Рассказ первый гонорар андреева

I[править]

Помощник присяжного поверенного Толпенников выслушал в заседании суда две речи, выпил в буфете стакан пустого чаю, поговорил с товарищем о будущей практике и направился к выходу, деловито хмурясь и прижимая к боку новенький портфель, в котором одиноко болталась книга: «Судебные речи». Он подходил уже к лестнице, когда чья-то большая холодная рука просунулась между его туловищем и локтем, отыскала правую руку и вяло пожала ее.

— Алексей Семенович! — воскликнул Толпенников с выражением радости и почтения, так как холодная рука принадлежала его патрону.

— Куда? — вяло спросил патрон, высокий, сутуловатый человек.

Спрашивая, он не смотрел на Толпенникова, и взгляд его, усталый и беспредметный, был устремлен куда-то в глубину длинного коридора, где мелькали у светлых дверей темные тени, шуршали по камню ногами, поднимая еле заметную пыль, и болтали.

— Да домой! — оживленно и громко ответил Толпенников. — Я тут с утра. Ах, если бы вы знали, как все это интересует меня!

С тем же оживлением он начал передавать свои впечатления от речи Пархоменко, которая очень понравилась ему, между тем как тяжелая, холодная рука незаметно увлекала его наверх, в комнату совета присяжных поверенных. Там Алексей Семенович молча раскрыл свой туго набитый портфель, покопался в нем и протянул помощнику бумаги в синей обложке с крупной надписью: «дело».

— Вот. Завтра в съезде. Тут и доверенность.

Толпенников покраснел и, протягивая обе руки, запинаясь, спросил:

— Как завтра? И я… А вы?

— Я сегодня еду в Петербург, — равнодушно и устало говорил патрон, медленно опускаясь в кресло. Тяжелые веки едва приподнимались над глазами, и все лицо его, желтое, стянутое глубокими морщинами к седой щетинистой бородке, похоже было на старый пергамент, на котором не всем понятную, но печальную повесть начертала жестокая жизнь.

— Но как же? — отталкивал Толпенников бумаги. — Ведь я… Это завтра?

Последнее слово он выговорил с особенным страхом и особенным почтением.

— Да. Тут все есть. Приговор мирового. Черновик моей апелляционной жалобы. Ну, да все. Постарайтесь не провалить. Фрак есть?

— Есть, то есть нет, но я достану. Но ведь я… боюсь. Как это вдруг?..

Алексей Семенович медленно поднял свои усталые глаза на помощника, все еще державшего в руках бумаги, и как будто знакомое что-то, старое и давно забытое увидел в этом молодом, испуганно-торжественном лице. Выражение усталости исчезло, и где-то в глубине глаз загорелись две маленькие звездочки, а кругом появились тоненькие лучеобразные морщинки. Такое выражение бывает у взрослых людей, когда они случайно увидят играющих котят, что-нибудь маленькое, забавное и молодое.

— Боитесь? — улыбался он. — Это пройдет.

Алексей Семенович поднялся, медленно расправил согнутую спину и, смотря поверх голов прежним беспредметным взглядом, повторил равнодушно и устало:

— Да, пройдет. Ну, мне пора.

Снова Толпенников ощутил прикосновение холодной, вялой руки и увидел согнутую, покачивающуюся спину патрона. Одним из адвокатов бросая отрывистые кивки, другим на ходу пожимая руки, Алексей Семенович большими ровными шагами прошел накуренную, грязную комнату и скрылся за дверью, мелькнув потертым локтем не нового фрака, — а помощник все еще смотрел ему вслед и не знал, нужно ли догонять патрона, чтобы отдать ему бумаги, или уже оставить их у себя.

И оставил их у себя.

Вечером Толпенников готовился к защите и думал, что он никогда не станет защитником. С внешней стороны дело было ясно и просто и всей своей ясностью и простотой говорило, что жена действительного статского советника Пелагея фон-Брезе виновна в продаже из своего магазина безбандерольных папирос. Мировой судья, осудивший ее, был совершенно прав, и непонятно было только одно, как мог ее защищать Алексей Семенович, а после обвинения как он мог написать жалобу, слабую по аргументам и больше, казалось, чем сам обвинительный приговор, уличавшую г-жу фон-Брезе. Таково было первое впечатление от прочитанных бумаг, и Толпенников, утром еще такой счастливый, представлялся себе стоящим перед глубокой и темной ямой и таким жалким, что не верилось в недавнее счастье. На, стуле в углу висел распяленный фрак, добытый у знакомого помощника, вызывающе лез в глаза своей матово-черной поверхностью и напоминал те мысли и мечты, которые носились в голове Толпенникова каких-нибудь два часа тому назад. Они были ярки, образны и наивно-благородны, эти мысли и мечты. Не кургузым, нелепо комичным одеянием представлялся фрак, а чем-то вроде рыцарских лат, равно как и сам Толпенников казался себе рыцарем какого-то нового ордена, призванного блюсти правду на земле, защищать невинных и угнетенных. Самое слово «защитник» до сих пор вызывало в нем сдержанно-горделивый трепет и представлялось большим, звучным, точно оно состоит не из букв, а отлито из благородного металла. Только в мыслях иногда осмеливался Толпенников применять его к себе и всякий раз испытывал при этом страх, и как влюбленный ожидает первого свидания, так и он ожидал первой защиты.

Толпенников не знал, что ему теперь делать, и в отчаянии снова уселся за бумаги. Они лежали все такие же, четко переписанные, ясные, но Толпенников не понимал их и невольным движением спустил еще ниже висевшую над столом электрическую лампочку. Номер, в котором он жил, был мал и грязен, но освещался электричеством, и это особенно ставилось на вид Толпенникову, когда два дня тому назад его пригласили в контору для объяснений и настоятельно потребовали денег за два прожитых месяца. Постепенно туман перед глазами рассеивался, и Толпенников стал вдумываться в смысл того, что беззвучно выговаривали его зубы. И тогда на левой странице, внизу, он заметил одну пропущенную подробность, которая была в пользу г-жи фон-Брезе и давала несколько иное освещение делу. И хотя это была подробность, благоприятное сочетание слов, а не факт, но он обрадовался и сразу почувствовал себя бодрым, сообразительным, как всегда, и виноватым перед патроном и г-жой фон-Брезе.

Толпенников улыбнулся, почесал себе нос и зачем-то слегка покачал его двумя пальцами, поддернул брюки, которые у него всегда сползали, и вышел прогуляться в длинный коридор. Вернувшись оттуда, он внимательно осмотрел фрак сверху и с подкладки, улыбнулся и подумал, что фрак велик для его роста и широк. Потом с некоторой боязнью сел за бумаги и стал внимательно читать их, делая на полях отметки, сверяясь с акцизным уставом и часто почесывая нос то пальцем, то карандашом. Он еще не приучил черт своего лица к серьезной неподвижности, и улыбался, и покачивал головой, и чмокал губами, маленький, худенький и наивно-великодушный.

К двенадцати часам Толпенников сложил бумаги в портфель, зная дело так, как не знал его никогда патрон, не понимая своих сомнений и колебаний. Невинность г-жи фои-Брезе была очевидна, и приговор мирового судьи был ошибкой, легко понятной, так как и сам Толпенников вначале ошибался. Довольный собой, довольный делом и патроном, он еще раз осмотрел фрак, сверху и с подкладки, и нервно потянулся при мысли, что завтра наденет его и будет защищать. Достав из стола почтовой бумаги, Толпенников начал писать отцу:

«Дорогой папаша! Ты можешь не высылать мне денег и лучше перешли их Алеше, который нуждается, вероятно, и в обмундировке и в учебниках. Я получил от патрона дело (последняя фраза была подчеркнута) очень интересное и буду завтра защищать…»

Над последним словом Толпенников остановился и, подумав, отложил начатый листок в сторону и взял другой. Улыбнувшись, энергично почесав нос, он ближе нагнулся к столу и начал писать, не разгонистым почерком, как отцу, а мелким и убористым:

«Любимая моя Зина! Можешь ты вообразить меня во фраке, стоящим перед судьями и защищающим? Одна рука на груди, другая вперед. Нет, не могу шутить, я слишком счастлив сейчас, и если бы только была здесь ты, моя родная, неизменная, терпеливая Зиночка. Сейчас 12 часов, и я только что кончил…»

Электрическая лампочка потухла. С секунду краснела ее тонкая проволочка, а потом стало темно, и только из коридора, через стеклянное окно над дверью, лился слабый свет. Было не двенадцать часов, а час, когда в номерах тушилось электричество.

— Черт бы вас побрал с вашим электричеством, — обругался Толпенников осторожно, чтобы не разлить чернил, нащупывая письмо и кидая его в стол.

Улегшись, Толпенников долго не засыпал и думал о генеральше фон-Брезе, которая представлялась ему седой величественной дамой, об акцизном устава и серых далеких глазах. Между глазами и уставом была какая-то связь и становилась все крепче и загадочнее, и, стараясь понять ее, Толпенников уснул, маленький, худенький и наивно-счастливый.

II[править]

Действительный статский советник в отставке, г. фон-Брезе, бритый как актер, величественно повел большим носом в сторону Толпенникова и сухо пояснил, что жена его быть на суде не может вследствие болезни.

— Эта гнусная история потрясла организм моей супруги, — сказал фон-Брезе, смотря на кончик носа Толпенникова. —Вы помощник Алексея Семеновича?

Толпенников подумал, что генерал не доверяет ему и считает слишком молодым для ответственного дела. Сконфуженно, но в то же время задорно он сказал:

— Хотите доверенность посмотреть?

— Ах, что вы! —отмахнулся рукой фон-Брезе. —Но мы говорили о генеральше. Она потрясена, молодой человек. По-тря-се-на. Вы понимаете… .

Фон-Брезе отвел Толпенникова немного в сторону, хотя в этом не виделось надобности, наклонился к самому его лицу и поднял палец.

— Вы понимаете? Полиция…—утвердительно кивал он головой, поднимая кверху брови и губы, так что последние почти коснулись красноватого носа. — Насчет…. понимаете? —Он отвел назад руку с растопыренными пальцами и открытой ладонью, показывая, как берутся взятки. Затем откачнулся назад и еще раз кивнул головой. — Да-да. Представьте.

Толпенников сочувственно покачал головой, думая:

«Экая цаца!» Генерал пристально и задумчиво посмотрел на нос Толпенникова и с внезапным приливом дружеской приязни взял его под руку и еще на два шага отвел в сторону.

— Я уже не раз представлял ей: зачем нам магазин? Какая-то та-бач-ная торговля? А? —спрашивал генерал, отводя рукой в сторону воображаемую торговлю. —Но она: хочу. А?

— Да, уж это…— неопределенно сочувствовал Толпенников.

— Да? — откачнулся назад фон-Брезе. — Но не угодно ли?

К Толпенникову протянулась рука с раскрытым серебряным портсигаром.

— Спасибо, я не курю.

— Да? Но я закурю, если позволите.

Двумя пальцами, большим и указательным, генерал достал папиросу, постучал ею о крышку портсигара и закурил. Голубоватый дым тонкой струйкой поднимался вверх. Фон-Брезе плавным движением руки направляет дым к себе и, щурясь, нюхает его.

— Мои папиросы, — говорит он удовлетворенно. — Других не выношу. А он нашел там несколько…

— Четыре тысячи, однако, —вставляет Толпенников.

— Да? Я люблю запас. И говорит: без-бан-де-рольные. Смешно!

Толпенникову неприятен генерал и немного жаль, что приходится выступать по такому сухому делу о нарушении акцизного устава. Но несправедливость —всегда несправедливость, думает он, и горячо берется за допрос свидетелей. Он не замечает, что многие из публики улыбаются его фраку, фалды которого спускаются ниже подколенного сгиба; по привычке поддергивает сползающие брюки, не думая о неприличии этого жеста, и смотрит прямо в рот говорящему свидетелю. Как маленькая злая ищейка, он тормошит толстого околоточного надзирателя. Тот, не отрываясь, глядит на судей, бросая в сторону адвоката отрывистые и гулкие слова. Он весь полон скрытого негодования; шея его, сдавленная твердым воротником, краснеет и багровой полосой ложится на узкий серебряный галун, голова его неподвижно обращена к судьям, но коротенький круглый нос его, оттопыренные губы, усы, все это сдвигается в сторону ненавистного молокососа. Толпенников следит за глухой борьбой толстяка с гневом и дисциплиной и наслаждается; чисто по-студенчески он ненавидит полицию и не допускает мысли о человечности полицейских. Толстые, тонкие—они равны в его глазах. За свидетелями обвинения идет черед свидетелей защиты, и невинность г-жи фон-Брезе устанавливается с очевидностью. Слово предоставлено защитнику, Толпенников подробно и дельно анализирует свидетельские показания и очень много и горячо говорит о муках этой женщины, над седой головой которой нависло такое позорное обвинение. Искренность молодого защитника заражает судей, они благосклонно смотрят на него, и один, справа, даже кивает в такт речи головой.

Пока судьи совещаются, Толпенников выкуривает с генералом папиросу, о чем-то смеется, кому-то пожимает руку и уходит в глубину залы, к окну, чтобы еще раз пережить свою речь. Она звучит еще в его ушах, когда его настигает толстяк-околоточный.

— Позвольте вам доложить, — начинает он вежливо, дотрогиваясь до плеча Толпенникова. Тот оборачивается, ненавистный вид молодого, дерзкого лица выводит околоточного из себя. Округлив глаза, нос и рот, околоточный выбрасывает, как из мортиры:

— Стыдно-с!

Толпенников улыбается, и на выцветших глазах околоточного показывается какая-то муть.

— Стыдно-с, молодой человек. Я вам… в отцы гожусь.

Он еще хочет что-то сказать, но не может придумать ничего достаточно сильного и выразительного.

— Стыдно-с! — повторяет он, с ненавистью глядя на улыбающееся лицо, круто поворачивается, как на смотру, и отходит.

Как и ожидал Толпенников, съезд отменяет приговор судьи и признает г-жу фон-Брезе по суду оправданной. Генерал важно пожимает руку защитника.

— Благодарю вас, господин Толпенников.

В руке Толпенникова что-то остается. Подчиняясь странному, плохо сознаваемому чувству необходимости принять то, что передали в его руку, он некоторое время держит руку сжатой, потом в любопытством открывает ее И видит на ладони два золотых, не то десяти, не то пятнадцатирублевого достоинства. Толпенникова неприятно передергивает, он срывается с места и бежит по лестнице, крича:

— Эй, послушайте! Как вас!.. Генерал!

Но фон-Брезе нет в прихожей, не видно его и на улице. Толпенников еще раз рассматривает золотые, — они по пятнадцати рублей, — и, словно не чувствуя уважения к деньгам, которые достались ему таким неприятным путем, кладет их не в портмоне, а небрежно опускает в жилетный карман. На секунду задумавшись, он снова идет наверх, так как ему жаль расстаться с тем местом, где он испытал такие приятные и горделивые чувства. В зале он видит одного из свидетелей защиты, приказчика фон-Брезе. Это пестро одетый человек, с острым лицом, острой рыжеватой бородкой и толстым перстнем-печаткой на указательном пальце, покрытом, как и вся рука, частыми крупными веснушками. Острые глаза его косят, и весь он дышит фальшью, угодничеством и нестерпимой фамильярностью, но Толпенников чувствует к нему расположение и подходит.

— Ну, как? —спрашивает он, улыбаясь.

— Ловко обработали дельце, — одобряет приказчик и, подмаргивая в ту сторону, куда ушел генерал, добавляет:—удрал наш-то. Супругу поздравлять полетел.

— Еще бы, конечно, тяжело. Две недели отсидеть пришлось бы.

— Еще как! Ну, да и то сказать, беда-то не велика. Она уже раз отсиживала да раз штраф заплатила.

— Отсиживала? — не понимает Толпенников.

— Ну да, отсиживала. Ее тогда Иван Петрович защищал, ну, да пришел пьяный и такого нагородил! Наш-то взбеленился, жаловаться на него хотел. Да что уж! — И приказчик махнул веснушчатой рукой.

Толпенников мучительно краснеет, не решаясь понять того, что так ясно, и вместе с тем понимая и ужасаясь.

— Отсиживала? —еще раз повторяет он пошлое, резкое слово. —Эта почтенная дама!

— Почтенная! Из кухарок дама-то эта. На кухарке наш женился, Палашкой звать. Вот и они об этом знают. Верно, Абрам Петрович?

Абрам Петрович одет прилично, но ботинки его запылены и там, где выпирает мизинец, — порваны, и все его пятнистое, хотя также приличное лицо имеет такой вид, точно он каждую минуту собирается подойти и благородно попросить на бедность. Он протягивает Толпенникову толстую, потную руку и потом уже отвечает на вопрос приказчика голосом, хриплым от водки и от простуды:

— Верно. Сына из-за этой швали, извините за выражение, на улицу выгнал.

— А ловко вы это насчет седой головы подпустили! —хвалит приказчик. —А у нее голова запросто рыжая, чистый шиньон.

— Верно, — хвалит Абрам Петрович.

— А папироску наш-то вам давал? —спрашивает приказчик, и глаза его сближаются в готовности к смеху.

Толпенников сердито кивает головой, и приказчик смеется. Смеется хриплым басом и Абрам Петрович.

— Дурак-дурак, а поди какие фокусы выкидывает! А сам и курить не умеет, только дым пущает. Ну и жох! — удивляется приказчик.

— Но как же вы, — говорит сурово Толпенников, хмуря брови и подтягивая сползающие брюки, — как же вы сами показывали, что он папиросы эти для себя держит?

Приказчик и Абрам Петрович переглядываются и смеются. Затем приказчик внезапно становится серьезным и протягивает руку:

— А за сим до свидания-с. Дозвольте и напредки быть знакомым. Ежели когда мимо случится, так уж не обойдите. Для вас всегда сотенка найдется. Пойдем, Абрам Петрович, Седая голова… Ах ты, боже мой! —еще раз напоминает он Толпенникову его удачное выражение и уходит.

Толпенников все еще стоит на месте, опустив голову и заложив руки в карманы. Когда перед его глазами появляется загадочная фигура Абрама Петровича, Толпенникову кажется, что он хочет чего-то попросить, и вопросительно смотрит на его грязное, осклабленное лицо.

—А я к вам, господин Толпенников, — говорит Абрам Петрович почти шепотом и наклоняясь к помощнику, —если когда понадобится, так уж будьте милостивы, не откажите воспользоваться услугами, спросите только у Ивана Сазонтыча приказчика; они знают, где меня найти.

— На что понадобится? —удивленно спрашивает Толпенников.

На лице Абрама Петровича мелькает удивление, потом сомнение, и сменяется понимающей примирительной улыбкой.

— Уж не оставьте, — повторяет он. — Они знают. Прямо так и спрашивайте Абрама Петровича.

— Вон! — вскрикивает Толпенников тонким фальцетом, и Абрам Петрович отходит, низко кланяясь, но не протягивая на этот раз руки. На лестнице он оборачивается и еще раз говорит:

— Так уж не оставьте.

Время еще раннее, и до разговора с приказчиком Толпенников намеревался пойти в совет, чтобы потолкаться между своими и поделиться впечатлениями первой защиты; но теперь ему совестно себя и совестно всего мира, и кажется, что всякий, только взглянув на его лицо, догадается о происшедшем. И по улице идти совестно и хотелось бы спрятать портфель, чтобы никто не догадался о его звании «защитника». Придя домой, Толпенников боязливо отложил в сторону этот портфель, в котором он чувствовал присутствие изученного им дела, осторожно повесил жилет, не решаясь достать из его кармана золотые и еще раз взглянуть на них, и отвернулся от стола, в котором лежали начатые письма к отцу и к Зине. И все в этой маленькой комнатке казалось чуждым ему, странно угловатым и грубым, и смотрело на него, как незнакомый, пошлый и враждебно настроенный человек. Толпенников попробовал читать книгу, но не мог сосредоточиться на ней и вздрагивал от неприятного чувства, как будто кто-то неприятный.стоит у него за плечами или сейчас войдет в дверь. И только улегшись в постель, повернувшись к стене и натянув на голову одеяло, он почувствовал себя спокойнее и перестал бояться мира, который вошел ему в душу, — такой грязный, отвратительный и жестокий.

Вечером, когда стемнело, Толпенников пошел к патрону, но тот не вернулся еще из Петербурга. Ни к кому другому идти он не хотел. Близких людей у него не было, и Толпенников до поздней ночи шатался по бульварам. Дома, куда Толпенников вернулся очень поздно, было все так же неуютно угловато и враждебно. Раньше он любил посидеть за самоваром, помечтать и попеть тонким приятным тенорком, разгуливая по номеру и с любовью посматривая на полку с книгами и на фотографии на стенах, но теперь было противно все это и ото всего хотелось уйти: и от самовара, и от книг, и от фотографий.

— Ду-рак! —искренно и серьезно пожалел себя Толпенников, ложась в постель и сжимаясь в маленький круглый комок, как продрогший ребенок. Но сон не приходил, не приходил вместе с ним и покой. Отчетливо, как галлюцинация, виделось пятнистое, приличное лицо Абрама Петровича и близко наклонялось, осклабленное, фамильярное, и оно было не одно, а со всех сторон назойливо лезли другие такие же лица и так же осклаблялись, и подмигивали, и предлагали свои услуги. И, как маленькому, хотелось отбиваться от этих призраков руками, плакать и просить у кого-то защиты.

На следующий день Толпенников застал Алексея Семеновича дома. Прием клиентов еще не окончился, несмотря на поздний час, и из кабинета глухо доносился незнакомый голос, что-то рассказывавший и о чем-то спрашивавший. В большой приемной чувствовалось недавнее присутствие людей, пахло табачным дымом, альбомы на круглом столе были разбросаны и некоторые раскрыты, и кресла вокруг стола расставлены в беспорядке. Толпенников успел рассмотреть несколько альбомов с видами Швейцарии и Парижа, и эти дурно исполненные картинки, одинаковые во всех приемных, докторских и адвокатских, наполнили его чувством терпеливой скуки и какого-то безразличия к себе и к собственному делу, когда дверь из кабинета раскрылась и выпустила запоздавшего клиента—невысокого, толстого мужчину с широкой русой бородой и маленькими серыми глазами. Он еще раз повернулся к захлопнувшейся уже двери, точно желая сказать что-то забытое, но раздумал и быстро двинулся к передней, не глядя на Толпенникова и чуть не сбив его.

— Что хорошенького скажете? —спросил патрон. Он только что вышел из-за своего стола и, стоя возле, усталым и медленным движением подносил ко рту стакан крепкого чаю, Но, по-видимому, чай был совсем холодный, Потому что Алексей Семенович поморщился и так же медленно поставил стакан на место.

— Ничего хорошего, Алексей Семенович.

— Проиграли? —поднял брови патрон.

— Нет, не проиграл, но…

Словно не слыша помощника, Алексей Семенович обычным движением взял его под руку и сказал:

— Пойдемте в столовую. Нужно фортку открыть.

— Нет, позвольте мне здесь сказать, — уперся Тол-пенников.

— Здесь? Ну, выкладывайте, —согласился патрон и, оставив руку Толпенникова, опустился на диван. В своем коротком пиджачке, без значка, он казался помощнику проще и добрее и вызывал к откровенности. Не садясь, часто поддергивая сползающие брюки, Толпенников с волнением передал случившееся, не умолчав ни об Абраме Петровиче, ни даже о «седой голове» Пелагеи фон-Брезе. Патрон слушал молча, не поднимая глаз и слегка покачивая ногой с высоким старомодным каблуком, и только при рассказе о седой голове улыбнулся и посмотрел на помощника добрыми, но немного насмешливыми глазами.

— Ну? —спросил он, когда тот кончил рассказ, и добавил: — вы все равно бегаете по комнате. Позвоните, голубчик.

Когда явилась горничная, Алексей Семенович спросил ее, давно ли уехала жена, и приказал открыть фортки в приемной.

— Ну? — еще раз спросил он помощника. — Дальше.

— Думаю выйти из сословия, — мрачно ответил Толпенников. По правде, он не думал выходить из сословия, но его обидело равнодушие патрона и хотелось чем-нибудь особенно резким оттенить свое состояние.

— Пустое, — ответил Алексей Семенович с проблеском обычной усталости. — Но какой гусь этот фон-Брезе, а с виду положительный дурак.

— Но ведь это…

— Что это? Ведь судьи оправдали?

— Оправдали, но…

— И никаких «но». Оправдали—значит, имели данные оправдать. Вы-то при чем? Ведь вы не искажали показаний? Не подкупали этого приказчика или кого там? А относительно того, что вам там что-то говорили, так кому до этого дело?

Патрон помолчал и продолжал устало и равнодушно:

— Не надо вот было денег в руки брать. Это нехорошо. И он нарочно в руку сунул, чтобы подешевле отделаться. Вы мне сейчас деньги эти возвратите, а денька через два я вам отдам, сколько стоит. У нас с ним свои счеты. И не надо было о «седой голове» говорить, ведь об этом в деле ничего нет.

Толпенников покраснел и мрачно ответил:

— Сам не знаю, как это меня дернуло. Но я был уверен, что голова седая.

— Ну, это не так важно, — улыбнулся патрон, — хотя другой раз будьте осторожнее. У вас есть бумаги, есть свидетели, над этим и орудуйте. А от себя—зачем же?

— Но ведь в действительности она виновна?

— В действительности! —нетерпеливо сказал Алексей Семенович. — Откуда мы можем знать, что происходит в действительности? Может быть, там черт знает что, в этой действительности. И нет никакой действительности, а есть очевидность. А другой раз вы только с приказчиками не разговаривайте. Вы свободны сегодня вечером?

— Да, свободен.

— Перепишите-ка мне одну копийку. А действительность оставьте, нет никакой действительности.

Толпенников переписал копию и не одну только, а целых три. И когда, согнув голову набок и поджав губы, он трудолюбиво выводил последнюю строку, патрон заглянул через плечо в бумагу и слегка потрепал по плечу.

— Действительность! Ах, чудак, чудак!

На секунду выражение усталости исчезло с его лица, и глаза стали мягкими, добрыми и немного печальными, как будто он снова увидел что-то давно забытое, хорошее и молодое.

1900 г.

• Полный текст
• 1898 год
• Баргамот и Гараська
• Защита (История одного дня)
• Из жизни штабс-капитана Каблукова
• Что видела галка
• 1899 год
• Ангелочек
• Большой шлем
• В Сабурове
• Валя
• Друг
• Молодежь
• Петька на даче
• 1900 год
• В темную даль
• Ложь
• Мельком
• Молчание
• На реке
• Первый гонорар
• Праздник
• Прекрасна жизнь для воскресших
• Рассказ о Сергее Петровиче
• 1901 год
• В подвале
• Гостинец
• Жили-были
• Иностранец
• Книга
• Набат
• Случай
• Смех
• Стена
• 1902 год
• Бездна
• В тумане
• Весной
• Город
• Оригинальный человек
• Предстояла кража
• 1903 год
• Весенние обещания
• На станции
• Нет прощения
• 1904 год
• Вор
• Призраки
• 1905 год
• Бен-Товит
• Марсельеза
• Христиане
• 1906 год
• Елеазар
• 1907 год
• Из рассказа, который никогда не будет окончен

Первый гонорар

I

Помощ­ник при­сяж­ного пове­рен­ного Тол­пен­ни­ков выслу­шал в засе­да­нии суда две речи, выпил в буфете ста­кан пустого чаю, пого­во­рил с това­ри­щем о буду­щей прак­тике и напра­вился к выходу, дело­вито хму­рясь и при­жи­мая к боку новень­кий порт­фель, в кото­ром оди­ноко бол­та­лась книга: «Судеб­ные речи». Он под­хо­дил уже к лест­нице, когда чья-то боль­шая холод­ная рука про­су­ну­лась между его туло­ви­щем и лок­тем, отыс­кала пра­вую руку и вяло пожала ее.

– Алек­сей Семе­но­вич! – вос­клик­нул Тол­пен­ни­ков с выра­же­нием радо­сти и почте­ния, так как холод­ная рука при­над­ле­жала его патрону.

– Куда? – вяло спро­сил патрон, высо­кий, суту­ло­ва­тый человек.

Спра­ши­вая, он не смот­рел на Тол­пен­ни­кова, и взгляд его, уста­лый и бес­пред­мет­ный, был устрем­лен куда-то в глу­бину длин­ного кори­дора, где мель­кали у свет­лых две­рей тем­ные тени, шур­шали по камню ногами, под­ни­мая еле замет­ную пыль, и болтали.

– Да домой! – ожив­ленно и громко отве­тил Тол­пен­ни­ков. – Я тут с утра. Ах, если бы вы знали, как все это инте­ре­сует меня!

С тем же ожив­ле­нием он начал пере­да­вать свои впе­чат­ле­ния от речи Пар­хо­менко, кото­рая очень понра­ви­лась ему, между тем как тяже­лая, холод­ная рука неза­метно увле­кала его наверх, в ком­нату совета при­сяж­ных пове­рен­ных. Там Алек­сей Семе­но­вич молча рас­крыл свой туго наби­тый порт­фель, поко­пался в нем и про­тя­нул помощ­нику бумаги в синей обложке с круп­ной над­пи­сью: «дело».

– Вот. Зав­тра в съезде. Тут и доверенность.

Тол­пен­ни­ков покрас­нел и, про­тя­ги­вая обе руки, запи­на­ясь, спросил:

– Как зав­тра? И я… А вы?

– Я сего­дня еду в Петер­бург, – рав­но­душно и устало гово­рил патрон, мед­ленно опус­ка­ясь в кресло. Тяже­лые веки едва при­под­ни­ма­лись над гла­зами, и все лицо его, жел­тое, стя­ну­тое глу­бо­кими мор­щи­нами к седой щети­ни­стой бородке, похоже было на ста­рый пер­га­мент, на кото­ром не всем понят­ную, но печаль­ную повесть начер­тала жесто­кая жизнь.

– Но как же? – оттал­ки­вал Тол­пен­ни­ков бумаги. – Ведь я… Это завтра?

Послед­нее слово он выго­во­рил с осо­бен­ным стра­хом и осо­бен­ным почтением.

– Да. Тут все есть. При­го­вор миро­вого. Чер­но­вик моей апел­ля­ци­он­ной жалобы. Ну, да все. Поста­рай­тесь не про­ва­лить. Фрак есть?

– Есть, то есть нет, но я достану. Но ведь я… боюсь. Как это вдруг?..

Алек­сей Семе­но­вич мед­ленно под­нял свои уста­лые глаза на помощ­ника, все еще дер­жав­шего в руках бумаги, и как будто зна­ко­мое что-то, ста­рое и давно забы­тое уви­дел в этом моло­дом, испу­ганно-тор­же­ствен­ном лице. Выра­же­ние уста­ло­сти исчезло, и где-то в глу­бине глаз заго­ре­лись две малень­кие звез­дочки, а кру­гом появи­лись тонень­кие луче­об­раз­ные мор­щинки. Такое выра­же­ние бывает у взрос­лых людей, когда они слу­чайно уви­дят игра­ю­щих котят, что-нибудь малень­кое, забав­ное и молодое.

– Бои­тесь? – улы­бался он. – Это пройдет.

Алек­сей Семе­но­вич под­нялся, мед­ленно рас­пра­вил согну­тую спину и, смотря поверх голов преж­ним бес­пред­мет­ным взгля­дом, повто­рил рав­но­душно и устало:

– Да, прой­дет. Ну, мне пора.

Снова Тол­пен­ни­ков ощу­тил при­кос­но­ве­ние холод­ной, вялой руки и уви­дел согну­тую, пока­чи­ва­ю­щу­юся спину патрона. Одним из адво­ка­тов бро­сая отры­ви­стые кивки, дру­гим на ходу пожи­мая руки, Алек­сей Семе­но­вич боль­шими ров­ными шагами про­шел наку­рен­ную, гряз­ную ком­нату и скрылся за две­рью, мельк­нув потер­тым лок­тем не нового фрака, – а помощ­ник все еще смот­рел ему вслед и не знал, нужно ли дого­нять патрона, чтобы отдать ему бумаги, или уже оста­вить их у себя.

И оста­вил их у себя.

Вече­ром Тол­пен­ни­ков гото­вился к защите и думал, что он нико­гда не ста­нет защит­ни­ком. С внеш­ней сто­роны дело было ясно и про­сто и всей своей ясно­стью и про­сто­той гово­рило, что жена дей­стви­тель­ного стат­ского совет­ника Пела­гея фон-Брезе виновна в про­даже из сво­его мага­зина без­бан­де­роль­ных папи­рос. Миро­вой судья, осу­див­ший ее, был совер­шенно прав, и непо­нятно было только одно, как мог ее защи­щать Алек­сей Семе­но­вич, а после обви­не­ния как он мог напи­сать жалобу, сла­бую по аргу­мен­там и больше, каза­лось, чем сам обви­ни­тель­ный при­го­вор, ули­чав­шую г‑жу фон-Брезе. Таково было пер­вое впе­чат­ле­ние от про­чи­тан­ных бумаг, и Тол­пен­ни­ков, утром еще такой счаст­ли­вый, пред­став­лялся себе сто­я­щим перед глу­бо­кой и тем­ной ямой и таким жал­ким, что не вери­лось в недав­нее сча­стье. На, стуле в углу висел рас­пя­лен­ный фрак, добы­тый у зна­ко­мого помощ­ника, вызы­ва­юще лез в глаза своей матово-чер­ной поверх­но­стью и напо­ми­нал те мысли и мечты, кото­рые носи­лись в голове Тол­пен­ни­кова каких-нибудь два часа тому назад. Они были ярки, образны и наивно-бла­го­родны, эти мысли и мечты. Не кур­гу­зым, нелепо комич­ным оде­я­нием пред­став­лялся фрак, а чем-то вроде рыцар­ских лат, равно как и сам Тол­пен­ни­ков казался себе рыца­рем какого-то нового ордена, при­зван­ного блю­сти правду на земле, защи­щать невин­ных и угне­тен­ных. Самое слово «защит­ник» до сих пор вызы­вало в нем сдер­жанно-гор­де­ли­вый тре­пет и пред­став­ля­лось боль­шим, звуч­ным, точно оно состоит не из букв, а отлито из бла­го­род­ного металла. Только в мыс­лях ино­гда осме­ли­вался Тол­пен­ни­ков при­ме­нять его к себе и вся­кий раз испы­ты­вал при этом страх, и как влюб­лен­ный ожи­дает пер­вого сви­да­ния, так и он ожи­дал пер­вой защиты.

Тол­пен­ни­ков не знал, что ему теперь делать, и в отча­я­нии снова уселся за бумаги. Они лежали все такие же, четко пере­пи­сан­ные, ясные, но Тол­пен­ни­ков не пони­мал их и неволь­ным дви­же­нием спу­стил еще ниже висев­шую над сто­лом элек­три­че­скую лам­почку. Номер, в кото­ром он жил, был мал и гря­зен, но осве­щался элек­три­че­ством, и это осо­бенно ста­ви­лось на вид Тол­пен­ни­кову, когда два дня тому назад его при­гла­сили в кон­тору для объ­яс­не­ний и насто­я­тельно потре­бо­вали денег за два про­жи­тых месяца. Посте­пенно туман перед гла­зами рас­се­и­вался, и Тол­пен­ни­ков стал вду­мы­ваться в смысл того, что без­звучно выго­ва­ри­вали его зубы. И тогда на левой стра­нице, внизу, он заме­тил одну про­пу­щен­ную подроб­ность, кото­рая была в пользу г‑жи фон-Брезе и давала несколько иное осве­ще­ние делу. И хотя это была подроб­ность, бла­го­при­ят­ное соче­та­ние слов, а не факт, но он обра­до­вался и сразу почув­ство­вал себя бод­рым, сооб­ра­зи­тель­ным, как все­гда, и вино­ва­тым перед патро­ном и г‑жой фон-Брезе.

Тол­пен­ни­ков улыб­нулся, поче­сал себе нос и зачем-то слегка пока­чал его двумя паль­цами, под­дер­нул брюки, кото­рые у него все­гда спол­зали, и вышел про­гу­ляться в длин­ный кори­дор. Вер­нув­шись оттуда, он вни­ма­тельно осмот­рел фрак сверху и с под­кладки, улыб­нулся и поду­мал, что фрак велик для его роста и широк. Потом с неко­то­рой бояз­нью сел за бумаги и стал вни­ма­тельно читать их, делая на полях отметки, све­ря­ясь с акциз­ным уста­вом и часто поче­сы­вая нос то паль­цем, то каран­да­шом. Он еще не при­учил черт сво­его лица к серьез­ной непо­движ­но­сти, и улы­бался, и пока­чи­вал голо­вой, и чмо­кал губами, малень­кий, худень­кий и наивно-великодушный.

К две­на­дцати часам Тол­пен­ни­ков сло­жил бумаги в порт­фель, зная дело так, как не знал его нико­гда патрон, не пони­мая своих сомне­ний и коле­ба­ний. Невин­ность г‑жи фои-Брезе была оче­видна, и при­го­вор миро­вого судьи был ошиб­кой, легко понят­ной, так как и сам Тол­пен­ни­ков вна­чале оши­бался. Доволь­ный собой, доволь­ный делом и патро­ном, он еще раз осмот­рел фрак, сверху и с под­кладки, и нервно потя­нулся при мысли, что зав­тра наде­нет его и будет защи­щать. Достав из стола поч­то­вой бумаги, Тол­пен­ни­ков начал писать отцу:

«Доро­гой папаша! Ты можешь не высы­лать мне денег и лучше пере­шли их Алеше, кото­рый нуж­да­ется, веро­ятно, и в обмун­ди­ровке и в учеб­ни­ках. Я полу­чил от патрона дело (послед­няя фраза была под­черк­нута) очень инте­рес­ное и буду зав­тра защищать…»

Над послед­ним сло­вом Тол­пен­ни­ков оста­но­вился и, поду­мав, отло­жил нача­тый листок в сто­рону и взял дру­гой. Улыб­нув­шись, энер­гично поче­сав нос, он ближе нагнулся к столу и начал писать, не раз­го­ни­стым почер­ком, как отцу, а мел­ким и убористым:

«Люби­мая моя Зина! Можешь ты вооб­ра­зить меня во фраке, сто­я­щим перед судьями и защи­ща­ю­щим? Одна рука на груди, дру­гая впе­ред. Нет, не могу шутить, я слиш­ком счаст­лив сей­час, и если бы только была здесь ты, моя род­ная, неиз­мен­ная, тер­пе­ли­вая Зиночка. Сей­час 12 часов, и я только что кончил…»

Элек­три­че­ская лам­почка потухла. С секунду крас­нела ее тон­кая про­во­лочка, а потом стало темно, и только из кори­дора, через стек­лян­ное окно над две­рью, лился сла­бый свет. Было не две­на­дцать часов, а час, когда в номе­рах туши­лось электричество.

– Черт бы вас побрал с вашим элек­три­че­ством, – обру­гался Тол­пен­ни­ков осто­рожно, чтобы не раз­лить чер­нил, нащу­пы­вая письмо и кидая его в стол.

Улег­шись, Тол­пен­ни­ков долго не засы­пал и думал о гене­ральше фон-Брезе, кото­рая пред­став­ля­лась ему седой вели­че­ствен­ной дамой, об акциз­ном устава и серых дале­ких гла­зах. Между гла­зами и уста­вом была какая-то связь и ста­но­ви­лась все крепче и зага­доч­нее, и, ста­ра­ясь понять ее, Тол­пен­ни­ков уснул, малень­кий, худень­кий и наивно-счастливый.

II

Дей­стви­тель­ный стат­ский совет­ник в отставке, г. фон-Брезе, бри­тый как актер, вели­че­ственно повел боль­шим носом в сто­рону Тол­пен­ни­кова и сухо пояс­нил, что жена его быть на суде не может вслед­ствие болезни.

– Эта гнус­ная исто­рия потрясла орга­низм моей супруги, – ска­зал фон-Брезе, смотря на кон­чик носа Тол­пен­ни­кова. – Вы помощ­ник Алек­сея Семеновича?

Тол­пен­ни­ков поду­мал, что гене­рал не дове­ряет ему и счи­тает слиш­ком моло­дым для ответ­ствен­ного дела. Скон­фу­женно, но в то же время задорно он сказал:

– Хотите дове­рен­ность посмотреть?

– Ах, что вы! – отмах­нулся рукой фон-Брезе. – Но мы гово­рили о гене­ральше. Она потря­сена, моло­дой чело­век. По-тря-се-на. Вы понимаете… .

Фон-Брезе отвел Тол­пен­ни­кова немного в сто­рону, хотя в этом не виде­лось надоб­но­сти, накло­нился к самому его лицу и под­нял палец.

– Вы пони­ма­ете? Поли­ция… –утвер­ди­тельно кивал он голо­вой, под­ни­мая кверху брови и губы, так что послед­ние почти кос­ну­лись крас­но­ва­того носа. – Насчет…. пони­ма­ете? – Он отвел назад руку с рас­то­пы­рен­ными паль­цами и откры­той ладо­нью, пока­зы­вая, как берутся взятки. Затем откач­нулся назад и еще раз кив­нул голо­вой. – Да-да. Представьте.

Тол­пен­ни­ков сочув­ственно пока­чал голо­вой, думая:

«Экая цаца!» Гене­рал при­стально и задум­чиво посмот­рел на нос Тол­пен­ни­кова и с вне­зап­ным при­ли­вом дру­же­ской при­язни взял его под руку и еще на два шага отвел в сторону.

– Я уже не раз пред­став­лял ей: зачем нам мага­зин? Какая-то та-бач-ная тор­говля? А? – спра­ши­вал гене­рал, отводя рукой в сто­рону вооб­ра­жа­е­мую тор­говлю. – Но она: хочу. А?

– Да, уж это… – неопре­де­ленно сочув­ство­вал Толпенников.

– Да? – откач­нулся назад фон-Брезе. – Но не угодно ли?

К Тол­пен­ни­кову про­тя­ну­лась рука с рас­кры­тым сереб­ря­ным портсигаром.

– Спа­сибо, я не курю.

– Да? Но я закурю, если позволите.

Двумя паль­цами, боль­шим и ука­за­тель­ным, гене­рал достал папи­росу, посту­чал ею о крышку порт­си­гара и заку­рил. Голу­бо­ва­тый дым тон­кой струй­кой под­ни­мался вверх. Фон-Брезе плав­ным дви­же­нием руки направ­ляет дым к себе и, щурясь, нюхает его.

– Мои папи­росы, – гово­рит он удо­вле­тво­ренно. – Дру­гих не выношу. А он нашел там несколько…

– Четыре тысячи, однако, –встав­ляет Толпенников.

– Да? Я люблю запас. И гово­рит: без-бан-де-роль­ные. Смешно!

Тол­пен­ни­кову непри­я­тен гене­рал и немного жаль, что при­хо­дится высту­пать по такому сухому делу о нару­ше­нии акциз­ного устава. Но неспра­вед­ли­вость – все­гда неспра­вед­ли­вость, думает он, и горячо берется за допрос сви­де­те­лей. Он не заме­чает, что мно­гие из пуб­лики улы­ба­ются его фраку, фалды кото­рого спус­ка­ются ниже под­ко­лен­ного сгиба; по при­вычке под­дер­ги­вает спол­за­ю­щие брюки, не думая о непри­ли­чии этого жеста, и смот­рит прямо в рот гово­ря­щему сви­де­телю. Как малень­кая злая ищейка, он тор­мо­шит тол­стого око­ло­точ­ного над­зи­ра­теля. Тот, не отры­ва­ясь, гля­дит на судей, бро­сая в сто­рону адво­ката отры­ви­стые и гул­кие слова. Он весь полон скры­того него­до­ва­ния; шея его, сдав­лен­ная твер­дым ворот­ни­ком, крас­неет и баг­ро­вой поло­сой ложится на узкий сереб­ря­ный галун, голова его непо­движно обра­щена к судьям, но коро­тень­кий круг­лый нос его, отто­пы­рен­ные губы, усы, все это сдви­га­ется в сто­рону нена­вист­ного моло­ко­соса. Тол­пен­ни­ков сле­дит за глу­хой борь­бой тол­стяка с гне­вом и дис­ци­пли­ной и насла­жда­ется; чисто по-сту­ден­че­ски он нена­ви­дит поли­цию и не допус­кает мысли о чело­веч­но­сти поли­цей­ских. Тол­стые, тон­кие – они равны в его гла­зах. За сви­де­те­лями обви­не­ния идет черед сви­де­те­лей защиты, и невин­ность г‑жи фон-Брезе уста­нав­ли­ва­ется с оче­вид­но­стью. Слово предо­став­лено защит­нику, Тол­пен­ни­ков подробно и дельно ана­ли­зи­рует сви­де­тель­ские пока­за­ния и очень много и горячо гово­рит о муках этой жен­щины, над седой голо­вой кото­рой нависло такое позор­ное обви­не­ние. Искрен­ность моло­дого защит­ника зара­жает судей, они бла­го­склонно смот­рят на него, и один, справа, даже кивает в такт речи головой.

Пока судьи сове­ща­ются, Тол­пен­ни­ков выку­ри­вает с гене­ра­лом папи­росу, о чем-то сме­ется, кому-то пожи­мает руку и ухо­дит в глу­бину залы, к окну, чтобы еще раз пере­жить свою речь. Она зву­чит еще в его ушах, когда его насти­гает толстяк-околоточный.

– Поз­вольте вам доло­жить, – начи­нает он веж­ливо, дотро­ги­ва­ясь до плеча Тол­пен­ни­кова. Тот обо­ра­чи­ва­ется, нена­вист­ный вид моло­дого, дерз­кого лица выво­дит око­ло­точ­ного из себя. Округ­лив глаза, нос и рот, око­ло­точ­ный выбра­сы­вает, как из мортиры:

– Стыдно‑с!

Тол­пен­ни­ков улы­ба­ется, и на выцвет­ших гла­зах око­ло­точ­ного пока­зы­ва­ется какая-то муть.

– Стыдно‑с, моло­дой чело­век. Я вам… в отцы гожусь.

Он еще хочет что-то ска­зать, но не может при­ду­мать ничего доста­точно силь­ного и выразительного.

– Стыдно‑с! – повто­ряет он, с нена­ви­стью глядя на улы­ба­ю­ще­еся лицо, круто пово­ра­чи­ва­ется, как на смотру, и отходит.

Как и ожи­дал Тол­пен­ни­ков, съезд отме­няет при­го­вор судьи и при­знает г‑жу фон-Брезе по суду оправ­дан­ной. Гене­рал важно пожи­мает руку защитника.

– Бла­го­дарю вас, гос­по­дин Толпенников.

В руке Тол­пен­ни­кова что-то оста­ется. Под­чи­ня­ясь стран­ному, плохо созна­ва­е­мому чув­ству необ­хо­ди­мо­сти при­нять то, что пере­дали в его руку, он неко­то­рое время дер­жит руку сжа­той, потом в любо­пыт­ством откры­вает ее И видит на ладони два золо­тых, не то десяти, не то пят­на­дца­ти­руб­ле­вого досто­ин­ства. Тол­пен­ни­кова непри­ятно пере­дер­ги­вает, он сры­ва­ется с места и бежит по лест­нице, крича:

– Эй, послу­шайте! Как вас!.. Генерал!

Но фон-Брезе нет в при­хо­жей, не видно его и на улице. Тол­пен­ни­ков еще раз рас­смат­ри­вает золо­тые, – они по пят­на­дцати руб­лей, – и, словно не чув­ствуя ува­же­ния к день­гам, кото­рые доста­лись ему таким непри­ят­ным путем, кла­дет их не в порт­моне, а небрежно опус­кает в жилет­ный кар­ман. На секунду заду­мав­шись, он снова идет наверх, так как ему жаль рас­статься с тем местом, где он испы­тал такие при­ят­ные и гор­де­ли­вые чув­ства. В зале он видит одного из сви­де­те­лей защиты, при­каз­чика фон-Брезе. Это пестро оде­тый чело­век, с ост­рым лицом, острой рыже­ва­той бород­кой и тол­стым перст­нем-печат­кой на ука­за­тель­ном пальце, покры­том, как и вся рука, частыми круп­ными вес­нуш­ками. Ост­рые глаза его косят, и весь он дышит фаль­шью, угод­ни­че­ством и нестер­пи­мой фами­льяр­но­стью, но Тол­пен­ни­ков чув­ствует к нему рас­по­ло­же­ние и подходит.

– Ну, как? – спра­ши­вает он, улыбаясь.

– Ловко обра­бо­тали дельце, – одоб­ряет при­каз­чик и, под­мар­ги­вая в ту сто­рону, куда ушел гене­рал, добав­ляет: – удрал наш-то. Супругу поздрав­лять полетел.

– Еще бы, конечно, тяжело. Две недели отси­деть при­шлось бы.

– Еще как! Ну, да и то ска­зать, беда-то не велика. Она уже раз отси­жи­вала да раз штраф заплатила.

– Отси­жи­вала? – не пони­мает Толпенников.

– Ну да, отси­жи­вала. Ее тогда Иван Пет­ро­вич защи­щал, ну, да при­шел пья­ный и такого наго­ро­дил! Наш-то взбе­ле­нился, жало­ваться на него хотел. Да что уж! – И при­каз­чик мах­нул вес­нуш­ча­той рукой.

Тол­пен­ни­ков мучи­тельно крас­неет, не реша­ясь понять того, что так ясно, и вме­сте с тем пони­мая и ужасаясь.

– Отси­жи­вала? – еще раз повто­ряет он пош­лое, рез­кое слово. – Эта почтен­ная дама!

– Почтен­ная! Из куха­рок дама-то эта. На кухарке наш женился, Палаш­кой звать. Вот и они об этом знают. Верно, Абрам Петрович?

Абрам Пет­ро­вич одет при­лично, но ботинки его запы­лены и там, где выпи­рает мизи­нец, – порваны, и все его пят­ни­стое, хотя также при­лич­ное лицо имеет такой вид, точно он каж­дую минуту соби­ра­ется подойти и бла­го­родно попро­сить на бед­ность. Он про­тя­ги­вает Тол­пен­ни­кову тол­стую, пот­ную руку и потом уже отве­чает на вопрос при­каз­чика голо­сом, хрип­лым от водки и от простуды:

– Верно. Сына из-за этой швали, изви­ните за выра­же­ние, на улицу выгнал.

– А ловко вы это насчет седой головы под­пу­стили! – хва­лит при­каз­чик. – А у нее голова запро­сто рыжая, чистый шиньон.

– Верно, – хва­лит Абрам Петрович.

– А папи­роску наш-то вам давал? –спра­ши­вает при­каз­чик, и глаза его сбли­жа­ются в готов­но­сти к смеху.

Тол­пен­ни­ков сер­дито кивает голо­вой, и при­каз­чик сме­ется. Сме­ется хрип­лым басом и Абрам Петрович.

– Дурак-дурак, а поди какие фокусы выки­ды­вает! А сам и курить не умеет, только дым пущает. Ну и жох! – удив­ля­ется приказчик.

– Но как же вы, – гово­рит сурово Тол­пен­ни­ков, хмуря брови и под­тя­ги­вая спол­за­ю­щие брюки, – как же вы сами пока­зы­вали, что он папи­росы эти для себя держит?

При­каз­чик и Абрам Пет­ро­вич пере­гля­ды­ва­ются и сме­ются. Затем при­каз­чик вне­запно ста­но­вится серьез­ным и про­тя­ги­вает руку:

– А за сим до свидания‑с. Доз­вольте и напредки быть зна­ко­мым. Ежели когда мимо слу­чится, так уж не обой­дите. Для вас все­гда сотенка най­дется. Пой­дем, Абрам Пет­ро­вич, Седая голова… Ах ты, боже мой! – еще раз напо­ми­нает он Тол­пен­ни­кову его удач­ное выра­же­ние и уходит.

Тол­пен­ни­ков все еще стоит на месте, опу­стив голову и зало­жив руки в кар­маны. Когда перед его гла­зами появ­ля­ется зага­доч­ная фигура Абрама Пет­ро­вича, Тол­пен­ни­кову кажется, что он хочет чего-то попро­сить, и вопро­си­тельно смот­рит на его гряз­ное, осклаб­лен­ное лицо.

– А я к вам, гос­по­дин Тол­пен­ни­ков, – гово­рит Абрам Пет­ро­вич почти шепо­том и накло­ня­ясь к помощ­нику, – если когда пона­до­бится, так уж будьте мило­стивы, не отка­жите вос­поль­зо­ваться услу­гами, спро­сите только у Ивана Сазон­тыча при­каз­чика; они знают, где меня найти.

– На что пона­до­бится? – удив­ленно спра­ши­вает Толпенников.

На лице Абрама Пет­ро­вича мель­кает удив­ле­ние, потом сомне­ние, и сме­ня­ется пони­ма­ю­щей при­ми­ри­тель­ной улыбкой.

– Уж не оставьте, – повто­ряет он. – Они знают. Прямо так и спра­ши­вайте Абрама Петровича.

– Вон! – вскри­ки­вает Тол­пен­ни­ков тон­ким фаль­це­том, и Абрам Пет­ро­вич отхо­дит, низко кла­ня­ясь, но не про­тя­ги­вая на этот раз руки. На лест­нице он обо­ра­чи­ва­ется и еще раз говорит:

– Так уж не оставьте.

Время еще ран­нее, и до раз­го­вора с при­каз­чи­ком Тол­пен­ни­ков наме­ре­вался пойти в совет, чтобы потол­каться между сво­ими и поде­литься впе­чат­ле­ни­ями пер­вой защиты; но теперь ему совестно себя и совестно всего мира, и кажется, что вся­кий, только взгля­нув на его лицо, дога­да­ется о про­ис­шед­шем. И по улице идти совестно и хоте­лось бы спря­тать порт­фель, чтобы никто не дога­дался о его зва­нии «защит­ника». Придя домой, Тол­пен­ни­ков бояз­ливо отло­жил в сто­рону этот порт­фель, в кото­ром он чув­ство­вал при­сут­ствие изу­чен­ного им дела, осто­рожно пове­сил жилет, не реша­ясь достать из его кар­мана золо­тые и еще раз взгля­нуть на них, и отвер­нулся от стола, в кото­ром лежали нача­тые письма к отцу и к Зине. И все в этой малень­кой ком­натке каза­лось чуж­дым ему, странно угло­ва­тым и гру­бым, и смот­рело на него, как незна­ко­мый, пош­лый и враж­дебно настро­ен­ный чело­век. Тол­пен­ни­ков попро­бо­вал читать книгу, но не мог сосре­до­то­читься на ней и вздра­ги­вал от непри­ят­ного чув­ства, как будто кто-то непри­ят­ный стоит у него за пле­чами или сей­час вой­дет в дверь. И только улег­шись в постель, повер­нув­шись к стене и натя­нув на голову оде­яло, он почув­ство­вал себя спо­кой­нее и пере­стал бояться мира, кото­рый вошел ему в душу, – такой гряз­ный, отвра­ти­тель­ный и жестокий.

Вече­ром, когда стем­нело, Тол­пен­ни­ков пошел к патрону, но тот не вер­нулся еще из Петер­бурга. Ни к кому дру­гому идти он не хотел. Близ­ких людей у него не было, и Тол­пен­ни­ков до позд­ней ночи шатался по буль­ва­рам. Дома, куда Тол­пен­ни­ков вер­нулся очень поздно, было все так же неуютно угло­вато и враж­дебно. Раньше он любил поси­деть за само­ва­ром, помеч­тать и попеть тон­ким при­ят­ным тенор­ком, раз­гу­ли­вая по номеру и с любо­вью посмат­ри­вая на полку с кни­гами и на фото­гра­фии на сте­нах, но теперь было про­тивно все это и ото всего хоте­лось уйти: и от само­вара, и от книг, и от фотографий.

– Ду-рак! – искренно и серьезно пожа­лел себя Тол­пен­ни­ков, ложась в постель и сжи­ма­ясь в малень­кий круг­лый комок, как про­дрог­ший ребе­нок. Но сон не при­хо­дил, не при­хо­дил вме­сте с ним и покой. Отчет­ливо, как гал­лю­ци­на­ция, виде­лось пят­ни­стое, при­лич­ное лицо Абрама Пет­ро­вича и близко накло­ня­лось, осклаб­лен­ное, фами­льяр­ное, и оно было не одно, а со всех сто­рон назой­ливо лезли дру­гие такие же лица и так же осклаб­ля­лись, и под­ми­ги­вали, и пред­ла­гали свои услуги. И, как малень­кому, хоте­лось отби­ваться от этих при­зра­ков руками, пла­кать и про­сить у кого-то защиты.

На сле­ду­ю­щий день Тол­пен­ни­ков застал Алек­сея Семе­но­вича дома. Прием кли­ен­тов еще не окон­чился, несмотря на позд­ний час, и из каби­нета глухо доно­сился незна­ко­мый голос, что-то рас­ска­зы­вав­ший и о чем-то спра­ши­вав­ший. В боль­шой при­ем­ной чув­ство­ва­лось недав­нее при­сут­ствие людей, пахло табач­ным дымом, аль­бомы на круг­лом столе были раз­бро­саны и неко­то­рые рас­крыты, и кресла вокруг стола рас­став­лены в бес­по­рядке. Тол­пен­ни­ков успел рас­смот­реть несколько аль­бо­мов с видами Швей­ца­рии и Парижа, и эти дурно испол­нен­ные кар­тинки, оди­на­ко­вые во всех при­ем­ных, док­тор­ских и адво­кат­ских, напол­нили его чув­ством тер­пе­ли­вой скуки и какого-то без­раз­ли­чия к себе и к соб­ствен­ному делу, когда дверь из каби­нета рас­кры­лась и выпу­стила запоз­дав­шего кли­ента – невы­со­кого, тол­стого муж­чину с широ­кой русой боро­дой и малень­кими серыми гла­зами. Он еще раз повер­нулся к захлоп­нув­шейся уже двери, точно желая ска­зать что-то забы­тое, но раз­ду­мал и быстро дви­нулся к перед­ней, не глядя на Тол­пен­ни­кова и чуть не сбив его.

– Что хоро­шень­кого ска­жете? –спро­сил патрон. Он только что вышел из-за сво­его стола и, стоя возле, уста­лым и мед­лен­ным дви­же­нием под­но­сил ко рту ста­кан креп­кого чаю, Но, по-види­мому, чай был совсем холод­ный, Потому что Алек­сей Семе­но­вич помор­щился и так же мед­ленно поста­вил ста­кан на место.

– Ничего хоро­шего, Алек­сей Семенович.

– Про­иг­рали? – под­нял брови патрон.

– Нет, не про­иг­рал, но…

Словно не слыша помощ­ника, Алек­сей Семе­но­вич обыч­ным дви­же­нием взял его под руку и сказал:

– Пой­демте в сто­ло­вую. Нужно фортку открыть.

– Нет, поз­вольте мне здесь ска­зать, – уперся Толпенников.

– Здесь? Ну, выкла­ды­вайте, – согла­сился патрон и, оста­вив руку Тол­пен­ни­кова, опу­стился на диван. В своем корот­ком пиджачке, без значка, он казался помощ­нику проще и доб­рее и вызы­вал к откро­вен­но­сти. Не садясь, часто под­дер­ги­вая спол­за­ю­щие брюки, Тол­пен­ни­ков с вол­не­нием пере­дал слу­чив­ше­еся, не умол­чав ни об Абраме Пет­ро­виче, ни даже о «седой голове» Пела­геи фон-Брезе. Патрон слу­шал молча, не под­ни­мая глаз и слегка пока­чи­вая ногой с высо­ким ста­ро­мод­ным каб­лу­ком, и только при рас­сказе о седой голове улыб­нулся и посмот­рел на помощ­ника доб­рыми, но немного насмеш­ли­выми глазами.

– Ну? – спро­сил он, когда тот кон­чил рас­сказ, и доба­вил: – вы все равно бега­ете по ком­нате. Позво­ните, голубчик.

Когда яви­лась гор­нич­ная, Алек­сей Семе­но­вич спро­сил ее, давно ли уехала жена, и при­ка­зал открыть фортки в приемной.

– Ну? – еще раз спро­сил он помощ­ника. – Дальше.

– Думаю выйти из сосло­вия, – мрачно отве­тил Тол­пен­ни­ков. По правде, он не думал выхо­дить из сосло­вия, но его оби­дело рав­но­ду­шие патрона и хоте­лось чем-нибудь осо­бенно рез­ким отте­нить свое состояние.

– Пустое, – отве­тил Алек­сей Семе­но­вич с про­блес­ком обыч­ной уста­ло­сти. – Но какой гусь этот фон-Брезе, а с виду поло­жи­тель­ный дурак.

– Но ведь это…

– Что это? Ведь судьи оправдали?

– Оправ­дали, но…

– И ника­ких «но». Оправ­дали – зна­чит, имели дан­ные оправ­дать. Вы-то при чем? Ведь вы не иска­жали пока­за­ний? Не под­ку­пали этого при­каз­чика или кого там? А отно­си­тельно того, что вам там что-то гово­рили, так кому до этого дело?

Патрон помол­чал и про­дол­жал устало и равнодушно:

– Не надо вот было денег в руки брать. Это нехо­рошо. И он нарочно в руку сунул, чтобы поде­шевле отде­латься. Вы мне сей­час деньги эти воз­вра­тите, а денька через два я вам отдам, сколько стоит. У нас с ним свои счеты. И не надо было о «седой голове» гово­рить, ведь об этом в деле ничего нет.

Тол­пен­ни­ков покрас­нел и мрачно ответил:

– Сам не знаю, как это меня дер­нуло. Но я был уве­рен, что голова седая.

– Ну, это не так важно, – улыб­нулся патрон, – хотя дру­гой раз будьте осто­рож­нее. У вас есть бумаги, есть сви­де­тели, над этим и ору­дуйте. А от себя – зачем же?

– Но ведь в дей­стви­тель­но­сти она виновна?

– В дей­стви­тель­но­сти! –нетер­пе­ливо ска­зал Алек­сей Семе­но­вич. – Откуда мы можем знать, что про­ис­хо­дит в дей­стви­тель­но­сти? Может быть, там черт знает что, в этой дей­стви­тель­но­сти. И нет ника­кой дей­стви­тель­но­сти, а есть оче­вид­ность. А дру­гой раз вы только с при­каз­чи­ками не раз­го­ва­ри­вайте. Вы сво­бодны сего­дня вечером?

– Да, свободен.

– Пере­пи­шите-ка мне одну копийку. А дей­стви­тель­ность оставьте, нет ника­кой действительности.

Тол­пен­ни­ков пере­пи­сал копию и не одну только, а целых три. И когда, согнув голову набок и под­жав губы, он тру­до­лю­биво выво­дил послед­нюю строку, патрон загля­нул через плечо в бумагу и слегка потре­пал по плечу.

– Дей­стви­тель­ность! Ах, чудак, чудак!

На секунду выра­же­ние уста­ло­сти исчезло с его лица, и глаза стали мяг­кими, доб­рыми и немного печаль­ными, как будто он снова уви­дел что-то давно забы­тое, хоро­шее и молодое.

Вечером, когда стемнело, Толпенников пошел к патрону, но тот не вернулся еще из Петербурга. Ни к кому другому идти он не хотел. Близких людей у него не было, и Толпенников до поздней ночи шатался по бульварам. Дома, куда Толпенников вернулся очень поздно, было все так же неуютно угловато и враждебно. Раньше он любил посидеть за самоваром, помечтать и попеть тонким приятным тенорком, разгуливая по номеру и с любовью посматривая на полку с книгами и на фотографии на стенах, но теперь было противно все это и ото всего хотелось уйти: и от самовара, и от книг, и от фотографий.

— Ду-рак! — искренно и серьезно пожалел себя Толпенников, ложась в постель и сжимаясь в маленький круглый комок, как продрогший ребенок. Но сон не приходил, не приходил вместе с ним и покой. Отчетливо, как галлюцинация, виделось пятнистое, приличное лицо Абрама Петровича и близко наклонялось, осклабленное, фамильярное, и оно было не одно, а со всех сторон назойливо лезли другие такие же лица и так же осклаблялись, и подмигивали, и предлагали свои услуги. И, как маленькому, хотелось отбиваться от этих призраков руками, плакать и просить у кого-то защиты.

На следующий день Толпенников застал Алексея Семеновича дома. Прием клиентов еще не окончился, несмотря на поздний час, и из кабинета глухо доносился незнакомый голос, что-то рассказывавший и о чем-то спрашивавший. В большой приемной чувствовалось недавнее присутствие людей, пахло табачным дымом, альбомы на круглом столе были разбросаны и некоторые раскрыты, и кресла вокруг стола расставлены в беспорядке. Толпенников успел рассмотреть несколько альбомов с видами Швейцарии и Парижа, и эти дурно исполненные картинки, одинаковые во всех приемных, докторских и адвокатских, наполнили его чувством терпеливой скуки и какого-то безразличия к себе и к собственному делу, когда дверь из кабинета раскрылась и выпустила запоздавшего клиента — невысокого, толстого мужчину с широкой русой бородой и маленькими серыми глазами. Он еще раз повернулся к захлопнувшейся уже двери, точно желая сказать что-то забытое, но раздумал и быстро двинулся к передней, не глядя на Толпенникова и чуть не сбив его.

— Что хорошенького скажете? — спросил патрон. Он только что вышел из-за своего стола и, стоя возле, усталым и медленным движением подносил ко рту стакан крепкого чаю, Но, по-видимому, чай был совсем холодный, Потому что Алексей Семенович поморщился и так же медленно поставил стакан на место.

— Ничего хорошего, Алексей Семенович.

— Проиграли? — поднял брови патрон.

— Нет, не проиграл, но…

Словно не слыша помощника, Алексей Семенович обычным движением взял его под руку и сказал:

— Пойдемте в столовую. Нужно фортку открыть.

— Нет, позвольте мне здесь сказать, — уперся Толпенников.

— Здесь? Ну, выкладывайте, — согласился патрон и, оставив руку Толпенникова, опустился на диван. В своем коротком пиджачке, без значка, он казался помощнику проще и добрее и вызывал к откровенности. Не садясь, часто поддергивая сползающие брюки, Толпенников с волнением передал случившееся, не умолчав ни об Абраме Петровиче, ни даже о «седой голове» Пелагеи фон-Брезе. Патрон слушал молча, не поднимая глаз и слегка покачивая ногой с высоким старомодным каблуком, и только при рассказе о седой голове улыбнулся и посмотрел на помощника добрыми, но немного насмешливыми глазами.

— Ну? — спросил он, когда тот кончил рассказ, и добавил: — вы все равно бегаете по комнате. Позвоните, голубчик.

Когда явилась горничная, Алексей Семенович спросил ее, давно ли уехала жена, и приказал открыть фортки в приемной.

— Ну? — еще раз спросил он помощника. — Дальше.

— Думаю выйти из сословия, — мрачно ответил Толпенников. По правде, он не думал выходить из сословия, но его обидело равнодушие патрона и хотелось чем-нибудь особенно резким оттенить свое состояние.

— Пустое, — ответил Алексей Семенович с проблеском обычной усталости. — Но какой гусь этот фон-Брезе, а с виду положительный дурак.

— Но ведь это…

— Что это? Ведь судьи оправдали?

— Оправдали, но…

— И никаких «но». Оправдали — значит, имели данные оправдать. Вы-то при чем? Ведь вы не искажали показаний? Не подкупали этого приказчика или кого там? А относительно того, что вам там что-то говорили, так кому до этого дело?

Патрон помолчал и продолжал устало и равнодушно:

— Не надо вот было денег в руки брать. Это нехорошо. И он нарочно в руку сунул, чтобы подешевле отделаться. Вы мне сейчас деньги эти возвратите, а денька через два я вам отдам, сколько стоит. У нас с ним свои счеты. И не надо было о «седой голове» говорить, ведь об этом в деле ничего нет.

Толпенников покраснел и мрачно ответил:

— Сам не знаю, как это меня дернуло. Но я был уверен, что голова седая.

— Ну, это не так важно, — улыбнулся патрон, — хотя другой раз будьте осторожнее. У вас есть бумаги, есть свидетели, над этим и орудуйте. А от себя — зачем же?

— Но ведь в действительности она виновна?

— В действительности! — нетерпеливо сказал Алексей Семенович. — Откуда мы можем знать, что происходит в действительности? Может быть, там черт знает что, в этой действительности. И нет никакой действительности, а есть очевидность. А другой раз вы только с приказчиками не разговаривайте. Вы свободны сегодня вечером?

— Да, свободен.

— Перепишите-ка мне одну копийку. А действительность оставьте, нет никакой действительности.

Толпенников переписал копию и не одну только, а целых три. И когда, согнув голову набок и поджав губы, он трудолюбиво выводил последнюю строку, патрон заглянул через плечо в бумагу и слегка потрепал по плечу.

— Действительность! Ах, чудак, чудак!

На секунду выражение усталости исчезло с его лица, и глаза стали мягкими, добрыми и немного печальными, как будто он снова увидел что-то давно забытое, хорошее и молодое.

1900 г.

Комментарии

Впервые — в газете «Курьер», 1900, 10 и 12 октября, № 281 и 283.

В образе начинающего адвоката Толпенникова Андреев изобразил самого себя. Впервые в качестве защитника он выступил в Московском окружном суде 1 ноября 1897 г. Слушалось дело «о злостном банкротстве». «Дело было пустое, — заметил Андреев в дневнике 5 ноября 1897 г., — но страху набрался я достаточно. Не могу сказать, была ли успешна моя защита, п<отому> ч<то> своей речи я не слыхал, а кого-нибудь из знакомых, кто мог бы сообщить мне о впечатлении, не было.

Председательствующий, очень строгий и придирчивый старик, которого я трусил, сказал, между прочим, в своем резюме, что „защитник весьма добросовестно отнесся к своим обязанностям“. Подробность рассказа, что Толпенников приходит в суд в чужом фраке, тоже биографична, Андреев вспоминал: „Собственного фрака у меня не было, и выступать на суде приходилось во фраках товарищей“» (Брусянин, с. 57).

Читать дальше

Леонид Андреев

Первый гонорар

I

Помощник присяжного поверенного Толпенников выслушал в заседании суда две речи, выпил в буфете стакан пустого чаю, поговорил с товарищем о будущей практике и направился к выходу, деловито хмурясь и прижимая к боку новенький портфель, в котором одиноко болталась книга: «Судебные речи». Он подходил уже к лестнице, когда чья-то большая холодная рука просунулась между его туловищем и локтем, отыскала правую руку и вяло пожала ее.

– Алексей Семенович! – воскликнул Толпенников с выражением радости и почтения, так как холодная рука принадлежала его патрону.

– Куда? – вяло спросил патрон, высокий, сутуловатый человек.

Спрашивая, он не смотрел на Толпенникова, и взгляд его, усталый и беспредметный, был устремлен куда-то в глубину длинного коридора, где мелькали у светлых дверей темные тени, шуршали по камню ногами, поднимая еле заметную пыль, и болтали.

– Да домой! – оживленно и громко ответил Толпенников. – Я тут с утра. Ах, если бы вы знали, как все это интересует меня!

С тем же оживлением он начал передавать свои впечатления от речи Пархоменко, которая очень понравилась ему, между тем как тяжелая, холодная рука незаметно увлекала его наверх, в комнату совета присяжных поверенных. Там Алексей Семенович молча раскрыл свой туго набитый портфель, покопался в нем и протянул помощнику бумаги в синей обложке с крупной надписью: «дело».

– Вот. Завтра в съезде. Тут и доверенность.

Толпенников покраснел и, протягивая обе руки, запинаясь, спросил:

– Как завтра? И я… А вы?

– Я сегодня еду в Петербург, – равнодушно и устало говорил патрон, медленно опускаясь в кресло. Тяжелые веки едва приподнимались над глазами, и все лицо его, желтое, стянутое глубокими морщинами к седой щетинистой бородке, похоже было на старый пергамент, на котором не всем понятную, но печальную повесть начертала жестокая жизнь.

– Но как же? – отталкивал Толпенников бумаги. – Ведь я… Это завтра?

Последнее слово он выговорил с особенным страхом и особенным почтением.

– Да. Тут все есть. Приговор мирового. Черновик моей апелляционной жалобы. Ну, да все. Постарайтесь не провалить. Фрак есть?

– Есть, то есть нет, но я достану. Но ведь я… боюсь. Как это вдруг?..

Алексей Семенович медленно поднял свои усталые глаза на помощника, все еще державшего в руках бумаги, и как будто знакомое что-то, старое и давно забытое увидел в этом молодом, испуганно-торжественном лице. Выражение усталости исчезло, и где-то в глубине глаз загорелись две маленькие звездочки, а кругом появились тоненькие лучеобразные морщинки. Такое выражение бывает у взрослых людей, когда они случайно увидят играющих котят, что-нибудь маленькое, забавное и молодое.

– Боитесь? – улыбался он. – Это пройдет.

Алексей Семенович поднялся, медленно расправил согнутую спину и, смотря поверх голов прежним беспредметным взглядом, повторил равнодушно и устало:

– Да, пройдет. Ну, мне пора.

Снова Толпенников ощутил прикосновение холодной, вялой руки и увидел согнутую, покачивающуюся спину патрона. Одним из адвокатов бросая отрывистые кивки, другим на ходу пожимая руки, Алексей Семенович большими ровными шагами прошел накуренную, грязную комнату и скрылся за дверью, мелькнув потертым локтем не нового фрака, – а помощник все еще смотрел ему вслед и не знал, нужно ли догонять патрона, чтобы отдать ему бумаги, или уже оставить их у себя.

И оставил их у себя.

Вечером Толпенников готовился к защите и думал, что он никогда не станет защитником. С внешней стороны дело было ясно и просто и всей своей ясностью и простотой говорило, что жена действительного статского советника Пелагея фон-Брезе виновна в продаже из своего магазина безбандерольных папирос. Мировой судья, осудивший ее, был совершенно прав, и непонятно было только одно, как мог ее защищать Алексей Семенович, а после обвинения как он мог написать жалобу, слабую по аргументам и больше, казалось, чем сам обвинительный приговор, уличавшую г-жу фон-Брезе. Таково было первое впечатление от прочитанных бумаг, и Толпенников, утром еще такой счастливый, представлялся себе стоящим перед глубокой и темной ямой и таким жалким, что не верилось в недавнее счастье. На, стуле в углу висел распяленный фрак, добытый у знакомого помощника, вызывающе лез в глаза своей матово-черной поверхностью и напоминал те мысли и мечты, которые носились в голове Толпенникова каких-нибудь два часа тому назад. Они были ярки, образны и наивно-благородны, эти мысли и мечты. Не кургузым, нелепо комичным одеянием представлялся фрак, а чем-то вроде рыцарских лат, равно как и сам Толпенников казался себе рыцарем какого-то нового ордена, призванного блюсти правду на земле, защищать невинных и угнетенных. Самое слово «защитник» до сих пор вызывало в нем сдержанно-горделивый трепет и представлялось большим, звучным, точно оно состоит не из букв, а отлито из благородного металла. Только в мыслях иногда осмеливался Толпенников применять его к себе и всякий раз испытывал при этом страх, и как влюбленный ожидает первого свидания, так и он ожидал первой защиты.

Толпенников не знал, что ему теперь делать, и в отчаянии снова уселся за бумаги. Они лежали все такие же, четко переписанные, ясные, но Толпенников не понимал их и невольным движением спустил еще ниже висевшую над столом электрическую лампочку. Номер, в котором он жил, был мал и грязен, но освещался электричеством, и это особенно ставилось на вид Толпенникову, когда два дня тому назад его пригласили в контору для объяснений и настоятельно потребовали денег за два прожитых месяца. Постепенно туман перед глазами рассеивался, и Толпенников стал вдумываться в смысл того, что беззвучно выговаривали его зубы. И тогда на левой странице, внизу, он заметил одну пропущенную подробность, которая была в пользу г-жи фон-Брезе и давала несколько иное освещение делу. И хотя это была подробность, благоприятное сочетание слов, а не факт, но он обрадовался и сразу почувствовал себя бодрым, сообразительным, как всегда, и виноватым перед патроном и г-жой фон-Брезе.

Толпенников улыбнулся, почесал себе нос и зачем-то слегка покачал его двумя пальцами, поддернул брюки, которые у него всегда сползали, и вышел прогуляться в длинный коридор. Вернувшись оттуда, он внимательно осмотрел фрак сверху и с подкладки, улыбнулся и подумал, что фрак велик для его роста и широк. Потом с некоторой боязнью сел за бумаги и стал внимательно читать их, делая на полях отметки, сверяясь с акцизным уставом и часто почесывая нос то пальцем, то карандашом. Он еще не приучил черт своего лица к серьезной неподвижности, и улыбался, и покачивал головой, и чмокал губами, маленький, худенький и наивно-великодушный.

Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru

Леонид Андреев

Первый гонорар

I

Помощник присяжного пове­ренного Толпенников выслушал в заседании суда две речи, выпил в буфете стакан пустого чаю, поговорил с товарищем о будущей практи­ке и направился к выходу, деловито хмурясь и прижимая к боку новенький портфель, в котором одиноко болта­лась книга: «Судебные речи». Он подходил уже к лест­нице, когда чья-то большая холодная рука просунулась между его туловищем и локтем, отыскала правую руку и вяло пожала ее.

– Алексей Семенович! – воскликнул Толпенников с выражением радости и почтения, так как холодная ру­ка принадлежала его патрону.

– Куда? – вяло спросил патрон, высокий, сутуло­ватый человек.

Спрашивая, он не смотрел на Толпенникова, и взгляд его, усталый и беспредметный, был устремлен куда-то в глубину длинного коридора, где мелькали у светлых дверей темные тени, шуршали по камню ногами, под­нимая еле заметную пыль, и болтали.

– Да домой! – оживленно и громко ответил Тол­пенников. – Я тут с утра. Ах, если бы вы знали, как все это интересует меня!

С тем же оживлением он начал передавать свои впе­чатления от речи Пархоменко, которая очень понрави­лась ему, между тем как тяжелая, холодная рука неза­метно увлекала его наверх, в комнату совета присяжных поверенных. Там Алексей Семенович молча раскрыл свой туго набитый портфель, покопался в нем и протянул помощнику бумаги в синей обложке с крупной над­писью: «дело».

– Вот. Завтра в съезде. Тут и доверенность.

Толпенников покраснел и, протягивая обе руки, за­пинаясь, спросил:

– Как завтра? И я… А вы?

– Я сегодня еду в Петербург, – равнодушно и уста­ло говорил патрон, медленно опускаясь в кресло. Тяже­лые веки едва приподнимались над глазами, и все лицо его, желтое, стянутое глубокими морщинами к седой ще­тинистой бородке, похоже было на старый пергамент, на котором не всем понятную, но печальную повесть начер­тала жестокая жизнь.

– Но как же? – отталкивал Толпенников бумаги. – Ведь я… Это завтра?

Последнее слово он выговорил с особенным страхом и особенным почтением.

– Да. Тут все есть. Приговор мирового. Черновик моей апелляционной жалобы. Ну, да все. Постарайтесь не провалить. Фрак есть?

– Есть, то есть нет, но я достану. Но ведь я… боюсь. Как это вдруг?..

Алексей Семенович медленно поднял свои усталые глаза на помощника, все еще державшего в руках бума­ги, и как будто знакомое что-то, старое и давно забытое увидел в этом молодом, испуганно-торжественном лице. Выражение усталости исчезло, и где-то в глубине глаз загорелись две маленькие звездочки, а кругом появились тоненькие лучеобразные морщинки. Такое выражение бывает у взрослых людей, когда они случайно увидят играющих котят, что-нибудь маленькое, забавное и мо­лодое.

– Боитесь? – улыбался он. – Это пройдет.

Алексей Семенович поднялся, медленно расправил согнутую спину и, смотря поверх голов прежним бес­предметным взглядом, повторил равнодушно и устало:

– Да, пройдет. Ну, мне пора.

Снова Толпенников ощутил прикосновение холодной, вялой руки и увидел согнутую, покачивающуюся спи­ну патрона. Одним из адвокатов бросая отрывистые кив­ки, другим на ходу пожимая руки, Алексей Семенович большими ровными шагами прошел накуренную, гряз­ную комнату и скрылся за дверью, мелькнув потертым локтем не нового фрака, – а помощник все еще смотрел ему вслед и не знал, нужно ли догонять патрона, чтобы отдать ему бумаги, или уже оставить их у себя.

И оставил их у себя.

Вечером Толпенников готовился к защите и думал, что он никогда не станет защитником. С внешней сторо­ны дело было ясно и просто и всей своей ясностью и про­стотой говорило, что жена действительного статского со­ветника Пелагея фон-Брезе виновна в продаже из свое­го магазина безбандерольных папирос. Мировой судья, осудивший ее, был совершенно прав, и непонятно было только одно, как мог ее защищать Алексей Семенович, а после обвинения как он мог написать жалобу, слабую по аргументам и больше, казалось, чем сам обвинитель­ный приговор, уличавшую г-жу фон-Брезе. Таково было первое впечатление от прочитанных бумаг, и Тол­пенников, утром еще такой счастливый, представлялся себе стоящим перед глубокой и темной ямой и таким жалким, что не верилось в недавнее счастье. На, стуле в углу висел распяленный фрак, добытый у знакомого по­мощника, вызывающе лез в глаза своей матово-черной поверхностью и напоминал те мысли и мечты, которые носились в голове Толпенникова каких-нибудь два часа тому назад. Они были ярки, образны и наивно-благо­родны, эти мысли и мечты. Не кургузым, нелепо комич­ным одеянием представлялся фрак, а чем-то вроде ры­царских лат, равно как и сам Толпенников казался себе рыцарем какого-то нового ордена, призванного блюсти правду на земле, защищать невинных и угнетенных. Са­мое слово «защитник» до сих пор вызывало в нем сдер­жанно-горделивый трепет и представлялось большим, звучным, точно оно состоит не из букв, а отлито из бла­городного металла. Только в мыслях иногда осмеливал­ся Толпенников применять его к себе и всякий раз ис­пытывал при этом страх, и как влюбленный ожидает первого свидания, так и он ожидал первой защиты.

Толпенников не знал, что ему теперь делать, и в от­чаянии снова уселся за бумаги. Они лежали все такие же, четко переписанные, ясные, но Толпенников не по­нимал их и невольным движением спустил еще ниже ви­севшую над столом электрическую лампочку. Номер, в котором он жил, был мал и грязен, но освещался элект­ричеством, и это особенно ставилось на вид Толпенни­кову, когда два дня тому назад его пригласили в конто­ру для объяснений и настоятельно потребовали денег за два прожитых месяца. Постепенно туман перед глаза­ми рассеивался, и Толпенников стал вдумываться в смысл того, что беззвучно выговаривали его зубы. И тог­да на левой странице, внизу, он заметил одну пропу­щенную подробность, которая была в пользу г-жи фон-Брезе и давала несколько иное освещение делу. И хотя это была подробность, благоприятное сочетание слов, а не факт, но он обрадовался и сразу почувствовал себя бодрым, сообразительным, как всегда, и виноватым пе­ред патроном и г-жой фон-Брезе.

Толпенников улыбнулся, почесал себе нос и зачем-то слегка покачал его двумя пальцами, поддернул брю­ки, которые у него всегда сползали, и вышел прогулять­ся в длинный коридор. Вернувшись оттуда, он внима­тельно осмотрел фрак сверху и с подкладки, улыбнулся и подумал, что фрак велик для его роста и широк. Потом с некоторой боязнью сел за бумаги и стал внимательно читать их, делая на полях отметки, сверяясь с акцизным уставом и часто почесывая нос то пальцем, то каранда­шом. Он еще не приучил черт своего лица к серьезной неподвижности, и улыбался, и покачивал головой, и чмо­кал губами, маленький, худенький и наивно-велико­душный.

К двенадцати часам Толпенников сложил бумаги в портфель, зная дело так, как не знал его никогда патрон, не понимая своих сомнений и колебаний. Невинность г-жи фои-Брезе была очевидна, и приговор мирового судьи был ошибкой, легко понятной, так как и сам Тол­пенников вначале ошибался. Довольный собой, доволь­ный делом и патроном, он еще раз осмотрел фрак, свер­ху и с подкладки, и нервно потянулся при мысли, что завтра наденет его и будет защищать. Достав из стола почтовой бумаги, Толпенников начал писать отцу:

«Дорогой папаша! Ты можешь не высылать мне де­нег и лучше перешли их Алеше, который нуждается, ве­роятно, и в обмундировке и в учебниках. Я получил от патрона дело (последняя фраза была подчеркнута) очень интересное и буду завтра защищать…»

Над последним словом Толпенников остановился и, подумав, отложил начатый листок в сторону и взял дру­гой. Улыбнувшись, энергично почесав нос, он ближе на­гнулся к столу и начал писать, не разгонистым почер­ком, как отцу, а мелким и убористым:

«Любимая моя Зина! Можешь ты вообразить меня во фраке, стоящим перед судьями и защищающим? Одна рука на груди, другая вперед. Нет, не могу шутить, я слишком счастлив сейчас, и если бы только была здесь ты, моя родная, неизменная, терпеливая Зиночка. Сей­час 12 часов, и я только что кончил…»