мой человек, много значит. Я, вот, если о себе говорить, как посмотрю на кого, так сразу и определю, что он за гусь такой. Вот ты, хто ты мне такой? Да никто, ни разу не видала! А скажу прямо, человек ты душевный, понимающий. Ладить с людьми знаешь как тяжело, сколь ума требует? А ты, сердце чует, умеешь это. Аль, неправа?
 

Иван засмеялся, но ответить не успел. А Нина продолжала:
 

– Если Марина сказала, то сказала верно. Врать не будет! Лучше ее никто не оценит! Прямо, ведьма какая, все нутро видит. Шепну тебе по секрету: пара они и хорошая пара! Да только никак не сойдутся по-настоящему, яры эти, видно, мешают.
 

Иван опять промолчал, лишь угнул голову. А Нина продолжала дальше:
 

– Ведь, чо ему, бедолаге, с нами, старыми ютиться? Молодка ему нужна, ох, как нужна! А он все нюх воротит! Все свою не может забыть. Давно ушла она от него. Город ей нужен, а не человек, так, видно. А я, да и все мы, дивились раньше, что такой умный, знающий жизнь мужик, привел сюда эту козу, прости господи! Ни дом убрать, ни двор подмести! Жалели мы его. А как ушла она, еще больше жалеть стали. Как губит себя, как губит! Одному, ведь, еще горше. А он еще молодой! Во-о, как! Мы, было, к нему по Марине справиться, а он – р-раз, и, говорит, чтобы слова ни от кого не слышал! Во-о, какой! Поэтому с тобой и делюсь, пока нет его.
 

Она вздохнула и встала. И вовремя. Входная дверь открылась, и вошел Федотыч, привнося с собой дворовые запахи. Он присел на табуретку, по-хозяйски, с кряхтом снял берцы, плащ, пригладил волосы и внимательно посмотрел на Нину, хотя слова адресовал Ивану:
 

– Как, Иван, не заговорили тебя? Женщины у нас разговорчивые, это есть.
 

– Да нет, – сконфузился Иван. – Молоком, вот, напоили. Вкусно!
 

А Нина вся подобралась и посерьезнела:
 

– Что ты, Федотыч, парой слов перекинулись. Банки-то куда ставить? Аль, в сени вынести?
 

– Да пусть пока стоят здесь, – скороговоркой ответил Федотыч и добавил, присаживаясь к столу. – Ты вот что, Нина, надо бы какой-никакой обед организовать. Скажи, там, девчатам. Впервые к нам пресса приехала, а, значит, общение требуется долгое, иначе нельзя. А мы пока тут с Иваном поговорим. А к вечеру баньку бы надо истопить. Как думаешь?
 

– А что? И то правда, – весело одобрила Нина.
 

Ивану стало не по себе стыдно!
 

Федотыч прямо в глаза ему посмотрел, словно выискивал чего-то, и вогнал в краску. А тот, чтобы хоть как-то войти в норму вспомнил Марину. И внезапно почувствовал себя спокойнее, «в борозде», как выражался Абрамович.
 

– Абсолютно и категорически не против! – шутливо выдал он на немой вопрос. И понял для себя, что теперь ему придется все время играть, а точнее – врать и обещать. Об искренности и думать не стоит! Иначе этот «хозяин» выгонит его с треском, если раскусит, что ни с чем дельным не приехал, а приехал успокоить. Если уже не раскусил! Противно, но что делать?
 

– Во, это по-нашему! Двигайся, Нина. Все дела отставим на время, так?
 

– Так-так, дорогой. Не волнуйся, все сделаем. Только одно, где обед будем править и всех ли собирать?
 

– Давай, всех, кто сможет! Как, Иван?
 

– Мне лучше – всех! Но стоит ли пир закатывать, да еще с баней?
 

– Стоит, стоит, – махнул рукой Федотыч. – Ты поживи здесь однова с месяц. Сразу поймешь, как гостю рады. Да еще такому, да еще по делу.
 

И добавил, повернувшись к Нине:
 

– А обедать будем у меня. Неужто не рассядемся? Двигай!
 

И Нина убежала. А Иван навесил дежурную улыбку.
 

Федотыч тяжело поднялся, прошел за печку и вышел с чем-то наподобие тапок.
 

– Вот возьми чуни, сам плел и утеплял, враз пятки согреешь. А то, видать, совсем ноги застудил? И, никак, в жар кинуло?
 

– Да ладно, нормально все, – начал, было, Иван.
 

– Бери, бери, я сразу приметил, что наскрозь мокры твои башмаки. Носки сымай, плащ захвати и все добро – за печку, на лежанку, увидишь там. Чую, не привычны тебе овраги, а? Ничего, высохнут – обратим все в порядок. Давай, давай!
 

Ивану ничего не оставалось делать, как только подчиниться. И вправду, он сразу же наполнился теплом, властно исходящим снизу, и теплом от незатейливой хозяйской заботы. Расположение к этому человеку крепло, а «чванливая мыслишка» не уходила.
 

– Я всем бабам такую обувку справил, – меж тем продолжал Федотыч. – Может, и непривычно для твоего уха такое название, но я твердо знаю, что испокон веков на селе слово «баба» имело свое верное значение. Баба – это кто? Это понявшая, что такое жизнь, женщина. Не вертихвостка, а хозяйка положения, мудрый оценщик, мать всего, хранитель опыта. Только она может сделать правильный выбор, и ей доверяет муж, оглядывается и покоряется. Она в своей жизни как бы посередке, чует, что девке нужно, а что старухе, а что ей. Что пацану нужно, что зрелому, а что старому. И правит в нужную сторону. Верно, тебе говорю!
 

Он замолчал, закурил, придвинул самодельную пепельницу.
 

– Кури, если что. А я чуток прибавлю красок этих. Для ознакомления с моим «хозяйством». Это, чтобы ты уважительней к ним относился. Они любят уважение. А когда баба любит, она вся раскрывается. А тебе и надо раскрыть их. Разве не так?
 

– Очень неожиданное представление, Федотыч, – вынужденно хмыкнул Иван. – Получается, что мы без них ничего и не значим?
 

– Ничего! – коротко и утвердительно ответил Федотыч. – Они несут нам и радость, и горе, и мутят нас, и проясняют. Все они! Они – это вся полнота жизни, даже Христа, Бога нашего, и то баба родила. И теперь представь, что вот этих двенадцать человек, старых, больных, малоухоженных, вдруг – р-раз и отрезали от жизни! Каково? Справедливо?
 

Он закашлялся и часто задышал. Иван прокашлялся тоже.
 

– Извини, нервы. Это мое, старое. Но я не мог вкратце не обрисовать их бабье положение. Пока их нет, не при них же толковать? Посуди сам, разве не «отверженные»? Они жалеют меня, благодарят. … Вот прошлой ночью принимал у коровы теленочка, а хозяйке, Пелагее Федоровне – восемьдесят пять лет! Она и причитает: «На кой мне? Куда мне? » А сама чуть руки не целует. Ну, управил я все, занес в хату, положил у печи. А сам думаю, ведь как бы были благодарны старушки, если бы наша власть так бы позаботилась! А-ах, беда! Ведь боль-то их не от условий, а от внимания. Ну как они живут? Это у меня справный пятистенок, а у них осевшие избы, подосновы столбчатые, полусгнившие, их почти не видно… Господи! Навезли им дети телевизоров, думаешь, смотрят? Им человечий язык нужен, чтоб глаза в глаза. Это их хлеб! А его-то и нет!
 

Он встал, заходил по комнате, тяжело и со свистом выдыхая. А Иван не знал, что ответить. Он удивился, что вдруг, без особой причины, проявилась боль Санаева за своих пожилых сожителей. Он осторожно наблюдал за ним, за тем, как он ходит, как смотрит, как передергивает плечами, попутно угадывая симптомы его физического нездоровья, его сиплого дыхания. Но слов не находил. А как их в его положении найти, когда даже молчание обливало стыдом? С другой стороны, он не мог не отметить старание Федотыча «подать» женщин или «баб», обратить особое внимание на их жизнь, на их проблемы, представить, что он-то без них обойдется, а они без него – нет, что это они «отверженные», а не он. Что ж, это можно было понять и принять.
 

Через пару минут Федотыч успокоился и по-хозяйски присел к столу.
 

– Теперь, о деле, – спокойно предложил он. – О ихнем житье ты еще наслушаешься, если получится. А о деле сперва нам надо вдвоем погутарить, как казаки бают. Моя выходка с названием, конечно, с одной стороны вроде бы и шутейная, а с другой – как сказать. От отчаяния она. Чего-то я не понимаю. Вот и постарайся втолковать мне, что и как. Свежий глаз бывает самый праведный.
 

Федотыч прервался, оправил скатерть, облокотился на локти и впрямую уставился на Ивана.
 

– Что думаешь о сем?
 

– О чем? – лишь бы выиграть время спросил Иван.
 

– Ну, хотя бы о моем поступке!
 

Иван помедлил с ответом. Он впервые встречал человека, который так резко перескакивал с одного на другое. И без всяких переходов – бац, бац, бац. Перескакивал сам и другого заставлял, тем самым обескураживая.
 

– Что молчишь? – снова спросил он.
 

Надо было отвечать, хоть что-то, однако это «хоть» не годилось.
 

– Хочешь, обижайся, Федотыч, хочешь нет, – начал Иван, – но при всей сложности проблемы, которой меня озадачили в районе, ситуация чисто внешне больше анекдотическая, нежели серьезная. И ты знаешь, не можешь не знать, что руководство судит чаще по внешним признакам. До сути надо докапываться, а это лишняя морока для него. Согласен?
 

– Ну, допустим! Только слишком туманно, ты попроще.
 

– Куда уж проще? Дело такое, что если бы не предстоящие выборы, то никто бы на твою выходку и внимания не обратил. Жили раньше, поживут и дальше! Чудаков на Руси много, пусть развлекаются в соответствии со своим интеллектом! А «достали бы», так вполне законно пришел бы участковый, выписал бы штраф – и вся шумиха. На худой бы конец, для власти худой, написали бы детям «отверженных» официальное письмо – дескать, приезжайте, давайте вместе и мирно вопрос.
 

– Ишь, ты! Ловко! Кто это будет такое письмо писать? Не дураки «ваши», понимают, что большим эхом оно отзовется по их же ушам.
 

– Как знать и как написать! – улыбнулся Иван. – И, пожалуйста, не дели на «ваших» и «наших», это как-то глуповато выходит.
 

– Так ведь, не мелочная проблема разделяет нас! – возразил Федотыч. – Унижение – оно, брат, сильно к земле гнет! Обидно!
 

– Ладно, оставим это пока. Не сбивай меня. Так вот, на уровне участкового решилось бы все. Но тут – выборы. Тут – политика. А это всегда серьезно и на первом плане в любом государстве. Тут – не шути! Вдруг ты, например, приедешь на своей лошадке в Заельцовск, найдешь и привезешь какого-нибудь хмыря, тот заснимет вывеску, запишет баб и скинет в интернет. А интернет – это мировая информация. Мировая, вникни! Что тогда?
 

– Что ж я, совсем без ума? – обиженно прогудел Федотыч. – Эк, наворотил чего!
 

– Ну, ты же просил попроще! – продолжал Иван. – И вот тогда – спасайся, кто может. Я имею ввиду власть. Отыграются на тебе по полной. Что-что, а это у нас могут, это давно наработано.
 

– Интересно ты баешь, Ваня! Очень интересно!
 

Федотыч снова встал и заходил по комнате.
 

– Хорошо, что бабы мои не слышат, а то выперли бы тебя, как агитаторов! Но резон в твоих словах есть, признаю. Неужели все так серьезно?
 

– Еще как! – впервые облегченно вздохнул Иван. Пока все шло хорошо, почти искренне. – Ни мелочных, ни серьезных проблем сейчас нет, не война. А есть каждодневные жизненные неурядицы, и есть каждодневное разгильдяйство чинуш. Не так, что ли?
 

– Да так, – хмыкнул Федотыч.
 

– Ну, и стоит ли растить слона?
 

Федотыч молчаливо тряхнул головой.
 

– Но не паникуй. Чтобы раздуть пожар, надо сначала зажечь и направить. Я этого делать не буду, не в этом моя задача. Да и ты сам чувствуешь, иначе бы попросил меня откланяться.
 

– А в чем? – вдруг, остановившись на полушаге, с придыхом спросил Федотыч и резко повернулся к Ивану.
 

– В том, чтобы спокойно все обсудить и вынести обоюдное решение.
 

– Как официальное, да?
 

– Ну, а проще – побазарить по существу, по душам. Так устроит?
 

Федотыча пробил тихий смех.
 

– Ну и хитер ты, черт! – просто сказал он. – Нашли переговорщика, ничего не скажешь! Знаешь, я вообще-то непьющий, но щас захотелось. Давай по маленькой, перед обедом? Бабы ругать не будут, наоборот поймут, что человек дельный приехал. А?
 

– С самого утра?
 

– А что, откажешься? В охотку-то?
 

Не дожидаясь ответа, он принес графин, стаканы и один огурец. Выпили, захрумкали.
 

– Знаешь, – предложил Федотыч, – давай все эти прелюдия бросим и поговорим или, «побазарим», по существу. А?
 

– Давай! – охотно согласился Иван. Выпитое согрело его, придало сил.
 

Федотыч крякнул, поправился на стуле.
 

– Вот, что мне делать с этими оврагами, с переправой, если точнее? Что посоветуешь?
 

– А что советовать? – ответил Иван. – Советы ничего не стоят, потому что их много. Вот, Марина Калинина, например…
 

– Откуда ее знаешь? – перебил мрачно Федотыч.
 

– Редактор посоветовал остановиться у нее, оставить машину. Более приличного двора он не знает.
 

– А он откуда ее знает?
 

– Абрамыч все знает, поверь! – со лживой категоричностью отрезал Иван, осознав, что зря упомянул Марину. – Да, она привет большой тебе передала! Так вот, между прочим, посоветовала дамбу гатить, это и дешевле, и менее хлопотно. Как на Севере, говорит. Убедить только надо власти.
 

– Да-амбу, – хмуро пробурчал Федотыч. – Нашу власть убеди-ить! Попробуй! Ты баб-то поменьше слушай, у них огонь душевный тмит разум. Своим живи! Ты думаешь, что я, не прикидывал? Так, ведь, хочется все по-современному чтоб было, красиво чтоб было. Да-амбу! Ну, девка! Я что – ребенок малой? Там земли и камня, и леса столько нужно! А спецтехники? А людей, натасканных в этом деле? Где я возьму путевых мужиков? На Се-евере! Все рассчитал, все прикинул, все записал и отвез сначала в Заельцовск, потом в район. Посмотрели, хмыкнули по-барски, осмеяли и выпроводили. Не обидно ли?
 

– Что ж, и специалиста не прислали? – спросил Иван.
 

– Какого специалиста? Не смешил бы! Да и где его найти, из чего ему платить? Правда, лошадку с телегой выделили.
 

– Написал бы нам в газету!
 

– Писа-ал! – разочарованно пропел Федотыч. – Глухо! В областную газету тоже писал – глухо! Всюду – глухо! Вот теперь-дак, выборы. Решил писанину отложить и руки приложить. Бабы ничего. Поддерживают. Выходит, мы друг друга понимаем, а нас – никто! Почему?
 

– К чему приложить руки, Федотыч? – с удивлением спросил Иван, отмечая про себя, что надо зайти в отдел писем – Абрамыч, почему-то, о жалобах не напомнил. Может, не случайно? – Столько сейчас прессы, столько нашего ушлого брата до жареных фактов! Столько претендентов на посты. А ты решаешь руки приложить! К совести взываешь? К справедливости призываешь? Да очнись, Федотыч! Неужели не видишь, куда время движется? Надо каждый день писать, трубить, орать, драться… Девяностые помнишь?
 

– Как же! Но тогда…
 

– Что тогда! – перебил Иван. – Что изменилось? Как обращались к людям, как кидали их, так и обращаются, и кидают! Страшно, что захотели и послали ребят на войну. … За что пацаны гибли? Этот вопрос до сих пор смакуется, хотя все уже давно кончилось. Мне сказали, что ты воевал?
 

– Да был! И в афганскую, и в чеченскую. И там хватил, и там. Две контузии, два ордена, инвалидность. … Самому-то не пришлось? Хотя бы с карандашом?
 

– Нет, не был, – тихо и почему-то со стыдом ответил Иван.
 

– Тогда и молчи, – просто заключил Федотыч. Он порывисто встал, глубоко выдохнул и снова зашагал по комнате. – Ты ребят, этих самых, не тронь. У всех нас был приказ. Какой? Это другое дело! И каждый получал свои уроки – мужества, чести и, как там еще. … Забыл, как там еще говорил замполит. Каждый проверял себя на вшивость, мог проверить. И один ехал домой понурый, хоть и радовался. А другой – с чистым взором, несмотря на увечья. Но то была война, она всегда – мерзость. И копаться в мерзости. … А сейчас? Чего сейчас боятся «командиры», мать иху?
 

Он закурил, жадно и часто затягиваясь. Видно было, что старается сдержаться. И Ивану хотелось помочь ему – зря он поднял эту тему. Опять ошибся! Но как помочь?
 

– Ты вот что, Иван, – басовито произнес он непререкаемым тоном. – Не надо больше об этом. И наперед тебе советую, нигде, никогда, ни слова о том, чего не знаешь. Заруби! А щас встань, давай помянем моих сослуживцев.
 

Он молча налил в стаканы, и они молча выпили.
 

Минут пять сидели в тишине, понурив головы. Через окна вовсю пробивалось лучами солнце, высвечивая над столом клубы белесого сигаретного дыма, поглаживая выскобленные до лоска бревна стен, прожаривая веселые ковровые пылинки над полом. Оно зазывало на улицу, оно отрывало от дум и по-матерински успокаивало. Но на этот момент – безрезультатно. Начали проникать ранее неслышимые звуки со двора. А среди них самые радостные – весенняя капель, угрюмое движение снега по крыше, квохтанье и гагаканье птицы. Ничего не хотелось нарушать – вот что странно. Сидеть вот так, оторвавшись от действительности, забыв разговор, погрузившись во что-то свое очень потаенное, ни для кого не раскрываемое и упиваться этим, питаться этим, и молчать.
 

– Говоришь, писать надо каждый день и в каждый адрес? – неожиданно спросил Федотыч.
 

Иван вздрогнул и поднял голову.
 

– Что ж, попробуй, – продолжал Федотыч. – Подсоби! Посмотрим, что получится, потерпим. Но что-то думается мне, что ни черта не выйдет. Успокоят, а через время опять плюнут. Прав ты, надо драться! Но как? Конечно, не так по-детски, как я, с этими вывесками. Но на войне, если уж затронули, иной раз лишь самые нелепые решения и поступки приводят к выигрышу. Вот прислали же тебя? А?
 

Он усмехнулся и присел к столу.
 

– Ты пойми, мил человек! Наш вопрос лишь кажется простым, анекдотичным, как ты говоришь. На самом деле, за ним стоит большое! Людей укоренять надо на земле, уважать их любовь к дому. А на деле что получается? Обратное получается! Заруби! Заельцовский глава – парень молодой, с хваткой, с хозяйской энергией. Каким он агрономом был! Э-эх! Но сгубили его, в чиновника обратили. А прав не дали! Виделся с ним?
 

– Да, – односложно ответил Иван.
 

– Во-от! Как-то на обратном пути сюда попросился он со мной. Выехали мы в поле, сошли на землю. Смотрю на него, а он в миг расцвел, как подснежник. Смотри, говорит, Федотыч, красота какая! Земля, говорит, как мощно дышит, так и несет тебя своим духом в небо! Прямо, поэт, ей богу! Ну, разговорились. Он и бает: «Есть у меня задумка, как синичанскую беду разрешить». Как, спрашиваю. Переселить вас к нам, в пустующие хаты, отвечает. Только, вот, не согласятся твои бабы. Им при тебе – как в раю живется. Все за них делаешь! А у нас они вынуждены будут сами хозяйствовать. Ты, говорит, не особо им доверяйся, основной ум у них – внутри. Мудрец, прямо…
 

Федотыч, помолчал немного и с грустью добавил:
 

– Такое, вот, было предложение. Только я бабам о нем – ни-ни! Васек Петрович попросил. Говорит, что без толку об этом трезвонить прежде времени? Вдруг мое руководство не согласится! Видишь, оглядываться начал! Поумнел, так в народе говорят. … Но поумнел ли?
 

– А что? – оживился Иван. – Я сам ему об этом хотел сказать, да редактор просил не заглубляться. А предложение дельное. Выходит, он притворился, что не понимает, когда я спросил, сколько у него из села уехало за последнее время.
 

– Все он понимает, – вздохнул Федотыч. – Да вот смотрю я – и ты оглядываешься. Что же делается с людьми такое? Чего ты-то боишься?
 

Вопрос прозвучал неожиданно и по-настоящему смутил Ивана. Чисто профессионально, на автомате, он ответил:
 

– Да ничего я не боюсь! Сам-то пойми, границы должны быть. Меня попросили, все просто.
 

– Да не попросили, а приказали, – с горечью возразил Федотыч. – Ладно, замнем. Я тебе приказывать не могу, но уж действительно прошу – поговори об этом с бабами, предложи. Человек ты со стороны, вот мягонько так и намекни. Мне делать этого нельзя, скажут, отделаться хочет, бросить. Они уж, дуры старые, план кинули – женить меня на Марине, чтоб я тут навсегда корни бросил. Не верят, что не брошу их! Чуешь? О, как! Бабы, одним словом, хитрые бестии. Васек Петрович боится выходить наверх. А ты – очень кстати! С тебя взятки гладки! Чо скажешь? А?
 

Он засмеялся, даже ладонью пристукнул по столу от довольства. Покрутил головой и Иван, вынужденно заулыбавшись – лихо его Федотыч «женил». Прав был Абрамыч. … А что? С другой стороны, может, и надо пойти навстречу, отбить от себя притворство? Но тут же почувствовал, что ничего из этого не выйдет. Конечно, его выслушают, одобрят, но дальше что? Дальше нужны дела, а не слова! А делов-то и не будет, будет то, что нарисовал он Федотычу в начале разговора. И только так будет!
 

– Выкупить дома в Заельцовске, – возбужденно продолжал Федотыч, – это копейки по сравнению с деньгами на строительство мостов. Не бойся, предложение оформишь от меня, я своим все объясню. Надо их перетащить, поверь!
 

– Так вам же предлагали уже. Власти предлагали.
 

– Да предлагали. Но за деньги! А где их девкам взять? Это одно. Но есть и другое – прикипели они к родным подворьям. Тут их родина, да и погост с родными тута. Предложить – мало, убедить надо! А кто за это возьмется?
 

– А как же ты? – снова на автомате спросил Иван и сразу почувствовал, что зря спросил. Снова зря! Федотыч сразу помрачнел, закашлялся, заерзал на стуле, зашарил глазами по столу, угнулся. Совсем не тот стал.
 

– Вот в этом может случиться загвоздка, – потухшим голосом ответил он. – Я отсюда не уйду, нравится мне здесь, нравится одному. Боюсь, не уживусь там, среди людей. А бабы, как дети, их не оторвать. Скажут, или все, или никто. Ты ж знаешь, если упрутся, то почище ишака будут. А потом – побоятся! Сколь обмана кругом-то! Не знаю, может случиться загвоздка, потому не торопил с этим, тебя или кого другого ждал!
 

Он виновато улыбнулся и засмотрел в глаза с пронзительнейшим чувством удрученности. Его густые брови приподнялись, распрямились, щеки зарделись, и все его лицо выражало только ему понятную скорбь.
 

– Не переживай, Федотыч, – успокоительно начал Иван. – Будем думать. Говоришь, выкупить дома – копейки. Согласен, но где эти копейки власти взять? И потом, выкупить – это полдела. Надо, чтобы они приглянулись, подошли вашим женщинам. К тому же, ремонт и все прочее…
 

– Да это ерунда! Ведь не с луны же мои бабы свалились. Знают всех в Заельцовске, подберут, уверен. Да и дети помогут! Вопрос вполне решаем.
 

– Не уверен, Федотыч. Столько бумаг надо. А тут еще и психология: чужой дом, другие правила. … А в своем, хоть и похуже, да спокойнее.
 

Федотыч снова встал, не мог сидеть.
 

– Чудак ты, мил человек! – крякнул он. – Какая-то психология? Кто кого убеждает? Ты меня должен убеждать, затем и приехал! А ты – психоло-огия… Понятное дело, в своем доме блаженнее. Но для нашего человека лучше остаться на земле, а не на балконе. Думаешь, не надоело им самим печь хлеб, самим лечиться, просить мужика о всяком своем женском?
 

– Спорный аргумент, Федотыч.
 

– Тьфу, на тебя! Извини, правда. Как клещ уцепился! Выходит, я хочу избавиться от них, выгнать их к черту, а не благоустроить? Так?
 

– Точно так! – засмеялся Иван. И тут же застыдился своей жесткой реакции.
 

– Еще раз, тьфу на тебя!
 

Он принялся было расхаживать по комнате, но резко повернулся к столу, подошел и снова налил в стаканы.
 

– Коль уж так заговорили, давай еще по единой протянем. Не обессудь!
 

Выпили. Федотыч принес еще один огурец. Захрумкали.
 

– Знаешь, хорошие у нас огурцы, настоящие! Вот ешь его и чувствуешь такую приятность – не передать! Какой сок! А малосольный! А маринованный! У меня бабы такие мастерицы…
 

Он замолчал и посмотрел на Ивана чуть ли не побитым взглядом, совсем не отражающим смысл произнесенных слов.
 

Помолчали, закурили.
 

– Хорошо! – возражающе произнес Федотыч. – Что ты предлагаешь?
 

Иван не спешил с ответом, но отвечать было надо. Продолжать игру было надо!
 

– Я так думаю, – начал он. – Вопрос в принципе решен, ответ найден. Считаю, как и ты, разумный ответ. Но разумный – с точки зрения экономики, а обо все остальном надо подумать и не спешить. Вот в эту сторону вам и нужно грести.
 

– Вам? – перебил Федотыч. – А я думал, что нам с тобой. Первый толчок нам-то нужно делать! Неправ, что ли?
 

– Хорошо – нам!
 

– А не спешить, это что? После выборов? Ты не хитри, мил человек! Режь напрямую! Выходит, выполнил свою задачу? Пора и отвалить?
 

– Спокойно, Федотыч, – возразил совсем не спокойно Иван, а сам вспомнил совет Абрамыча: «Не заглубляйся! » Прочувствовал и испугался, что вот сейчас его и выгонят со позором, а допустить этого никак нельзя. – Спокойно! Резко слишком судишь! Не стоит цепляться к словам…
 

– А к чему цепляться? – пророкотал Федотыч. – Я уж и не знаю – к чему.
 

– Погоди, я приехал разбираться в обстановке, договариваться. Это намного правильнее, чем отчуждаться. Только так можно сейчас чего-то добиться. Разве я не прав?
 

Федотыч молча курил.
 

– Поверь, – уже спокойнее продолжал Иван, – нет сейчас врагов! Сейчас есть непонимание, нежелание, глупость, спесь и всякое другое. Сейчас нет линии партии, сейчас худо-бедно выслушивают несогласных. А значит нужно другое «оружие», нужен разговор. Понимаешь?
 

– Худо-бедно, – пробурчал недовольно, но помягче Федотыч.
 

– Согласен, – примиряюще продолжил Иван. – Не умеют слышать, уважают лишь свой голос. Но, ведь, силой эту традицию не преодолеть. Надо учиться убеждать и слушать. Ну? Разумно излагаю?
 

Федотыч оторвал глаза от пола.
 

– Мастак ты, парень говорить, – разочарованно заключил он. – Где только научился? Только я, вот, думаю, дело наше одними разговорами и кончится. Слишком много говорим! А делов-то: приехал, увидел, сказал бы своему начальнику, тот – районному, районный – сельскому, и все, дело в шляпе. Неделя! И до осени все бы перебрались. Чего же тут годить? Чего думать? Разумно, как ты говоришь, излагаю? А то – грести в эту сторону, нам – вам…
 

– Не обижайся, Федотыч. Видимо, так уж у нас сейчас устроено. Все учимся. По целине, как говорится, идем. Опыт не сразу приходит, что ни говори.
 

– Опять слова…
 

– Погоди-погоди! Так или иначе, с обидой или без, а объективно мы пришли с тобой к выводу, а проще – договорились, что переселяться надо. Я теперь от этой проблемы не отойду, даю слово. И в нашей газете, и в областной, если понадобиться. Объясню не только своему редактору, но и главе района. Но и ты со своей стороны пойди навстречу…
 

– Кому? – перебил Федотыч.
 

– Не знаю. Жизни! Кому еще? Решению! Вот за обедом осторожно с бабами поговорим. Тропку к ним, так или иначе, а топтать надо. Главное – для их же блага! И не улыбайся, и не крути своей седой головой. Все у нас получится!
 

– Хитер ты, – рассмеялся Федотыч и, перевалившись через стол, крепко ударил Ивана по плечу. – Хитер! Ладно, дай тому бог! И давай закругляться. А то сейчас мои начнут носить закуски. Да, и напоследок, попрошу телефон твой и вообще адрес, где найти тебя. Иначе, как еще?
 

Не хотел Иван ослушаться совета Абрамыча, а ослушался. Не хотел давать обещания, а дал. От этого сразу обозначилась горечь внутри. Но с другой стороны, как в жизни без горечи, успокаивал он себя. Люди, ведь, кругом, не обойти, не спрятаться.
 

Он попросил у Федора разрешения отлучиться на минут двадцать, заснять овраг, покурить, подумать, что сказать женщинам, которые вряд ли поверят, но сказать-то надо и вышел.
 

На улице было страсть как хорошо! Солнце, тишина, нежный ветерок, непередаваемые запахи! Прямо, праздник какой-то! Все у твоих ног, и ты в чьей-то власти! Но все равно каким-то боком примешивалась грусть.
 

Он прошел к краю оврага. Может быть, потому что у Ивана начало крепнуть первоначальное сомнение в успехе дела, которое он затевал. Так особых сомнений и не было. Знал же на что шел! Просто ввязался в дурацкую историю, которой должны конкретно заниматься власти и все! А он должен лишь давать оценки, критиковать или поощрять. Да и то, осторожно, с пониманием. Таков у него был опыт, ему и следует.
 

А «чванливая мыслишка» удивленно кричала внутри – неужели сам веришь в то, что сказал? Наговорил Федотычу черт его знает чего, усовестил, поднял дух. А тот, словно ребенок, поверил. Теперь, вот, наговоришь женщинам. И будет все в ажуре, дурачок! Такова нынче жизнь, и не ты ее организовал!
 

Все как-то отрывочно, без развития. Ну, приехал, ну встретился с главой, который не знает что делать. А что дальше? Да ничего, обрыв! Ну, познакомился с Мариной, умной женщиной. А причем она в этом деле? Тоже обрыв! Ну, встретился с Лукой, услышал от него правду-матку, а толку? Ну, добрался к Федотычу, ну и что? Все это должно быть взаимосвязано! А кто свяжет? А свяжет власть, которая вдруг проявит желание, которая найдет специалистов, средства, которая воткнет все это в какой-то план. Но как в это поверить?
 

Таким вот образом он продолжал успокаивать себя, но не получалось.
 

Он понимал, что Абрамыч послал его разведать, успокоить. А как успокоить, если решения не видно? А так, наврать и все! Засыпать словами и баста! Но что остается?
 

Не надо было соглашаться! Нет, конечно, попробовать можно, а теперь, после всех этих и предстоящих разговоров, даже нужно, иначе знаться с ним никто не станет. Но если честно, что смогут все они и он в том числе, если не прислушается власть!?
 

Куда ты полез, Иван!
 

Он стоял у края оврага и, словно задыхаясь, вбирал живительный запах оттаявшей земли. И, чтобы хоть как-то отогнать от себя эти мысли, вынул камеру и начал снимать все подряд: и черный склон оврага, и остатки моста, и грязную дорогу, и покосившиеся деревянные столбы электропередач, и грустные осевшие избы, и жиденькие ветлы у склона, и сияющее небо.
 

Кто же это все свяжет воедино?!
 

ххх
 

Из письма Валентина Круглова:
 

« … Признаться, меня удивил твой внезапный отъезд домой. Даже не попрощался. Поставила в известность Зиночка, которой ты оставил для меня записку. Звоню как-то, а она – нет его, уехал во внеочередной отпуск. И дала твой адрес.
 

Поначалу подумал, нельзя было тебе так поступать. Наворотил делов и – в кусты? Не по-мужски! А потом решил сначала разобраться. Сходил к твоему Абрамычу. Тот сопел, сопел за своим диковинным столом, да и выдал, что революцию Панкратов хотел тут устроить. Справедливость, видите ли, ему тут подавай! Мальчишка! Совсем не учитывает, с кем имеет дело! Хоть бы со своим дьячком посоветовался! Может быть, тот объяснил ему, что такое власть, и от кого она дана и на кои века ложится. Говорил ему, не заглубляйся, а он на полное рыло попер!
 

Скажу тебе, красноречив твой шеф, мой действовал обычно грубыми бесцветными мазками. Но, разговора не получилось, откровенничать он не стал, не стал говорить и о твоем будущем.
 

Твою публикацию об «отверженных» мы читали вместе. Я хорошо помню. История с женским поселением мне из нее знакома. Но материал не пустили, ты съездил в область, пробил там через приятелей, приехал и получил по полной. Спрошу тебя, а чего ты ожидал? Думал, что тебя «хлебом – солью» встречать будут? Не я ли тебя отговаривал? Не я ли советовал организовать коллективное письмо от «отверженных»? Не послушал! Ты просто это не взял во внимание, а потом и забыл.
 

Конечно, задком мы все умные. Поэтому, успокойся и возвращайся скорее. А то и вправду отпуск будет походить на бегство. Думаешь, Федотыч не понимает, что тебя внаглую сломали? А его бабы? Кстати, я ездил к нему. Мировой мужик! Хорошо о тебе отзывается. Он-то мне и рассказал, что приходила бумага и с сельской администрации, и с районной. Показывал мне. Там все, понятно, по полочкам. И что комиссия бюро техинформации совместно с экспертами проводила плановую оценку жилья на непригодность и ветхость. И что, в связи с этим, вопрос о переселении не имеет оснований. И что опустевшие дома в Заельцовске находятся в частной собственности, а, значит, приобретение их носит обычный характер, а материальная поддержка покупателям – с какой стати?, поскольку они не являются ни погорельцами, ни потерпевшими от природных катаклизмов. И что строительство мостов или других видов переправы через овраги пока не предвидится, поскольку из-за нехватки средств не предусмотрены в бюджетах сельской и районной администраций. И т. д., и т. п.
 

Спрошу тебя снова, неужели ты это не мог предусмотреть? На что надеялся? Вспомни, как меня поучал? Не обижайся только. И не отчаивайся. Это ни к чему не приведет, засядешь за бутылкой – и только, вспомни мой опыт. Встряхнись! Нет худа без добра. Разбередил ты власть – это главное! И меня разбередил! А значит, помог, без всяких там твоих планов и советов. Снова съезжу к Федотычу, буду писать у него этюды. Может, внимание к «отверженным» со стороны известного художника послужит общему делу. Современная культура, знаешь, в наши дни тоже политика.
 

Думаю, что Федотыч интуитивно это чувствует. Он приглашал. Вернусь в себя, стану похож на человека, потом, может, съезжу к тете.
 

А тебя жду! Месяц уже прошел. Не отворачивайся от женщин, позвони Зиночке. Она пробивная, она может помочь без всякой просьбы о помощи.
 

В конце не могу не привести высказывание твоего Абрамыча. Он говорил, что рубить дерево легко, а вот освободить его от сучков, ошкурить и сотворить строительный брус намного тяжелее. Как? Не слабо?! И от себя добавлю, что все растет и все приобретает…
 

Пока! Твой Валек! »
 

Н. Зотов, рп. Новохоперский
 

Ему казалось, что Бродвей никогда не выглядел так угнетающе в ранних зимних сумерках, когда газовые фонари еще не успели зажечь, а старые тополя с опавшими листьями неуклюже раскачивались под холодным ветром. Копыта лошадей и колеса повозок стучали и скрипели по разбитой мостовой, падали редкие хлопья снега.

Он думал о том, что где угодно будет лучше, чем здесь. В Ричмонде, Чарльстоне, Филадельфии. Хотя, по правде говоря, он устал и от них. Он всегда уставал от мест, даже от людей. А может быть, у него было просто плохое настроение после постигшей его сегодня неудачи следом за вереницей многих других неудач.

Он потянулся и вошел в неубранную маленькую конторку из двух комнат. Тщедушный человек, сидевший за столом, быстро поднял голову и с надеждой посмотрел на него.

– Нет. Ничего.

Проблески надежды потухли во взгляде смотревшего на него человека. Он пробормотал:

– Нам долго не протянуть. – Затем, помолчав, добавил: – К вам пришла молодая девушка. Ждет в кабинете.

– Я что-то не в настроении оставлять автографы в альбомах молодых девушек.

– Но… она выглядит богатой…

По улыбнулся своей саркастической улыбкой, скривив рот и обнажив при этом белые зубы.

– Понятно. А у богатых молодых девушек имеются богатые папочки, которых можно уговорить вложить деньги в умирающий литературный журнал.

Но, войдя в свой кабинет и отвешивая поклон сидевшей там девушке, вирджинец был сама любезность.

– Я весьма польщен, мисс…

Она прошептала, не поднимая глаз:

– Эллен Донсел.

На ней был шикарный наряд, начиная с мехового манто и кончая красивой голубой шляпкой. На пухлом розовощеком личике застыло глупое выражение. Но, когда она посмотрела на него, По вздрогнул от изумления. Глаза на круглом лице сверкали, в них сквозили ум и огромная жизненная сила.

– Вы, верно, хотите, – сказал он, – чтобы я читал свои стихи на каком-нибудь вечере, но у меня, к сожалению, совсем нет на это времени. Или, может быть, вам нужна копия «Ворона», написанная моей рукой?..

– Нет, – сказала она. – У меня к вам поручение.

По поглядел на нее вежливо и выжидающе.

– Да?

– От… Аарна.

Слово, казалось, повисло в воздухе как эхо отдаленного колокольчика, и какое-то мгновение оба они молчали, так что с улицы ясно было слышно, как скрипит и стучит проезжающий транспорт.

– Аарн, – повторил он, наконец. – Какое приятное звучное имя. Кто это?

– Это не человек, – сказала мисс Донсел, а название места.

– Ах, – сказал По. – И где же оно находится?

Ее взгляд пронзил его.

– Разве ты не помнишь?

Ему стало как-то не по себе. После того как он опубликовал свои фантастические рассказы, его буквально одолевали люди с нездоровой психикой и просто душевнобольные. Девушка выглядела вполне нормальной, даже чересчур. Но этот горящий взгляд…

– Мне очень жаль, – сказал он, – но я не слышал раньше этого названия.

– Может быть, тебе что-нибудь скажет имя Лалу? – спросила она. – Это мое имя. Или Яанн? Так зовут тебя. И оба мы из Аарна, хоть ты пришел значительно раньше меня.

По настороженно улыбнулся.

– У вас очень яркое воображение, мисс Донсел. Скажите мне… на что оно похоже, это место, откуда мы пришли?

– Оно лежит в большой бухте, окруженной пурпурными горами. – Она говорила, не отрывая от него взгляда. – И река Заира течет, спускаясь с гор, и башни Аарна нависают в вышине под лучами заходящего солнца…

Внезапно он прервал ее, от души рассмеявшись. Затем продолжил:

– … и сверкают в багровом закате сотнею террас, минаретов и шпилей, словно прозрачное творение сильфид, фей, джиннов и гномов.

Он снова засмеялся и покачал головой.

– Это – концовка моего рассказа «Поместье Арнгейм». Ну, конечно же… Аарн… Арнгейм. Имя Лалу вы взяли от моей Улялюм, а Яанн – от Яаннека… Мисс, я должен поздравить вас с необычайной прозорливостью…

– Нет, – сказала она. И повторила: – Нет. Как раз наоборот, мистер По. Это вы взяли свои имена из тех, что я вам назвала.

Он окинул ее заинтересованным взглядом. До сих пор с ним не случалось ничего подобного, и он был явно заинтригован.

– Значит, я пришел из Аарна? Тогда почему я этого не помню?

– Ты помнишь, только совсем немного, – прошептала она. – Ты помнишь это место… почти. Ты вспомнил имена… почти. Ты вложил их в свои стихи и рассказы.

Его интерес к ней возрос. Эта девушка выглядела полной дурочкой, если бы не ее напряженный взгляд, но она обладала явно незаурядным воображением.

– Где же тогда он находится, этот Аарн? На другом конце света? В саду Гесперид?

– Очень близко отсюда, мистер По. В пространстве. Но не во времени. Далеко, далеко в будущем.

– Значит, вы… и я… пришли сюда из будущего? Моя милая девушка, это вам, а не мне следует писать фантастические рассказы!

Она не опустила глаз.

– Ты написал об этом. В «Повести Скалистых гор». О человеке, который ненадолго вернулся в прошлое.

– А ведь верно, – сказал По. – Действительно написал, но так неуклюже, что тут же постарался забыть: ведь это была лишь неудачная попытка.

– Ты так думаешь? Значит, лишь случайно в голову тебе пришла идея путешествия во времени, к которой раньше никто и никогда серьезно не относился? Или, сам того не зная, ты вспомнил?

– Хотел бы я, чтобы это было так, – сказал он. – Уверяю вас, я отнюдь не горячий поклонник девятнадцатого века. Но, к несчастью, я прекрасно помню всю свою жизнь, и в ней нет места Аарну.

– Это говорит мистер По, – сказала девушка. – Он помнит только свою жизнь. Но ты не только мистер По, ты еще и Яанн.

Он улыбнулся.

– Два человека в одном теле? Скажите, мисс Донсел, вы читали моего «Вильяма Вильсона»? Там говорится о человеке, у которого было второе «я», alter ego…

– Читала, – ответила она. – И знаю, что написал ты его именно потому, что это в тебе две личности, хотя одну из них ты не можешь вспомнить.

Она наклонилась вперед, и он подумал, что взгляд ее куда более гипнотический, чем у тех месмеристов, которыми он так интересовался. Ее голос почти сбился на шепот.

– Я хочу заставить тебя вспомнить. Я заставлю тебя вспомнить. Только за тобой я вернулась сюда…

– Раз уж мы заговорили об этом, – прервал он, пытаясь выдержать беспечный тон, – скажите, как человек путешествует во времени? На каком-нибудь летательном аппарате?

Лицо ее оставалось все таким же серьезным, в нем не дрогнул ни один мускул.

– Человеческое тело не может передвигаться во времени. Как и любой другой физический, материальный предмет. Но сознание не материально, оно представляет собой лишь систему электрических сил, находящихся в физическом мозгу. И, если отделить его от мозга, оно может быть отправлено в измерении времени назад, в мозг человека предыдущей эпохи.

– Но с какой целью?

– Чтобы подчинить себе тело и исследовать исторические периоды глазами человека, живущего в прошлом. Это нелегко и очень опасно, потому что всегда есть риск очутиться в мозгу человека настолько сильного духом, что он подчинит тебя себе. Именно так случилось с Яанном, мистер По. Он находился в вашем мозгу, но оглушенный, действующий только на ваше подсознание, и все воспоминания его для вас не более чем сказки и фантазии. – Она помолчала, потом добавила: – У вас, должно быть, очень мощный мозг, мистер По, раз вы так подчинили себе Яанна.

– Да уж кем меня только не обзывали, только не тупицей, – пробормотал он, а затем иронически помахал рукой в воздухе на свой обветшалый кабинет. – Сами видите, каких высот я достиг с помощью своего интеллекта.

– Такое случалось и раньше, – прошептала она. – Один из нас попал в плен римского поэта по имени Лукреций…

– Тит Лукреций Кар? Как же, мисс, я читал его «De Rerum Natura» и странные теории об атомной науке.

– Не теории, – ответила она. – Воспоминания. Они так измучили его, что он покончил с собой. И я знаю много таких примеров в разные исторические эпохи.

– Блестящая идея! – с восхищением сказал По. – А какой может получиться рассказ…

– Я разговариваю с вами, мистер По, – перебила она, – но пытаюсь воззвать к Яанну. Пробудить его, вырвать из плена вашего ума, заставить вспомнить Аарн.

Она говорила быстро, страстно, почти навязчиво, неотрывно глядя ему в глаза. А он слушал, как в полусне, имена и названия мест из написанных им рассказов, иногда точные, как правило слегка измененные, но удивительно правдоподобно звучавшие в ее устах.

– Когда наступил – сейчас вернее будет сказать «наступит» – Жестокий Век, человечество откроет такие разрушительные силы, о которых не знало дотоле.

По чуть улыбнулся, подумав о своем рассказе, в котором все люди погибли от взрыва и мир был уничтожен огнем, и девушка, казалось, прочла эту мысль на его лице.

– О нет, человечество не было – не будет уничтожено. Но погибнут многие, и, когда Жестокий Век кончится, через несколько столетий возникнет Аарн, в котором мы с тобой живем. Яанн, вспомни! Вспомни наш прекрасный мир! Вспомни тот день, когда мы с тобой спускались с гор по Заире в твоей лодке. Вниз, по желтой воде, где цвели белые водяные лилии, а темный лес торжественно смыкался вокруг нас, пока перед самым Аарном мы не причалили к Долине многоцветных трав и стали гулять там среди серебристых деревьев, глядя вниз на освещенные солнцем башни Аарна, над которым летали, сверкая, маленькие флайеры.

Неужели ты не помнишь? Ведь именно тогда ты впервые сказал мне, что был в Темпоральной лаборатории Тсалала и согласился добровольно отправиться обратно во времени. Ты собирался увидеть мир таким, каким он был до того, как его потрясли жестокие войны, увидеть глазами другого человека все то, что было безвозвратно потеряно для истории.

Помнишь ли ты мои слезы? Как я умоляла тебя остаться, говорила о тех, кто никогда не вернулся, как льнула к тебе? Но ты был так поглощен своей историей, что не пожелал слушать меня. И ушел. И то, чего я боялась, свершилось: ты так и не вернулся.

Яанн, с тобой говорит твоя Лалу! Знаешь ли ты, как мучительно ожидание? Я не смогла перенести эту муку и получила разрешение Темпоральной лаборатории вернуться сюда, чтобы найти тебя. Сколько недель я заперта в этом чужом теле, как долго искала я тебя понапрасну, пока не прочла в рассказах, ставших знаменитыми, имен и названий, которые мы так хорошо знаем в Аарне, и поняла, что только их сочинитель может быть твоим господином. Яанн!

Как в полусне, слушал По звенящие в воздухе имена и названия выдуманного им сказочного мира. Но, когда она в отчаянии выкрикнула его имя, он опомнился и вскочил на ноги.

– Дорогая мисс Донсел! Я восхищен силой вашего воображения, но возьмите же себя в руки…

Ее глаза сверкнули.

– Взять себя в руки? А как, по-твоему, провела я несколько недель в этом уродливом ужасном мире, заключенная в тело этой жирной девицы?

По вздрогнул, как будто на него вылили ведро холодной воды. Ни одна женщина даже в шутку никогда не подумает и не скажет о себе такого. Но тогда…

Комната, ее сердитое лицо, весь мир, казалось, заколебались, как в тумане. Он почувствовал, как в нем поднимается какая-то странная волна, сметая все на своем пути, и на мгновение его фантазии обрели формы, чуть измененные, но реальные.

– Яанн?

Ему показалось, что она улыбается. Ну конечно, этой жеманнице удалось провести знаменитого мистера По своими лунными лучами и прочей ерундой, и теперь она будет счастлива, рассказывая об этом своим подружкам! Гордость и высокомерие, глубоко укоренившиеся в его натуре, заставили его вздрогнуть, и странное ощущение прошло.

– Мне очень жаль, – сказал он, – но я больше не могу уделить времени вашей удивительной jeu d’esprit, мисс Донсел. Мне остается лишь поблагодарить вас за ту тщательность, с которой вы изучили мои маленькие рассказы.

С глубоким поклоном он отворил перед ней дверь. Она вскочила на ноги, как будто он дал ей пощечину, и теперь на лице ее уже не было улыбки.

– Бесполезно, – прошептала она после минутного молчания. – Все бесполезно.

Она посмотрела на него, тихо прошептала «Прощай, Яанн» и закрыла глаза.

По сделал к ней шаг.

– Моя милая, прошу вас…

Глаза ее вновь открылись. Он остановился как вкопанный. Взгляд ее был лишен всякой жизни, в нем не выражалось ничего, кроме глупого изумления.

– Что? – сказала она. – Кто…

– Моя дорогая мисс Донсел… – вновь начал он.

Она взвизгнула. Потом стала пятиться, пытаясь закрыть лицо руками, глядя на него, как на олицетворение самого дьявола.

– Что случилось? – вскричала она. – Я… ничего не помню… заснула в середине дня… Как я… Что я… здесь делаю?

«Вот, значит, как, – подумал он. – Ну конечно! Сыграв роль воображаемой Лалу, она сейчас хочет показать, что та покинула ее тело».

Улыбнувшись ледяной улыбкой, он сказал:

– Должен поздравить вас не только с богатым воображением, но и с блестящими актерскими способностями.

Она просто не обратила на его слова никакого внимания и, пробежав мимо, рывком отворила дверь. Было поздно, его помощник ушел домой, и, когда По вышел за ней в другую комнату, мисс Донсел уже выбежала на улицу.

Он поспешно пошел следом. Газовые фонари зажглись, но в первый момент ему не удалось разглядеть ее в гуще проезжавших экипажей. Затем он услышал ее резкий голос и увидел, как она забирается в подъехавший к обочине кэб. Он невольно сделал несколько шагов вперед и увидел ее лицо, расширенные от ужаса глаза. Потом она исчезла в глубине, кучер прикрикнул на лошадей, и экипаж тронулся с места.

У По был вспыльчивый характер, и сейчас он чувствовал глухое раздражение. Он позволил сделать из себя дурака, даже согласившись слушать эту жалкую обманщицу с ее заумными рассуждениями. Как она, наверное, веселится и торжествует! И все же…

Он побрел обратно к своей конторе. Редкие хлопья снега скользили, падая вниз в желтом свете фонарей, уличная пыль постепенно превращалась в жидкую грязь. Резкий порыв ветра донес до него брань с другого конца улицы.

«Этот уродливый и ужасный мир»… Что ж, он и сам так думал, а сегодня мир показался ему еще отвратительнее. Наверное, потому что он вспомнил воздушные башни Аарна, освещенные закатным солнцем, о которых эта девица рассказала ему, вычитав о них в его книге.

Он вернулся в свой кабинет и сел за стол. Раздражение его постепенно улеглось, и он задумался, нельзя ли в этой искусной бессмыслице найти материал для нового рассказа? Но нет, слишком много писал он на эту тему, и станут говорить, что он повторяется. Хотя идея человека, затерянного во времени, очень заманчива…

«Прибыл я сюда из Тьюле, там ревут шальные бури, там стоит над всеми он, вне Пространств и вне Времен…»

Кто это написал? Я? Или… Яанн?

На какое-то мгновение лицо По стало старым, болезненным, измученным. А если все это правда, если завтрашний день увидит новый прекрасный мир, Тьюле, Аарн, Тсалал? Если те призрачные образы, которые он никак не мог уловить до конца своим воображением: Улялюм, Леонора, Морелла, Лигейя – хранились в его памяти…

Ему так хотелось верить, но он не мог, не должен был себе этого позволить. Ведь он привык мыслить логично, а если поверить, то любые построения рассыпятся как карточный домик и ему останется только умереть.

Нет, он не умрет.

Нет.

Когда он открыл ящик стола и потянулся за бутылкой, рука его почти не дрожала.

X

Данная публикация еще не обработана

X

Данная публикация доступна для просмотра только в зданиях «НБРК»

СПАСИБО! ВЫ СТАЛИ ЧИТАТЕЛЕМ НАЦИОНАЛЬНОЙ БИБЛИОТЕКИ РК.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332 333 334 335 336 337 338 339 340 341 342 343 344 345 346 347 348 349 350 351 352 353 354 355 356 357 358 359 360 361 362 363 364 365 366 367 368 369 370 371 372 373 374 375 376 377 378 379 380 381 382 383 384 385 386 387 388 389 390 391 392 393 394 395 396 397 398 399 400 401 402 403 404 405 406 407 408 409 410 411 412 413 414 415 416 417 418 419 420 421 422 423 424 425 426 427 428 429 430 431 432 433 434 435 436 437 438 439 440 441 442 443 444 445 446 447 448 449 450 451 452 453 454 455 456 457 458 459 460 461 462 463 464 465 466 467 468 469 470 471 472 473 474 475 476 477 478 479 480 481 482 483 484 485 486 487 488 489 490 491 492 493 494 495 496 497 498 499 500 501 502 503 504

Свернувшись калачиком на грязном, старом матрасе, пахнущем мочой, он вздохнул и прикрыл рот рукой, чтобы запах тела перебил неприятный аромат матраса. Глядя на обшарпанную стену с ободранными обоями, мальчик с благоговением подумал о тарелке горячего супа. Живот свело от голода, но он знал, сейчас, нельзя покидать своё убежище, в доме находились «друзья» отца. Непроизвольно ребёнок поморщился и чуть потёр скулу, на которой красовался проступивший синяк. Его он получил несколько часов назад, за то, что не принёс заранее оговорённую сумму денег. Но что делать, если мальчишке претило побираться на улицах города. Он мечтал… Нет, он давно ни о чём не мечтал. Это было опасно… Надеяться. Ждать. Верить.

Всхлипнув, услышал, что кто-то подёргал за ручку двери в его комнату.

— Не надо, пожалуйста. Не надо, — испуганно шептал он.

— Выходи, — раздался голос отца. – Я проиграл. Ты должен оплатить мой долг.

— Не надо, не надо, не надо, — заскулил мальчик.

В дверь впечатался кулак мужчины.

— Я выковырну тебя из комнаты. И тогда, ты пожалеешь.

«Я пожалею в любом случае», — подумал ребёнок.

— Ну, когда я получу свой выигрыш? – присоединился «гость». – В прошлый раз, он так возбуждающе кричал…

Мальчик вскочил с матраса. Быстро побросал свои немногочисленные пожитки в рюкзак. Распахнул окно. Залез на подоконник. Дом был частным, находился в пригородной зоне. Прыгать было невысоко, но в спешке нога подвернулась. Сдержав стон боли, он закинул рюкзак на спину и прихрамывая побежал прочь. Обращаться за помощью было бесполезно. Никто из соседей не хотел брать на себя ответственность и, тем более, вступать в конфронтацию с местным барыгой.

Когда межкомнатная дверь была выломана, то взору мужчин предстала пустая комната с распахнутым окном.

— Сбежал! – взревел тот, что был «отцом».

— Ты заплатишь кровью, за моё ожидание, — ярился второй, вытаскивая из кармана брюк ножик. Но первый не растерялся и вынул из кармана жилетки свой нож… Сталь блеснула в тусклом свете, единственной лампочки в коридоре.

Мужчины были в сильном подпитии, поэтому злость моментально охватила их разум. Они сцепились друг с другом, нанося удары руками и холодным оружием. Крича от боли проклятия. Их «друзья» услышав шум драки, побросали карты, в которые играли в одной из комнат, и быстро покинули дом, убегая без оглядки.

В соседних домах жильцы стали выключать свет и плотнее задёргивать шторы. Никто из них не хотел стать случайным свидетелем происходящего.

Соперники хрипели, но продолжали драку, до тех пор, пока леденящий душу крик не разлетелся по окрестностям. Наступила тишина. Пугающая. Невыносимая. Мёртвая.

Мальчик, прятавшийся в сарае на заднем дворе одного из соседских домов, надеялся, что теперь будет освобождён. Навсегда. Ему нечего было терять, кроме своей жизни.

Он вылез из своего укрытия. Сумрак ночи скрыл его слёзы облегчения. Мальчик прихрамывая побрёл в сторону остановки. Он не знал, куда пойдёт и что будет дальше делать, но возвращаться не собирался, как и оставаться в этом проклятом месте. Как затравленный зверёк, ребёнок сжался, и чуть пригнувшись к земле, озираясь по сторонам, растворился в ночи, будто его никогда и не было.

02.06.2020

Андрей Ливадный

Отверженный

Глава 1

Все когда-то происходит впервые.

Кайл проснулся в полной темноте от ощущения далекой, прорывающейся извне вибрации. Легкая дрожь, передаваемая стенами и полом, порождала неприятное ощущение, к этому добавилась темнота, вязкая, кромешная, без единого проблеска света.

Некоторое время он лежал, прислушиваясь к обострившимся чувствам, затем, превозмогая естественный страх, медленно сел, коснувшись ногами холодного пола, и, как ни странно, ощущение твердого материала изгнало часть воображаемых ужасов.

Вместе с движением, несмотря на отсутствие света, вернулась способность ориентироваться. Свою комнату он знал достаточно хорошо, хотя и поселился в ней недавно.

Первым порывистым движением он нашел длинный шест с мягкой изолированной ручкой и несколькими электродами в противоположной оконечности.

Если причиной тьмы является тоннельный слизень, пробравшийся в помещение через системы вентиляции, лучше держать разрядник под рукой.

Оружие придало еще толику уверенности, и Кайл решился встать со смятой постели, одной рукой осязая стену. Ложась спать, он не выключал свет, хотя Герман настаивал на том, что электричество нужно экономить. Кайл не понимал некоторых слов и потому относился к предупреждению, как к очередной демонстрации власти, на которую (в силу своего упрямого характера) он отвечал стабильным непослушанием.

«Вот и повыпендривался, — пришло запоздалое раскаяние. — Что, если это „электричество“ закончилось? Герман никогда не говорил, откуда оно берется и сколько его осталось. Однако не зря же он предупреждал всех и каждого, повторяя одно и то же: ложась спать, выключайте свет. Вышли из отсека, дотянитесь до выключателя».

«Ну, что теперь-то?» — Пальцы, наконец, нашли упругую пластину переключателя, но тот не работал.

«Что, и дверь тоже?» — Мысль проскользнула холодком. Кайл не трусил, но тоннельные слизни вызывали у него чувство омерзения, поэтому он всегда запирал дверь в свою комнату на замок, который питала все та же злополучная энергия.

Так и есть — закрыта.

Неловко повернувшись в темноте, он задел электродами оружия за участок стены, с которого давно исчезла пластиковая облицовка (материал отделки, легкий и прочный, использовали для иных нужд, изготавливая из него разные предметы). Тут же в разные стороны ударили искры, и — чудо — дверь вдруг рывком приоткрылась, издав характерный щелчок.

Она отодвинулась совсем немного, но в узкую щель из коридора пробился красноватый свет.

Мрак рассеялся, превратившись в багряные сумерки, а вместе с этим окончательно истончился страх, уступив место настороженности.

Отложив самодельное оружие (подобные палки с разрядниками изготавливал Лик, один из братьев Кайла), он двумя руками уперся в торец двери и что есть силы надавил на нее, с облегчением почувствовав, как поддалась преграда.

От усилия мышцы едва не свело судорогой, но дверь с невнятным скрежетом отодвинулась, открыв достаточный проем, чтобы в него можно было протиснуться боком.

Схватив самодельное оружие, Кайл выбрался в коридор.

Освещенный красноватым светом тоннель вел к зоне разрушений. Первую сотню шагов по нему еще можно было идти относительно спокойно, но затем проход резко сужался: просевший потолок создавал теснину, за которой начиналась череда разрушенных залов.

Туда Кайл не собирался.

Во-первых, Герман запрещал ему выходить в разрушенную зону. Во-вторых, тоннельные слизни жили там целыми выводками, и от одной мысли о них вдоль спины пробегал холодок омерзения. Ну, а в-третьих, где-то за разрушенными залами, по словам Германа, обитала «невидимая смерть». Кайл в свое время относился к данному предупреждению как к выдумке. Действительно, если вдуматься, как смерть может оказаться невидимой, если у любой опасности всегда есть своя, конкретная форма? Если в разрушенных залах тебя покалечит сорвавшимся от свода угловатым камнем или в сумерках нападет лиар — хищник, обитающий в сырых норах, разве смерть не будет при этом понятна и осязаема?

Однако, как выяснилось, Герман не лгал.

Однажды отряд охотников ушел в глубины разрушенной зоны и не вернулся. За ними отправили еще одну группу взрослых мужчин, теперь уже с целью поиска пропавших. Из них вернулся только один, не израненный, но весь покрытый волдырями и язвами, будто с него живьем сдирали кожу, одновременно ошпаривая несчастного кипящей водой. Он отмучился сутки, а затем умер, но прежде, ненадолго придя в сознание, успел рассказать: охотники зашли слишком далеко, и их настигла невидимая смерть…..

Кайл тогда был еще подростком, и ему вполне хватило жуткого, наглядного примера, чтобы раз и навсегда поверить в существование таинственной враждебной силы.

Впрочем, «невидимая смерть» ему не грозила.

Он был уродом, калекой от рождения, и понимал это даже без постоянных насмешек со стороны старших братьев.

«Обидно. Обидно и тяжело быть не таким, как все».

Мысли юноши нарушил звук: кто-то резко отодвинул дверь, и в сумеречном коридоре показалась фигура, от которой даже в скудном красноватом освещении веяло недюжинной физической силой.

Присмотревшись, Кайл узнал Парма — одного из своих старших братьев. Он был не только на голову выше, шире в плечах, физически сильнее, но и имел четыре мускулистые руки, покрытые шрамами от многочисленных стычек со свирепыми обитателями разрушенных залов.

— Привет, недоделанный, — раздался в багряных сумерках его голос, похожий на рык.

Действительно, худощавый подросток с двумя руками вместо четырех, хоть и не являлся слабаком, но выглядел весьма скромно на фоне мускулистой фигуры гиганта.

— Привет, Парм, — Кайл давно уже не обижался на различные прозвища. Привык. Да и с удручающей действительностью не поспоришь. — Не знаешь, что случилось?

— Нет. — Четырехрукий гигант посмотрел на оружие Кайла и усмехнулся. — Все со слизнями воюешь? — Он сжал пальцы одной из правых рук в кулак и показал его младшему брату. — Я их по стенке размазываю одним ударом.

Кайл промолчал.

— Ладно, пошли к Герману. Он-то точно знает, что там произошло.

Дверь в отсек, где жил Герман, всегда открыта. Откуда он взял такую привычку, Кайл понятия не имел, — отец недолюбливал своего неудачного отпрыска и редко разговаривал с ним.

На этот раз в просторном помещении было тесно. Как выяснилось: свет погас около часа назад, и только Парм с Кайлом проспали момент чрезвычайного события.

Герман не удостоил вниманием вновь прибывших, продолжая говорить глухим, чуть надтреснутым (сказывались годы) голосом:

— …сразу за третьим залом расходимся по тоннелям. Кабели проложены вдоль стен. Я уверен, какой-то из грызунов просто проел изоляцию. Почувствуете запах паленой плоти — сами не суйтесь, запомните место и возвращайтесь назад, ко мне или к Лику. Все понятно?

— На все коридоры не хватит охотников, — прорычал в ответ Деке. Считать он не умел, но, наверное, был прав. От третьего разрушенного зала отходило множество коридоров, на исследование которых может уйти не один день.

— Возьмешь с собой всех. Здесь остаются только женщины. Я и Лик будем дежурить в третьем зале. Мы знаем, как восстановить поврежденный кабель. Главное — найдите его.

Сердце Кайла трепетно вздрогнуло.

Наконец у него появился шанс. Он первым обнаружит место повреждения, и тогда отец, наверное, похвалит его, а может быть, даже разрешит ходить на охоту вместе с братьями.

От разыгравшихся предчувствий защемило в груди.

— Кайл.

Он вздрогнул, когда Герман назвал его имя.

— Ты остаешься с женщинами. Будешь отпугивать слизней своей палкой.

Такой обиды он просто не мог стерпеть.

«Ну разве он виноват в том, что родился с двумя руками вместо четырех?! Это несправедливо». — Кайл мог поспорить, что справился бы не хуже любого из братьев. Ну, подумаешь, у них есть вторые имена, сила, выносливость, зато он — ловкий, быстрый и внимательный. Лик научил его считать, однако отец презирал своего уродливого сына. Даже не дал ему шанса на получение настоящего мужского имени.