Рассказ письмо почему рассказ так называется

• Краткие содержания
• Разные авторы
• Бабель — Письмо

Основная сюжетная линия рассказа Бабеля «Письмо» — это письмо, которое пишет своей матери мальчик Василий Курдюков. В этом послании мальчик просит мать прислать какую-нибудь еду, а также рассказать о том, как живут братья, которые сражаются за красногвардейцев. По ходу повествования выясняется, что один из братьев попал в плен к белым и умер от руки своего отца. Он был командиром роты у Деникина, и сына убивал изощренным образом — отрезал по кусочку кожи. Через некоторое время, отец был вынужден скрываться, перекрасив для этого бороду. Несмотря на это, другой брат Степан разыскал и убил его.

В письме мальчик упоминает, что находится в подразделении красной Конной армии товарища Буденного и занимается тем, что развозит газеты и литературу на позиции.

Василий пишет, что ему нравится здесь жить и тем же самым просит маму прислать ему еды, так как мальчик каждый день ложиться спать, будучи очень голодным.

В письме Курдюков воспевает красную армию, называя красногвардейцев «красными героями» и «орлами».

Из рассказа становится ясно, что Василий — хлебопашец и он интересуется какой здесь урожай и что выращивают в этой местности. Здесь можно догадаться, что мальчик явно тоскует по дому, несмотря на то, что ему очень нравятся военные будни — Курдюкова мучает тоска по мирной жизни и, в частности, по своему родному краю, коню Степе и по мирной жизни в целом.

В письме матери упоминаются страшные факты о смерти брата. Будучи командиром роты Деникина, отец жестоким образом убивал его. Второй брат Васи Семен выследил и лишил жизни отца, отомстив за смерть брата.

Василий открывается автором как человек сильно верующий в Бога и маме пишет с большим уважением. Он искренне желает ей здоровья и благополучия, как и остальным родственникам, кумовьям и крестным.

Рассказ «Письмо» — это наивное и одновременно жестокое послание, которое раскрывает трагедию семьи Курдюковых, характер самого мальчика, сочетающего в себе причудливым образом крепкую заботу о брошенном хозяйстве и безжалостное равнодушие к смерти отца от рук собственных детей.

Наиболее трагично то, что Василий Курдюков уже лишен всякого рода сочувствия и милосердия. Убийство для него — привычное дело. Война покалечила душу мальчика и становится понятно, что он станет взрослым — это будет жестокий и обозленный человек.

Вывод: человек и война несовместимы ни при каких условиях. В это рассказе автор категорически отвергает такое явление как гражданская война, ибо она есть самое страшное зло, которое только может совершить человек.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

О русофобии

«В Галиции невыносимо уныло, разбитые костелы и распятие, хмурое небо, прибитое, бездарное, незначительное население. Жалкое, при­ученное к убийству, солдатам, непорядку, степенные русские плачущие бабы, взрытые дороги, низкие хлеба, нет солнца, ксендзы в широких шляпах — без костелов. Гнетущая тоска от всех строящих жизнь. Славяне — навоз истории? <�…> Ночь в гостинице, рядом супруги и разговоры, и слова и… в устах женщины, о русские люди, как отвратительно вы прово­ди­те ваши ночи и какие голоса стали у ваших женщин. Я слушаю затаив дыхание, и мне тяжко».

Конармейский дневник 1920 года. 25‑30 июля

Бабель, сын одесского коммерсанта, происходил из просвещенной семьи, боготворил Флобера и Мопассана и первые свои вещи писал по-француз­ски. Его военный дневник полон ужаса и омерзения интеллигента перед нравами русских казаков, особенно выразительными на фоне цивилизации, которую они сметают на своем пути, — и еврейской, и европейской (Виктор Шкловский заметил, что в «Конармии» Бабель «увидел Россию так, как мог увидеть ее француз-писатель, прикомандированный к армии Наполеона»). Он бродит по разо­рен­ным поместьям, где брошены драгоценные книги — фолианты времен Николая I, польские манускрипты XVI века, французские романы. В разрушенном доме ксендза, его картинах, латинских рукописях, портрете Сенкевича видит «экстракт нации». Оплакивает разграбление костела, укра­шенного итальянской живописью, где конармейцы с матерной руганью рвут и тюками тащат драгоценные ризы: «Зверье, они пришли, чтобы грабить, это так ясно, разруша­ются старые боги». Но и в этом, как во многом другом, чувства Бабеля были амбивалентны. Несмотря на известность на Западе и эмиграцию семьи, сам он отказывался уезжать из России.

Андре Мальро и Исаак Бабель. 1936 годГосударственный архив кинофотодокументов
В конце 20-х — начале 30-х годов Бабель путешествовал по Франции и Италии, подолгу жил в Париже, общался с западными литерато­рами — его дружбу с Андре Мальро позднее инкриминировали ему на следствии как шпио­наж. Более того — Бабель был знаменит в Европе — в частности, большим его поклон­ником был Эрнест Хемингуэй. Первый сборник рассказов Бабеля на английском языке вышел в 1929 году, за ним последовали французский, немецкий и испанский переводы; в 1925 году Бабель по настоянию француз­ских писателей был включен в состав советской делегации на Париж­ском конгрессе в защиту культуры.

При этом в 1927 году он писал из Франции другу своего детства, Исааку Лив­шицу: «Духовная жизнь в России благородней. Я отравлен Россией, скучаю по ней, только о России и думаю»; ему же, позднее: «Жить здесь В Европе. в смысле индивидуальной свободы превосходно, но мы — из России — тоскуем по ветру больших мыслей и больших страстей». В письмах он уговаривает первую жену Первая жена писателя — художница Евгения Борисовна Гронфайн — в 1925 году выехала во Францию. вернуться, чтобы растить их общую дочь в России. По легенде, он же уго­ворил вернуться Максима Горького, которого любил, уважал и считал своим учите­лем.

О Есенине

«В пятницу, т. е. на следующий после Вашего отъезда день, я встретил Сережу Есенина, мы провели с ним весь день. Я вспоминаю эту встречу с умилением. Он вправду очень болен, но о болезни не хочет говорить, пьет горькую, пьет с необыкновенной жадностью, он совсем обезумел. Я не знаю, его конец близок ли, далек ли, но стихи он пишет теперь величественные, трогательные, гениальные. Одно из этих стихотво­рений я переписал и посылаю Вам. Не смейтесь надо мной за этот гимназический поступок, может быть, прощальная эта Сережина песня ударит Вас в сердце так же, как и меня. Я все хожу здесь по роще и шепчу ее. Ах любовь — калинушка…»

Из письма Тамаре Кашириной (Ивановой). Сергиево. 14 июня 1925 года

Бабель не выносил литературной среды (Илья Эренбург приводит его слова: «Когда нужно пойти на собрание писателей, у меня такое чувство, что сейчас предстоит дегустация меда с касторкой»), но это не отменяло дружбы с отдель­ными ее представителями. Писатель и журналист Семен Гехт вспоминал, как встретил Бабеля с Есениным в редакции журнала «Красная новь», где те «делили короны»:

«— Себе, Исаак, возьми корону прозы, — предлагал Есенин, — а корону поэзии — мне. Ласково поглядывавший на него Бабель шутливо отнекивался от такой чести, выдвигая другие кандидатуры».

Паустовского, принесшего ему повесть на оценку, Бабель отругал за ошибку в приведенной там есенинской цитате: «От многих слов Есенина болит сердце, — сказал он сер­дито. — Нельзя так беззаботно относиться к словам поэта, если вы считаете себя прозаиком». Есенинские стихи Бабель читал про себя и вслух, особенно выделяя строчки: «Цвела — забубенная, росла — ножевая, / А теперь вдруг свесилась, словно неживая».

Есенин и Бабель часто ходили в чайную в Зарядье, причем поэт, по словам Гехта, показывал себя веселым и любознательным человеком, охотно общаю­щимся со всеми желающими и не помыш­ляющим о смерти всерьез: «Когда Бабель услыхал о самоубий­стве Есенина, на лице его сделалось то выра­жение растерянности, какое бывает у очень близорукого человека, неведомо где позабыв­шего свои очки». И тем не менее письмо его, написанное за полгода до смерти поэта, читается как предчувствие.

Анализ

Создал нерасторжимое художественное единство всех рассказов Бабель («Конармия»). Анализ произведений подчеркивает эту особенность, так как выявляется определенная сюжетообразующая связь. Более того, сам автор запрещал менять местами рассказы при переиздании сборника, что также подчеркивает значимость их расположения.

Объединил цикл и одной композицией Бабель. «Конармия» (анализ позволяет в этом убедиться) – неразрывное эпически-лирическое повествование о временах Гражданской войны. В нем объединены и натуралистические описания военной действительности, и романтическая патетика. В рассказах нет авторской позиции, что позволяет читателю сделать собственные выводы. А образы героя-рассказчика и автора так сложно переплетены, что создают впечатление присутствия нескольких точек зрения.

О коллективизации

«Живу в коренной чистокровной казачьей станице. Переход на колхозы происходил здесь с трениями, была нужда — но теперь все развивается с необыкновенным блеском. Через год-два мы будем иметь благосо­стояние, которое затмит все, что эти станицы видели в прошлом, а жили они безбедно. Колхозное движение сделало в этом году решаю­щие успехи, и теперь открывают­ся, действительно, безбрежные пер­спек­тивы, земля преображается. Сколько здесь пробуду — не знаю. Быть свидете­лем новых отношений и хозяйственных форм интересно и необходимо».

Из письма сестре Марии Шапошниковой. Станица Пришибская. 13 декабря 1933 года

Увлечение коллективизацией, как и революцией в целом, поначалу было со стороны Бабеля совершенно искренним. Но это не значит, что писатель закрывал глаза на реальность. Киевский знакомый Бабеля Михаил Макотин­ский вспоми­нал, как в 1930 году писатель отправился в украин­ское село Вели­кая Старица, чтобы увидеть своими глазами воплощение политики сплошной коллективизации. Он вернулся потря­сенный перегибами со стороны ОГПУ Объединенное государственное полити­чес­кое управление при СНК СССР (ОГПУ при СНК СССР) — специальный орган государственной безопасности СССР. в отношении крестьян: «Вы себе предста­вить не можете! Это непередаваемо — то, что я наблюдал на селе! И не в одном селе! Это и описать невозможно! Я ни-че-го не по-ни-маю!» След этого потрясения можно увидеть в его позднем рассказе «Колывушка», где работящий деревенский мужик, получивший приказ о высыл­ке, убивает собственную лошадь (называя ее при этом «доч­кой») и уничтожает нажитое трудом добро, седеет в одну ночь и уходит куда глаза глядят, бросив односельчанам: «Куда вы гоните меня, мир…» Как бы то ни было, дифирамбы колхозам в письмах близким вряд ли следует воспри­нимать буквально — они писались с расчетом на цензуру.

О любви к лошадям

«Я понял — что такое лошадь для казака и кавалериста. Спешенные всадники на пыльных горячих дорогах, седла в руках, спят как убитые на чужих подводах, везде гниют лошади, разговоры только о лошадях, обычай мены, азарт, лошади-мученики, лошади-страдальцы, об них — эпопея, сам проникся этим чувством — каждый переход больно за лошадь».

Конармейский дневник 1920 года. 18 августа

10 советов Бабеля на все случаи жизни

О заварке чая, ухаживаниях за дамой, управлении конем и литературе

• Краткие содержания
• Разные авторы
• Бабель — Письмо

Основная сюжетная линия рассказа Бабеля «Письмо» — это письмо, которое пишет своей матери мальчик Василий Курдюков. В этом послании мальчик просит мать прислать какую-нибудь еду, а также рассказать о том, как живут братья, которые сражаются за красногвардейцев. По ходу повествования выясняется, что один из братьев попал в плен к белым и умер от руки своего отца. Он был командиром роты у Деникина, и сына убивал изощренным образом — отрезал по кусочку кожи. Через некоторое время, отец был вынужден скрываться, перекрасив для этого бороду. Несмотря на это, другой брат Степан разыскал и убил его.

В письме мальчик упоминает, что находится в подразделении красной Конной армии товарища Буденного и занимается тем, что развозит газеты и литературу на позиции.

Василий пишет, что ему нравится здесь жить и тем же самым просит маму прислать ему еды, так как мальчик каждый день ложиться спать, будучи очень голодным.

В письме Курдюков воспевает красную армию, называя красногвардейцев «красными героями» и «орлами».

Из рассказа становится ясно, что Василий — хлебопашец и он интересуется какой здесь урожай и что выращивают в этой местности. Здесь можно догадаться, что мальчик явно тоскует по дому, несмотря на то, что ему очень нравятся военные будни — Курдюкова мучает тоска по мирной жизни и, в частности, по своему родному краю, коню Степе и по мирной жизни в целом.

В письме матери упоминаются страшные факты о смерти брата. Будучи командиром роты Деникина, отец жестоким образом убивал его. Второй брат Васи Семен выследил и лишил жизни отца, отомстив за смерть брата.

Василий открывается автором как человек сильно верующий в Бога и маме пишет с большим уважением. Он искренне желает ей здоровья и благополучия, как и остальным родственникам, кумовьям и крестным.

Рассказ «Письмо» — это наивное и одновременно жестокое послание, которое раскрывает трагедию семьи Курдюковых, характер самого мальчика, сочетающего в себе причудливым образом крепкую заботу о брошенном хозяйстве и безжалостное равнодушие к смерти отца от рук собственных детей.

Наиболее трагично то, что Василий Курдюков уже лишен всякого рода сочувствия и милосердия. Убийство для него — привычное дело. Война покалечила душу мальчика и становится понятно, что он станет взрослым — это будет жестокий и обозленный человек.

Вывод: человек и война несовместимы ни при каких условиях. В это рассказе автор категорически отвергает такое явление как гражданская война, ибо она есть самое страшное зло, которое только может совершить человек.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА ModernLib.Net

Пан Аполек

Прелестная и мудрая жизнь пана Аполека ударила мне в голову, как старое вино. В Новоград-Волынске, в наспех смятом городе, среди скрюченных развалин, судьба бросила мне под ноги укрытое от мира евангелие. Окруженный простодушным сиянием нимбов, я дал тогда обет следовать примеру пана Аполека. И сладость мечтательной злобы, горькое презрение к псам и свиньям человечества, огонь молчаливого и упоительного мщения — я принес их в жертву новому обету.

В квартире бежавшего новоградского ксендза висела высоко на стене икона. На ней была надпись: «Смерть Крестителя». Не колеблясь, признал я в Иоанне изображение человека, мною виденного когда-то.

Я помню: между прямых и светлых стен стояла паутинная тишина летнего утра. У подножия картины был положен солнцем прямой луч. В нем роилась блещущая пыль. Прямо на меня из синей глубины ниши спускалась длинная фигура Иоанна. Черный плащ торжественно висел на этом неумолимом теле, отвратительно худом. Капли крови блистали в круглых застежках плаща. Голова Иоанна была косо срезана с ободранной шеи. Она лежала на глиняном блюде, крепко взятом большими желтыми пальцами воина. Лицо мертвеца показалось мне знакомым. Предвестие тайны коснулось меня. На глиняном блюде лежала мертвая голова, списанная с пана Ромуальда, помощника бежавшего ксендза. Из оскаленного рта его, цветисто сверкая чешуей, свисало крохотное туловище змеи. Ее головка, нежно-розовая, полная оживления, могущественно оттеняла глубокий фон плаща.

Я подивился искусству живописца, мрачной его выдумке. Тем удивительнее показалась мне на следующий день краснощекая богоматерь, висевшая над супружеской кроватью пани Элизы, экономки старого ксендза. На обоих полотнах лежала печать одной кисти. Мясистое лицо богоматери — это был портрет пани Элизы. И тут я приблизился к разгадке новоградских икон. Разгадка вела на кухню к пани Элизе, где душистыми вечерами собирались тени старой холопской Польши, с юродивым художником во главе. Но был ли юродивым пан Аполек, населивший ангелами пригородные села и произведший в святые хромого выкреста Янека?

Он пришел сюда со слепым Готфридом тридцать лет тому назад в невидный летний день. Приятели — Аполек и Готфрид — подошли к корчме Шмереля, что стоит на Ровненском шоссе, в двух верстах от городской черты. В правой руке у Аполека был ящик с красками, левой он вел слепого гармониста. Певучий шаг их немецких башмаков, окованных гвоздями, звучал спокойствием и надеждой. С тонкой шеи Аполека свисал канареечный шарф, три шоколадных перышка покачивались на тирольской шляпе слепого.

В корчме на подоконнике пришельцы разложили краски и гармонику. Художник размотал свой шарф, нескончаемый, как лента ярмарочного фокусника. Потом он вышел во двор, разделся донага и облил студеною водой свое розовое, узкое, хилое тело. Жена Шмереля принесла гостям изюмной водки и миску зразы. Насытившись, Готфрид положил гармонию на острые свои колени. Он вздохнул, откинул голову и пошевелил худыми пальцами. Звуки гейдельбергских песен огласили стены еврейского шинка. Аполек подпевал слепцу дребезжащим голосом. Все это выглядело так, как будто из костела святой Индегильды принесли к Шмерелю орган и на органе рядышком уселись музы в пестрых ватных шарфах и подкованных немецких башмаках.

Гости пели до заката, потом они уложили в холщовые мешки гармонику и краски, и пан Аполек с низким поклоном передал Брайне, жене корчмаря, лист бумаги.

— Милостивая пани Брайна, — сказал он, — примите от бродячего художника, крещенного христианским именем Аполлинария, этот ваш портрет — как знак холопской нашей признательности, как свидетельство роскошного вашего гостеприимства. Если бог Иисус продлит мои дни и укрепит мое искусство, я вернусь, чтобы переписать красками этот портрет. К волосам вашим подойдут жемчуга, а на груди мы припишем изумрудное ожерелье…

На небольшом листе бумаги красным карандашом, карандашом красным и мягким, как глина, было изображено смеющееся лицо пани Брайны, обведенное медными кудрями.

— Мои деньги! — вскричал Шмерель, увидев портрет жены. Он схватил палку и пустился за постояльцами в погоню. Но по дороге Шмерель вспомнил розовое тело Аполека, залитое водой, и солнце на своем дворике, и тихий звон гармоники. Корчмарь смутился духом и, отложив палку, вернулся домой.

На следующее утро Аполек представил новоградскому ксендзу диплом об окончании мюнхенской академии и разложил перед ним двенадцать картин на темы из священного писания. Картины эти были написаны маслом на тонких пластинках кипарисового дерева. Патер увидал на своем столе горящий пурпур мантий, блеск смарагдовых полей и цветистые покрывала, накинутые на равнины Палестины.

Святые пана Аполека, весь этот набор ликующих и простоватых старцев, седобородых, краснолицых, был втиснут в потоки шелка и могучих вечеров.

В тот же день пан Аполек получил заказ на роспись нового костела. И за бенедиктином патер сказал художнику.

— Санта Мария, — сказал он, — желанный пан Аполлинарий, из каких чудесных областей снизошла к нам ваша столь радостная благодать?..

Аполек работал с усердием, и уже через месяц новый храм был полон блеяния стад, пыльного золота закатов и палевых коровьих сосцов. Буйволы с истертой кожей влеклись в упряжке, собаки с розовыми мордами бежали впереди отары, и в колыбелях, подвешенных к прямым стволам пальм, качались тучные младенцы. Коричневые рубища францисканцев окружали колыбель. Толпа волхвов была изрезана сверкающими лысинами и морщинами, кровавыми, как раны. В толпе волхвов мерцало лисьей усмешкой старушечье личико Льва XIII, и сам новоградский ксендз, перебирая одной рукой китайские резные четки, благословлял другой, свободной, новорожденного Иисуса.

Пять месяцев ползал Аполек, заключенный в свое деревянное сиденье, вдоль стен, вдоль купола и на хорах.

— У вас пристрастие к знакомым лицам, желанный пан Аполек, — сказал однажды ксендз, узнав себя в одном из волхвов и пана Ромуальда — в отрубленной голове Иоанна. Он улыбнулся, старый патер, и послал бокал коньяку художнику, работавшему под куполом.

Потом Аполек закончил тайную вечерю и побиение камнями Марии из Магдалы. В одно из воскресений он открыл расписанные стены. Именитые граждане, приглашенные ксендзом, узнали в апостоле Павле Янека, хромого выкреста, и в Марии Магдалине — еврейскую девушку Эльку, дочь неведомых родителей и мать многих подзаборных детей. Именитые граждане приказали закрыть кощунственные изображения. Ксендз обрушил угрозы на богохульника. Но Аполек не закрыл расписанных стен.

Так началась неслыханная война между могущественным телом католической церкви, с одной стороны, и беспечным богомазом — с другой. Она длилась три десятилетия. Случай едва не возвел кроткого гуляку в основатели новой ереси. И тогда это был бы самый замысловатый и смехотворный боец из всех, каких знала уклончивая и мятежная история римской церкви, боец, в блаженном хмелю обходивший землю с двумя белыми мышами за пазухой и с набором тончайших кисточек в кармане.

— Пятнадцать злотых за богоматерь, двадцать пять злотых за святое семейство и пятьдесят злотых за тайную вечерю с изображением всех родственников заказчика. Враг заказчика может быть изображен в образе Иуды Искариота, и за это добавляется лишних десять злотых, — так объявил Аполек окрестным крестьянам, после того как его выгнали из строившегося храма.

В заказах он не знал недостатка. И когда через год, вызванная исступленными посланиями новоградского ксендза, прибыла комиссия от епископа в Житомире, она нашла в самых захудалых и зловонных хатах эти чудовищные семейные портреты, святотатственные, наивные и живописные. Иосифы с расчесанной надвое сивой головой, напомаженные Иисусы, многорожавшие деревенские Марии с поставленными врозь коленями — эти иконы висели в красных углах, окруженные венцами из бумажных цветов.

— Он произвел вас при жизни в святые! — воскликнул викарий дубенский и новоконстантиновский, отвечая толпе, защищавшей Аполека. — Он окружил вас неизреченными принадлежностями святыни, вас, трижды впадавших в грех ослушания, тайных винокуров, безжалостных заимодавцев, делателей фальшивых весов и продавцов невинности собственных дочерей!

— Ваше священство, — сказал тогда викарию колченогий Витольд, скупщик краденого и кладбищенский сторож, — в чем видит правду всемилостивейший пан бог, кто скажет об этом темному народу? И не больше ли истины в картинах пана Аполека, угодившего нашей гордости, чем в ваших словах, полных хулы и барского гнева?

Возгласы толпы обратили викария в бегство. Состояние умов в пригородах угрожало безопасности служителей церкви. Художник, приглашенный на место Аполека, не решался замазать Эльку и хромого Янека. Их можно видеть и сейчас в боковом приделе новоградского костела: Янека — апостола Павла, боязливого хромца с черной клочковатой бородой, деревенского отщепенца, и ее, блудницу из Магдалы, хилую и безумную, с танцующим телом и впалыми щеками.

Борьба с ксендзом длилась три десятилетия. Потом казацкий разлив изгнал старого монаха из его каменного и пахучего гнезда, и Аполек — о превратности судьбы! — водворился в кухне пани Элизы. И вот я, мгновенный гость, пью по вечерам вино его беседы.

Беседы — о чем? О романтических временах шляхетства, о ярости бабьего фанатизма, о художнике Луке дель Раббио и о семье плотника из Вифлеема.

— Имею сказать пану писарю… — таинственно сообщает мне Аполек перед ужином.

— Да, — отвечаю я, — да, Аполек, я слушаю вас…

Но костельный служка, пан Робацкий, суровый и серый, костлявый и ушастый, сидит слишком близко от нас. Он развешивает перед нами поблекшие полотна молчания и неприязни.

— Имею сказать пану, — шепчет Аполек и уводит меня в сторону, — что Иисус, сын Марии, был женат на Деборе, иерусалимской девице незнатного рода…

— О, тен чловек! — кричит в отчаянии пан Робацкий. — Тен чловек не умрет на своей постели… Тего чловека забиют людове…

— После ужина, — упавшим голосом шелестит Аполек, — после ужина, если пану писарю будет угодно…

Мне угодно. Зажженный началом Аполековой истории, я расхаживаю по кухне и жду заветного часа. А за окном стоит ночь, как черная колонна. За окном окоченел живой и темный сад. Млечным и блещущим потоком льется под луной дорога к костелу. Земля выложена сумрачным сияньем, ожерелья светящихся плодов повисли на кустах. Запах лилий чист и крепок, как спирт. Этот свежий яд впивается в жирное бурливое дыхание плиты и мертвит смолистую духоту ели, разбросанной по кухне.

Аполек в розовом банте и истертых розовых штанах копошится в своем углу, как доброе и грациозное животное. Стол его измазан клеем и красками. Старик работает мелкими и частыми движениями, тишайшая мелодическая дробь доносится из его угла. Старый Готфрид выбивает ее своими трепещущими пальцами. Слепец сидит недвижимо в желтом и масляном блеске лампы. Склонив лысый лоб, он слушает нескончаемую музыку своей слепоты и бормотание Аполека, вечного друга.

— …И то, что говорят пану попы и евангелист Марк и евангелист Матфей, — то не есть правда… Но правду можно открыть пану писарю, которому за пятьдесят марок я готов сделать портрет под видом блаженного Франциска на фоне зелени и неба. То был совсем простой святой, пан Франциск. И если у пана писаря есть в России невеста… Женщины любят блаженного Франциска, хотя не все женщины, пан…

Так началась в углу, пахнувшем елью, история о браке Иисуса и Деборы. Эта девушка имела жениха, по словам Аполека. Ее жених был молодой израильтянин, торговавший слоновыми бивнями. Но брачная ночь Деборы кончилась недоумением и слезами. Женщиной овладел страх, когда она увидела мужа, приблизившегося к ее ложу. Икота раздула ее глотку. Она изрыгнула все съеденное ею за свадебной трапезой. Позор пал на Дебору, на отца ее, на мать и на весь род ее. Жених оставил ее, глумясь, и созвал всех гостей. Тогда Иисус, видя томление женщины, жаждавшей мужа и боявшейся его, возложил на себя одежду новобрачного и, полный сострадания, соединился с Деборой, лежавшей в блевотине. Потом она вышла к гостям, шумно торжествуя, как женщина, которая гордится своим падением. И только Иисус стоял в стороне. Смертельная испарина выступила на его теле, пчела скорби укусила его в сердце. Никем не замеченный, он вышел из пиршественного зала и удалился в пустынную страну, на восток от Иудеи, где ждал его Иоанн. И родился у Деборы первенец…

— Где же он? — вскричал я.

— Его скрыли попы, — произнес Аполек с важностью и приблизил легкий и зябкий палец к своему носу пьяницы.

— Пан художник, — вскричал вдруг Робацкий, поднимаясь из тьмы, и серые уши его задвигались, — цо вы мувите? То же есть немыслимо…

— Так, так, — съежился Аполек и схватил Готфрида, — так, так, пане…

Он потащил слепца к выходу, но на пороге помедлил и поманил меня пальцем.

— Блаженный Франциск, — прошептал он, мигая глазами, — с птицей на рукаве, с голубем или щеглом, как пану писарю будет угодно…

И он исчез со слепым и вечным своим другом.

— О, дурацтво! — произнес тогда Робацкий, костельный служка. — Тен чловек не умрет на своей постели…

Пан Робацкий широко раскрыл рот и зевнул, как кошка. Я распрощался и ушел ночевать к себе домой, к моим обворованным евреям.

По городу слонялась бездомная луна. И я шел с ней вместе, отогревая в себе неисполнимые мечты и нестройные песни.

Образы персонажей

Кирилл Лютов — основной персонаж всех рассказов. Он играет роль как повествователя, так и невольного участника описанных событий. Кроме того, это двойник Исаака Эммануиловича в «Конармии». Лютов — псевдоним писателя в те времена, когда он служил военным журналистом. Подробное описание образов:

1. Лютов — еврей, от которого ушла жена. Окончил университет в Питере. Его интеллигентная натура мешает ему стать своим среди казаков. Для красноармейцев он был чужим и вызывал у них лишь снисходительность. Это интеллигент, пытающийся смириться с реалиями революционного времени.
2. Гедали — владелец антикварного магазина в Житомире, слепой еврей с философским умом. Он за революцию, но ему не нравится, что она сопровождается кровью и насилием. Для него без разницы — революция и контрреволюция, поскольку они несут лишь смерть.
3. Пан Аполек — старый монах и живописец. Это безбожник, кощунственно расписавший новгородский костел. Он создал много неправдивых сюжетов из Библии, в которых святые наделены человеческими пороками.

«Конармия» является беспощадным и очень откровенным сборником. Книга знакомит читателя с суровой действительностью военного времени. В ее главах переплетаются героизм и жестокость, смешное и трагичное, правдоискательство и духовное неведение.

О коллективизации

«Живу в коренной чистокровной казачьей станице. Переход на колхозы происходил здесь с трениями, была нужда — но теперь все развивается с необыкновенным блеском. Через год-два мы будем иметь благосо­стояние, которое затмит все, что эти станицы видели в прошлом, а жили они безбедно. Колхозное движение сделало в этом году решаю­щие успехи, и теперь открывают­ся, действительно, безбрежные пер­спек­тивы, земля преображается. Сколько здесь пробуду — не знаю. Быть свидете­лем новых отношений и хозяйственных форм интересно и необходимо».

Из письма сестре Марии Шапошниковой. Станица Пришибская. 13 декабря 1933 года

Увлечение коллективизацией, как и революцией в целом, поначалу было со стороны Бабеля совершенно искренним. Но это не значит, что писатель закрывал глаза на реальность. Киевский знакомый Бабеля Михаил Макотин­ский вспоми­нал, как в 1930 году писатель отправился в украин­ское село Вели­кая Старица, чтобы увидеть своими глазами воплощение политики сплошной коллективизации. Он вернулся потря­сенный перегибами со стороны ОГПУ Объединенное государственное полити­чес­кое управление при СНК СССР (ОГПУ при СНК СССР) — специальный орган государственной безопасности СССР. в отношении крестьян: «Вы себе предста­вить не можете! Это непередаваемо — то, что я наблюдал на селе! И не в одном селе! Это и описать невозможно! Я ни-че-го не по-ни-маю!» След этого потрясения можно увидеть в его позднем рассказе «Колывушка», где работящий деревенский мужик, получивший приказ о высыл­ке, убивает собственную лошадь (называя ее при этом «доч­кой») и уничтожает нажитое трудом добро, седеет в одну ночь и уходит куда глаза глядят, бросив односельчанам: «Куда вы гоните меня, мир…» Как бы то ни было, дифирамбы колхозам в письмах близким вряд ли следует воспри­нимать буквально — они писались с расчетом на цензуру.

Об отношении к собратьям-литераторам

«Зиму я провел худо, сейчас чувствую себя хорошо, очевидно, северная зима действует на меня губительно. Душевное состояние оставляет желать лучшего — меня, как и всех людей моей профессии, угнетают специфи­чес­кие условия работы в Москве, то есть кипение в гнусной, профессиональной среде, лишенной искусства и свободы творчества, теперь, когда я хожу в генералах, это чувст­вует­ся сильнее, чем раньше. Заработки удовлетворительны».

Из письма сестре Марии Шапошниковой. Москва. 12 мая 1925 года

Большинству товарищей по цеху Бабель предпочитал общество жокеев, воен­ных и даже чекистов. О последних Бабель, как считается, соби­рался написать роман: в людях он видел литературный материал. В 1928 году Бабель жалуется из Парижа Горькому, что мечтает снова окунуться в «мир»: «Три года живу среди интел­лигентов — и заскучал. И ядовитая бывает скука. Только среди диких людей и оживаю». Вдова Бабеля вспоминала его похвалу в начале знакомства: «Вот вы, молодая и образованная девица, провели с довольно известным писателем целый день и не за­дали ему ни одного литератур­ного вопроса. Почему? — Он не дал мне ответить и сказал: — Вы совершенно правильно сделали». Литературных разговоров, по ее свидетельству, Бабель терпеть не мог.

Исаак Бабель. 1930-е годыРоссийский государственный архив литературы и искусства
Литературные связи непросто было бы поддержи­вать еще и потому, что Бабель не жил в Москве подолгу, а находился в постоянных разъездах по СССР, соби­рая материал. Он ездил то на Кав­каз, то на Украину, чтобы своими глазами увидеть коллективизацию, то на Донбасс, где он спускался в шахты, подолгу жил в подмосковном селе Молоденове, где располагался конный завод, и даже работал в правлении колхоза. Своей второй гражданской жене Тамаре Кашири­ной он с увлечением описывает день, проведен­ный в Лукьяновской тюрьме с прокурором и следователем, — Бабель присутствовал при допросе двух мужи­ков, убивших селькора украинской газеты: «Это было очень грустно и неспра­ведливо, как всякий человеческий суд, но лучше и достой­нее было мне сидеть с этими жалкими убившими мужиками, чем болтать позорный вздор где-нибудь в городе, в редак­ции…» А сразу вслед за этим он пишет о предвку­шении нового впечатления: полета на истребите­ле со старым товарищем-авиатором.

Отношение к литературе у Бабеля было журналис­тское: с тех пор как Горький отправил его «в люди» набираться опыта В автобиографии 1924 года Бабель расска­зывал, что в 1916 году, окончив училище, поехал в Петербург обивать пороги редак­ций. Максим Горький напечатал два его рассказа в журнале «Летопись» и отправил за литературной школой «в люди», куда Бабель ушел на семь лет. «За это время я был солдатом на румынском фронте, потом слу­жил в Чека, в Наркомпросе, в продоволь­ственных экспедициях 1918 г., в Северной армии против Юденича, в Первой Конной армии, в Одесском губкоме, был выпускаю­щим в 7-й советской типографии в Одессе, был репортером в Петербурге и в Тифлисе и проч»., он писал только с натуры и о том, что знал досконально. Некото­рая оседлость насту­пила только в 1936 году, когда Бабель полу­чил дачу в строившемся «писатель­ском городке» — Пере­делкино. На эту желанную для многих привилегию Бабель согласился, однако, не раньше, чем убедился, что дачи стоят далеко друг от друга и с собратьями встречаться не придется.

О жестокости

«Поле сражения, встречаю начдива, где штаб, потеряли Жолнаркевича. Начинается бой, артиллерия кроет, недалеко разрывы, грозный час, решительный бой — остановим польское наступление или нет, Буден­ный Колесникову и Гришину — расстреляю, они уходят бледные пешком. До этого — страшное поле, усеянное порубленными, нечеловеческая жестокость, невероятные раны, проломленные черепа, молодые белые нагие тела сверкают на солнце, разбросанные записные книжки, листки, солдатские книжки. Евангелия, тела в жите».

Конармейский дневник 1920 года. 3 августа

В «Одесских рассказах» фигура налетчика Бени Крика, списанного с леген­дар­ного бандита Мишки Япончика, вызывает у автора неподдельное восхищение. В «Конар­мии» описание жестокости на войне не просто натуралистично — оно доведе­но до почти зримых и осязаемых художественных образов. Даже в днев­нике, в описании страшного поля боя, усеянного трупами, наряду с ужасом, звучит эстети­ческое чувство: «молодые белые нагие тела сверкают на солнце». Критик Вячеслав Полонский, долго гадая о причинах долгого молчания писате­ля, предполагал, что готовые произведения есть — но «сплошь контр­револю­ционные», то есть неподцен­зурные: «…ибо мате­риал их таков, что публиковать его сейчас вряд ли возможно. Бабель работал не только в Конной — он работал в Чека Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем при Совете народных комиссаров РСФСР — специальный орган безопасности Советского государства.. Его жадность к крови, к смер­ти, к убийствам, ко всему страшному, его почти садическая страсть к страданиям ограничила его материал. Он присут­ствовал при смертных каз­нях, он наблюдал расстре­лы, он собрал огромный материал о жесто­кости революции». Полонский предпо­лагал, что все неопуб­ликованные вещи Бабеля — про Чека. Подтвер­дить или опроверг­нуть эту догад­ку сейчас невозможно, поскольку рукописи пропали при аресте. Но, навер­ное, пра­вильнее будет предположить, что Бабеля при­влекала не жесто­кость как таковая, а вообще яркие человеческие страсти, масштабные события, обнаженная жизнь.

О Есенине

«В пятницу, т. е. на следующий после Вашего отъезда день, я встретил Сережу Есенина, мы провели с ним весь день. Я вспоминаю эту встречу с умилением. Он вправду очень болен, но о болезни не хочет говорить, пьет горькую, пьет с необыкновенной жадностью, он совсем обезумел. Я не знаю, его конец близок ли, далек ли, но стихи он пишет теперь величественные, трогательные, гениальные. Одно из этих стихотво­рений я переписал и посылаю Вам. Не смейтесь надо мной за этот гимназический поступок, может быть, прощальная эта Сережина песня ударит Вас в сердце так же, как и меня. Я все хожу здесь по роще и шепчу ее. Ах любовь — калинушка…»

Из письма Тамаре Кашириной (Ивановой). Сергиево. 14 июня 1925 года

Бабель не выносил литературной среды (Илья Эренбург приводит его слова: «Когда нужно пойти на собрание писателей, у меня такое чувство, что сейчас предстоит дегустация меда с касторкой»), но это не отменяло дружбы с отдель­ными ее представителями. Писатель и журналист Семен Гехт вспоминал, как встретил Бабеля с Есениным в редакции журнала «Красная новь», где те «делили короны»:

«— Себе, Исаак, возьми корону прозы, — предлагал Есенин, — а корону поэзии — мне. Ласково поглядывавший на него Бабель шутливо отнекивался от такой чести, выдвигая другие кандидатуры».

Паустовского, принесшего ему повесть на оценку, Бабель отругал за ошибку в приведенной там есенинской цитате: «От многих слов Есенина болит сердце, — сказал он сер­дито. — Нельзя так беззаботно относиться к словам поэта, если вы считаете себя прозаиком». Есенинские стихи Бабель читал про себя и вслух, особенно выделяя строчки: «Цвела — забубенная, росла — ножевая, / А теперь вдруг свесилась, словно неживая».

Есенин и Бабель часто ходили в чайную в Зарядье, причем поэт, по словам Гехта, показывал себя веселым и любознательным человеком, охотно общаю­щимся со всеми желающими и не помыш­ляющим о смерти всерьез: «Когда Бабель услыхал о самоубий­стве Есенина, на лице его сделалось то выра­жение растерянности, какое бывает у очень близорукого человека, неведомо где позабыв­шего свои очки». И тем не менее письмо его, написанное за полгода до смерти поэта, читается как предчувствие.

О русофобии

«В Галиции невыносимо уныло, разбитые костелы и распятие, хмурое небо, прибитое, бездарное, незначительное население. Жалкое, при­ученное к убийству, солдатам, непорядку, степенные русские плачущие бабы, взрытые дороги, низкие хлеба, нет солнца, ксендзы в широких шляпах — без костелов. Гнетущая тоска от всех строящих жизнь. Славяне — навоз истории? <�…> Ночь в гостинице, рядом супруги и разговоры, и слова и… в устах женщины, о русские люди, как отвратительно вы прово­ди­те ваши ночи и какие голоса стали у ваших женщин. Я слушаю затаив дыхание, и мне тяжко».

Конармейский дневник 1920 года. 25‑30 июля

Бабель, сын одесского коммерсанта, происходил из просвещенной семьи, боготворил Флобера и Мопассана и первые свои вещи писал по-француз­ски. Его военный дневник полон ужаса и омерзения интеллигента перед нравами русских казаков, особенно выразительными на фоне цивилизации, которую они сметают на своем пути, — и еврейской, и европейской (Виктор Шкловский заметил, что в «Конармии» Бабель «увидел Россию так, как мог увидеть ее француз-писатель, прикомандированный к армии Наполеона»). Он бродит по разо­рен­ным поместьям, где брошены драгоценные книги — фолианты времен Николая I, польские манускрипты XVI века, французские романы. В разрушенном доме ксендза, его картинах, латинских рукописях, портрете Сенкевича видит «экстракт нации». Оплакивает разграбление костела, укра­шенного итальянской живописью, где конармейцы с матерной руганью рвут и тюками тащат драгоценные ризы: «Зверье, они пришли, чтобы грабить, это так ясно, разруша­ются старые боги». Но и в этом, как во многом другом, чувства Бабеля были амбивалентны. Несмотря на известность на Западе и эмиграцию семьи, сам он отказывался уезжать из России.

Андре Мальро и Исаак Бабель. 1936 годГосударственный архив кинофотодокументов
В конце 20-х — начале 30-х годов Бабель путешествовал по Франции и Италии, подолгу жил в Париже, общался с западными литерато­рами — его дружбу с Андре Мальро позднее инкриминировали ему на следствии как шпио­наж. Более того — Бабель был знаменит в Европе — в частности, большим его поклон­ником был Эрнест Хемингуэй. Первый сборник рассказов Бабеля на английском языке вышел в 1929 году, за ним последовали французский, немецкий и испанский переводы; в 1925 году Бабель по настоянию француз­ских писателей был включен в состав советской делегации на Париж­ском конгрессе в защиту культуры.

При этом в 1927 году он писал из Франции другу своего детства, Исааку Лив­шицу: «Духовная жизнь в России благородней. Я отравлен Россией, скучаю по ней, только о России и думаю»; ему же, позднее: «Жить здесь В Европе. в смысле индивидуальной свободы превосходно, но мы — из России — тоскуем по ветру больших мыслей и больших страстей». В письмах он уговаривает первую жену Первая жена писателя — художница Евгения Борисовна Гронфайн — в 1925 году выехала во Францию. вернуться, чтобы растить их общую дочь в России. По легенде, он же уго­ворил вернуться Максима Горького, которого любил, уважал и считал своим учите­лем.

О женщинах в Красной армии

«В лесу. Интрига с сестрой. Апанасенко сделал ей с места в карьер гнусное предложение, она, как говорят, ночевала, теперь говорит о нем с омерзением, но ей нравится Шеко, а она нравится военкомдиву, который маскирует свой интерес к ней тем, что она, мол, безза­щит­на, нет средств передвижения, нет защитников. Она рассказывает, как за ней ухаживал Константин Карлович, кормил, запрещал писать ей письма, а писали ей бес­конечно. Яковлев ей страшно нравился, начальник регистрационного отдела, белоку­рый мальчик в красной фуражке, просил руку и сердце и рыдал, как дитя. Была еще какая-то история, но я об ней ничего не узнал. Эпопея с сестрой — и главное, о ней много говорят и ее все презирают, собственный кучер не разго­варивает о ней, ее ботиночки, переднички, она оделяет, книжки Бебеля. Женщина и социализм. О женщинах в Конармии можно написать том. Эскадроны в бой, пыль, грохот, обнажен­ные шашки, неистовая ругань, они с задрав­ши­­мися юбками скачут впереди, пыльные, толстогрудые, все *****, но то­ва­­рищи, и ***** потому, что товарищи, это самое важное, обслужива­ют всем, чем могут, героини, и тут же презрение к ним, поят коней, тащат сено, чинят сбрую, крадут в костелах вещи и у населения».

Конармейский дневник 1920 года. 18 августа

О любви к лошадям

«Я понял — что такое лошадь для казака и кавалериста. Спешенные всадники на пыльных горячих дорогах, седла в руках, спят как убитые на чужих подводах, везде гниют лошади, разговоры только о лошадях, обычай мены, азарт, лошади-мученики, лошади-страдальцы, об них — эпопея, сам проникся этим чувством — каждый переход больно за лошадь».

Конармейский дневник 1920 года. 18 августа

10 советов Бабеля на все случаи жизни

О заварке чая, ухаживаниях за дамой, управлении конем и литературе

О еврействе и погромах

«Житомирский погром, устроенный поляками, потом, конечно, каза­ками. После появления наших передовых частей поляки вошли в город на 3 дня, еврейский погром, резали бороды, это обычно, собрали на рынке 45 евреев, отвели в помещение скотобойни, истязания, резали языки, вопли на всю площадь. Подожгли 6 домов, дом Конюховского на Кафедральной — осматриваю, кто спасал — из пулеметов, дворника, на руки которому мать сбросила из горящего окна младенца — прико­лоли, ксендз Ксендз (польск. Ksiądz — «священник») — польский католический священнослужитель. приставил к задней стене лестницу, таким способом спасались. Заходит суббота, от тестя идем к цадику Цадик — в иудаизме набожный и благочестивый человек.. Имени не разобрал. Потря­сающая для меня картина, хотя совершенно ясно видно умирание и полный декаданс. Сам цадик — его широкоплечая, тощая фигурка. Сын — благородный мальчик в капотике, видны мещанские, но просторные комнаты. Все чинно, жена — обыкновенная еврейка, даже типа модерн. Лица старых евреев. Разговоры в углу о дороговизне. Я путаюсь в молитвеннике. Подольский поправляет. Вместо свечи — коптилка. Я счастлив, огромные лица, горбатые носы, черные с проседью бороды, о многом думаю, до свиданья, мертвецы. Лицо цадика, никелевое пенсне: — Откуда вы, молодой человек? — Из Одессы. — Как там живут? — Там люди живы. — А здесь ужас. Короткий разговор. Ухожу потрясенный».

Конармейский дневник 1920 года. 3 июня

Писатель постоянно обращался к еврейской культуре в своих рассказах — как, например, в рассказе «Шабос-Нахаму» (1918), описы­вающем похождения Гершеле Острополера, реального человека, ставшего фольклорным героем Гершеле Острополер был придворным шутом одного из главных хасидских цадиков — рабби Баруха из Меджибожа, внука Баал-Шем-Това, основателя хасидизма.. В конце жизни он занимался изданием Шолом-Алейхема Шолом-Алейхем (1859­–1916) — еврейский писатель и драматург, один из основополож­ников современной художественной литера­туры на идише, в том числе детской.. Гибель еврейства, еврейской культуры и иудаизма — главная тема его Конармейского дневника: армия Буденного воюет с поляками, но обе противоборствующие стороны поочередно устраивают погромы, грабят, насилуют и убивают еврейское насе­ление Галиции, колыбели хасидизма, так же, как до них это делали царские казаки. Парадоксальным образом, современники нередко обвиняли в антисе­митизме самого Бабеля. Ребенком он оказался свидетелем одесского погрома 1905 года, жертвой которого стал его дед, — и позже отправился в поход с казаками-погром­щи­ками под именем Кирилла Васильевича Лютова; свое происхождение писатель скрывает и не пытается помешать бесчинствам, в том числе чтобы не выдать себя. При этом, с ужасом наблюдая реалии рево­люции, Бабель, как и огромное число евреев его поколения, верил в ее идеалы и, опла­кивая гибель своей культуры, считал происходящее неизбежностью.