Рассказ предстояла кража андреев

• Полный текст
• 1898 год
• Баргамот и Гараська
• Защита (История одного дня)
• Из жизни штабс-капитана Каблукова
• Что видела галка
• 1899 год
• Ангелочек
• Большой шлем
• В Сабурове
• Валя
• Друг
• Молодежь
• Петька на даче
• 1900 год
• В темную даль
• Ложь
• Мельком
• Молчание
• На реке
• Первый гонорар
• Праздник
• Прекрасна жизнь для воскресших
• Рассказ о Сергее Петровиче
• 1901 год
• В подвале
• Гостинец
• Жили-были
• Иностранец
• Книга
• Набат
• Случай
• Смех
• Стена
• 1902 год
• Бездна
• В тумане
• Весной
• Город
• Оригинальный человек
• Предстояла кража
• 1903 год
• Весенние обещания
• На станции
• Нет прощения
• 1904 год
• Вор
• Призраки
• 1905 год
• Бен-Товит
• Марсельеза
• Христиане
• 1906 год
• Елеазар
• 1907 год
• Из рассказа, который никогда не будет окончен

Предстояла кража

Пред­сто­яла круп­ная кража, а быть может, убий­ство. Нынче ночью пред­сто­яла она – и скоро нужно было идти к това­рищу, а не ждать в без­дей­ствии дома и не оста­ваться одному. Когда чело­век один и без­дей­ствует, то все пугает его и зло­радно сме­ется над ним тем­ным и глу­хим смехом.

Его пугает мышь. Она таин­ственно скре­бется под полом и не хочет мол­чать, хотя над голо­вой ее сту­чат пал­кой так сильно, что страшно ста­но­вится самому. И на секунду она зами­рает, но, когда успо­ко­ен­ный чело­век ложится, она вне­запно появ­ля­ется под кро­ва­тью и пилит доски так громко-громко, что могут услы­шать на улице и прийти и спро­сить. Его пугает собака, кото­рая резко звя­кает на дворе своей цепью и встре­чает каких-то людей; и потом они, собака и какие-то люди, долго мол­чат и что-то делают; их шагов не слышно, но они при­бли­жа­ются к двери, и чья-то рука берется за скобку. Берется и дер­жит, не отворяя.

Его стра­шит весь ста­рый и про­гнив­ший дом, как будто вме­сте с дол­го­лет­ней жиз­нью среди сто­ну­щих, пла­чу­щих, от гнева скре­же­щу­щих зубами людей к нему при­шла спо­соб­ность гово­рить и делать неопре­де­лен­ные и страш­ные угрозы. Из мрака его кри­вых углов что-то упорно смот­рит, а когда под­не­сти лампу, он бес­шумно пры­гает назад и ста­но­вится высо­кой чер­ной тенью, кото­рая кача­ется и сме­ется – кача­ется и сме­ется, такая страш­ная на круг­лых брев­нах стены. По низ­ким потол­кам его кто-то ходит тяже­лыми сто­пами; шагов его почти не слышно, но доски гнутся, а в пазы сып­лется мел­кая пыль. Она не может сыпаться, если нет никого на тем­ном чер­даке и никто не ходит и не ищет чего-то. А она сып­лется, и пау­тина, чер­ная от копоти, дро­жит и изви­ва­ется. К малень­ким окнам его жадно при­са­сы­ва­ется мол­ча­ли­вая и обман­чи­вая тьма, и – кто знает? – быть может, оттуда с зло­ве­щим спо­кой­ствием неви­ди­мок гля­дят туск­лые лица и друг другу пока­зы­вают на него:

– Смот­рите! Смот­рите! Смот­рите на него!

Когда чело­век один, его пугают даже люди, кото­рых он давно знает. Вот они при­шли, и чело­век был рад им; он весело сме­ялся и спо­койно гля­дел на углы, в кото­рых кто-то пря­тался, на пото­лок, по кото­рому кто-то ходил, – теперь никого уже нет, и доски не гнутся, и не сып­лется больше тон­кая пыль. Но люди гово­рят слиш­ком много и слиш­ком громко. Они кри­чат, как будто он глу­хой, и в крике теря­ются слова и их смысл; они кри­чат так обильно и громко, что крик их ста­но­вится тиши­ной, и слова их дела­ются мол­ча­нием. И слиш­ком много смот­рят они. У них зна­ко­мые лица, но глаза их чужие и стран­ные и живут отдельно от лица и его улыбки. Как будто в глаз­ные щели ста­рых, при­гля­дев­шихся лиц смот­рит кто-то новый, чужой, все пони­ма­ю­щий и страшно хитрый.

И чело­век, кото­рому пред­сто­яла круп­ная кража, а быть может, убий­ство, вышел из ста­рого поко­сив­ше­гося дома. Вышел и облег­ченно вздохнул.

Но и улица – без­молв­ная и мол­ча­ли­вая улица окраин, где стро­гий и чистый снег полей борется с шум­ным горо­дом и властно втор­га­ется в него немыми и белыми пото­ками – пугает чело­века, когда он один. Уже ночь, но тьмы нет, чтобы скрыть чело­века. Она сби­ра­ется где-то далеко, впе­реди и сзади и в тем­ных домах с закры­тыми став­нями, и пря­чет всех дру­гих людей, – а перед ним она отсту­пает, и все время он идет в свет­лом кругу, такой обособ­лен­ный и всем види­мый, как будто под­нят он высоко на широ­кой и белой ладони. И в каж­дом доме, мимо кото­рого дви­жется его сгорб­лен­ная фигура, есть двери, и все они смот­рят так сто­рожко и напря­женно, как будто за каж­дой из них стоит гото­вый выско­чить чело­век. А за забо­рами, за длин­ными забо­рами, рас­сти­ла­ется неви­ди­мое про­стран­ство: там сады и ого­роды, и там никто не может быть в эту холод­ную зим­нюю ночь, – но если бы кто-нибудь при­та­ился с той сто­роны и в тем­ную щель гля­дел бы на него чужими и хит­рыми гла­зами, он не мог бы дога­даться о его при­сут­ствии. И от этого он пере­брался на сре­дину улицы и шел по ней, обособ­лен­ный и всем види­мый, а ото­всюду про­во­жали его гла­зами сады, заборы и дома.

Так вышел чело­век на замерз­шую реку. Дома, пол­ные людей, оста­лись за пре­де­лами свет­лого круга, и только поле и только небо холод­ными свет­лыми очами гля­дели друг на друга. Но было непо­движно поле, а все небо быстро бежало куда-то, и мут­ный, побе­лев­ший месяц стре­ми­тельно падал в пустоту без­дон­ного про­стран­ства. И ни дыха­ния, ни шороха, ни тре­вож­ной тени на снегу – хорошо и про­сторно стало кру­гом. Чело­век рас­пра­вил плечи, широко и злобно взгля­нул на остав­лен­ную улицу и остановился.

– Поку­рим! – ска­зал он громко и хрипло, и спичка слегка осве­тила широ­кую чер­ную бороду.

И тут же выпала из вздрог­нув­шей руки, так как на слова его при­шел ответ – стран­ный и неожи­дан­ный ответ среди этого мерт­вого про­стора и ночи. Нельзя было понять: голос это или стон, далеко он или близко, угро­жает он или зовет на помощь. Что-то про­зву­чало и замерло.

Долго ждал напу­ган­ный чело­век, но звук не повто­рялся. И, еще подо­ждав, он еще спросил:

– Кто тут?

И так неожи­дан и изу­ми­тельно-прост был ответ, что чело­век рас­сме­ялся и бес­смыс­ленно выру­гался: то щенок виз­жал – самый обык­но­вен­ный и, должно быть, очень еще малень­кий щенок. Это видно было по его голосу – сла­бень­кому, жалоб­ному и пол­ному той стран­ной уве­рен­но­сти, что его должны услы­шать и пожа­леть, какая зву­чит все­гда в плаче очень малень­ких и ничего не пони­ма­ю­щих детей. Малень­кий щенок среди снеж­ного про­стора ночи. Малень­кий, про­стой щенок, когда все было так необык­но­венно и жутко, и весь мир тыся­чью откры­тых очей сле­дил за чело­ве­ком. И чело­век вер­нулся на тихий зов.

На утоп­тан­ном снегу даль­ней тро­пинки, бес­по­мощно отки­нув зад­ние лапки и опи­ра­ясь на перед­ние, сидел чер­нень­кий щенок и весь дро­жал. Дро­жали лапки, на кото­рые он опи­рался, дро­жал малень­кий чер­ный носик, и закруг­лен­ный кон­чик хво­ста отби­вал по снегу лас­ково-жалоб­ную дробь. Он давно замер­зал, заблу­див­шись в бес­пре­дель­ной пустыне, мно­гих уве­ренно звал он на помощь, но они огля­ды­ва­лись и про­хо­дили мимо. А теперь над ним оста­но­вился человек.

«А ведь это, кажется, наш щенок!» – поду­мал чело­век, приглядываясь.

Он смутно пом­нил что-то кро­шеч­ное, чер­ное, верт­ля­вое; оно громко сту­чало лап­ками, пута­лось под ногами и тоже виз­жало. И люди зани­ма­лись им, делали с ним что-то смеш­ное и лас­ко­вое, и кто-то одна­жды ска­зал ему:

– Погляди, какой Тютька потешный.

Он не пом­нит, погля­дел он или нет; быть может, никто и не гово­рил ему этих слов; быть может, и щенка ника­кого у них в доме не было, а это вос­по­ми­на­ние при­шло откуда-то изда­лека, из той неопре­де­лен­ной глу­бины про­шлого, где много солнца, кра­си­вых и стран­ных зву­ков, и где все путается.

– Эй! Тютька! – позвал он. – Ты зачем попал сюда, соба­чий сын?

Щенок не повер­нул головки и не завиз­жал: он гля­дел куда-то в сто­рону и весь без­на­дежно и тер­пе­ливо дро­жал. Самый обык­но­вен­ный и дрян­ной был этот щенок, а чело­век так постыдно испу­гался его и сам чуть-чуть не задро­жал. А ему еще пред­стоит круп­ная кража и, может быть, убийство.

– Пошел! – крик­нул чело­век грозно. – Пошел домой, дрянь!

Щенок как будто не слы­хал; он гля­дел в сто­рону и дро­жал все той же настой­чи­вой и мучи­тель­ной дро­жью, на кото­рую холодно было смот­реть. И чело­век серьезно рассердился.

– Пошел! Тебе гово­рят! – закри­чал он. – Пошел домой, дрянь, пога­ныш, соба­чий сын, а то я тебе голову раз­мозжу. По-о-шел!

Щенок гля­дел в сто­рону и как будто не слы­хал этих страш­ных слов, кото­рых испу­гался бы вся­кий, или не при­да­вал им ника­кого зна­че­ния. И то, что он так рав­но­душно и невни­ма­тельно при­ни­мал сер­ди­тые и страш­ные слова, напол­нило чело­века чув­ством злобы и злобу его сде­лало бессильной.

– Ну, и поды­хай тут, собака! – ска­зал он и реши­тельно пошел вперед.

И тогда щенок завиз­жал – жалобно, как поги­ба­ю­щий, и уве­ренно, что его должны услы­шать, как ребенок.

– Ага, завиз­жал! – с злоб­ной радо­стью ска­зал чело­век и так же быстро пошел назад, и когда подо­шел – щенок сидел молча и дрожал.

– Ты пой­дешь или нет? – спро­сил чело­век и не полу­чил ответа.

И вто­рично спро­сил то же и вто­рично не полу­чил ответа. И тогда нача­лась стран­ная и неле­пая борьба боль­шого и силь­ного чело­века с замер­за­ю­щим живот­ным. Чело­век про­го­нял его домой, сер­дился, кри­чал, топал огром­ными ногами, а щенок гля­дел в сто­рону, покорно дро­жал от холода и страха и не дви­гался с места. Чело­век при­творно пошел назад к дому и лас­ково чмо­кал губами, чтобы щенок побе­жал за ним, но тот сидел и дро­жал, а когда чело­век ото­шел далеко, стал настой­чиво и жалобно виз­жать. Вер­нув­шись, чело­век уда­рил его ногой: щенок пере­вер­нулся, испу­ганно взвизг­нул и опять сел, опи­ра­ясь на лапки, и задро­жал. Что-то непо­нят­ное, раз­дра­жа­ю­щее и без­вы­ход­ное вста­вало перед чело­ве­ком. Он забыл о това­рище, кото­рый ждал его, и обо всем том дале­ком, что будет сего­дня ночью, – и всей раз­дра­жен­ной мыс­лью отда­вался глу­пому щенку. Не мог он поми­риться с тем, как щенок не пони­мает слов, не пони­мает необ­хо­ди­мо­сти ско­рей бежать к дому.

С яро­стью чело­век под­нял его за кожу на затылке и так отнес на десять шагов ближе к дому. Там он осто­рожно поло­жил его на снег и приказал:

– Пошел! Пошел домой!

И, не огля­ды­ва­ясь, заша­гал к городу. Через сотню шагов он в раз­ду­мье оста­но­вился и погля­дел назад. Ничего не было ни видно, ни слышно – широко и про­сторно было на замерз­шей реч­ной глади. И осто­рожно, под­кра­ды­ва­ясь, чело­век вер­нулся к тому месту, где оста­вил щенка, – и с отча­я­нием выру­гался длин­ным и печаль­ным руга­тель­ством: на том же месте, где его поста­вили, ни на пядь ближе или дальше, сидел щенок и покорно дро­жал. Чело­век накло­нился к нему ближе и уви­дел малень­кие круг­лые глазки, подер­ну­тые сле­зами, и мок­рый жал­кий носик. И все это покорно и без­на­дежно дрожало.

– Да пой­дешь ты? Убью на месте! – закри­чал он и замах­нулся кулаком.

Собрав в глаза всю силу своей злобы и раз­дра­же­ния, сви­репо округ­лив их, он секунду при­стально гля­дел на щенка и рычал, чтобы напу­гать. И щенок гля­дел в сто­рону сво­ими запла­кан­ными глаз­ками и дрожал.

– Ну, что мне с тобой делать? Что? – с горе­чью спро­сил человек.

И, сидя на кор­точ­ках, он бра­нил его и жало­вался, что не знает, как быть; гово­рил о това­рище, о деле, кото­рое пред­стоит им сего­дня ночью, и гро­зил щенку ско­рой и страш­ной смертью.

И щенок гля­дел в сто­рону и молча дрожал.

– А, дурак, проб­ко­вая голова! – с отча­я­нием крик­нул чело­век; как что-то про­тив­ное, убий­ственно нена­ви­ди­мое, под­хва­тил малень­кое тельце, дал ему два силь­ных шлепка и понес к дому.

И диким хохо­том раз­ра­зи­лись, встре­чая его, дома, заборы и сады. Глухо и темно гого­тали застыв­шие сады и ого­роды, смет­ливо и коварно хихи­кали осве­щен­ные окна и всем холо­дом своих про­мерз­ших бре­вен, всем таин­ствен­ным и гроз­ным нут­ром своим, сурово сме­я­лись мол­ча­ли­вые и тем­ные дома:

– Смот­рите! Смот­рите! Вот идет чело­век, кото­рому пред­стоит убий­ство, и несет щенка. Смот­рите! Смот­рите на него!

И совестно и страшно стало чело­веку. Дым­ным обла­ком оку­ты­вали его злоба и страх, и что-то новое, стран­ное, чего нико­гда еще не испы­ты­вал он в своей отвер­жен­ной и мучи­тель­ной жизни вора: какое-то уди­ви­тель­ное бес­си­лие, какая-то внут­рен­няя сла­бость, когда крепки мышцы и зло­бой сво­дится силь­ная рука, а сердце мягко и бес­сильно. Он нена­ви­дел щенка – и осто­рожно нес его злоб­ными руками, так бережно и осто­рожно, как будто была это вели­кая дра­го­цен­ность, даро­ван­ная ему при­хот­ли­вой судь­бой. И сурово оправ­ды­вался он:

– Что же я с ним поде­лаю, если он не идет. Ведь нельзя же, на самом деле!

А без­молв­ный хохот все рос и сон­мом озлоб­лен­ных лиц окру­жал чело­века, кото­рому нынче пред­сто­яло убий­ство и кото­рый нес пар­ши­вого чер­нень­кого щенка. Теперь не одни дома и сады сме­я­лись над ним, сме­я­лись и все люди, каких он знал в жизни, сме­я­лись все кражи и наси­лия, какие он совер­шал, все тюрьмы, побои и изде­ва­тель­ства, какие пре­тер­пело его ста­рое, жили­стое тело.

– Смот­рите! Смот­рите! Ему красть, а он несет щенка! Ему нынче красть, а он опоз­дает с пар­ши­вым малень­ким щен­ком. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ста­рый дурак! Смот­рите! Смот­рите на него!

И все быст­рее он шел. Подав­шись впе­ред всем туло­ви­щем, накло­нив голову, как бык, гото­вый бодаться, он точно про­би­вался сквозь неви­ди­мые ряды неви­ди­мых вра­гов и, как знамя, нес перед собой таин­ствен­ные и могу­ще­ствен­ные слова:

– Да ведь нельзя же на самом деле! Нельзя!

И все тише, все глуше ста­но­вился пота­ен­ный смех неви­ди­мых вра­гов, и реже стали их тес­ные ряды. Быть может, оттого слу­чи­лось это, что пуши­стым сне­гом рас­сы­па­лись тучи и белым колеб­лю­щимся мостом соеди­нили небо с зем­лей. И мед­лен­нее пошел успо­ко­ен­ный чело­век, а в злоб­ных руках его ожи­вал полу­за­мерз­ший чер­нень­кий щенок. Куда-то далеко, в самую глу­бину малень­кого тела, загнал мороз неж­ную теп­лоту жизни – и теперь она выхо­дила оттуда про­буж­да­ю­ща­яся, яркая, странно-пре­крас­ная в своей непо­сти­жи­мой тайне – такая же пре­крас­ная, как зарож­де­ние света и огня среди глу­бо­кой тьмы и ненастья.

Предстояла крупная кража, а быть может, убийство. Нынче ночью предстояла она – и скоро нужно было идти к товарищу, а не ждать в бездействии дома и не оставаться одному. Когда человек один и бездействует, то все пугает его и злорадно смеется над ним темным и глухим смехом.

Его пугает мышь. Она таинственно скребется под полом и не хочет молчать, хотя над головой ее стучат палкой так сильно, что страшно становится самому. И на секунду она замирает, но, когда успокоенный человек ложится, она внезапно появляется под кроватью и пилит доски так громко-громко, что могут услышать на улице и прийти и спросить. Его пугает собака, которая резко звякает на дворе своей цепью и встречает каких-то людей; и потом они, собака и какие-то люди, долго молчат и что-то делают; их шагов не слышно, но они приближаются к двери, и чья-то рука берется за скобку. Берется и держит, не отворяя.

Его страшит весь старый и прогнивший дом, как будто вместе с долголетней жизнью среди стонущих, плачущих, от гнева скрежещущих зубами людей к нему пришла способность говорить и делать неопределенные и страшные угрозы. Из мрака его кривых углов что-то упорно смотрит, а когда поднести лампу, он бесшумно прыгает назад и становится высокой черной тенью, которая качается и смеется – качается и смеется, такая страшная на круглых бревнах стены. По низким потолкам его кто-то ходит тяжелыми стопами; шагов его почти не слышно, но доски гнутся, а в пазы сыплется мелкая пыль. Она не может сыпаться, если нет никого на темном чердаке и никто не ходит и не ищет чего-то. А она сыплется, и паутина, черная от копоти, дрожит и извивается. К маленьким окнам его жадно присасывается молчаливая и обманчивая тьма, и – кто знает? – быть может, оттуда с зловещим спокойствием невидимок глядят тусклые лица и друг другу показывают на него:

– Смотрите! Смотрите! Смотрите на него!

Когда человек один, его пугают даже люди, которых он давно знает. Вот они пришли, и человек был рад им; он весело смеялся и спокойно глядел на углы, в которых кто-то прятался, на потолок, по которому кто-то ходил, – теперь никого уже нет, и доски не гнутся, и не сыплется больше тонкая пыль. Но люди говорят слишком много и слишком громко. Они кричат, как будто он глухой, и в крике теряются слова и их смысл; они кричат так обильно и громко, что крик их становится тишиной, и слова их делаются молчанием. И слишком много смотрят они. У них знакомые лица, но глаза их чужие и странные и живут отдельно от лица и его улыбки. Как будто в глазные щели старых, приглядевшихся лиц смотрит кто-то новый, чужой, все понимающий и страшно хитрый.

И человек, которому предстояла крупная кража, а быть может, убийство, вышел из старого покосившегося дома. Вышел и облегченно вздохнул.

Но и улица – безмолвная и молчаливая улица окраин, где строгий и чистый снег полей борется с шумным городом и властно вторгается в него немыми и белыми потоками – пугает человека, когда он один. Уже ночь, но тьмы нет, чтобы скрыть человека. Она сбирается где-то далеко, впереди и сзади и в темных домах с закрытыми ставнями, и прячет всех других людей, – а перед ним она отступает, и все время он идет в светлом кругу, такой обособленный и всем видимый, как будто поднят он высоко на широкой и белой ладони. И в каждом доме, мимо которого движется его сгорбленная фигура, есть двери, и все они смотрят так сторожко и напряженно, как будто за каждой из них стоит готовый выскочить человек. А за заборами, за длинными заборами, расстилается невидимое пространство: там сады и огороды, и там никто не может быть в эту холодную зимнюю ночь, – но если бы кто-нибудь притаился с той стороны и в темную щель глядел бы на него чужими и хитрыми глазами, он не мог бы догадаться о его присутствии. И от этого он перебрался на средину улицы и шел по ней, обособленный и всем видимый, а отовсюду провожали его глазами сады, заборы и дома.

Так вышел человек на замерзшую реку. Дома, полные людей, остались за пределами светлого круга, и только поле и только небо холодными светлыми очами глядели друг на друга. Но было неподвижно поле, а все небо быстро бежало куда-то, и мутный, побелевший месяц стремительно падал в пустоту бездонного пространства. И ни дыхания, ни шороха, ни тревожной тени на снегу – хорошо и просторно стало кругом. Человек расправил плечи, широко и злобно взглянул на оставленную улицу и остановился.

– Покурим! – сказал он громко и хрипло, и спичка слегка осветила широкую черную бороду.

И тут же выпала из вздрогнувшей руки, так как на слова его пришел ответ – странный и неожиданный ответ среди этого мертвого простора и ночи. Нельзя было понять: голос это или стон, далеко он или близко, угрожает он или зовет на помощь. Что-то прозвучало и замерло.

Долго ждал напуганный человек, но звук не повторялся. И, еще подождав, он еще спросил:

– Кто тут?

И так неожидан и изумительно-прост был ответ, что человек рассмеялся и бессмысленно выругался: то щенок визжал – самый обыкновенный и, должно быть, очень еще маленький щенок. Это видно было по его голосу – слабенькому, жалобному и полному той странной уверенности, что его должны услышать и пожалеть, какая звучит всегда в плаче очень маленьких и ничего не понимающих детей. Маленький щенок среди снежного простора ночи. Маленький, простой щенок, когда все было так необыкновенно и жутко, и весь мир тысячью открытых очей следил за человеком. И человек вернулся на тихий зов.

На утоптанном снегу дальней тропинки, беспомощно откинув задние лапки и опираясь на передние, сидел черненький щенок и весь дрожал. Дрожали лапки, на которые он опирался, дрожал маленький черный носик, и закругленный кончик хвоста отбивал по снегу ласково-жалобную дробь. Он давно замерзал, заблудившись в беспредельной пустыне, многих уверенно звал он на помощь, но они оглядывались и проходили мимо. А теперь над ним остановился человек.

«А ведь это, кажется, наш щенок!» – подумал человек, приглядываясь.

Он смутно помнил что-то крошечное, черное, вертлявое; оно громко стучало лапками, путалось под ногами и тоже визжало. И люди занимались им, делали с ним что-то смешное и ласковое, и кто-то однажды сказал ему:

– Погляди, какой Тютька потешный.

Он не помнит, поглядел он или нет; быть может, никто и не говорил ему этих слов; быть может, и щенка никакого у них в доме не было, а это воспоминание пришло откуда-то издалека, из той неопределенной глубины прошлого, где много солнца, красивых и странных звуков, и где все путается.

– Эй! Тютька! – позвал он. – Ты зачем попал сюда, собачий сын?

Щенок не повернул головки и не завизжал: он глядел куда-то в сторону и весь безнадежно и терпеливо дрожал. Самый обыкновенный и дрянной был этот щенок, а человек так постыдно испугался его и сам чуть-чуть не задрожал. А ему еще предстоит крупная кража и, может быть, убийство.

– Пошел! – крикнул человек грозно. – Пошел домой, дрянь!

Щенок как будто не слыхал; он глядел в сторону и дрожал все той же настойчивой и мучительной дрожью, на которую холодно было смотреть. И человек серьезно рассердился.

– Пошел! Тебе говорят! – закричал он. – Пошел домой, дрянь, поганыш, собачий сын, а то я тебе голову размозжу. По-о-шел!

Щенок глядел в сторону и как будто не слыхал этих страшных слов, которых испугался бы всякий, или не придавал им никакого значения. И то, что он так равнодушно и невнимательно принимал сердитые и страшные слова, наполнило человека чувством злобы и злобу его сделало бессильной.

– Ну, и подыхай тут, собака! – сказал он и решительно пошел вперед.

И тогда щенок завизжал – жалобно, как погибающий, и уверенно, что его должны услышать, как ребенок.

– Ага, завизжал! – с злобной радостью сказал человек и так же быстро пошел назад, и когда подошел – щенок сидел молча и дрожал.

– Ты пойдешь или нет? – спросил человек и не получил ответа.

И вторично спросил то же и вторично не получил ответа. И тогда началась странная и нелепая борьба большого и сильного человека с замерзающим животным. Человек прогонял его домой, сердился, кричал, топал огромными ногами, а щенок глядел в сторону, покорно дрожал от холода и страха и не двигался с места. Человек притворно пошел назад к дому и ласково чмокал губами, чтобы щенок побежал за ним, но тот сидел и дрожал, а когда человек отошел далеко, стал настойчиво и жалобно визжать. Вернувшись, человек ударил его ногой: щенок перевернулся, испуганно взвизгнул и опять сел, опираясь на лапки, и задрожал. Что-то непонятное, раздражающее и безвыходное вставало перед человеком. Он забыл о товарище, который ждал его, и обо всем том далеком, что будет сегодня ночью, – и всей раздраженной мыслью отдавался глупому щенку. Не мог он помириться с тем, как щенок не понимает слов, не понимает необходимости скорей бежать к дому.

С яростью человек поднял его за кожу на затылке и так отнес на десять шагов ближе к дому. Там он осторожно положил его на снег и приказал:

– Пошел! Пошел домой!

И, не оглядываясь, зашагал к городу. Через сотню шагов он в раздумье остановился и поглядел назад. Ничего не было ни видно, ни слышно – широко и просторно было на замерзшей речной глади. И осторожно, подкрадываясь, человек вернулся к тому месту, где оставил щенка, – и с отчаянием выругался длинным и печальным ругательством: на том же месте, где его поставили, ни на пядь ближе или дальше, сидел щенок и покорно дрожал. Человек наклонился к нему ближе и увидел маленькие круглые глазки, подернутые слезами, и мокрый жалкий носик. И все это покорно и безнадежно дрожало.

– Да пойдешь ты? Убью на месте! – закричал он и замахнулся кулаком.

Собрав в глаза всю силу своей злобы и раздражения, свирепо округлив их, он секунду пристально глядел на щенка и рычал, чтобы напугать. И щенок глядел в сторону своими заплаканными глазками и дрожал.

– Ну, что мне с тобой делать? Что? – с горечью спросил человек.

И, сидя на корточках, он бранил его и жаловался, что не знает, как быть; говорил о товарище, о деле, которое предстоит им сегодня ночью, и грозил щенку скорой и страшной смертью.

И щенок глядел в сторону и молча дрожал.

– А, дурак, пробковая голова! – с отчаянием крикнул человек; как что-то противное, убийственно ненавидимое, подхватил маленькое тельце, дал ему два сильных шлепка и понес к дому.

И диким хохотом разразились, встречая его, дома, заборы и сады. Глухо и темно гоготали застывшие сады и огороды, сметливо и коварно хихикали освещенные окна и всем холодом своих промерзших бревен, всем таинственным и грозным нутром своим, сурово смеялись молчаливые и темные дома:

– Смотрите! Смотрите! Вот идет человек, которому предстоит убийство, и несет щенка. Смотрите! Смотрите на него!

И совестно и страшно стало человеку. Дымным облаком окутывали его злоба и страх, и что-то новое, странное, чего никогда еще не испытывал он в своей отверженной и мучительной жизни вора: какое-то удивительное бессилие, какая-то внутренняя слабость, когда крепки мышцы и злобой сводится сильная рука, а сердце мягко и бессильно. Он ненавидел щенка – и осторожно нес его злобными руками, так бережно и осторожно, как будто была это великая драгоценность, дарованная ему прихотливой судьбой. И сурово оправдывался он:

– Что же я с ним поделаю, если он не идет. Ведь нельзя же, на самом деле!

А безмолвный хохот все рос и сонмом озлобленных лиц окружал человека, которому нынче предстояло убийство и который нес паршивого черненького щенка. Теперь не одни дома и сады смеялись над ним, смеялись и все люди, каких он знал в жизни, смеялись все кражи и насилия, какие он совершал, все тюрьмы, побои и издевательства, какие претерпело его старое, жилистое тело.

– Смотрите! Смотрите! Ему красть, а он несет щенка! Ему нынче красть, а он опоздает с паршивым маленьким щенком. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Старый дурак! Смотрите! Смотрите на него!

И все быстрее он шел. Подавшись вперед всем туловищем, наклонив голову, как бык, готовый бодаться, он точно пробивался сквозь невидимые ряды невидимых врагов и, как знамя, нес перед собой таинственные и могущественные слова:

– Да ведь нельзя же на самом деле! Нельзя!

И все тише, все глуше становился потаенный смех невидимых врагов, и реже стали их тесные ряды. Быть может, оттого случилось это, что пушистым снегом рассыпались тучи и белым колеблющимся мостом соединили небо с землей. И медленнее пошел успокоенный человек, а в злобных руках его оживал полузамерзший черненький щенок. Куда-то далеко, в самую глубину маленького тела, загнал мороз нежную теплоту жизни – и теперь она выходила оттуда пробуждающаяся, яркая, странно-прекрасная в своей непостижимой тайне – такая же прекрасная, как зарождение света и огня среди глубокой тьмы и ненастья.

Леонид Николаевич Андреев
Предстояла кража

Предстояла крупная кража, а быть может, убийство. Нынче ночью предстояла она — и скоро нужно было идти к товарищу, а не ждать в бездействии дома и не оставаться одному. Когда человек один и бездействует, то все пугает его и злорадно смеется над ним темным и глухим смехом.

Его пугает мышь. Она таинственно скребется под полом и не хочет молчать, хотя над головой ее стучат палкой так сильно, что страшно становится самому. И на секунду она замирает, но, когда успокоенный человек ложится, она внезапно появляется под кроватью и пилит доски так громко-громко, что могут услышать на улице и прийти и спросить. Его пугает собака, которая резко звякает на дворе своей цепью и встречает каких-то людей; и потом они, собака и какие-то люди, долго молчат и что-то делают; их шагов не слышно, но они приближаются к двери, и чья-то рука берется за скобку. Берется и держит, не отворяя.

Его страшит весь старый и прогнивший дом, как будто вместе с долголетней жизнью среди стонущих, плачущих, от гнева скрежещущих зубами людей к нему пришла способность говорить и делать неопределенные и страшные угрозы. Из мрака его кривых углов что-то упорно смотрит, а когда поднести лампу, он бесшумно прыгает назад и становится высокой черной тенью, которая качается и смеется — качается и смеется, такая страшная на круглых бревнах стены. По низким потолкам его кто-то ходит тяжелыми стопами; шагов его почти не слышно, но доски гнутся, а в пазы сыплется мелкая пыль. Она не может сыпаться, если нет никого на темном чердаке и никто не ходит и не ищет чего-то. А она сыплется, и паутина, черная от копоти, дрожит и извивается. К маленьким окнам его жадно присасывается молчаливая и обманчивая тьма, и — кто знает? — быть может, оттуда с зловещим спокойствием невидимок глядят тусклые лица и друг другу показывают на него:

— Смотрите! Смотрите! Смотрите на него!

Когда человек один, его пугают даже люди, которых он давно знает. Вот они пришли, и человек был рад им; он весело смеялся и спокойно глядел на углы, в которых кто-то прятался, на потолок, по которому кто-то ходил, — теперь никого уже нет, и доски не гнутся, и не сыплется больше тонкая пыль. Но люди говорят слишком много и слишком громко. Они кричат, как будто он глухой, и в крике теряются слова и их смысл; они кричат так обильно и громко, что крик их становится тишиной, и слова их делаются молчанием. И слишком много смотрят они. У них знакомые лица, но глаза их чужие и странные и живут отдельно от лица и его улыбки. Как будто в глазные щели старых, приглядевшихся лиц смотрит кто-то новый, чужой, все понимающий и страшно хитрый.

И человек, которому предстояла крупная кража, а быть может, убийство, вышел из старого покосившегося дома. Вышел и облегченно вздохнул.

Но и улица — безмолвная и молчаливая улица окраин, где строгий и чистый снег полей борется с шумным городом и властно вторгается в него немыми и белыми потоками — пугает человека, когда он один. Уже ночь, но тьмы нет, чтобы скрыть человека. Она сбирается где-то далеко, впереди и сзади и в темных домах с закрытыми ставнями, и прячет всех других людей, — а перед ним она отступает, и все время он идет в светлом кругу, такой обособленный и всем видимый, как будто поднят он высоко на широкой и белой ладони. И в каждом доме, мимо которого движется его сгорбленная фигура, есть двери, и все они смотрят так сторожко и напряженно, как будто за каждой из них стоит готовый выскочить человек. А за заборами, за длинными заборами, расстилается невидимое пространство: там сады и огороды, и там никто не может быть в эту холодную зимнюю ночь, — но если бы кто-нибудь притаился с той стороны и в темную щель глядел бы на него чужими и хитрыми глазами, он не мог бы догадаться о его присутствии. И от этого он перебрался на средину улицы и шел по ней, обособленный и всем видимый, а отовсюду провожали его глазами сады, заборы и дома.

Так вышел человек на замерзшую реку. Дома, полные людей, остались за пределами светлого круга, и только поле и только небо холодными светлыми очами глядели друг на друга. Но было неподвижно поле, а все небо быстро бежало куда-то, и мутный, побелевший месяц стремительно падал в пустоту бездонного пространства. И ни дыхания, ни шороха, ни тревожной тени на снегу — хорошо и просторно стало кругом. Человек расправил плечи, широко и злобно взглянул на оставленную улицу и остановился.

— Покурим! — сказал он громко и хрипло, и спичка слегка осветила широкую черную бороду.

И тут же выпала из вздрогнувшей руки, так как на слова его пришел ответ — странный и неожиданный ответ среди этого мертвого простора и ночи. Нельзя было понять: голос это или стон, далеко он или близко, угрожает он или зовет на помощь. Что-то прозвучало и замерло.

Долго ждал напуганный человек, но звук не повторялся. И, еще подождав, он еще спросил:

— Кто тут?

И так неожидан и изумительно-прост был ответ, что человек рассмеялся и бессмысленно выругался: то щенок визжал — самый обыкновенный и, должно быть, очень еще маленький щенок. Это видно было по его голосу — слабенькому, жалобному и полному той странной уверенности, что его должны услышать и пожалеть, какая звучит всегда в плаче очень маленьких и ничего не понимающих детей. Маленький щенок среди снежного простора ночи. Маленький, простой щенок, когда все было так необыкновенно и жутко, и весь мир тысячью открытых очей следил за человеком. И человек вернулся на тихий зов.

На утоптанном снегу дальней тропинки, беспомощно откинув задние лапки и опираясь на передние, сидел черненький щенок и весь дрожал. Дрожали лапки, на которые он опирался, дрожал маленький черный носик, и закругленный кончик хвоста отбивал по снегу ласково-жалобную дробь. Он давно замерзал, заблудившись в беспредельной пустыне, многих уверенно звал он на помощь, но они оглядывались и проходили мимо. А теперь над ним остановился человек.

«А ведь это, кажется, наш щенок!» — подумал человек, приглядываясь.

Он смутно помнил что-то крошечное, черное, вертлявое; оно громко стучало лапками, путалось под ногами и тоже визжало. И люди занимались им, делали с ним что-то смешное и ласковое, и кто-то однажды сказал ему:

— Погляди, какой Тютька потешный.

Он не помнит, поглядел он или нет; быть может, никто и не говорил ему этих слов; быть может, и щенка никакого у них в доме не было, а это воспоминание пришло откуда-то издалека, из той неопределенной глубины прошлого, где много солнца, красивых и

Леонид Андреев

Предстояла кража

Предстояла крупная кража, а быть может, убийство. Нынче ночью предстояла она – и скоро нужно было идти к товарищу, а не ждать в бездействии дома и не оставаться одному. Когда человек один и бездействует, то все пугает его и злорадно смеется над ним темным и глухим смехом.

Его пугает мышь. Она таинственно скребется под полом и не хочет молчать, хотя над головой ее стучат палкой так сильно, что страшно становится самому. И на секунду она замирает, но, когда успокоенный человек ложится, она внезапно появляется под кроватью и пилит доски так громко-громко, что могут услышать на улице и прийти и спросить. Его пугает собака, которая резко звякает на дворе своей цепью и встречает каких-то людей; и потом они, собака и какие-то люди, долго молчат и что-то делают; их шагов не слышно, но они приближаются к двери, и чья-то рука берется за скобку. Берется и держит, не отворяя.

Его страшит весь старый и прогнивший дом, как будто вместе с долголетней жизнью среди стонущих, плачущих, от гнева скрежещущих зубами людей к нему пришла способность говорить и делать неопределенные и страшные угрозы. Из мрака его кривых углов что-то упорно смотрит, а когда поднести лампу, он бесшумно прыгает назад и становится высокой черной тенью, которая качается и смеется – качается и смеется, такая страшная на круглых бревнах стены. По низким потолкам его кто-то ходит тяжелыми стопами; шагов его почти не слышно, но доски гнутся, а в пазы сыплется мелкая пыль. Она не может сыпаться, если нет никого на темном чердаке и никто не ходит и не ищет чего-то. А она сыплется, и паутина, черная от копоти, дрожит и извивается. К маленьким окнам его жадно присасывается молчаливая и обманчивая тьма, и – кто знает? – быть может, оттуда с зловещим спокойствием невидимок глядят тусклые лица и друг другу показывают на него:

– Смотрите! Смотрите! Смотрите на него!

Когда человек один, его пугают даже люди, которых он давно знает. Вот они пришли, и человек был рад им; он весело смеялся и спокойно глядел на углы, в которых кто-то прятался, на потолок, по которому кто-то ходил, – теперь никого уже нет, и доски не гнутся, и не сыплется больше тонкая пыль.

Но люди говорят слишком много и слишком громко. Они кричат, как будто он глухой, и в крике теряются слова и их смысл; они кричат так обильно и громко, что крик их становится тишиной, и слова их делаются молчанием. И слишком много смотрят они. У них знакомые лица, но глаза их чужие и странные и живут отдельно от лица и его улыбки. Как будто в глазные щели старых, приглядевшихся лиц смотрит кто-то новый, чужой, все понимающий и страшно хитрый.

И человек, которому предстояла крупная кража, а быть может, убийство, вышел из старого покосившегося дома. Вышел и облегченно вздохнул.

Но и улица – безмолвная и молчаливая улица окраин, где строгий и чистый снег полей борется с шумным городом и властно вторгается в него немыми и белыми потоками – пугает человека, когда он один. Уже ночь, но тьмы нет, чтобы скрыть человека. Она сбирается где-то далеко, впереди и сзади и в темных домах с закрытыми ставнями, и прячет всех других людей, – а перед ним она отступает, и все время он идет в светлом кругу, такой обособленный и всем видимый, как будто поднят он высоко на широкой и белой ладони. И в каждом доме, мимо которого движется его сгорбленная фигура, есть двери, и все они смотрят так сторожко и напряженно, как будто за каждой из них стоит готовый выскочить человек. А за заборами, за длинными заборами, расстилается невидимое пространство: там сады и огороды, и там никто не может быть в эту холодную зимнюю ночь, – но если бы кто-нибудь притаился с той стороны и в темную щель глядел бы на него чужими и хитрыми глазами, он не мог бы догадаться о его присутствии. И от этого он перебрался на средину улицы и шел по ней, обособленный и всем видимый, а отовсюду провожали его глазами сады, заборы и дома.