Рассказ петя на даче

Осип Абрамович, парикмахер, поправил на груди посетителя грязную простынку, заткнул ее пальцами за ворот и крикнул отрывисто и резко:

— Мальчик, воды!

Посетитель, рассматривавший в зеркало свою физиономию с тою обостренною внимательностью и интересом, какие являются только в парикмахерской, замечал, что у него на подбородке прибавился еще один угорь, и с неудовольствием отводил глаза, попадавшие прямо на худую, маленькую ручонку, которая откуда-то со стороны протягивалась к подзеркальнику и ставила жестянку с горячей водой. Когда он поднимал глаза выше, то видел отражение парикмахера, странное и как будто косое, и подмечал быстрый и грозный взгляд, который тот бросал вниз на чью-то голову, и безмолвное движение его губ от неслышного, но выразительного шепота. Если его брил не сам хозяин Осип Абрамович, а кто-нибудь из подмастерьев, Прокопий или Михайла, то шепот становился громким и принимал форму неопределенной угрозы:

— Вот погоди!

Это значило, что мальчик недостаточно быстро подал воду и его ждет наказание. «Так их и следует», — думал посетитель, кривя голову набок и созерцая у самого своего носа большую потную руку, у которой три пальца были оттопырены, а два другие, липкие и пахучие, нежно прикасались к щеке и подбородку, пока туповатая бритва с неприятным скрипом снимала мыльную пену и жесткую щетину бороды.

В этой парикмахерской, пропитанной скучным запахом дешевых духов, полной надоедливых мух и грязи, посетитель был нетребовательный: швейцары, приказчики, иногда мелкие служащие или рабочие, часто аляповато-красивые, но подозрительные молодцы, с румяными щеками, тоненькими усиками и наглыми маслянистыми глазками. Невдалеке находился квартал, заполненный домами дешевого разврата. Они господствовали над этою местностью и придавали ей особый характер чего-то грязного, беспорядочного и тревожного.

Мальчик, на которого чаще всего кричали, назывался Петькой и был самым маленьким из всех служащих в заведении. Другой мальчик, Николка, насчитывал от роду тремя годами больше и скоро должен был перейти в подмастерья. Уже и теперь, когда в парикмахерскую заглядывал посетитель попроще, а подмастерья, в отсутствие хозяина, ленились работать, они посылали Николку стричь и смеялись, что ему приходится подниматься на цыпочки, чтобы видеть волосатый затылок дюжего дворника. Иногда посетитель обижался за испорченные волосы и поднимал крик, тогда и подмастерья кричали на Николку, но не всерьез, а только для удовольствия окорначенного простака. Но такие случаи бывали редко, и Николка важничал и держался, как большой: курил папиросы, сплевывал через зубы, ругался скверными словами и даже хвастался Петьке, что пил водку, но, вероятно, врал. Вместе с подмастерьями он бегал на соседнюю улицу посмотреть на крупную драку, и когда возвращался оттуда, счастливый и смеющийся, Осип Абрамович давал ему две пощечины: по одной на каждую щеку.

Петьке было десять лет; он не курил, не пил водки и не ругался, хотя знал очень много скверных слов, и во всех этих отношениях завидовал товарищу. Когда не было посетителей и Прокопий, проводивший где-то бессонные ночи и днем спотыкавшийся от желания спать, приваливался в темном углу за перегородкой, а Михаила читал «Московский листок» и среди описания краж и грабежей искал знакомого имени кого-нибудь из обычных посетителей, — Петька и Николка беседовали. Последний всегда становился добрее, оставаясь вдвоем, и объяснял «мальчику», что значит стричь под польку, бобриком или с пробором.

Иногда они садились на окно, рядом с восковым бюстом женщины, у которой были розовые щеки, стеклянные удивленные глаза и редкие прямые ресницы, — и смотрели на бульвар, где жизнь начиналась с раннего утра. Деревья бульвара, серые от пыли, неподвижно млели под горячим, безжалостным солнцем и давали такую же серую, неохлаждающую тень. На всех скамейках сидели мужчины и женщины, грязно и странно одетые, без платков и шапок, как будто они тут и жили и у них не было другого дома. Были лица равнодушные, злые или распущенные, но на всех на них лежала печать крайнего утомления и пренебрежения к окружающему. Часто чья-нибудь лохматая голова бессильно клонилась на плечо, и тело невольно искало простора для сна, как у третьеклассного пассажира, проехавшего тысячи верст без отдыха, но лечь было негде. По дорожкам расхаживал с палкой ярко-синий сторож и смотрел, чтобы кто-нибудь не развалился на скамейке или не бросился на траву, порыжевшую от солнца, но такую мягкую, такую прохладную. Женщины, всегда одетые более чисто, даже с намеком на моду, были все как будто на одно лицо и одного возраста, хотя иногда попадались совсем старые или молоденькие, почти дети. Все они говорили хриплыми, резкими голосами, бранились, обнимали мужчин так просто, как будто были на бульваре совсем одни, иногда тут же пили водку и закусывали. Случалось, пьяный мужчина бил такую же пьяную женщину; она падала, поднималась и снова падала; но никто не вступался за нее. Зубы весело скалились, лица становились осмысленнее и живее, около дерущихся собиралась толпа; но когда приближался ярко-синий сторож, все лениво разбредались по своим местам. И только побитая женщина плакала и бессмысленно ругалась; ее растрепанные волосы волочились по песку, а полуобнаженное тело, грязное и желтое при дневном свете, цинично и жалко выставлялось наружу. Ее усаживали на дно извозчичьей пролетки и везли, и свесившаяся голова ее болталась, как у мертвой.

Николка знал по именам многих женщин и мужчин, рассказывал о них Петьке грязные истории и смеялся, скаля острые зубы. А Петька изумлялся тому, какой он умный и бесстрашный, и думал, что когда-нибудь и он будет такой же. Но пока ему хотелось бы куда-нибудь в другое место… Очень хотелось бы.

Петькины дни тянулись удивительно однообразно и похоже один на другой, как два родные брата. И зимою и летом он видел все те же зеркала, из которых одно было с трещиной, а другое было кривое и потешное. На запятнанной стене висела одна и та же картина, изображавшая двух голых женщин на берегу моря, и только их розовые тела становились все пестрее от мушиных следов, да увеличивалась черная копоть над тем местом, где зимою чуть ли не весь день горела керосиновая лампа-молния. И утром, и вечером, и весь божий день над Петькой висел один и тот же отрывистый крик: «Мальчик, воды», — и он все подавал ее, все подавал. Праздников не было. По воскресеньям, когда улицу переставали освещать окна магазинов и лавок, парикмахерская до поздней ночи бросала на мостовую яркий сноп света, и прохожий видел маленькую, худую фигурку, сгорбившуюся в углу на своем стуле, и погруженную не то в думы, не то в тяжелую дремоту. Петька спал много, но ему почему-то все хотелось спать, и часто казалось, что все вокруг него не правда, а длинный неприятный сон. Он часто разливал воду или не слыхал резкого крика: «Мальчик, воды», — и все худел, а на стриженой голове у него пошли нехорошие струпья. Даже нетребовательные посетители с брезгливостью смотрели на этого худенького, веснушчатого мальчика, у которого глаза всегда сонные, рот полуоткрытый и грязные-прегрязные руки и шея. Около глаз и под носом у него прорезались тоненькие морщинки, точно проведенные острой иглой, и делали его похожим на состарившегося карлика.

Петька не знал, скучно ему или весело, но ему хотелось в другое место, о котором он ничего не мог сказать, где оно и какое оно. Когда его навещала мать, кухарка Надежда, он лениво ел принесенные сласти, не жаловался и только просил взять его отсюда. Но затем он забывал о своей просьбе, равнодушно прощался с матерью и не спрашивал, когда она придет опять. А Надежда с горем думала, что у нее один сын — и тот дурачок.

Много ли, мало ли жил Петька таким образом, он не знал. Но вот однажды в обед приехала мать, поговорила с Осипом Абрамовичем и сказала, что его, Петьку, отпускают на дачу, в Царицыно, где живут ее господа. Сперва Петька не понял, потом лицо его покрылось тонкими морщинками от тихого смеха, и он начал торопить Надежду. Той нужно было, ради пристойности, поговорить с Осипом Абрамовичем о здоровье его жены, а Петька тихонько толкал ее к двери и дергал за руку. Он не знал, что такое дача, но полагал, что она есть то самое место, куда он так стремился. И он эгоистично позабыл о Николке, который, заложив руки в карманы, стоял тут же и старался с обычною дерзостью смотреть на Надежду. Но в глазах его вместо дерзости светилась глубокая тоска: у него совсем не было матери, и он в этот момент был бы не прочь даже от такой, как эта толстая Надежда. Дело в том, что и он никогда не был на даче.

Вокзал с его разноголосою сутолокою, грохотом приходящих поездов, свистками паровозов, то густыми и сердитыми, как голос Осипа Абрамовича, то визгливыми и тоненькими, как голос его больной жены, торопливыми пассажирами, которые все идут и идут, точно им и конца нету, — впервые предстал перед оторопелыми глазами Петьки и наполнил его чувством возбужденности и нетерпения. Вместе с матерью он боялся опоздать, хотя до отхода дачного поезда оставалось добрых полчаса; а когда они сели в вагон и поехали, Петька прилип к окну, и только стриженая голова его вертелась на тонкой шее, как на металлическом стержне.

Он родился и вырос в городе, в поле был первый раз в своей жизни, и все здесь для него было поразительно ново и странно: и то, что можно видеть так далеко, что лес кажется травкой, и небо, бывшее в этом новом мире удивительно ясным и широким, точно с крыши смотришь. Петька видел его с своей стороны, а когда оборачивался к матери, это же небо голубело в противоположном окне, и по нем плыли, как ангелочки, беленькие радостные облачка. Петька то вертелся у своего окна, то перебегал на другую сторону вагона, с доверчивостью кладя плохо отмытую ручонку на плечи и колени незнакомых пассажиров, отвечавших ему улыбками. Но какой-то господин, читавший газету и все время зевавший, то ли от чрезмерной усталости, то ли от скуки, раза два неприязненно покосился на мальчика, и Надежда поспешила извиниться:

— Впервой по чугунке едет — интересуется…

— Угу! — пробурчал господин и уткнулся в газету.

Надежде очень хотелось рассказать ему, что Петька уже три года живет у парикмахера и тот обещал поставить его на ноги, и это будет очень хорошо, потому что женщина она одинокая и слабая и другой поддержки, на случай болезни или старости, у нее нет. Но лицо у господина было злое, и Надежда только подумала все это про себя.

Направо от пути раскинулась кочковатая равнина, темно-зеленая от постоянной сырости, и на краю ее были брошены серенькие домики, похожие на игрушечные, а на высокой зеленой горе, внизу которой блистала серебристая полоска, стояла такая же игрушечная белая церковь. Когда поезд со звонким металлическим лязгом, внезапно усилившимся, взлетел на мост и точно повис в воздухе над зеркальною гладью реки, Петька даже вздрогнул от испуга и неожиданности и отшатнулся от окна, но сейчас же вернулся к нему, боясь потерять малейшую подробность пути. Глаза Петькины давно уже перестали казаться сонными, и морщинки пропали. Как будто по этому лицу кто-нибудь провел горячим утюгом, разгладил морщинки и сделал его белым и блестящим.

В первые два дня Петькина пребывания на даче богатство и сила новых впечатлений, лившихся на него и сверху и снизу, смяли его маленькую и робкую душонку. В противоположность дикарям минувших веков, терявшимся при переходе из пустыни в город, этот современный дикарь, выхваченный из каменных объятий городских громад, чувствовал себя слабым и беспомощным перед лицом природы. Все здесь было для него живым, чувствующим и имеющим волю. Он боялся леса, который покойно шумел над его головой и был темный, задумчивый и такой страшный в своей бесконечности; полянки, светлые, зеленые, веселые, точно поющие всеми своими яркими цветами, он любил и хотел бы приласкать их, как сестер, а темно-синее небо звало его к себе и смеялось, как мать. Петька волновался, вздрагивал и бледнел, улыбался чему-то и степенно, как старик, гулял по опушке и лесистому берегу пруда. Тут он, утомленный, задыхающийся, разваливался на густой сыроватой траве и утопал в ней; только его маленький веснушчатый носик поднимался над зеленой поверхностью. В первые дни он часто возвращался к матери, терся возле нее, и, когда барин спрашивал его, хорошо ли на даче, — конфузливо улыбался и отвечал:

— Хорошо!..

И потом снова шел к грозному лесу и тихой воде и будто допрашивал их о чем-то.

Но прошло еще два дня, и Петька вступил в полное соглашение с природой. Это произошло при содействии гимназиста Мити из Старого Царицына. У гимназиста Мити лицо было смугло-желтым, как вагон второго класса, волосы на макушке стояли торчком и были совсем белые — так выжгло их солнце. Он ловил в пруде рыбу, когда Петька увидал его, бесцеремонно вступил с ним в беседу и удивительно скоро сошелся. Он дал Петьке подержать одну удочку и потом повел его куда-то далеко купаться. Петька очень боялся идти в воду, но когда вошел, то не хотел вылезать из нее и делал вид, что плавает: поднимал нос и брови кверху, захлебывался и бил по воде руками, поднимая брызги. В эти минуты он был очень похож на щенка, впервые попавшего в воду. Когда Петька оделся, то был синий от холода, как мертвец, и, разговаривая, ляскал зубами. По предложению того же Мити, неистощимого на выдумки, они исследовали развалины дворца; лазали на заросшую деревьями крышу и бродили среди разрушенных стен громадного здания. Там было очень хорошо: всюду навалены груды камней, на которые с трудом можно взобраться, и промеж них растет молодая рябина и березки, тишина стоит мертвая, и чудится, что вот-вот выскочит кто-нибудь из-за угла или в растрескавшейся амбразуре окна покажется страшная-престрашная рожа. Постепенно Петька почувствовал себя на даче как дома и совсем забыл, что на свете существует Осип Абрамович и парикмахерская.

— Смотри-ка, растолстел как! Чистый купец! — радовалась Надежда, сама толстая и красная от кухонного жара, как медный самовар. Она приписывала это тому, что много его кормит. Но Петька ел совсем мало, не потому, чтобы ему не хотелось есть, а некогда было возиться: если бы можно было не жевать, глотать сразу, а то нужно жевать, а в промежутки болтать ногами, так как Надежда ест дьявольски медленно, обгладывает кости, утирается передником и разговаривает о пустяках. А у него дела было по горло: нужно пять раз выкупаться, вырезать в орешнике удочку, накопать червей, — на все это требуется время. Теперь Петька бегал босой, и это в тысячу раз приятнее, чем в сапогах с толстыми подошвами: шершавая земля так ласково то жжет, то холодит ногу. Свою подержанную гимназическую куртку, в которой он казался солидным мастером парикмахерского цеха, он также снял и изумительно помолодел. Надевал он ее только вечерами, когда ходил на плотину смотреть, как катаются на лодках господа: нарядные, веселые, они со смехом садятся в качающуюся лодку, и та медленно рассекает зеркальную воду, а отраженные деревья колеблются, точно по ним пробежал ветерок.

В исходе недели барин привез из города письмо, адресованное «куфарке Надежде», и, когда прочел его адресату, адресат заплакал и размазал по всему лицу сажу, которая была на переднике. По отрывочным словам, сопровождавшим эту операцию, можно было понять, что речь идет о Петьке. Это было уже ввечеру. Петька на заднем дворе играл сам с собою в «классики» и надувал щеки, потому что так прыгать было значительно легче. Гимназист Митя научил этому глупому, но интересному занятию, и теперь Петька, как истый спортсмен, совершенствовался в одиночку. Вышел барин и, положив руку на плечо, сказал:

— Что, брат, ехать надо!

Петька конфузливо улыбался и молчал.

«Вот чудак-то!» — подумал барин.

— Ехать, братец, надо.

Петька улыбался. Подошла Надежда и со слезами подтвердила:

— Надобно ехать, сынок!

— Куда? — удивился Петька.

Про город он забыл, а другое место, куда ему всегда хотелось уйти, — уже найдено.

— К хозяину Осипу Абрамовичу.

Петька продолжал не понимать, хотя дело было ясно как божий день. Но во рту у него пересохло, и язык двигался с трудом, когда он спросил:

— А как же завтра рыбу ловить? Удочка — вот она…

— Что же поделаешь!.. Требует. Прокопий, говорит, заболел, в больницу свезли. Народу, говорит, нету. Ты не плачь: гляди, опять отпустит, — он добрый, Осип Абрамович.

Но Петька и не думал плакать и все не понимал. С одной стороны был факт — удочка, с другой призрак — Осип Абрамович. Но постепенно мысли Петькины стали проясняться, и произошло странное перемещение: фактом стал Осип Абрамович, а удочка, еще не успевшая высохнуть, превратилась в призрак. И тогда Петька удивил мать, расстроил барыню и барина и удивился бы сам, если бы был способен к самоанализу: он не просто заплакал, как плачут городские дети, худые и истощенные, — он закричал громче самого горластого мужика и начал кататься по земле, как те пьяные женщины на бульваре. Худая ручонка его сжималась в кулак и била по руке матери, по земле, по чем попало, чувствуя боль от острых камешков и песчинок, но как будто стараясь еще усилить ее.

Своевременно Петька успокоился, и барин говорил барыне, которая стояла перед зеркалом и вкалывала в волосы белую розу:

— Вот видишь, перестал, — детское горе непродолжительно.

— Но мне все-таки очень жаль этого бедного мальчика.

— Правда, они живут в ужасных условиях, но есть люди, которым живется и хуже. Ты готова?

И они пошли в сад Дипмана, где в этот вечер были назначены танцы и уже играла военная музыка.

На другой день, с семичасовым утренним поездом, Петька уже ехал в Москву. Опять перед ним мелькали зеленые поля, седые от ночной росы, но только убегали не в ту сторону, что раньше, а в противоположную. Подержанная гимназическая курточка облекала его худенькое тело, из-за ворота ее выставлялся кончик белого бумажного воротничка. Петька не вертелся и почти не смотрел в окно, а сидел такой тихонький и скромный, и ручонки его были благонравно сложены на коленях. Глаза были сонливы и апатичны, тонкие морщинки, как у старого человека, ютились около глаз и под носом. Вот замелькали у окна столбы и стропила платформы, и поезд остановился.

Толкаясь среди торопившихся пассажиров, они вышли на грохочущую улицу, и большой жадный город равнодушно поглотил свою маленькую жертву.

— Ты удочку спрячь! — сказал Петька, когда мать довела его до порога парикмахерской.

— Спрячу, сынок, спрячу! Может, еще приедешь.

И снова в грязной и душной парикмахерской звучало отрывистое: «Мальчик, воды», и посетитель видел, как к подзеркальнику протягивалась маленькая грязная рука, и слышал неопределенно угрожающий шепот: «Вот погоди!» Это значило, что сонливый мальчик разлил воду или перепутал приказания. А по ночам, в том месте, где спали рядом Николка и Петька, звенел и волновался тихий голосок, и рассказывал о даче, и говорил о том, чего не бывает, чего никто не видел никогда и не слышал. В наступавшем молчании слышалось неровное дыхание детских грудей, и другой голос, не по-детски грубый и энергичный, произносил:

— Вот черти! Чтоб им повылазило!

— Кто черти?

— Да так… Все.

Мимо проезжал обоз и своим мощным громыханием заглушал голоса мальчиков и тот отдаленный жалобный крик, который уже давно доносился с бульвара: там пьяный мужчина бил такую же пьяную женщину.

_{Сентябрь 1899 г.}

Комментарии

• Полный текст
• 1898 год
• Баргамот и Гараська
• Защита (История одного дня)
• Из жизни штабс-капитана Каблукова
• Что видела галка
• 1899 год
• Ангелочек
• Большой шлем
• В Сабурове
• Валя
• Друг
• Молодежь
• Петька на даче
• 1900 год
• В темную даль
• Ложь
• Мельком
• Молчание
• На реке
• Первый гонорар
• Праздник
• Прекрасна жизнь для воскресших
• Рассказ о Сергее Петровиче
• 1901 год
• В подвале
• Гостинец
• Жили-были
• Иностранец
• Книга
• Набат
• Случай
• Смех
• Стена
• 1902 год
• Бездна
• В тумане
• Весной
• Город
• Оригинальный человек
• Предстояла кража
• 1903 год
• Весенние обещания
• На станции
• Нет прощения
• 1904 год
• Вор
• Призраки
• 1905 год
• Бен-Товит
• Марсельеза
• Христиане
• 1906 год
• Елеазар
• 1907 год
• Из рассказа, который никогда не будет окончен

Петька на даче

Осип Абра­мо­вич, парик­ма­хер, попра­вил на груди посе­ти­теля гряз­ную про­стынку, заткнул ее паль­цами за ворот и крик­нул отры­ви­сто и резко:

– Маль­чик, воды!

Посе­ти­тель, рас­смат­ри­вав­ший в зер­кало свою физио­но­мию с тою обострен­ною вни­ма­тель­но­стью и инте­ре­сом, какие явля­ются только в парик­ма­хер­ской, заме­чал, что у него на под­бо­родке при­ба­вился еще один угорь, и с неудо­воль­ствием отво­дил глаза, попа­дав­шие прямо на худую, малень­кую ручонку, кото­рая откуда-то со сто­роны про­тя­ги­ва­лась к под­зер­каль­нику и ста­вила жестянку с горя­чей водой. Когда он под­ни­мал глаза выше, то видел отра­же­ние парик­ма­хера, стран­ное и как будто косое, и под­ме­чал быст­рый и гроз­ный взгляд, кото­рый тот бро­сал вниз на чью-то голову, и без­молв­ное дви­же­ние его губ от неслыш­ного, но выра­зи­тель­ного шепота. Если его брил не сам хозяин Осип Абра­мо­вич, а кто-нибудь из под­ма­сте­рьев, Про­ко­пий или Михайла, то шепот ста­но­вился гром­ким и при­ни­мал форму неопре­де­лен­ной угрозы:

– Вот погоди!

Это зна­чило, что маль­чик недо­ста­точно быстро подал воду и его ждет нака­за­ние. «Так их и сле­дует», – думал посе­ти­тель, кривя голову набок и созер­цая у самого сво­его носа боль­шую пот­ную руку, у кото­рой три пальца были отто­пы­рены, а два дру­гие, лип­кие и паху­чие, нежно при­ка­са­лись к щеке и под­бо­родку, пока тупо­ва­тая бритва с непри­ят­ным скри­пом сни­мала мыль­ную пену и жест­кую щетину бороды.

В этой парик­ма­хер­ской, про­пи­тан­ной скуч­ным запа­хом деше­вых духов, пол­ной надо­ед­ли­вых мух и грязи, посе­ти­тель был нетре­бо­ва­тель­ный: швей­цары, при­каз­чики, ино­гда мел­кие слу­жа­щие или рабо­чие, часто аля­по­вато-кра­си­вые, но подо­зри­тель­ные молодцы, с румя­ными щеками, тонень­кими уси­ками и наг­лыми мас­ля­ни­стыми глаз­ками. Невда­леке нахо­дился квар­тал, запол­нен­ный домами деше­вого раз­врата. Они гос­под­ство­вали над этою мест­но­стью и при­да­вали ей осо­бый харак­тер чего-то гряз­ного, бес­по­ря­доч­ного и тревожного.

Маль­чик, на кото­рого чаще всего кри­чали, назы­вался Петь­кой и был самым малень­ким из всех слу­жа­щих в заве­де­нии. Дру­гой маль­чик, Николка, насчи­ты­вал от роду тремя годами больше и скоро дол­жен был перейти в под­ма­сте­рья. Уже и теперь, когда в парик­ма­хер­скую загля­ды­вал посе­ти­тель попроще, а под­ма­сте­рья, в отсут­ствие хозя­ина, лени­лись рабо­тать, они посы­лали Николку стричь и сме­я­лись, что ему при­хо­дится под­ни­маться на цыпочки, чтобы видеть воло­са­тый заты­лок дюжего двор­ника. Ино­гда посе­ти­тель оби­жался за испор­чен­ные волосы и под­ни­мал крик, тогда и под­ма­сте­рья кри­чали на Николку, но не все­рьез, а только для удо­воль­ствия окорна­чен­ного про­стака. Но такие слу­чаи бывали редко, и Николка важ­ни­чал и дер­жался, как боль­шой: курил папи­росы, спле­вы­вал через зубы, ругался сквер­ными сло­вами и даже хва­стался Петьке, что пил водку, но, веро­ятно, врал. Вме­сте с под­ма­сте­рьями он бегал на сосед­нюю улицу посмот­реть на круп­ную драку, и когда воз­вра­щался оттуда, счаст­ли­вый и сме­ю­щийся, Осип Абра­мо­вич давал ему две поще­чины: по одной на каж­дую щеку.

Петьке было десять лет; он не курил, не пил водки и не ругался, хотя знал очень много сквер­ных слов, и во всех этих отно­ше­ниях зави­до­вал това­рищу. Когда не было посе­ти­те­лей и Про­ко­пий, про­во­див­ший где-то бес­сон­ные ночи и днем спо­ты­кав­шийся от жела­ния спать, при­ва­ли­вался в тем­ном углу за пере­го­род­кой, а Миха­ила читал «Мос­ков­ский листок» и среди опи­са­ния краж и гра­бе­жей искал зна­ко­мого имени кого-нибудь из обыч­ных посе­ти­те­лей, – Петька и Николка бесе­до­вали. Послед­ний все­гда ста­но­вился доб­рее, оста­ва­ясь вдвоем, и объ­яс­нял «маль­чику», что зна­чит стричь под польку, боб­ри­ком или с пробором.

Ино­гда они сади­лись на окно, рядом с вос­ко­вым бюстом жен­щины, у кото­рой были розо­вые щеки, стек­лян­ные удив­лен­ные глаза и ред­кие пря­мые рес­ницы, – и смот­рели на буль­вар, где жизнь начи­на­лась с ран­него утра. Дере­вья буль­вара, серые от пыли, непо­движно млели под горя­чим, без­жа­лост­ным солн­цем и давали такую же серую, неохла­жда­ю­щую тень. На всех ска­мей­ках сидели муж­чины и жен­щины, грязно и странно оде­тые, без плат­ков и шапок, как будто они тут и жили и у них не было дру­гого дома. Были лица рав­но­душ­ные, злые или рас­пу­щен­ные, но на всех на них лежала печать край­него утом­ле­ния и пре­не­бре­же­ния к окру­жа­ю­щему. Часто чья-нибудь лох­ма­тая голова бес­сильно кло­ни­лась на плечо, и тело невольно искало про­стора для сна, как у тре­тье­класс­ного пас­са­жира, про­ехав­шего тысячи верст без отдыха, но лечь было негде. По дорож­кам рас­ха­жи­вал с пал­кой ярко-синий сто­рож и смот­рел, чтобы кто-нибудь не раз­ва­лился на ска­мейке или не бро­сился на траву, поры­жев­шую от солнца, но такую мяг­кую, такую про­хлад­ную. Жен­щины, все­гда оде­тые более чисто, даже с наме­ком на моду, были все как будто на одно лицо и одного воз­раста, хотя ино­гда попа­да­лись совсем ста­рые или моло­день­кие, почти дети. Все они гово­рили хрип­лыми, рез­кими голо­сами, бра­ни­лись, обни­мали муж­чин так про­сто, как будто были на буль­варе совсем одни, ино­гда тут же пили водку и заку­сы­вали. Слу­ча­лось, пья­ный муж­чина бил такую же пья­ную жен­щину; она падала, под­ни­ма­лась и снова падала; но никто не всту­пался за нее. Зубы весело ска­ли­лись, лица ста­но­ви­лись осмыс­лен­нее и живее, около деру­щихся соби­ра­лась толпа; но когда при­бли­жался ярко-синий сто­рож, все лениво раз­бре­да­лись по своим местам. И только поби­тая жен­щина пла­кала и бес­смыс­ленно руга­лась; ее рас­тре­пан­ные волосы воло­чи­лись по песку, а полу­об­на­жен­ное тело, гряз­ное и жел­тое при днев­ном свете, цинично и жалко выстав­ля­лось наружу. Ее уса­жи­вали на дно извоз­чи­чьей про­летки и везли, и све­сив­ша­яся голова ее бол­та­лась, как у мертвой.

Николка знал по име­нам мно­гих жен­щин и муж­чин, рас­ска­зы­вал о них Петьке гряз­ные исто­рии и сме­ялся, скаля ост­рые зубы. А Петька изум­лялся тому, какой он умный и бес­страш­ный, и думал, что когда-нибудь и он будет такой же. Но пока ему хоте­лось бы куда-нибудь в дру­гое место… Очень хоте­лось бы.

Петь­кины дни тяну­лись уди­ви­тельно одно­об­разно и похоже один на дру­гой, как два род­ные брата. И зимою и летом он видел все те же зер­кала, из кото­рых одно было с тре­щи­ной, а дру­гое было кри­вое и потеш­ное. На запят­нан­ной стене висела одна и та же кар­тина, изоб­ра­жав­шая двух голых жен­щин на берегу моря, и только их розо­вые тела ста­но­ви­лись все пест­рее от муши­ных сле­дов, да уве­ли­чи­ва­лась чер­ная копоть над тем местом, где зимою чуть ли не весь день горела керо­си­но­вая лампа-мол­ния. И утром, и вече­ром, и весь божий день над Петь­кой висел один и тот же отры­ви­стый крик: «Маль­чик, воды», – и он все пода­вал ее, все пода­вал. Празд­ни­ков не было. По вос­кре­се­ньям, когда улицу пере­ста­вали осве­щать окна мага­зи­нов и лавок, парик­ма­хер­ская до позд­ней ночи бро­сала на мосто­вую яркий сноп света, и про­хо­жий видел малень­кую, худую фигурку, сгор­бив­шу­юся в углу на своем стуле, и погру­жен­ную не то в думы, не то в тяже­лую дре­моту. Петька спал много, но ему почему-то все хоте­лось спать, и часто каза­лось, что все вокруг него не правда, а длин­ный непри­ят­ный сон. Он часто раз­ли­вал воду или не слы­хал рез­кого крика: «Маль­чик, воды», – и все худел, а на стри­же­ной голове у него пошли нехо­ро­шие стру­пья. Даже нетре­бо­ва­тель­ные посе­ти­тели с брезг­ли­во­стью смот­рели на этого худень­кого, вес­нуш­ча­того маль­чика, у кото­рого глаза все­гда сон­ные, рот полу­от­кры­тый и гряз­ные-пре­гряз­ные руки и шея. Около глаз и под носом у него про­ре­за­лись тонень­кие мор­щинки, точно про­ве­ден­ные острой иглой, и делали его похо­жим на соста­рив­ше­гося карлика.

Петька не знал, скучно ему или весело, но ему хоте­лось в дру­гое место, о кото­ром он ничего не мог ска­зать, где оно и какое оно. Когда его наве­щала мать, кухарка Надежда, он лениво ел при­не­сен­ные сла­сти, не жало­вался и только про­сил взять его отсюда. Но затем он забы­вал о своей просьбе, рав­но­душно про­щался с мате­рью и не спра­ши­вал, когда она при­дет опять. А Надежда с горем думала, что у нее один сын – и тот дурачок.

Много ли, мало ли жил Петька таким обра­зом, он не знал. Но вот одна­жды в обед при­е­хала мать, пого­во­рила с Оси­пом Абра­мо­ви­чем и ска­зала, что его, Петьку, отпус­кают на дачу, в Цари­цыно, где живут ее гос­пода. Сперва Петька не понял, потом лицо его покры­лось тон­кими мор­щин­ками от тихого смеха, и он начал торо­пить Надежду. Той нужно было, ради при­стой­но­сти, пого­во­рить с Оси­пом Абра­мо­ви­чем о здо­ро­вье его жены, а Петька тихонько тол­кал ее к двери и дер­гал за руку. Он не знал, что такое дача, но пола­гал, что она есть то самое место, куда он так стре­мился. И он эго­и­стично поза­был о Николке, кото­рый, зало­жив руки в кар­маны, стоял тут же и ста­рался с обыч­ною дер­зо­стью смот­реть на Надежду. Но в гла­зах его вме­сто дер­зо­сти све­ти­лась глу­бо­кая тоска: у него совсем не было матери, и он в этот момент был бы не прочь даже от такой, как эта тол­стая Надежда. Дело в том, что и он нико­гда не был на даче.

Вок­зал с его раз­но­го­ло­сою суто­ло­кою, гро­хо­том при­хо­дя­щих поез­дов, свист­ками паро­во­зов, то густыми и сер­ди­тыми, как голос Осипа Абра­мо­вича, то визг­ли­выми и тонень­кими, как голос его боль­ной жены, тороп­ли­выми пас­са­жи­рами, кото­рые все идут и идут, точно им и конца нету, – впер­вые пред­стал перед ото­ро­пе­лыми гла­зами Петьки и напол­нил его чув­ством воз­буж­ден­но­сти и нетер­пе­ния. Вме­сте с мате­рью он боялся опоз­дать, хотя до отхода дач­ного поезда оста­ва­лось доб­рых пол­часа; а когда они сели в вагон и поехали, Петька при­лип к окну, и только стри­же­ная голова его вер­те­лась на тон­кой шее, как на метал­ли­че­ском стержне.

Он родился и вырос в городе, в поле был пер­вый раз в своей жизни, и все здесь для него было пора­зи­тельно ново и странно: и то, что можно видеть так далеко, что лес кажется трав­кой, и небо, быв­шее в этом новом мире уди­ви­тельно ясным и широ­ким, точно с крыши смот­ришь. Петька видел его с своей сто­роны, а когда обо­ра­чи­вался к матери, это же небо голу­бело в про­ти­во­по­лож­ном окне, и по нем плыли, как анге­лочки, белень­кие радост­ные облачка. Петька то вер­телся у сво­его окна, то пере­бе­гал на дру­гую сто­рону вагона, с довер­чи­во­стью кладя плохо отмы­тую ручонку на плечи и колени незна­ко­мых пас­са­жи­ров, отве­чав­ших ему улыб­ками. Но какой-то гос­по­дин, читав­ший газету и все время зевав­ший, то ли от чрез­мер­ной уста­ло­сти, то ли от скуки, раза два непри­яз­ненно поко­сился на маль­чика, и Надежда поспе­шила извиниться:

– Впер­вой по чугунке едет – интересуется…

– Угу! – про­бур­чал гос­по­дин и уткнулся в газету.

Надежде очень хоте­лось рас­ска­зать ему, что Петька уже три года живет у парик­ма­хера и тот обе­щал поста­вить его на ноги, и это будет очень хорошо, потому что жен­щина она оди­но­кая и сла­бая и дру­гой под­держки, на слу­чай болезни или ста­ро­сти, у нее нет. Но лицо у гос­по­дина было злое, и Надежда только поду­мала все это про себя.

Направо от пути рас­ки­ну­лась коч­ко­ва­тая рав­нина, темно-зеле­ная от посто­ян­ной сыро­сти, и на краю ее были бро­шены серень­кие домики, похо­жие на игру­шеч­ные, а на высо­кой зеле­ной горе, внизу кото­рой бли­стала сереб­ри­стая полоска, сто­яла такая же игру­шеч­ная белая цер­ковь. Когда поезд со звон­ким метал­ли­че­ским ляз­гом, вне­запно уси­лив­шимся, взле­тел на мост и точно повис в воз­духе над зер­каль­ною гла­дью реки, Петька даже вздрог­нул от испуга и неожи­дан­но­сти и отшат­нулся от окна, но сей­час же вер­нулся к нему, боясь поте­рять малей­шую подроб­ность пути. Глаза Петь­кины давно уже пере­стали казаться сон­ными, и мор­щинки про­пали. Как будто по этому лицу кто-нибудь про­вел горя­чим утю­гом, раз­гла­дил мор­щинки и сде­лал его белым и блестящим.

В пер­вые два дня Петь­кина пре­бы­ва­ния на даче богат­ство и сила новых впе­чат­ле­ний, лив­шихся на него и сверху и снизу, смяли его малень­кую и роб­кую душонку. В про­ти­во­по­лож­ность дика­рям минув­ших веков, теряв­шимся при пере­ходе из пустыни в город, этот совре­мен­ный дикарь, выхва­чен­ный из камен­ных объ­я­тий город­ских гро­мад, чув­ство­вал себя сла­бым и бес­по­мощ­ным перед лицом при­роды. Все здесь было для него живым, чув­ству­ю­щим и име­ю­щим волю. Он боялся леса, кото­рый покойно шумел над его голо­вой и был тем­ный, задум­чи­вый и такой страш­ный в своей бес­ко­неч­но­сти; полянки, свет­лые, зеле­ные, весе­лые, точно пою­щие всеми сво­ими яркими цве­тами, он любил и хотел бы при­лас­кать их, как сестер, а темно-синее небо звало его к себе и сме­я­лось, как мать. Петька вол­но­вался, вздра­ги­вал и блед­нел, улы­бался чему-то и сте­пенно, как ста­рик, гулял по опушке и леси­стому берегу пруда. Тут он, утом­лен­ный, зады­ха­ю­щийся, раз­ва­ли­вался на густой сыро­ва­той траве и уто­пал в ней; только его малень­кий вес­нуш­ча­тый носик под­ни­мался над зеле­ной поверх­но­стью. В пер­вые дни он часто воз­вра­щался к матери, терся возле нее, и, когда барин спра­ши­вал его, хорошо ли на даче, – кон­фуз­ливо улы­бался и отвечал:

– Хорошо!..

И потом снова шел к гроз­ному лесу и тихой воде и будто допра­ши­вал их о чем-то.

Но про­шло еще два дня, и Петька всту­пил в пол­ное согла­ше­ние с при­ро­дой. Это про­изо­шло при содей­ствии гим­на­зи­ста Мити из Ста­рого Цари­цына. У гим­на­зи­ста Мити лицо было смугло-жел­тым, как вагон вто­рого класса, волосы на макушке сто­яли торч­ком и были совсем белые – так выжгло их солнце. Он ловил в пруде рыбу, когда Петька уви­дал его, бес­це­ре­монно всту­пил с ним в беседу и уди­ви­тельно скоро сошелся. Он дал Петьке подер­жать одну удочку и потом повел его куда-то далеко купаться. Петька очень боялся идти в воду, но когда вошел, то не хотел выле­зать из нее и делал вид, что пла­вает: под­ни­мал нос и брови кверху, захле­бы­вался и бил по воде руками, под­ни­мая брызги. В эти минуты он был очень похож на щенка, впер­вые попав­шего в воду. Когда Петька оделся, то был синий от холода, как мерт­вец, и, раз­го­ва­ри­вая, ляс­кал зубами. По пред­ло­же­нию того же Мити, неис­то­щи­мого на выдумки, они иссле­до­вали раз­ва­лины дворца; лазали на зарос­шую дере­вьями крышу и бро­дили среди раз­ру­шен­ных стен гро­мад­ного зда­ния. Там было очень хорошо: всюду нава­лены груды кам­ней, на кото­рые с тру­дом можно взо­браться, и про­меж них рас­тет моло­дая рябина и березки, тишина стоит мерт­вая, и чудится, что вот-вот выско­чит кто-нибудь из-за угла или в рас­трес­кав­шейся амбра­зуре окна пока­жется страш­ная-пре­страш­ная рожа. Посте­пенно Петька почув­ство­вал себя на даче как дома и совсем забыл, что на свете суще­ствует Осип Абра­мо­вич и парикмахерская.

– Смотри-ка, рас­тол­стел как! Чистый купец! – радо­ва­лась Надежда, сама тол­стая и крас­ная от кухон­ного жара, как мед­ный само­вар. Она при­пи­сы­вала это тому, что много его кор­мит. Но Петька ел совсем мало, не потому, чтобы ему не хоте­лось есть, а неко­гда было возиться: если бы можно было не жевать, гло­тать сразу, а то нужно жевать, а в про­ме­жутки бол­тать ногами, так как Надежда ест дья­воль­ски мед­ленно, обгла­ды­вает кости, ути­ра­ется перед­ни­ком и раз­го­ва­ри­вает о пустя­ках. А у него дела было по горло: нужно пять раз выку­паться, выре­зать в ореш­нике удочку, нако­пать чер­вей, – на все это тре­бу­ется время. Теперь Петька бегал босой, и это в тысячу раз при­ят­нее, чем в сапо­гах с тол­стыми подош­вами: шер­ша­вая земля так лас­ково то жжет, то холо­дит ногу. Свою подер­жан­ную гим­на­зи­че­скую куртку, в кото­рой он казался солид­ным масте­ром парик­ма­хер­ского цеха, он также снял и изу­ми­тельно помо­ло­дел. Наде­вал он ее только вече­рами, когда ходил на пло­тину смот­реть, как ката­ются на лод­ках гос­пода: наряд­ные, весе­лые, они со сме­хом садятся в кача­ю­щу­юся лодку, и та мед­ленно рас­се­кает зер­каль­ную воду, а отра­жен­ные дере­вья колеб­лются, точно по ним про­бе­жал ветерок.

В исходе недели барин при­вез из города письмо, адре­со­ван­ное «куфарке Надежде», и, когда про­чел его адре­сату, адре­сат запла­кал и раз­ма­зал по всему лицу сажу, кото­рая была на перед­нике. По отры­воч­ным сло­вам, сопро­вож­дав­шим эту опе­ра­цию, можно было понять, что речь идет о Петьке. Это было уже вве­черу. Петька на зад­нем дворе играл сам с собою в «клас­сики» и наду­вал щеки, потому что так пры­гать было зна­чи­тельно легче. Гим­на­зист Митя научил этому глу­пому, но инте­рес­ному заня­тию, и теперь Петька, как истый спортс­мен, совер­шен­ство­вался в оди­ночку. Вышел барин и, поло­жив руку на плечо, сказал:

– Что, брат, ехать надо!

Петька кон­фуз­ливо улы­бался и молчал.

«Вот чудак-то!» – поду­мал барин.

– Ехать, бра­тец, надо.

Петька улы­бался. Подо­шла Надежда и со сле­зами подтвердила:

– Надобно ехать, сынок!

– Куда? – уди­вился Петька.

Про город он забыл, а дру­гое место, куда ему все­гда хоте­лось уйти, – уже найдено.

– К хозя­ину Осипу Абрамовичу.

Петька про­дол­жал не пони­мать, хотя дело было ясно как божий день. Но во рту у него пере­сохло, и язык дви­гался с тру­дом, когда он спросил:

– А как же зав­тра рыбу ловить? Удочка – вот она…

– Что же поде­ла­ешь!.. Тре­бует. Про­ко­пий, гово­рит, забо­лел, в боль­ницу свезли. Народу, гово­рит, нету. Ты не плачь: гляди, опять отпу­стит, – он доб­рый, Осип Абрамович.

Но Петька и не думал пла­кать и все не пони­мал. С одной сто­роны был факт – удочка, с дру­гой при­зрак – Осип Абра­мо­вич. Но посте­пенно мысли Петь­кины стали про­яс­няться, и про­изо­шло стран­ное пере­ме­ще­ние: фак­том стал Осип Абра­мо­вич, а удочка, еще не успев­шая высох­нуть, пре­вра­ти­лась в при­зрак. И тогда Петька уди­вил мать, рас­строил барыню и барина и уди­вился бы сам, если бы был спо­со­бен к само­ана­лизу: он не про­сто запла­кал, как пла­чут город­ские дети, худые и исто­щен­ные, – он закри­чал громче самого гор­ла­стого мужика и начал кататься по земле, как те пья­ные жен­щины на буль­варе. Худая ручонка его сжи­ма­лась в кулак и била по руке матери, по земле, по чем попало, чув­ствуя боль от ост­рых камеш­ков и пес­чи­нок, но как будто ста­ра­ясь еще уси­лить ее.

Свое­вре­менно Петька успо­ко­ился, и барин гово­рил барыне, кото­рая сто­яла перед зер­ка­лом и вка­лы­вала в волосы белую розу:

– Вот видишь, пере­стал, – дет­ское горе непродолжительно.

– Но мне все-таки очень жаль этого бед­ного мальчика.

– Правда, они живут в ужас­ных усло­виях, но есть люди, кото­рым живется и хуже. Ты готова?

И они пошли в сад Дипмана, где в этот вечер были назна­чены танцы и уже играла воен­ная музыка.

На дру­гой день, с семи­ча­со­вым утрен­ним поез­дом, Петька уже ехал в Москву. Опять перед ним мель­кали зеле­ные поля, седые от ноч­ной росы, но только убе­гали не в ту сто­рону, что раньше, а в про­ти­во­по­лож­ную. Подер­жан­ная гим­на­зи­че­ская кур­точка обле­кала его худень­кое тело, из-за ворота ее выстав­лялся кон­чик белого бумаж­ного ворот­ничка. Петька не вер­телся и почти не смот­рел в окно, а сидел такой тихонь­кий и скром­ный, и ручонки его были бла­го­нравно сло­жены на коле­нях. Глаза были сон­ливы и апа­тичны, тон­кие мор­щинки, как у ста­рого чело­века, юти­лись около глаз и под носом. Вот замель­кали у окна столбы и стро­пила плат­формы, и поезд остановился.

Тол­ка­ясь среди торо­пив­шихся пас­са­жи­ров, они вышли на гро­хо­чу­щую улицу, и боль­шой жад­ный город рав­но­душно погло­тил свою малень­кую жертву.

– Ты удочку спрячь! – ска­зал Петька, когда мать довела его до порога парикмахерской.

– Спрячу, сынок, спрячу! Может, еще приедешь.

И снова в гряз­ной и душ­ной парик­ма­хер­ской зву­чало отры­ви­стое: «Маль­чик, воды», и посе­ти­тель видел, как к под­зер­каль­нику про­тя­ги­ва­лась малень­кая гряз­ная рука, и слы­шал неопре­де­ленно угро­жа­ю­щий шепот: «Вот погоди!» Это зна­чило, что сон­ли­вый маль­чик раз­лил воду или пере­пу­тал при­ка­за­ния. А по ночам, в том месте, где спали рядом Николка и Петька, зве­нел и вол­но­вался тихий голо­сок, и рас­ска­зы­вал о даче, и гово­рил о том, чего не бывает, чего никто не видел нико­гда и не слы­шал. В насту­пав­шем мол­ча­нии слы­ша­лось неров­ное дыха­ние дет­ских гру­дей, и дру­гой голос, не по-дет­ски гру­бый и энер­гич­ный, произносил:

– Вот черти! Чтоб им повылазило!

– Кто черти?

– Да так… Все.

Мимо про­ез­жал обоз и своим мощ­ным гро­мы­ха­нием заглу­шал голоса маль­чи­ков и тот отда­лен­ный жалоб­ный крик, кото­рый уже давно доно­сился с буль­вара: там пья­ный муж­чина бил такую же пья­ную женщину.