Рассказ плечо подруги часть 3

Окруженная подругами, которые смотрели на нее, как бы желали себе: одна — ее мягких волос, свивавшихся черными лентами около шеи и до пояса, другая — ее румянца, третия — ее стана, плеч и бог знает чего еще; замечая в их глазах невольную дань ее превосходству и видя это превосходство в зеркале, осыпанная нежными заботами служанки, стоявшей на коленах у ног ее, Мариорица казалась какою-то восточною царицей, окруженною своими подданными.

Девушка протянула Илье руку, и широкий рукав её белой кофточки поднялся почти до плеча. Илья пожал горячую ручку почтительно, бережливо, глядя на подругу Павла с той радостью, с какой в густом лесу, средь бурелома и болотных кочек, встречаешь стройную берёзку. И, когда она посторонилась, чтобы пропустить его в дверь, он тоже отступил в сторону и уважительно сказал…

Произнося этот монолог с глазами, вперенными в небо, Рогожин был действительно счастлив, и всё крепче и крепче обнимал свою подругу, и, наконец, переводя на нее в конце свой взгляд, видел, что она сладко спит у него на плече. Он сейчас же отворачивал тихо свою голову в сторону и, скрутив трубочкой губы, страстно шептал…

Яичница. Теперь я нахожу подругу жизни. Подруга эта — вы. Скажите напрямик: да или нет? (Смотрит ей в плеча; в сторону.)О, она не то, что как бывают худенькие немки, — кое-что есть!

Минуты две четверо в комнате молчали, прислушиваясь к спору на террасе, пятый, Макаров, бесстыдно спал в углу, на низенькой тахте. Лидия и Алина сидели рядом, плечо к плечу, Лидия наклонила голову, лица ее не было видно, подруга что-то шептала ей в ухо. Варавка, прикрыв глаза, курил сигару.

Спустя с плеча левый рукав овчинного полушубка, обшитого у иных котиком, молодые бабы, большей частью, опирались на плечо своих подруг и лукаво пускали на проезжих стрелы своих карих или серых глаз.

Пудрамант [Пудрамант (пудромантель) — род накидки, которую надевали, пудрясь.] кое-как накинут на плеча, и посланница феи со своею подругою осторожно впущены задним крыльцом в спальню Аделаиды.

— Нет, я счастлива, что вы избрали меня в подруги своей жизни, — так сказала она, приклонясь к моему плечу… О! она была многому обучена, как окажется после; знала всю иностранную мифологию, оттого и отвечала с такою остротою.

— Музыканты… — шептала Аннинька, прижимаясь плечом к своей флегматической подруге, которая все время не сводила глаз с запертого дормеза.

— Застегнись, — угрюмо сказал Илья. Ему было неприятно видеть это избитое, жалкое тело и не верилось, что пред ним сидит подруга детских дней, славная девочка Маша. А она, обнажив плечо, говорила ровным голосом…

Но и она, моя лилейная и левкойная подруга, моя роза белая, непорочная, благоуханная и добрая, и она снялась вслед за мною; поступью легкою ко мне сзади подкралась и, положив на плечи мне свои малые лапки, сказала…

— Дурак! — крикнула Татьяна, ударив его по голове тетрадкой нот, а он схватил ее и с неожиданной силой, как-то привычно, посадил на плечо себе. Девицы стали отнимать подругу, началась возня, а Самгин, давно поняв, что он лишний в этой компании, незаметно ушел.

Глава X

Наташа пишет ночью письмо и затем его сжигает

Прошел ровно год.

Шла ночь на первое января 1942 года. Наташа вдруг проснулась сразу, как от толчка. Она открыла глаза. В комнате было совершенно темно. Слышалось ровное дыхание спящих людей. Наташа повернулась со спины на бок, протянула руку и пощупала, не раскрылся ли Тотик. Нет, ничего, укутан хорошо. Они все лежали на широкой тахте – Наташа, Тотик, Люся и Катя. Из-за раскрытой двери в соседнюю комнату доносилось тонкое, с присвистом, похрапывание Якова Ивановича, да иногда что-то бормотал во сне доктор.

Наташа порывисто села и обхватила руками коленки. Плечи и спину сразу охватило холодом. Она нащупала в темноте рядом на стуле своп фланелевый халатик, надела его, быстро сунула ноги в валенки и бесшумно подошла к столу. Прислушалась – все спят. Ощупью нашла спички и зажгла коптилочку, стараясь своим телом загородить свет от постели Софьи Михайловны. Фитилек загорелся, потрескивая, слабый свет разлился по комнате. Наташа оглянулась. Ничего, мама лежит лицом к стенке, авось не проснется. На всякий случай Наташа взяла лежавшую на столе книгу в переплете и, раскрыв, поставила ее ребром, чтобы свет не разбудил маму, если она повернется. За девочек она не боялась, – они спят очень крепко.

Однако как холодно! Вечером топили «буржуйку», но она уже успела остыть. Наташа зябко повела плечами, подошла к столу, достала из большой папки несколько исписанных листков бумаги и несколько чистых, уселась в кресло, поджав под себя ноги, и начала писать. Она спешила, но слова ложились на бумагу ровными четкими строчками. Пламя коптилки слегка колебалось от ее дыхания, глазам было больно от напряжения, рука стыла, и ее время от времени приходилось отогревать, сунув под мышку, но Наташа не отрываясь писала и писала. Часы пробили два, потом три; Наташа их не слышала, она с головой ушла в письмо.

Наташа аккуратно присоединила к начатому письму исписанные листки, отложила их в сторону, взяла новый лист и продолжала писать. Вот что было написано в листках:

На этом запись кончилась.

Проснулся и громко заплакал Тотик. Наташа бросилась к нему.

Через полчаса она снова сидела за столом и писала. Но слова уже не ложились на бумагу ровными четкими строчками. Перо прыгало в Наташиной руке, а рука не поспевала за взбудораженной, скачущей мыслью. И буквы отрывались друг от друга, становились все крупнее и размашистее, и казалось, что им тесно на большом гладком листе бумаги.

Наташа, не перечитывая, сложила письмо вчетверо, сунула в ящик своего столика, сбросила шубку, дунула на коптилку и в темноте юркнула под одеяло. И только тут почувствовала, как устала и как иззябла. Ее всю трясло мелкой дрожью. Она свернулась клубочком и старалась всюду подоткнуть одеяло, но все время то тут, то там проникали холодные струйки.

Часы пробили пять. Сна не было, хотя мало-помалу Наташа и начала согреваться. Мысли, обгоняя одна другую, проносились в голове: в ушах стоял звон, и сердце громко стучало, – казалось, оно не в груди у Наташи, а под самым ухом, в подушке. Она слышала, как пробило шесть и как сразу после этого зашевелился в соседней комнате Яков Иванович. Он долго кашлял хриплым, стариковским кашлем, потом чиркнул спичкой, и по слабой полоске света, проникшей в раскрытую дверь, Наташа поняла, что он зажег коптилку. Потом он, кряхтя, одевался, вошел в их комнату, присел на корточки перед «буржуйкой» и начал ее растапливать, стараясь делать это бесшумно. Сухие дрова (это была расколотая на мелкие чурочки массивная дверка дубового буфета) занялись сразу и весело затрещали. Никто не проснулся. Яков Иванович поставил на «буржуйку» маленький чайничек и ушел к себе.

Наташа лежала, все так же сжавшись в комочек, и не отрываясь, смотрела в раскрытую дверцу печки. Пламя бушевало в ней, изредка выкидывая в комнату темные струйки дыма. Пляшущий свет озарял комнату; запахло дымком, стало заметно теплее. Тоненько запел чайник.

Наташа смотрела в огонь и думала об отце. Как она стосковалась по нем! Она вдруг так ярко представила себе его милые, живые глаза, его улыбку… «Папочка… папа…» – прошептала она. Вот он получит ее письмо… Наташа закрыла глаза и постаралась представить себе, как он распечатывает его… быстро… нетерпеливо… Ему хочется скорее узнать, как они там… вот он распечатал… читает… читает…

И Наташа вдруг так и замерла на несколько мгновений.

– Нет! Нельзя, чтобы он получил такое письмо! Ему и без того нелегко там, на фронте… Он, конечно, так волнуется за них… А она… вместо того, чтобы успокоить, подбодрить… Нет, нет! Нельзя!..

Снова в комнату вошел Яков Иванович, уже одетый, в полушубке и шапке с большой эмалированной кружкой в одной руке и крошечным кусочком хлеба в другой. Он присел на корточки перед печкой, налил кружку кипятку из чайника, сунул хлеб в рот и начал медленно жевать его. Кружку с кипятком он обхватил обеими руками, видимо, желая их согреть. Потом понемножку, не спеша, все так же держа кружку двумя руками, выпил кипяток, поднялся, отнес кружку на место и вышел в «классную». Часы пробили семь. Хлопнула дверь в прихожей. Яков Иванович ушел на работу.

Сейчас начнут просыпаться остальные. Наташа поспешно выскочила из-под одеяла, надела валенки, достала из ящика свое письмо и, не разворачивая, сунула его в «буржуйку». Дрова догорели, печурка была полна крупных красных углей. Кончики бумаги закрутились, задымились, и вдруг все письмо вспыхнуло ярким пламенем.

«Эх… все бы не надо жечь… ведь ничего, где про бомбы… ну, да все равно… напишу новое…» – подумала Наташа, глядя на хрупкие черные листки, покрывшие красные уголья.

Она снова зажгла коптилку, села к столу, взяла в руки перо – и задумалась. Что же писать? Солгать? Солгать папе? … Нет! Нет, она напишет правду, только… только по-другому… Ведь если она напишет, что все они живы и бодры, что держатся крепко, что уверены в победе, что Ленинград выстоит, что все работают, – это ведь тоже будет правда.

И Наташино перо снова побежало по бумаге.

– Наташа! Ты что же это так рано встала? Что ты там делаешь? – раздался за ее спиной голос Софьи Михайловны.

– С добрым утром, мамочка, – как можно веселее ответила Наташа. – Я пишу папе.

– Вот и отлично! Я тоже сейчас напишу, – говорила, поспешно одеваясь, Софья Михайловна. Она подбросила дров в печурку и подошла к дочери… – Только… Наташа, ты не пиши, как… Ты напиши, что все у нас… что все в порядке… – И она провела рукой по Наташиным волосам.

Наташа подняла голову и посмотрела на мать.

– Я так и пишу, мамочка, – сказала она. И они понимающе улыбнулись друг другу.

– Можно войти? Вы уже встали? – раздался из соседней комнаты голос доктора.

Сейчас же вслед за ним поднялась Катя.

– Где карточки? Я сбегаю за хлебом, пока Тотик не проснулся, чтобы сразу дать ему, – сказала она, заматывая голову платком. Начинался новый блокадный день.

Глава XI

Цена хлебного довеска. У проруби на Неве. Появление «жениха»…

Становилось все труднее.

Жестокие морозы сковали Ленинград. Зима выдалась снежная, но снег никто не убирал, и все выше и выше нарастали сугробы на улицах. Неподвижно стояли кое-где трамваи и троллейбусы с выбитыми стеклами, а над ними качались на ветру порванные провода… Над городом непрерывно свистели снаряды. Прохожие с усталыми, серыми лицами иногда на минуту останавливались прислушаться: где разорвется? – и шли дальше. Длинные очереди терпеливо выстраивались у булочных. В очередях разговаривали мало. Большинство людей стояло прислонившись к стене дома. Губы сжаты плотно и скорбно, а в провалившихся глазах спокойное упорство.

Катя присела на ступеньку у входа в булочную, – она очень устала. Вот еще человек десять, и она дойдет до двери. В самой булочной стоять уже легче, там теплее. Катя думала о дедушке, – последние дни она очень тревожилась за него. Дедушка иногда не приходит с завода по два – три дня, и она тогда не знает, что думать, и боится подумать о самом страшном. Вот и вчера вечером он не пришел… А она знает: враг все время бьет по его заводу.

Из-за угла набережной завернули в улицу, где сидела Катя, две девочки; они с трудом тащили длинные сани, на которых лежал плотно зашитый в белую простыню покойник.

– Может, мать повезли, – произнес кто-то в очереди, когда девочки поравнялись с булочной.

А из-за угла показались еще одни такие санки… Все в очереди повернули головы и глядели им вслед

– Ох, сколько их!.. – прошептала старушка рядом с Катей.

Никто не ответил.

Катя вошла в дверь. Ей стало вдруг так страшно.

Дошла ее очередь. Катя бережно положила в корзинку полбуханки хлеба и небольшой довесок, крепко прижала к себе и стала пробираться сквозь толпу к выходу. И вдруг через ее плечо потянулась рука, схватила довесок – и мальчишка лет пятнадцати, расталкивая людей, выбежал из булочной.

– Отдай!.. Отдай!.. – закричала Катя и бросилась за ним. В дверях образовалась пробка. Катя с трудом выбралась из двери, сбежала со ступенек. Мальчишки не было видно.

– В переулок побежал, – сказал ей кто-то, догадавшись, в чем дело.

Сразу за углом стояла, прижавшись к водосточной трубе, девочка лет четырех, вся, вместе с руками, увязанная в огромный клетчатый платок. Перед ней присел на корточки, спиной к Кате, тот самый мальчишка и, бережно отламывая маленькие кусочки хлеба от Катиного довеска, клал их в рот девочке. Та жадно глотала и молча снова раскрывала ротик за следующим кусочком.

Катя глядела на них, пока последний кусочек не исчез во рту девочки и, ни слова не сказав, пошла домой.

На звонок ей открыла Наташа.

– Как ты долго! – сказала она.

– Очередь, – объяснила Катя.

– Замерзла, небось?

– Очень.

– Иди, на печурке кипяток есть. Дедушка твой пришел.

– Дедушка пришел?! – Катя бросилась в комнату. Она пробежала мимо Люси, которая подбрасывала дрова в печурку, и вбежала в спальню доктора.

Яков Иванович сидел на своей кровати и, держа обеими руками кружку, пил кипяток.

– Дедушка!.. – Катя остановилась перед ним, не зная, что сказать. За те два дня, что она его не видела, он как будто еще осунулся и посерел.

– Катюша, здравствуй. – Яков Иванович с усилием улыбнулся. – Ишь, закоченела вся. Выпей скорей кипятку.

– Вот я ей уже несу, – сказала Наташа, входя с чашкой кипятку в руках. – Раздевайся, Катя, я тебе помогу. – Она взяла из Катиных рук корзинку с хлебом и стала расстегивать пуговицы на Катином пальто.

– Хорошо, что ты пришла, – говорила она, – нам с Люсей за водой идти надо; темнеть сейчас начнет, а Якову Ивановичу тоже уходить.

– Как уходить?! – испугалась Катя.

– Наташа! Я готова, идем, – позвала из соседней комнаты Люся.

– Иду! Катя, Тотик заснул. Пусть спит. – И Наташа вышла из комнаты.

– Пей кипяток, – сказал Яков Иванович.

Катя машинально взяла в руки чашку с кипятком и села на кровать рядом с Яковом Ивановичем.

– Дедушка… Неужели уходишь опять?..

– А как же, Катюшка. Надо! Меня начальник цеха сам отослал… велел отдохнуть. Да сейчас мне не до отдыха. Я только вот зачем пришел. – Он снова улыбнулся, но на этот раз уже без усилия, и вытащил из кармана сухарь. – На! Ешь!

«Вот… вместо довеска…» – мелькнуло в голове Кати. Она откусила кусочек. Сухарь был очень черствый, и это было хорошо – можно было дольше жевать. Горячая вода словно разливалась по всему телу, зубы с наслаждением вонзились в сухарь, и на душе сразу стало как-то спокойнее.

Яков Иванович встал, собираясь уходить.

– Дедушка! – Катя вцепилась руками в его рукав и потянула его обратно. – Не уходи, дедушка! Ну, отдохни хоть один денек. Один день – не в счет! Начальник же отпустил!

Старик усмехнулся.

– Один день не в счет? Ну нет, Катюшка, – нынче один час, одна минута и то в счет. Идти надо! – Он усмехнулся и как-то застенчиво провел рукой по Катиным волосам. – Не тужи, Катюшка, раньше времени. Твой дед – двужильный. Вытянет. А если теперь несколько дней не приду, не тревожься. Работа такая…

Яков Иванович ушел. Начало смеркаться; в углах комнаты сгущались тени. Было очень тихо. Катя все так же сидела на кровати деда. Какое-то оцепенение нашло на нее. Никаких ни мыслей, ни чувств – одна безграничная усталость.

* * *

Наташа с Люсей шли в очередь к проруби на Неве. Эта очередь была такая же молчаливая и хмурая, как очередь за хлебом. Только тут не к чему было прислониться, не на что сесть. Спускаться к Неве становилось труднее с каждым днем. Ступеньки, забитые снегом и залитые водой, обледенели, слились в скользкую неровную дорожку. Люди старались обходить ее по сторонам, вытаптывая ступеньки в снегу, но падали, разливали добытую воду – и неровная, скользкая дорожка все расширялась. Иногда кто-нибудь, у кого еще оставались силы, приносил с собой топор и вырубал ступеньки во льду, но их хватало ненадолго.

Втащить снизу саночки было невозможно, и их оставляли наверху. Но не все приходили с саночками. Многие несли прямо в руках кастрюли на веревочках или в «авоськах», кувшины, всякую другую посуду.

У Люси и Наташи было по ведру. Саночки они оставили на снегу у спуска. Собираясь спускаться вниз, они увидели ползшую по ступенькам наверх старушку. В одной руке она несла большой медный чайник, а другой хваталась за лед. Добравшись почти доверху, она остановилась и беспомощно оглянулась.

– Бабушка! Давайте руку, я подтащу вас, – предложила Люся. – Наташа, а ты меня держи. – И, подав руку, на которой висело ведро, Наташе, она вступила одной ногой на спуск и протянула старушке руку.

– Ах ты, касаточка моя, – умилилась старенькая, хватая ее за руку. Но ноги скользнули, чайник, разливая воду и звеня привязанной крышкой, покатился вниз, а за ним покатилась вниз и старушка, увлекая за собой Люсю с пустым ведром. Наташа осталась наверху. Люся выпустила ее руку. Все это произошло так стремительно быстро, что никто из них даже не успел вскрикнуть.

Наташа бросилась вниз на помощь. Но сойти было тоже не так легко, и, когда она подошла к упавшим, старушка уже поднялась, охая, а Люся сидела на льду, растирая рукой ушибленную ведром коленку, и тихо плакала.

– Ну, ничего, Люсенька, – старалась ее утешить Наташа. – Вставай, я тебе помогу.

– Ничего… – Люся всхлипнула и встала, опираясь на Наташу, – мне не так больно, как обидно… Хотела помочь, а… – и она снова всхлипнула.

– Родненькая ты моя, – запричитала старушка, поднимая чайник, – силушки-то у меня не было удержаться.

Подошла Наташа.

– Ничего, бабушка. Вы обе целы, – значит, все в порядке. Теперь мы сделаем так: лезьте наверх и сторожите наши санки – вот они стоят. А чайник давайте мне, я воды вам наберу.

К проруби стояли три очереди, – с трех сторон. Люди либо становились на обледенелый край и, согнувшись, погружали в воду свою посуду, либо прямо ложились на живот, боясь соскользнуть в прорубь. Все это отнимало время, и очередь двигалась медленно. Начинало смеркаться. Совсем невдалеке, у берега, стоял вмерзший в лед корабль. Отсюда, снизу, он казался необыкновенно огромным. На корабле было тихо. только ветер, намечая, гремел каким-то железным листом. По Неве неслась мелкая, колючая поземка, и люди становились к ней спиной, стараясь вдавить голову в плечи.

Где-то далеко ухнуло орудие, и через несколько мгновений над головами раздался уже знакомый пронзительный свист.

– Началось, – проговорил кто-то.

– Где-то ляжет? – спросил другой, и в эту минуту совсем недалеко раздался взрыв.

Люди заговорили.

– В Гавани.

– Нет, ближе. В Балтийский метят, гады.

– И вчера, и позавчера, – все в одно место.

Снова далекий выстрел, и свист над головой – и разрыв.

– Ну, ясно – ближе Гавани.

Никто не ответил. Снова и снова свистели снаряды. Очередь медленно продвигалась к проруби. Сумерки сгущались.

Девочки достали по полведра поды, – больше им было не дотащить. Наташа наполнила водой и чайник, прошла несколько шагов и остановилась.

– Люся, знаешь что? Постой здесь со своим ведром и чайником. Я отнесу и вернусь за чайником. Ладно?

Бабушка сидела на санках, вся сжавшись в комочек. Она, видимо, совсем закоченела. Наташа поставила ведро рядом с ней в снег, вернулась к Люсе и притащила чайник. Он тоже уместился на санках. Домой двинулись втроем. Новая знакомая, охая и еле-еле передвигая ноги, плелась сзади. Оказалось, что она живет в соседнем с девочками доме.

На полпути остановились передохнуть. Просвистел над головой снаряд и лег где-то дальше.

– Наташа, это не там, где наши мамы? – тревожно спросила Люся.

– Что ты! Гораздо левее.

Снова свист, и через мгновенье – где-то разрыв.

– Родные, скорей бы домой! Страшно на улице-то, – пробормотала старушка и двинулась вперед. – Есть у вас кто на фронте? – спросила она.

– Мой пала, – ответила Наташа, – а еще – Вася…

– Письма-то есть?

– От папы было… От Васи нет…

– И у меня от сыночка нет, – старушка вдруг всхлипнула. – Как с первых дней ушел в армию – шофером, как в воду канул. Жив ли, нет ли… Женихом на фронт ушел, только пожениться собрались… И девушка хорошая такая, Даша… Меня уже мамашей называть стала… Тоже на фронт ушла… Постойте, касаточки… Не несут меня больше ноги…

И она вдруг осела прямо в снег.

– Бабушка, что с вами?.. – испугались девочки.

Старушка молчала, тяжело дыша, и вдруг начала медленно валиться на бок.

Девочки стояли над ней, растерянные.

– Что же нам с ней делать? – прошептала Люся.

– Бабушка! – Наташа наклонилась над ней и взяла ее под мышки, пытаясь поднять. – Постарайтесь встать, бабушка!

Старенькая пробормотала что-то невнятное.

– Давай попробуем вдвоем, – сказала Люся и бросила сани. – Бери ее с одной стороны, а я с другой. Ну же, бабушка! Ну! Вы же почти дома.

– Погодите… я повернусь… – проговорила старушка уже довольно внятно и, с трудом повернувшись, встала на четвереньки. Девочки, напрягая все силы, помогли ей подняться на ноги. Бросив сани среди пустынной сумеречной улицы, они довели ее до дома, вошли в квартиру, которая, к счастью, оказалась в первом этаже.

– Беги скорее к санкам, Люся, – сказала Наташа. – Бабушка, позвать к вам кого?

– Никого нет… Одна я в квартире… все померли…

– Я вам сейчас принесу чайник, а вы лежите. – Девочки уложили ее в кровать. – Вы завтра за водой не ходите, бабушка, – мы зайдем за вашим чайником и привезем вам воды. А то вам трудно.

* * *

День в госпитале выдался особенно тяжелый. Прибыла большая партия раненых, и весь персонал сбился с ног.

Софья Михайловна шла домой уже в потемках. Как всегда в дни прибытия новых партий, она шла переполненная впечатлениями. Ведь раненые приносили с фронта не только свои раны и свои страдания, – они приносили последние вести; они приносили настроения переднего края и чаще всего, несмотря на физическую боль, неистощимую духовную бодрость. И Софья Михайловна спешила домой – поделиться впечатлениями со всеми, кто жил сейчас в двух маленьких комнатах доктора, как одна большая дружная семья.

Но спешить было трудно. И не только из-за тьмы. Софья Михайловна отправилась утром на работу, не дождавшись Кати, ушедшей за хлебом, и за весь день съела только тарелку жидкого супу. В госпитале, поглощенная бешеной спешкой, она не чувствовала ни голода, ни усталости. Сейчас же с каждым шагом падали силы, голова кружилась, ноги становились ватными и не держали. А до дому было далеко…

Почти теряя сознание, она прислонилась к стене дома, прижимаясь к ней спиной из последних сил, чтобы не сползти вниз. Изредка медленно и бесшумно проплывали мимо нее в полной тьме светящиеся голубоватым цветом кружочки, – это шли прохожие с «блокадными брошками» на груди. «Если упаду, уже не встану», – подумала она, невольно закрыв глаза. И вдруг с поразительной ясностью увидела перед собой старый заснеженный парк в розовых лучах восходящего солнца и несчастное, растерянное лицо парнишки, которое ей трудно рассмотреть.

– Держись, Вихрашка, держись! – прозвучали в ее ушах слова покойного отца, которые он столько раз говорил ей в трудные минуты жизни.

Софья Михайловна открыла глаза. Еще чернее показалась ночь после этого яркого видения, но Софья Михайловна улыбнулась.

– Держись, Вихрашка, держись! – сказала она вслух.

И как будто это давнишнее наивное прозвище влило в нее новые силы. Она оттолкнулась от стены и почти совсем твердо побрела дальше.

Вот, наконец, и ее дом. Войдя в подъезд, она ощупью добралась до перил и, крепко вцепившись в них, стала медленно подниматься по лестнице. На повороте постояла, передохнула. Пошла дальше.

– Осторожно. На человека наступите, – раздался знакомый голос у самых ее ног. Она вскрикнула от неожиданности и остановилась.

– Яков Иванович?! Вы?!

– Софья Михайловна?

– Я! Господи, какое счастье! Мы так боялись за вас! Катя очень волнуется! Вы что, упали?

– Нет, сел отдохнуть.

– Ну, и я! – Она нащупала в темноте плечо Якова Ивановича и, опершись на него, села рядом с ним на ступеньку. – Яков Иванович, миленький! Вы целы, невредимы?

– Цел, невредим. Устал очень. Дома благополучно?

– Насколько сейчас возможно, да. Все живы. А где вы пропадали столько дней?

– Работал. Молодежь обучал…

– Обучили?

– Малость! Работы .выше горла. Сейчас самое время приналечь. А сил-то и нет… Меня начальник цеха насильно выгнал. «Не смейте, – говорит, – двое суток на заводе показываться…»

Они помогли друг другу встать и, поддерживая один другого, добрались до своей двери.

* * *

Настроение у всех было праздничное. На столе зажгли целых четыре коптилки. Якову Ивановичу Наташа с Катей принесли глубокое кресло, и он с наслаждением отдыхал в нем. Катя не спускала глаз с дедушки. Стол придвинули к тахте, на которой полулежала Софья Михайловна. Доктор стоя раскладывал суповой ложкой в глубокие тарелки какую-то сероватую студенистую массу и рассказывал:

– А я и думаю: технический желатин. Что ж, технический, а может, и его есть можно. Ведь желатин – это белок, штука питательная. Ну, решил сначала на себе попробовать. Вчера потихоньку от всех сварил немного, съел. Полную тарелку съел. Утром встал – ничего. Жив. Живот не болит. Ну, и наварил сегодня всем. Лаврового листа у вас, Софья Михайловна, нашел, перцу. Ну что, вкусно?

– Замечательно, доктор!

– Давно такого не ели!

– А можно еще?

Это был настоящий пир. Ели маленькими глотками, чуть прикусывая хлебом. В комнате было тепло, потрескивали дрова в «буржуйке», булькал кипяток в большом чайнике. Проснулся Тотик, дали желе и ему. На закуску доктор дал ему кусочек хлеба, густо смазанный глицерином. Он нашел у себя пузырек с глицерином и берег его только для Тотика.

– Вкусно! – сказал Тотик. – Еще!

Когда опустошили миску желе, стали пить кипяток. Всех немного разморило. Яков Иванович и Софья Михайловна начали подремывать, но расходиться никому не хотелось.

– А знаете, – рассказывала Наташа, – сегодня и у старушки, которой мы воду носим, праздник. Сын с фронта приехал. Нашелся! Вместе с партизанами воевал. – Наташа засмеялась. – Забавная старушка! Мы с Люсей сегодня приходим к ней, а она объявляет: «А мой жених приехал!»

– Точно это она – невеста, – расхохоталась Люся, – а сама старая-престарая!

– Да, да, – продолжала Наташа, – так все время его иначе и не называет, как «жених». Такая смешная…

– А где же его невеста? – спросила Катя.

– Тоже с ним приехала. Они вместе были.

– Вы их видели?

– Нет. Это нам все бабушка рассказала.

В прихожей раздался звонок. Все удивленно переглянулись. Задремавшая было Софья Михайловна подняла голову. Яков Иванович мирно похрапывал в кресле.

– Я открою, – сказала Катя и, взяв в руки одну из коптилок и бережно закрывая пламя ладонью, вышла из комнаты. В прихожей стукнула дверь, раздались голоса, шаги.

– Это они и есть, о ком сейчас говорили, – входя, сказала Катя. – Входите сюда, пожалуйста. – И она широко распахнула дверь.

Вошли двое – рослый, широкоплечий красноармеец и стройная, совсем молоденькая девушка, тоже в военной форме.

– Привет честной компании, – весело сказал красноармеец и улыбнулся, блеснув ослепительно-белыми крупными зубами.

– Здравствуй, жених, – первым важно ответил Тотик.

Все рассмеялись. Девушка залилась краской. Красноармеец подошел к тахте, порылся в кармане, вытащил кусочек сахару и, протягивая Тотику, спросил:

– А ты откуда знаешь, что я жених?

– Знаю, – твердо сказал Тотик.

– Вы легки на помине. Только что о вас говорили. Да вы это что же стоите? Садитесь, – и Софья Михайловна подвинулась на тахте.

– Спасибо, мы на минутку. Скоро десять часов, да и мамаша ждет, – сказал красноармеец. – Мы с Дашей зашли только вас за мамашу поблагодарить.

– Ну, что там, – смущенно забормотали девочки, – нам же не трудно…

– Как это не трудно? Мамаша нам все рассказала. И как она упала, а вы ее домой тащили, и как ей воду носите. Вот за это вам великое красноармейское спасибо, девушки дорогие.

Девочки растерялись и молчали.

– Что нового на фронте? – спросил доктор.

– Ничего, все в порядке. Потерпите, граждане, еще малость, – » продолжал «Жених». – Самую малость! Скоро легче, будет. Верьте мне на слово, – протянется скоро ниточка от нас на «Большую землю»…

– Ленинграда не отдадите? – спросила Люся.

– Ну! Какой разговор?! – удивился красноармеец.

– Пойдем, мамаша ждет, – Даша дернула его за рукав.

– И то! Пошли! Еще и еще раз спасибо за мамашу, девушки! Вы ей, может, жизнь спасли. – Он снова широко улыбнулся. – До свиданья, дорогие товарищи!

– До свиданья! Заходите еще!

– Какая милая пара! – сказала Софья Михайловна, когда Катя, проводив гостей, вернулась в комнату.

– А как его зовут, мы и не узнали, – сказала Наташа.

– Зовут Жених, – уверенно произнес Тотик.

Все засмеялись.

– Ну что ж, так и будем звать, – весело решила Софья Михайловна.

Глава XII

Возвращение из госпиталя. Погребенная под развалинами. Спасение…

Люся и Катя ушли за водой. Сегодня была очередь Наташи остаться с Тотиком. Она сидела рядом с ним на тахте, стараясь хоть чем-нибудь развеселить мальчика. Но Тотик лежал безучастный ко всему и то и дело задремывал. Наташа с почти физической болью в сердце рассматривала его крошечное и совсем прозрачное личико с провалившимися, переставшими быть детскими, глазами.

Тотик уже не просил все время кушать. Он точно понимал, что от него, маленького, который сам еще не может бороться, требуется одно: не мешать бороться старшим.

В прихожей раздался громкий, настойчивый звонок. Люся с Катей? Нет, они только недавно ушли. Наташа пошла отпирать.

В полумраке прихожей трудно было разглядеть лицо вошедшего, высокого, худого красноармейца. Но он входил решительно, как к себе домой, никого не спрашивая, – и Наташа невольно отступила перед ним в глубь прихожей.

– Здравствуй, Наташа! Не узнаешь?

– Вася!!.

– Здравствуй! – Вася схватил Наташу и, приподняв чуть-чуть с пола, крепко поцеловал.

– Вася… Вася, ты!.. – повторяла Наташа, захлебываясь от радости и не находя никаких слов.

– Мои живы?

– Живы… здоровы…

– Катя дома?

– Ушла за водой. Сейчас вернется. Входи же, Вася!..

– Вот досада! Не могу. Буквально на минуту. Внизу машина ждет. Дед на работе?

– Да, Вася. Катя же минут через двадцать…

– Нельзя. Я и так сделал крюк. На, вот это вам всем, поделите. – Он сунул в руки Наташе небольшой мешочек с сухарями. – Скажи, – дед в порядке? Держится?

– О, еще как! Сутками работает.

– Молодец дед! Ну, поехал. Наташа, моих поцелуй. А всем скажи: скоро легче станет. Ничего немцам с нами не сделать! До свиданья!

Он снова наклонился и поцеловал Наташу.

– Стой, Вася! Катя у проруби против Восьмой линии. Может, мимо поедешь, увидишь.

– Возможно. Ну, будь здорова!

И дверь за Васей захлопнулась.

Наташа стояла в темной прихожей, прижимая к себе колючий мешочек с сухарями, и улыбалась счастливой улыбкой, а по лицу ее текли слезы.

Наконец она опомнилась и пошла в комнату. И тут только до ее сознания дошло: сухари!

Сухари!! !

Сейчас же дать Тотику!

Она налила из чайника в кружку теплой воды, достала из мешка большой сухарь, накрошила в воду и долго разминала ложкой, пока сухарь не превратился в полужидкую кашицу.

– Ну, Тотик, будем кушать!

Она кормила его с чайной ложечки, заставляя прожевывать пищу. Тотик сидел прямо, вытянув на одеяле обе тоненькие, как палочки, ручки, и послушно старательно жевал. И, проглотив, снова молча раскрывал рот. А в то время, как он жевал, Наташа сама откусывала от другого сухаря и с наслаждением хрустела им.

Когда вернулись девочки, Наташа все поняла по лицу Кати.

– Катюшка! Видела?!

– Видела! Мы только вытащили ведра наверх, поставили их на санки, вдруг машина останавливается. Выскочил из кабинки… Господи, Наташа!.. Я чуть не умерла от радости!..

– А какой он стал!.. Не узнать! – закричала Люся.

– Я сразу и не узнала…. В прихожей темно, открываю, а он…

* * *

И все три заговорили, перебивая друг друга и тряся за руки.

– А вот сухари, – Наташа показала на мешок.

– Ой поделим сейчас! Чтобы сразу кушать! – Люся, совсем как прежде, захлопала в ладоши.

– Конечно, сейчас! Давайте делить! Нас ведь семеро? – И Катя высыпала сухари на стол.

– Катя, только учти, что я уже один съела и Тотику один дала, – сказала Наташа. – Он поел и так сладко заснул!

И они принялись за дележку.

Когда на столе уже лежали семь кучек, девочки уселись вокруг стола, и комната наполнилась громким хрустом.

– Девочки, – сказала Наташа, – помните, Жених говорил: «Скоро легче станет»? Вот и Вася сегодня то же сказал и велел всем передать. «Ничего, – говорит, – немцам с нами не сделать».

– И дедушка так думает, – прибавила Катя.

* * *

Анна Николаевна работала как никогда. Она была старшей медсестрой большого отделения госпиталя и не только не брала никогда выходных дней, но и редкую ночь ей удавалось поспать напролет. Откуда у нее брались силы, она и сама не знала. Да ей и некогда было задуматься над этим. Раненые ее любили за заботливость, за веселый нрав, за всегдашнюю бодрость.

Домой забегать последнее время не удавалось совсем. О том, что делается дома, она ежедневно узнавала от Софьи Михайловны и часто посылала с ней Люсе что-нибудь из своего скудного пайка. Время от времени Люся навещала мать в госпитале. Ее пропускали в комнату, в которой жила Анна Николаевна вместе с двумя другими сестрами, и она тихонько сидела там, ожидая, когда мама, извещенная о ее приходе, сможет забежать сюда на минутку. Иногда она просиживала тут два – три часа, и за это время Анна Николаевна прибегала два – три раза и проводила с ней не больше десяти – пятнадцати минут.

– Люсенька моя! Ты еще больше похудела, бедняжка!

– Мамочка! Какая ты страшная стала!

С таких восклицаний обычно начиналась встреча. Но сейчас же об этом забывалось, и без конца сыпались вопросы, рассказы о пережитом… «Ох, подожди!» И Анна Николаевна убегала в палаты, чтобы через полчаса снова забежать в свою комнату. Она каждый раз заставляла Люсю съесть часть своего обеда и совала ей в карман либо ломтик хлеба, либо пару дурандовых лепешек, либо кусочек сахару. Потом она вдруг пугалась, что начинает смеркаться, что начнется обстрел, и гнала Люсю домой.

* * *

День выдался какой-то спокойный, – спал мороз, было даже похоже, что приближается оттепель. Враг молчал, – с утра ни одного выстрела. Люся решила, привезя с Невы воду, навестить мать.

На этот раз она ждала в комнате Анны Николаевны особенно долго. Наконец быстро вошла мать, и Люсю удивило растерянное и встревоженное ее лицо.

– Мамочка, что с тобой? Что-нибудь случилось?

– Что ты? Решительно ничего! Ну, рассказывай!

Свидание прошло, как всегда. Анна Николаевна, уверяя, что она уже поела, заставила Люсю съесть тарелку супа и стакан киселя и, как всегда, сунула ей в карман пакетик: две дурандовых лепешки и два кусочка сахару.

– Мамочка! Ты же у себя отнимаешь!

– Девочка моя, мы же в госпитале больше получаем, чем вы. Ешь!

И Люся не заставила себя просить вторично.

Когда она уходила, в комнату заглянула Софья Михайловна. Люся сразу даже не узнала ее в белом халате и белой шапочке.

– Люся, – сказала она, – вы там не волнуйтесь, если я сегодня приду позднее обычного. Работы очень много…

Люся не заметила, как за ее спиной Анна Николаевна делала Софье Михайловне знаки молчать.

– Ну, иди скорей, моя девочка, – сказала она, – а мне бежать надо.

Люся шла домой медленно. На улице так хорошо, спешить некуда. Было очень тихо. Редкие прохожие брели неслышно.

Вдруг где-то очень далеко прозвучал пушечный выстрел. «Опять!..» – подумала Люся, прибавляя шагу. И через пару мгновений она услышала знакомый противный свист… Она инстинктивно остановилась, невольно втягивая голову в плечи, еще секунда – и где-то впереди нее грохнул оглушительный взрыв, посыпались стекла.

Люся в ужасе зажала уши руками, не в силах двинуться с места. Она не услышала ни второго выстрела, ни свиста, но чуть не упала, когда еще ближе перед ней взорвался новый снаряд. На этот раз он попал в середину улицы, и булыжники вперемешку со снегом и льдом взлетели вверх.

Не помня себя от страха, Люся повернула обратно и бросилась бежать.

– Куда? Куда? – Ее схватила за руку девушка в военной форме. – Забеги в дом, скорее!

Люся увидела рядом какие-то ступеньки вниз, в подвальное помещение, приоткрытую дверь. Она соскочила в два прыжка, протиснулась внутрь подвала – и в это самое мгновение ее оглушил грохот и звон, что-то тяжелое ударило ее по голове, и Люся потеряла сознание.

* * *

– Анна Николаевна, – вы скрыли от Люси, что госпиталь свертывается и персонал едет на передний край? – удивленно спросила Софья Михайловна, когда они вместе, отослав Люсю домой, поднимались по лестнице госпиталя.

Анна Николаевна виновато заморгала глазами.

– Скрыла, Софья Михайловна.

– Почему?! Зачем?! – Софья Михайловна даже остановилась, держась за перила.

Анна Николаевна тоже прислонилась к перилам и беспомощно развела руками.

– Назовите это как хотите… слабостью… трусостью… но не могу я, не могу огорчить девочку…

– Я тоже мать, – тихо перебила ее Софья Михайловна. – Впрочем, это наш с вами давнишний спор. Я всегда говорила, что неправильно вы воспитываете Люсю.

– Ну, что я с собой поделаю?.. –  жалобно протянула Анна Николаевна.

– Вы бы посмотрели, как Люся сейчас работает, – продолжала Софья Михайловна, – девочки не узнать. Они все три за эти месяцы – увы! – перестали быть детьми. Вы растили ее белоручкой, лентяйкой, а как жизнь заставила…

– Анна Николаевна, вас начальник отделения просит в кабинет, – раздался сверху чей-то громкий голос.

– Иду! – Анна Николаевна вдруг стиснула руку Софьи Михайловны и быстро шепнула:

– А все-таки вы пока ей не говорите!

* * *

Люся очнулась, и первое, что она почувствовала, – это холод. Она открыла глаза – полный мрак. Но это ее не удивило, – ночью в комнате было всегда совсем темно. Она попробовала повернуться на бок, но тупая боль во всем теле заставила ее окончательно прийти в себя. И она вдруг сразу вспомнила все… И вместе с сознанием в нее вошел дикий, ни с чем не сравнимый ужас. Она закричала, и ей показалось, что крик был очень громкий, но на самом деле судорога перехватила горло, и из него вырвался лишь сдавленный стон.

– Тетя, вы живая? Тетя! – раздался у самого ее уха детский голосок. Люся вздрогнула всем телом, и снова с губ ее сровался стон, показавшийся ей криком.

– Тетя! Ну, тетя же, проснитесь! Я боюсь, – жалобно протянул голосок, и ребенок громко расплакался, навалившись всем телом на грудь Люси и тормоша ее обеими руками за воротник шубки. Люся почувствовала, что задыхается.

– Пусти… пусти… – с трудом произнесла она, стараясь спихнуть с себя руками эту давившую ее тяжесть. Но каждое движение причиняло тупую боль, Люся уронила руки и хрипло прошептала:

– Ты… душишь меня… сойди…

Ребенок послушно слез, продолжая держать обеими руками ее воротник и всхлипывая:

– Тетя, не спите больше… Мне так страшно… Я думала, вы неживая…

Люся глубоко вздохнула и, превозмогая боль, села. И сразу почувствовала, что голова ее коснулась чего-то. Она подняла руку, пощупала, – над ее головой тянулась толстая балка. Ужас снова охватил ее, – она поняла, что засыпана в подвале, и что балка каждую минуту может обвалиться. Резким движением рванулась вперед, инстинктивно стремясь уползти из-под этой страшной балки, но наткнулась на стоявшую рядом на коленях девочку, и они вместе снова упали на колючий, засыпанный осколками кирпича пол.

Девочка громко заплакала.

Жгучий стыд перед этой малышкой заставил Люсю опомниться. Вряд ли и в этот момент и после она смогла бы объяснить, что произошло в ней; но то, что рядом с ней кто-то маленький и беспомощный называл ее «тетей» и искал у нее защиты, заставило ее взять себя в руки. Она вдруг почувствовала себя ответственной за этого ребенка.

– Ну, не плачь, – заговорила она, изо всех сил стараясь унять дрожь, от которой стучали зубы, – я нечаянно тебя уронила… не плачь…

Девочка снова обхватила руками ее шею и крепко прижалась к ней, всхлипывая.

– Отыщут нас, тетя?.. Правда, отыщут?..

– Ну, конечно, отыщут… Ведь и твоя мама и моя мама спохватятся, что нас нет… Будут искать и откопают… Видишь, мы с тобой обе живые… Нас не убило… Мы с тобой, как услышим голоса, начнем кричать… нас и откопают… – убеждала Люся девочку, а еще больше – самое себя.

– Тетя… хорошо, что вы проснулись!.. А когда вы спали, я думала, – вы неживая… Я кричала, кричала, а вы не двигаетесь…

– Долго кричала?

– Не знаю… долго… Тетя… возьмите меня на колени… мне холодно…

– Постой… давай я осторожно поищу, нет ли выхода… Ты сиди, не двигайся.

Люся встала на четвереньки и поползла, шаря руками кругом себя.

– Тетя! Не уходите! Я боюсь! – девочка вцепилась в нее и снова заплакала.

Люсе самой хотелось плакать, кричать, звать на помощь… Будь она одна, она, может быть, упала бы ничком, закрыв лицо руками, и забилась бы от отчаяния и ужаса.

Но вот руки Люси нащупали какой-то низкий и широкий ящик. Упираясь в него, она с трудом встала на ноги, подняла руки вверх – балки над ней не было. Она протянула вперед обе руки и дотронулась до ровной стены. Попробовала осторожно сесть на ящик, – он стоял твердо. Она села глубже, прислонилась спиной к стене. И сразу же девочка, не отпускавшая ее ни на минуту, полезла к ней на колени. Люся обхватила худенькое тело девочки обеими руками и прижала ее к себе. Она и сама очень озябла.

– Вот так… нам будет обеим теплее… – сказала она тихо.

Голова у Люси кружилась, слегка тошнило, спина и затылок тупо ныли.

Огромным усилием воли Люся заставила себя говорить спокойно:

– Знаешь… должно быть, сейчас уже ночь, и никого нет на улице… Только я уверена, что нас уже ищут… вот увидишь… А тебя как зовут?

– Аленушка.

– А меня Люся. Сколько тебе лет?

– Шесть… Тетя Люся, а скоро нас найдут?

– Скоро, Аленушка.

– Тетя Люся, а как я кушать хочу, – жалобно протянула девочка.

– Кушать? – Люся вдруг вспомнила о пакетике, сунутом ей в карман, и, достав его, осторожно развернула.

– На вот лепешку. Кушай. – И, нашарив в темноте руки девочки, она бережно вложила в них одну из дурандовых лепешек.

– Спасибо! – прошептала девочка и стала жадно есть.

Люсе есть не хотелось. Она была слишком потрясена.

Аленушка доела лепешку, потом совсем затихла, крепко прижимаясь к Люсе.

Люсе становилось все хуже. Какая-то слабость охватывала ее, а в ушах стоял звон. Она изо всех сил прижимала к себе спящую девочку, словно искала в этом маленьком хрупком тельце защиты. Но руки немели, девочка, казалось, тяжелела с каждой минутой. «Сейчас уроню»… – с ужасом подумала Люся, напрягла последние силы и бережно положила девочку на ящик к стенке, а сама легла рядом с ней и, обняв обеими руками, прижалась к ней всем телом. Она закрыла глаза, и сразу ей показалось, что она вместе с ящиком и Аленушкой с бешеной быстротой летит куда-то вниз. В ее сознании все спуталось, и она впала в забытье.

* * *

Софье Михайловне все же удалось убедить Анну Николаевну, что надо сообщить Люсе об отъезде на фронт. Она шла домой совсем поздно и думала о том, сказать ли Люсе сейчас или подождать до утра? Впрочем, возможно, что девочки уже спят. И вообще лучше сказать утром.

Она отперла дверь, вошла в темную прихожую. Сразу скрипнула дверь в их жилую комнату и раздался взволнованный голос Наташи:

– Мама, это вы?

– Мамочка! Наконец-то! Отчего так поздно? – И Наташины руки в темноте обхватили шею матери. – Как я тревожилась!

– А разве Люся не предупредила? – начала было Софья Михайловна.

– Люся? А Люся не с тобой?!

– Люси… нет?!. – Софья Михайловна схватилась рукой за плечо Наташи, чтобы не упасть.

Сидели в комнате подавленные, растерянные. Что делать?! Где искать?! Каким путем шла Люся домой? Бежать сейчас в МПВО? В милицию? Но ведь одиннадцатый час, патруль задержит.

– Все же надо попытаться пойти, – мрачно сказал доктор…

– Да. Вы идите в МПВО, я пойду в милицию. Оттуда позвонят в «Скорую помощь», – тихо произнесла Софья Михайловна, – если она ранена…

Она умолкла. И у всех мелькнула одна и та же страшная мысль: – а если… Но никто не произнес ее вслух.

Яков Иванович уже спал. Его решили не будить, – он снова вернулся домой после двухсуточной работы и сразу свалился в постель.

– Я посвечу вам в прихожей, – прошептала Катя и зажгла от коптилки лучинку.

– Мама… ты только недолго… – робко попросила Наташа. Софья Михайловна не ответила.

В прихожую вышли вчетвером, остановились. Пламя лучинки колебалось, – у Кати очень дрожали руки. Резкий звонок.

– Она?!.

Все бросились открывать. Две девушки бережно ввели под руки Люсю. Она почти висела у них на руках, еле волоча ноги. Ее совершенно белое лицо было исцарапано и испачкано, шубка и шапочка засыпаны мелкой кирпичной пылью. Люся смотрела куда-то перед собой и улыбалась беспомощной, растерянной, жалкой улыбкой.

Через минуту она уже лежала в кровати. Софья Михайловна спешно раздевала ее, доктор щупал пульс, Наташа с Катей расспрашивали девушек.

– Ой, некогда рассказывать, – торопливо говорила одна из них, – ну, откопали. Как закончился обстрел, нас сразу из райкома комсомола вызвали. Завалило ее в подвале…

– Разобрали завал, – перебила другая, – а там маленькое местечко уцелело, и лежат на ящике вдвоем с девчушкой маленькой. Спят как миленькие. Насилу разбудили.

– Малышка, видно, совсем цела, ну, а эту, наверно, хватило, – вроде не в себе. Все-таки адрес сказала… Ну, пошли, пошли!

* * *

Софья Михайловна ничего не рассказала на другой день Анне Николаевне о том, что случилось с Люсей. Госпиталь сворачивался: распределяли раненых по другим госпиталям, укладывали оборудование. Анна Николаевна сбивалась с ног. День отправки на фронт был уже назначен. На вопрос Анны Николаевны, сказали ли уже об этом Люсе, Софья Михайловна ответила:

– Нет еще. Она на днях зайдет к вам, и вы ей сами скажете.

Два дня Люся почти все время спала. Ее будили, чтобы покормить, и она сразу снова засыпала.

– Это хорошо, – говорил доктор, – отоспится и встанет как ни в чем не бывало.

На третий день Люся поднялась. Она была еще очень слаба, ничего не рассказывала, а на вопросы девочек поморщилась и тихо сказала:

– Не расспрашивайте. Не надо…

И ее оставили в покое. Ходила она еще тихенькая, молчаливая, совсем не похожая на себя.

– Ничего, поправится, – говорил доктор.

А Софья Михайловна и сама теперь не решалась сказать ей о близкой разлуке с матерью. Пусть немного окрепнет. Анна Николаевна о несчастье узнала только тогда, когда Люся окончательно поправилась

Глава XIII

Наташа знакомится с комсомолкой Ниной Смолиной. Закон взаимовыручки

Наташа, зайдя утром, с лучиной в темную прихожую, увидала на полу небольшой бумажник. Она подняла его, принесла в комнату и раскрыла. В нем оказалось несколько исписанных разными почерками бумажек и удостоверение члена отряда по бытовому обслуживанию трудящихся. В маленькой наклеенной на удостоверении фотокарточке Наташа узнала одну из девушек, приведших Люсю. Эта девушка, Нина Смолина, видимо, и обронила здесь свой бумажник.

Наташа подозвала Катю, и они стали вместе разбирать исписанные бумажки. Это были короткие письма в райком комсомола. Их было много.

«Помогите, девушки! Мы все лежим и не в силах подняться. Я и трое детей…»

«Вчера умерли муж и сын, помогите похоронить…»

«В квартире № 8 умерли все взрослые, остались двое маленьких ребят. Устройте их куда-нибудь…»

«Пришлите кого-нибудь принести воды, затопить печку, сходить за хлебом…»

Девочки прочитали все и молча переглянулись. Почти на всех бумажках было написано с боку синим карандашом:

«Исполнено. Н. Смолина».

– Мы еще очень хорошо живем, Наташа, – прошептала Катя. – А ты подумай, как эти…

– Да, за Тотика только страшно, – ответила Наташа. – Ну, Катюшка, я сейчас же пойду; надо отнести это все…

– В райком комсомола? Конечно, иди сейчас же. Она, наверное, ищет…

* * *

В просторной комнате, где помещался райком, было очень холодно, хотя в углу топилась печка. За столом сидела худенькая, очень бледная девушка в полушубке и шапке-ушанке и разбирала бумаги. Две другие девушки записывали что-то, склонившись над подоконником. Наташа подошла к столу.

– Вот это – Нины Смолиной, – начала она, протягивая девушке бумажник.

– Нины Смолиной? – девушка вскочила на ноги. – Где она? Что-нибудь случилось?

– Нины Смолиной? – воскликнули обе другие и подбежали к Наташе. – Что с ней? Да говори же!

– Да нет, – растерялась Наташа. – Я про нее ничего не знаю. … – И она рассказала комсомолкам все, как было. – А разве она не хватилась бумажника? – спросила она удивленно.

– Ей некогда было хватиться, – заговорила девушка, нервно теребя в руках бумажник. – Когда она вернулась от вас, ее ожидала уж тут женщина из ее дома. Приходила сказать, что отец Нины совсем плох. Мы отпустили Нину на сутки. А вот уже третьи на исходе, а ее нет…

– А может быть, отец… – пробормотала Наташа.

Девушка покачала головой.

– Не может быть. Она знает, как здесь нужна. Нет, что-нибудь случилось с ней самой.

– Что-нибудь случилось, – повторила другая девушка, – а послать узнать некого.

– Вон на сегодня еще адресов сколько, – сказала третья девушка, показывая Наташе длинный список на большом листе бумаги.

– Дайте мне адрес Нины Смолиной, я пойду узнаю…

– Нет, ну куда ж тебе, девочка, это очень далеко.

– Ну и что? Думаете, я не дойду? Я пойду и все узнаю. Я же не маленькая, мне четырнадцатый год, – волновалась Наташа.

– А если обстрел? Это в самом опасном районе. Туда, в сторону фронта…

– Ну и что? И здесь бывает обстрел. Вот же наша Люся попала. Давайте адрес, я сейчас же пойду, – настаивала Наташа.

Девушки переглянулись.

– Хорошо. Иди, – сказала бледная девушка.

* * *

Четверть часа спустя, забежав домой предупредить Катю, Наташа шагала через мост Лейтенанта Шмидта.

– Ты только постарайся вернуться засветло; я буду очень тревожиться, – сказала Катя, провожая ее в прихожей. – А Люсе даже не скажу, куда ты пошла.

День был пасмурный и ветреный. С унылым свистом качались оборванные трамвайные провода. Подойдя к мосту Лейтенанта Шмидта, Наташа остановилась и посмотрела вдаль – на ту сторону Невы. Конусообразный снежный холм высился на том месте, где стоял «Медный всадник». «Хорошо спрятали», – с гордостью подумала Наташа. Еще осенью она сама видела, как этот чудесный памятник со всех сторон плотно обложили мешками с песком, а сверху укрыли как бы футляром из досок. «Наверное, с самолетов его было не разглядеть, а то эти варвары непременно сбросили бы на него бомбу! Ну, а пушечному снаряду этой толщи песку не пробить!!» – рассуждала Наташа, поднимаясь на мост.

И вдруг она улыбнулась, – взгляд ее упал на узор перил – лошадки с рыбьими хвостами. Люсины «игрушки»… Как давно был тот разговор о двух мостах! Она знала, что все четыре скульптуры с Аничкова моста сняты и закопаны глубоко в землю. И наверное, еще многое спрятано, укрыто, защищено… Берегут ленинградцы красоты своего города! А разве все убережешь?.. Наташа вздохнула. Она слышала, в очереди говорили, – в Русский музей попала бомба, в театр оперы и балета…

На мосту, вдоль перил, лежали наметенные за много дней сугробы; прохожие брели прямо по середине моста, стараясь поглубже запрятать голову в воротник. На Неве у прорубей стояли длинные очереди.

«Хорошо, что мы утром привезли воду», – подумала Наташа.

Когда она спускалась с моста, к ней навстречу, еле передвигая ноги, поднимался закутанный в платок мальчик. Он с трудом тащил за собой детские саночки, с маленьким, грубо сколоченным из фанеры, гробиком. И вдруг остановился. Видно, ему уже не под силу было ввезти санки на некрутой подъем моста. Наташа подошла к нему, взяла из его рук веревку и, повернув обратно, довезла санки до вершины моста. Мальчик молча шел сзади. Когда начался спуск, он, так же, ни слова не говоря, взялся за веревку и двинулся дальше, поблагодарив Наташу угрюмым кивком головы.

Наташа постояла, посмотрела ему вслед.

– Проклятые! – произнесла она вслух.

– Проклятые! – устало отозвалась проходившая мимо женщина.

Наташа вздохнула и пошла своей дорогой.

Уже несколько месяцев она выходила из дому лишь в булочную да к проруби на Неве. И теперь ей казалось, что идет она по улицам какого-то незнакомого города.

Пустынно, снежно. Улицы все в сугробах. Редкие прохожие идут по протоптанным в снегу тропочкам. Большие витрины магазинов забиты досками. Много окон – без стекол. Некоторые закрыты фанерой, но во многих домах так и зияют черные дыры. Кое-где окна подвалов заложены мешками с песком, – там, должно быть, бомбоубежище. То там, то тут на снегу куски обвалившейся штукатурки.

Дорогу Наташа знала хорошо. Она шла как раз в тот район, откуда они переехали на Васильевский остров.

«А ведь я могу пройти и мимо нашего бывшего дома», – подумала Наташа. – Нет! Это неважно, – мимо своего дома. А вот она может пройти мимо дома Веры Петровны – воспитательницы ее класса той, прежней, школы. И не только пройти мимо, она зайдет на минутку к Вере Петровне Узнать хоть, цела ли? Как живет? Эти два года она не теряла связи с любимой учительницей, изредка навещая ее. Задерживаться она не будет, даже если Вера Петровна дома… Ведь в райкоме ее ждут комсомолки, а дома Катя. Наташа пошла быстрее. Хоть бы с Ниной Смолиной все было благополучно!..

Завернув за угол на перекрестке двух больших улиц, Наташа сразу остановилась, – совсем близко горел шестиэтажный дом. Дом горел, но не было рядом ни пожарных, ни толпы, ни обычных при пожаре криков, суеты и паники. Только часть улицы вокруг горящего дома была оцеплена рогатками и закопченными остовами железных кроватей. Прохожие равнодушно обходили их, да взад и вперед медленно шагала девушка-милиционер с винтовкой.

«Воды-то нет, тушить все равно невозможно», – подумала Наташа, наблюдая, как пламя лениво, как будто нехотя, выбивалось из окон четвертого и третьего этажей, и ветер уносил рваные клочья густого серого дыма. Черные от копоти дыры окон в верхних этажах даже не дымились; там все уже выгорело. Дом горел, видимо, уже не один день, и жильцы нижних этажей покинули его, оставив свои пожитки. И странно было видеть такие спокойные, мирные занавесочки на окнах первого и второго этажей.

– Проклятые! – снова прошептала Наташа и пошла дальше. Она шла и шла, не чувствуя ни усталости, ни голода. Впервые за много дней она была одна, – и все то, о чем некогда было подумать в суете и заботах каждого дня, сейчас целиком захватило ее мысли. Сначала она думала об отце… о Тотике… и чем могла бы она еще помочь маме: ведь мама уже еле держится на ногах, а работает и в госпитале и дома. И вдруг Наташа с поразительной яркостью почувствовала, что болит ее душа не только за маму и за Тотика, но и за жильцов горящего дома, и за Нину Смолину, с которой что-то случилось, за весь родной город, за всю родную страну…

– Проклятые! Проклятые!.. – Наташа вдруг остановилась – ей показалось, что она сейчас задохнется от боли, от гнева и ненависти – и присела на лавочку у подворотни.

– Устала, девочка? Довести тебя домой? – участливо спросила ее девушка в солдатской форме, останавливаясь перед ней.

Наташа вздрогнула, словно очнувшись от сна.

– Нет, спасибо, я дойду сама, – пробормотала она, вставая.

Они пошли рядом и разговорились. Наташа рассказала девушке-бойцу, куда и зачем она идет.

– Какие вы все молодцы! – заговорила девушка. – Я вот второй день с фронта, завтра еду обратно. Не повидала бы своими глазами, не поверила бы. Как только держатся, и не поймешь… Ну, кабы там один, два – три героя! А то весь город!.. А я, понимаешь ли, вчера пошла отца навестить, старик он у меня, уж на покое жил. «Нету дома, – говорят, – на работе». Пошла искать его на свой завод. Нашла. А цех-то, понимаешь, разрушен весь, бомба попала. Одни стены, – крышу снесло. А работа вовсю идет. На морозе! Прямо на полу костер разложили, – подбегут; руки погреют да снова к станку. А один – ноги его, понимаешь ли, не держат – так к столбу веревкой привязался и работает. Вот честное слово! Ну разве такой народ сдастся?

– Никогда! – прошептала Наташа.

Они вместе завернули за угол. Прямо посреди переулка, разбросав руки и закинув назад голову, лежал молодой парень в ватнике. Приоткрытые глаза неподвижно смотрели в туманное небо; бескровные губы были плотно сжаты. Наташа невольно остановилась. Девушка подошла ближе и наклонилась над ним.

– Этому уже не поможешь, – тихо сказала она. – На работу, видно, шел… Эх, уж которого вижу вот так, прямо на улице!..

До следующего перекрестка они дошли в глубоком молчании.

– Мне направо, – сказала Наташа.

– А мне прямо. Ну, прощай. Спасибо за компанию. – И девушка протянула Наташе руку. Наташа крепко пожала ее.

– Постой-ка! – Девушка, не выпуская Наташиной руки, полезла в карман шинели и достала кусок хлеба. – На!

– Что вы? Зачем это? Я не возьму. – Наташа решительно качнула головой.

– Бери, говорят. У меня еще есть. А тебе еще обратно сколько идти. Сомлеешь, не дойдешь. Как тот… Бери, не обижай меня…

Наташа взглянула в глаза девушки и поняла, что не взять нельзя.

Они разошлись в разные стороны.

Хлеб был помятый, но до чего же он был вкусный! Наташа доела его, стоя на месте, и пошла дальше.

Однако как пострадал этот прифронтовой район! Все чаще попадались разрушенные и полуразрушенные дома. Уцелевшие почти все стояли без стекол. Наташа без труда нашла нужный ей дом и вошла в подъезд, но тут ей сразу пришлось посторониться и прижаться к стене: навстречу выносили кого-то на носилках. Наташа заглянула в лицо той, которая лежала на них, до подбородка закрытая одеялом, – и так и ахнула.

– Нина Смолина! – воскликнула она.

– Да… Я… – Нина повернула голову на подушке и взглянула на Наташу. Лицо ее было совсем серое, губы побелели, но глаза с чуть припухшими веками глядели сознательно и живо.

– А я к вам, – заговорила Наташа, идя рядом с носилками. – Что с вами?

– Ничего… Просто ослабела… В стационар несут… А ты, девочка, откуда?

– Из райкома комсомола. Прислали узнать, что с вами.

– Из райкома?! Постойте, не несите! – Нина приподняла голову, но сразу снова уронила ее. Две немолодые женщины, несшие носилки, поставили их на снег и с облегчением передохнули.

От Нины, а еще больше от женщин она узнала, что Нина, придя к отцу на рассвете после той ночи, когда она откопала Люсю, застала его в очень тяжелом состоянии. Она не отходила от него весь день и всю следующую ночь. Рано утром он скончался, и она, поручив соседям похоронить, сразу же пошла на работу, но полчаса спустя соседка нашла ее на лестнице без сознания.

– Насилу в себя привели. Сегодня приходил доктор. «Несите, – говорит, – в стационар; дома, – говорит, – не поправится. Больно истощена». Вот и несем, – рассказала одна из соседок.

– Ты им скажи, – волнуясь, напутствовала Нина Наташу. – Мне некого было послать известить. Скажи, я скоро, очень скоро поправлюсь. И сразу прибегу. Все, все, что доктор велит, буду делать, лишь бы на ноги встать. Я совсем ничего. Только ноги точно из ваты. Падаю. Скажи, я скоро!

Несколько минут спустя Наташа шла обратно. Только сейчас она поняла до какой степени боялась, что придется сообщить комсомолкам самое страшное. И вот такая хорошая встреча с девушкой-бойцом, и этот от всей души подаренный кусок хлеба, который так поддержал ее силы. И Нину перехватила по дороге, – опоздай на минутку, не повидала бы. Теперь вот только бы узнать, что с Верой Петровной все благополучно, и она пойдет домой совсем радостная.

Наташа быстро свернула за хорошо знакомый угол, да так и обмерла. Дом, в котором раньше жила Вера Петровна, стоял обнаженный. Отвалилась вся передняя стена, и груда кирпича, покрытая снегом, высокой горой лежала на мостовой. Наташа увидела в каждом этаже ровные ряды пестрых комнат. Во многих уцелела мебель. Все было покрыто толстым слоем снега. Еле дыша она пробегала глазами комнаты третьего этажа. Вот эта милая уютная комнатка, где она провела столько хороших часов. На массивной дубовой раме большой картины – снег. А вон, над письменным столом, в узенькой рамке группа их класса. Там Наташа сидит рядом с Верой Петровной… Разглядеть группу на таком расстоянии невозможно, но она и так знает ее! Все, все на прежних местах. Но где же сама хозяйка? Наташа беспомощно огляделась вокруг. Улица как вымерла, ни души. Только через несколько домов, у ворот полуразрушенного дома, сидела старушка. Наташа подошла к ней с расспросами, но старушка ничего не могла сказать.

– Кто ж их знает? Которые уехали, а которые погибли, а которые в другие дома перехали. Разве теперь кого найдешь?

– А где же узнать? – в отчаянии крикнула Наташа.

– А нигде и не узнаешь, – спокойно возразила старушка. – Кончится война, тогда и будем искать.

Наташа звонила и стучала в двери всех соседних домов, где были хоть какие-нибудь признаки жилья, но никто ничего не мог сказать ей о Вере Петровне; и она тихо побрела обратно, вдруг сразу почувствовав страшную усталость. Она шла долго, долго; ей казалось, что дороге не будет конца.

«Сомлеешь, не дойдешь – как тот…» – вспомнились ей слова девушки-бойца. А ведь и правда, если бы не этот кусок хлеба… Наташа содрогнулась и, вся внутренне подобравшись, пошла бодрее.

До райкома она добралась уже в сумерки. Ни одной из тех девушек там не было. Но дежурная все знала и ждала ее с нетерпением. Наташа, еле ворочая языком, передала все, что просила Нина, и медленно побрела домой. Ей казалось, – вот-вот она упадет. Отворить дверь ключом уже не было сил. Она позвонила.

– Наконец-то! – Катя схватила ее за плечи. – А я тут чуть с ума не сошла. Отчего ты так долго?

– Дай поесть, и я лягу, – прошептала Наташа и совсем тихо прибавила: – И пока не спрашивай ни о чем.

Глава XIV

Снова появляется «жених». Надо ехать

Технического желатина, добытого доктором, хватило дней на десять. Каждый день наваривали полную миску плотного сероватого желе, сдобренного лавровым листом и перцем. Софья Михайловна нашла в груде вещей, вынутых из сожженного буфета, целый пук сухой травки – зубровки, на которой когда-то настаивали водку. Попробовали прибавить и ее, – желе вышло зеленоватое и ароматное. И был найден еще «клад». Как-то, распиливая на дрова что-то из мебели, Наташа слегка порезала палец и пошла в свою комнату поискать в шкафчике-аптечке йод. Оттуда она прибежала с радостным криком:

– Мама! Мама! Смотри, что я нашла. Это – Тотику!

В руке она держала плотно закупоренную стограммовую бутылочку с надписью «Рыбий жир».

Но кончился технический желатин, Тотик допил последнюю ложку рыбьего жира…

Софья Михайловна бесшумно вошла в комнату и встала за спиной доктора, делившего у стола хлеб. Доктор священнодействовал: на столе перед ним были разложены семь маленьких салфеточек с вышитыми на них буквами. Софья Михайловна молча глядела, как доктор взял в руки неполную буханку, внимательно осмотрел ее со всех сторон, уверенным движением отрезал пять совершенно равных частей и стал раскладывать небольшие куски по салфеткам. Оставались две незаполненные салфетки: с буквами «Д» – доктора, и «Т» – Тотика, и шестой кусок хлеба, равный двум нарезанным частям. Доктор тем же уверенным, быстрым движением разрезал этот кусок на две части – одну вдвое больше другой – и положил большую на салфетку с буквой «Т», а меньшую – на свою салфетку.

– Доктор, – тихо окликнула его Софья Михайловна.

Доктор вздрогнул от неожиданности и поспешным движением закрыл свой хлеб углом салфетки.

– Я не слышал, как вы вошли, – пробормотал он растерянно.

– Доктор, зачем вы это делаете? – сказала укоризненно Софья Михайловна.

– А… что я делаю?

Софья Михайловна откинула угол салфетки с порции доктора.

– Ну что это? Надо делить справедливо, – строго сказала она.

– Справедливо? – повторил доктор и посмотрел на нее. – А вы считаете справедливым, чтобы ребенок погиб раньше, чем никому не нужный старик?

Софья Михайловна подняла на него глаза. Он стоял перед ней – высокий, страшно тощий, и глядел на нее сверху вниз с ласковой и печальной улыбкой. Софья Михайловна хотела что-то возразить, но судорога свела ее горло, и, неожиданно для самой себя, она вдруг наклонилась и поцеловала руку доктора, прежде чем тот успел отдернуть ее. И стремительно выбежала из комнаты.

* * *

Часы пробили полночь. Дети крепко спали. Но Софья Михайловна не могла уснуть, как ни велика была ее усталость за минувший – очень напряженный – день. Слишком уж взволновало ее то, что она сегодня узнала.

Из-за открытой двери в соседнюю комнату доносилось ровное посапывание Якова Ивановича, но доктор, видимо, не спал. Софья Михайловна слышала, как он все время беспокойно ворочается в постели. Она подняла голову, прислушалась.

– Доктор! Вы не спите? – шепотом спросила она.

– Не спится мне, Софья Михайловна, – донесся из-за двери тихий голос.

Софья Михайловна в темноте сунула ноги в валенки, ощупью нашла свой теплый халатик, накинула сверху пуховый платок – было очень холодно – и бесшумно вошла в комнату доктора.

– Я не могу спать, – прошептала она. – Мне хочется поговорить с вами. Можно?

– Разумеется! Да вы присядьте.

– Доктор, – быстро заговорила Софья Михайловна, нащупывая стул и опускаясь на него у самого изголовья доктора, – знаете, что я сегодня слышала…

– Догадываюсь, – спокойно ответил доктор, – по-видимому о Ладожском озере, да?

– А вы… уже знаете?! – изумилась Софья Михайловна.

– В моей больнице несколько дней лежат двое, – разведчики ледовой дороги по озеру. Воспаление легких. Провалились под лед, чуть не погибли…

– Что же вы молчали! А к нам в госпиталь сегодня привезли троих… один раненый, двое обмороженных… они в тяжелом состоянии… но от них я узнала… Помните, Жених говорил: «ниточка протянется…» – бессвязно шептала Софья Михайловна.

– Почему я молчал? – доктор глубоко передохнул и приподнялся на локоть. – Да и сейчас не следует об этом широко говорить. Хотя для населения это уже перестает быть тайной. Ведь ни в газетах, ни в сводках по радио об этом – ни звука. Чтобы враги раньше времени не узнали… Еще бы! Они же ликуют сейчас! Льдом покрывается озеро! Они уверены, что для нас теряется последняя надежда спасти Ленинград от голодной смерти. Не смогли они взять нас силой, думают взять голодом. Ведь по озеру подвозили с «Большой земли» нам муку. Правда, ничтожное количество, но все же подвозили. На маленьких пароходиках, на баржах. А сколько этих суденышек погибло! От бомбежек, от страшных осенних штормов… Беспокойна Ладога, коварнее моря…

– Постойте! – перебила Софья Михайловна. – Почему штормы? Насколько я знаю, вдоль южного берега озера был обводный канал!

– Есть. Но он давно перерезан немцами.

– Говорите! Говорите, что знаете!

– Софья Михайловна, вот мы горюем, что такая ранняя и такая жестокая зима. А может быть, в этом наше спасение! Ладога замерзает нынче раньше обычного…

– Да, да! И вот эта «ниточка» и пойдет по льду?

Доктор глубоко передохнул и заговорил быстро и взволнованно:

– Это очень смелый, очень дерзкий план Военного Совета! Лед еще не крепок. Да никто никогда и не знал, каков он в этой части озера. Не к чему было!.. Первые смельчаки пошли обследовать пешком. С риском провалиться… Погибнуть… Пошли от деревни Кокорево на западном берегу озера до села Кобона на восточном. А Кобона – это уж «Большая земля»…

– Погодите! – снова перебила Софья Михайловна. – Слушайте, все равно ни вам, ни мне не уснуть! Вы оденьтесь потеплее, а я пойду принесу из нашей комнаты карту.

– Несите!

Дети спали. Софья Михайловна зажгла коптилочку и, защищая ее ладонью, осторожно прошла через холодные «классную» и прихожую в свою комнату. Там стоял мороз. Балконная дверь была забита листами фанеры, – все стекла вылетели еще осенью при первых бомбежках. Софья Михайловна поставила коптилку на стол, сняла со шкафа рулон с большими картами всех областей Союза. «Боже мой, – подумала она, – я здесь, в помещении, за одну минуту закоченела, а те там… на льду… на ветру… в пургу… герои!»

К счастью, карта Ленинградской области попалась ей быстро. Она вытянула ее из рулона и, не убирая остальных карт, поспешила обратно.

Доктор, уже укутанный, сидел у стола и ждал ее. На столе горела вторая коптилка. Софья Михайловна передала карту доктору и, пока он раскладывал ее, отогревала дыханием закоченевшие пальцы.

– Карта – точно ледяная, – прошептал доктор.

– Я уже думала; а каково им там! – ответила Софья Михайловна, присаживаясь рядом с ним.

Доктор молча положил на все четыре угла по книге, чтобы карта не скручивалась, а обе коптилки поставил прямо на голубое поле Ладожского озера.

– Ну, давайте искать!

Две головы склонились над картой.

– Вот, – прошептал доктор, – смотрите! Кокорево на западном берегу, – он водил пальцем по карте, – вот и Кобона на восточном. А вот – канал, о котором вы говорили. Тут стоят немцы. Совсем близко от будущей дороги… Ну, глядите дальше. От Кокорева до Кобоны тридцать километров. Это – если по прямой линии. Но прямой линии быть не может.

– А почему? – удивилась Софья Михайловна.

– Мне мои больные всё объяснили, – продолжал доктор. – Вот где-то тут бьют со дна теплые ключи. И прямой путь пересекает майна – участок незамерзающей воды. Надо искать надежного обхода, – понятно?

– Ну, дальше, дальше!

– Где-то вот тут… ищите!.. на линии Северной железной дороги должна быть станция Подборовье… К ней подвозят грузы для нас…

– Нашла! Вот она! – Софья Михайловна показала пальцем.

– Вижу. Теперь смотрите: от Кобоны к этому самому Подборовью – никаких путей. Тут леса, болота, глушь… И тут спешно прокладывается дорога…

– Кто? Наши войска?

– Да. И тысячи добровольцев. Ленинградцы, перебравшиеся по льду через озеро. Колхозники с «Большой земли». Выехали с лошадьми, с санями. Работа идет круглые сутки. Ночью – при свете костров.

– Так враг же совсем близко! Он может увидать эти костры! – испуганно прошептала Софья Михайловна.

– Конечно, видит. И обстреливает. Но в стороне от этой дороги раскладывают ряд еще больших костров, чтобы сбить с толку… И все же… – Доктор поднял голову и посмотрел на Софью Михайловну глубоко запавшими, измученными глазами.

– Нет, вы только подумайте, – зашептал он, захлебываясь словами, – всё, всё делается, чтобы спасти Ленинград!.. Эх, будь я моложе… сильнее!.. Спасти во что бы то ни стало!.. Дерзкий, смелый план! – горячо повторил он. – Люди гибнут от обстрелов, проваливаются под лед, замерзают, а добиваются и добиваются своего! На смену идут новые! Изголодавшиеся, истощенные, работают сутками напролет…

– Да. Сутками напролет!

Оба вздрогнули и оглянулись. Над ними, закутанный в ватное одеяло, в валенках, стоял Яков Иванович и тоже смотрел на карту.

– Яков Иваныч! Мы вас разбудили! Простите, дорогой… – смущенно пробормотала Софья Михайловна.

– Ну чего там! Мне и самому не больно спится, – вздохнул старый мастер.

– Вам все это, конечно, уже известно, – сказал доктор, проведя ладонью по карте.

Яков Иванович горько улыбнулся.

– Кому и знать, как не мне, – снова тяжело вздохнул он. – От нас же, от завода, идут и идут добровольцы. И мои – понимаете, мои ребята тоже! – Яков Иванович стукнул себя кулаком в грудь. – Мои!.. Слесари, только что обученные… Остаюсь как без рук… Новых обучать буду. А удерживать нельзя, сам знаю, – много людей туда нужно, ох много!

– А зачем же там слесари? – недоумевающе спросила Софья Михайловна.

– Все там нужны. Вехи вдоль пути ставить надо? Надо. Ведь пурга, снегом все заносит. Плотники-мостовщики нужны, мосты на трещинах налаживать. А регулировщики? А врачи, санитары? Все нужны! Пока лед не больно крепок, конной тягой с «Большой земли» нам хлеб уже повезли. Да и то с опаской: тонок лед, еле держит коня да розвальни с двумя мешками. И те порой проваливаются. А как лед нарастет, машины пойдут… Путь-то нелегкий. Кто будет машины налаживать да ремонтировать?

– Я только сегодня об этом узнала, – виноватым тоном произнесла Софья Михайловна.

– Да и надо помалкивать, – строго сказал Яков Иванович, – у врага везде уши. Ну, да разве теперь скроешь? Пронюхал гад! Взбесился! Сорвать хочет стройку дороги. Бомбит, расстреливает. Врешь, не сорвешь, подлюга! – Яков Иванович гневно топнул ногой. – Доведем! Пришлет нам «Большая земля» хлебушка!

– Дорого достанется этот хлебушко, – задумчиво сказал доктор. – А без такой ниточки – гибель Ленинграду…

– Тот же фронт, – кивнул головой Яков Иванович, – а где фронт, там и смерть гуляет.

– Тот же фронт, – подтвердил доктор.

– А девочки еще ничего не знают, – вслух подумала Софья Михайловна.

– И незачем им пока знать, – сурово прошептал Яков Иванович. – Еще сболтнут в очереди у булочной, малы еще.

– Все равно знает уж население. Легендами слухи обрастают, – устало сказал доктор.

– Все же помалкивать надо, – снова строго повторил Яков Иванович. – Побеседовали сейчас, а дальше – молчок. И спать надо. Завтра вставать рано, ложитесь-ка, – приказал он и решительно пошел к двери.

Доктор и Софья Михайловна послушно встали. Доктор молча последовал за Яковом Ивановичем. Софья Михайловна еще раз внимательно посмотрела карту, потом не спеша свернула ее и поставила в угол за шкаф. Она потушила коптилку, легка в остывшую постель, закуталась в одеяло, но еще долго не могла уснуть.

Ладога… Мороз… жестокая снежная пурга… и люди! Много людей, выбиваясь из сил, прокладывают путь хлебу… По льду озера… по глубокому болотистому лесу… почти на глазах у озверелого врага… Рвутся снаряды… падают бомбы…

– Тот же фронт, – прошептала Софья Михайловна, – а мы сами разве не на фронте?.. Леня!.. Леня, любимый, где-то ты сейчас?..

И она впилась зубами в подушку, чтобы громко не застонать.

* * *

В прихожей раздался звонок. Тотик уже спал, девочки раздевались, чтобы лечь. В соседней комнате было темно, – видимо, доктор уже лег.

Софья Михайловна пошла открывать. Девочки прислушались. Стукнула входная дверь; в прихожей раздались голоса. Один женский, как будто Дашин, другой мужской. Жених, что ли? Вот заговорила Софья Михайловна… Голос ее странно звенел.

– Что-то случилось, – встревоженно произнесла Наташа и спешно начала снова одеваться. Катя и Люся тоже молча натягивали платья.

– Зайдемте в комнату, обсудим, – услышали девочки голос Софьи Михайловны уже у самой двери. – Девочки, вы одеты?

– Да, – ответили девочки в один голос.

Дверь открылась, вошла Софья Михайловна, за ней Даша и Жених. Наташа впилась глазами во взволнованное лицо матери.

– Мама, что случилось?

– Здравствуйте, девчата! – весело сказал Жених.

Софья Михайловна не ответила Наташе. Она подошла к двери в соседнюю комнату и тихо позвала:

– Доктор! Вы спите?

– Нет, – донеслось из темноты. – А что?

– Вы можете выйти сюда?.. Надо тут… обсудить… посоветоваться…

– Сию минуту! – ответил доктор, и стало слышно, как он поспешно одевается.

– Мама! В чем дело? – повторила Наташа.

– Сейчас, Наташа… подожди… – Лицо Софьи Михайловны было бледно и растерянно. Между бровей легла глубокая складка.

– В том дело, Наташа, – снова весело заговорил Жених, – что я предлагаю твоей маме увезти вас отсюда.

– Увезти? Куда? – в один голос спросили девочки.

– На «Большую землю». Помните, про ниточку я говорил? Протянулась ниточка! Хочешь, Наташа?

– В нашу деревню, – прибавила Даша, – к моей маме.

В эту минуту вошел доктор и поздоровался с Женихом и Дашей.

– Доктор, – взволнованно заговорила Софья Михайловна, – вот Жених едет скоро на машине… через Ладожское озеро… за продуктами…

– Хочу их увезти отсюда, – перебил ее Жених. – Чего им тут пропадать? Дашина деревня километров сорок за Подборовьем. Разрешил мне командир мамашу мою туда подкинуть. А заодно и их. Многих-то взять не могу, с полной нагрузкой ездить еще не разрешено, – лед ненадежен. Ну, а они, – он кивнул головой в сторону Софьи Михайловны, – что они сейчас весят? Перышки! Мы и хлеб пока понемногу берем.

– Отличился он в работе на озере, оттого и разрешили ему мамашу… – с гордостью начала было Даша, но Жених так строго глянул на нее, что она смутилась и осеклась.

Доктор опустился на стул.

– Но это же… риск… – пробормотал он.

– Конечно, риск. Скрывать нечего, – серьезно сказал Жених. – Оборона у нас здорово поставлена, и все же обстрелы бывают. Уж мы знаем, – скорее бы девятый километр проскочить: пристрелен он у немцев. Да и сама Ладога, – нелегко она нам далась. Пока трассу осваивали, не одна машина под лед ушла. Ну, все-таки обуздали и Ладогу. Ездим. У нас теперь шоферы говорят: «Ладога как встала, так и поехала». Риск-то конечно, да ведь риск – дело благородное. А тут оставаться не риск?

– Там у нас корова. Хлеба сколько хочешь, картошки… – заговорила Даша. – А тут же Тотик, как пить дать, помрет…

Доктор низко опустил голову. Софья Михайловна подошла к нему, присела перед ним на корточки и снизу вверх заглянула ему в лицо.

– Доктор… скажите… – прошептала она умоляюще.

Доктор поднял голову и пристально посмотрел на тахту, где мирно спал Тотик.

– Да, – сказал он твердо, – поезжайте…

– Ехать? – переспросила Софья Михайловна шепотом. – Из Ленинграда?

– Ехать! – Доктор уверенно кивнул головой. – Жених прав. Дорога трудная, конечно…

– Дорога трудная, – подтвердил Жених. – И мороз, и обстрел может быть…

Софья Михайловна, казалось, не слышит ничего. Все так же, сидя на корточках, она повернула голову вбок и, уставившись глазами в одну точку, сосредоточенно думала.

Наташа вдруг почувствовала, что начинает дрожать мелкой дрожью Доктор посмотрел на нее.

– Поезжайте, Наташа, – снова повторил он.

Наташа мертвенно побледнела.

– Я не поеду, – сказала она решительно.

Софья Михайловна вздрогнула и оглянулась на нее.

– Что ты сказала, Наташа?

– Я не поеду, – повторила она еще решительнее.

– Не… поедешь?

Наташа вся дрожала.

– Да, мама. Как же… мы поедем… будем спасаться… А Катя?.. А Люся?..

Софья Михайловна стремительно поднялась с корточек и всплеснула руками.

– Да ты с ума сошла, Наташа! Неужели же мы их оставим? Конечно, если ехать, так всем.

– А мама?

– А дедушка? А доктор? – в один голос воскликнули Люся и Катя. Люся заплакала. Катя стояла вся бледная, прижимая руки к груди.

Доктор уже овладел собой. Он сидел теперь, выпрямившись, и лицо его было спокойно.

– Послушайте меня, девочки, – заговорил он. – Конечно, вам надо ехать всем. Тяжко расставаться, не спорю. И мне самому… будет не легко. Но, во-первых, чем меньше людей останется в Ленинграде, тем легче будет оставшимся. А во-вторых, вы же знаете, с Люсей делится пайком ее мама, с Катей – ее дедушка. Если вы уедете, они будут съедать его сами. Значит, надо ехать. Ради них же.

– А вы-то сами, доктор? – воскликнула Наташа.

– Что вы, Наташа… Разве я доеду?

Наташа закусила губу. Наступило тягостное молчание. Люся тихо плакала. Софья Михайловна снова уставилась глазами в одну точку.

– А когда ехать? – хрипло спросил доктор, обращаясь к Жениху.

– Завтра в это же время… Сутки вам на сборы. Ну, Даша, а теперь пошли.

В эту ночь никто, кроме Тотика, не спал.

* * *

Спешно, в глубоком молчании, разбирали вещи. Изредка, отрывистыми фразами, советовались, что брать с собой. Доктора уговорили лечь, но все время было слышно, как он ворочался и вздыхал.

Люся то и дело украдкой вытирала слезы. Среди ночи Софья Михайловна усадила ее рядом с собой на тахту.

– Люся, ты говоришь, как оставить маму. Но мама сама на днях уедет…

– Куда? – испуганно спросила Люся.

– Ее госпиталь передвигают ближе к фронту.

– На фронт?!

– Не бойся, глупышка! – Софья Михайловна отвела рукой от Люсиного лба упавшую прядь волос, – ведь Ленинград – тот же фронт. Опаснее маме не будет, – а зато как она будет рада, что ты в безопасности!

Люся уронила голову на колени Софьи Михайловны и так и застыла, без слез и без слов.

– Слушай, Люся, – заговорила Софья Михайловна, тихо лаская ее голову, – я теперь знаю, что ты, когда надо, умеешь быть мужественной. Ты что доказала. И сейчас твой долг – поддержать маму. Мама идет на фронт с радостью. Она знает, что там она еще нужнее. Она только очень волнуется за тебя. Твое дело теперь – не расстраивать ее. Как только рассветет, ты сбегаешь к ней проститься. Обещай мне, что будешь держать себя молодцом. Помни одно: мама будет работать вдесятеро лучше, если будет знать, что ты не кислятина, а настоящий человек. Обещаешь?

Люся подняла голову. Глаза ее были сухи, но лицо побледнело как бумага, и она тяжело дышала.

– Обещаю, – шепнула она чуть слышно.

* * *

– По старому русскому обычаю… надо присесть перед дорогой, – сказал Яков Иванович и, сняв шапку, первый опустился на стул.

За ним сели все – кто на стул, кто на диван, кто на узлы. Молча просидели несколько мгновений. Лица у всех были торжественные.

– Ну, пора, – сказал Жених, дождавшись, когда Яков Иванович первый встал со стула.

– Попрощаемся здесь, – отрывисто сказала Софья Михайловна.

– Прощайтесь, а мы с Дашей пока снесем вещи в машину. Даша, бери! – И Жених, взяв в обе руки по чемодану, вышел из комнаты. За ним вышла Даша с узлом.

Машина стояла во дворе. В кузове, заботливо укутанная одеялом, уже сидела старушка. Софью Михайловну с Тотиком посадили в кабину. Жених влез в кузов и из чемоданов и узлов устроил у задней стенки кабины удобное сиденье для девочек. По его совету, они уселись, тесно сжавшись, и укутались в большое пуховое одеяло Софьи Михайловны. Яков Иванович и доктор стояли рядом с машиной. Доктор все заглядывал в кабину, но в темноте ничего не мог разобрать.

– Готово? Можно ехать?

Никто не ответил. Жених влез в кабину, машина фыркнула, тронулась и медленно стала выезжать со двора. Яков Иванович и доктор шли следом.

Машина завернула, рванулась и скрылась в темноте.

Когда затих стук мотора, старики молча повернулись и пошли в дом. Они очень медленно поднялись по лестнице, вошли в свою комнату, и все так же, ни слова не сказав друг другу, легли в постель.

И начались для них дни тревожного, напряженного ожидания вестей…

Глава XV

На машине через Ладогу. Все тот же закон взаимовыручки

Грузовик осторожно пробирался по темным заснеженным улицам. Девочки, тесно прижавшись друг к другу, вглядывались в темноту и изредка перекидывались короткими, ничего не значащими фразами. Дорога была неровная, ухабистая. Метели намели огромные сугробы на улицах; никто их не сгребал, и грузовик то нырял в ухаб, то переваливался с боку на бок. Девочек начинало укачивать. Старушка рядом с ними что-то бормотала, потом свернулась клубочком, закуталась с головой и, видимо, уснула.

Наташа все старалась понять, по каким улицам они едут. Она усиленно напрягала зрение, но едва могла различить очертания домов. Она очень устала за последние сутки – поспать удалось совсем мало, – и голова была туманная и немного кружилась. Но спать Наташе не хотелось, – она была слишком взволнована. Она уезжает из Ленинграда… Куда?.. В какую-то неизвестную деревню, к каким-то незнакомым людям… Надолго ли?.. Может быть, навсегда… Доктор сказал: «Риск…» Удастся ли благополучно переехать Ладожское озеро?.. Ну что ж… Будь что будет… А папа и не знает, что они уезжают… Как они потом найдут друг друга?.. А шерстяные чулки она, кажется, забыла на тахте?..

Не мысли, а какие-то разрозненные обрывки мыслей лихорадочно, перебивая одна другую, неслись в голове. От тряски их сиденье разъехалось, девочки сползли вниз, навалившись друг на друга.

– Давайте попробуем лечь, – предложила Люся.

– Я не хочу лежать. Вы ложитесь, я вас укрою, а сама еще посижу, – сказала Наташа и, опустившись на коленки, держась за борт, выползла из-под одеяла. В темноте ничего не было видно, но ей казалось, что вдруг она увидит, узнает какое-нибудь знакомое место своего родного города.

Катя и Люся долго устраивались. Наташа укутала их одеялом, а сама так и осталась стоять на коленках, держась за борт кузова. Привыкшие к тьме глаза различали очертания редких низеньких домов, деревьев. Наташа поняла, что они едут уже за городом.

Ленинград позади… Прощай, Ленинград!..

От толчка она больно ушиблась коленкой о край чемодана. Ветер крепчал, пронизывал ее насквозь, но она продолжала упрямо стоять у борта, следя, как домики попадаются все реже и реже; вот проехали по мосту, вот навстречу выдвинулась черная громада леса.

Наконец она не выдержала, – руки начали совсем коченеть, застыло лицо. Наташа подползла к девочкам и тоже забралась под одеяло.

– Замерзла, небось? Иди залезай в середку, – сказала Катя, уступая ей место. – Тут хоть и неудобно, а все-таки теплее.

– Интересно, далеко ли мы уехали? – спросила Люся.

«Далеко», – хотела ответить Наташа, но оказалось, что губы ее так застыли, что даже трудно было произнести слово. Девочки сбились в кучку и укрылись с головой. Их трясло и толкало; лежать было жестко и неудобно, но усталость взяла свое, и все три задремали.

Наташа не знала, сколько прошло времени, когда вдруг услышала голос Жениха. Он будил старушку мать.

– Мамаша! А мамаша! В Кокорево приехали, вылезать надо!

– Ох, не тронь меня, сыночек, не подняться мне… – еле слышно раздалось из-под одеяла.

– Ничего, мамаша, я сам тебя возьму, – говорил Жених, разворачивая одеяло. – Девчатки, вылезайте!

– Что-о? Уж Ладогу проехали?! – изумилась Наташа, сбросила одеяло и села. Проснулись и Катя с Люсей.

– Больно скоро захотела! – засмеялся Жених. – Нет, Ладога еще впереди. К берегу подъехали, – говорил он, бережно поднимая мать. – Здесь питательный пункт для ленинградцев. Сейчас увидишь, как «Большая земля» заботится о вас! Покормят, обогреетесь, и дальше поедем… А ну, мамаша, держись за борт, я соскочу и тебя сниму.

– Девочки, идите сюда! – раздался из темноты голос Софьи Михайловны. С трудом выбираясь из грузовика, девочки увидели, что кругом стоят еще несколько таких же машин, и возле них в темноте копошатся люди.

* * *

Все казалось призрачным, ненастоящим, сном…

В просторной, низкой, слабо освещенной комнате было очень людно, но странно тихо. После мороза, ветра и тряски гудело в ушах, кружилась голова, говорить было трудно… Они сидели на скамье за длинным непокрытым деревянным столом среди многих таких же изможденных, молчаливых людей и жадно ели из алюминиевых мисок густой, дымящийся, необычайно вкусный суп. Каждому было дано по ломтю хлеба. Софья Михайловна, совсем измученная, передала Тотика Наташе, а сама сидела, прислонившись головой к стене и закрыв глаза. Перед ней дымилась нетронутая миска.

– Мама! Ты что это?! Кушай! – встревожилась Наташа.

– Да-да… Сейчас… – Мать с трудом открыла глаза и принялась за еду.

Наташа и Тотик ели из одной миски. Жадно проглотив несколько ложек супу, Тотик уронил голову на плечо Наташи и заснул. Наташа оглянулась на сидящих рядом подруг. И у них слипались глаза. Наташа потянулась. Все тело ныло, настоятельно требовало покоя. Эх, лечь бы сейчас в этой теплой комнате и заснуть, заснуть!.. Все равно где, – пусть хоть на полу, пусть хоть под столом…

Но отдыхать долго не пришлось. Снова – дорога…

* * *

Дорога! «Дорога жизни»!..

Сквозь черную тьму, сквозь бешеный ледяной ветер неслись вереницы машин с ярко светящимися фарами. Это были словно две светлые ленты, две извивающиеся линии огней; одни мчались туда, на «Большую землю», другие непрерывным потоком лились навстречу, и те и другие терялись где-то далеко-далеко в черной пустоте. И так странно было видеть эти дерзкие огни после строгого затемнения Ленинграда!

Ветер бушевал. Он свистел и выл, набрасывался как будто со всех сторон; иногда казалось, что он опрокинет машину. Девочки снова сидели, тесно прижавшись друг к другу, укрывшись одеялом.

Наташу вдруг охватило какое-то, совсем особенное, непередаваемое состояние. Это было вроде бреда. Она отлично сознавала, что едет по льду Ладожского озера, что под ней глубокая-глубокая вода, а где-то, по обеим сторонам, совсем недалеко, фронт, немцы. Но ей вдруг представился какой-то огромный, страшный зверь, вроде тех драконов, каких она видела на картинках в сказках. Его необъятная пасть с острыми, хищными зубами широко раскрыта, но прямо в его нёбо вонзен штык; и держит этот штык ее папа, упираясь ногами в отвратительную отвислую губу чудовища. А рядом с ним Вася вонзает штык в нижнюю челюсть зверя – прямо под толстый высунутый язык. Извивается чудовище, в ярости бьет длинным чешуйчатым хвостом, но не закрыть ему пасти, – разомкнута она двумя надежными штыками…

Несколько секунд длилось это почти бредовое видение, и вдруг неистовый порыв ветра вырвал из рук Наташи и затрепал угол одеяла, и она снова увидела эту сверкающую непрерывную цепь огней.

Почем знать? Может быть, и правда, папа и Вася сейчас где-то тут, совсем близко от нее, не дают чудовищу сомкнуть свою подлую пасть.

– Наташка, холодно, лови одеяло! – крикнула Люся. – И чего мы сели? Давайте попробуем снова лечь.

С огромным усилием, борясь с ветром, который рвал с них одеяло, улеглись они на дне кузова. Борт немного защищал их от ветра.

– Мне кажется, мы никогда не приедем, – уныло сказала Катя. – Так и будем ехать и ехать без конца.

– Ой, не пугай! – вздохнула Люся.

Вдруг машина остановилась. Девочки прислушались. Стукнула дверка кабины, – видно, шофер вышел из нее. Гудел, шуршал чем-то ветер.

– Я выгляну! – Наташа выползла из-под одеяла, встала на коленки, держась за борт машины, и огляделась. Кругом была черная ночь и так же бушевал ветер и обжигал лицо. Наташа снова поспешила под одеяло.

– Ну что, Наташа?

– Ничего не видно, все машины стоят.

– Как страшно! – повторила Люся.

Они долго лежали молча, стараясь как можно плотнее прижаться друг к другу.

Кузов качнулся, и они услышали голос Жениха, старавшегося перекричать шум ветра:

– Мамаша, может, в кабину тебя взять? Потеснимся там как-нибудь!

– Нет, сынок, тут мне лучше. В кабине сидеть надо, а мне только бы лежать и лежать… Мне все дремлется…

– Ничего, скоро поправишься, мамаша!.. Ну, а вы? Живы? – И руки Жениха затрясли девочек сквозь одеяло.

– Живы! – три головы высунулись наружу. – Что случилось? Почему мы стоим?

– Обстрел впереди был, лед трещину дал, вот и стоим.

– Девятый километр! – с ужасом крикнула Люся.

– Эка вспомнила! То место давно позади.

– И что же теперь будет? – спросила Наташа.

– Дорожная бригада мост через трещину налаживает. Как закончат, так и поедем.

– А как там моя мама?

– Ничего, в порядке. Ну, прячьтесь, девчата, носы поотморозите. – И Жених выскочил из кузова.

– Девочки, вы подумайте, – проговорила Наташа, – на таком морозе мост строить… – Невольно вздрогнув, они еще теснее прижались друг к другу.

* * *

Если бы много времени спустя девочек попросили подробно рассказать о том, как они приехали в деревню, – все три, вероятно, рассказали бы совсем по-разному. Все это было как во сне. Они смутно помнили, как их одну за другой кто-то вынимал из кузова и ставил на ноги и как затекшие ноги были словно деревянные; и кто-то вел их под руки в избу; и как старушечий голос причитал над ними, без конца повторяя жалостливые слова; и как они пили горячее, душистое топленое молоко и просили еще, но Софья Михайловна не позволяла; и как это молоко чудесным, бодрящим теплом разливалось по всему телу; и как они потом очутились все три рядышком на русской печке с мягкими подушками под головами; и пахло овчиной, и снизу снова вливалось в их тела волшебное тепло; и как им казалось, что они все еще едут на тряской машине, но это было недолго, потому что сон почти мгновенно сковал их.

Когда Наташа проснулась и открыла глаза, было совсем темно. Рядом с ней ровно и глубоко дышала Люся. Все так же пахло овчиной, и снизу шло все такое же ласковое, мягкое тепло. Наташа с наслаждением потянулась и повернулась на бок. В темноте выделялись три ровных голубых квадрата. Наташа поняла, что это окна. Ей показалось, что она уже выспалась и больше не заснет. Ни о чем не думалось, было просто тихо, тепло, хорошо.

Она лежала и беспричинно улыбалась, и следила, как квадраты все голубели, как в комнате начинали смутно обозначаться предметы. Вот выделился стол. На нем огромный пузатый самовар. В углу кровать под пологом. На нее, наверно, положили маму с Тотиком. Как тихо! Только ровное дыхание спящих людей. Дверь в соседнюю комнату завешена светлой занавеской. А окна все голубее и голубее. Вот уже начинают вырисовываться на них морозные узоры.

И вдруг такая бурная, такая безудержная радость жизни охватила Наташу, что лежать больше было невтерпеж. Она порывисто села и тут только заметила, что спала нераздетая, – только шубку и валенки сняла. Вот все это лежит тут же, на печке.

Она так спешила, точно ей нужно было поспеть куда-то к сроку. Натянула валенки, надела шубку, шапочку и осторожно, изо всех сил стараясь не нашуметь слезла с печки. Дверь в сени скрипнула громко, и Наташа замерла, прислушалась. Нет, никто не проснулся. В темных сенях она ощупью отыскала дверь, отодвинула огромный деревянный засов и вышла на крыльцо.

После духоты и тепла избы морозный воздух словно широкой струей ворвался в легкие, раздвигая грудную клетку. Уже заметно рассвело и все было ясно видно. Деревенская улица шла вдоль длинного холма. Прямо с крылечка открывался широкий вид на оснеженные поля, на леса, пушистые от инея. Избы тонули в сугробах; на крышах лежали высокие, круглые снежные шапки. При въезде в деревенскую улицу, словно два часовых, по обеим сторонам стояли две огромные березы. Кое-где над избами уже поднимались из труб тоненькие, прямые, как по линеечке, дымки.

Тишина стояла такая, что Наташа слышала собственное дыхание. Она спустилась с крылечка и но тропочке вышла на совсем мало наезженную дорогу посреди улицы. Снег звонко скрипел под валенками. Где-то поблизости вдруг прокричал петух; ему сразу откликнулся второй, третий, четвертый; где-то замычала корова, заблеяли овцы, приглушенно донесся сердитый женский окрик – и снова тишина, тишина…

Наташа остановилась и оглянулась назад. Небо над горизонтом ярко розовело, и снег в той стороне был весь розоватый. Грудь глубоко вдыхала морозный воздух, глаза не могли оторваться от двух пушистых голубых берез.

И вдруг обе верхушки вспыхнули и стали ярко-розовыми. Наташа стояла словно зачарованная. Розовый блеск на верхушке берез спускался все ниже. Наташа снова оглянулась, – огромное совсем красное солнце уже наполовину вышло из-за горизонта, – и вот уже вся деревня словно ожила, залитая его яркими лучами. А внизу, за холмами, еще лежала голубая тень.

Заскрипел снег под быстрыми шагами, и под локоть Наташи просунулась рука. Наташа повернула голову.

– Катюшка! Хорошо как, правда?

– Хорошо!

Они почему-то говорили шепотом, словно боясь нарушить это торжественное безмолвие зимнего утра.

– Ты давно встала? – спросила Катя.

– Да, вышла, – еще только светало. Наши спят?

– Все спят. Только хозяйка встала, пошла корову доить.

– Тихо как… Катюшка, даже не верится…

– Да… Ни пальбы, ни свиста снарядов… А как-то там дедушка?.. доктор?.. – И Катя глубоко вздохнула.

Наташа зябко повела плечами.

– А мороз-то какой! Я замерзла… – прошептала она, – и, знаешь, снова спать захотелось.

– Да… И мне! Пойдем!

Держась за руки, они молча пошли домой.

Старушка хозяйка, мать Даши, увидев девочек, расплакалась.

– Родименькие мои, – запричитала она шепотом, – болезные вы мои, да на кого же вы похожи, бедняжечки? Неужто и моя Дашутка такая страшная?..

– Нет, – прошептала Наташа, – Даша ничего…

– Да чего вы это ранехонько вскочили, мои родименькие? Вам бы спать да спать… Приехали-то вчера, – наплакалась я, на вас глядючи. Ну-ко, полезайте снова на печку, дитятки вы мои…

– А мы и сами хотим, – сказала Катя и полезла на печку.

– Стойте-ко, стойте! – Старушка засуетилась. – Выпейте по кружечке молока парного. Еще тепленькое, душистое.

Девочки с наслаждением выпили парного молока. В избе было очень тепло, и после мороза их сразу разморило. Они забрались на печку и сразу заснули.

Когда Наташа снова проснулась и выглянула с печки, вся изба была залита солнцем. На столе кипел тот самый пузатый самовар, стояла тарелка с ржаными лепешками и горшок молока. За столом сидели хозяйка и Софья Михайловна с Тотиком на коленях и пили чай. Сбоку на лавке уселась немолодая женщина в полушубке и большом клетчатом платке на голове.

– Трудно, гражданочка дорогая, вот как нам сейчас трудно, – говорила она громким шепотом. – Одни бабы да старики да ребята малые остались. А был наш колхоз сильный, богатый. Не охота, чтоб в упадок пришел. А где же одним бабам управиться И дом, и ребята…

– А очаг и ясли у вас есть? – спросила Софья Михайловна.

– Какие там ясли! – женщина махнула рукой. – Кому за это взяться-то?..

– А вот погодите, дайте нам немного отдохнуть да подкрепиться, – весело заговорила Софья Михайловна. – Вон у меня три помощницы на печке спят…

Дальше Наташа не слышала; ее голова упала на подушку, и снова крепкий сон сковал ее.

Глава XVI

Старики читают письмо. На двери висит замок

Яков Иванович никак не мог в темноте попасть ключом в замочную скважину входной двери. Он еле стоял на ногах. За дверью раздались шаркающие шаги.

– Я открою, Яков Иванович, – услыхал он голос доктора. Щелкнул замок, и дверь широко раскрылась. Яков Иванович вошел. Доктор стоял перед ним с ярко горящей лучиной в руке. Пламя лучины колебалось, и по истощенному лицу доктора двигались резкие тени, но глаза сияли.

– Письмо?! – почему-то шепотом спросил Яков Иванович, хватая доктора за руку.

– Письмо. Все хорошо. Жених был тут. Он уже несколько рейсов сделал. Идемте скорей! – И доктор за руку потащил старого слесаря в комнату.

На столе горела коптилочка и освещала большой каравай деревенского хлеба и несколько листков исписанной бумаги.

– Хлеб! – Яков Иванович даже остановился; у него захватило дух при виде такого количества еды.

– Хлеба Жених привез, и круп, и картошки! – оживленно говорил доктор. – А главное – письмо! Письмо! Все здоровы. Тотик поправляется… Давайте читать!

– Будем есть и читать! – Старый слесарь засмеялся счастливым, срывающимся смехом и опустился на стул. – Где ножик? – Он окинул взглядом стол и, не найдя ножа, отломил от каравая кусок корявой корки.

– А ты еще не ел? – удивленно спросил он, жуя.

– Жених только что ушел, а я… все читал письмо, – оправдывающимся тоном возразил доктор, тоже отломил кусок хлеба и начал жадно есть.

– Сразу много не надо… а то заболеем… – произнес он с полным ртом. – Ну, давайте читать вместе.

Он сел рядом с Яковом Ивановичем и придвинул коптилочку.

– Все пишут вместе… Кроме Тотика, конечно, – пояснил он, аккуратно раскладывая исписанные разными почерками листки. – Надевайте очки.

И две головы, почти прижавшись друг к другу, склонились над письмом.

Письмо начиналось крупным, твердым и четким почерком Наташи:

«Милые, дорогие наши доктор и Яков Иванович! Пользуемся случаем послать вам весточку о себе. Мы доехали очень хорошо, хотя дорога была трудная. Особенно когда ночью ехали по Ладожскому озеру. Был сильный мороз и ветер. Мама с Тотиком сидели в кабине. Тотик спал на руках у мамы, а мы втроем сжались вместе и с головой накрылись маминым пуховым одеялом. Но иногда выглядывали, и тогда было видно все кругом. По озеру несутся машины с яркими фарами, в обе стороны. Люся отнимает перо…»

Дальше шли несколько убегающих кверху строчек с неровно глядящими в разные стороны буквами и без знаков препинания:

«Не понимаю как могла Наташа тогда видеть что-то! Было так ужасно-ужасно холодно и ужасно-ужасно хотелось спать, а когда я открывала глаза, они у меня сразу замерзали. Зато здесь так чудно-чудно!»

Дальше снова почерк Наташи.

Дальше мазня, свидетельствующая о борьбе за перо, и несколько Люсиных строк совсем вкось:

«Вот и неправда! Наши малыши – чудненькие! Мы с Катей их и кормим и купаем. Они такие уморительные…»

Перо снова перешло к Наташе.

«А летом у нас будет свой огород, и мы все будем работать в колхозе. В школу мы не ходим. Здесь только начальная, а семилетка в другой деревне. Мы еще слабые, ходить далеко трудно. Этот год все равно для учебы пропал. Тотик в детском саду. Он снова стал прежним Тотиком, веселым и бойким, очень поправился, и все ребятишки любят играть с ним. Тотик все спрашивает: „Где же Гуливел?.. Когда он приедет?..“ Одно здесь плохо – мало книжек. Те, что нашлись в школе, я сразу прочитала. Пришлите нам с Женихом книг. Катя просит дать ей перо.»

Дальше шли ровные, почти каллиграфические строчки Кати.

«Милые дедушка и доктор! Как вы живете? Мы постоянно вспоминаем вас и беспокоимся о вас. Дорогой дедушка, я очень соскучилась по тебе и все думаю, как ты там справляешься без меня? Мы так рады, что можем послать вам с Женихом немного продуктов. Кушайте и поправляйтесь, дорогие!»

Читая Катины строки, старый слесарь вдруг крякнул и засопел носом.

Дальше шло несколько теплых, ласковых слов от Софьи Михайловны и целый список вещей, которые она просила прислать с Женихом.

Старики дочитали письмо до конца и, не сговариваясь, одновременно взяли первый листок и начали читать с начала.

Когда письмо было прочитано Яковом Ивановичем второй, а доктором неизвестно который раз, они оба взглянули друг на друга и счастливо засмеялись.

– Поправился Тотик. Ведь там ему и молочко, и яйца! – захлебываясь, говорил доктор.

– И блины! – прибавил Яков Иванович и причмокнул языком. Потом снова потянулся рукой к хлебу.

Доктор решительно отодвинул каравай.

– Довольно на сегодня, Яков Иванович, а то плохо будет.

– Ну ладно, – миролюбиво согласился старый слесарь. – Тебе и книги в руки. Потерпим до завтра.

– Завтра я вас буду ждать с готовым обедом. Сварю картошки и каши! – торжествующе заявил доктор. Он уже с неделю от слабости не мог ходить на работу и вел дома их нехитрое хозяйство.

– Э! Так у меня ноги сами домой побегут! – весело подмигнул ему слесарь.

– А помните Новый год? – спросил доктор.

– Помню! А как прибежал он тогда чуть ли не нагишом, «почему, – говорит, – меня не пригласили?»

– Да, да! Помните: «стланная селедка», «стланный сыл»?

– А девчонки-то переоделись тогда: догадайся кто – кто.

Снова смех.

– А помнишь…

Это был настоящий вечер воспоминаний. Еще долго-долго освещала коптилка две склоненных над письмом головы – одну лысую, другую – со спутанными и почерневшими от копоти седыми волосами.

Спать легли поздно. Укутываясь одеялом на широкой тахте, Яков Иванович сказал:

– Ну, доктор, нынче не будешь всю ночь ворочаться и вздыхать. Можно спокойно спать.

– Да, – отозвался доктор, – устал я сегодня.

– С радости, видимо, – засмеялся слесарь. – Ну, спи. – И он потушил коптилку.

В комнате стало тихо. Где-то далеко-далеко ухали пушки.

* * *

Яков Иванович спешил домой. Дома ждал настоящий обед! Картошка… каша… вволю хлеба!.. Доктор уже ждет его. Печурка топится, тепло… Они сейчас сядут, поедят и снова перечитают письмо… Эх, Катюшка… внучка… Хорошо как написала!..

Яков Иванович, улыбаясь, поднялся по лестнице. Сегодня все было по-иному. Ключ в потемках сразу попал в замочную скважину, дверь, казалось, как-то особенно легко и поспешно открылась. Яков Иванович вошел.

В прихожей было темно и тихо. Старый слесарь ощупью пробрался через «классную», толкнул дверь в комнату. И в комнате было темно, тихо и холодно.

– Доктор! – растерянно позвал он.

Никто не отозвался.

– Доктор? Ты где? – крикнул он громко.

Тишина. Только тикают часы.

У Якова Ивановича задрожали руки. Он поспешно достал из кармана спички, чиркнул, зажег коптилочку на столе. Слабенький свет разлился по комнате. Доктор лежал на кровати в той же самой позе, в какой Яков Иванович оставил его спящим, уходя на работу. Он лежал на спине, слегка закинув голову назад. Лицо было спокойно; едва заметная улыбка приподнимала уголки губ.

– Доктор… да ты… что?.. – прошептал Яков Иванович, подошел к кровати и положил руку на высокий, открытый лоб доктора

И сразу инстинктивно отдернул ее, – ему показалось, что его ладонь коснулась мрамора.

– Э, да ты и остыл уж… – произнес он вполголоса и сел на кровать. – Эх, товарищ, товарищ, как же ты это так?.. Оставил меня одного… – В голосе его прозвучал искренний упрек.

Он встал, взял в руки коптилочку, снова сел на кровать и поднес свет к самому лицу доктора. Тени задвигались на мертвом лице, и яснее обозначилась улыбка.

– Улыбаешься? – тихо произнес Яков Иванович и сам болезненно улыбнулся. – Тревогу старое сердце выдерживало, а на радость сил-то уже не хватило… Ну, что же, спи, старый товарищ…

Он наклонился, поцеловал холодный лоб и на цыпочках вышел из комнаты.

* * *

Вернувшись с кладбища в пустую квартиру, Яков Иванович собрал кое-какие вещи в чемодан, попробовал поднять его, но только покачал головой и поставил обратно. Потом связал в узелок смену белья и часть продуктов и вышел в прихожую.

Было очень тихо. От тишины и усталости шумело в ушах. Яков Иванович закрыл глаза. Ему показалось, что вот сейчас зазвенит смех девочек, затопают ножки Тотика, и милый голос Софьи Михайловны позовет:

– Яков Иванович, идите к нам посумерничать.

Он открыл глаза, улыбнулся.

– А все-таки это была квартира хороших людей, – произнес он вслух. И вдруг почти закричал:

– Какую жизнь разрушили, дьяволы чертовы! Ну, погодите же, будет и вам!!!

Он вышел на лестницу, захлопнул за собой дверь, повесил большой висячий замок, отнес ключи управдому и по пустынной заснеженной улице, сутулясь, побрел на свой завод.

Эпилог

Победа! Снова дома. Клятва

Первым вернулся в квартиру Леонтий Федорович. Осенью 1944 года он был тяжело ранен. Долго лежал в госпиталях. Ногу удалось спасти, но кисть левой руки пришлось ампутировать, и вернуться в строй он уже не мог. Его отправили долечиваться на юг. Вскоре после победы он приехал, уже демобилизованный, в Ленинград. Сразу же он дал знать о своем возвращении Якову Ивановичу, жившему все эти годы на заводе.

Старик пришел по первому зову. Встреча была радостной и сердечной. На другой же день Яков Иванович переехал домой. Они одновременно послали вызов своим эвакуированным и стали вместе поджидать их, понемногу приводя квартиру в порядок. Вставили стекла, разнесли уцелевшую мебель по местам и, насколько возможно, постарались привести все в прежний вид. Комнаты покойного доктора были заняты военным, уехавшим в длительную командировку.

– Какой-то он будет, наш новый сосед? – озабоченно говорил Яков Иванович. – Придется ли «ко двору»?

– Ничего. Авось поладим, – улыбнулся Леонтий Федорович.

«Классную» тоже привели в прежний вид. Правда, стол и полки девочек были сожжены в блокаду, но уцелел стол из комнаты доктора, которым и заменили сожженный. На одну из стен повесили сохранившийся портрет жены доктора. Полочки, очень похожие на те, что были, Леонтий Федорович купил на рынке «Классная» стала совсем такою, как была.

И начались дни радостного и нетерпеливого ожидания. Вечерами Леонтий Федорович снова и снова заставлял Якова Ивановича рассказывать во всех подробностях о том, как они тут жили в блокаду, как справлялась с непосильной работой Софья Михайловна, как ей помогали девочки, как засыпало Люсю, как чуть не погиб от голода Тотик… Часто вспоминали доктора.

– Как, по-вашему, отчего же он все-таки умер? – спросил как-то Леонтий Федорович.

Яков Иванович вздохнул.

– Сказать вам правду, – пока наши были здесь, он почти ничего не ел. Все Тотику, все Тотику… Да и годы его немалые, он ведь много старше меня был. А как уехали все, он и вовсе ослабел. Тосковал очень. Все весточки ждал, – доехали ли?.. Я-то на работе с утра до ночи, и тревожиться некогда. А он дома. Весь день – думы да тревога А как пришли хорошие вести, – видно, старому сердцу-то и не под силу… Отказало: хватит, мол, с меня переживаний… Как уснул в ту ночь, так и не проснулся. И то ладно, что счастливым уснул…

– Милый доктор!.. – чуть слышно проговорил Леонтий Федорович и долго молчал.

Они вместе читали и перечитывали письма близких, которые оба бережно хранили. Яков Иванович без конца мог рассказывать о том, как героически работали его «ребята» на заводе и на «Дороге жизни» в немыслимых, нечеловеческих условиях. Жадно выспрашивал Леонтия Федоровича о боях, о фронтовой жизни, о его ранении, о взятии Берлина. Меньше всего рассказывали о самих себе, хотя каждый думал, слушая другое: «Чего же ты, брат, о собственном-то героизме умалчиваешь?»

Они часто – внешне спокойно – беседовали о победе и о том, что мы спасли от фашизма не только свою Родину, но и всю Европу. Но каждый знал, какой гордостью за свой народ переполнено сердце другого.

И как эти беседы обо всем – самом близком, самом дорогом – облегчали им дни ожидания встречи с любимыми!

* * *

– Ну, теперь показывайтесь, какие вы стали; на вокзале в суете я вас не разглядел, – говорил Леонтий Федорович, опускаясь на тахту и усаживая рядом с собой Софью Михайловну.

– А мы теперь – лесенка, смотрите! – И Люся встала перед ним, подзывая Катю и Наташу.

– Взрослые девушки, – не без удивления произнес Леонтий Федорович.

Девочки встали рядом, сияющие и счастливые.

– Рассматривай, папка, – весело сказала Наташа.

Они действительно стояли лесенкой.

Больше всех выросла Люся. Очень высокая, широкоплечая, загорелая, с крупными руками и ногами, она казалась бы старше своих лет, если бы не прежняя ребячья мордашка с вздернутым носиком и большим веселым ртом.

Рядом с ней стояла Наташа. Она выросла меньше и доставала Люсе только до глаз. Леонтия Федоровича поразило лицо дочки. Черты лица стали более четкими, определенными, а глаза – живые и внимательные – глядели уже совсем по-взрослому. В них увидел он то решительное, упорное, немного даже озорное выражение, которое он так любил в жене.

Катя выросла еще меньше. Но изменилась она, пожалуй, больше всех. Она была все такой же тихенькой и скромной, но смотрела уже не исподлобья, как раньше, а высоко подняв голову, ясно и открыто, прямо в глаза собеседнику. В ней не оставалось и тени прежней, почти болезненной застенчивости.

– А где Тотик? Тотик! – Леонтий Федорович искал глазами сына.

Тотик оказался на балконе, где, перевесившись через перила, внимательно разглядывал улицу. Наташа взяла его за руку и подвела к отцу.

– Неужели это Тотик? – засмеялся Леонтий Федорович, привлекая к себе высокого, худенького мальчика. – Ну, что же ты молчишь? Я еще и голоса твоего не слыхал! Ты что, папы стесняешься?

Тотик отрицательно покачал головой. Нет, он не стеснялся, но ему трудно было говорить. Он помнил отца смутно, и сейчас с глубоким волнением рассматривал этого большого, сильного человека с совсем седыми волосами, такими добрыми, ласковыми глазами и двумя рядами орденских ленточек на груди. Тотик сам не понимал, что больше волнует его – эти ленточки или круглая черная кожаная варежка, которая торчала из левого рукава, и в которой – он знал – нет никакой руки. И Тотик молчал.

– Ничего, – прошептал Леонтий Федорович, прижимая к себе курчавую голову сынишки, – скоро снова познакомимся и поговорим.

В комнату вошел Яков Иванович.

– Ну вот, сейчас и чайник закипит. Будем скоро ужинать, – сказал он сияя.

Катя подбежала к деду и, обняв, прижалась к нему. Ее поразило, как он за эти годы постарел и как-то весь усох.

– А Катюшка-то моя какая, а? Ну-ну! – повторял изумленно Яков Иванович все те же слова неизвестно в который раз.

– Какая же, дедушка? – смеялась Катя.

– Да уж… такая! Ну-ну!

– Яков Иванович там что-то вкусное мастерит, – сказал Леонтий Федорович, – пир горой решил устроить.

– Погодите, еще до пира радость будет, – сказал Яков Иванович и с лукавой улыбкой вытащил из кармана открытку.

– Катюшка, читай вслух! Только что из ящика вынул.

Катя посмотрела на подпись и вскрикнула:

– Вы подумайте! От Васи и Анны Николаевны вместе!

Люся завизжала совсем по-прежнему и бросилась к Кате. Бросилась и Наташа, и они обе чуть не вырвали открытку из рук Кати. Захлебываясь, читали вслух втроем.

Вася поправлялся от ранений в госпитале в маленьком городке Западной Украины. В этом же госпитале работала и Анна Николаевна, – и вот они вместе посылали привет.

– Да! – вспомнил вдруг Леонтий Федорович. – Я должен передать тебе, Наташа, еще два привета. Заходила как-то Нина Смолина…

– Жива?! – обрадовалась Наташа.

– Жива. Поправилась тогда. О тебе спрашивала, о Люсе. А еще на днях встретил я на улице твою Веру Петровну…

– О?! И она жива!

– Она, оказывается, эвакуировалась еще в начале войны. Когда дом разбило, ее уже не было.

И без того радостное настроение стало еще радостнее. Смеялись, говорили все вместе, выхватывали открытку друг от друга из рук.

– Чудно! Чудно! Скоро все будем вместе! – ликовала Люся.

– Интересно… какой стал Вася?.. – задумчиво говорила Наташа.

– Все будем вместе, только без доктора, – грустно произнесла Софья Михайловна.

Все притихли. Несколько мгновений длилось молчание.

– Тотик, а ты помнишь доктора? – спросил Леонтий Федорович.

Тотик молча кивнул головой и вдруг стремительно выбежал на балкон.

– Тотик! – крикнула Наташа, – Куда ты?

– Оставь его, Наташа, – с печальной улыбкой сказала мать.

– Ну, пойду; не пережарилось ли там у меня. – И Яков Иванович засеменил в кухню.

– Девочки, а вы посмотрите свою «классную», – предложил Леонтий Федорович.

– Пошли! – крикнула Наташа, и все три выбежали из комнаты.

Как только дверь закрылась за ними, Леонтий Федорович обнял жену, а она положила ему руки на плечи. Оба долго молча смотрели в глаза друг другу.

– И у тебя седина, – тихо произнес, наконец, Леонтий Федорович и провел рукой по белой пряди в волнистых волосах жены, – но с ней ты еще лучше…

– Папа…

Леонтий Федорович опустил глаза; рядом с ним стоял Тотик.

– Заговорил, мой мальчик? Что скажешь?

– Папа, скажи… – еле слышно начал Тотик и вдруг запнулся, взволнованный.

– Что сказать, Тотик?

– Скажи… тебе руке… очень больно?

– Нет. Сейчас уже не больно.

Тотик вздохнул с облегчением. Видимо, этот вопрос все время мучил его.

– Ну скажи еще что-нибудь, Тотик, – попросил Леонтий Федорович, подняв за подбородок голову мальчика.

Тотик чуть нахмурился и посмотрел прямо в глаза отца строгим и напряженным взглядом.

– Я больше не хочу, чтоб меня звали Тотиком, – твердо произнес он. – Я уже не маленький. Я – Ваня.

– Хорошо, – серьезно ответил Леонтий Федорович. – Да, я вижу, ты уже больше не Тотик. Ты – Ваня.

* * *

Девочки вошли в «классную» и остановились:

– Все как прежде! Даже полочки! – радостно воскликнула Люся.

– Все как прежде, только мы уже не прежние, уже не дети, – возразила Катя, – и все должно теперь пойти по-другому, по-новому.

– Конечно! – Наташа решительно кивнула головой. – Вот я не умею объяснить, – взволнованно заговорила она, – а только и я так чувствую. Вот, когда мы сейчас ехали с вокзала, и Ленинград такой прекрасный, и везде все отстраивается, и у папы на столе начата какая-то новая работа, и Яков Иванович такой бодрый, деятельный… Понимаете, девочки, и у меня руки чешутся что-то сразу начать делать… учиться… работать…

– Да, да! – подхватила Катя. – Ведь так много-много у нас впереди… Ты вот, Наташа, уже нашла свое место, – будешь художницей. А мы с Люсей…

– А я непременно – педагогом-дошкольницей! – перебила Люся. – Мне так нравится с маленькими!

– А я вот еще не решила, кем быть, – продолжала Катя, – я еще буду искать. И найду, конечно! Ведь главное – надо непременно быть нужной, что-то вносить в жизнь… И еще, знаете, – что мне вдруг вспомнилось?!. Помните «Вихрашку»? Помните, как ее отец говорил своим воспитанникам: «Будьте такими, чтобы людям всегда было около вас тепло и весело!» Помните?

– Ой, верно! Давайте, девочки, и будемте такими! – так и просияла Люся.

– Девочки! А мне вот что сейчас вспомнилось! – воскликнула Наташа с загоревшимися глазами. – Помните, мама нам недавно рассказывала, как Герцен с Огаревым поклялись на Воробьевых горах посвятить свою жизнь борьбе за счастье народа? Вот и мы – давайте сегодня, в этот чудесный первый день в Ленинграде – поклянемся все наши силы отдать нашему народу, нашей Родине!

– Да! Да! Поклянемся! – горячо поддержали ее Катя и Люся.

И все три девушки, крепко взявшись за руки, подняли их над головами и произнесли громко и торжественно:

– Клянемся!

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Старейшая детская писательница Елена Николаевна Верейская родилась в декабре 1886 года, в семье профессора-историка Н. И. Кареева в Петербурге. Здесь она окончила гимназию, а затем и Высшие (Бестужевские) женские курсы.

Еще в детстве, вместе с братом, она пишет пьесы, пытается писать рассказы, но главным образом сочиняет стихи.

– Сочинять я начала в детстве. Много читала. Увлекалась произведениями М. Ю. Лермонтова и А. С. Пушкина. За ними первое место всегда занимал И. С. Тургенев. И до сих пор я продолжаю любить его и перечитываю его произведения, – говорит Елена Николаевна.

В 1910 году в журнале «Вестник Европы» было напечатано ее первое стихотворение, а затем и еще в этом журнале стали появляться стихи и рассказы молодой писательницы, под девичьей фамилией Елена Кареева.

В 1917 году, проводив мужа на фронт, Е. Н. Верейская уехала с детьми в Смоленскую губернию. Живая и жизнерадостная, она и здесь, в деревне, находит свое место: занимается крестьянским трудом, работает учительницей, библиотекарем.

До 1919 года Елена Николаевна учила детей старшего класса сельской школы, знакомила их с русской литературой, историей и географией. А когда в сельский Народный Дом из помещичьих усадеб были свезены книги, Елена Николаевна, по предложению сельского совета, создала библиотеку и с увлечением работала библиотекарем, организовала драматический кружок художественной самодеятельности и руководила им. Она не только участвовала в спектаклях, но и писала для кружка пьесы.

Тесное общение с народом способствовало внутреннему росту писательницы, внесло много интересного, истинно романтического в ее творчество. С большой теплотой Елена Николаевна вспоминает об этом периоде в ее жизни, насыщенном богатыми событиями. До сих пор она ведет переписку с некоторыми кружковцами и готовит роман о первых днях в деревне после революции 1917 года.

Осенью 1922 года Елена Николаевна Верейская вернулась в Петроград. Вскоре после возвращения она становится активным участником «Кружка детских писателей», которым в то время руководил талантливый писатель и зачинатель советской детской литературы – С. Я. Маршак. Здесь, в этом кружке энтузиастов, начинали свой творческий путь в детской литературе В. В. Бианки, Б. С. Житков, Е. Я. Данько, Т. А. Богданович, Н. Л. Дилакторская и другие детские писатели.

Посещение кружка определило дальнейший путь Е. Н. Верейской. Она твердо решает посвятить свое творчество детям.

Первая повесть для детей «Сережка в деревне» была горячо принята маленьким читателем. Эта повесть положила начало плодотворной творческой работе писательницы в детской литературе.

Начиная с 1925 года, стихотворения, рассказы и повести для детей Елены Николаевны печатались во многих журналах нашей страны. Лучшие ее произведения неоднократно выходили отдельными изданиями.

В годы Великой Отечественной войны Елена Николаевна работает в военном госпитале и не только выполняет обязанности дружинницы, но и пишет рассказы, читает их раненым бойцам и офицерам.

Свыше тридцати пяти лет пишет для детей Елена Николаевна Верейская. После Великой Отечественной войны она написала цикл историко-революционных рассказов, объединенных в сборниках «Памятный день» и «В те годы», повести «Три девочки» и «Отава».

В настоящее время Елена Николаевна продолжает работать над новыми книгами для детей. Она уже закончила рассказ для дошкольников и пишет новые рассказы об участии подростков и революционной борьбе 1905 – 1917 годов.