Рассказ паустовского золотая роза

• Полный текст
• Драгоценная пыль
• Надпись на валуне
• Цветы из стружек
• Первый рассказ
• Молния
• Бунт героев
• История одной повести.
• «Планета Марц»
• Девонский известняк
• Изучение географических карт
• Зарубки на сердце
• Алмазный язык
• Родник в мелколесье
• Язык и природа
• Груды цветов и трав
• Словари
• Случай в магазине Альшванга
• Как будто пустяки
• Старик в станционном буфете
• Белая ночь
• Животворящее начало
• Ночной дилижанс
• Давно задуманная книга
• Чехов
• Александр Блок
• Ги де Мопассан
• Максим Горький
• Виктор Гюго
• Михаил Пришвин
• Александр Грин
• Эдуард Багрицкий
• Искусство видеть мир
• В кузове грузовой машины
• Напутствие самому себе

Лите­ра­тура изъ­ята из зако­нов тле­ния. Она одна не при­знает смерти.

Сал­ты­ков-Щед­рин

Все­гда сле­дует стре­миться к прекрасному.

Оноре Баль­зак

Мно­гое в этой работе выра­жено отры­ви­сто и, быть может, недо­ста­точно ясно.

Мно­гое будет при­знано спорным.

Книга эта не явля­ется ни тео­ре­ти­че­ским иссле­до­ва­нием, ни тем более руко­вод­ством. Это про­сто заметки о моем пони­ма­нии писа­тель­ства и моем опыте.

Огром­ные пла­сты идей­ных обос­но­ва­ний нашей писа­тель­ской работы не затро­нуты в книге, так как в этой обла­сти у нас нет боль­ших раз­но­гла­сий. Геро­и­че­ское и вос­пи­та­тель­ное зна­че­ние лите­ра­туры ясно для всех.

В этой книге я рас­ска­зал пока лишь то немно­гое, что успел рассказать.

Но если мне хотя бы в малой доле уда­лось пере­дать чита­телю пред­став­ле­ние о пре­крас­ной сущ­но­сти писа­тель­ского труда, то я буду счи­тать, что выпол­нил свой долг перед литературой.

Драгоценная пыль

Не могу при­пом­нить, как я узнал эту исто­рию о париж­ском мусор­щике Жане Шамете. Шамет зара­ба­ты­вал на суще­ство­ва­ние тем, что при­би­рал ремес­лен­ные мастер­ские в своем квартале.

Жил Шамет в лачуге на окра­ине города Конечно, можно было бы обсто­я­тельно опи­сать эту окра­ину и тем самым уве­сти чита­теля в сто­рону от основ­ной нити рас­сказа Но, пожа­луй, стоит только упо­мя­нуть, что до сих пор в пред­ме­стьях Парижа сохра­ни­лись ста­рые кре­пост­ные валы В то время, когда про­ис­хо­дило дей­ствие этого рас­сказа, валы были еще покрыты зарос­лями жимо­ло­сти и боярыш­ника и в них гнез­ди­лись птицы.

Лачуга мусор­щика при­ткну­лась к под­но­жию север­ного кре­пост­ного вала, рядом с домиш­ками жестян­щи­ков, сапож­ни­ков, соби­ра­те­лей окур­ков и нищих.

Если бы Мопас­сан заин­те­ре­со­вался жиз­нью оби­та­те­лей этих лачуг, то, пожа­луй, напи­сал бы еще несколько пре­вос­ход­ных рас­ска­зов. Может быть, они при­ба­вили бы новые лавры к его усто­яв­шейся славе.

К сожа­ле­нию, никто из посто­рон­них не загля­ды­вал в эти места, кроме сыщи­ков. Да и те появ­ля­лись только в тех слу­чаях, когда разыс­ки­вали кра­де­ные вещи.

Судя по тому, что соседи про­звали Шамета «дят­лом», надо думать, что он был худ, ост­ро­нос и из-под шляпы у него все­гда тор­чал клок волос, похо­жий на хохол птицы.

Когда-то Жан Шамет знал луч­шие дни. Он слу­жил сол­да­том в армии «Малень­кого Напо­леона» во время мек­си­кан­ской войны.

Шамету повезло. В Вера-Крус он забо­лел тяже­лой лихо­рад­кой. Боль­ного сол­дата, не побы­вав­шего еще ни в одной насто­я­щей пере­стрелке, отпра­вили обратно на родину. Пол­ко­вой коман­дир вос­поль­зо­вался этим и пору­чил Шамету отвезти во Фран­цию свою дочь Сюзанну – девочку восьми лет.

Коман­дир был вдов­цом и потому вынуж­ден был всюду возить девочку с собой. Но на этот раз он решил рас­статься с доче­рью и отпра­вить ее к сестре в Руан. Кли­мат Мек­сики был убий­ствен­ным для евро­пей­ских детей. К тому же бес­по­ря­доч­ная пар­ти­зан­ская война созда­вала много вне­зап­ных опасностей.

Во время воз­вра­ще­ния Шамета во Фран­цию над Атлан­ти­че­ским оке­а­ном дыми­лась жара. Девочка все время мол­чала. Даже на рыб, выле­тав­ших из мас­ля­ни­стой воды, она смот­рела не улыбаясь.

Шамет как мог забо­тился о Сюзанне. Он пони­мал, конечно, что она ждет от него не только заботы, но и ласки. А что он мог при­ду­мать лас­ко­вого, сол­дат коло­ни­аль­ного полка? Чем он мог занять ее? Игрой в кости? Или гру­быми казар­мен­ными песенками?

Но все же долго отмал­чи­ваться было нельзя. Шамет все чаще ловил на себе недо­уме­ва­ю­щий взгляд девочки. Тогда он нако­нец решился и начал нескладно рас­ска­зы­вать ей свою жизнь, вспо­ми­ная до мель­чай­ших подроб­но­стей рыба­чий посе­лок на берегу Ламанша, сыпу­чие пески, лужи после отлива, сель­скую часовню с трес­нув­шим коло­ко­лом, свою мать, лечив­шую сосе­дей от изжоги.

В этих вос­по­ми­на­ниях Шамет не мог найти ничего смеш­ного, чтобы раз­ве­се­лить Сюзанну. Но девочка, к его удив­ле­нию, слу­шала эти рас­сказы с жад­но­стью и даже застав­ляла повто­рять их, тре­буя новых подробностей.

Шамет напря­гал память и выужи­вал из нее эти подроб­но­сти, пока в конце кон­цов не поте­рял уве­рен­ность в том, что они дей­стви­тельно суще­ство­вали. Это были уже не вос­по­ми­на­ния, а сла­бые их тени. Они таяли, как кло­чья тумана. Шамет, правда, нико­гда и не пред­по­ла­гал, что ему пона­до­бится воз­об­нов­лять в памяти это ненуж­ное время своей жизни.

Одна­жды воз­никло смут­ное вос­по­ми­на­ние о золо­той розе. Не то Шамет видел эту выко­ван­ную из почер­не­лого золота гру­бую розу, под­ве­шен­ную к рас­пя­тью в доме ста­рой рыбачки, не то он слы­шал рас­сказы об этой розе от окружающих.

Нет, пожа­луй, он одна­жды даже видел эту розу и запом­нил, как она поблес­ки­вала, хотя за окнами не было солнца и мрач­ный шторм шумел над про­ли­вом. Чем дальше, тем яснее Шамет вспо­ми­нал этот блеск – несколько ярких огонь­ков под низ­ким потолком.

Все в поселке удив­ля­лись, что ста­руха не про­дает свою дра­го­цен­ность. Она могла бы выру­чить за нее боль­шие деньги. Одна только мать Шамета уве­ряла, что про­да­вать золо­тую розу – грех, потому что ее пода­рил ста­рухе «на сча­стье» воз­люб­лен­ный, когда ста­руха, тогда еще смеш­ли­вая девушка, рабо­тала на сар­дин­ной фаб­рике в Одьерне.

– Таких золо­тых роз мало на свете, – гово­рила мать Шамета. – Но все, у кого они заве­лись в доме, обя­за­тельно будут счаст­ли­выми. И не только они, но и каж­дый, кто при­тро­нется к этой розе.

Маль­чик Шамет с нетер­пе­нием ждал, когда же ста­руха сде­ла­ется счаст­ли­вой. Но ника­ких при­зна­ков сча­стья не было и в помине. Дом ста­рухи трясся от ветра, а по вече­рам в нем не зажи­гали огня.

Так Шамет и уехал из поселка, не дождав­шись пере­мены в ста­ру­хи­ной судьбе. Только год спу­стя зна­ко­мый коче­гар с поч­то­вого паро­хода в Гавре рас­ска­зал ему, что к ста­рухе неожи­данно при­е­хал из Парижа сын-худож­ник, боро­да­тый, весе­лый и чуд­ной. Лачугу с тех пор было уже не узнать. Она напол­ни­лась шумом и достат­ком. Худож­ники, гово­рят, полу­чают боль­шие деньги за свою мазню.

Одна­жды, когда Шамет, сидя на палубе, рас­че­сы­вал Сюзанне своим желез­ным греб­нем пере­пу­тан­ные вет­ром волосы, она спросила:

– Жан, а мне кто-нибудь пода­рит золо­тую розу?

– Все может быть, – отве­тил Шамет. – Най­дется и для тебя, Сузи, какой-нибудь чудак. У нас в роте был один тощий сол­дат. Ему чер­тов­ски везло. Он нашел на поле сра­же­ния сло­ман­ную золо­тую челюсть. Мы про­пили ее всей ротой. Это было во время анна­мит­ской войны. Пья­ные артил­ле­ри­сты выстре­лили для забавы из мор­тиры, сна­ряд попал в жерло потух­шего вул­кана, там взо­рвался, и от неожи­дан­но­сти вул­кан начал пых­теть и извер­гаться. Черт его знает, как его звали, этот вул­кан! Кажется, Крака-Така. Извер­же­ние было что надо! Погибло сорок мир­ных тузем­цев. Поду­мать только, что из-за поно­шен­ной челю­сти про­пало столько людей! Потом ока­за­лось, что челюсть эту поте­рял наш пол­ков­ник. Дело, конечно, замяли, – пре­стиж армии выше всего. Но мы здо­рово нали­за­лись тогда.

– Где же это слу­чи­лось? – спро­сила с сомне­нием Сузи.

– Я же тебе ска­зал – в Аннаме. В Индо-Китае. Там океан горит огнем, как ад, а медузы похожи на кру­жев­ные юбочки бале­рины. И там такая сырость, что за одну ночь в наших сапо­гах вырас­тали шам­пи­ньоны! Пусть меня пове­сят, если я вру!

До этого слу­чая Шамет слы­шал много сол­дат­ского вра­нья, но сам нико­гда не врал. Не потому, что он этого не умел, а про­сто не было надоб­но­сти. Сей­час же он счи­тал свя­той обя­зан­но­стью раз­вле­кать Сюзанну.

Шамет при­вез девочку в Руан и сдал с рук на руки высо­кой жен­щине с под­жа­тым жел­тым ртом – тетке Сюзанны. Ста­руха была вся в чер­ном стек­ля­русе, как цир­ко­вая змея.

Девочка, уви­дев ее, крепко при­жа­лась к Шамету, к его выго­рев­шей шинели.

– Ничего! – шепо­том ска­зал Шамет и под­толк­нул Сюзанну в плечо. – Мы, рядо­вые, тоже не выби­раем себе рот­ных началь­ни­ков. Терпи, Сузи, солдатка!

Шамет ушел. Несколько раз он огля­ды­вался на окна скуч­ного дома, где ветер даже не шеве­лил зана­вески. На тес­ных ули­цах был слы­шен из лав­чо­нок сует­ли­вый стук часов. В сол­дат­ском ранце Шамета лежала память о Сузи – синяя измя­тая лента из ее косы. И черт ее знает почему, но эта лента пахла так нежно, как будто она долго про­была в кор­зине с фиалками.

Мек­си­кан­ская лихо­радка подо­рвала здо­ро­вье Шамета. Его уво­лили из армии без сер­жант­ского чина. Он ушел в граж­дан­скую жизнь про­стым рядовым.

Годы про­хо­дили в одно­об­раз­ной нужде. Шамет пере­про­бо­вал мно­же­ство скуд­ных заня­тий и в конце кон­цов стал париж­ским мусор­щи­ком. С тех пор его пре­сле­до­вал запах пыли и помоек. Он чув­ство­вал этот запах даже в лег­ком ветре, про­ни­кав­шем в улицы со сто­роны Сены, и в охап­ках мок­рых цве­тов – их про­да­вали чистень­кие ста­рушки на бульварах.

Дни сли­ва­лись в жел­тую муть. Но ино­гда в ней воз­ни­кало перед внут­рен­ним взо­ром Шамета лег­кое розо­вое облачко – ста­рень­кое пла­тье Сюзанны. От этого пла­тья пахло весен­ней све­же­стью, как будто его тоже долго дер­жали в кор­зине с фиалками.

Где она, Сюзанна? Что с ней? Он знал, что сей­час она уже взрос­лая девушка, а отец ее умер от ран.

Шамет все соби­рался съез­дить в Руан наве­стить Сюзанну. Но каж­дый раз он откла­ды­вал эту поездку, пока нако­нец не понял, что время упу­щено и Сюзанна навер­няка о нем позабыла.

Он ругал себя сви­ньей, когда вспо­ми­нал про­ща­ние с ней. Вме­сто того чтобы поце­ло­вать девочку, он толк­нул ее в спину навстречу ста­рой карге и ска­зал: «Терпи, Сузи, солдатка!»

Известно, что мусор­щики рабо­тают по ночам. К этому их понуж­дают две при­чины: больше всего мусора от кипу­чей и не все­гда полез­ной чело­ве­че­ской дея­тель­но­сти накап­ли­ва­ется к концу дня, и, кроме того, нельзя оскорб­лять зре­ние и обо­ня­ние пари­жан. Ночью же почти никто, кроме крыс, не заме­чает работу мусорщиков.

Шамет при­вык к ноч­ной работе и даже полю­бил эти часы суток. Осо­бенно то время, когда над Пари­жем вяло про­би­вался рас­свет. Над Сеной курился туман, но он не поды­мался выше пара­пета мостов.

Одна­жды на таком туман­ном рас­свете Шамет про­хо­дил по мосту Инва­ли­дов и уви­дел моло­дую жен­щину в блед­ном сире­не­вом пла­тье с чер­ными кру­же­вами. Она сто­яла у пара­пета и смот­рела на Сену.

Шамет оста­но­вился, снял пыль­ную шляпу и сказал:

– Суда­рыня, вода в эту пору в Сене очень холод­ная. Давайте-ка я лучше про­вожу вас домой.

– У меня нет теперь дома, – быстро отве­тила жен­щина и повер­ну­лась к Шамету. Шамет уро­нил свою шляпу.

– Сузи! – ска­зал он с отча­я­нием и вос­тор­гом. – Сузи, сол­датка! Моя девочка! Нако­нец-то я уви­дел тебя. Ты забыла меня, должно быть Я – Жан Эрнест Шамет, тот рядо­вой Два­дцать седь­мого коло­ни­аль­ного полка, что при­вез тебя к этой пога­ной тетке в Руан. Какой ты стала кра­са­ви­цей! И как хорошо рас­че­саны твои волосы! А я‑то, сол­дат­ская затычка, совсем не умел их прибирать!

Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 48

Константин Паустовский

Золотая роза

ДРАГОЦЕННАЯ ПЫЛЬ

Не могу припомнить, как я узнал эту историю о парижском мусорщике Жане Шамете. Шамет зарабатывал на существование тем, что прибирал ремесленные мастерские в своем квартале.

Жил Шамет в лачуге на окраине города Конечно, можно было бы обстоятельно описать эту окраину и тем самым увести читателя в сторону от основной нити рассказа Но, пожалуй, стоит только упомянуть, что до сих пор в предместьях Парижа сохранились старые крепостные валы В то время, когда происходило действие этого рассказа, валы были еще покрыты зарослями жимолости и боярышника и в них гнездились птицы.

Лачуга мусорщика приткнулась к подножию северного крепостного вала, рядом с домишками жестянщиков, сапожников, собирателей окурков и нищих.

Если бы Мопассан заинтересовался жизнью обитателей этих лачуг, то, пожалуй, написал бы еще несколько превосходных рассказов. Может быть, они прибавили бы новые лавры к его устоявшейся славе.

К сожалению, никто из посторонних не заглядывал в эти места, кроме сыщиков. Да и те появлялись только в тех случаях, когда разыскивали краденые вещи.

Судя по тому, что соседи прозвали Шамета «дятлом», надо думать, что он был худ, остронос и из-под шляпы у него всегда торчал клок волос, похожий на хохол птицы.

Когда-то Жан Шамет знал лучшие дни. Он служил солдатом в армии «Маленького Наполеона» во время мексиканской войны.

Шамету повезло. В Вера-Крус он заболел тяжелой лихорадкой. Больного солдата, не побывавшего еще ни в одной настоящей перестрелке, отправили обратно на родину. Полковой командир воспользовался этим и поручил Шамету отвезти во Францию свою дочь Сюзанну – девочку восьми лет.

Командир был вдовцом и потому вынужден был всюду возить девочку с собой. Но на этот раз он решил расстаться с дочерью и отправить ее к сестре в Руан. Климат Мексики был убийственным для европейских детей. К тому же беспорядочная партизанская война создавала много внезапных опасностей.

Во время возвращения Шамета во Францию над Атлантическим океаном дымилась жара. Девочка все время молчала. Даже на рыб, вылетавших из маслянистой воды, она смотрела не улыбаясь.

Шамет как мог заботился о Сюзанне. Он понимал, конечно, что она ждет от него не только заботы, но и ласки. А что он мог придумать ласкового, солдат колониального полка? Чем он мог занять ее? Игрой в кости? Или грубыми казарменными песенками?

Но все же долго отмалчиваться было нельзя. Шамет все чаще ловил на себе недоумевающий взгляд девочки. Тогда он наконец решился и начал нескладно рассказывать ей свою жизнь, вспоминая до мельчайших подробностей рыбачий поселок на берегу Ламанша, сыпучие пески, лужи после отлива, сельскую часовню с треснувшим колоколом, свою мать, лечившую соседей от изжоги.

В этих воспоминаниях Шамет не мог найти ничего смешного, чтобы развеселить Сюзанну. Но девочка, к его удивлению, слушала эти рассказы с жадностью и даже заставляла повторять их, требуя новых подробностей.

Шамет напрягал память и выуживал из нее эти подробности, пока в конце концов не потерял уверенность в том, что они действительно существовали. Это были уже не воспоминания, а слабые их тени. Они таяли, как клочья тумана. Шамет, правда, никогда и не предполагал, что ему понадобится возобновлять в памяти это ненужное время своей жизни.

Однажды возникло смутное воспоминание о золотой розе. Не то Шамет видел эту выкованную из почернелого золота грубую розу, подвешенную к распятью в доме старой рыбачки, не то он слышал рассказы об этой розе от окружающих.

Нет, пожалуй, он однажды даже видел эту розу и запомнил, как она поблескивала, хотя за окнами не было солнца и мрачный шторм шумел над проливом. Чем дальше, тем яснее Шамет вспоминал этот блеск – несколько ярких огоньков под низким потолком.

Все в поселке удивлялись, что старуха не продает свою драгоценность. Она могла бы выручить за нее большие деньги. Одна только мать Шамета уверяла, что продавать золотую розу – грех, потому что ее подарил старухе «на счастье» возлюбленный, когда старуха, тогда еще смешливая девушка, работала на сардинной фабрике в Одьерне.

– Таких золотых роз мало на свете, – говорила мать Шамета. – Но все, у кого они завелись в доме, обязательно будут счастливыми. И не только они, но и каждый, кто притронется к этой розе.

Мальчик Шамет с нетерпением ждал, когда же старуха сделается счастливой. Но никаких признаков счастья не было и в помине. Дом старухи трясся от ветра, а по вечерам в нем не зажигали огня.

Так Шамет и уехал из поселка, не дождавшись перемены в старухиной судьбе. Только год спустя знакомый кочегар с почтового парохода в Гавре рассказал ему, что к старухе неожиданно приехал из Парижа сын-художник, бородатый, веселый и чудной. Лачугу с тех пор было уже не узнать. Она наполнилась шумом и достатком. Художники, говорят, получают большие деньги за свою мазню.

Однажды, когда Шамет, сидя на палубе, расчесывал Сюзанне своим железным гребнем перепутанные ветром волосы, она спросила:

– Жан, а мне кто-нибудь подарит золотую розу?

– Все может быть, – ответил Шамет. – Найдется и для тебя, Сузи, какой-нибудь чудак. У нас в роте был один тощий солдат. Ему чертовски везло. Он нашел на поле сражения сломанную золотую челюсть. Мы пропили ее всей ротой. Это было во время аннамитской войны. Пьяные артиллеристы выстрелили для забавы из мортиры, снаряд попал в жерло потухшего вулкана, там взорвался, и от неожиданности вулкан начал пыхтеть и извергаться. Черт его знает, как его звали, этот вулкан! Кажется, Крака-Така. Извержение было что надо! Погибло сорок мирных туземцев. Подумать только, что из-за поношенной челюсти пропало столько людей! Потом оказалось, что челюсть эту потерял наш полковник. Дело, конечно, замяли, – престиж армии выше всего. Но мы здорово нализались тогда.

– Где же это случилось? – спросила с сомнением Сузи.

– Я же тебе сказал – в Аннаме. В Индо-Китае. Там океан горит огнем, как ад, а медузы похожи на кружевные юбочки балерины. И там такая сырость, что за одну ночь в наших сапогах вырастали шампиньоны! Пусть меня повесят, если я вру!

До этого случая Шамет слышал много солдатского вранья, но сам никогда не врал. Не потому, что он этого не умел, а просто не было надобности. Сейчас же он считал святой обязанностью развлекать Сюзанну.

Шамет привез девочку в Руан и сдал с рук на руки высокой женщине с поджатым желтым ртом – тетке Сюзанны. Старуха была вся в черном стеклярусе, как цирковая змея.

Девочка, увидев ее, крепко прижалась к Шамету, к его выгоревшей шинели.

– Ничего! – шепотом сказал Шамет и подтолкнул Сюзанну в плечо. – Мы, рядовые, тоже не выбираем себе ротных начальников. Терпи, Сузи, солдатка!

Шамет ушел. Несколько раз он оглядывался на окна скучного дома, где ветер даже не шевелил занавески. На тесных улицах был слышен из лавчонок суетливый стук часов. В солдатском ранце Шамета лежала память о Сузи – синяя измятая лента из ее косы. И черт ее знает почему, но эта лента пахла так нежно, как будто она долго пробыла в корзине с фиалками.

Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 48

Первый рассказ

Я возвращался на пароходе по Припяти из местечка Чернобыль в Киев. Лето я прожил под Чернобылем, в запущенном имении отставного генерала Левковича. Мой классный наставник устроил меня в семью Левковича в качестве домашнего учителя. Я должен был подготовить генеральского сынка-балбеса к двум осенним переэкзаменовкам.

Старый помещичий дом стоял в низине. По вечерам курился вокруг холодный туман. Лягушки надрывались в окрестных болотах, и до головной боли пахло багульником.

Шалые сыновья Левковича били диких уток из ружей прямо с террасы во время вечернего чая.

Сам Левкович — тучный, сивоусый, злой, с вытаращенными черными глазами — весь день сидел на террасе в мягком кресле и задыхался от астмы. Изредка он хрипло кричал:

— Не семья, а шайка бездельников! Кабак! Всех выгоню к чертовой тетке! Лишу наследства!

Но никто не обращал внимания на его сиплые крики. Имением и домом заправляла его жена — «мадам Левкович», — еще не старая, игривая, но очень скупая женщина. Все лето она проходила в скрипучем корсете.

Кроме шалопаев сыновей, у Левковича была дочь — девушка лет двадцати. Звали ее Жанна д’Арк. С утра до ночи она носилась верхом на бешеном караковом жеребце, сидя на нем по-мужски, и разыгрывала из себя демоническую женщину.

Она любила повторять, чаще всего совершенно бессмысленно, слово «презираю».

Когда меня знакомили с ней, она протянула мне с коня руку и, глядя в глаза, сказала:

— Презираю!

Я не чаял, как вырваться из этой оголтелой семьи, и почувствовал огромное облегчение, когда наконец сел в телегу, на сено, покрытое рядном, и кучер Игнатий Лойола (в семье Левковичей всем давали исторические прозвища), а попросту Игнат, дернул за веревочные вожжи, и мы шагом поплелись в Чернобыль.

Тишина, стоявшая в низкорослом полесье, встретила нас, как только мы выехали за ворота усадьбы.

В Чернобыль мы притащились только к закату и заночевали на постоялом дворе. Пароход запаздывал.

Постоялый двор держал пожилой еврей по фамилии Кушер.

Он уложил меня спать в маленьком зальце с портретами предков — седобородых старцев в шелковых ермолках и старух в париках и черных кружевных шалях.

От кухонной лампочки воняло керосином. Как только я лег на высокую, душную перину, на меня изо всех щелей тучами двинулись клопы.

Я вскочил, поспешно оделся и вышел на крыльцо. Дом стоял у прибрежного песка. Тускло поблескивала Припять. На берегу штабелями лежали доски.

Я сел на скамейку на крыльце и поднял воротник гимназической шинели. Ночь была холодная. Меня знобило.

На ступеньках сидели двое незнакомых людей. В темноте я их не мог разглядеть. Один курил махорку, другой сидел, сгорбившись, и будто спал. Со двора слышался мощный храп Игнатия Лойолы, — он лег в телеге, на сене, и я теперь завидовал ему.

— Клопы? — спросил меня высоким голосом человек, куривший махорку.

Я узнал его по голосу. Это был низенький хмурый еврей в калошах на босу ногу. Когда мы с Игнатием Лойолой приехали, он отворил нам ворота во двор и потребовал за это десять копеек. Я дал ему гривенник. Кушер заметил это и закричал из окна:

— Марш с моего двора, голота! Тысячу раз тебе повторять!

Но человек в калошах даже не оглянулся на Кушера. Он подмигнул мне и сказал:

— Вы слышали? Каждый чужой гривенник не дает ему спать. Таки он подохнет от жадности, попомните мое слово!

Когда я спросил Кушера, что это за человек, он неохотно ответил:

— А, Иоська! Помешанный. Ну, я понимаю — если тебе не с чего жить, то по крайности уважай людей. А не смотри на них, как царь Давид со своего трона.

— За тех клопов, — сказал мне Иоська, затягиваясь, и я увидел щетину у него на щеках, — вы еще заплатите Кушеру добавочные гроши. Раз человек пробивается до богатства, он ничем не побрезгует.

— Иося! — неожиданно сказал глухим и злым голосом сгорбленный человек. — За что ты загубил Христю? Второй год нету у меня сна…

— Это ж надо, Никифор, не иметь ни капли разума, чтобы говорить такие поганые слова! — сердито воскликнул Иося. — Я ее загубил?! Пойдите до вашего святого отца Михаила и спросите, кто ее загубил. Или до исправника Сухаренки.

— Доня моя! — сказал с отчаянием Никифор. — Закатилось мое солнце по-за болотами на веки вечные.

— Хватит! — прикрикнул на него Иося.

— Панихиду по ней отслужить — и то не позволяют! — не слушая Иосю, сказал Никифор. — Дойду в Киеве до самого митрополита. Не отстану, пока не помилует.

— Хватит! — повторил Иося. — За один ее волос я бы продал всю свою паршивую жизнь. А вы говорите!

Он вдруг заплакал, сдерживаясь и всхлипывая. Оттого что он сдерживался, из горла у него вырывался слабый писк.

— Плачь, дурной, — спокойно, даже одобрительно, сказал Никифор. — Кабы не то, что Христя тебя любила, мишуреса несчастного, я бы разом кончил с тобой. Взял бы грех на душу.

— Кончайте! — крикнул Иося. — Пожалуйста! Может, я того и хочу. Мне же лучше гнить в могиле.

— Дурной ты был и остался дурной, — печально ответил Никифор. — Вот ворочусь из Киева, тогда и кончу тебя, чтобы ты не травил мне сердце. Забедовал я совсем.

— А на кого вы хату покинули? — спросил Иося, перестав плакать.

— Ни на кого. Заколотил — и годи! Нужна мне теперь та хата, как мертвому понюшка!

Я слушал этот непонятный разговор. Над Припятью стеной подымался туман. Сырые доски пахли лекарственно и резко. По местечку нехотя брехали собаки.

— Хоть бы знать, когда припрется та чертова макитра, тот пароход! — с досадой сказал Никифор. — Выпили бы мы, Иосиф, косушку. Оно бы на душе и полегчало. Да где ее теперь взять, косушку?

Я согрелся в шинели и задремал, прислонившись к стене.

Утром пароход не пришел. Кушер сказал, что он заночевал где-нибудь из-за тумана и беспокоиться нечего — все равно пароход простоит в Чернобыле несколько часов.

Я напился чаю. Игнатий Лойола уехал.

От скуки я пошел побродить по местечку. На главной улице были открыты лавчонки. Из них несло селедкой и стиральным мылом. В дверях парикмахерской с висевшей на одном костыле вывеской стоял в халате веснушчатый парикмахер и грыз семечки.

От нечего делать я зашел побриться. Парикмахер, вздыхая, намылил мне щеки холодной пеной и начал обычный в провинциальных парикмахерских деликатный допрос — кто я и зачем попал в это местечко.

Вдруг по дощатому тротуару мимо окна промчались, свистя и гримасничая, мальчишки, и знакомый голос Иоськи прокричал:

— Лазарь! — крикнул из-за дощатой перегородки женский голос. — Закрой на засов двери! Опять Иоська пьяный. Что ж это делается, боже мой!

Парикмахер закрыл дверь на засов и задернул занавеску.

— Как увидит кого в парикмахерской, — объяснил он со вздохом, — так сейчас же зайдет и будет петь, танцевать и плакать.

— А что с ним? — спросил я.

Но парикмахер не успел ответить. Из-за перегородки вышла молодая растрепанная женщина с удивленными, блестящими от волнения глазами.

— Слушайте, клиент! — сказала она. — Во-первых, здравствуйте! А во-вторых, Лазарь ничего не сообразит рассказать, потому что мужчина не в состоянии понять женское сердце. Что?! Не качай головой, Лазарь! Так слушайте и хорошо подумайте про то, что я вам скажу. Чтоб вы знали, на какой ад идет девушка от любви к молодым людям.

— Маня, — сказал парикмахер, — не увлекайся.

Иоська кричал где-то уже в отдалении:

— Какой ужас! — сказала Маня. — И это Иоська! Тот Иоська, что должен был учиться на фельдшера в Киеве, сын Песи — самой доброй женщины в Чернобыле. Слава богу, она не дожила до такого позора. Вы понимаете, клиент, как надо женщине полюбить мужчину, чтобы пойти из-за него на пытку!

— Что ты такое говоришь, Маня! — воскликнул парикмахер. — Клиент же ничего от тебя не поймет.

— Была у нас ярмарка, — сказала Маня. — На ту ярмарку приехал вдовый лесник Никифор из-под Карпиловки со своей единственной дочерью Христей. Ох, если бы вы ее видели! Вы бы потеряли рассудок! Я вам скажу, — глаза были синие, как то небо, а косы светлые, будто она их мыла в золотой воде. А ласковая! А тонкая, как я не знаю что! Ну, Иоська увидел ее и потерял дар речи. Полюбил. Так в этом, я вам скажу, ничего удивительного я не нахожу. Сам царь, если бы ее встретил, тоже начал бы сохнуть. Удивительно то, что она его полюбила. Вы же его видели? Маленький, как тот мальчик, весь рыжий, голос писклявый, ничего не делает без причуд. Одним словом, кинула Христя отца и пришла до Иоськи в дом. Вы пойдите посмотрите этот дом! Полюбуйтесь! Козе в нем тесно было жить, не то что им втроем. Одно только, что чисто. И что же вы скажете — Песя ее приняла, как королевскую принцессу. И Христя жила с Иоськой, как жена, и он был такой веселый, Иоська, — светился, как фонарь. А вы знаете, что это значит, когда еврей живет с православной? Их же нельзя повенчать. Все местечко закудахтало, как сто квочек. Тогда Иоська решил выкреститься и пошел в церковь до отца Михаила. А тот ему говорит: «Раньше следовало бы выкреститься, а потом портить христианскую девушку. Ты сделал навыворот, и теперь без разрешения митрополита я тебя, иерусалимский дворянин, не окрещу». Иоська обозвал его нехорошим словом и ушел. Тогда вмешался наш раввин, наш ребе. Он узнал, что Иоська ходил креститься, и проклял его за это в синагоге до десятого колена. А тут еще приехал Никифор, валялся в ногах у Христи, просил, чтобы вернулась домой. Так она только плакала и ни за что не вернулась. Ну, конечно, мальчишек кто-то подговорил. Они как увидят Христю, так и кричат: «Эй, Христя, кошерная! Хочешь кусочек трефного мяса?» И показывают ей дули. На улице все кто-нибудь возьмет да и кинет ей в спину из-за забора кусок навоза. Весь дом тети Песи измазали дегтем, вы представляете?

— Ой, тетя Песя! — вздохнул парикмахер. — Это была женщина!

— Постой, дай рассказать! — прикрикнула на него Маня. — Раввин позвал до себя тетю Песю и сказал: «Вы развели блуд в своем доме, уважаемая Песя Израилевна. Вы преступили закон. За это я прокляну ваш дом и Иегова покарает вас, как продажную женщину. Поимейте жалость к своей седой голове». Так вы знаете, что она ему ответила! «Вы не раввин, — сказала она. — Вы городовой! Люди любят друг друга, так какое ваше дело лезть до них со своими жирными от смальца лапами!» Плюнула и ушла. Тогда раввин и ее проклял в синагоге. Вот как у нас умеют мордовать людей. Только вы никому этого не передавайте. Все местечко только и жило, что этим делом. Наконец Иоську и Христю потребовал до себя исправник Сухаренко и сказал: «Тебя, Иоська, за кощунственное оскорбление иерея греко-российской церкви отца Михаила я отдаю под суд. И ты попробуешь у меня каторги. А Христю я силой верну отцу. Даю три дня на размышление. Вы мне взбаламутили весь уезд. Я за вас получу нагоняй от господина губернатора».

Тут же Сухаренко посадил Иоську в холодную, — говорил потом, что хотел только попугать. Что же случается, как вы думаете? Вы мне не поверите, но Христя умерла от горя. На нее было жалко смотреть. Прямо сердце останавливалось у добрых людей. Она плакала несколько дней, а потом у нее уже и слез не хватило, и глаза высохли, и она ничего не ела. Только просила, чтобы допустили ее до Иоськи. А в самый Иом-Кипур, в Судный день, она, как уснула вечером, так и не проснулась. И лежала такая белая и счастливая, — должно быть, благодарила бога, что он взял ее от этой паскудной жизни. Зачем ей такая кара, что она полюбила того Иоську? Скажите же мне: зачем?! Нету разве других людей на свете? Иоську Сухаренко тут же выпустил, но он сделался совсем психический и с того дня начал пить и выпрашивать у людей на хлеб.

— Я б на его месте предпочел умереть, — сказал парикмахер. — Пустил бы себе пулю в лоб.

— Ой, какие вы храбрецы! — воскликнула Маня. — А как дойдет до дела, то будете обходить смерть за сто верст. Вы же не имеете понятия, как любовь может спалить до пепла женское сердце.

— Что женское, что мужское сердце, — ответил парикмахер и пожал плечами, — какая разница!

Из парикмахерской я пошел на постоялый двор. Ни Иоськи, и Никифора там не было. Кушер сидел в потертом жилете у окна и пил чай. В комнате жужжали жирные мухи.

Маленький пароход пришел только к вечеру. Он простоял в Чернобыле до ночи. Мне дали место в салоне на облезлом клеенчатом диване.

Ночью опять нанесло туман. Пароход приткнулся носом к берегу. Так он простоял до позднего утра, пока туман не рассеялся. Никифора я на пароходе не нашел. Должно быть, он запил вместе с Иоськой.

Я так подробно рассказал об этом случае потому, что, вернувшись в Киев, тотчас сжег тетради с первыми ранними своими стихами. Без всякой жалости я смотрел, как превращались в пепел изысканные фразы и гибли без возврата «пенные хрустали», «сапфирные небеса», таверны и пляски гитан.

Отрезвление пришло сразу. Любовь, оказывается, сопровождалась не «томлением умирающих лилий», а комьями навоза. Его бросали в спину прекрасной, любящей женщине.

Думая об этом, я и решил написать свой первый, как я говорил себе, «настоящий рассказ» о судьбе Христи.

Я долго мучился над ним и не понимал, почему он выходит у меня вялым и бледным, несмотря на трагическое содержание. Потом я догадался. Во-первых, потому, что рассказ был написан с чужих слов, и, во-вторых, потому, что я увлекался любовью Христи и оставил в стороне изуверский быт местечка.

Я заново переписал рассказ. Меня самого удивляло, что в него никак «не ложились» изысканные и красивые слова. Он требовал правды и простоты.

Когда я принес этот свой первый рассказ в редакцию журнала, где раньше печатали мои стихи, редактор сказал:

— Зря тратили порох, молодой человек. Рассказ напечатать нельзя. За одного исправника нам пропишут кузькину мать. Но вообще рассказ сделан крепко. Принесите нам что-нибудь другое. И подписывайтесь, пожалуйста, только псевдонимом. Вы же гимназист. Вас за это выгонят из гимназии.

Я забрал рассказ и спрятал его. Только на следующую весну я достал его, прочел и понял еще одно обстоятельство: в рассказе не чувствовалось автора — ни его гнева, ни мыслей, ни преклонения перед любовью Христи.

Тогда я снова переделал рассказ и отнес его редактору — не для печатания, а для оценки.

Редактор прочел его при мне, встал, похлопал меня по плечу и сказал только одно слово:

— Благословляю!

Так впервые я убедился в том, то главное для писателя — это с наибольшей полнотой и щедростью выразить себя в любой вещи, даже в таком маленьком рассказе, и тем самым выразить свое время и свой народ. В этом выражении себя ничто не должно сдерживать писателя — ни ложный стыд перед читателями, ни страх повторить то, что уже было сказано (но по-иному) другими писателями, ни оглядка на критиков и редактора.

Во время работы надо забыть обо всем и писать как бы для себя или для самого дорогого человека на свете.

Нужно дать свободу своему внутреннему миру, открыть для него все шлюзы и вдруг с изумлением увидеть, что в твоем сознании заключено гораздо больше мыслей, чувств и поэтической силы, чем ты предполагал.

Творческий процесс в самом своем течении приобретает новые качества, усложняется и богатеет.

Это похоже на весну в природе. Солнечная теплота неизменна. Но она растапливает снег, нагревает воздух, почву и деревья. Земля наполняется шумом, плеском, игрой капель и талых вод — тысячами признаков весны, тогда как, повторяю, солнечная теплота остается неизменной.

Так и в творчестве. Сознание остается неизменным в своей сущности, но вызывает во время работы вихри, потоки, каскады новых мыслей и образов, ощущений и слов. Поэтому иногда человек сам удивляется тому, что написал.

Писателем может быть только тот, у кого есть что сказать людям нового, значительного и интересного, тот человек, который видит многое, чего остальные не замечают.

Что касается меня, то очень скоро я понял, что могу сказать до обидного мало. И что порыв к творчеству может так же легко угаснуть, как и возник, если оставить его без пищи. Слишком небогат и узок был запас моих житейских наблюдений.

В то время книга стояла у меня над жизнью, а не жизнь над книгой. Нужно было наполнить себя жизнью до самых краев.

Поняв это, я совершенно бросил писать — на десять лет — и, как говорил Горький, «ушел в люди», начал скитаться по России, менять профессии и общаться с самыми разными людьми.

Но это не была искусственно созданная жизнь. Я не был профессиональным наблюдателем или сборщиком фактов.

Нет! Я просто жил, не стараясь хоть что-нибудь записывать или запоминать для будущих книг.

Я жил, работал, любил, страдал, надеялся, мечтал, зная только одно — что рано или поздно, в зрелом возрасте или, может быть, даже в старости, но я начну писать, вовсе не оттого, что я поставил себе такую задачу, а потому, что этого требовало мое существо. И потому, что литература была для меня самым великолепным явлением в мире.