Рассказ пава и древо краткое

Обновлено: 10.01.2023

Лучшие стороны нрава Матрены Васильевны открывают несколько эпизодов. В первую очередь, это эпизод, в котором Фаддей с сыновьями разбивают светлицу Матрены Васильевны, которую она решила отдать Кире. Создатель разговаривает: Ни труда, ни блага своего не сожалела Матрена никогда .
Ещё такие маленькие, но главные для раскрытия нрава героини, эпизоды, как просьба супруги председателя помочь колхозу, просьба соседки докопать картошку. И во всех эпизодах Матрёну требуют чем-нибудь помочь, что-нибудь сделать. А она не отрицается, подсобляет, даже если больна, и не берёт ничего взамен, ни единичной копейки не брала за всю свою работу.
Матрена Васильевна была в ладах с совестью собственной . Её душа была открыта для каждого, внутренне она была чиста, как ребёнок. Создатель произнес про таких людей, что у них всегда личика хорошие , то есть они добросердечные, чистосердечные, доступные окружающим.
И эта доброта довела Матрену Васильевну до гибели. Люди не смогли понять ее, ее внутренний мир, душу. Они использовали ее помощь, ее стремление к труду для реализации собственных собственных целей, даже не пытаясь, ничего дать взамен. Нет, не средства, не продукты, а осознание, почтение вот чего ожидала Матрена Васильевна, но не дождалась.
Никому она не говорила о собственной нелегкой жизни, боясь, я мыслю, показаться слабой на очах у людей. Все ее малыши умерли, супруг пропал на войне. Не было у нее любви, никто ее не обожал. И она отдала себя труду, заботе об окружающих. И я считаю, что создатель прав, назвав Матрену праведником, поэтому что она есть тот самый праведник, без которого не стоит село .
Смысл наименования рассказа, я размышляю, заключается в том, что без Матрены Васильевны в деревне Тальново нормальной жизни не будет. Она была центром всего происходящего, она прибавляла частицу себя во всю деревенскую жизнь, работу. Её можно по праву считать хозяйкой, ведь даже начальство, которое по сути дела и обязано подсоблять всем обращаюсь за подмогою конкретно в Матрене, без Матрены не обходилась ни одна пахота огорода , без Матрены ничего не обходилось.
А ещё можно сказать, что Матренин двор это ее дом, после разрушения, которого разрушается и ее жизнь, двор бескорыстия, праведничества.
Без таких людей погибнет Русь.

Анна Власьевна кружевничала шестьдесят пятый год. Плотно обхватив сухонькими морщинистыми паль­цами коклюшку, она ловко перекидывала нитку от булавки к булавке, выплетала оборку для наволочки — самое пустое плетение. Двумя парами коклюшек водила по кутузу, по кружевной подушке Анна Власьевна. В молодые годы вертела она по триста пар коклюшек — самая знаменитая кружевница Северного края. Давно уже не плетет Анна Власьевна сердечки и опахальца, оплет и воронью лапку, стежные денежки и решетки канфарные — все, чем славится вологодское кружево: сцепное, фонтанное, сколичное.

Двадцать лет, как ослепла Анна Власьевна, но, и слепая, ежедневно сидит она за кутузом — плетет для артели самый простой узор.

— Бабушка, ты спишь? Федя приехал.

— Не сплю я — замыслилась. Смеются, небось, бабы — Анна Власьевна четырьмя коклюшками плетет. А того не помнят, сколько я знала. У нас на деревне, да, почи­тай, во всем крае только на сколотое кружево и масте­рицы. А я знаю численное, когда надо нитки считать и узор сам собой повторяется — у Софьи Павловны пе­тербургские знаменщики узоры-то эти чертили. Численное — это уже самое старинное русское, давно уж нет численниц-то нигде, а у Софьи Павловны только я одна была. Четырнадцать медалей Софья Павловна за мое кружево-то получила.

Ходка былая на работу-то, ходка. По полтиннику в день, вырабатывала: зимами-то фунт керосину в коп­тилке сжигали. В полуден полоскаешь да чайку попьешь — очень мы чай любили, да и сахару не жалели: когда вприкуску, а когда и вприглядку попьешь. И опять за коклюшки. А уж плетея была! Я на узком кружеве-то не сидела. Цельные платья выплетала я, тальмы, вуали, наколки, чепцы плела.

Старопрежнюю работу только и знали, что я да Угрюмова Пелагея, плетея наша, что в Петербург ездила. А только паву и древо мои и Пелагее не выплесть. Вятское это плетение, пава-то с деревом…

— Только бы разок паву и дерево выплесть, да и на кладбище. Не успела я дочек научить, не успела. Принесли бы, показали.

И дочери приносили каждый новый узор матери. Анна Власьевна ощупывала кружево, нюхала, гладила пальцами:

— Нет, не то. Далеко до моих.

— То-то. Да и нитка толста. На такой нитке только к наволокам кружево идет.

— Бабушка, Федя-то доктор теперь. Распишемся мы и тебя возьмем. Работать не надо будет.

— Не из-за хлеба куска на артель верчу. Шестьде­сят лет кружевничаю, разве отстанешь? Так с коклюш­кой и помру. Сдавали сегодня?

— По первому сорту, бабушка.

— Мы кружевницы природные. Нам нельзя позориться. Ну девка, потревожила ты меня, — пойду досыпать.

— Чего много спишь, бабушка?

— Эх, внучка. Глаза ведь ко мне ворочаются. Во снах-то я ВИЖУ. Рожь, милушка, вижу — колос к колосу, желтую-желтую. Кружево вижу, и Софью Пав­ловну вчера видела — она меня коклюшкой в бок ткну­ла, когда губернаторше численное кружево я плела, да в счете ошибалась. А больше всего плету во сне пав и древо, что вы сплести не можете. Из моих-то пав, баили, сама английская царица мантилью сошила.

Анна Власьевна уже добралась до своей койки.

— Бабушка, не ложись. Мама идет, обед собирать будем.

Последнее время за обедом у Анны Власьевны было много беспокойства.

— Что это мне в отдельной тарелке? Или я заразная какая?

— Все так едим, маманя. Дай руку покажу.

— Что это вы каждый день мясо и мясо?

— Алексей! Как ноне рожь-то? Принеси колос.

— Хлеб что ли у вас растет какой особенный?

— Вот кровать с шишками купили.

— Вот Федя, бабушка.

— Ишь, голос-то какой густой. Дьяконский. Ну, по­дойди, подойди, дай я тебя потрогаю. Экие лапищи.

— Ну что, Анна Власьевна? Все пава за павой?

— Пава и древо, дурень. Пава за павой — иной сколок — проще.

— Пожалуйста, Анна Власьевна, сюда сядьте. Повыше голову поднимите. Вы — мой первый пациент на родине.

— Пациент, — ворчала старуха, довольная почетом. — Пациент. Пахать надо. Фершал.

— Анна Власьевна, а вы врачей своевременно посещали?

— Вы глаза обследовали у врачей?

— В околотке, я говорю, бывала с глазами? — заорал Федор.

— В околоток-то ходила. Капли какие-то пахучие дали. Баили: табак бы нюхала, глаза-то и целы были. Да ведь не я первая. Кружевницы-то тонких узоров все глазами мучаются. Вот сноха-то Карпушева Ивана Павловича в Николин день…

Федр грохотал рукомойником.

— Полно брехать над старухой. У лавочника у нашего, у Митрия, катарак-то в желудке был, ему Мокровской, дай господи светлой памяти. Я ему так и говорила: все равно умрешь, черт, мало ты над кружевницами изгилялся. По 300 кружевниц на него работало.

— Да не рак, а катаракт, бабушка.

Но старуху уговорили. Анна Власьевна пришла в благодушное настроение и допытывалась у Федора:

— А косить можешь?

— К профессору отвезем.

— А профессор твой может косить?

— Не знаю. Не может, наверное.

— Ну, все одно. Вези. Только коклюшки я с собой возьму.

Но старуха приехала раньше, не вытерпела.

— Спасибо, сынок. Я и пешей дойду.

По тропке вдоль серых больших стогов дошла она до своей деревни. На околице хмурый бондарь стругал дос­ки для огромного бака.

— Где тут Волоховы живут?

— Тут полсела Волоховых.

— Дом с красной крышей, баили.

— Тут полсела с красной крышей.

Анна Власьевна охнула:

— Маманя, маманя, — испуганные дочери стояли в дверях.

— Чье плетение? — строго спросила старуха.

— Чье плетение? — под ногой Анны Власьевны скрипнула половица.

— Наше, маманя. Мы с Шуркой.

Старая кружевница улыбнулась.

— Такую красоту выплесть. Молодцы, бабы. Нет, не угаснет наш род. Скрыли от старухи уменье свое. Гор­дость мою кружевную хранили.

Анна Власьевна заплакала. Вытерла глаза малень­кими кулачками, развязала дорожный узелок и достала свое плетенье. Взяла из комода работу дочерей, подошла к окну, сравнила.

2 Смотреть ответы Добавь ответ +10 баллов

Ответы 2

Акто вам нравится больше всех? про него и напишите. расскажите о его чертах характера, о его особенностях, почему он вам нравится и т.д. я бы написал про

Безвредный старичок( на вид) ему 40 лет живёт христианской жизнию по законам бога приёмной дочери

Другие вопросы по Литературе

Составьте сочинение по теме : уроки доброты и честности в рассказах в.астафьева и в.распутина ! слов 100-120 , я точно незнаю сколько слов , но мне кажется не меньше.

Назовите строки из стихотворения 19 октября , которые стали крылатыми выражениями.

Размышление письменное: взаимоотношения левко, головы и ганны. , .

Сочинение образ живой и мертвой души в поэме гоголя.

Подзор — декоративный элемент в виде полосы ткани с вышивкой или кружевом, который пришивается к одному из длинных краев простыни.

Орнаментальные мотивы на подзорах разнообразны: встречаются геометрический и растительный орнамент, птицы (утки, петухи, павы и др.), животные (лев, барс, конь), женские фигуры, мотив мирового древа и образы мифологических животных.

Читайте также:

  

• Познавательные книги математического содержания в доу

  

• Цвейг шахматная новелла краткое содержание

  

• Акция зеленый наряд школы

  

• В школе началась неделя начальных классов

  

• Камю творчество и свобода краткое содержание

Пава и древо

Анна Власьевна кружевничала шестьдесят пятый год. Плотно обхватив сухонькими морщинистыми паль­цами коклюшку, она ловко перекидывала нитку от булавки к булавке, выплетала оборку для наволочки — самое пустое плетение. Двумя парами коклюшек водила по кутузу, по кружевной подушке Анна Власьевна. В молодые годы вертела она по триста пар коклюшек — самая знаменитая кружевница Северного края. Давно уже не плетет Анна Власьевна сердечки и опахальца, оплет и воронью лапку, стежные денежки и решетки канфарные — все, чем славится вологодское кружево: сцепное, фонтанное, сколичное…

Двадцать лет, как ослепла Анна Власьевна, но, и слепая, ежедневно сидит она за кутузом — плетет для артели самый простой узор.

Род Анны Власьевны — кружевной род. Трехлетним ребенком играла она на повити «в коклюшки да булавки», а пятилетней посадили ее к настоящей подушке — «манер заучивать» — пусть попривыкнет вертеть коклюшками, да и рука пораньше тверже ста­нет. А через год-два и дому помощь. К восемнадцати стала она первой мастерицей в селе, сама составляла узоры и «сколки» на «бергаменте», и Софья Павловна Глинская взяла ее к себе в усадьбу первой плетеей.

Тридцать две зимы просидела здесь Анна Власьев­на. Зимами только и плели: «Летам день длинен, зато нитка коротка», думы не кружевные, изба ведь не кру­жевами держится — землей. А какая изба — в окно только ноги прохожих видно. Анна Власьевна плела только самое тонкое, самое хитрое кружево. «Иное пле­тешь тонко-тонко, в вершок шириной, пол аршина в две недели сплетешь, да больше двух часов в день и плести нельзя — глаза ломит». Так Анна Власьевна и ослепла — «темная вода» залила ее глаза. Анна Власьевна вернулась в избу, перешла жить к старшей дочери. Мужа она давно схоронила, уж внучка — кружевница на выданье и волосы у внучки мягкие-мягкие…

— Бабушка, ты спишь? Федя приехал.

— Не сплю я — замыслилась. Смеются, небось, бабы — Анна Власьевна четырьмя коклюшками плетет. А того не помнят, сколько я знала. У нас на деревне, да, почи­тай, во всем крае только на сколотое кружево и масте­рицы. А я знаю численное, когда надо нитки считать и узор сам собой повторяется — у Софьи Павловны пе­тербургские знаменщики узоры-то эти чертили. Численное — это уже самое старинное русское, давно уж нет численниц-то нигде, а у Софьи Павловны только я одна была. Четырнадцать медалей Софья Павловна за мое кружево-то получила.

Знаю я и кружево сканое, шитое и пряденое понимаю. А на коклюшках-то все разумела: манер белозерской, балахнинской, рязанской, скопинской, елецкой, мценской — все знаю. По узорам-то и памяти моей не хватит считать: и рязанские-то павлинки, и протекай‑речку, и ветки-разводы травчатые, и бровки-пышки — города и вертячий край, и гипюр зубьями… Калязинский манер цветами тонкий, паучки орловские, обачино ярославские, копытце да блины тверские — белевский окорок, — все знала. Но против нашего вологодского мане­ра — никуда. У нашего нитка нитку за ручку ведет. Видала я у Софьи Павловны и баланжен плетеный французский и гипюр нитяный испанский. Не пришлись, за нрав. Нет у них этой чистоты нашей — недаром воло­годское кружево-то на «убрусы» невестам шло.

Ходка былая на работу-то, ходка. По полтиннику в день, вырабатывала: зимами-то фунт керосину в коп­тилке сжигали. В полуден полоскаешь да чайку попьешь — очень мы чай любили, да и сахару не жалели: когда вприкуску, а когда и вприглядку попьешь… И опять за коклюшки… А уж плетея была! Я на узком кружеве-то не сидела. Цельные платья выплетала я, тальмы, вуали, наколки, чепцы плела…

Старопрежнюю работу только и знали, что я да Угрюмова Пелагея, плетея наша, что в Петербург ездила. А только паву и древо мои и Пелагее не выплесть. Вятское это плетение, пава-то с деревом…

Но о «паве и дереве» внучка слышала много раз — без малого двадцать лет рассказывает об этом Анна Власьевна.

— Только бы разок паву и дерево выплесть, да и на кладбище. Не успела я дочек научить, не успела. Принесли бы, показали.

И дочери приносили каждый новый узор матери. Анна Власьевна ощупывала кружево, нюхала, гладила пальцами:

— Нет, не то. Далеко до моих.

— Где нам, маманя. Была ты первая коклюшница по Северу, и теперь тебя так кличут. Анесподист Александрович, приемщик, недавно баил: «Твою бы матку, Настасья, в артель».

— То-то. Да и нитка толста. На такой нитке только к наволокам кружево идет…

— Бабушка, Федя-то доктор теперь. Распишемся мы и тебя возьмем. Работать не надо будет.

— Не из-за хлеба куска на артель верчу. Шестьде­сят лет кружевничаю, разве отстанешь? Так с коклюш­кой и помру. Сдавали сегодня?

— По первому сорту, бабушка.

— Мы кружевницы природные. Нам нельзя позориться. Ну девка, потревожила ты меня, — пойду досыпать.

— Чего много спишь, бабушка?

— Эх, внучка. Глаза ведь ко мне ворочаются. Во снах-то я ВИЖУ. Рожь, милушка, вижу — колос к колосу, желтую-желтую. Кружево вижу, и Софью Пав­ловну вчера видела — она меня коклюшкой в бок ткну­ла, когда губернаторше численное кружево я плела, да в счете ошибалась. А больше всего плету во сне пав и древо, что вы сплести не можете. Из моих-то пав, баили, сама английская царица мантилью сошила…

Анна Власьевна уже добралась до своей койки.

— Бабушка, не ложись. Мама идет, обед собирать будем.

Последнее время за обедом у Анны Власьевны было много беспокойства.

Она ворчала:

— Что это мне в отдельной тарелке? Или я заразная какая?

— Все так едим, маманя. Дай руку покажу.

Волновалась:

— Что это вы каждый день мясо и мясо?

— Ешь, бабушка.

Или хитрила:

— Алексей! Как ноне рожь-то? Принеси колос…

— Зачем?

— Хлеб что ли у вас растет какой особенный?

— А что?

— Вот кровать с шишками купили…

Старуха завела привычку: оставаясь одна, она передвигалась по комнате и ощупывала новые вещи. Однажды ощупала большое зеркало и заплакала. Эта меняв­шаяся география избы тревожила слепую. Годами она двигалась уверенно, как зрячая, и вдруг натыкалась на гнутые стулья, на комод, на новый кованый сундук. — «Оставьте угол-то мой в покое», — просила она детей.

— Хлеб да соль.

— Вот Федя, бабушка.

— Ишь, голос-то какой густой. Дьяконский. Ну, по­дойди, подойди, дай я тебя потрогаю. Экие лапищи.

— Ну что, Анна Власьевна? Все пава за павой?

— Пава и древо, дурень. Пава за павой — иной сколок — проще…

Федор Карпушев, соседский сын, чтобы поразить будущих родственников, облачился в блестящий белый халат. По-московски любезничая, по-родному «окая», он усаживал старуху перед окном.

— Пожалуйста, Анна Власьевна, сюда сядьте… Повыше голову поднимите. Вы — мой первый пациент на родине.

— Пациент, — ворчала старуха, довольная почетом. — Пациент. Пахать надо. Фершал.

— Анна Власьевна, а вы врачей своевременно посещали?

— Чего?

— Вы глаза обследовали у врачей?

— Чего?

— В околотке, я говорю, бывала с глазами? — заорал Федор.

— В околоток-то ходила. Капли какие-то пахучие дали. Баили: табак бы нюхала, глаза-то и целы были. Да ведь не я первая. Кружевницы-то тонких узоров все глазами мучаются. Вот сноха-то Карпушева Ивана Павловича в Николин день…

Федр грохотал рукомойником.

— Знаешь, бабушка, твои глаза поправить можно. Операцию надо делать. Катаракт это…

— Полно брехать над старухой. У лавочника у нашего, у Митрия, катарак-то в желудке был, ему Мокровской, дай господи светлой памяти. Я ему так и говорила: все равно умрешь, черт, мало ты над
кружевницами изгилялся. По 300 кружевниц на него работало.

— Да не рак, а катаракт, бабушка.

— Все одно…

Но старуху уговорили. Анна Власьевна пришла в благодушное настроение и допытывалась у Федора:

— А косить можешь?

— Мало я косил…

— Ну, тогда лечи.

— К профессору отвезем.

— А профессор твой может косить?

— Не знаю. Не может, наверное…

— Ну, все одно… Вези. Только коклюшки я с собой возьму.

Федор увез старуху в Москву, а через два месяца написал, что операцию делал самый знаменитый про­фессор, что Анна Власьевна ВИДИТ. Потихоньку вер­тит коклюшками, а присмотреть за ней некому. Москва ей не понравилась: «не ослепнешь, так оглохнешь», и что через неделю думает он отвезти Анну Власьевну на Ярославский вокзал и посадить в поезд.

Но старуха приехала раньше, не вытерпела.

В стеклянный осенний день на полустанке вылезла она из вагона. Шофер закричал с грузовика: «Садись, подвезу, бабушка. Тут ближе 10 верст нет деревень…»

— Спасибо, сынок. Я и пешей дойду…

По тропке вдоль серых больших стогов дошла она до своей деревни. На околице хмурый бондарь стругал дос­ки для огромного бака.

— Где тут Волоховы живут?

— Тут полсела Волоховых…

— Дом с красной крышей, баили…

— Тут полсела с красной крышей…

Обиженная Анна Власьевна с трудом добралась до своей избы: изба была почти в середине «порядка», а не с краю, как раньше. Дверь закрыта — хозяева в поле. Анна Власьевна зажмурила глаза, нащупала щеколду, отворила. Вошла, оглянулась: кровать была совсем та­кая, как думала Анна Власьевна, а вот комод — нет: лак подался и замки какие-то легкие. Подошла к зеркалу, поджала губы: от годов-то никуда не уйдешь. А нет: старенькая, а румяная.

Анна Власьевна повернулась, открыла ящик комода и обомлела: кружево «пава и древо», того самого хит­рейшего узора, что когда-то сгубил глаза Анны Влась­евны, что выплела она теперь в Москве артели в пода­рок, — было сложено в ящике комода аккуратными стопочками, приготовлен к сдаче.

Анна Власьевна охнула:

— Маманя, маманя, — испуганные дочери стояли в дверях…

— Чье плетение? — строго спросила старуха.

— Поздравствуемся, маманя…

— Чье плетение? — под ногой Анны Власьевны скрипнула половица.

— Наше, маманя… Мы с Шуркой…

Старая кружевница улыбнулась.

— Такую красоту выплесть… Молодцы, бабы. Нет, не угаснет наш род… Скрыли от старухи уменье свое… Гор­дость мою кружевную хранили…

Анна Власьевна заплакала. Вытерла глаза малень­кими кулачками, развязала дорожный узелок и достала свое плетенье. Взяла из комода работу дочерей, подошла к окну, сравнила…

— Я еще елку с оленем составить могу, — тихо сказала Анна Власьевна.

Опубликовано впервые: Журнал «Литературный современник», М., № 3, с. 111

---

Все права на распространение и использование произведений Варлама
Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы
сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование
материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@shalamov.ru.
Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.

Книга «Колымские рассказы» Шаламова была написана в 1962 году после его возвращения из исправительно-трудовых лагерей. Произведение представляет собой сборник воспоминаний писателя о четырнадцати годах, проведенных на Колыме.

Для лучшей подготовки к уроку литературы рекомендуем читать онлайн краткое содержание «Колымские рассказы» по главам. Проверить знания можно при помощи теста на нашем сайте.

Главные герои

Главный герой  – писатель, испытавший на себе все ужасы лагерного заключения.

Другие персонажи

Наумов  – коногон, безжалостный представитель блатного мира.

Севочка  – вор, опытный шулер.

Фризоргер – столяр, в прошлом немецкий пастор, друг главного героя.

Назаров  – конвоир, жестокий мужчина, пристреливший собаку.

Шестаков  – заключенный инженер-геолог, подлый человек, вербовавший арестантов для побега.

Андрей Платонов – известный писатель, отбывавший заключение.

Штеменко  – начальник лагеря, задушивший из ревности свою любовницу.

Тетя Поля – добрая, отзывчивая женщина, всегда помогавшая землякам-украинцам.

Маруся Крюкова  – хромоногая вышивальщица, дочь эмигранта.

Серафим  – замкнутый, нелюдимый арестант, лаборант.

Андрей Михайлович – молодой доктор, спасший жизнь главному герою.

Андреев  – студент юридического института, заключенный.

Краткое содержание

По снегу

Дорогу «по снежной целине» протаптывают следующим образом: впереди идет один человек к намеченной цели, а следом за ним – «пять-шесть человек в ряд плечом к плечу». Дорогу прокладывают в тихий, безветренный день, «чтоб ветры не замели людских трудов».

На представку

Заключенные собрались о коногона Наумова играть в карты. На расстеленных одеялах стояла подушка – «стол», а колода игральных карт была вырезана «из томика Виктора Гюго». Напротив железнодорожного вора Наумова сидел вор и шулер Севочка, который в итоге выиграл. Проиграв свой костюм, коногон потребовал сыграть на представку, то есть в долг. Он потребовал у Гаркунова шерстяной свитер, подаренный женой. Тот отказался, и подручный Наумова, недолго думая, заколол его ножом.

Ночью

Наскоро поужинав, Багрецов и Глебов отправились к скале, где принялись  «отбрасывать в сторону камни». Вскоре показался человеческий палец. Приятели вытащили труп молодого мужчины, сняли с него кальсоны и рубашку, которые планировали обменять на хлеб. После они положили труп на место, закидав камнями.

Плотники

«Круглыми сутками стоял белый туман», а температура воздуха держалась ниже отметки в пятьдесят пять градусов. Однако рабочим «выходить на работу приходилось в любые градусы». Поташникову было всего тридцать лет, но он настолько слаб, что с трудом поднимался на нары. Узнав, что потребовались плотники, Поташников вызвался на работу, хотя был далек от плотницкого дела. Но у него была цель – хотя бы один день провести «в тепле столярной мастерской».

Одиночный замер

Молодому парню Дугаеву выделили одиночный замер, но он выполнил лишь четверть от намеченного объема работы. Никого не интересовало, что вчерашний студент физически не может «выдержать шестнадцатичасового рабочего дня». Этот день стал последним в его жизни.

Посылка

Простояв в очереди на вахте, главный герой получил долгожданную посылку, в которой оказался чернослив и бурки. Жена не понимала, что эта обувь была слишком роскошной для заключенных. Мужчине пришлось продать бурки горному смотрителю, и на вырученные деньги купить килограмм хлеба и килограмм масла. Продукты у него сразу же отобрали другие заключенные, а котелок, в котором варился чернослив, опрокинули.

Дождь

Заключенные работали на полигоне уже три дня, но так и не смогли продвинуться больше, чем на полметра. Бригада работала молча, под холодным дождем, который не прекращался несколько дней. Главный герой хотел «спасти свою жизнь, сломав себе ногу», но из этой затеи ничего не вышло.

Кант

Из всех северных деревьев герой «больше других любил стланик, кедрач», по которому можно было предугадывать погоду. Мужчину перевели на сборку стланика, из древесины которого на заводе изготавливали витамины против цинги. Он был очень слаб, и не выполнил суточную норму. Выручил героя напарник, положивший в мешок с ветками большой камень.

Сухим пайком

Главного героя и еще троих заключенных отправили на рубку деревьев. Их «десятидневные пайки выглядели пугающе» – настолько они были скудными, и на совете было решено ссыпать всю еду вместе. Мужчины были ко всему безучастны – они уже понимали, «что смерть нисколько не хуже, чем жизнь». Один из них повесился на дереве, а другой – отрубил себе пальцы.

Инжектор

Начальник участка «Золотой ключ» написал рапорт начальнику прииска, в котором сообщал о поломке инжектора, повлекшего за собой шестичасовой простой одной бригады на морозе «свыше пятидесяти градусов». На что начальник прииска приказал «з/к Инжектора арестовать на трое суток без выхода на работу».

Апостол Павел

Когда герой вывихнул ногу, его отправили в качестве помощника к столяру Фризоргеру, который в прошлой жизни «был пастором в каком-то немецком селе». Они подружились, и немец рассказал герою о своей единственной дочери. Этот разговор подслушал начальник и предложил старику подать в розыск дочь, адреса которой он не знал. Спустя полгода пришло письмо, в котором девушка отрекалась от своего отца. Однако герою удалось вовремя перехватить его и сжечь.

Ягоды

Однажды бригаду, в которой работал герой, отправили на работу  в лес, где рос шиповник, брусника и голубика. Во время перекура его товарищ Рыбаков «набирал ягоды в консервную банку», которые собирался обменять на хлеб у повара. Он увлекся и подошел слишком близко к запрещенной территории, за что поплатился жизнью.

Сука Тамара

Однажды кузнец Моисей привел в лагерь крупную суку «волчьего вида», которой назвал Тамарой. Вскоре сука, ощенилась, и для щенят построили конуру. Когда в лагерь прибыл отряд конвоиров, неожиданно для всех Тамара «молча бросилась на ближайшего охранника и прокусила ему валенок». Ее ненависть к Назарову была безмерна, и было ясно, что собака давно знает его. Когда отряд покидал лагерь, Назаров пристрелил Тамару, но на обратном пути напоролся на пень и погиб в мучениях.

Шерри-бренди

На лагерной койке умирал известный поэт, который «верил в бессмертие, в настоящее человеческое бессмертие». Он уже давно не записывал своих стихов, надеясь на собственную память. Когда он скончался, дату смерти записали двумя днями позднее, чтобы соседи получили его порцию хлеба.

Детские картинки

Закончив пилить дрова, отряд заметил неподалеку от забора кучу мусора. Самой ценной добычей заключенных оказались рваные носки – большая редкость в лагере. Копошась в мусоре, герой «увидел – впервые за много лет – серую ученическую тетрадку», в которой детской рукой были нарисованы незамысловатые северные пейзажи.

Сгущенное молоко

Однажды к герою подошел заключенный инженер-геолог Шестаков и предложил бежать вместе с ним. Мужчина понял, что Шестаков наберет людей «в побег и сдаст – это совершенно ясно», но сделал вид, что согласился на побег, попросив молочных консервов. Вскоре он узнал, что была поймана группа беглецов – заключенных наказали, а Шестакова, всегда сытого и гладко выбритого, перевели на другой участок.

Хлеб

Главный герой оказался «в тифозном карантине», но даже больных людей заставляли работать. В этот раз мужчине крупно повезло, и его вместе с другим заключенным отправили на хлебозавод. Там их накормили хлебом с повидлом, а после отправили таскать битый кирпич. Эта работа оказалась не под силу ослабленным мужчинам, и их вернули  обратно, дав по буханке хлеба.

Заклинатель змей

В лагере герой встретил известного писателя Андрея Платонова, которому довелось провести целый год в «Джанхаре», среди безграмотных воров. Чтобы выжить, он «рассказывал, «тискал романы», как говорят на блатном жаргоне». Он мечтал о том, чтобы написать «об этом рассказ», и даже название для него придумал – «Заклинатель змей».

Татарский мулла и чистый воздух

В душной тюремной камере оказался татарский мулла, который мечтал скорее оказаться на чистом воздухе, то есть в лагере. Он еще не знал, что лагерная жизнь таила в себе куда больше опасностей: тяжелые погодные условия, неотапливаемые бараки, тучи комаров летом, ежедневную каторжную работу «по шестнадцать часов», огромное количество болезней. Неудивительно, что тюрьма «всем казалась отсюда лучшим местом на земле».

Первая смерть

Герой был свидетелем многих смертей, но сильнее всего в память врезалась самая первая. Возвращаясь в барак после работы, он увидел начальника Штеменко, возле которого лежала задушенная им Анна Павловна – хрупкая блондинка, работавшая секретаршей. Штеменко «осудили на десять лет за убийство из ревности».

Тетя Поля

В лагере все без исключения любили Тетю Полю – добрую женщину преклонных лет, которая работала у жены начальника в качестве прислуги. Она всегда помогала «устроить кого-либо из земляков-украинцев на легкую работу», другим же раздавала полезные советы. Умерла тетя Поля в лагерном лазарете от рака желудка. Для нее сделали исключение, согласившись на могилке поставить православный крест.

Галстук

Будучи дочерью эмигранта, обосновавшегося в Японии, Маруся Крюкова решила вернуться на историческую родину в начале 30-х годов. Оказавшись на территории СССР, она была арестована. На следствии девушке «сломали ногу и, когда кость срослась, увезли на Колыму». Кость срослась неправильно, и Маруся на всю жизнь осталась хромой. Будучи прекрасной рукодельницей, девушка устроилась вышивальщицей в местный «Дом директора». В знак благодарности врачу, вылечившему ее от остеомиелита, Маруся вышила чудесный галстук, но его отобрал замначальника больницы.

Тайга золотая

Однажды, пребывая на территории малой зоны, герой  познакомился с артистами – двумя фокусниками и певцом. Блатной Валюша попросил последнего что-нибудь спеть, и тот, испугавшись, проникновенно исполнил песню «Тайга золотая».

Васька Денисов, похититель свиней

Васька Денисов из последних сил колол и пилил дрова, но вместо еды получил от хозяина всего три рубля, на которые «он не купил бы и щепотку махорки». Обезумевший от голода, он кинулся в казенный дом, в подвале которого увидел примерзшую тушу поросенка. Денисов схватил его и сгрыз почти половину, пока его не настигла погоня.

Серафим

Серафим получил письмо и очень боялся его распечатать. Он уже год работал «в маленькой химической лаборатории», но никак не мог забыть прошлую свою жизнь. Из письма Серафим узнал о разводе с любимой женой. Он развел в воде щепотку серого порошка и выпил – «жжение в горле, легкий позыв на рвоту – и все». Тогда Серафим вскрыл вену, но кровь текла очень медленно. Он попытался утопиться в речке. Его спасли и отправили в больнице, где Серафим скончался от действия выпитой им кислоты.

Выходной день

Однажды священник Замятин стал свидетелем того, как двое блатных зарубили топором щенка. В тот вечер блатари приготовили мясной суп, но не смогли его доесть. Они предложили его Замятину, сказав, что суп приготовлен из баранины. Когда священник узнал, что съел похлебку из собачатины, его долго рвало. Успокоившись, он признался, что мясо было хорошее, «не хуже баранины».

Домино

Рост главного героя – сто восемьдесят сантиметров, а вес составлял сорок восемь килограмм. Он был настолько слаб, что даже на вопросы доктора Андрея Михайловича отвечал «медленно и трудно». Молодой доктор пожалел истощенного мужчину, и оставил его в лазарете, чтобы тот смог немного восстановиться. Спустя неделю Андрей Михайлович вызвал больного, чтобы сыграть с ним в домино. Тот согласился, хотя и ненавидел эту игру. Этому человеку герой был «обязан жизнью».

Геркулес

На праздновании серебряной свадьбы начальник больницы Сударин получил в подарок живого петуха. Среди почетных гостей на торжестве оказался и начальник санотдела Черпаков. Когда он достиг «надлежащего градуса»,  то принялся одной рукой поднимать стулья, «демонстрируя гармоничность своего физического развития». Затем он заявил, что голыми руками оторвет петуху голову, и сделал это.

Шоковая терапия

Изнурительный голод забрал у Мерзлякова все силы, и он «скоро понял, что смерть близка». Во время выполнения общих работ он упал и уже не смог нести бревно. Его отправили в больницу, хотя к тому времени у Мерзлякова уже ничего не болело. Доктор быстро понял, что новый пациент симулирует, и пригрозил ему шоковой терапией. Испытав все прелести этой процедуры, при которой начинается нечто вроде эпилептического припадка, Мерзляков попросил о выписке.

Стланик

На Крайнем Севере растет «дальний родственник кедра» – стланик, который помогает людям ориентироваться в погоде. Так, если осенью деревья начнут пригибаться к земле – скоро быть снегу. Кроме того, стланик – единственное вечнозеленое северное дерево.

Красный крест

Реальную помощь в лагере может оказать только медицинский работник. Врач мог «освободить человека от работы официально», положить в  больницу, увеличить паек, определить трудовую категорию. Блатари быстро поняли значимость докторов, и принялись их задабривать или, напротив, запугивать, чтобы те покрывали симулянтов. Немало лагерных врачей было убито именно блатными.

Заговор юристов

В бригаде Шмелева оказывался «человеческий шлак – людские отходы золотого забоя». В этой бригаде был студент юридического университета Андреев, которому пришлось в шестидесятиградусный мороз ехать в Хатыннах. Ответив на ряд вопросов, Андреев опять отправился со своими конвоирами в путь. Он «промерз до костей, онемел от мороза», и в результате длительной поездки отморозил все десять пальцев ног. Как выяснилось, студента подозревали в «заговоре» заключенных юристов, к которому он не имел ни малейшего отношения.

Тифозный карантин

После медосмотра Андреева отвели на склад, где был тифозный карантин. Здесь, благодаря регулярной дезинфекции, он смог избавиться от вшей. После окончания карантина. Людей стали отправлять в тайгу. Андрееву удавалось долгое время не попадаться на глаза нарядчику, но  в итоге и он оказался в числе арестантов, отправленных глубоко в тайгу.

Заключение

В своем произведении В. Шаламов без прикрас показал лагерную жизнь, которая безжалостно перемалывает даже самых сильных духом людей.

Краткий пересказ «Колымские рассказы» будет полезен для читательского дневника и подготовки к уроку литературы.

Пава и древо[46]

Анна Власьевна кружевничала шестьдесят пятый год. Плотно обхватив сухонькими морщинистыми пальцами коклюшку, она ловко перекидывала нитку от булавки к булавке, выплетала сборку для наволочки — самое пустое плетенье. Двумя парами коклюшек водила по кутузу, по кружевной подушке Анна Власьевна. В молодые годы вертела она по триста пар коклюшек — самая знаменитая кружевница Северного края. Давно уже не плетет Анна Власьевна сердечки и опахальца, оплет и воронью лапку, стежные денежки и решетки канфарные — все, чем славится вологодское кружево: сцепное, фонтанное, сколичное… Двадцать лет как ослепла Анна Власьевна, но, и слепая, ежедневно сидит она за кутузом — плетет для артели самый простой узор.

Род Анны Власьевны — кружевной род. Трехлетним ребенком играла она на повети «в коклюшки да булавки», а пятилетней посадили ее к настоящей подушке — «манер заучивать» — пусть попривыкнет вертеть коклюшками, да и рука пораньше тверже станет. А через год-два и дому помощь. К восемнадцати годам стала она первой мастерицей в селе, сама составляла узоры и сколки «на бергаменте», и Софья Павловна Глинская взяла ее к себе в усадьбу первой плетеей.

Тридцать две зимы просидела здесь Анна Власьевна. Зимами только и плели: «летом день длинен, зато нитка коротка», думы не кружевные, изба ведь не кружевами держится — землей. А какая изба — в окно только ноги прохожих видно. Анна Власьевна плела только самое тонкое, самое хитрое кружево. «Иное плетешь тонко-тонко в вершок шириной, пол-аршина в две недели сплетешь, да больше двух часов в день и плести нельзя — глаза ломит». Так Анна Власьевна и ослепла — «темная вода» залила ей глаза. Анна Власьевна вернулась в избу, перешла жить к старшей дочери. Мужа она давно схоронила, уж внучка-кружевница на выданье, и волосы у внучки мягкие-мягкие…

— Бабушка, ты спишь? Федя приехал.

— Не сплю я — замыслилась. Смеются, небось, бабы — Анна Власьевна четырьмя коклюшками плетет. А того не помнят, сколько я знала. У нас на деревне да, почитай, во всем крае только на сколотое кружево и мастерицы. А я знаю численное, когда надо нитки считать и узор сам собой повторяется — у Софьи Павловны петербургские знаменщики узоры-то эти чертили. Численное — это уже самое старинное русское, давно уже нет численниц-то нигде, а у Софьи Павловны только я одна была. Четырнадцать медалей Софья Павловна за мое кружево-то получила.

Знаю я и кружево сканое, шитое и пряденое понимаю! А на коклюшках-то все разумела: манер белозерской, балахнинской, рязанской, скопинской, елецкой, мценской — все знаю. По узорам-то и памяти моей не хватит считать: и рязанские-то павлинки, и протекай-речку, и ветки-разводы травчатые, и бровки-пышки — города и вертячий край, и гипур зубьями… Калязинский манер цветами тонкий, паучки орловские, бачино ярославские, копытцы да блины тверские — белевский вирок, — все знала. Но против нашего вологодского манера — никуда. У нашего нитка нитку за ручку ведет. Видала я у Софьи Павловны и баланфен плетеный французский, и гипур нитяный испанский. Не пришлось за нрав. Нет у них этой чистоты нашей — недаром вологодское кружево-то на убрусы невестам шло:

«Ходка была я на работу-то, ходка».

По полтиннику в день вырабатывала: зимами-то фунт керосину в коптилке сжигали. В полуден полоскаешь да чайку попьешь — очень мы чай любили да и сахару не жалели: когда вприкуску, а когда и вприглядку попьешь… И опять за коклюшки… А уж плетея была! Я на узком кружеве-то не сидела. Цельные платья выплетала я, тальмы, вуали, наколки, чепцы плела…

Старопрежнюю работу только и знали, что я да Угрюмова Пелагея, плетея наша, что в Петербург ездила. И только паву и древо мои и Пелагее не выплестъ. Вятское это плетение, пава-то с древом…

Но о «паве и древе» внучка слышала много раз — без малого двадцать лет рассказывает об этом узоре Анна Власьевна — «только бы разок паву и древо выплесть да и на кладбище. Не успела я дочек научить, не успела. Может, где теперь и плетут. Принесли бы и показали». И Дочери приносили каждый новый узор матери. Анна Власьевна ощупывала кружево, нюхала, гладила пальцами: «Нет, не то. Далеко до моих». «Где нам, маманя. Была ты первая коклюшница по Северу, и теперь тебя так кличут. Анесподист Александрович, приемщик, недавно баил: „Твою бы матку, Настасья, в артель“. То-то. Да и нитка толста. На такой нитке только наволокам кружево идет…»

— Бабушка, Федя-то доктор теперь. Распишемся мы, и тебя возьмем. Работать не надо будет.

— Не из-за хлеба куска на артель верчу. Шестьдесят лет кружевничаю, разве отстанешь? Так с коклюшкой и помру. Сдавали сегодня?

— По первому сорту, бабушка.

— Мы кружевницы природные. Нам нельзя позориться. Ну, девка, потревожила ты меня — пойду досыпать. — Чего много спишь, бабушка?

— Эх, внучка. Глаза ведь ко мне ворочаются. Во снах-то я вижу. Рожь, милушка, вижу — колос к колосу, желтую, желтую. Кружево вижу и Софью Павловну вчера видала — она меня коклюшкой в бок ткнула, когда губернаторше численное кружево я плела, да в счете ошиблась. А больше всего плету во сне пав и древо, что вы сплести не сможете. Из моих-то пав, баили, сама английская царица мантилью сошила…

Анна Власьевна уже добралась до своей койки.

— Бабушка, не ложись. Мама идет, обед собирать будем. Последнее время за обедом у Анны Власьевны было много беспокойства. Она ворчала:

— Что это мне в отдельной тарелке? Или я заразная какая?

— Все так едим, маманя. Дай руку, покажу. Волновалась:

— Что это вы каждый день мясо да мясо?

— Ешь, бабушка. Или хитрила:

— Алексей! Как ноне рожь-то? Принеси колос…

— Зачем?

— Хлеб, что ли, растет какой особенный?

— А что?

— Вот кровать с шишками купили…

Старуха завела привычку: оставаясь одна, она передвигалась по комнате и ощупывала новые вещи. Однажды ощупала большое зеркало и заплакала. Эта менявшаяся география избы тревожила слепую. Годами она двигалась уверенно, как зрячая, и вдруг натыкалась на гнутые стулья, на комод на новый кованый сундук. «Оставьте угол-то мой в покое», — просила она детей.

— Хлеб да соль.

— Вот Федя, бабушка.

— Ишь, голос-то какой густой. Дьяконский. Ну, подойди, подойди, дай я тебя потрогаю. Экие лапищи.

— Ну что, Анна Власьевна? Все пава за павой?

— Пава и древо, дурень. Пава за павой — иной сколок — проще…

Федор Карпушев, соседский сын, чтобы поразить будущих родственников, облачился в блестящий белый халат. По-московски любезничая, по-родному «окая», он усаживал старуху перед окном.

— Пожалуйста, Анна Власьевна, сюда сядьте… Повыше голо-ву поднимите. Вы — мой первый пациент на родине.

— Пациент, — ворчала старуха, довольная почетом. — Пациент. Пахать надо. Фершал.

— Анна Власьевна, а вы врачей своевременно посещали?

— Чего?

— Вы глаза обследовали у врачей?

— Чего?

— В околотке, я говорю, бывала с глазами? — заорал Федор.

— В околоток-то ходила. Капли какие-то пахучие дали. Баили: табак бы нюхала, глаза-то целы были. Да ведь не я первая. Кружевницы-то тонких узоров все глазами мучаются. Вот сноха-то Карпушева Ивана Павловича в Николин день…

Федор грохотал рукомойником.

— Знаешь, бабушка, твои глаза поправить можно. Операцию надо делать. Катаракт это.

— Полно брехать-то над старухой. У лавочника нашего, у Митрия, катарак-то в желудке был, ему Мокровской, дай господи светлой памяти, городской-то доктор, два раза резал, а все умер Митрий. Я ему так и говорила: все равно умрешь, черт, мало ты над кружевницами изгилялся. По 300 кружевниц на него работало.

— Да не рак, а катаракт, бабушка.

— Все одно…

Но старуху вговорили. Анна Власьевна пришла в благодушное настроение и допытывалась у Федора:

— А косить можешь? — Мало я косил…

— Ну, тогда лечи.

— К профессору отвезем.

— А профессор твой может косить?

— Не знаю. Не может, наверное…

— Ну, все одно… Вези. Только коклюшки я с собой возьму. Федор увез старуху в Москву, а через два месяца написал что операцию делал знаменитый профессор, что Анна Власьевна видит. Потихоньку вертит коклюшками, а присмотреть за ней некому.

Москва ей не понравилась: «не ослепнешь, так оглохнешь», и что через неделю думает он отвезти Анну Власьевну на Ярославский вокзал и посадить в поезд.

Но старуха приехала раньше, не вытерпела.

В стеклянный осенний день на полустанке вылезла она из вагона. Шофер закричал с грузовика: «Садись, подвезу, бабушка. Тут ближе 10 верст нет деревень…» — Спасибо, сынок. Я и пешей дойду… По тропке вдоль серых больших стогов дошла она до своей деревни. На околице хмурый бондарь стругал доски для огромного бака.

— Где тут Волоховы живут?

— Тут полсела Волоховых…

— Дом с красной крышей, баили…

— Тут полсела с красной крышей…

Обиженная Анна Власьевна с трудом добралась до своей избы: изба была почти в середине «порядка», а не с краю, как раньше. Дверь закрыта — хозяева в поле. Анна Власьевна зажмурила глаза, нащупала щеколду, отворила. Вошла, огляделась: кровать была совсем такая, как думала Анна Власьевна, а вот комод — нет: лак подался, и замки какие-то легкие. Подошла к зеркалу, поджала губы: of годков-то никуда не уйдешь. А нет, старенькая, а румяная.

Анна Власьевна повернулась, открыла ящик комода и обомлела: кружево «пава и древо», того самого хитрейшего узора, что когда-то сгубил глаза Анны Власьевны, что выплела она теперь в Москве артели в подарок, было сложено в ящике комода аккуратными стопочками, приготовлено к сдаче.

Анна Власьевна охнула.

— Маманя, маманя, — испуганные дочери стояли в дверях…

— Чье плетенье? — строго спросила старуха.

— Поздравствуемся, маманя…

— Чье плетенье? — под ногой Анны Власьевны скрипнула половица.

— Наше, маманя… Мы с Шуркой… Старая кружевница улыбнулась.

— Такую красу выплесть… Молодцы, бабы. Нет, не угаснет наш род…

Сокрыли от старухи умение свое… Гордость мою кружевную хранили….

Анна Власьевна заплакала. Вытерла глаза маленькими кулачками, развязала дорожный узелок и достала свое плетенье. Взяла из комода работу дочерей, подошла к окну, сравнила…

— Я еще елку с оленем составить могу, — тихо сказала Анна Власьевна.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Сюжет рассказов В. Шаламова — тягостное описание тюремного и лагерного быта заключенных советского ГУЛАГа, их похожих одна на другую трагических судеб, в которых властвуют случай, беспощадный или милостивый, помощник или убийца, произвол начальников и блатных. Голод и его судорожное насыщение, измождение, мучительное умирание, медленное и почти столь же мучительное выздоровление, нравственное унижение и нравственная деградация — вот что находится постоянно в центре внимания писателя.

Надгробное слово

Автор вспоминает по именам своих товарищей по лагерям. Вызывая в памяти скорбный мартиролог, он рассказывает, кто и как умер, кто и как мучился, кто и на что надеялся, кто и как себя вел в этом Освенциме без печей, как называл Шаламов колымские лагеря. Мало кому удалось выжить, мало кому удалось выстоять и остаться нравственно несломленным.

Житие инженера Кипреева

Никого не предавший и не продавший, автор говорит, что выработал для себя формулу активной защиты своего существования: человек только тогда может считать себя человеком и выстоять, если в любой момент готов покончить с собой, готов к смерти. Однако позднее он понимает, что только построил себе удобное убежище, потому что неизвестно, каким ты будешь в решающую минуту, хватит ли у тебя просто физических сил, а не только душевных. Арестованный в 1938 г. инженер-физик Кипреев не только выдержал избиение на допросе, но даже кинулся на следователя, после чего был посажен в карцер. Однако от него все равно добиваются подписи под ложными показаниями, припугнув арестом жены. Тем не менее Кипреев продолжал доказывать себе и другим, что он человек, а не раб, какими являются все заключенные. Благодаря своему таланту (он изобрел способ восстановления перегоревших электрических лампочек, починил рентгеновский аппарат), ему удается избегать самых тяжелых работ, однако далеко не всегда. Он чудом остается в живых, но нравственное потрясение остается в нем навсегда.

На представку

Лагерное растление, свидетельствует Шаламов, в большей или меньшей степени касалось всех и происходило в самых разных формах. Двое блатных играют в карты. Один из них проигрывается в пух и просит играть на «представку», то есть в долг. В какой-то момент, раззадоренный игрой, он неожиданно приказывает обычному заключенному из интеллигентов, случайно оказавшемуся среди зрителей их игры, отдать шерстяной свитер. Тот отказывается, и тогда кто-то из блатных «кончает» его, а свитер все равно достается блатарю.

Ночью

Двое заключенных крадутся к могиле, где утром было захоронено тело их умершего товарища, и снимают с мертвеца белье, чтобы назавтра продать или поменять на хлеб или табак. Первона­чальная брезгливость к снятой одежде сменяется приятной мыслью, что завтра они, возможно, смогут чуть больше поесть и даже покурить.

Одиночный замер

Лагерный труд, однозначно определяемый Шаламовым как рабский, для писателя — форма того же растления. Доходяга-заключенный не способен дать процентную норму, поэтому труд становится пыткой и медленным умерщвлением. Зек Дугаев постепенно слабеет, не выдерживая шестнадца­ти­часового рабочего дня. Он возит, кайлит, сыплет, опять возит и опять кайлит, а вечером является смотритель и замеряет рулеткой сделанное Дугаевым. Названная цифра — 25 процентов — кажется Дугаеву очень большой, у него ноют икры, нестерпимо болят руки, плечи, голова, он даже потерял чувство голода. Чуть позже его вызывают к следователю, который задает привычные вопросы: имя, фамилия, статья, срок. А через день солдаты уводят Дугаева к глухому месту, огороженному высоким забором с колючей проволокой, откуда по ночам доносится стрекотание тракторов. Дугаев догадывается, зачем его сюда доставили и что жизнь его кончена. И он сожалеет лишь о том, что напрасно промучился последний день.

Дождь

Розовский, работающий в шурфе, вдруг, несмотря на угрожающий жест конвоира, окликает работающего неподалеку рассказчика, чтобы поделиться душераз­дирающим откровением: «Слушайте, слушайте! Я долго думал! И понял, что смысла жизни нет… Нет…» Но прежде чем Розовский, для которого жизнь отныне потеряла ценность, успевает броситься на конвоиров, рассказчику удается подбежать к нему и, спасая от безрассудного и гибельного поступка, сказать приближающимся конвоирам, что тот заболел. Чуть позже Розовский предпринимает попытку самоубийства, кинувшись под вагонетку. Его судят и отправляют в другое место.

Шерри Бренди

Умирает заключенный-поэт, которого называли первым русским поэтом двадцатого века. Он лежит в темной глубине нижнего ряда сплошных двухэтажных нар. Он умирает долго. Иногда приходит какая-нибудь мысль — например, что у него украли хлеб, который он положил под голову, и это так страшно, что он готов ругаться, драться, искать… Но сил для этого у него уже нет, да и мысль о хлебе тоже слабеет. Когда ему вкладывают в руку суточную пайку, он изо всех сил прижимает хлеб ко рту, сосет его, пытается рвать и грызть цинготными шатающимися зубами. Когда он умирает, его ещё два дня не списывают, и изобрета­тельным соседям удается при раздаче получать хлеб на мертвеца как на живого: они делают так, что тот, как кукла-марионетка, поднимает руку.

Шоковая терапия

Заключенный Мерзляков, человек крупного телосложения, оказавшись на общих работах, чувствует, что постепенно сдает. Однажды он падает, не может сразу встать и отказывается тащить бревно. Его избивают сначала свои, потом конвоиры, в лагерь его приносят — у него сломано ребро и боли в пояснице. И хотя боли быстро прошли, а ребро срослось, Мерзляков продолжает жаловаться и делает вид, что не может разогнуться, стремясь любой ценой оттянуть выписку на работу. Его отправляют в центральную больницу, в хирургическое отделение, а оттуда для исследования в нервное. У него есть шанс быть актированным, то есть списанным по болезни на волю. Вспоминая прииск, щемящий холод, миску пустого супчику, который он выпивал, даже не пользуясь ложкой, он концентрирует всю свою волю, чтобы не быть уличенным в обмане и отправленным на штрафной прииск. Однако и врач Петр Иванович, сам в прошлом заключенный, попался не промах. Профессио­нальное вытесняет в нем человеческое. Большую часть своего времени он тратит именно на разоблачение симулянтов. Это тешит его самолюбие: он отличный специалист и гордится тем, что сохранил свою квалификацию, несмотря на год общих работ. Он сразу понимает, что Мерзляков — симулянт, и предвкушает театральный эффект нового разоблачения. Сначала врач делает ему рауш-наркоз, во время которого тело Мерзлякова удается разогнуть, а ещё через неделю процедуру так называемой шоковой терапии, действие которой подобно приступу буйного сумасшествия или эпилепти­ческому припадку. После нее заключенный сам просится на выписку.

Тифозный карантин

Заключенный Андреев, заболев тифом, попадает в карантин. По сравнению с общими работами на приисках положение больного дает шанс выжить, на что герой почти уже не надеялся. И тогда он решает всеми правдами и неправдами как можно дольше задержаться здесь, в транзитке, а там, быть может, его уже не направят в золотые забои, где голод, побои и смерть. На перекличке перед очередной отправкой на работы тех, кто считается выздоровевшим, Андреев не откликается, и таким образом ему довольно долго удается скрываться. Транзитка постепенно пустеет, очередь наконец доходит также и до Андреева. Но теперь ему кажется, что он выиграл свою битву за жизнь, что теперь-то тайга насытилась и если будут отправки, то только на ближние, местные командировки. Однако когда грузовик с отобранной группой заключенных, которым неожиданно выдали зимнее обмунди­рование, минует черту, отделяющую ближние командировки от дальних, он с внутренним содроганием понимает, что судьба жестоко посмеялась над ним.

Аневризма аорты

Болезнь (а изможденное состояние заключенных-«доходяг» вполне равносильно тяжелой болезни, хотя официально и не считалось таковой) и больница — в рассказах Шаламова непременный атрибут сюжетики. В больницу попадает заключенная Екатерина Гловацкая. Красавица, она сразу приглянулась дежурному врачу Зайцеву, и хотя он знает, что она в близких отношениях с его знакомым, заключенным Подшиваловым, руководителем кружка художественной самодея­тельности, («крепостного театра», как шутит начальник больницы), ничто не мешает ему в свою очередь попытать счастья. Начинает он, как обычно, с медицинского обследования Гловацкой, с прослушивания сердца, но его мужская заинтере­со­ванность быстро сменяется сугубо врачебной озабоченностью. Он находит у Гловацкой аневризму аорты — болезнь, при которой любое неосторожное движение может вызвать смертельный исход. Начальство, взявшее за неписаное правило разлучать любовников, уже однажды отправило Гловацкую на штрафной женский прииск. И теперь, после рапорта врача об опасной болезни заключенной, начальник больницы уверен, что это не что иное, как происки все того же Подшивалова, пытающегося задержать любовницу. Гловацкую выписывают, однако уже при погрузке в машину случается то, о чем предупреждал доктор Зайцев, — она умирает.

Последний бой майора Пугачева

Среди героев прозы Шаламова есть и такие, кто не просто стремится выжить любой ценой, но и способен вмешаться в ход обстоятельств, постоять за себя, даже рискуя жизнью. По свидетельству автора, после войны 1941—1945 гг. в северо-восточные лагеря стали прибывать заключенные, воевавшие и прошедшие немецкий плен. Это люди иной закалки, «со смелостью, умением рисковать, верившие только в оружие. Командиры и солдаты, летчики и разведчики…». Но главное, они обладали инстинктом свободы, который в них пробудила война. Они проливали свою кровь, жертвовали жизнью, видели смерть лицом к лицу. Они не были развращены лагерным рабством и не были ещё истощены до потери сил и воли. «Вина» же их заключалась в том, что они побывали в окружении или в плену. И майору Пугачеву, одному из таких, ещё не сломленных людей, ясно: «их привезли на смерть — сменить вот этих живых мертвецов», которых они встретили в советских лагерях. Тогда бывший майор собирает столь же решительных и сильных, себе под стать, заключенных, готовых либо умереть, либо стать свободными. В их группе — летчики, разведчик, фельдшер, танкист. Они поняли, что их безвинно обрекли на гибель и что терять им нечего. Всю зиму готовят побег. Пугачев понял, что пережить зиму и после этого бежать могут только те, кто минует общие работы. И участники заговора, один за другим, продвигаются в обслугу: кто-то становится поваром, кто-то культоргом, кто чинит оружие в отряде охраны. Но вот наступает весна, а вместе с ней и намеченный день.

В пять часов утра на вахту постучали. Дежурный впускает лагерного повара-заключенного, пришедшего, как обычно, за ключами от кладовой. Через минуту дежурный оказывается задушенным, а один из заключенных переодевается в его форму. То же происходит и с другим, вернувшимся чуть позже дежурным. Дальше все идет по плану Пугачева. Заговорщики врываются в помещение отряда охраны и, застрелив дежурного, завладевают оружием. Держа под прицелом внезапно разбуженных бойцов, они переодеваются в военную форму и запасаются провиантом. Выйдя за пределы лагеря, они останавливают на трассе грузовик, высаживают шофера и продолжают путь уже на машине, пока не кончается бензин. После этого они уходят в тайгу. Ночью — первой ночью на свободе после долгих месяцев неволи — Пугачев, проснувшись, вспоминает свой побег из немецкого лагеря в 1944 г., переход через линию фронта, допрос в особом отделе, обвинение в шпионаже и приговор — двадцать пять лет тюрьмы. Вспоминает и приезды в немецкий лагерь эмиссаров генерала Власова, вербовавших русских солдат, убеждая их в том, что для советской власти все они, попавшие в плен, изменники Родины. Пугачев не верил им, пока сам не смог убедиться. Он с любовью оглядывает спящих товарищей, поверивших в него и протянувших руки к свободе, он знает, что они «лучше всех, достойнее всех». А чуть позже завязывается бой, последний безнадежный бой между беглецами и окружившими их солдатами. Почти все из беглецов погибают, кроме одного, тяжело раненного, которого вылечивают, чтобы затем расстрелять. Только майору Пугачеву удается уйти, но он знает, затаившись в медвежьей берлоге, что его все равно найдут. Он не сожалеет о сделанном. Последний его выстрел — в себя.

Лучшие стороны характера Матрены Васильевны раскрывают несколько эпизодов. В первую очередь, это эпизод, в котором Фаддей с сыновьями ломают горницу Матрены Васильевны, которую она решила отдать Кире. Автор говорит: «Ни труда, ни добра своего не жалела Матрена никогда» .
Ещё такие небольшие, но важные для раскрытия характера героини, эпизоды, как просьба жены председателя помочь колхозу, просьба соседки докопать картошку. И во всех эпизодах Матрёну просят чем-нибудь помочь, что-нибудь сделать. А она не отказывается, помогает, даже если больна, и не берёт ничего взамен, ни единой копейки не взяла за всю свою работу.
Матрена Васильевна была «в ладах с совестью своей» . Её душа была открыта для каждого, внутренне она была чиста, как ребёнок. Автор сказал про таких людей, что у них» всегда лица хорошие» , то есть они добрые, чистосердечные, доступные окружающим.
И эта доброта довела Матрену Васильевну до гибели. Люди не смогли понять ее, ее внутренний мир, душу. Они использовали ее помощь, ее стремление к труду для реализации своих личных целей, даже не пытаясь, ничего дать взамен. Нет, не деньги, не продукты, а понимание, уважение – вот чего ждала Матрена Васильевна, но не дождалась.
Никому она не рассказывала о своей нелегкой жизни, боясь, я думаю, показаться слабой на глазах у людей. Все ее дети умерли, муж пропал на войне. Не было у нее любви, никто ее не любил. И она отдала себя труду, заботе об окружающих. И я считаю, что автор прав, назвав Матрену праведником, потому что она «есть… тот самый праведник, без которого… не стоит село» .
Смысл названия рассказа, я думаю, заключается в том, что без Матрены Васильевны в деревне Тальново нормальной жизни не будет. Она была центром всего происходящего, она добавляла частицу себя во всю деревенскую жизнь, работу. Её можно по праву считать хозяйкой, ведь даже начальство, которое по сути дела и должно помогать всем обращаюсь за помощью именно в Матрене, «без Матрены не обходилась ни одна пахота огорода» , без Матрены ничего не обходилось.
А ещё можно сказать, что Матренин двор – это ее дом, после разрушения, которого разрушается и ее жизнь, двор бескорыстия, праведничества.
Без таких людей погибнет Русь.